Скакать на красном параде С кокардой на голове В расплавленном Петрограде, В революционной Москве. В бреду и в хмельном азарте Отдаться лихой игре, Стоять за Родзянку в марте, За большевиков в октябре. Толпиться по коридорам Таврического дворца, Не видя буржуйным спорам Ни выхода, ни конца. Оборотиться к собранью, Рукою поправить ус, Хлестнуть площадною бранью, На ухо заломив картуз. И, показавшись толковым, — Ввиду особых заслуг Быть посланным с Муравьевым Для пропаганды на юг. Идти запущенным садом. Щупать замок штыком. Высаживать дверь прикладом. Толпою врываться в дом. У бочек выломав днища, В подвал выпускать вино, Потом подпалить горище Да выбить плечом окно. В Раздельной, под Красным Рогом Громить поместья и прочь В степях по грязным дорогам Скакать в осеннюю ночь. Забравши весь хлеб, о «свободах» Размазывать мужикам. Искать лошадей в комодах Да пушек по коробкам. Палить из пулеметов: Кто? С кем? Да не всё ль равно? Петлюра, Григорьев, Котов, Таранов или Махно… Слоняться буйной оравой. Стать всем своим невтерпеж. И умереть под канавой Расстрелянным за грабеж.

Широколиц, скуласт, угрюм, Голос осиплый, тяжкодум, В кармане — браунинг и напилок, Взгляд мутный, злой, как у дворняг, Фуражка с лентою «Варяг», Сдвинутая на затылок. Татуированный дракон Под синей форменной рубашкой, Браслеты, в перстне кабошон, И красный бант с алмазной пряжкой. При Керенском, как прочий флот, Он был правительству оплот, И Баткин был его оратор, Его герой — Колчак. Когда ж Весь черноморский экипаж Сорвал приезжий агитатор, Он стал большевиком, и сам На мушку брал да ставил к стенке, Топил, устраивал застенки, Ходил к кавказским берегам С «Пронзительным» и с «Фидониси», Ругал царя, грозил Алисе; Входя на миноноске в порт, Кидал небрежно через борт: «Ну как? Буржуи ваши живы?» Устроить был всегда непрочь Варфоломеевскую ночь, Громил дома, ища поживы, Грабил награбленное, пил, Швыряя керенки без счета, И вместе с Саблиным топил Последние остатки флота. Так целый год прошел в бреду. Теперь, вернувшись в Севастополь, Он носит красную звезду И, глядя вдаль на пыльный тополь, На Инкерманский известняк, На мертвый флот, на красный флаг, На илистые водоросли Судов, лежащих на боку, Угрюмо цедит земляку: «Возьмем Париж… весь мир… а после Передадимся Колчаку».

Зверь зверем. С крученкой во рту. За поясом два пистолета. Был председателем «Совета», А раньше грузчиком в порту. Когда матросы предлагали Устроить к завтрашнему дню Буржуев общую резню И в город пушки направляли, — Всем обращавшимся к нему Он заявлял спокойно волю: — «Буржуй здесь мой, и никому Чужим их резать не позволю». Гроза прошла на этот раз: В нем было чувство человечье — Как стадо он буржуев пас: Хранил, но стриг руно овечье. Когда же вражеская рать Сдавила юг в германских кольцах, Он убежал. Потом опять Вернулся в Крым при добровольцах. Был арестован. Целый год Сидел в тюрьме без обвиненья И наскоро «внесен в расход» За два часа до отступленья.

Сей древний град — богоспасаем (Ему же имя «Богом дан») — В те дни был социальным раем. Из дальних черноморских стран Солдаты навезли товару И бойко продавали тут Орехи — сто рублей за пуд, Турчанок — пятьдесят за пару — На том же рынке, где рабов Славянских продавал татарин. Наш мир культурой не состарен, И торг рабами вечно нов. Хмельные от лихой свободы В те дни спасались здесь народы: Затравленные пароходы Врывались в порт, тушили свет, Толкались в пристань, швартовались, Спускали сходни, разгружались И шли захватывать «Совет». Мелькали бурки и халаты, И пулеметы и штыки, Румынские большевики И трапезундские солдаты, «Семерки», «Тройки», «Румчерод», И «Центрослух», и «Центрофлот», Толпы одесских анархистов, И анархистов-коммунистов, И анархистов-террористов: Специалистов из громил. В те дни понятья так смешались, Что Господа буржуй молил, Чтобы у власти продержались Остатки болыпевицких сил. В те дни пришел сюда посольством Турецкий крейсер, и Совет С широким русским хлебосольством Дал политический банкет. Сменял оратора оратор. Красноречивый агитатор Приветствовал, как брата брат, Турецкий пролетариат, И каждый с пафосом трибуна Свой тост эффектно заключал: — «Итак: да здравствует Коммуна И Третий Интернационал!» Оратор клал на стол окурок… Тогда вставал почтенный турок — В мундире, в феске, в орденах — И отвечал в таких словах: — «Я вижу…слышу…помнить стану… И обо всем, что видел, — сам С отменным чувством передам Его Величеству — Султану».

Буржуя не было, но в нем была потребность: Для революции необходим капиталист, Чтоб одолеть его во имя пролетариата. Его слепили наскоро: из лавочников, из купцов, Помещиков, кадет и акушерок. Его смешали с кровью офицеров, Прожгли, сплавили в застенках Чрезвычаек, Гражданская война дохнула в его уста… Тогда он сам поверил в свое существованье И начал быть. Но бытие его сомнительно и призрачно, Душа же негативна. Из человечьих чувств ему доступны три: Страх, жадность, ненависть. Он воплощался на бегу Меж Киевом, Одессой и Ростовом. Сюда бежал он под защиту добровольцев, Чья армия возникла лишь затем, Чтоб защищать его. Он ускользнул от всех ее наборов — Зато стал сам героем, как они. Из всех военных качеств он усвоил Себе одно: спасаться от врагов. И сделался жесток и беспощаден. Он не может без гнева видеть Предателей, что не бежали за границу И, чтоб спасти какие-то лоскутья Погибшей родины, Пошли к большевикам на службу: «Тем хуже, что они предотвращали Убийства и спасали ценности культуры: Они им помешали себя ославить до конца, И жаль, что их самих еще не расстреляли». Так мыслит каждый сознательный буржуй. А те из них, что любят русское искусство, Прибавляют, что, взяв Москву, они повесят сами Максима Горького И расстреляют Блока.

Кишмя кишеть в кафе у Робина, Шнырять в Ростове, шмыгать по Одессе, Кипеть на всех путях, вползать сквозь все затворы, Менять все облики, Все масти, все оттенки, Быть торговцем, попом и офицером, То русским, то германцем, то евреем, При всех режимах быть неистребимым, Всепроникающим, всеядным, вездесущим, Жонглировать то совестью, то ситцем, То спичками, то родиной, то мылом, Творить известья, зажигать пожары, Бунты и паники; одним прикосновеньем Удорожать в четыре, в сорок, во сто, Пускать под небо цены, как ракеты, Сделать в три дня неуловимым, Неосязаемым тучнейший урожай, Владеть всей властью магии: Играть на бирже Землей и воздухом, водою и огнем; Осуществить мечту о превращеньи Веществ, страстей, программ, событий, слухов В золото, а золото — в бумажки, И замести страну их пестрою метелью, Рождать из тучи град золотых монет, Россию превратить в быка, Везущего Европу по Босфору, Осуществить воочью Все россказни былых метаморфоз, Все таинства божественных мистерий, Пресуществлять за трапезой вино и хлеб Мильонами пудов и тысячами бочек — В озера крови, в груды смрадной плоти, В два года распродать империю, Замызгать, заплевать, загадить, опозорить, Кишеть, как червь, в ее разверстом теле, И расползтись, оставив в поле кости Сухие, мертвые, ошмыганные ветром.