Когда стихи я сочиняю, Не знаю, чем мне их начать. Когда начну, тогда не знаю, Чем эти мне стихи кончать.

Низойди, о вдохновенье, Ты сегодня на меня! Слушай, Люба, мое пенье Я пою лишь для тебя! Хорошо ли посвященье? Похвалишь ли ты меня?

Что головку опустила, Черноглазая овечка? Что ты смотришь так уныло? Что не вымолвишь словечка? Или, может, полюбила Ты кого-нибудь другого? Что ты глазки опустила? Я не сделаю дурного! Хоть одно скажи словечко! Перестань меня томить! И тебя, мое сердечко, Буду я всегда любить!

Я пишу тебе, Зволинский, И пишу тебе стихами. Но о чем же мне писать-то? Это, право, я не знаю. Получив твое посланье, Я прочел его сейчас же. Правда, ведь оно не длинно – Ну да Бог с тобой, мой милый. Ты мне пишешь, что желал бы Знать всё то, что в это время, Как с тобой я не видался, Написал и сочинил я. Написал я очень мало И почти не сочинял я: Есть лишь несколько отрывков Неоконченных творений. Ну да разве это дело? Всё равно, что ничего ведь! Начал вот, от скуки ради, Я к тебе мое посланье. Пишу прямо набело я – Ничего, кажись, выходит. Пишу белыми стихами, То есть попросту размером И без рифмы сладкозвучной. Это, я клянусь Зевесом, Легче рифменных тех виршей, Что писал тебе я раньше, Легкий стих вот так и льется Обольстительным напевом Без помарок и преграды. Я тебе здесь написал вот Почти целых две страницы, Не ломая ни минуты Головы над трудной рифмой. И позволь тебе заметить: Повозившись так немножко, Можешь ты писать, как прозой! Вот недавно перевел я Таковым стихом, как этот, Одну греческую надпись, То есть вольным переводом, Своего прибавив много. И теперь, если ты хочешь, Я ее скажу до слова: «Расскажи, о странник, Спарте, Что мы здесь легли костями, Но себя не посрамили, Не нарушили законов. Возвести, что 300 греков Тут сражались за свободу Против трех мильонов персов И что мы как львы сражались. Почти все в неравной битве Все погибли за свободу, Прославляя Леонида, Вождя храброго спартанцев». Как находишь эту надпись – Иль хорошей иль плохою? Напиши мне в понедельник, Буду ждать я с нетерпеньем Твоего письма другого. Я боюсь, что ты как критик, Уважающий цензуру, Рифму любящий душою, Разразишься не на шутку На посланье мое громом. Да и правда: что за дерзость Вдруг писать – писать без рифмы! Это просто преступленье!! Не сердись, мой критик строгий: Сам Гомер, отец поэтов, Он одним писал размером – Тем гекзаметром священным, Что доныне все поэты Перед ним благоговеют. И Пиндар, который в песнях Победителей на играх Олимпийских незабвенных Воспевал, и тот размером Лишь одним, без легкой рифмы Написал свои все оды. И Гораций, и Овидий, И другие все поэты – И эллинские и Рима – Свои чудные посланья, Свои чудные поэмы Все писали лишь размером. И ты видишь, критик строгий, Что я прав перед тобою Чисто как агнец невинный… Ну, об рифме-то довольно. В другой раз, пожалуй, больше Напишу тебе, мой милый, А теперь пока довольно: Умолкаю, написавши Сто-стиховое посланье. До свидания, мой критик, Мой вельможный пан Зволинский. Остаюсь тебе покорный, Муз воспитанник примерный Кириенко-Шут-Волошин, Как зовет меня наш Кузя.

Алла велик! Чрез Магомета Он древле чудо совершил: Собаке дал сан человека И даром слова оделил. Сей род Сабаниных всё жив поныне, Живет он, как и прежде жил. И хоть один из них и учится латыни, Но все собачьи он привычки сохранил.

«Толстой! На что ж это похоже? Он еретик-с – ну, вот и всё. С своим Евангельем суется тоже… Ну, вот-с и больше ничего. Извольте-ка-с урок ответить, Да вашу книжечку-с пожалуйте сюда. Мне надо вам кой-что отметить. Наш будущий урок когда? Да! Послезавтра. Завтра воскресенье… Вам надо было бы поболее задать. Ведь всё равно, с практической-то точки зренья, Вы целый день-то будете гулять».

Сколько мыслей, сколько дум Осаждают бедный ум; Сколько пламенных идей Рвутся к выходу скорей. Но в душе померкнул свет, И сказать их силы нет, Всюду ужас, мрак и страх, Силы нет в моих словах. Их нельзя в словах сказать, Невозможно удержать. А они сильней, сильней Рвутся к выходу скорей. От вопросов, мыслей, дум Ослабел несчастный ум.

Я знал фиалочку. Она В тени дерев могучих В приятном обществе цвела Репейников колючих. И два репейника пред ней Душой благоговели, Старались быть всегда нежней И в глубине скорбели. Но наша фьялочка, увы! Их чувств не понимала, Она не ведала любви И тихо увядала.

Наступает страшный час Алексеевской эмульсии. У Фиалочки тотчас Начались конвульсии. Закусивши хлебной коркой Тут эмульсию с касторкой, Закричала: «Брат мой Орька! Как мне горько! Как мне горько!» А репейники вдвоем Корчатся в волнении, Поднимается содом И столпотворение. Обозвав репейник чушкой, Размахнулась Фьялка кружкой, В лоб репейнику пустила И затем проговорила: «Жизнь земная мне постыла! Убирайтесь вон, пока Не намяла вам бока!» И пошли колючки прочь И проплакали всю ночь.

Не высок, не толст, не тонок, Холост, средних лет, Вид приятен, голос звонок, Хорошо одет. У него в руках всё бьется, Он любитель клякс И поэтому зовется «Ах, мой милый Макс».

Как ты внимательна была, Как это вышло мило! Ты с Лерой к Харченке зашла, Бумагу мне купила. Затем пришла домой, и вот Писать письмо мне стала, А у Дурантевских ворот Собака завывала. Звучал недобрым этот вой… (Тьфу, черт!! Простите – клякса. Где ж промокашка?!!)… Пред тобой Носился образ Макса… И вой был вещим, может быть, Огня ведь нет без дыму: Как этот пес, готов я взвыть С тоски моей по Крыму. Густав Антоныч уж больной, Я буду болен тоже, Моя тоска, как этот вой, Изобразится в роже. (Хотел, как видите, сострить, Да вышло очень скверно). Пора в редакцию спешить – Меня уж ждут там, верно… Иду по улице – весна, В шинели зимней жарко, Зато вверху лазурь видна И солнце светит ярко. Уж тает снег, журчит ручей, Каменья обнажая, Где тени нет, там уж видней Под снегом мостовая. Весна! У всех мужчин штаны Подвернуты от грязи…

Пред экзаменом он до полночи сидел, Извивалися строки, как змеи. Гимн весенний над ним из окошка звенел, Кто<-то> бледный над ним наклонялся и пел, А вокруг становилось темнее. И в туман расплывались страницы пред ним, Голова на тетрадь опустилась. То, чего он не знал, встало сном золотым, А что знал – то совсем позабылось. И пугливой мечтой в вещий сон погружен, Видит он римо-греческий сон: Птицы грецкие песни поют как на смех, И в полях зацветает гречиха, И в саду распускается грецкий орех, И на грех, позабыв прародительский грех, Грек на солнышке греется тихо. «Ωπωποι» распевает в саду соловей, «Φιλυι» откликаются розы, «Αγαπω» слышно в чаще зеленых ветвей, Почему-то вдали заблестел Вей-хай-Вей, А над ним всё Эротовы грёзы. В атмосфере склонений, как древний архонт, Выступают спряженья яснее, И гекзаметром волны идут через Понт, И Платон, Геродот, Демосфен, Ксенофонт, И девятая песнь Одиссеи! Вот Горация слышен каданс золотой, Расцветают в полях герундивы, И суп<и>ны уж дышат теплом и весной, И периодов звучных извивы! «О quo usquem! – звучит (замерла агора), Tandem tu, негодяй Каталина, Abuter' patientia?!»…       - «Барин! пора Уж вставать вам!» – кричит Акулина.

Уж я юрист второго курса! Корабль учености моей Не изменил прямого курса, Пройдя средь мелей и зыбей Из обязательств, сервитутов, Объектов, норм, обычных прав, И государственных статутов. Теперь, все рифы миновав, И торжествующий победу Стремится гордо он на юг… Я еду! еду!! еду!!! еду!!!! Я еду к Вам, мой старый друг! В четверг я выеду с курьерским, В субботу буду – со своей Улыбкой вечной, тоном дерзким… Готовьте рыбий хвост скорей! Но встреч торжественных не надо: Оркестр прошу не приглашать И не устраивать парада. Цветов не стоит покупать: Я к Вам инкогнито явлюся. Ваш гнев представить я могу При виде гривы… Но клянуся, Что гривы я не обстригу!

«Bova maxima» Вас провожала И почтила отъезд Ваш слезой, А Зюзюка полсуток рыдала Перед тем, как уехать самой. Сам Пешковский своею особой Захотел Вас придти проводить: Удостоились чести особой – Он не очень-то любит ходить, Когда нужно ему заниматься, Когда физикой он увлечен, Когда начал пред ним выясняться Уже третий Ньютонов закон. Макс хоть с виду веселым казался И стихами Ваш путь устилал, Но и он под конец разрыдался, Когда поезд уехал… (соврал). Даже Яша (не чудо ли, право?) Умудрился стихи написать. И когда! Когда римское право Ему надобно было читать. Словом, каждый по силам старался Облегчить ваш отъезд из Москвы… Поезд свистнул и быстро умчался. Совершилось: уехали Вы. На платформе пустой оставались Только Макс да Пешковский вдвоем, Они грустными оба казались. А Пешковский сказал: «Ну, пойдем». И пошли мы по улицам дальним, На пустую квартиру пришли. И, окинувши взором печальным, Там лишь две только вещи нашли: Лампу с розгой. И лампу ту медную Макс к горячему сердцу прижал, А Пешковский пред розгою бедною Удивился, подумал, но взял.

Что вы, песни мои, над душою моей Так пугливо и ласково вьетесь? И, сплетясь с вереницами светлых теней, С тихой музыкой к сердцу несетесь? Стойте, песни мои! Залезайте в тетрадь, Станьте смирно и ждите до сроку: Буду вас по редакциям я рассылать, А редакции станут в ответ высылать Пятьалтынный за каждую строку…

Слышишь ли ты мои дикие крики, Радость моя, Ликирики?! Верь – то не сам я ночною порою Мрак всколебал над змеистой рекою: Ревность в могучей груди взбушевалась! Песня во мраке прыжками помчалась, Как кенгуру по безбрежным раздольям Мчит, настигаем свистящим дрекольем. Слышишь ли ты мои дикие крики, Радость моя, Ликирики? Белый тут был – он звался Тартареном, Он надевал полосатые брюки, Он целовал твои черные руки! О, как я бил его гулким поленом!! Гулким поленом об спину крутую! Нынче я снова соперника чую. Вот почему эти дикие крики Слышит моя Ликирики.

Слушай! Твой друг постоянен и верен, Новых измен я сносить не намерен. С взглядом шакала и с сердцем орлиным Буду один я твоим властелином.                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                         Максимилиан ВОЛОШИН Но чтобы ты никому не досталась, Чтобы навеки моею осталась, Не обращая вниманья на крики, Съем я тебя, Ликирики!

Я ехал в Европу, и сердце мое Смеялось, и билось, и пело. Направо, налево, назад и вперед Большое болото синело. На самой границе стоял часовой – Австриец усатый и бравый. Ус левый указывал путь на восток, На запад указывал правый. Как всё изменилось! Как будто и здесь Тянулось всё то же болото, Но раньше на нем ничего не росло, А только щетинилось что-то. А здесь оно сразу оделось травой, Повсюду проходят канавки, Лесок зеленеет, желтеют стога, И кролики скачут по травке. И сразу двенадцать томительных дней Из жизни куда-то пропало: Там было восьмое число сентября – Здесь сразу двадцатое стало. И не было жаль мне потерянных дней, Я только боялся другого: Вернувшись в Россию в положенный срок, Найти на границе их снова.

Спит великан Колизей, Смотрится месяц в окошки. Тихо меж черных камней Крадутся черные кошки. Это потомки пантер, Скушавших столько народу Всем христианам в пример, Черни голодной в угоду. Всюду меж черных камней Черные ходы. Бывало В мраке зловещих ночей Сколько здесь львов завывало!! Тихо… Подохли все львы, Смотрится месяц в окошки. Смутно чернея средь тьмы, Крадутся черные кошки…

Душно в городе! Как только Снег растает под лучами, – Закажу себе ботинки С двухдюймовыми гвоздями, Приготовлю «Lederhosen», Альпеншток с крюком из рога, «Ruckensak» себе достану, Колбасы возьму немного. И лишь первый луч заглянет В запыленное оконце – Набекрень надену шляпу, Порыжелую от солнца. И пойду себе я в горы С неизменным красным гидом, Поражая и пугая Всех прохожих диким видом. Побегут за мной мальчишки Восхищенною толпою (Я люблю быть популярным, От читателей не скрою). А когда, минуя город, Я один останусь в поле, А кругом засвищут птицы, Запоют ручьи на воле, Затяну я тоже песню, Откликаясь птичкам дальним, Хоть отнюдь не обладаю Я талантом музыкальным, Хоть ни разу верной ноты Я не взял… Но вот привычка: Если я один останусь, То пою всегда, как птичка.

Поздно утром в час полдневный Спал я в комнате своей. Вдруг раздался голос гневный, Стук ужасный, крик плачевный – Будто кто-то заметался у моих дверей. Ясно помню ожиданье, Солнца яркое сиянье, На бензинке бормотанье закипающей воды… И промолвил голос грозно: «Стыдно, стыдно спать так поздно, Когда обе встали мы! Наши кофты не дошиты, Рукава у них не вшиты, Не разрезаны холсты. Мы сердиты до экстаза, Киселев уж был два раза – И вставайте тоже вы!» Я проснулся, встрепенулся, Потянулся, заворчал; Шевельнулось в сердце что-то, «Уходите вы в болото!» – Чуть я было не сказал. После было умыванье, Умывальника журчанье, После – чаю разливанье, Бесконечное ворчанье, В магазинах разных шлянье, Всевозможные страданья Предотъездной суетни: То кистей исчезновенье, То нежданное явленье Надоедливых гостей, Чья-то кофта в нафталине – Всё тонуло, как в трясине, В этом хаосе вещей. «Я собраться не успею, Не поеду в Пиренеи, К Балеарским островам. Удеру от вас на полюс И в Норвегии устроюсь И останусь летом там». Полтора часа осталось, Всё скатилось, замешалось, Ошалели сразу все. Киселев над ниткой тщится, В вихре бешеном кружится Белка – белка в колесе. Ранцев быстрое вязанье, Экипажа ожиданье, Страшно тихая езда; В кассе спор о Тарасконе… Наконец – сидим в вагоне, На окошке Календа.

Лизавета Николавна Искус выдержала славно – И в своих больших ботинках Вверх всползла на четвереньках. Лизавета же Сергевна Отнеслася к горам гневно: Чуть не с самого начала Застонала, заворчала, Вся в кровавых пятнах стала, Застонала, заскрипела И на камень злобно села. Я ж, свершивши восхожденье, Ощутил вдруг вдохновенье, Стилограф скорей достал И всё это написал. Но по просьбе Киселева Прибавляю еще слово: Он ходил, сопел, молчал И пейзажи гор писал. Без крючков, гвоздей и палок Лезли мы на кряжи гор, Чтоб, поднявшись выше галок, Любоваться на простор. Полны детской, чистой веры, Что в горах найдем пещеры. Но, пока мы кверху лезли, Те коварно вдруг исчезли.

Мелкий дождь и туман застилают мой путь; Онемил себе правую руку. «Ах, испанский ямщик, разгони как-нибудь Ты мою неотвязную скуку! Был разбойником ты – признавайся-ка, брат, И не чужд был движеньям карлизма?» «Что вы, барин! Ведь я социал-демократ И горячий поклонник марксизма. Вон у Вас под сиденьем лежит „Капитал“ – Мы ведь тоже пустились в науку»… «Ну, довольно, довольно, ямщик, разогнал Ты мою неотвязную скуку!»

Марья Львовна! Я глубоко перед Вами извиняюсь, что, не выучив урока, на урок к Вам не являюсь. Дело в том, что – редкий случай при всегдашней неохоте: чую я призыв могучий к свежей творческой работе. Потому ль я нынче в духе, что поэмы Гейне «к Мухе», как Апухтинские «мухи», мне мешали ночью спать? Иль в лице у «Бяки-Мухи» грациозных линий Мухи ясно вспомнилась печать? В библиотеку иду я кончить «Письма об Андорре», эту длинную статью я принесу к Вам, верно, вскоре и прочту, никем не прошен. До свиданья. Макс Волошин.

Седовласы, желтороты – Всё равно мы обормоты! Босоножки, босяки, Кошкодавы, рифмоплеты, Живописцы, живоглоты, Нам хитоны и венки! От утра до поздней ночи Мы орем, что хватит мочи, В честь правительницы Пра: Эвое! Гип-гип! Ура! Стройтесь в роты, обормоты, Без труда и без заботы Утра, дни и вечера Мы кишим… С утра до ночи И от ночи до утра Нами мудро правит Пра! Эвое! Гип-гип! Ура! Обормотник свой упорный Пра с утра тропой дозорной Оглядит и обойдет. Ею от других отличен И почтен и возвеличен Будет добрый обормот. Обормот же непокорный Полетит от гнева Пра В тарары-тарара… Эвое! Гип-гип! Ура!

Чуть свет, Андрей приносит из деревни Для кофе хлеб. Затем выходит Пра И варит молоко, ярясь с утра И с солнцем становясь к полудню гневней. Все спят еще, а Макс в одежде древней Стучится в двери и кричит: «Пора!», Рассказывает сон сестре сестра, И тухнет самовар, урча напевней. Марина спит и видит вздор во сне. A «Dame de pique» – уж на посту в окне. Меж тем как наверху – мудрец чердачный, Друг Тобика, предчувствием объят, – Встревоженный, решительный и мрачный, Исследует открытый в хлебе яд.

Горчица, хлеб, солдатская похлебка, Баран под соусом, битки, салат, И после чай. «Ах, если б шоколад!» – С куском во рту вздыхает Лиля робко. Кидают кость; грызет Гайтана Тобка; Мяучит кот; толкает брата брат… И Миша с чердака – из рая в ад – Заглянет в дверь и выскочит, как пробка. – Опять уплыл недоенным дельфин? – Сережа! Ты не принял свой фетин… Сереже лень. Он отвечает: «Поздно». Идет убогих сладостей дележ. Все жадно ждут, лишь Максу невтерпеж. И медлит Пра, на сына глядя грозно.

Пра, Лиля, Макс, Сергей и близнецы Берут урок пластического танца. На них глядят два хмурых оборванца, Андрей, Гаврила, Марья и жильцы. Песок и пыль летят во все концы, Зарделась Вера пламенем румянца, И бивол-Макс, принявший вид испанца, Стяжал в толпе за грацию венцы. Сергей – скептичен, Пра – сурова, Лиля, Природной скромности не пересиля, «Ведь я мила?» – допрашивает всех. И, утомясь показывать примеры, Теряет Вера шпильки. Общий смех. Следокопыт же крадет книжку Веры.

Француз – Жульё, но всё ж попал впросак. Чтоб отучить влюбленного француза, Решилась Лиля на позор союза: Макс – Лилин муж: поэт, танцор и маг. Ах! сердца русской не понять никак: Ведь русский муж – тяжелая обуза. Не снес Жульё надежд разбитых груза: «J’irai perior tout seul a Kavardak!» Все в честь Жулья городят вздор на вздоре. Макс с Верою в одеждах лезут в море. Жульё молчит и мрачно крутит ус. А ночью Лиля будит Веру: «Вера, Ведь раз я замужем, он, как француз, Еще останется? Для адюльтера?»

Я Пра из Прей. Вся жизнь моя есть пря. Я, неусыпная, слежу за домом. Оглушена немолкнущим содомом, Кормлю стада голодного зверья. Мечась весь день, и жаря, и варя, Варюсь сама в котле, давно знакомом. Я Марье раскроила череп ломом И выгнала жильцов, живущих зря. Варить борщи и ставить самовары – Мне, тридцать лет носящей шаровары, – И клясть кухарок? – Нет! Благодарю! Когда же все пред Прою распростерты, Откинув гриву, гордо я курю, Стряхая пепл на рыжие ботфорты.

Я с чердака за домом наблюдаю: Кто вышел, кто пришел, кто встал поздней. И, с беспокойством думая о ней, Я черных глаз, бледнея, избегаю. Мы не встречаемся. И выйти к чаю Не смею я. И, что всего странней, Что радости прожитых рядом дней Я черным знаком в сердце отмечаю. Волнует чувства розовый капот, Волнует думы сладко-лживый рот. Не счесть ее давно-отцветших весен. На мне полынь, как горький талисман. Но мне в любви нескромный взгляд несносен, И я от всех скрываю свой роман.

Я фокстерьер по роду, но батар. Я думаю, во мне есть кровь гасконца. Я куплен был всего за полчервонца, Но кто оценит мой собачий жар? Всю прелесть битв, всю ярость наших свар, Во тьме ночей, при ярком свете солнца, Видал лишь он – глядящий из оконца Мой царь, мой бог – колдун чердачных чар. Я с ним живу еще не больше году. Я для него кидаюсь смело в воду. Он худ, он рыж, он властен, он умен. Его глаза горят во тьме, как радий. Я горд, когда испытывает он На мне эффект своих противоядий.

Я их узнал, гуляя вместе с ними. Их было много. Я же шел с одной. Она одна спала в пыли со мной. И я не знал, какое дать ей имя. Она похожа лохмами своими На наших женщин. Ночью под луной Я выл о ней, кусал матрац сенной И чуял след ее в табачном дыме. Я не для всех вполне желанный гость. Один из псов, когда кидают кость, Залог любви за пищу принимает. Мне желтый зрак во мраке Богом дан. Я тот, кто бдит, я тот, кто в полночь лает, Я черный бес, а имя мне – Гайдан.

Шоссе… Индийский телеграф, Екатерининские версты. И разноцветны, разношерстны Поля осенних бурых трав. Взметая едкой пыли виры, Летит тяжелый автобус, Как нити порванные бус, Внутри трясутся пассажиры. От сочетаний разных тряск Спиною бьешься о пол, о кол, И осей визг, железа лязг, И треск, и блеск, и дребезг стекол. Летим в огне и в облаках, Влекомы силой сатанинской, И на опаснейших местах Смятенных обормотов страх Смиряет добрый Рогозинский.

Грязную тучу тошнило над городом. Шмыгали ноги. Чмокали шины. Шофёры ругались, переезжая прохожих. Сгнивший покойник с соседнего кладбища, Во фраке, с облезшими пальцами, Отнял у девочки куклу. Плакала девочка. Святая привратница отхожего места Варила для ангелов суп из старых газет:   «Цып, цып, цып, херувимчики…   Цып, цып, цып, серафимчики…   Брысь ты, архангел проклятый,   Ишь, отдавил серафиму   Хвостик копытищем…» А на запасных путях Старый глухой паровоз Кормил жаркой чугунною грудью Младенца-бога. В яслях лежала блудница и плакала. А тощий аскет на сносях, Волосатый, небритый и смрадный, В райской гостиной, где пахло Духами и дамскою плотью, Ругался черными словами, Сражаясь из последних сил С голой Валлотоновой бабой И со скорпионом, Ухватившим серебряной лапкою сахар. Нос в монокле, писавший стихи, Был сораспят аскету, И пах сочувственно Пачулями и собственным полом. Медведь в телесном трико кувыркался. Райские барышни Пили чай и были растроганы. А за зеркальным окном Сгнивший покойник во фраке, Блудница из яслей, Бог паровозный И Божья Матерь, Грустно меся ногами навозную жижу, Шли на запад К желтой, сусальной звезде, Плясавшей на небе.

Из Крокодилы с Дейшей Не Дейша ль будет злейшей?   Чуть что не так – Проглотит натощак… У Дейши руки цепки, У Дейши зубы крепки.   Не взять нам в толк: Ты бабушка иль волк?

Безумной, маленькой и смелой В ваш мир с Луны упала я, Чтоб мчаться кошкой угорелой По коридорам бытия.

Вышел незваным, пришел я непрошеным, Мир прохожу я в бреду и во сне… О, как приятно быть Максом Волошиным     Мне!

За то, что ты блюла устав законов И стопы книг на полках и в шкафах; За то, что делала «наполеонов» На тезоименитных торжествах; За то, что ты устраивала сборы На желтый «гроб», на новые заборы И, всех волошинцев объединив, Ты возглавляла дачный коллектив; За то, что ты присутствовала скромно На всех попойках и вносила пай И – трезвая – была сестрой приемной Упившимся бурдою невзначай; За то, что ты ходила за больными Поэтами, щенками… и зато, Что, утаив пророческое имя, Нимб святости скрывала под пальто; За то, что соглашалась выйти замуж За жуткого ветеринара ты, За то, что как-то признавалась нам уж, Что хромота есть признак красоты; За то, что с осиянными очами От Белого ты не спала ночами, В душе качая звездную метель; За то, что ты была для всех – АНЧУТКОЙ, Растрепанной, нелепою и чуткой, – Тебя благословляет Коктебель!

Хорошо, когда мы духом юны, Хоть полвека на земле цветем, И дрожат серебряные струны В волосах и в сердце молодом. Мир любить, веселием согретый, Вольных гор синеющий уют И чертить немые силуэты – Беглый след несущихся минут. Знать лишь то, что истинно и вечно, Красотою мерить жизнь свою И над жизнью танцевать беспечно, Как изящный мистер Хью.

На берегах Эгейских вод Белье стирала Навзикая. Над Одиссеем небосвод Вращался, звездами мерцая. Эфир огнями проницая, Поток срывался Персеид. И, прах о небо зажигая, Не остывал аэролит. Я падал в бездны. Мой полет Насквозь, от края и до края, Алмазом резал синий лед, Пространство ночи раздирая. Денница – жег миры тогда я, Сам пеплом собственным повит, Но, стужу звездную пронзая, Не остывал аэролит. Из века в век, из рода в род, – Лафоргов вальс планет сбивая, Сперматозоиды фокстрот Танцуют, в гроте нимф сверкая. И Афродита площадная Тела качает, дух щемит, Чтоб, вечность оплодотворяя, Не остывал аэролит. Поэт, упавший к нам из рая, Ты спишь под гнетом звездных плит, Чтоб, в землю семя зарывая, Не остывал аэролит.