Телеграмма от 12.05.43 г.:
«Совершенно секретно. Соловьев — Лобастову. Зимне-весенние бои показали, что авиация противника несет большие потери. Инициатива в воздухе полностью перешла в наши руки. Благодаря надежности и бесперебойной работе спецустановок «Редут» враг не может спокойно и безнаказанно летать в небе Ленинграда. Ни один его налет на город не был внезапным и не увенчался успехом. Полагали бы возможным рассмотреть вопрос о представлении 72-го отдельного радиобатальона к правительственной награде…»
Осинин
Каменный остров, штаб радиобатальона
Осинина и Калашникова принимали в члены партии. Дела рассматривались в алфавитном порядке, и старшине предложили первому подняться, чтобы ответить на вопросы. Осинин позавидовал старшему оператору: Николай был спокоен. А он, Сергей, волновался.
«Надо взять себя в руки», — подумал он. Начал припоминать встречи с Калашниковым. Толковый парень, любознательный. Задумал написать «Золотую книгу» и сдержал слово. Привез ее Калашников с собой на партсобрание, ходит она сейчас по рядам, вызывая одобрительный шумок в учебном классе радистов, в котором собрались коммунисты. Молодец Николай! Он и рекорд в батальоне поставил по дальности обнаружения целей — двести семьдесят километров! А какие головоломки Калашников разгадывал — уму непостижимо! Взять последний случай, после которого старшину наградили орденом Отечественной войны.
Это произошло 21 марта. Со всех наблюдавших за воздухом «Редутов» поступил на главный пост сигнал: «Вижу цель!» Начали сыпаться донесения. Но на главном посту не могли определить, сколько же летит самолетов и откуда они движутся. Данные с установок вроде бы имели отношение к одной и той же цели, но сведения о курсе были противоречивыми.
Первым разобрался Калашников. Передал: десять «юнкерсов» подкрадываются к городу с различных направлений, но на одной и той же высоте и одинаковом удалении от Ленинграда. Придумали фокус гитлеровцы, видно, понадеялись, что такой маневр введет в заблуждение нашу противовоздушную оборону. Не тут-то было! Осведомленные о замысле фашистов, зенитные батареи открыли на пути бомбардировщиков мощный заградительный огонь. Стервятники, сбросив бомбы, в основном вне черты города, кинулись наутек. Но их уже ждали наши истребители…
Кто-то тихонько тронул сзади Осинина. Он обернулся: дошла до него очередь посмотреть «Золотую книгу». Сергей взял ее, хотя не раз читал записи Калашникова. Открыл последнюю страницу — на чем старший оператор остановился? Подзаголовок гласил: «Смотрите на Дно!» И далее: «Весь апрель и май немцы производили ночные налеты на Ленинград и район Синявино. Дежурный главного поста майор Шилин смену, заступающую в 20.00, встречал словами: «Смотрите поглубже на Дно!» Почти ежедневно, как только стрелки часов показывали 21.30, старший оператор засекал появившуюся в том районе цель…» Тут же была нарисована схема маршрутов бомбардировщиков противника из района Дно. «Потрепали тогда фашисты нервы, — подумал Осинин, закрывая тетрадь и передавая ее соседу, — только не вышло из их затеи ничего».
Одна ночь, с 12 на 13 апреля, особо запала в памяти. С девяти вечера и до половины третьего утра шли на город вражеские бомбардировщики с юга, юго-запада и юго-востока. В батальоне никто не спал. Даже те, кто не нес боевое дежурство, находились рядом с постами, готовые в любой момент подстраховать, прийти на помощь. Сорок одну одиночную цель обнаружили в ту ночь «Редуты» и своевременно выдали по каждой точные координаты. К Ленинграду сумел прорваться лишь один самолет, который смог сбросить бомбы на окраине города, не причинив серьезного вреда.
Но фашисты — педанты. Уж если заладили налет, пусть и с треском провалившийся, обязательно будут его повторять по той же схеме. Весной не проходило дня и ночи, чтобы «Редуты» не засекали от двадцати до сорока «ворон», посылая срочные донесения летчикам и зенитчикам, которые уверенно увеличивали счет своим победам.
Осинин вспомнил свою недавнюю встречу с тезкой-летчиком майором Сергеем Литовкиным, с которым они согласовывали вопросы взаимодействия. Когда Осинин приехал на аэродром, Литовкин только что вернулся из полета. Разгоряченный, шел он по полю вместе со своими пилотами. «Непобедимая шестерка», — охарактеризовал эту группу стоявший рядом командир полка. А Литовкин подошел к Осинину и с ходу ему сказал:
— Ну, спасибо, инженер, твоим «редутчикам»! Сейчас такую карусель мы с их помощью устроили фрицам — надолго запомнят.
Они полетели на перехват бомбардировщиков в район Колпино — Красный Бор. Но вскоре «Редут» их перенацелил: «Юго-западнее Волховстроя сорок «ворон» под прикрытием до двадцати «мессеров» и «вульфов».
Шестерка Литовкина отважно ринулась на врага. После первой атаки строй бомбардировщиков был рассеян. Литовкин со своим ведомым сбили по одному ХЕ-111. Остальные стали беспорядочно сбрасывать бомбы в лес и уходить на запад. Преследуя их, наша группа метким огнем вгоняла в землю бомбардировщик за бомбардировщиком. Не помогли стервятникам прикрывавшие их «мессеры» и «вульфы». Каждый из группы наших летчиков сбил по самолету. А Литовкин — бомбардировщик и МЕ-109.
— Первая атака — всегда наша! — твердо сказал он Осинину. — И за «Редутами» в этом — не последнее слово.
Осинин тогда посмотрел на майора, штурмана полка, Героя Советского Союза, которому всего двадцать лет от роду, и подумал: «Вот какой боевой почерк у аса. Атаковать первым и баста!»
Сейчас Сергею подумалось: «А что я достиг в свои двадцать три года? О каких своих достижениях я могу твердо сказать вот здесь на партийном собрании? А говорить придется, очень скоро…» — и он снова разволновался.
…Калашникова в члены ВКП(б) приняли единогласно. Председательствующий на собрании Ермолин поздравил старшего оператора…
— Инженер-капитан Осинин, — объявил Ермолин, — кандидатский стаж у Сергея Алексеевича истек.
Пока Ермолин знакомил коммунистов с документами, Осинин опять разволновался. Подумал: «Когда вступал в кандидаты, дрейфил меньше, хотя обстановка была куда тяжелее. А сейчас и техника безотказно работает, и напридумывали сколько для нее новшеств, и победы ежедневные по донесениям «Редутов», и с едой более-менее наладилось, а нервишки стали тряпичными. Почему так?..»
Осинин вспомнил, что в начале войны в батальоне было только девять коммунистов. Теперь их — больше сотни! И он вступал в кандидаты с верой, что станет сильнее и тверже, сможет больше сделать. Так оно и вышло. Но отчего же возникло это беспокойство?..
— Есть предложение послушать товарища Осинина, — донесся до Сергея, словно издалека, голос Ермолина.
Осинин поднялся, быстро прошел к столу президиума. Успокоился. Да и что ему бояться, сыну бедного тверского крестьянина. Разве могли его родители мечтать о том, что он выучится на инженера?..
Ему задавали вопросы. Осинин отвечал. Ведь «Редут» стал «дальнобойней», чувствительней к целям, менее «пробиваем» помехами. Сейчас можно измерять и высоту полетов…
— Все это хорошо. Мы знаем об успехах. А недостатки?.. Есть они у вас? — спросил подполковник Бондаренко, который сидел за первым столом и легонько постукивал пальцем по шляпке ключа-макета для обучения радистов, будто отбивал азбуку Морзе.
Осинин пожал плечами:
— Есть, наверное. И недостатки, и ошибки. Взять хотя бы первоначальные расчеты…
— Я имею в виду недостатки в личном плане, — опять прервал его комбат, — в характере, в поведении, в отношениях к товарищам, подчиненным, к слабому полу, наконец. Под вашим началом сейчас много женщин-бойцов.
— Я их обучаю, устраиваю контрольные проверки по знанию техники, — начал было развивать мысль Осинин, но, встретившись с Бондаренко взглядом, осекся. Глухо проронил: — Бываю, порой, сух, не общителен… что еще…
В его голове теснились мысли: «О каких недостатках спрашивает Бондаренко? И при чем тут женщины?.. Ах да, на партсобрании вопросы можно задавать любые, а отвечать на них надо как на духу. Но не рассказывать же здесь о том, как в первый раз влюбился! Когда босым, в залатанных штанцах отмахивал по семь кэмэ до райцентровской школы, а моя пассия — учительница математики, узнав о моих сокровенных вздыханиях и вволю насмеявшись, заявила: мол, кто же с такими незнайками будет дело иметь — учиться тебе, дружок, надо, и много учиться. Так и учился, никого не замечал, пока не встретил Нину».
Вспомнив Казакову, Сергея вдруг осенило: «А может, комбат из-за Нины затеял сейчас этот разговор о моем отношении к женщинам? Но ведь из-за него у нас прекратились встречи, переписка, а Нина избегает меня!.. Не буду ничего говорить, сорвусь еще ненароком, а ему только на руку». И Осинин понуро опустил взгляд.
— Если вопросов к Осинину больше нет, — Ермолин окинул взглядом аудиторию, — как, товарищи?.. Пожалуйста, выступайте.
Поднялся Бондаренко.
— Осинин — инженер, надо прямо сказать, грамотный, активный товарищ, много сделал для батальона, словом, молодец! Правда, чересчур он сух с нашими девчатами… Жалоба даже на него была, мол, обижает инженер, придирается с зачетами. Потешная жалоба, без оснований, но была. Вот и подумалось: вдруг на него еще кто-нибудь в обиде? — Бондаренко пристально посмотрел на Осинина. — Конечно, с подчиненными надо быть построже. Но мы должны всегда помнить, что женщина есть женщина. Ей бы в туфельках да в платьице вальсировать, детей рожать да воспитывать, а она в сапогах и в телогрейке, — похоронка на отца, брата, мужа… Нельзя нам ее обижать! Понял, Осинин? Считаю, что Осинин достоин быть членом партии. Предлагаю принять его.
«Бондаренко хорош!» — чертыхнулся про себя Осинин.
Лес рук взметнулся — за!
После собрания Сергей направился к кабинету Бондаренко, решив спросить того, что он имел в виду, говоря о жалобах от женщин? У двери он неожиданно столкнулся с Червовым.
— Георгий Николаевич, вы когда приехали? — удивился Осинин.
Только что, иду докладывать. Но я уже знаю о вашей радости, поздравляю! — пожал Червов руку Сергея.
— Спасибо… Тогда вы идите к комбату, а я подожду. Хотя очень хочется послушать ваш доклад.
— Нет, нет, это пока тайна… — И Червов вошел в кабинет.
Но через несколько минут Бондаренко вызвал к себе всех заместителей, в том числе и Осинина.
Награждение
Инженер-майор Червов на пять дней был командирован в Особую Московскую армию ПВО для изучения боевого опыта локаторщиков столицы. Дружба между бойцами противовоздушной обороны Москвы и Ленинграда зародилась давно. В трудные блокадные дни москвичи и ленинградцы вступили друг с другом в боевое соревнование по истреблению фашистских стервятников.
— Вот теперь, Георгий Николаевич, докладывай, — разрешил Бондаренко после того, как все замы комбата собрались. — Покороче, основное. Я вижу, ты письменный отчет подготовил, его и зачитай нам.
— В восемнадцатом радиополку тринадцать радиоулавливателей самолетов, столько же, сколько и у нас, — начал Червов.
— Вот ведь как! А у нас только батальон, а не полк, — вздохнул Бондаренко.
Червов хоть и не любил, когда его перебивали, продолжил, заглядывая в разложенные перед ним листки:
— На вооружении радиополка полустационарная станция «Пегматит». Познакомился я с ней в Балабаново. В Юхнове был на «Редуте» двухантенного варианта типа нашей «двойки». Он у них, так же как и у нас, единственный. А в Люберцах и во Внуково обследовал два английских радара МРУ-105.
— Интересно, интересно. Какая станция лучше: «Редут» или эта их эмрэу? — опять прервал инженера Бондаренко.
На этот раз Червов нахмурился. Он собрал свои бумаги и отложил их.
— Так будет лучше. Начнем пресс-конференцию. Значит, чья установка лучше? Одним словом здесь не скажешь. У английского радара есть достоинства, например, специальное устройство — гониометр, которое позволяет очень точно определять азимут и высоту цели. Но…
В это время в кабинет заглянул старший лейтенант Юрьев. Извинившись, он сказал с порога:
— Товарищ подполковник, радиограмма!
— Срочная? — недовольно спросил Бондаренко.
— Да как сказать…
— Тогда обождите! — повысил голос комбат. — Продолжай, Георгий Николаевич, что у англичан «но»?
— Громоздкая станция, хрупкая, капризная… Хотя не это главное. У них постоянный сектор обзора, а у «Редута» — круговой. Английский радар не может осуществлять пространственную селекцию. Поэтому он не в состоянии определить местонахождение самолетов при наличии большого количества целей, находящихся на одном расстоянии от позиции и на различных азимутах. Калашников ни за что бы не разгадал хитрость немцев, когда десять «юнкерсов» шло к городу с разных сторон, если бы сидел за экраном МРУ-105. Эта станция не определяет и высоту полета цели, если авиация идет эшелонированно. В общем, в условиях Ленинграда наш «Редут» лучше, и английский радар у нас применять нецелесообразно, — закончил свои рассуждения Червов.
— А я что говорил! — воскликнул Бондаренко. — Молодчина, Георгий Николаевич! Ты это там описал? — показал он на докладную записку. — А то Соловьев меня донимает: давай заявку на получение такой же хреновины. Чувствовал я, надо потянуть резину. Лучше пусть еще один «Редут» дадут — это надежнее!
В кабинет опять заглянул Юрьев.
— Товарищ подполковник, прочтите радиограмму, в ней тако-о-ое! — попросил он.
— Ладно, давай.
Комбат быстро просмотрел текст, отпечатанный на специальном бланке. Потом вскочил ошеломленный, прохрипел, глубоко дыша:
Товарищи! Друзья!.. — Он схватился рукой за сердце, тяжело опустился на стул. Другой рукой протянул радиограмму Ермолину: — Прочти!
Ермолин начал читать глухо. Но по мере того как он вникал в содержание сообщения, его голос креп, набирая силу. Замполит встал. Поднялись и остальные офицеры, кроме Бондаренко, который все еще держал руку на груди, а на глазах его выступили слезы.
Радиограмма гласила:
«Объявляю Указ Президиума Верховного Совета СССР «О награждении орденами войсковых частей и соединений Красной Армии».
Заместитель Народного комиссара обороны Маршал Советского Союза Василевский.
Указ Президиума Верховного Совета СССР
За образцовое выполнение заданий командования на фронте борьбы с немецкими захватчиками и проявленные при этом доблесть и мужество наградить орденом Красного Знамени 72-й отдельный радиобатальон.
Председатель Президиума Верховного Совета Союза
ССР Калинин
Секретарь Президиума Верховного Совета Союза ССР
Горкин Москва — Кремль. 19 июня 1943 г.».
Через двадцать дней
— Леха, привет! Меня встречаешь? Во-от здорово! — Ульчев соскочил с подножки грузовика, здоровенный, почерневший от солнца, и сгреб в охапку Юрьева, стоявшего у КПП.
— Кончай, старина, сентименты разводить. Я всех встречаю — должность такая, штабная, век бы ее не знать, — пояснил Юрьев, пытаясь разомкнуть крепкие руки. — Хватит, Володя, подчиненные смотрят, — вполголоса сказал он. — Командуй им выгружаться и строиться.
Ульчев внял совету друга, но удивился его хмурому виду. Пока бойцы расчета с гомоном спрыгивали из кузова и топали затекшими ногами, он спросил:
— Ты чего, Леха? Какая оса тебя цапнула?
— А-а, надоела кутерьма, — отмахнулся Юрьев. — Кому праздник, а кому сплошная нервотрепка. Бегаешь, как мальчик на побегушках, да еще накачки со всех сторон от начальства. Одному надо так, другому эдак.
— Не расстраивайся, такое событие в батальоне, — заулыбался Ульчев. — Ты ведь и сам в конце концов начальник.
— Когда на «дозор» приезжаю. А здесь — дошло до того, что песочком дорожки посыпаю. А «бате», видите ли, не нравится цвет, подавай ему красный песок. Разве бывает такой? Глина красная.
— Понимаю, Леха, досталось тебе, видно, на орехи, — вздохнул Ульчев. — Да не бери в голову. У меня на «дозоре» тоже недавно — пошел инженер силовую линию проверять. И десяти минут не прошло, гляжу, возвращается с двумя генералами. Я бегом к ним с докладом. Оказались начальник штаба фронта генерал Гусев и начальник связи фронта. Представляешь?!
— Не может быть! Почему нас не информировал?
— Нечем было хвалиться. Они ехали с рекогносцировки и увидели инженера. Поинтересовались, кто он, откуда. А потом решили с «дозором» познакомиться. Ну, осмотрели сначала внешне. Генерал Гусев мне и говорит: мол, слабоват порядок в вашем подразделении, товарищ старший лейтенант, хоть бы песочком тропинки облагородили. А я возьми и ляпни в ответ: сегодня еще не успели освежить, а вообще, каждый день их посыпаем. Он, естественно, усомнился — дорожки-то наши к зямлянкам отродясь такого материала, как песок, не знавали, чернота сплошная.
— Я тебе, Володя, всегда говорил, что нет у тебя на «дозоре» порядка, — с укоризной сказал Юрьев. — Теперь жди «телеги». И мне заодно влетит.
— Да погоди ты, слушай, что дальше было, — хохотнул довольно Ульчев. — Пока инженер генералам установку демонстрировал, я с двумя бойцами давай землю бурить: лопата сверкала — любой бы пехотинец позавидовал. Яму та-акую вырыл — до песка добрался. В общем, вышли из фургона на божий свет генералы и глазам не верят: дорожки красноперые, играют медью на солнышке. Поэтому не волнуйся, не будет «телеги». Но я взял за правило: расчет территорию «дозора» скоблит тики-так.
Увидя, что его бойцы построились, Ульчев дружески подтолкнул Юрьева:
— Командуйте, товарищ распорядитель бала!..
После многочасовой беготни помначштаба Юрьев доложил командиру батальона о том, что люди со всех «дозоров» прибыли. На месте построения, как и на всей территории, наведен должный порядок. В общем, подразделение готово для участия в церемонии награждения.
Комбат вместе с Ермолиным корпел над своей речью, с которой должен был выступать на митинге. Выслушав Юрьева, сказал:
— Хорошо. Проверю сам. Подожди.
Юрьев вышел из кабинета Бондаренко, чтобы узнать, нет ли сообщения из штаба армии о времени приезда в батальон командующего и членов Военного совета.
Но дежурный по штабу уже сам бежал по коридору ему навстречу:
Товарищ старший лейтенант, позвонили. Через час будут здесь, — отрывисто доложил он.
Юрьев облегченно вздохнул:
— Труби всем сбор, а я — к комбату!
Однако напрасно Юрьев понадеялся на то, что Бондаренко откажется теперь от своего намерения еще раз все проверить. Пока бойцы строились на центральной аллее, комбат в сопровождении старшего лейтенанта прошел по всему маршруту, по которому должны были проехать высокие гости.
У ворот КПП стояла регулировщица с погонами младшего сержанта, в пилотке набекрень, чудом держащейся на ее пышных льняных волосах. Она щелкнула каблуками и, лихо очертив жезлом по воздуху замысловатый жест, отдала честь. Бондаренко улыбнулся:
— Вижу, вижу, Полынина, даром время не теряла. Ишь, как закрутила! Так и действуй. Не оплошаешь — отпущу с Микитченко в театр, как просила.
— Правда?!
— А что с вами поделаешь, молодежью. Кстати, на концерте Шопена будешь играть?
Так точно, второе «Скерцо»!.. Товарищ подполковник, а разрешите и мне после того, как машину с командующим встречу, прибежать на вручение?.. Так хочется…
— Всем хочется, Полынина. Думаешь, тем, кто боевое дежурство сейчас несет, легко? Или тем, кто на «Редутах» остался?..
Бондаренко и Юрьев направились дальше. Дойдя до поворота на центральную аллею, комбат удивленно остановился: аллея была засыпана золотистым песком.
— Вот это да! Совсем другое дело. Где достал? — довольно воскликнул он.
— Дружок помог. Подсказал, как добыть.
— А ты, товарищ пээнша, начинаешь в службе соображать, — похвалил Юрьева Бондаренко. — Так дело пойдет, глядишь, генералом станешь со временем. Но запомни мой совет: никогда не перечь начальникам. Допустим, вызывают тебя и говорят, что надо то-то и то-то сделать, а ты чувствуешь, что это невозможно. Не спеши ответить «нет». Наоборот, всегда козыряй: «Есть! Будет выполнено!» Что, Юрьев, глаза вытаращил? Думаешь, подхалимажу учу тебя, чинопочитанию? Нет, товарищ старший лейтенант, учу дисциплине. Ибо когда ты придешь после получения невозможного задания к себе, с друзьями-помощниками посоветуешься и… сделаешь все как миленький! Понял, старшой?..
Юрьев кивнул, но испытующего взгляда комбата не выдержал, смутился.
— Может, и не все понял, но вижу, что кое-что дошло, — заключил Бондаренко. — Ладно, пора, а то мы заговорились с тобой. Беги в строй. Я следом пойду. Дашь знак начштаба, пусть встречают комбата. Это и будет последняя репетиция…
Светлана Полынина
Я глядела им вслед, и такая накатывала тоска. Ну, почему комбат именно меня назначил регулировщицей? Все стоят в парадном строю. А тут — промчатся мимо черные лимузины. Подумаешь, в театр комбат пообещал отпустить с Игорем! Хотя, конечно… не знала я, что почти всю блокаду театры в городе работали, а когда узнала, — так захотелось пойти! Не меньше, чем сейчас на центральную аллею хочется. Девочки и место в строю держат. Иванова сказала, что рядом с ней — в предпоследней шеренге.
Иванова — вот ведь настырная! Нашла все-таки своего старшего лейтенанта. В госпитале, что по соседству. Жалко парня, ослеп, сильный ожог получил. Но как она его любит. Он ее к себе не подпускает, а она: «Все равно замуж за тебя выйду, дурачок родненький». И через нас ему телефонограммы шлет с «дозора».
А я пока что не решила… Игорь Микитченко славный, отзывчивый, правда, в музыке абсолютный профан. Когда первый раз мне его девочки показали (замполит его вызвал плакаты рисовать), он на меня особого впечатления не произвел. И ростом не удался, и собой неприметный. Потом познакомили нас, заговорили мы. Он учтивый, предупредительный, робкий. Всех художников знает наперечет. Видно, читает много. Спросил:
— А вам какие книги по душе?
Я вспомнила, что в последнее время девчонки на Тютчеве помешались, и ответила:
— Люблю Тютчева, только трудно его книжки найти, в нашей библиотеке его нет.
А через несколько дней Игорь мне книгу принес. На ее истертой картонной обложке чернилами было выведено «Федор Тютчев». Читаю теперь запоем…
— Товарищ регулировщик!.. Младший сержант!
Меня зовут?.. Оборачиваюсь и… душа в пятки. Задумалась, кулема, проморгала — это же командующий армией генерал Рожков выглядывает из открытого окна черной машины! Я его помню еще полковником, когда он был начштарма и приходил на главный пост. Он что-то говорит шоферу и манит меня пальцем. Подлетаю к машине, докладываю. Генерал перебивает:
— О суженом замечтались, ничего вокруг не видите? Чувствую, что настроен он благодушно. Я робко улыбаюсь в ответ. На заднем сиденье вижу членов Военного совета — председателя Ленгорисполкома Попкова, в темно-зеленой офицерской гимнастерке без погон, и полковника Иконникова, который, приветливо смотрит на меня.
— Золушка, да и только. Где батальон построен, куда нам ехать прикажете? — спрашивает генерал.
— До поворота на центральную аллею, товарищ командующий. Там стоянка для машин обозначена, — прорвало меня, и я было подробно начала объяснять дорогу. Но Рожков отрывисто бросил шоферу:
— Поехали!
ЗИС мощно рванул с места. За ним мимо проскочила «эмка», в которой я хорошо разглядела полковника Соловьева. Он погрозил мне кулаком.
Я стащила с рукава повязку с буквой «Р»— миссия моя окончена. «Шляпа! Курица общипанная! — кляла я свою нерасторопность. — Зо-луш-ка лупоглазая, будет тебе теперь театр одноактный от комбата. — В голову стукнула мысль — А что, если побежать все-таки на построение? Все равно, семь бед — один ответ!..»
Я бросилась напрямую. Ветка больно полоснула по щеке. От обиды готова была зареветь белугой. Впереди за кустарником, совсем близко, — грянуло: «Здра-авия жела-аем, това-арищ генера-ал!» Потом прокатилось троекратное: «Ура-а-а!»…
К черту предосторожности! Я полезла напролом. С хрустом продралась через декоративную «оградку» и воткнулась в строй, подтолкнув на шаг вперед Иванову. Она от неожиданности ойкнула. Оглянувшись, осуждающе прошептала:
— Боже, кто это тебя так разукрасил, кобылица ненормальная…
Посередине, перед строем, придерживая за древко знамя с переливающимся на солнце орденом, выступал генерал-майор Рожков. Сзади него, чуть левее, стояли Попков и Иконников. Командующий говорил:
— Награждение вашего радиобатальона боевым орденом Красного Знамени обязывает офицеров, сержантов и красноармейцев умножать традиции. Священный долг каждого из вас высоко нести это Знамя, своей добросовестной боевой работой добиться преобразования части в гвардейскую!..
Вот она, торжественная минута! Командующий вручает знамя с орденом комбату. Бондаренко целует полотнище. Я вижу, как он взволнован, как напряжено его лицо. Комбат отдает знамя замполиту Ермолину, который тоже притрагивается к нему губами и передает его дальше знаменосцу старшине Калашникову, рядом с которым застыли ассистенты.
Комбат шагнул вперед, его высокий голос разносится далеко. Он говорит от нашего имени:
— Мы оправдаем эту награду боевыми делами в борьбе с немецкими захватчиками, защищая город Ленина от налетов воздушных стервятников. Еще выше будет наша бдительность, еще весомей вклад в совершенствование отечественной техники. Заверяем Военный совет армии!..
Старший оператор Микитченко
Если бы мне, дальнозоркому Гарику, уважаемому героями-летчиками за точные наведения, сказали бы еще с утра, что отведут такую роль, я не поверил бы и, наверное, обиделся бы. Во время концерта я должен бегать по сцене, волоча занавес туда-сюда, да так, чтобы никто из зала не видел меня…
Конечно, я сам виноват в том, в каком положении оказался. Наверное, краска одурманила мои мозги: две недели без отдыха плакаты рисовал по заданию Ермолина. Украшал к торжественному событию — территорию и клуб. Поэтому и сунулся к Калашникову, как к ведущему-конферансье: мол, посодействуй, друг, хочу в концерте петь.
Ты-ы! Пе-е-еть! — удивился Николай. — Ни на одной же репетиции не был. Да и со слухом у тебя не все в порядке, сам знаешь.
— Да ты меня в хор поставь, последним номером, когда наш марш будут исполнять. Мы же его сочинили. Авторов должны знать в лицо, — привел я, казалось, убедительный довод. Хотя причина была другой: мне надо доказать Светлане, что и я кое-что в музыке соображаю. Так хочу ей понравиться!
Но Калашников начал убеждать:
— Знаешь, Гарик, не обижайся, только не стоит тебе на сцену выходить. Ты в строю хо-ро-шо пел. Я впереди шел со знаменем и то слышал, как ты голосил из последней шеренги.
— Ну вот, видишь, выходит, могу.
— В строю, может, и сойдет. Но на концерте… Голос, Гарик, у тебя очень громкий, — отказал мне Николай.
А перед началом концерта позвал меня на сцену Гаркуша. Я по лестнице туда мигом взлетел.
— Что, петь буду?
— Обязательно, Гарик. Но сначала надо помочь в очень важном деле. Маху мы дали, некому занавес открывать. Возьмешься? — спросил Гаркуша.
— Да ну… Вот еще занятие… А в хор поставите?
— Добре, будешь в хоре. Правда, Николай? — обратился он к Калашникову.
Калашников как-то странно осклабился и мотнул головой в знак согласия. И тут я увидел Светлану. Она улыбнулась. Участь моя была решена… Успокаивает только то, что скоро Света будет выступать. А там и последний номер — хор.
Сначала, правда, накладка произошла. Калашников вышел стихи читать о блокаде, о «редутах». Но что-то вяло начал, объяснил потом, мол, растерялся. Увидел, что командующий и члены Военного совета о чем-то переговариваются в первом ряду, и показалось, что они не слушали его. И вдруг товарищ Попков, председатель Ленгорисполкома, поднялся, вышел на сцену и подошел к Николаю. Тот замолк. Тишина в зале наступила… Товарищ Попков обнял Калашникова за плечи, заглянул ему в глаза и спросил:
— Ты, сынок, в Ленинграде разве не служил?
— Я здесь с первого дня войны, — глухо ответил Николай.
— Почему тогда так стихи такие читаешь? Начни снова. Думаю, у тебя получится. — Попков ободряюще улыбнулся и вернулся в зал.
И вот тогда Калашников выдал — мурашки по коже! Вспомнилось все: заснеженный, голодный Ленинград, адский труд, погибшие товарищи… Да, Калашников задал тон. Каждый, кто выступал после него, сумел затронуть самое сокровенное.
И вот — играет младший сержант Светлана Полынина. Шопен. Звуки торжественные. А она, она-а! Сам не заметил, как влюбился. Все по телефону ей трезвонил. Голос у нее нежный, как у мамы. Просил ее письмо мне написать. Света написала о том, как работала на лесозаготовках в первую блокадную зиму, как решила любыми путями попасть в армию. Из письма я узнал, что наши стежки-дорожки и раньше пересекались. Оказывается, это я ее дровишки на «дозор» тягал. Просто кошмар!.. Здорово играет. И чудится мне, будто я дома. Приехал к маме вместе со Светланой. И нет ничего приятнее этих минут… Готовится к выходу хор. Я начинаю волноваться. По замыслу, все участники концерта выходят на сцену. Интересно, где должен стоять я? Прицеливаюсь так, чтобы попасть вперед, поближе к центру, к Свете. Кто-то сзади тянет меня за гимнастерку. Это еще что такое?! Оборачиваюсь. Калашников умоляюще говорит:
— Гарик, прошу тебя, не пой, только рот открывай! Прошу-у!..
Зазвучал марш. Гаркуша запевает вместе со Светланой. Я хочу тоже подпеть, но не могу рта открыть. Столько глаз, столько глаз!
Хор выстрелил припев. Я начал чувствовать себя уже лучше. О чем, бишь, просил меня Калашников? Ага, видимость создавать. Начинаю тихонько мурлыкать. Зрители в зале встают. Запели! И командующий, и товарищ Попков, и комбат… Все поют и хлопают в такт! А я?! В горле у меня булькнуло — и наконец-то прорвался голос. Хорошо его слышу. Все слышат. Света смотрит ободряюще…
Осинин
Вечером счастливые локаторщики разъезжались на «дозоры»; для тех, кто оставался и не нес дежурство или сменился с постов, праздник еще не окончился. Около штаба слышались звуки баяна, веселые голоса и смех. Играл любимец батальона Гаркуша.
А Осинин искал Казакову, искал встречи с ней. Но она после вручения Знамени исчезла. Конечно, можно было зайти в медпункт. Но что-то мешало Осинину это сделать. Он медленно продвигался вдоль стены штабного здания…
Танцевало человек двадцать. Червов вальсировал с капитаном медицинской службы; он приветливо помахал Осинину рукой:
— Куда вы запропастились, Сергей Алексеевич? В круг давайте, в круг…
Постояв пару минут, Осинин решил: «Пойду-ка я спать. Завтра с зарей снова в поход — по «дозорам». Он уже хотел подняться по ступенькам, чтобы войти в здание штаба, но его позвали.
Бондаренко стоял в стороне один, на него почти не падал свет, поэтому Осинин его сначала не заметил.
— Что, Сергей, не откликнулся на приглашение Червова, не интересуют танцы-шманцы? — спросил Бондаренко, когда Осинин подошел к нему. — Понимаю. Тоже капитана медслужбы хотел бы в партнерши. Только другого… — он чиркнул зажигалкой, прикуривая папиросу, усмехнулся — Да ты не смотри волком. Я ведь по-дружески. У самого сердце клешнит.
Добавил он вовремя. Осинин готов был взорваться и наговорить колкостей. Но слова Бондаренко, сам тон, каким они были произнесены, выражение его лица, отчетливо высветившееся на миг, остановили инженера. Сергей понял, что Бондаренко хочет поговорить по душам, на равных. Поддерживая это, он участливо проронил:
— Коль так, зачем куришь? Табак для сердца гиблое дело.
— А-а, что для моего мотора не гиблое. Радость? Любовь? Или взбучка?.. Все к одному.
— Чересчур близко все воспринимаешь.
— Иначе не могу. Не мо-гу и баста! Мы, кстати, не о том говорим, отклонились от темы, так сказать. Разве ты ни о чем не хочешь меня спросить? — Бондаренко затянулся папиросой и выжидательно посмотрел.
Осинин замялся:
— Да… не знаю даже. Вообще, был вопрос после партсобрания. Только теперь…
— Выслушай меня… Знаю, стал я у вас с Казаковой на пути. Каюсь. Стыдно признаться, когда у меня сердце прихватило и я ходил каждый вечер в медпункт, желая ее увидеть, — это была не прихоть. Но… и не любовь. Теперь это понимаю. На меня в ее присутствии накатывало удивительное душевное спокойствие, я ощущал какое-то необъяснимое внутреннее освобождение от повседневных забот, взваленных на меня по воле рока, то есть войны. Достаточно было просто постоять около нее, ничего не говоря… Но это точно не любовь, Сергей. Я люблю жену, сына… Мне трудно объяснить. А ты напыжился, не замечаешь ее. Она переживает, мучается… любит тебя.
Бондаренко перевел дыхание, испытующе глядя на изумленного инженера, словно хотел убедиться, все ли тот правильно понял. Продолжил отрывисто, жестко:
— Знаешь, почему она завтра уезжает?
— Как? Куда?!
— Откомандировывается в распоряжение медотдела армии. Вместо нее и врач уже прибыла. Червов танцует с ней…
Осинин был ошеломлен, ошарашен новостью. Он резко развернулся и побежал, перепрыгивая через ступеньки крыльца. Едва ли дошел до его сознания смысл слов, которые Бондаренко выкрикнул ему вслед:
— Даже если бы я не подписал рапорт, ее все равно бы забрали от нас — решение было принято раньше!..
Осинин ворвался в медпункт, ничего не объясняя дежурному фельдшеру, влетел в кабинет Казаковой. Нина что-то писала. Увидев Осинина, отбросила ручку, обхватила голову руками, отвернувшись от инженера.
— Нина! Я пришел сказать… Прости… Я тебя люблю! — выпалил Сергей.
Некоторое время она сидела неподвижно, потом выпрямилась, поправила прическу и тихо сказала:
— Запоздало твое признание. К чему теперь слова? Осинин поник, но тут же снова с жаром заговорил:
Ты вправе на меня обижаться. Я виноват. Но честное слово, я все время думал о тебе, хотел объясниться… Ведь только потому, что ты мне дорога, что я люблю тебя, слышишь!.. Мне трудно найти слова в оправдание своей глупой ревности. Поверь, куда бы ни забросила меня судьба, я всегда буду мыслями с тобой, я всегда буду тебя ждать. Ты только позови!
— И будешь присылать свои записки, как раньше?
— Да!
— Вот и дождалась… Надо было раньше просить о переводе. Ты, наверное, хочешь пригласить меня на обещанный вальс?
По ее глазам Осинин понял, что Нина его простила, что она больше не сердится, что она любит его.
— Приглашаю тебя на вальс!..