Одни восстали из подполий, Из ссылок, фабрик, рудников, Отравленные темной волей И горьким дымом городов. Другие — из рядов военных, Дворянских разоренных гнезд, Где проводили на погост Отцов и братьев убиенных. В одних доселе не потух Хмель незапамятных пожаров, И жив степной, разгульный дух И Разиных, и Кудеяров. В других — лишенных всех корней — Тлетворный дух столицы Невской: Толстой и Чехов, Достоевский — Надрыв и смута наших дней. Одни возносят на плакатах Свой бред о буржуазном зле, О светлых пролетариатах, Мещанском рае на земле… В других весь цвет, вся гниль империй, Всё золото, весь тлен идей, Блеск всех великих фетишей И всех научных суеверий. Одни идут освобождать Москву и вновь сковать Россию, Другие, разнуздав стихию, Хотят весь мир пересоздать. В тех и в других война вдохнула Гнев, жадность, мрачный хмель разгула, А вслед героям и вождям Крадется хищник стаей жадной, Чтоб мощь России неоглядной Pазмыкать и продать врагам: Cгноить ее пшеницы груды, Ее бесчестить небеса, Пожрать богатства, сжечь леса И высосать моря и руды. И не смолкает грохот битв По всем просторам южной степи Средь золотых великолепий Конями вытоптанных жнитв. И там и здесь между рядами Звучит один и тот же глас: «Кто не за нас — тот против нас. Нет безразличных: правда с нами». А я стою один меж них В ревущем пламени и дыме И всеми силами своими Молюсь за тех и за других.

Мы пятый день плывем, не опуская Поднятых парусов, Ночуя в устьях рек, в лиманах, в лукоморьях, Где полная луна цветет по вечерам. Днем ветер гонит нас вдоль плоских, Пустынных отмелей, кипящих белой пеной. С кормы возвышенной, держась за руль резной, Я вижу, Как пляшет палуба, Как влажною парчою Сверкают груды вод, а дальше Сквозь переплет снастей — пустынный окоем. Плеск срезанной волны, Тугие скрипы мачты, Журчанье под кормой И неподвижный парус… А сзади — город, Весь в красном исступленьи Расплесканных знамен, Весь воспаленный гневами и страхом, Ознобом слухов, дрожью ожиданий, Томимый голодом, поветриями, кровью, Где поздняя весна скользит украдкой В прозрачном кружеве акаций и цветов. А здесь безветрие, безмолвие, бездонность… И небо и вода — две створы Одной жемчужницы. В лучистых паутинах застыло солнце. Корабль повис в пространствах облачных, В сиянии притупленном и дымном. Вон виден берег твоей земли — Иссушенной, полынной, каменистой, Усталой быть распутьем народов и племен. Тебя свидетелем безумий их поставлю И проведу тропою лезвийной Сквозь пламена войны Братоубийственной, напрасной, безысходной, Чтоб ты пронес в себе великое молчанье Закатного, мерцающего моря.

Кто верит в жизнь, тот верит чуду И счастье сам в себе несет… Товарищи, я не забуду Наш черноморский переход! Одесский порт, баркасы, боты, Фелюк пузатые борта, Снастей живая теснота: Канаты, мачты, стеньги, шкоты… Раскраску пестрых их боков, Линялых, выеденных солью И солнцем выжженных тонов, Привыкших к водному раздолью. Якорь, опертый на бизань, — Бурый, с клешнями, как у раков, Покинутая Березань, Полуразрушенный Очаков. Уж видно Тендрову косу И скрылись черни рощ Кинбурна… Крепчает ветер, дышит бурно И треплет кливер на носу. То было в дни, когда над морем Господствовал французский флот И к Крыму из Одессы ход Для мореходов был затворен. К нам миноносец подбегал, Опрашивал, смотрел бумагу… Я — буржуа изображал, А вы — рыбацкую ватагу. Когда нас быстрый пулемет Хлестнул в заливе Ак-Мечети, Как помню я минуты эти И вашей ругани полет! Потом поместья Воронцовых И ночью резвый бег коней Среди гниющих Сивашей, В снегах равнин солончаковых. Мел белых хижин под луной, Над дальним морем блеск волшебный, Степных угодий запах хлебный — Коровий, влажный и парной. И русые при первом свете Поля… И на краю полей Евпаторийские мечети И мачты пленных кораблей.

Расплясались, разгулялись бесы По России вдоль и поперек. Рвет и крутит снежные завесы Выстуженный северовосток. Ветер обнаженных плоскогорий, Ветер тундр, полесий и поморий, Черный ветер ледяных равнин, Ветер смут, побоищ и погромов, Медных зорь, багровых окоемов, Красных туч и пламенных годин. Этот ветер был нам верным другом На распутьях всех лихих дорог: Сотни лет мы шли навстречу вьюгам С юга вдаль — на северо-восток. Войте, вейте, снежные стихии, Заметая древние гроба: В этом ветре вся судьба России — Страшная безумная судьба. В этом ветре гнет веков свинцовых: Русь Малют, Иванов, Годуновых, Хищников, опричников, стрельцов, Свежевателей живого мяса, Чертогона, вихря, свистопляса: Быль царей и явь большевиков. Что менялось? Знаки и возглавья. Тот же ураган на всех путях: В комиссарах — дурь самодержавья, Взрывы революции в царях. Вздеть на виску, выбить из подклетья, И швырнуть вперед через столетья Вопреки законам естества — Тот же хмель и та же трын-трава. Ныне ль, даве ль — всё одно и то же: Волчьи морды, машкеры и рожи, Спертый дух и одичалый мозг, Сыск и кухня Тайных Канцелярий, Пьяный гик осатанелых тварей, Жгучий свист шпицрутенов и розг, Дикий сон военных поселений, Фаланстер, парадов и равнений, Павлов, Аракчеевых, Петров, Жутких Гатчин, страшных Петербургов, Замыслы неистовых хирургов И размах заплечных мастеров. Сотни лет тупых и зверских пыток, И еще не весь развернут свиток И не замкнут список палачей, Бред Разведок, ужас Чрезвычаек — Ни Москва, ни Астрахань, ни Яик Не видали времени горчей. Бей в лицо и режь нам грудь ножами, Жги войной, усобьем, мятежами — Сотни лет навстречу всем ветрам Мы идем по ледяным пустыням — Не дойдем и в снежной вьюге сгинем Иль найдем поруганный наш храм, — Нам ли весить замысел Господний? Всё поймем, всё вынесем, любя, — Жгучий ветр полярной преисподней, Божий Бич! приветствую тебя.

Отчего, встречаясь, бледнеют люди И не смеют друг другу глядеть в глаза? Отчего у девушек в белых повязках Восковые лица и круги у глаз? Отчего под вечер пустеет город? Для кого солдаты оцепляют путь? Зачем с таким лязгом распахивают ворота? Сегодня сколько? полтораста? сто? Куда их гонят вдоль черных улиц, Ослепших окон, глухих дверей? Как рвет и крутит восточный ветер, И жжет, и режет, и бьет плетьми! Отчего за Чумной, по дороге к свалкам Брошен скомканный кружевной платок? Зачем уронен клочок бумаги? Перчатка, нательный крестик, чулок? Чье имя написано карандашом на камне? Что нацарапано гвоздем на стене? Чей голос грубо оборвал команду? Почему так сразу стихли шаги? Что хлестнуло во мраке так резко и четко? Что делали торопливо и молча потом? Зачем, уходя, затянули песню? Кто стонал так долго, а после стих? Чье ухо вслушивалось в шорохи ночи? Кто бежал, оставляя кровавый след? Кто стучался и бился в ворота и ставни? Раскрылась ли чья-нибудь дверь перед ним? Отчего пред рассветом к исходу ночи Причитает ветер за Карантином: — «Носят ведрами спелые грозды, Валят ягоды в глубокий ров. Ax, не грозды носят — юношей гонят К черному точилу, давят вино, Пулеметом дробят их кости и кольем Протыкают яму до самого дна. Уж до края полно давило кровью, Зачервленели терновник и полынь кругом. Прохватит морозом свежие грозды, Зажелтеет плоть, заиндевеют волоса». Кто у часовни Ильи-Пророка На рассвете плачет, закрывая лицо? Кого отгоняют прикладами солдаты: — «Не реви — собакам собачья смерть!» А она не уходит, а всё плачет и плачет И отвечает солдату, глядя в глаза: — «Разве я плачу о тех, кто умер? Плачу о тех, кому долго жить…»

Собирались на работу ночью. Читали                                           Донесенья, справки, дела. Торопливо подписывали приговоры.                                           Зевали. Пили вино. С утра раздавали солдатам водку.                                           Вечером при свече Выкликали по спискам мужчин, женщин.                                           Сгоняли на темный двор. Снимали с них обувь, белье, платье.                                           Связывали в тюки. Грузили на подводу. Увозили.                                           Делили кольца, часы. Ночью гнали разутых, голых                                           По оледенелым камням, Под северо-восточным ветром                                           За город в пустыри. Загоняли прикладами на край обрыва.                                           Освещали ручным фонарем. Полминуты работали пулеметы.                                           Доканчивали штыком. Еще недобитых валили в яму.                                           Торопливо засыпали землей. А потом с широкою русскою песней                                           Возвращались в город домой. А к рассвету пробирались к тем же оврагам                                           Жены, матери, псы. Разрывали землю. Грызлись за кости.                                           Целовали милую плоть.

Зимою вдоль дорог валялись трупы Людей и лошадей. И стаи псов Въедались им в живот и рвали мясо. Восточный ветер выл в разбитых окнах. А по ночам стучали пулеметы, Свистя, как бич, по мясу обнаженных Мужских и женских тел.                                           Весна пришла Зловещая, голодная, больная. Глядело солнце в мир незрячим оком. Из сжатых чресл рождались недоноски Безрукие, безглазые… Не грязь, А сукровица поползла по скатам. Под талым снегом обнажались кости. Подснежники мерцали точно свечи. Фиалки пахли гнилью. Ландыш — тленьем. Стволы дерев, обглоданных конями Голодными, торчали непристойно, Как ноги трупов. Листья и трава Казались красными. А зелень злаков Была опалена огнем и гноем. Лицо природы искажалось гневом И ужасом.                                           А души вырванных Насильственно из жизни вились в ветре, Носились по дорогам в пыльных вихрях, Безумили живых могильным хмелем Неизжитых страстей, неутоленной жизни, Плодили мщенье, панику, заразу… Зима в тот год была Страстной неделей, И красный май сплелся с кровавой Пасхой, Но в ту весну Христос не воскресал.

«Брали на мушку», «ставили к стенке»,                                           «Списывали в расход» — Так изменялись из года в год                                           Речи и быта оттенки. «Хлопнуть», «угробить», «отправить на шлёпку»,                                           «К Духонину в штаб», «разменять» — Проще и хлеще нельзя передать                                           Нашу кровавую трепку. Правду выпытывали из-под ногтей,                                           В шею вставляли фугасы, «Шили погоны», «кроили лампасы»,                                           «Делали однорогих чертей». Сколько понадобилось лжи                                           В эти проклятые годы, Чтоб разъярить и поднять на ножи                                           Армии, классы, народы. Всем нам стоять на последней черте,                                           Всем нам валяться на вшивой подстилке, Всем быть распластанным с пулей в затылке                                           И со штыком в животе.

Хлеб от земли, а голод от людей: Засеяли расстрелянными — всходы Могильными крестами проросли: Земля иных побегов не взрастила. Снедь прятали, скупали, отымали, Налоги брали хлебом, отбирали Домашний скот, посевное зерно: Крестьяне сеять выезжали ночью. Голодные и поползни червями По осени вдоль улиц поползли. Толпа на хлеб палилась по базарам. Вора валили на землю и били Ногами по лицу. А он краюху, В грязь пряча голову, старался заглотнуть. Как в воробьев, стреляли по мальчишкам, Сбиравшим просыпь зерен на путях, И угличские отроки валялись С орешками в окоченелой горстке. Землю тошнило трупами, — лежали На улицах, смердели у мертвецких, В разверстых ямах гнили на кладбищах. В оврагах и по свалкам костяки С обрезанною мякотью валялись. Глодали псы оторванные руки И головы. На рынке торговали Дешевым студнем, тошной колбасой. Баранина была в продаже — триста, А человечина — по сорока. Душа была давно дешевле мяса. И матери, зарезавши детей, Засаливали впрок. «Сама родила — Сама и съем. Еще других рожу»… Голодные любились и рожали Багровые орущие куски Бессмысленного мяса: без суставов, Без пола и без глаз. Из смрада — язвы, Из ужаса поветрия рождались. Но бред больных был менее безумен, Чем обыденщина постелей и котлов. Когда ж сквозь зимний сумрак закурилась Над человечьим гноищем весна И пламя побежало язычками Вширь по полям и ввысь по голым прутьям, — Благоуханье показалось оскорбленьем, Луч солнца — издевательством, цветы — кощунством.

С каждым днем всё диче и всё глуше Мертвенная цепенеет ночь. Смрадный ветр, как свечи, жизни тушит: Ни позвать, ни крикнуть, ни помочь. Темен жребий русского поэта: Неисповедимый рок ведет Пушкина под дуло пистолета, Достоевского на эшафот. Может быть, такой же жребий выну, Горькая детоубийца — Русь! И на дне твоих подвалов сгину, Иль в кровавой луже поскользнусь, Но твоей Голгофы не покину, От твоих могил не отрекусь. Доконает голод или злоба, Но судьбы не изберу иной: Умирать, так умирать с тобой, И с тобой, как Лазарь, встать из гроба!

Я не сам ли выбрал час рожденья, Век и царство, область и народ, Чтоб пройти сквозь муки и крещенье Совести, огня и вод? Апокалиптическому Зверю Вверженный в зияющую пасть, Павший глубже, чем возможно пасть, В скрежете и в смраде — верю! Верю в правоту верховных сил, Расковавших древние стихии, И из недр обугленной России Говорю: «Ты прав, что так судил! Надо до алмазного закала Прокалить всю толщу бытия. Если ж дров в плавильной печи мало: Господи! Вот плоть моя».

Кто передаст потомкам нашу повесть? Ни записи, ни мысли, ни слова К ним не дойдут: все знаки слижет пламя И выест кровь слепые письмена. Но, может быть, благоговейно память Случайный стих изустно сохранит. Никто из вас не ведал то, что мы Изжили до конца, вкусили полной мерой: Свидетели великого распада, Мы видели безумья целых рас, Крушенья царств, косматые светила, Прообразы Последнего Суда: Мы пережили Илиады войн И Апокалипсисы революций. Мы вышли в путь в закатной славе века, В последний час всемирной тишины, Когда слова о зверствах и о войнах Казались всем неповторимой сказкой. Но мрак и брань, и мор, и трус, и глад Застигли нас посереди дороги: Разверзлись хляби душ и недра жизни, И нас слизнул ночной водоворот. Стал человек — один другому — дьявол; Кровь — спайкой душ; борьба за жизнь — законом; И долгом — месть.                                           Но мы не покорились: Ослушники законов естества — В себе самих укрыли наше солнце, На дне темниц мы выносили силу Неодолимую любви, и в пытках Мы выучились верить и молиться За палачей, мы поняли, что каждый Есть пленный ангел в дьявольской личине, В огне застенков выплавили радость О преосуществленьи человека, И никогда не грезили прекрасней И пламенней его последних судеб. Далекие потомки наши, знайте, Что если вы живете во вселенной, Где каждая частица вещества С другою слита жертвенной любовью И человечеством преодолен Закон необходимости и смерти, То в этом мире есть и наша доля!