Известный поэт, лауреат Ленинской и Государственной премий Николай Грибачев в годы Великой Отечественной войны командовал отдельным саперным батальоном, затем некоторое время работал во фронтовой печати. Тогда и была написана им и опубликована в армейской газете эта приключенческая повесть «Огни в тумане».

Глава первая

ИДЕЯ ГЕНЕРАЛА МЮЛЛЕРА

Человек, сидевший в потертом коричневом кресле, по габаритам напоминавшем полуторную кровать, был похож на императора Вильгельма усами, на Гинденбурга седым ежиком и на Германа Геринга одутловатостью и мясистым угреватым носом. Казалось, природа лепила это лицо сразу по различным образцам, не решаясь ни одному отдать предпочтение, и завершила свой труд маленькими серыми глазками, мутноватыми от старости и бессонницы.

Вероятно, в час победы генерал Мюллер мог бы выглядеть импозантно, на военном параде — внушительно: «Старый боевой конь». Но пора, когда он мог выглядеть браво и в полевых условиях, для него давно минула. Время как бы начинало лепить его заново, но делало это спустя рукава, злоупотребляя тусклыми красками и то снимая лишний материал, в результате чего образовывались морщины на лбу и у рта, то нашлепывая его без нужды в виде складок на подбородке и отечных мешков у глаз. Но еще хуже, что та же самая работа делалась и изнутри — обратный путь от Волги до Вислы, с глазами на затылке, перебалтывал все его представления не только о военном искусстве, но и о мире, в котором он жил. Он был достаточно ограничен, чтобы не сомневаться в правильности целей, поставленных Гитлером, — «жизненное пространство» на Востоке было историческим психозом немецкой политики, и фюрер, на его взгляд, стал лишь наиболее ярким выразителем подлинно немецкого духа. Но при всем том он был достаточно опытен и по-своему честен в оценке военного положения — высшая точка успеха пройдена, прошлого не вернуть, и осталось только делать все возможное для почетного выхода из игры. Он был стар, измотан, растерян и брюзглив — под стать тому предосеннему вечеру, который брел поверх землянки, пропитывая знобящей сыростью дороги и тропинки, обрывая листья садов и рощ за Вислой, между Сандомиром и Жешувом.

— Зачем вы ко мне его привели? — выговаривал он штабному обер-лейтенанту. — Что здесь, маскарад, пивнушка?

Видя недоумение, как бы застывшее во всей фигуре обер-лейтенанта, он раздражался еще больше. И было от чего. Генерал Мюллер считал, что ему вообще не везло в этой войне, что солдат ему присылают никуда не годных, участки выделяют самые трудные и опасные, а обеспечивающих средств дают меньше, чем другим. Что ему не везло и в первой войне, он уже позабыл. А что положение на других участках фронта ничуть не лучше, просто не мог представить.

К тому же положение в его дивизии в последнее время ухудшилось без видимых к тому причин. Среди солдат упорно ходили слухи, что русские готовят крупное наступление, что у них появились новые «катюши», которые одним залпом сметают целую роту и даже батальон, что замечены новые танки величиной чуть не с дом. Солдат же, который боится противника, — плохой материал для боя, он уже, фигурально выражаясь, ранен в спину. А из штаба между тем шли успокоительные сообщения, смысл которых сводился к тому, что резервы русских истощены в последнем наступлении и в крупных операциях наступила длительная пауза. Ее предписывалось использовать для совершенствования обороны и усиленной разведки.

С обороной все обстояло нормально. Дивизия копала землю так, что запах солдатского пота был вполне ощутим даже в армейских тылах. А с разведкой получалось плохо. Русские намертво закрыли свой передний край, и все попытки взять «языка» или хотя бы проникнуть в их расположение кончались крахом. Даром ели хлеб и наблюдатели — днем всякое движение по ту сторону фронта прекращалось, и в стереотрубах блестела лоснившаяся на ветру предосенняя трава да изредка маячил одинокий солдат. Правда, оперативники дивизии, хотя и с понятной осторожностью, разбавляли сухие сводки водичкой собственной фантазии, однако это не избавляло генерала Мюллера от упреков со стороны высшего начальства. В конце концов и оно, высшее начальство, стало осознавать серьезность положения и решило принять особые меры — в дивизию прислали специально тренированного для работы в неприятельском тылу разведчика и радиста в сопровождении капитана абвера Касселя.

Весьма вероятно, что разведчик, который называл себя баронетом Дессеном, готовился на более крупные роли с дальним прицелом. Но сейчас, когда судьба немецкой армии висела на волоске и от русских можно было ожидать нового сокрушительного удара, было важно знать, что происходит в их дивизионных и армейских тылах.

От заброски разведчика по воздуху пришлось отказаться: мало того что самолет неизбежно попадет под огонь зениток, приземление с парашютом в расположении войск противника ничего, кроме провала, сулить не может. Поэтому решено было перебросить его при подходящем случае прямо через передний край. Но такого подходящего случая не выпадало вот уже целую неделю. Сам баронет Дессен, впечатления героической личности отнюдь не производивший — за ним уже числились загулы и деликатные похождения во втором эшелоне, — при разговоре с генералом в присутствии капитана Касселя говорил:

— Меня готовили для работы в глубоких тылах, а вы хотите бросить меня прямо на окопы русских. Я ведь не танк!

Генерал Мюллер понимал, что разведчик в известной степени прав: много ли толку, если он сразу же сложит свою голову? Вот если бы заварилась какая-нибудь каша...

И вдруг этот глупый маскарад!

Час назад генералу Мюллеру позвонили из полка и сообщили, что захвачен русский разведчик. Он даже разволновался — такая удача! — и приказал немедленно доставить его в штаб. И вдруг к нему приводят баронета Дессена! На нем русская форма, вплоть до шапки со звездой, правая щека залита подсыхающей кровью, перепачкана в грязи, но... но высокое искусство грима известно уже на протяжении веков. Допустим, ему тоже интересно посмотреть на таланты этого титулованного шпиона, но штаб дивизии — не место для постановки глупой комедии с переодеванием.

— Вы, обер-лейтенант, — брюзжит Мюллер, — понесете заслуженное наказание. А вам, баронет, следовало бы заняться более достойным вашей миссии делом.

— Прошу прощения, господин генерал, — растерянно твердит обер-лейтенант, — это русский пленный...

— Значит, вас тоже одурачили. Как вы оказались в полку, Дессен? Для чего?

— Он не понимает, господин генерал... Это была русская разведка, они убили у нас четырех солдат и утащили унтера Фогеля.

— Что-о? — переспрашивает генерал, впиваясь кабаньими глазками в лицо обер-лейтенанта. — Этого еще не хватало!

— Так точно, господин генерал.

— Но как вы могли его захватить, если группа ушла?

— Он отбился от своих, был контужен и лежал без памяти...

Мюллер размышляет. С одной стороны, он готов поклясться, что перед ним баронет Дессен, но, с другой стороны, как же пропавший унтер? Да, впрочем, и черт с ним, с унтером. Если только это не маскарад, а правда, он согласен каждый день производить такой обмен, тем более что в штабе армии удача несомненно будет отмечена... Мюллер берет со стола лампу и подносит ее к лицу пленного. Да, теперь ясно — полусвет у порога ввел его в заблуждение, это конечно же не Дессен. Плотнее фигура, свежее лицо, пристальнее взгляд. И тем не менее несомненное сходство в каких-то неуловимых чертах лица, росте, цвете волос.

— Хорошо, — с облегчением вздыхает Мюллер. — Очень хорошо.

Мюллер снова садится в кресло, и думы, одна другой грустнее, проносятся в голове, мешая сосредоточиться. Давно ли он влюбленными глазами встречал императора в Тиргартене и мечтал о парадах, победах, славе? И вот в громах пушек проходит его молодость. Он возвращается с фронта под траурными заголовками газет, возвещающими поражение, и революционная волна сметает в небытие императора... Давно ли в пивной Мюнстера на Вильгельм-штрассе он вместе с друзьями избивал социалистов и коммунистов и орал «Германия превыше всего»? И вот армии, прибойная волна которых докатилась до Москвы и. Волги, отползают назад... Были парады, но нет закрепленных побед, были ордена, но нет славы. Военная удача отвернулась от германской армии. Боже мой, боже мой! И от каких случайностей иногда зависит удача... Вот если бы этот пленный рассказал все, что знает о русских, может быть... Но станет ли он говорить? А он в самом деле сильно похож на этого баронета... Черт возьми, а почему бы не использовать это сходство, не послать одного вместо другого?

— Документы пленного? — спрашивает он у обер-лейтенанта.

— Не обнаружено.

— Фамилия? — обращается он к пленному. Мюллер немного знает русский язык еще с прошлой войны и не прочь щегольнуть этим при случае.

— Не помню... В голове шумит.

— Где документы?

— Документы в части остаются... Всякому военному известно.

— Из какой части?

— Запамятовал... На числа у меня память тугая, еще учительница в школе говорила. Стихи могу почитать, это помню, а цифры забыл.

— А может, вспомнишь?

— Нет уж, чего не помню, того не помню.

Пальцы у генерала Мюллера сжимаются в кулак и разжимаются. Подумать, совсем молодой, молокосос, еще жить, наверное, хочется до умопомрачения, а бравирует. Конечно, многого он не знает, птица не велика, но мала капля, да из капель море рождается.

— Обыскать! — приказывает Мюллер.

— Уже обыскали.

— Повторить!

Пленный стоит спокойно. Выворачиваются один за другим карманы, на пол сыплются табачные крошки, пакетик папиросной бумаги и — ничего больше. И вдруг пленный вздрагивает: солдат обнаруживает нечто за подкладкой ватника, быстрым движением рвет материю и достает треугольник письма. Пленный бросается за ним, но получает удар по затылку и валится на руки солдата. Когда он приходит в себя, генерал Мюллер стоит напротив, держит письмо и смотрит пленному прямо в глаза:

— Быков Павел Севастьянович?

— Я?

— Именно.

— А кто это сказал?

— Вот письмо.

— От девушки? Так это она одному моему товарищу пишет, а я забыл передать. Он в госпитале...

— Э, полно! — усмехается генерал. — Как это называется — любимый девушка подводил? Хе-хе... Любимый девушка подводит и солдат, и королей!

— Отдайте письмо, там ничего нет для вас.

— Как сказать! — улыбается генерал. — Любимый девушка не будет оплакивать любимый человек, мы ей пошлем вместо тебя другого, очень похожий... Любовь слепа, не разберет!

Наступает пауза. Пленный в упор смотрит на генерала, словно решает надолго запомнить его облик. Генерал Мюллер обдумывает психологическую комбинацию.

— Любовь — великое, прекрасное чувство, — говорит он. — Это больше, чем отечество, жизнь, — все. Ради любимой женщины рыцари древности умирали на поединках, короли отрекались от корон... Так вот, я сохраню вам жизнь, а вы ответите на мои вопросы. После войны вы вернетесь к любимой девушке... Или вы будете молчать, и тогда погибнете сами и погубите вашу девушку, понятно?

— Непонятно.

— Мы прикажем ее убрать.

— Руки не коротки?

— Почему же? Адрес у нас есть, а разведка умеет работать. Отдается приказание прямо по радио, и ваша девушка исчезает.

— Отдавайте такое приказание поскорее, времени у вас мало.

— Наступать собираетесь, что ли?

— Да нет... вообще.

— Если «вообще», то, пожалуй, сейчас и отдадим... Зачем откладывать? Вы увидите, что мы, немцы, — люди действия... Касселя и Дессена ко мне!

Быкову разрешают сесть на стул у двери, и он, опершись головой на руку, думает свою невеселую думу. Обер-лейтенант по знаку генерала уходит в соседнюю комнату и через некоторое время возвращается вместе с высоким сухопарым капитаном и Дессеном. Он тоже в кирзовых сапогах, ватнике и ушанке — приготовился. Быков и Дессен с удивлением смотрят друг на друга, словно каждый видит собственное отражение в мутном потрескавшемся зеркале. Чувство беспомощной злобы душит Быкова. Переводя взгляд с генерала на шпиона, он все больше начинает понимать, в какую скверную историю его затянуло.

— Видите? — говорит генерал Мюллер. — Сказано — сделано. Понимаете теперь, что это значит? Будете говорить?

— Да нечего мне...

— Хорошо... Убрать.

— За письмом... вернусь! — обещает с порога Быков. Обещает, сам в это не веря, в запальчивости и на всякий случай. Из чувства победоносности, превосходства, которое все глубже пронизывало нашу армию на пути от Волги до Вислы. Так весенняя трава, даже когда на нее обрушивается крутой заморозок, продолжает сверкать зеленью, и если погибает, то и погибает сразу, без перевоплощений цвета...

Оставались вдвоем с Касселем, генерал спрашивает:

— Ну, и что же?

— Поскольку ничего иного нет, и это идея.

— Полагаете, что есть шанс?

— Некоторый... Мы все равно собирались посылать этого баронета, только под видом поляка. Но это лучше. С вашего позволения, я снесусь со своим начальством...

Когда Кассель уходит, генерал Мюллер некоторое время продолжает сидеть в той же самой позе, барабаня пальцами по краю стола — верный признак недовольства собой. Идея с переодеванием, которая поначалу казалась ему находкой, теперь потускнела, и если внутренне он еще не отказался от нее, так лишь потому, что надо же действовать так или иначе! Гораздо хуже то, что он, генерал и командир дивизии, слишком увлекся всем этим. Ну, он мог, да и то при особых обстоятельствах, присутствовать при допросе пленного, — вообще-то для того есть специалисты, — мог задавать вопросы, но сочинять при этом всякие истории детективного пошиба, да еще с угрозами в отношении какой-то там девчонки... Нервы, нервы! Но что делать?

Глава вторая

ШАГ ВО ТЬМУ

Утром генерал Мюллер приглашает на конфиденциальный завтрак капитана Касселя и баронета Дессена. Операция, собственно, уже разрешена и в основных чертах согласована, к тому же она вся целиком на ответственности капитана Касселя. Но генералу, поскольку он считает себя ее автором, хочется еще разок потолковать о деталях. Кассель посмеивается про себя: «Кудахчет, как курица, которая снесла яйцо. А цыпленка выводить мне». У баронета настроение клюквенно-розоватое извне и кислое изнутри.

— Ваш отец, насколько мне известно, немецкий барон, состоявший в прошлую войну на русской службе? — спрашивает его генерал.

— Да... Но мой отец оказал значительные услуги отечеству... фатерлянду, — уточняет Дессен. Ему не нравится такое вступление. Все и всегда тычут ему в лицо русским прошлым, но разве он отвечает за отца, который пытался выслужиться и перед русским императором, и перед кайзером Вильгельмом?

— Это даже лучше, — снисходительно замечает генерал. — Учитывая наши задачи... Кстати, у вашего отца было где-то в России имение?

— В Смоленской губернии.

Мюллер смотрит на треугольник письма. Там, внизу, стоит понятное даже в русской транскрипции слово «Смоленск». «Да они к тому же земляки! — думает Мюллер о Быкове и Дессене. — Возможно, в жилах этого барончика течет гораздо больше славянской крови, чем он того хотел бы... может быть, вот этой самой, быковской!» Игривые мысли вызывают у генерала как бы беспричинную улыбку, но он гасит ее и словно вскользь замечает:

— Наши занимали эти места.

— Да. И я там был некоторое время.

— Восстанавливали имение?

— Нет, просто приехал посмотреть... Какое там имение в этой неразберихе!

— Отступление?

— Да. Ведь там сражались и вы, генерал?

— Гм... Немного... Собственно, я попал туда к тому времени, когда мы уже выравнивали линию фронта...

Мюллеру не нравятся намеки баронета на его ретирады, но он не его подчиненный, оборвать его нельзя, и генерал переводит разговор на особенности предстоящего задания:

— Этот Быков для нас — в некотором роде находка. Вы, баронет, наверняка отлично сыграете его роль.

— Вы уверены?

— Совершенно... Такое родство типажа!

— Для той цели, которая ставится, вполне достаточно. Конечно, не двойники — они бывают только в романах и кинофильмах, — но чудес ожидать нечего и... некогда. Русские эмоциональны, падки на дешевую романтику, а тут ее более чем достаточно: вы были в трудной переделке, лежали контуженным в воронке, голодный бродили по лесам и оврагам, наблюдали наши зверства в отношении поляков, видели подход танков... Можете говорить что угодно, нас от этого не убудет!.. Следовательно, выглядите вы несколько иначе, чем обычно. Или еще лучше — вы ранены, устраиваетесь в госпиталь. Работать там удобно: раненые попадают с различных участков фронта, знают многое, госпитальная обстановка располагает к откровенности... Знаете, я сам в прошлую войну дважды лежал там, так чего мы только не болтали!

— Но, господин генерал, я не ранен!

— Да, да, жаль... То есть я хотел сказать, что это самый замечательный и безопасный план, но что делать, если так... Во всяком случае, мы все должны действовать, действовать! Положение Германии обязывает к жертвам.

— Знаю, но...

— Что «но»? Риск? Так мы все и всегда рискуем на фронте. Кто не обладает достаточной волей и не способен на риск, тот годен лишь на роль раба. В этой войне компромиссов не будет — мы или они, они или мы.

— Конечно, господин генерал.

— Представьте себе только, — не унимается Мюллер, воображение которого опять все более разыгрывается, — представьте, что мы проиграли... хотя, конечно, это чистая фантастика... и вы под началом колхозников возите навоз в своем бывшем поместье. А? Но нет и нет, сталь немецкого характера не иступилась, и меч возмездия высоко занесен рукой фюрера...

Генерал курит, не затягиваясь, и говорит, говорит. «Болтливый попугай», — думает о нем Дессен.

— Документов у пленного так и не нашли? — спрашивает он.

— Только письмо. Но это уже много — имя, отчество, фамилия, номер полевой почты.

— С такими данными задержат на первом же контрольном пункте. А что дал дополнительный допрос?

— Ничего, — кратко отвечает Кассель. — Ничего,

— Кто допрашивал?

— Лейтенант Гартман.

— Это, говорят, мастер своего дела, — замечает генерал. — Но русские такие фанатики... К тому же мы не можем переходить известной грани, пленного затребовали в штаб армии. Можно полагать, что из него кое-что выжмут, но ждать нам некогда... И вы там, баронет, не увлекайтесь второстепенными деталями, вроде складов, баз. Наша авиация экономит мощь для будущих ударов, сейчас бомбить не станет, я думаю... Главное для нас — количество войск, местонахождение, передислокация, концентрация техники...

— Баронет уже имеет инструкции, — сухо прерывает генерала капитан Кассель. — Вы получите необходимые сведения, генерал.

Генерала коробит тон капитана, но он по долгому опыту знает, что с такими людьми связываться не стоит, ничего, кроме неприятностей, на этом не наживешь. Поэтому он принимает добродушный, «отеческий» вид и чокается рюмкой вина с Касселем и Дессеном:

— Удачи вам, господа, удачи! Мои войска сделают все, чтобы ее обеспечить...

Ночь, сырая, мглистая ночь. Ничего не видно и не слышно, будто земля совершенно опустошена и последние жители забрались в пещеры. А наверху остались только темнота, ветер и дождь да за каждым кустом какое-нибудь стальное дуло, высматривающее жертву. Группа идет молча. Впереди два солдата, затем Дессен и Кассель. Наконец солдаты останавливаются.

— Мы у переднего края, — говорит Кассель. — Отсюда пойдете одни... Точнее, поползете. Держите прямо на северо-восток. Как я уже говорил, отыщите Яна, сообщите ему пароль и прикажите доставить донесение. Он местный, я с ним работал всего двадцать дней назад. Можете у него укрыться, но без крайней нужды не рекомендую...

Тьма, тьма, тьма. Только свист колючей проволоки и мертвый свет ракеты вдалеке справа. Так вот она, линия огня, передний край, о котором пишут все газеты мира, как о вулкане, где день и ночь ворочается лава, льется кровь, слышны стоны раненых и яростные крики сражавшихся!.. Ничего — ни огня, ни света, ни криков и стонов, только ветер, дождь и тьма, как внезапно расступившаяся чернильная вода горного провала. У Дессена бегут по спине мурашки, словно ему и впрямь предстоит шагнуть в пропасть. Ему кажется, что было бы легче, если бы был огонь и свет. Преодолевая мутную волну страха, он делает шаг, второй... И вдруг действительно, словно вызванный его горячечным воображением, мелькает свет, поблизости рвутся русские снаряды, и кажется, над самым ухом гремит выстрел. Резкая боль толкает его в плечо, и он летит вперед, во тьму, беспомощно простирая руки...

Глава третья

КОГДА ПАДАЮТ БОМБЫ

С трудом сдерживая стон, Быков ощупал себя и несколько успокоился — переломов не было... Однако все тело ныло и, казалось, распухло до таких невероятных размеров, что было чудом, как оно могло помещаться в тесном земляном закутке. Мучительно хотелось пить, но, пошарив в темноте вокруг, он ничего не нашел. Тогда он прислушался и впервые за год с лишним не ощутил того короткого и глухого вздрагивания земли, которое всегда напоминает солдату, спит он или бодрствует, о близости передовой. Редкое затишье? Или его уже перевезли в глубокий тыл? Но тогда почему землянка? Он словно поднимался, полузадохнувшийся, из омута, и все окружающее смутно колыхалось сквозь тонкий пласт воды.

— Здорово, подлец, бьет, — пробормотал Быков вслух, разговаривая сам с собой. — Хорошую практику, видно, прошел...

Он даже внутренне содрогнулся, вспомнив коренастую фигуру Гартмана и особенно его голубоватые навыкате глаза. В них не было ничего, кроме деловой сосредоточенности, — ни особого интереса, ни заметного озлобления. Но от этого становилось еще больше не по себе.

Быкову действительно очень хотелось жить. И, однако, смерти он не боялся. Во-первых, к смерти вообще на фронте привыкают, как к явлению каждодневному, во-вторых, когда смерть становится неизбежностью, то и чувство страха притупляется само по себе. Сколько раз приходится видеть ее солдату! Было нечто более страшное, что не давало ему ни минуты покоя, — сознание, что письмо Жени попало в чужие руки и из-за этого его фамилия стала пропуском для шпиона. Там, в штабе, он сначала недоумевал, слушая старческую болтовню Мюллера, но, увидев Дессена, понял, что могло это означать.

Когда Гартман ударил его впервые, все в нем возмутилось и он так хотел заехать кулаком в противную рожу, чтобы у того надолго пропала охота к допросам. Но воспоминание о письме и шпионе охладило его пыл. У него прямо мороз пробегал по коже, когда он представлял, что шпион попадется и его осудят за измену родине как Павла Севастьяновича Быкова. И об этом узнают родные.

Мать, мягкая сердцем, тихая женщина, будет только плакать, но отец, старик осанистый и гордый, до конца жизни не упомянет имени сына. А Женя?.. Господи, лучше уж и не думать! Сказал же командир, что в разведку никаких документов не брать, не послушался — и вот связан по рукам и ногам, даже помереть свободно не волен. И еще этот старый боров насмехался: «Любовь подводила королей и солдат».

Оставалось только терпеть и ждать своего часа. А осенняя ночь длится без конца. Кажется, утро никогда и не наступит. Только слышно, как всхлипывает дождь да за бревнами наката в соломе скребутся и пищат крысы. Наконец в крошечное оконце пробился мутный свет и в молочном тумане расплывчато обозначилась фигура часового. Быков вздохнул и внутренне словно окаменел. Уверенный, что сейчас вызовут для последнего допроса, он только пожалел, что и утро выдалось никудышное...

Но его на допрос не вызвали, а повезли под конвоем... Куда? Он удивился, что Гартман так и не показался больше. Не в привычке таких людей бросать свои дела на полпути! Но еще более удивился, когда его усадили в грузовик под охраной двух пожилых солдат и лейтенанта. Впрочем, грузовик вскоре забуксовал в грязи, а потом, несколько раз чихнув, замолк вовсе. Лейтенант высыпал на голову шофера несколько очередей забористой ругани, а затем решил двигаться пешком. Вскоре разговор конвойных многое разъяснил Быкову... Тут пора заметить, что генерал ошибся, предположив, будто Быков не понимает по-немецки. Он учился в средней школе, а кроме того, был в партизанском отряде и не раз допрашивал пленных немцев. Не очень умело, правда, но все же... Однако он понимал, что в подобных обстоятельствах лучше помалкивать о своих познаниях в немецком языке, а теперь оказалось — он мог извлечь пользу из этой предосторожности. И действительно, разговор конвойных оказался небезынтересным.

— Пленный важный, а приличной машины не дали, — сказал один из конвоиров, которому было лет под пятьдесят, и зябко запахнул полы шинели. — У меня ревматизм.

— Машины заняты! — строго сказал лейтенант. — Фюрер приказал не гонять их по пустякам.

Солдаты смолкли и согласно, словно по команде, кивнули. Но когда лейтенант зашел в дом напиться, солдат-ревматик сказал:

— Хорошо, если есть что гонять...

— Тише ты, с нами пленный, — шикнул другой.

— А черт с ним... подумаешь — пленный! Расстрелять его ко всем чертям при попытке к бегству, вот и вся канитель. Еще возиться с ним, когда у меня ревматизм!

— Что ты, Эрих, это важный пленный.

— Да, Ганс, вот и в прошлый раз тоже так было перед тем, как всему кончиться, — на бензине экономили, на угле экономили, на картофельной шелухе экономили...

— Слушай, Эрих, полно тебе, — сказал Ганс. — Воевать будем столько, сколько прикажут.

— Будем, конечно... Но тогда тоже приказывали-приказывали, а в одно прекрасное утро проснулись — и приказывать некому.

— Ну-ну, — опасливо оглянулся Ганс, — хватит уж!

— Нет, ты мне объясни, почему у нас, у немцев, так получается? Дед мой воевал, отец воевал, я на второй войне...

— Лейтенант идет!..

Эрих смолк, так и не успев выяснить своего сложного вопроса. Солдаты снова зашлепали по жидкой грязи.

Этот разговор несколько развлек и утешил Быкова. Не то чтоб его надежды и шансы заметно увеличились или он раньше не знал, что немцы будут разбиты, но ему просто было приятно видеть усталость и растерянность врага. «Мы-то повыносливее были, — подумал он. — Вон куда нас оттеснили — на Волгу и Кубань, а голов мы не вешали и слюней не распускали. А теперь уж стукнем, эх и стукнем, только перья полетят!» И ему стало грустно, что сам он уже не будет «стукать», дышать пьянящим воздухом наступления и двигаться с каждым днем все дальше, может быть до самого Берлина...

Дорога шла холмистыми полями, потом свернула в лес. Когда проходили хуторами, Быков видел голодные глаза польских ребятишек и печальные взгляды истомленных женщин. Наконец пришли на станцию. Собственно, станции не было. Остались лишь обломки стен да несколько стрелок, но, очевидно, движение поездов окончательно не прекратилось. Вот и сейчас на путях попыхивали два состава с опломбированными вагонами.

Сели на покосившуюся скамейку. Быков посредине, конвоиры по бокам. Лейтенант ушел что-то выяснять.

Быков продрог и устал, его клонило ко сну. Вдруг он вздрогнул, услышав звук моторов. Шли самолеты.

Гул нарастал, и вот прямо из низких облаков вывалилась шестерка штурмовиков со звездами на крыльях. Вид их был так привычно успокоителен для Быкова, что ему и в голову не пришло опасаться — свои ведь! Все дальнейшее произошло в считанные секунды. Его дернули за руки и потащили к каменной багажной пристройке. На путях взметнулись столбы дыма и пламени. Лейтенант, выскочивший при появлении самолетов из здания станции, лег между рельсов, затем вскочил и хотел добежать до стены, но резанула пулеметная очередь, запрыгали камешки, и лейтенант завалился на бок.

Быков почувствовал, что настал миг, когда нужно действовать. Он еще не успел осознать своего решения, как ноги уже вынесли его на привокзальную площадь. А позади снова визжали бомбы и грохали взрывы. После очередного захода самолетов Быков оглянулся. Конвоиры лежали, уткнув лица в песок и закрыв руками головы. Улицы были пустынны. Он взял направление на пустырь, пролез под колючей проволокой, перемахнул через ров и уже добежал до кустов, когда земля под ногами закачалась, небо потемнело, вскинулся черный смерч, в котором мелькали скрученные рельсы, обломки шпал и щепки вагонов. Смерч постоял мгновение отвесно, затем, подрезанный ветром, покачнулся и рухнул на станцию, на площадь, на пустырь, на запрокинувшегося Быкова. Сквозь серую пелену до его слуха дошли частые взрывы снарядов на путях и ровный рокот удаляющихся «илов». Потом он потерял сознание...

Глава четвертая

КАЖДЫЙ ДЕЛАЕТ ЧТО МОЖЕТ

В старых стоптанных туфлях, в застиранном платьице с нехитрой вышивкой, с двумя темными косичками, девушка на фоне осенней рощи была похожа на Аленушку с картины Васнецова, тоскующую о братце. Потихоньку напевая, она собирала в вязанку сушняк и, забываясь, подолгу смотрела в сторону станции. Оттуда после вчерашней бомбежки несло запахом гари. Это напоминало ей другие годы и другие места — быструю, звучную реку, неоглядную панораму левобережья и город Лисичанск, где вот так же утром полз по береговым обрывам сладковатый запах угля и над терриконами, похожими на египетские пирамиды, вились голубые струйки. И хотя песня была грустная и говорилось в ней о чужбине и неволе, настроение у девушки было хорошим: вчера она впервые за долгие годы увидела так близко свои самолеты. Это было похоже на доброе знамение. Даже хозяйка, неразговорчивая полька, сегодня утром посмотрела на нее как-то особенно значительно и сказала, словно ни к кому не обращаясь:

— Видно, наступление будет...

Она не прибавила, чье будет наступление, но это было понятно и без слов.

Девушка собирала хворост и напевала, думая о том, что, наверное, на Родине теперь много новых песен и что хорошо бы спеть их, когда придут свои. И вдруг она вздрогнула и замерла с хворостинкой в руке: раздвинув кусты, прямо на нее вышел человек без шапки, в рваном ватнике и весь в грязи. Один глаз у него заплыл синяком, другой смотрел пристально, в упор.

— Здравствуйте, — сказал он по-немецки. По двум причинам по-немецки: потому, что польского языка совсем не знал, и потому, что казаться немцем было выгоднее — меньше расспросов.

— Здравствуйте.

— Куда ведет эта дорога? — показал он рукой на извилистую проселочную колею.

— А вам куда надо?

— Спрашиваю я.

— А я плохо понимаю по-немецки, — улыбнулась девушка. — Так, мало-мало. Тут подучилась. На другом не можете?

— На каком?

— На русском, например, — все с той же непонятной улыбкой предложила девушка.

Разговор начинал смущать Быкова — а это был он. По какому праву и для чего эта пигалица выпытывает у него ответы, которые могут дорого ему обойтись? Но девушка сама разрешила сомнения:

— У вас гимнастерка русская и погоны малость видны.

— А если это маскировка?

— Под русского среди поляков? Голову надо потерять? А я и сама украинка.

— Иди сюда, — сказал Быков. Раздвинув кусты, он пропустил девушку. — Здесь я ночевал, — показал он на свежевырытый блиндаж. — Похоже, немцы оборону строят, а?

— Строят... Здесь речка, небольшая правда, но болотистая, станцию прикрывает.

— Хо-хо, стратег! — улыбнулся Быков. — Значит, на тот «вал», где они теперь, не надеются? Ну и шустрый немец пошел, да надо бы им могилы копать, а не дзоты... А ты тут, собственно, что делаешь?

— Видите, хворост собираю.

— Хворост? Гм... А что, на Украине топить нечем?

— Ах вот вы про что! — И девушка, перескакивая с пятого на десятое, рассказала, как ее забрали на работу в Германию, как поезд по пути потерпел крушение и свои ребята помогли ей бежать, как она долгое время скиталась по лесам, пока одна женщина не приютила у себя в качестве работницы.

— Мечтала о консерватории, а попала в батрачки... Мне бы только своих дождаться. Но иногда такая тоска нападает, такая тоска...

— Потерпи, — сказал Быков. — Потерпи еще немного.

— А сколько?

— Ну, это дело не моего ума. А что, много вас здесь таких?

— Есть. Разные. А тебя что интересует? Ты из Красной Армии или из плена бежал?

— Я? Как тебе сказать...

— Скажи, как есть.

Быков рассмеялся. «На Женю не похожа, а характер такой же. Ну да Женя постарше», — подумал он. Вслух же сказал:

— В бою вот оплошал... Поймали, били, везли куда-то, когда началась бомбежка, убежал... Теперь надо к своим пробираться, да уж не знаю как — сил маловато, выбили, подлецы, и ничего не ел со вчерашнего дня.

— Батюшки! — всплеснула руками девушка. — А я тут с ним растабариваю! Что же мне с тобой делать? — хозяйским тоном спросила она. — Сюда поесть принести?

— Не знаю, милая, наверное, сюда, если достанешь. В таком деле, чем меньше людей замешано, тем оно и вернее, А про мой побег не слышно?

— Не слыхала... Там много немцев побило, когда вагоны стали взрываться. Ну ты тут посиди, а я потолкую с хозяйкой...

— Ну вот и пошла глупости говорить. Ты — хозяйке, она — соседу, а сосед — всему свету...

— Не беспокойся, — уверенно сказала девушка, — не ты первый... Много наших людей бежит из лагерей, из тюрем, с заводов, где хуже, чем в тюрьмах. Помогаем чем можем. Кто ж еще выручит на чужбине? А ты вот что скажи: если тебе их эта самая оборона нужна, так я нарисую, я вокруг станции все знаю.

— Ничего рисовать не надо, мне от этого никакого толку... Ну что ж, стратег, поступаю под твою команду... Кстати, как зовут тебя?

— Оля.

«А хороших же мы девчат вырастили», — радостно подумал Быков, когда девушка ушла. Подумал так, будто это он и вырастил, а не принадлежал и сам к этому поколению советской молодежи.

Девушка пришла в сумерках, запыхавшаяся и возбужденная.

— Я уже наполовину помер, — сказал Быков.

— Так нельзя же было раньше, немцы мельтешили... А теперь пойдем, да быстрее...

Хозяева, к которым привела девушка Быкова, приняли его молча. Накормив, стали обсуждать, где устроить его. В дом могли войти чужие, на чердаке — холодно.

— Придется в подполье, — сказал хозяин. — Там вещи кое-какие и продукты прячем... Тепло будет, перинку дадим, а что темно, так с этим ничего не поделаешь.

— Ладно, — согласился Быков.

Это подполье очень смахивало на ловушку. Если предадут, так уж не вырвешься. Но все тело так болело и ныло, что он с трудом сидел. «А-а, где бы ни ночевать — риск один, здесь же есть хоть свой человек», — подумал он.

— Сними белье, постираю, — сказала девушка, когда он уже спустился в подполье.

Быков пролежал здесь больше суток. Кормили его хорошо, к обеду хозяин даже вина принес. Быков расспросил девушку о житье-бытье, о немецких гарнизонах, о дорогах. Слушал и удивлялся: Оля для ее лет знала много. На другой день он почувствовал, что может идти, и сказал об этом девушке. С той вдруг слетела вся деловитость.

— Я... я тоже с... с тобой, — всхлипывала она.

— Не надо дождя, — сказал Быков, — дорога размокнет. — Он привлек девушку к себе и погладил по голове. — Нельзя со мной, Оля, ты пойми. Дело у меня серьезное и срочное, одному и то трудно пробраться... Ты вот, если партизаны есть поблизости, с ними свяжись да помогай своим... Каждый должен делать то, что может.

— Зачем ты учишь меня? — обиженно сказала девушка. — Я это сама знаю. Но я хоть одним глазком хочу посмотреть на родную землю, а теперь упасть бы, прижаться к ней, как к матери. Да где это понять тем, кто не был на чужбине?

— Поймем, зяблик. Ты лучше скажи, какому жениху привет передать?

— До свидания, — сказала девушка, и голос ее дрогнул, в нем снова послышались слезы. — Если, случаем, встретишь Никиту Васильченко, скажи, что его сестра Оля целует его и ждет. Вы скорее только приходите, скорее!

— Скоро придем, — серьезно и твердо сказал Быков. — Спасибо тебе, родная, и до скорого свидания!

Глава пятая

ИЗ ОГНЯ ДА В ПОЛЫМЯ

В то время как Быков прощался с девушкой, собираясь в обратный путь, километрах в двенадцати к востоку, в лесу, возле костра, сидели его конвоиры — Эрих и Ганс. Они и сами не смогли бы объяснить, что заставило их третьи сутки кружить по оврагам и лесам. Бомбежка, взрывы снарядов, смерть офицера, бегство пленного, страх перед начальством совершенно ошеломили их. Сейчас они были заняты усердными, но совершенно бесполезными препирательствами.

— Зачем ты сказал «наши самолеты»? — в десятый раз начинал Ганс. — Если бы ты не сказал, что это наши самолеты, мы могли бы укрыться, принять меры...

— Это дело воздушных наблюдателей — предупреждать... Да и не такие годы мои, чтобы бегать, как мальчишка. У меня ревматизм.

— Теперь тебя сразу вылечат. Расстрел, он и не такие болезни лечит.

— Почему расстрел? За все это дело отвечал офицер, а он убит.

— Да, офицер убит, это верно, — согласился Ганс. — Это, конечно, обстоятельство...

— Вот я и говорю, убит. Мало того что очередью прострочило, так еще и череп осколком снесло.

— А пленный все-таки убежал. Упустить такого важного пленного — это не шутка... Это никак не меньше штрафной роты.

— В штрафной роте тоже наверняка убьют. Пушечное мясо...

— А тут партизаны убьют...

Слово «партизаны» вырвалось так неожиданно, что Эрих побледнел и стал быстро затаптывать костер, а Ганс покрепче сжал винтовку. Посидев еще некоторое время в темноте и ничего подозрительного не услышав, конвоиры улеглись спать. Впрочем, это был не сон, а кошмар: скрипело под ветром дерево, среди ночи стала кричать какая-то шальная птица. И солдаты лежали затаив дыхание, пугаясь даже стука собственных сердец. Перед утром пошел дождь, они перемокли. Думая, что Ганс спит, Эрих вытащил кусок хлеба и, давясь, стал поспешно есть, а Ганс лежал и думал: «Экая скотина, сам жрет, нет чтобы с товарищем поделиться». Впрочем, есть он не очень хотел, потому что незадолго перед тем съел большую булку, прихваченную на базаре у торговки при выходе из местечка.

Перед утром, когда стало всходить солнце, они действительно уснули. И Эриху почему-то, как уже не раз за последнее время, во всех подробностях приснилось отступление у Буга. Во второй половине дня, когда после утреннего боя отступление превратилось в бегство, хлынул обложной дождь — шипел и хлюпал водой лес, чавкало, как болото, сжатое поле, и то тут, то там бомбы и снаряды выкидывали фонтаны грязи. Потом — ночь, паника. Офицеры удрали, саперы тоже. Пехота бежит к реке, но никто не знает, где лодки. На реке стоит стон, вой, крики, проклятия, каждый старается только за себя. За плечо Эриха ухватился раненый, просит помочь, обещает все свои трофеи... Пришлось дать ему в морду и отправить к рыбам: нашел, дурак, время прельщать трофеями, когда сам идешь ко дну! Выплыв, Эрих увидел, что чуть повыше река имеет перекат и там люди переходят вброд. В это время перекат накрыли минометным огнем. Там стоял такой крик, что он заткнул уши и в ужасе побежал от реки куда глаза глядят. Потом он увидел себя и Ганса на двуколке, которую трясло и подбрасывало на лесной дороге. От этих толчков он и проснулся, открыл глаза и в ужасе снова закрыл их, словно увидев привидение... Светило солнце, и перед ним, закинув за спину винтовку Ганса и небрежно перекинув на колене автомат, сидел их пленный.

— Гитлер капут! — подобострастно забормотал Эрих, поднимая руки.

— Геринг капут, Геббельс капут! — добавил равнодушной скороговоркой Ганс.

— Помалкивать, вы, тотальники! — оборвал Быков. — Это наше дело решать, кому капут, а кого по Европе в железной клетке возить на поучение... Ну ты, — ткнул Быков Эриха, — снимай шинель, пилотку, сапоги, да побыстрей... шнель!

Эриха трясло как в ознобе. Раздевшись, он сидел в поношенном мундире и босой, посиневший от страха, щуплый и жалкий. Войлочного цвета жидкие вихры смешно торчали над длинными ушами и морщинистым лбом... Быков натянул шинель прямо на ватник, так что она затрещала по всем швам.

— А теперь что с вами делать? — сказал Быков. — Собственно, вопрос сравнительно ясен — прикончить, и все тут... Будете знать, как расстреливать пленных «при попытке к бегству».

— Это Ганс говорил, это не я, — сказал Эрих.

— Я не говорил, — сказал Ганс. — Он сам слышал, кто сказал.

— Кончать дискуссию! У вас в запасе вечность, там договоритесь, а мне некогда. Конференция окончена.

Быков поднялся. И в это время, врываясь в разноголосицу лесных шумов и стуков, прогремел властный и резкий голос:

— Хенде хох!

Не прошло и тридцати секунд, как Быков был обезоружен, обыскан и зажат между двумя плоскими штыками. Ганс и Эрих, увидев группу солдат в длинных военных плащах, вскочили и, выпучив глаза, бормотали фантастический рапорт. Старший группы посмотрел на жалкую фигуру Эриха, на его вихры, на торчавшие из продранных носков кривые пальцы и чугунно-сизые пятки и расхохотался. Потом он подал команду, и вся группа гуськом двинулась по тропинке в горы.

После часа пути лес стал редеть, открылась небольшая долинка, а за нею — старые потрескавшиеся стены, решетчатые ворота и красная черепица на крыше монастыря. Ворота открыл монах с длинными, подстриженными в кружок волосами, в коричневой хламиде, подпоясанной какой-то веревкой. Поднялись на низенькое крыльцо. На ступеньках — глубокие желоба от тысяч и тысяч ног, которые прошли здесь. В узком мрачном коридоре, в стене слева — глубокие выемки с окнами. Сквозь них виден четырехугольник двора, глубокий, как колодец. Солнце никогда не заглядывало сюда. Два чахлых вишневых деревца и несколько немощных растений на клумбах выглядят как пожизненно заключенные. На стене справа — темные картины старинного письма, мистерия распятия, погребения и воскресения Христа. Живопись грубая, натуралистическая: из темных ран сочится трупная сукровица. Всюду сырость, плесень...

Конвоиры открыли дверь с латинской надписью «О. Викарий» и втолкнули Быкова, Эриха и Ганса в келью. Келья убогая. Стертые, как и везде, половицы, стол, похожий на пюпитр, узкая жесткая кровать. Быков решил, что сейчас начнется допрос, но конвоиры откинули потайной люк в полу и, посвечивая фонариком, повели всех дальше. Коридор шел вниз. В самом его конце Быков на мгновение увидел сводчатый подвал со струйками воды на заплесневелых каменных стенах, кучу соломы в углу и около десятка заключенных в немецких мундирах. «Вот теперь, кажется, конец», — подумал он, когда фонарь исчез и со всех сторон на него ринулся мрак.

Глава шестая

ФИЛОСОФИЯ ПОД ВИСЕЛИЦЕЙ

— Кто такие? Табак есть? — спросил хриплый голос, когда люк захлопнулся и наверху все стихло. — Нет, — робко отозвался Эрих.

— Дураки, — презрительно произнес голос. — Разве подданные Салаши перестали давать аванс под Трансильванию? Дураки.

— Мы некурящие.

— Еще раз то же самое... Боже мой, и это называется немецкой армией! Разве вы не солдаты фюрера и мир принадлежит не вам? Вы, прекрасные белокурые львы, великолепные потомки Арминия, ринувшиеся в громовых раскатах маршей утверждать расу господ! Или вы не читали книги «Моя борьба», вы, мокрые курицы, или не вам, олухи, говорил фюрер, что решительностью и беспощадностью мы оправдаем свое великое предназначение? Вам дали в руки земной шар, крутите его и гоняйте как вздумается. А вы не можете обеспечить себе щепотку табаку. За одно это вы достойны виселицы!

— Брось их запугивать, Фридрих, — произнес другой голос. — Разве ты не видишь, в каком они состоянии?

— Вижу, — сказал Фридрих. — Они в том состоянии, когда сыплется песок от старости и начинаются колики в животе от страха. Вы как сюда попали: стянули у ротного продовольственный паек или выражали сомнение в победе Германии?

— Нет, мы не крали и ни в чем не сомневались, — вздохнул Ганс. — Обо всем известно только господину начальнику, который там, наверху.

— А кто он?

— Этого мы не ведаем...

— Они знают не больше нашего, — послышался голос из угла.

— Да, — сказал Фридрих, — я бы дорого дал, чтобы узнать, кто наложил на меня лапу и в чем я обвиняюсь. Меня подняли среди ночи с постели и так подгоняли, что я не успел даже штаны застегнуть, так и поддерживал их всю дорогу. Шестнадцать часов назад меня втиснули в эту дыру. С тех пор прибавилось соседей, но ничего не стало яснее.

— Я слышал, что на фюрера было покушение и теперь раскрывается огромная шайка заговорщиков, — прозвучал неуверенный голос. — Может быть, в связи с этим?

— Ну, я в такие дела не вмешиваюсь, — сказал Фридрих. — Странно, однако, что все это в лесу...

— И в монастыре.

— И в монастыре. Не грехи же нам замаливать!

— Может быть, для сохранения тайны?

— Может быть, — согласился Фридрих. — Когда поведут вешать, не забуду выяснить этот первостепенный вопрос.

— Не фиглярствуй.

— Что же еще делать? Я мыслю, — значит, живу, иначе начинает казаться, что надо мной крышка гроба. Вот эти старички не станут философствовать, они знают, что везде есть начальник. Вы там, черт вас побери, что вы знаете, к примеру, о «вещи в себе»?

— Мы тыловики, — сказал Эрих.

— Вещи остались в полку, — уточнил Ганс.

— Видите? — злорадно спросил Фридрих. — В смысле исторического развития они движутся на два сантиметра впереди бразильского попугая, и это расстояние катастрофически сокращается. А я окончил философский факультет в Берлине! Должен же я, как мыслящая единица, подвести итоги своей жизни и карьеры?

— Подводи, если это не очень скучно, — согласился голос. — Паясничай.

— Человек рождается глупцом, живет плутом и умирает шутом. Кажется, я близок к последнему, а когда приходит этот срок, человек солидный пишет завещание на недвижимость и капиталы в банке. Это — глупо, наследники все промотают да еще выругают покойника, что мало нажил. Я не сделаю этой ошибки, я завещаю наследникам только мой жизненный опыт — он достаточно богат, чтобы они могли поломать над ним голову... Детство не имеет значения, юность любопытна зубрежкой, пивом и ловлей социалистов. Жизнь начинается позже. Двадцать второго июня сорок первого года я перешел границу у Бреста. Это был великолепный старт с захватывающей перспективой! К сожалению, мне не повезло, проклятые партизаны всадили мне в шею осколок мины. Лето ушло на ремонт, а в декабре я в роте пропаганды отбыл под Москву подогревать замерзающих солдат пылкими речами. Двенадцатого декабря от роты и пропаганды осталась собака Берта и я с отмороженными конечностями и осколком в левой половине зада. Я лежал в лесу и размышлял, кто кого из нас раньше съест — Берта меня или я ее? Она сбежала из-под дула пистолета, а меня случайно подобрали солдаты. Два месяца я ел и пил, лежа на животе, и узнавал санитарок по ногам. Одна была весьма недурна, и я решил, получив поместье на Дону, впоследствии пить пиво и писать научную работу «Голенобедренные признаки чистокровной арийки». Это была бы верная ученая степень, но, к сожалению, вино пахло лучше, чем чернила, и я не успел даже набросать конспектов.

Летом я наступал с танковой армией Гудериана в качестве военного корреспондента. Какие там гуси и сметана! Однако в районе Оскола русская фугаска выбросила меня из машины, и в ушах полтора месяца звонили колокола всех звонниц Кельнского собора. Контуженный, я не мог двигаться за армией и организовал себе особняк в Харькове, где, ничего не слыша, писал великолепные корреспонденции о победах нашего оружия. Позже меня по ведомству доктора Геббельса послали под Сталинград поднимать дух сопротивления. Там, в окружении, я помогал доедать румынскую кавалерию. А когда от нее остались копыта и хвосты, вывернул из своих карманов все благоприобретенное, отдал пилоту и помахал сверху героям Паулюса. Над нашей территорией нас сбил русский истребитель. Я отделался сломанным ребром и синяками. После госпиталя получил отпуск домой. Но вместо дома была груда битого кирпича, по которой вместе и порознь бродили тетя Эмма и ободранная кошка. Одна откапывала пожитки, другая охотилась на мышей... При выравнивании фронта на Буге я сулил какому-то подлецу все свои трофеи, которых, кстати, у меня уже не было, чтобы он помог мне выбраться на берег. Но это был умный парень, он дал мне в морду. Потом меня произвели в интенданты. И только я стал входить во вкус новой работы, как очутился здесь... Все. Я свое получил. Что же касается грядущих поколений немцев, то будут ли они делать пушки вместо масла, платить репарации или дуть шнапс — в моей судьбе это ничего не изменит.

— Но в чем же суть твоего завещания?

— Дуть шнапс. Если они при этом будут делать пушки — тоже неплохо. Но главное — шнапс.

— Он, бедняга, сошел с ума, — шепнул Эрих.

— Молчи, дурак, — так же тихо ответил Ганс. — Это провокатор.

Открылся люк, два монаха внесли суп и дали по куску хлеба каждому из сидящих в подвале.

— Послушайте, святые отцы, — обратился Фридрих, — не можете ли вы сказать, какой святой отвел нам в своих владениях этот кусочек рая?

Монахи ушли, ничего не ответив.

— Не партизаны ли? — сделал предположение кто-то.

— Мы не в России, а в Польше, — отозвался Фридрих. — Да и на кой черт партизанам с нами возиться? Мы с ними не церемонились! Нет, я полагаю, что мне не следовало связываться с интендантством, надо было учесть опыт предшественников — их или судят за растраты, или ловят в тылах партизаны, как перепелов на дудочку...

В это время между двумя солдатами началась ссора из-за того, что они не поделили кусок хлеба.

— Обратите внимание, господа, — потешался Фридрих, — типичный случай передела жизненного пространства путем применения силы. Перед вами, таким образом, в предельно сконцентрированном виде принцип цивилизации и наглядный пример того, чем кончит человечество. Машины, институты, образование — все это промежуточная дребедень, на последней странице истории будут кусок хлеба и два оскаливших зубы индивидуума в звериных шкурах. Занавес, господа, занавес! Аплодисментов не надо, комедию играли вы сами.

«Юмор висельника, — подумал Быков, — помесь философа с бешеной собакой». Все время он внимательно слушал, надеясь что-либо узнать о своем местопребывании, но, обманувшись и ничего не определив, стал дремать. И тут услышал над ухом жаркое дыхание,

— Рус, слушай... Хороший план!

— Что?

— Не говори, что мы конвоиры.

— Допустим. А дальше?

— Мы не скажем, что ты пленный.

— Зачем это?

— О, допрос будет, нам капут.

— И по заслугам. А я при чем?

— Мы есть в гестапо... О, Ганс знает гестапо! Фридрих — не сумасшедший, Фридрих — провокатор...

Глава седьмая

ЧЕЛОВЕК РОЖДАЕТСЯ ГОЛЫМ

Неизвестно, какие открытия еще сделал бы Эрих, но сверху загрохали шаги, дверь открылась, и ослепленного светом Быкова вызвали, точнее, вытащили на допрос. Привели его в угловую келью, через окно которой были видны кусок дороги, бурое осеннее поле и сосновый лес. Сначала Быков зажмурил глаза — больно ударил солнечный свет, потом почувствовал тоску по свободе, по своей землянке, по товарищам. «Ох, Пашка Быков, много ты наделал ошибок: взял в разведку письмо, занялся болтовней с фрицами... Теперь хоть не зевай, может, еще и не все потеряно», — думал он.

— Фамилия, имя, отчество, часть? — спросил по-немецки тот, что вчера был начальником группы, захватившей врасплох Быкова. Теперь на нем хорошо сидел костюм из серой шерсти, а глаза смотрели из-под насупленных бровей холодно и испытующе.

— А вы кто такой? — в свою очередь спросил Быков. — Вчера вы были военным, сегодня стали штатским.

— Ах вот оно что!.. Ну, это пустяки, мимикрия — и не больше. Вы находитесь в штабе интернационального антифашистского отряда, и я попрошу отвечать на мои вопросы.

— Я не фашист и, значит, за них не ответчик.

— Оставим болтовню. Вот ваши документы. Ганс Эрман, рядовой, призван из запаса по округу Луккенвальде.

— Документы не мои, точно так же как и шинель, из которой вы их извлекли. Я русский.

— Вот как? Это совсем интересно... Иуда, продавший отечество, даже не за реальные тридцать сребреников, а за немецкие посулы? Ну что ж, будем судить сразу за два преступления.

Быков был совершенно озадачен.

— Я русский, — сказал он, — и ничего общего не имею с теми мерзавцами, о которых вы говорите.

— И надел немецкую шинель для форса? И разгуливаешь по лесам в компании немцев ради поправки здоровья?

— Повторяю: я русский, но подробностей сообщить не могу.

Допрашивающий пожал плечами.

— Немцу не было бы надобности доказывать что-либо, но русскому я сделаю уступку. Михаил Васильевич, крикнул он в соседнюю келью, — зайди сюда!

Из соседней комнаты вышел среднего роста, плотный мужчина лет тридцати пяти, судя но выправке, фронтовик. Левая рука его безжизненно висела вдоль тела.

— Вы русский? — спросил Быков.

— Русский... А вы, русский, ради чего напялили на себя это барахло?

— Вот этот тоже был вчера...

— Тебя это не касается.

В беседе с начальником штаба отряда — а им и был Михаил Васильевич — Быков рассказал о своих злоключениях.

— Может быть, и так, — произнес начальник штаба. — Но чем все это докажешь? Человек рождается голым, а потом натягивает на себя то, что ему нравится, что может или что выгодно. Если говорить о нас, то мы в составе польского партизанского отряда действуем здесь недавно, охотимся за немцами, чтобы вскрывать все их формирования и планы, и малейший промах может кончиться для нас провалом... Война разбросала наших людей по многим странам, и такие встречи, как у нас с вами, — не редкость. В подобных случаях важно другое: сразу верно оценить человека. В семье не без урода, среди нас, русских, есть отщепенцы, которые пытаются свести старые счеты с Советским государством. Кроме того, на пространство Европы спущены, как цепные псы, выкормыши гитлеровских шпионских школ... Как разобраться, через какое сито нужно сеять? Ведь что ни промах — то и кровь...

Голос его звучал глухо и горько. Видно было, что человек этот много познал и пережил, истосковался по родной земле, по родным людям и любит их той любовью, которая действительно сильнее смерти.

— Я сам потерял руку потому, что доверился... Я бежал из партии пленных под Славутой и, встретив в лесу крестьянина, разговорился с ним, поверил его сочувствию и остановился на ночлег. Он оказался выкормышем Бандеры и в тот же вечер выдал меня. Теперь вы хотите, чтобы я на слово поверил вам... Ну а если я ошибусь?

— Понимаю, — тяжело вздохнул Быков и вдруг как-то сразу обмяк. Он мог бороться за свою жизнь с Гартманом, он мог негодовать и изворачиваться на допросах у врагов, но здесь сидел свой человек, он поставил вопрос так, что выбора не было, и это Быков понял. — Понимаю, — повторил Быков. — А жаль...

— Это первое свидетельство в твою пользу, — оживился начальник штаба. — Но всего одно против сотни!

— Дело не в этом, — сказал Быков, — я мог бы все оставить, как есть, но у меня срочное и важное дело. Я уже говорил, насколько все это запутано.

— Это можно поправить. Скажите номер части, назовите фамилию командира полка и пока посидите здесь — мы все выясним.

— Именно того же хотел от меня немецкий штаб — номер части, фамилии командиров... Вы говорите, что каждая наша ошибка влечет за собой кровь наших людей. Я уже допустил несколько ошибок и повторять их не хочу и не могу. Номер части — не моя тайна, она принадлежит государству и не может сообщаться даже родным.

— Тогда придется посидеть...

— Жаль, у меня срочное дело.

Начальник штаба пожал плечами — разговор становился бессмысленным. Быков подумал, что может сослаться на Олю. А вдруг эти люди не те, за кого себя выдают? Да и кто поверит девочке? Он уже встал, чтобы идти, но вдруг вспомнил о своих конвоирах, как о последней возможности внести ясность в запутанный вопрос.

— Позвольте, у меня же есть свидетели...

— Немцы, — подхватил его фразу начальник штаба. — Знаю, конечно. Но ведь, если немцы и подтвердят большую часть вашей истории, то в наших глазах она едва ли станет достоверной... Кто поручится, что это не фокусы немецкой контрразведки? Впрочем, попробовать можно, сейчас мы их вытащим.

В ожидании, пока приведут конвоиров, Быкову дали закурить, и он почти опьянел от папиросы. Первым привели Эриха — он так и ходил в рваных носках с торчащими наружу пятками и пальцами. Монах фыркнул и зажал рот рукой, чтобы не расхохотаться. Эрих жмурился от света и переступал с ноги на ногу.

— Знаешь этого человека? — указал начальник штаба на Быкова.

— Знаю, знаю, — закивал Эрих.

— Кто он?

— Русский, поступил на немецкую службу. Разве мы иначе стали бы с ним разговаривать?

— Выходит, в лесу у вас мирная беседа была? А почему у него твои документы?

— Документы я передал случайно с папиросной бумагой, когда закуривали, — с готовностью разъяснил Эрих. — В лесу мы повздорили малость...

— А какого пленного вы конвоировали на станцию?

— Пленного? — побледнел Эрих. — Нашего пленного разбомбило. День искали, два искали — и никаких следов.

— А этот не похож на вашего?

Эрих энергично замахал головой.

Начальник штаба поморщился и коротко приказал:

— Увести.

Вошел Ганс. На лице — рыжая щетина, в ней — соломинки и крошки. Ганс в точности повторил то же самое, что сказал Эрих.

— Разбомбило нашего пленного, начисто разбомбило, — сокрушенно, словно о близком родственнике, закончил Ганс, — такой был хороший, важный пленный, и вот — разбомбило...

Начальник штаба молча ходил по комнате, монах что-то рисовал. Быков сидел окончательно подавленный.

— Вот видишь, — обернулся к нему начальник штаба, — эти немцы настолько перепуганы, что от них никакого толку не добьешься. Ладно, потом разберемся, а сейчас хватит...

Снова четыре ступеньки, кромешная тьма и стук капель, падающих с потолка, как монотонный ритм вечности.

— Разве виселицы еще не готовы? — окликнул Быкова Фридрих.

Быков не ответил и молча повалился на солому...

Глава восьмая

ЧТО МОЖНО УЗНАТЬ В ГОСПИТАЛЕ

Дессен лежал, закрыв глаза и впервые за эти несколько дней наслаждаясь чувством полного покоя. Его только что принесли из перевязочной. Санитары ушли, а возле него хлопотала сестра Аня Маленькая — действительно очень миниатюрная девушка, с милыми правильными чертами лица и живыми карими глазами. Маленькой ее прозвали потому, что в соседней палате работала Аня Большая, высокая, красивая блондинка. Аню Маленькую пожилые солдаты называли дочкой, молодые поверяли ей свои нехитрые тайны, а влюблялись в Аню Большую. Аня Маленькая аккуратна и хлопотлива на редкость, такой чистоты, как у нее, нигде не найдешь. Но у нее есть одна странность — она до смерти боится всяких ревизий и обследований, и, когда они происходят, Аня ходит словно потерянная и часто вспоминает маму, которая живет где-то в Пензе, а иногда и всплакнет короткими и быстрыми, как весенний дождик, слезами.

Поправив у раненого подушку и натянув до подбородка одеяло, хотя надобности в этом не было, потому что в палате тепло, Аня Маленькая ушла. Пока она находилась здесь, в палате стояла полная тишина, казалось, все спят глубоким сном, но едва затихли за дверью ее легкие шаги, как на соседних койках одеяла приподнялись, на подушках появились стриженые головы и несколько пар глаз принялись изучать нового раненого. На языке у каждого вертелось добрых десятка два вопросов: кто, из какой части, где и при каких обстоятельствах ранен, не слыхал ли про «наших», что делает «он», то есть немец? Но раненый лежал тихо, и вопросы поневоле приходилось отложить.

— Ох, не то у меня температура, не то я его знаю, — сказал пехотинец Семен Кругляков соседу. Его открытое курносое лицо с веселыми и вечно любопытствующими глазами выражало такую уверенность в себе и такую жажду деятельности, что, очевидно, койка, на которой приходилось лежать, представлялась ему орудием изощренной пытки. — Ты вглядись внимательно, может, тоже признаешь? — обратился Семен к соседу.

— Нет, не знаю, — ответил тот.

— Сразу видно минометчика, — вознегодовал Семен. — Где уж вам знать героев нашего фронта! Ходите около своих самоваров и воображаете, будто только вы и воюете.

— Да нет, мы что ж, — замялся сосед. — Лицо в самом деле будто знакомое.

— Знакомое! — уже совсем возмутился Семен. — Ну откуда оно тебе будет знакомое, если вы все время во рвах торчите на закрытых позициях? Вы даже и немцев никогда не видите, палите минами в белый свет. А куда мины попадают, только мы, пехота, и видим... А раненый этот — разведчик Быков, командир роты у них капитан Омельченко с орденом Александра Невского. Ох и боевые ребята!.. Только похудел он очень, Быков-то.

— Похудеешь, — сочувственно отозвался сосед. — Погода чертова, а работка у них горячая.

Семен ранен в руку. Похожая в бинтах на белую куклу, она лежала поверх одеяла. Но очевидно, рана мало беспокоила его, потому что он ни минуты не мог оставаться неподвижным. Именно он больше всех доставлял хлопот Ане Маленькой. В палате его любили и всегда за него заступались, поэтому Семен чувствовал себя как на хорошо укрепленной позиции. Он мастер поговорить: то разведет дискуссию, как снимать немецкую противотанковую мину, то поднимет шум из-за того, что опоздала газета.

«Ох, подведет он меня под ревизию!» — со страхом думала о нем Аня.

— Это уж точно, — подхватил Семен мысль соседа. — Работа нынче горячая, удар готовится такой, что придется немцам без штанов бежать до самого фатерлянда. Да и там дадим ли остановиться — это еще вопрос, покрытый неизвестным мраком.

— Тебе кто, сам командарм докладывал? — ехидно спросил раненный в ногу артиллерист сержант Попов. — Немцы так только в кинокартинах бегают, а на войне дерутся, подлые, возни с ними еще не оберешься. А Берлин, он пока за тридевять земель.

— Эх ты, тюря-тетеря! — обернулся к нему Семен, искренне считавший пехоту заглавным родом войск и никогда не упускавший случая поддержать ее честь в любом споре. — Поглядишь на тебя — солдат, а послушаешь — чисто наш колхозный сторож, дед Ефим. Вот, братцы, до чего же неприспособленный старик, прямо удивление! День, скажем, стоит первоклассный, в стереотрубу ни одной тучки не сыщешь в любом секторе наблюдения... Говоришь ему: погода, дескать, хорошая, дед. А он и начнет рассуждать, что, мол, на данном отрезке времени действительно ничего, но опять-таки еще неизвестно, что происходит в атмосфере, и, может, через один момент такой дождь с градом ахнет, что не приведи господи... И все оттого, что барометр в избе-лаборатории, балбесы, разбили в прошлом году. А барометр, надо сказать, всегда врал, и разбили его не мы, а кот, которого он сам туда посадил, чтобы мыши не заводились. Или гонишь коней по прогону, изгородь кругом — таракан не пролезет, а дед и начнет зудить, что, дескать, нечего зевать и ворон ловить, так и клевера недолго потравить... А клевера те, между прочим, за пять километров... И, скажи ты, по всем статьям подходящий дед — работящий, ребятам всегда рад смастерить удочку или вертушку на ручей. Один недостаток имел — сомневаться и разговаривать любил немыслимо...

— Ну, поехал, дед Ефим! — усмехнулся Попов. — Ты про наступление начал, так и выкладывай свои соображения, доказывай.

— Доказывать тут глухому или, к примеру, слепому надо. Вот, скажем, дней шесть назад танки шли мимо всю ночь, спать не давали, а утром на окошках пыли на сантиметр... Для парада, наверное, а? Или артиллерийская бригада к нам подошла... салют давать по случаю выздоровления одного сержанта... А про деда Ефима ты брось, он в партизанах был, геройский старик!

В это время дверь тихонько открылась, и на пороге появилась Аня Маленькая. Обычно в таких случаях Семен натягивал на голову одеяло и притворялся спящим, но сейчас было поздно.

— Ранбольные, опять вы клуб устроили! — сердито сказала Аня, но в глазах ее не было ни капельки строгости и обиды, потому что она не могла, просто не в состоянии была обижаться на этих людей, каждый из которых был ей по-своему близок и дорог, людей, героическим подвигам которых она страстно завидовала. — Новому больному отдых нужен, а вы все тары-растабары.

— Это вы про Быкова? — спросил Семен.

— Про Быкова... А вы разве его знаете?

— Эх, вот отсталость тыловая! Ну кто же в нашей армии не знает разведчика Быкова? Он же на армейском совещании выступал, и еще один геройский ефрейтор Куприяненко из левофланговой дивизии, которая к нам месяц назад пришла. В армейской газете фотографии их были.

— Вон что! — удовлетворенно сказала Аня. — А мы не знали, из какой он части, прибыл без направления из медсанбата, в себя не мог прийти после дороги, только фамилию кое-как и записали... Пойду скажу, чтобы в часть сообщили, а вы, товарищи ранбольные, потише, очень прошу вас.

— Тогда давайте нам книжки, — сказал Семен. — Без книжек я все равно не могу молчать. Вон у нас на передовой...

Семен хотел пуститься в воспоминания о том, как на передовой к ним попала книга Шолохова «Тихий Дон» и как они ее читали посменно, даже поссорились крепко из-за героев, но его перебил Попов:

— А меня скоро выпишут, сестра?

— Как доктор прикажет — так и выпишем,

— Я уже здоров!

— Это доктору видней.

— Бюрократизм у вас тут... Наступление скоро, а они задерживают.

— А без вас там не обойдутся?

— То есть как так «обойдутся»? — обиделся Попов. — Не понимаете, товарищ сестра, солдатской натуры. Я на Дону в наступлении участвовал, на Донце участвовал, на Буге участвовал. Ни одного наступления принципиально не пропустил, вот как! Хоть на средний, хоть на капитальный ремонт в госпиталь ставили, а к наступлению я тут как тут. Конечно, кто и прохлаждаться по госпиталям любит, а мне без моих ребят скучно. Я тут от скуки килограммы свои теряю. И харч у вас не тот, жидкий харч, и горючее не положено. Мне это по характеру не подходит. Однажды вот тоже бюрократы попались, так я взял и самосильно убежал домой.

— Как это так «домой»?

— Да очень просто. Достал вещички — и прямо к своим в блиндаж...

Аня рассмеялась: чудные эти ранбольные. И лечат их, и ухаживают за ними, а они все канючат, а некоторые и убежать норовят. И называют это смешно — «домой». Хорош дом — холодно, дымно, пушки бьют день и ночь... К нам вот тоже однажды попало в соседний дом два снаряда, так это ж ужас как грохает!

— Ну ладно, пойду книжки добывать...

Глава девятая

НА ФРОНТОВОЙ ДОРОГЕ

Когда Дессен очнулся, была все та же тьма и, казалось, та же самая одинокая ракета висела справа. Солдат кончил перевязку, и к нему нагнулся Кассель.

— Печальный случай, — сказал он. — И обстрел, и дурак-солдат растерялся: зацепил винтовкой за ветку. Эти винтовки стреляют иногда совсем некстати. Надеюсь, вы сможете продолжать путь. Работе рана не помешает, она совершенно безопасная. Постарайтесь избежать медсанбата и направляйтесь прямо в госпиталь.

«Все врет, — подумал Дессен, — сам, собака, может быть, и стрелял. Дать бы в морду... Да черт с ним, все равно ничему уже не поможешь». На одну минуту у него мелькнула мысль: поскольку так произошло, вернуться назад, но тут же подумал, что пристрелят. Он хорошо знал основы немецкой дисциплины! И пополз под колючую проволоку, обдирая руки...

Путь был страшный, особенно он боялся мин. Правда, Кассель сказал, что на этом участке их нет, но он мог в лучшем случае поручиться за свои. А русские? Кто их знает... И ему вдруг представилось, как во тьме он натыкается на бугорок земли, под которым спрятана гремящая смерть в деревянной коробке, как земля под руками разверзается огнем... Некоторое время Дессен лежал неподвижно. Потом он постарался припомнить все, что преподавали у них в школе по подрывному делу, и, несколько успокоившись, пополз еще осторожнее, ощупывая землю дрожащими от страха и напряжения руками. Он не знал, сколько прошло времени, и был выведен из состояния полузабытья окриком на русском языке. Он выбросил компас и отозвался. К счастью, на этом участке работала вчера группа разведчиков, знавших об исчезновении Быкова и рассказавших об этом пехотинцам. И теперь те, порадовавшись, что ему удалось благополучно возвратиться, отпустили его без особых расспросов.

Уже в тылу он догнал группу легкораненых и вместе с ними вошел в город. На первом перекрестке, на горе, у старинных каменных ворот, группа разбилась на две части. Одна пошла направо, в госпиталь, расположенный в самом городе, другая двинулась дальше. С этими последними пошел и Дессен. Он попытался завязать разговор и спросил, не слыхать ли у них чего нового, но солдат, раненный в руку и с разбитыми губами — его взрывом швырнуло на вишневые деревья, — посмотрел на него с укоризной:

— Как тебе, братец, сказать... Толкуют, что готовится что-то, а где оно и чего будет дальше, узнаем потом. На дорогах об этом не распространяются.

Беззлобно отчитав Дессена, он снова стал шутить — по всему было видно, что это редкостный весельчак и бывалый во всяких переделках воин. Говорить ему было трудно, он шепелявил, но старался приободрить своих попутчиков.

— Вот, жначит, как штукнуло меня, так я шражу и подумал: «Эх, Иван Пахомович, вше это пуштяки, а вот человатча ж девками тебе и невожможно теперь... Ражве што доктора шпашут твою крашоту!»

Прошли город, высоко вознесший над рекой черепичные крыши и серую громаду тюрьмы.

КПП находился на окраине, у моста. Веснушчатая загорелая девушка-регулировщица проверила документы и направления у двух раненых, третьим был Дессен. Он побледнел и, сделав вид, что ему плохо, прислонился спиной к стене старой полосатой будки, в которой раньше был полицейский пост.

— Документы! — словно издалека донесся до него голос девушки.

— Да брошь ты, не видишь — швой брат-шолдат! — сказал пожилой раненый. — Человеку дурно, а она шо твоим бюрократижмом...

— Нам приказано... А то многим надо в город в госпиталь идти, а они не знают и путаются, только ноги зря бьют.

— Жнаем, жнаем, — сказал солдат и загородил собой Дессена. Девушка, поспорив для порядка, отошла. Дессен услышал в будке разговор начальника поста со сменившимся регулировщиком.

— Этой ночью артиллерия шла, а в следующую, кажется, танки надо ожидать. Вы смотрите, чтобы порядочек и маскировочка!

— Как часы...

— Раненые, на посадку! — крикнула девушка.

— Вот же въедливые девчата, — сказал пожилой раненый, когда машина тронулась. — Их бы у райских ворот ставить для проверки документов, ни один по блату не проскочил бы... Это вот когда меня ранило в первый раз, еще под Калачом, беру я ноги в руки — и в медсанбат, ловлю за полу врача. Так и так, говорю, прибыл, кладите меня на стол, на который следует, и тащите осколок, а то мне самому, как мине, выть хочется. А он говорит: «Сейчас, вот только анкету заполним». И пошел: как зовут, где рос, сколько учился, кто была бабушка?.. «Доктор, — говорю, — а для чего покойница? В великую французскую революцию она верила, богу молилась умеренно, предсказывала, что быть мне по всем статьям купцом и жениться на бубновой даме. А я вот завещания не выполнил, дернул меня черт на трефовую масть... Не надо бабушки, доктор!» А он: «Ранбольной, не отвлекайтесь посторонними мыслями, скажите, сколько часов назад вас ранило?..» А я что, будильник с собой таскаю? И так мне захотелось запустить в этого милого человека осколком, который под лопаткой сидел, да жаль — вытащить не мог...

— Врешь ты все, — сказал молодой боец, — не бывает так.

— Разве? — удивился раненый. — Стало быть, перехватил. Вот всегда так, начнешь по-хорошему, а потом что получается?

В машине становилось совсем весело, и, если бы не белые повязки, можно было подумать, что солдаты едут в отпуск и радуются предстоящим свиданиям.

В госпитале разговорчивый солдат снова выручил Дессена, когда речь зашла о направлении и документах. Сам раненный, он обо всех заботился, всем помогал и вообще выглядел заботливым папашей или напористым старшиной.

— Ну иди, — сказал он Дессену, когда все было кончено, — лечись, главное — хирургов уважай, это самое основное в нашей жизни...

Дессен до тошноты боялся операции, тем более что считал русскую медицину весьма примитивной. Но все оказалось как нельзя лучше. И удивился: извлекли из плеча не пулю, а всего-то осколок. «Не такой уж он и подлец, этот Кассель, — подумалось ему. — А я думал: специально устроили...» В палате он нарочно прикинулся спящим, чтобы осмотреться и освоиться в новой обстановке, — и как здорово получилось! Теперь он знал «свою» часть, фамилию командира, а кроме того, уже получил и некоторые сведения, ради которых прибыл. Семен со своей страстью поговорить оказался сущим кладом для него, и он решил попозже специально заняться им — узнать номера частей, откуда люди приходят. Таким сведениям цены нет!

После обеда у него завязался с Семеном разговор. Он рассказал, как был контужен, захвачен в плен, как его мучили. Семен, польщенный вниманием известного разведчика, сочувственно вздохнул, сжал здоровый кулак:

— Ну ничего, Быков, скоро мы им дадим прикурить от фитилька!.. Техника у нас подошла что надо. — И с увлечением начал рассказывать о самолетах, пушках, танках, нарисовав такую картину, что у Дессена стали закрадываться подозрения, что это — всезнайка или фантазер. Бывают такие оптимисты, что из одного танка делают четыре, а из самолета — десять.

— А какие части?

— Части? — словно споткнулся Семен. — Об этом мне не докладывали... Разные части, кто их сочтет... Да и зачем мне их номера? Главное — техника была бы.

Рана Дессена оказалась несерьезной, и ему скоро разрешили ходить. Правда, Аня Маленькая поставила условие — в пределах госпиталя. Но при госпитале, размещенном в бывшем помещичьем имении, был сад, и, следовательно, можно было, не нарушая порядка, и доверительно потолковать с выздоравливающими, и посидеть в тишине, поразмышлять. Лишь сейчас начал он в полной мере осознавать, в какой спешке и как нелепо сунули его в эту авантюру — без надежных документов, без запасных явок. Правда, был Ян в качестве пункта связи, но если сам Ян, находясь здесь, не мог обеспечить необходимых сведений, значит, руки у него были связаны. У Дессена не было опыта разведчика, его все время по неизвестным причинам — чему он, кстати, и был рад — держали в резерве, но кое-что он начал понимать: им просто заткнули первую попавшую щель — подменили обычную войсковую разведку, которая не могла пробиться в русские тылы, — следовательно, им не очень дорожили и ему не слишком доверяли. Он был «одноразовым», как консервная банка в окопном рационе. Это было обидно, но имело и свои преимущества: собрав сведения о концентрации русских частей на данном участке и передав их Яну, он мог возвращаться. Как? Там будет видно! Теперь главное — сделать дело, что, судя по разговорчивости тех, с кем он встречался, особого труда не представляет. У него даже мелькнула мысль, что, поскольку с ним так поступили, он и вообще мог бы остаться здесь, смешавшись с местным населением, до конца войны — неизвестно теперь, чем она и кончится, а оправдания нашлись бы! — но он боялся быть разоблаченным: живьем шкуру сдерут большевики!

Успокоенный до некоторой степени такими размышлениями под ровный шумок начинающегося листопада, он уже возвращался в госпиталь и у самого входа встретил Семена.

— Быков, где тебя черти носят?! — закричал тот. — Иди скорее, там тебя один сержант дожидается... Ну, не сержант, а...

— Кто именно?

— Ладно, ладно, не ломайся... Сто их штук у тебя, что ли? Таких по сто штук не бывает, таких, может, на всю нашу армию одна... Счастливый!..

Глава десятая

НЕВЕСТА БЫКОВА ПРИЕХАЛА В ГОСПИТАЛЬ

Женя Велиховская познакомилась с Быковым и полюбила его, когда они вместе учились на курсах агротехники в Вязьме. Началась война, Павел ушел в армию, а Жене на призывном пункте сказали, что девушек-добровольцев пока не требуется. Когда пришли немцы, Женя санитаркой ушла в партизанский отряд. В могучем лесу, среди столетних сосен и дубов, поджидая возвращения очередной группы с операции, надеялась что-то узнать о Быкове. Мир словно разломился пополам, раскололся огненной пропастью фронта. На одной половине, затерянной в глубине лесов, была она, а на другой, там, где на тысячи километров от моря до моря гудел и ворочался фронт, там — Быков. Не было ни весточки, ни письма, только тайная надежда и неясные девичьи мечты в тихие вечера, когда на траве гасли один за другим блики, постепенно стихали песни птиц и только над головой серым столбиком вилась мошкара, обещая хорошую погоду...

Несколько раз далекий гул медленно сдвигался с места и начинал катиться на запад. Тогда веселее ходили люди в лесу, радостнее светило солнце, мальчишки забирались на высокие деревья высматривать, не идут ли наши. Но гул слабел, затихал, и все снова принимало будничный вид — наступление приостанавливалось.

И вдруг словно сорвали плотину: фронт, находившийся до того за десятки километров, за двое суток обойдя партизанские леса, стал удаляться на запад. И снова партизаны оказались в тылу, но теперь уже у своих. В лагере в эти дни почти никого не было, кроме «подсобной силы» — поварих, хозяйственных дедов, часовых. Женя не могла уйти с партизанами на операции, она болела. Немногие раненые, возвращавшиеся из боя, рассказывали, что немцы бегут как угорелые, что партизаны берут их в плен сотнями, захватывают машины, обозы, танки. А когда начинали говорить о Красной Армии, не хватало слов, чтобы выразить удивление и восхищение ее мощью.

— Господи, откуда что взялось? Что самолетов, что орудий... Прямо как в сказке!

— Ну кому, может, и удивление, а кому и очень даже понятно, — степенно и важно говорили старики. — Накопили...

Женя Велиховская вернулась в свой районный городок, и туда от Быкова пришло письмо. Сообщал, что у него все в порядке, был ранен, но выздоровел, два раза награжден. Женя решилась отыскать его. Нелегко это было, он находился на одном из украинских фронтов, но тут помог ее твердый характер. Правда, в одной части с Быковым ей служить не довелось. Но ее назначили в госпиталь. Теперь они находились почти рядом и частенько виделись. Неделю с лишним назад Быков, до этого стоявший вместе с частью на отдыхе, снова ушел на передовую. А вчера в комнату Жени влетела подружка Тоська, суетливая и беспокойная, как весенний воробей.

— Ой, Женечка, — затараторила Тоська, — ой, миленькая, что я узнала! Ты только, ради бога, не пугайся, это, наверное, не так уж серьезно.

— Что, Тося?

— Ох, Женечка, прямо уж и не знаю, как тебе сказать... Нет, правда, ты не подумай, что это что-нибудь такое, это со всяким случиться может.

— Да что именно?

— Он... он...

— Кто «он»? Быков?

— Ну да... Какая ты догадливая, Женька!

— Ну что он, убили?

— Ой, ты с ума сошла, Женя! Разве я сказала, что убили? Ничего подобного, не такая я дурочка, чтобы сочинять невесть что.

— А что же?

— Убили... придумает же! Вот что значит любовь... Я сама как Павлика полюбила, так, веришь ли, ну, натурально ночи спать не могу: все боюсь, все боюсь, все мне чего-то такое кажется... А с Быковым даже совсем наоборот!

— Да скажешь ли ты вразумительно? Ну что, наградили, откомандировали, дисциплинарное взыскание наложили? Что ты трещишь попусту?!

— Подумаешь, тоже интеллигентные нервы какие! — обиделась Тося. — Знаю, что вы про меня говорите: «Тоська тараторка, Тоська болтушка...» Ну ладно, я могу молчать, не мой жених, мне что...

— Ну, Тосенька, — взмолилась Женя, — ну-ну, не обижайся, скажи, что с ним?

— Вот так бы ты разумно и начинала... Ранен он, твой Быков, в госпитале у Василевича лежит, это совсем почти рядом.

— А как ранен? Сильно?

— Как? И не знаю даже... Голова у меня беспокойная. Как сказали, что ранен, ох, думаю, надо поскорее Женечке сообщить. Торопилась и дальше спросить позабыла.

— А кто тебе сказал?

— Тут один знакомый приезжал, — смутилась Тося. — Но он уже уехал.

Больше Женя не расспрашивала, наскоро собравшись, побежала к начальнику.

— Раз такое дело, поезжайте, — сказал начальник. — Можно и к нам перевезти на лечение, если окажется возможным... Знаю, знаю, любовь не картошка, верно? У меня в госпитале награжденных тридцать процентов, а влюбленных девяносто девять...

Так Женя очутилась в госпитале.

Однако с первых же шагов ее ожидали и радость, и разочарование. Аня Маленькая сказала, что ранен Быков легко, но что видеть его нельзя, ушел на прогулку. Аня решительно всех своих больных ревновала к посторонним для госпиталя девушкам и приятелям. Сказав, что подождет, Женя вышла в парк и пошла вокруг флигеля, где гуляли раненые, но Быкова среди них не было.

— Посидите в аптеке, вы мне волнуете ранбольных, — посоветовала ей Аня, когда она вернулась. — Явится ваш Быков...

Обо всей этой истории Семен неведомо какими путями пронюхал, успел рассказать товарищам и специально поджидал Быкова, чтобы первым сообщить новость и полюбоваться на его смущение. Даже намеревался помучить, поинтриговать. Но когда Быков появился, он забыл все свои планы и залпом выпалил приготовленную новость. Дессен замедлил шаги, стараясь обдумать, чтобы мог означать приезд этой девушки-сержанта? И откуда она? Вдруг из роты? Как ему себя вести? Он даже хотел снова повернуть в лес, но тут его увидела Аня.

— Да поторопитесь вы, Быков, вас невеста ожидает!.. Повлюбляются тут, а нам лишние хлопоты...

Дессен отшатнулся от неожиданности. Он мог ожидать чего угодно, но не этого, ибо знал, что кого-кого, а любимую девушку никаким внешним сходством не проведешь... И бежать поздно и некуда... «И сколько же невест у этого проклятого Быкова?» — злобно думал он, шагая по коридору за Аней и решив играть роль, как подскажут обстоятельства.

Аня открыла дверь в аптеку и крикнула:

— Женя, Быков пришел!

Стоявшая у окна девушка стремительно повернулась, светлые ее локоны заискрились, в синих, широко открытых глазах попеременно промелькнули радость, удивление, испуг.

— Женя, дорогая, — залепетал Дессен, стараясь как можно убедительнее играть роль влюбленного и думая при этом, что сцена получается дурацкая, ужасная, потому что он же ничего не знает об отношениях этих двух людей. — Женя, дорогая, — только и мог бормотать Дессен, приближаясь к девушке с вытянутой правой рукой. И вдруг он остановился: девушка подняла руки словно для защиты, отодвинулась в угол.

— Это не он! — крикнула она. — Это другой!

Руки у Дессена опустились.

— Дорогая, неужели я так изменился, похудел! — вяло жевал он фразы. — Мне очень тяжело пришлось...

— Бросьте ломаться, не ищите дурочек! — отчеканила девушка. — Кто вы такой и почему назвались Быковым?

Дессен почувствовал, как на лбу выступает холодный пот...

Глава одиннадцатая

ЗЕМЛЯНКА

Тихо потрескивают дрова в самодельной печке, качается язычок пламени из снарядной гильзы. Пахнет дымком, сырой глиной, ружейным маслом и другими запахами, неразлучными с солдатской землянкой. Глухо, как подземные толчки, отдаются взрывы снарядов и выстрелы орудий наверху. Здоровый, богатырского сложения, пожилой солдат Кочкарев протирает автомат, безучастно слушает разговоры своих более молодых товарищей.

— Нет, вы как хотите, а Быков еще найдется, — говорит Терешкин, специалист по захвату «языков». — Вот хоть отрубите мне голову, если совру...

— Велика корысть в пустом сосуде! — язвит злой на язык задира Половодов. — Ты сначала объясни, куда он девался, а потом мы и без тебя остальное предусмотрим.

— Ну мало ли чего могло случиться.

— То-то и оно, что в детстве на всех таких маловато березовой каши извели, а следовало бы побольше — учись мыслить диалектически... Огонь немцы из орудий и минометов вели?

— Ну, вели.

— Поменьше нукай, подальше уедешь... Огонь был, значит? Так вот, могло Быкова ранить, и он где-нибудь пересиживает...

— Ну и врешь.

— Это почему?

— А потому... Когда мы обнаружили, что Быкова нет, по всему пути обратно проползли, да назавтра участок обшарили — и ничего. Человек же не иголка!

— Да, темное дело...

Такие споры не прекращались с той самой ночи, когда пропал Быков. Действительно, разведчики, обнаружив исчезновение товарища, несмотря на бешеный огонь немцев, обшарили весь участок... Забравшись в нейтральную зону, они ночами лежали возле колючей проволоки, прислушиваясь, не раздастся ли стон, не поднимется ли у немцев кутерьма. Иногда начинало казаться, что кто-то стонет, некоторые даже уверяли, что слышат слабый голос, зовущий на помощь. Все начинали прислушиваться еще внимательнее, затаив дыхание, но оказывалось, что это скрипит проволока, свистит ветер или гудит пустая консервная банка. И, возвращаясь утром в разведроту, они стеснялись смотреть в глаза командиру. А тот, догадываясь по их убитому виду о результатах, только хмурился и официальным тоном приказывал доложить подробности.

Вся рота тяжело переживала потерю. Дело было не только в том, что исчез прекрасный товарищ, которого все любили за храбрость и открытый характер, а в том, что исчез бесследно, так что никто не был в состоянии вразумительно объяснить, что произошло. Товарищам, знавшим Быкова, трудно было предположить, что он допустил какую-нибудь ошибку, ушел далеко от своих, запутался в траншеях, где мог быть контужен и завален землей... Когда на войне человека ранят — все понятно, его лечат; когда убьют — его хоронят с воинскими почестями, над его могилой гремит боевой салют и воздвигается скромный памятник. Но когда человек исчезает неизвестно как — это происшествие для части и позор для разведчиков.

Казалось, из всей разведроты меньше всех исчезновение Быкова переживает Кочкарев, и за это Половодов не уставал упрекать его в самых язвительных и обидных выражениях. Но Кочкарев молчал, не ощущая желания спорить с Половодовым, а когда ему слишком надоедали приставания, поднимался и молча уходил. Между тем Кочкарев усиленно обдумывал собственный план узнать о судьбе Быкова: захватить толкового «языка» на участке, где работала разведка, и как следует допросить о захвате разведчика — мертв он или жив, на передовой у немцев, думал он, должны знать. В обычной обороне это было трудно и рискованно, но сейчас, когда в преддверии наступления разведка работала особенно энергично, все можно было сделать «в комплексе». Выносив, вынянчив этот нехитрый план, Кочкарев доложил свои соображения капитану. Тот обещал подумать.

Протирая сейчас автомат, Кочкарев тоже продолжал думать о своем плане.

— Командир идет! — прокричал в дымоходную трубу часовой. Все вскочили, одергивая гимнастерки. Капитан поздоровался и разрешил сесть.

— Есть серьезное дело, товарищи, — начал он. — Сегодня я получил приказ командира дивизии на разведку. Заодно осуществим и идею Кочкарева.

Все обернулись к Кочкареву, недоумевая, какая идея могла быть у этого молчальника. Командир заметил общее смущение.

— А что, он ничего не говорил вам? Как же это, Кочкарев?

— Боялся, что не одобрят, товарищ капитан. А зря душу чего бередить?

— Это, пожалуй, верно. Ну, так вот...

И командир изложил задачу. Командованию стало известно о группе партизан, действующих в тылу у немцев. С ней установлена связь, и разведчикам предлагалось, скрытно перейдя передний край, войти с партизанами в контакт, чтобы к началу наступления совместно ударить по немецким штабам и дезорганизовать, по возможности, управление войсками. Командир предупредил, что задача сложная, что язык надо держать за зубами. На сборы давалось четыре часа...

В час ночи на участках слева и справа от разведчиков поднялась бешеная пальба. Била артиллерия, били минометы. Пулеметчики, как соловьи, выводили длинные рулады. Над немецкими окопами повисли гроздья осветительных ракет, волны зыбкого света закачались над мертвым, испещренным воронками, густо начиненным осколками полем. Гигантские тени деревьев плясали на серой земле, шарахаясь в сторону, перекручиваясь, двоясь от возникавшего со всех сторон и вдруг исчезавшего света. Синие, красные, зеленые, белые неслись трассирующие пули в темноту веерами; в землянках и блиндажах с потолков сыпались комья земли.

Когда грохот достиг наивысшего напряжения, группа разведчиков бесшумно скользнула за брустверы и затерялась в редком бурьяне...

А утром капитан Омельченко получил сообщение, что Быков Павел Севастьянович, раненный в плечо, находится на излечении в госпитале. Когда командир подошел к землянке, там уже все горячо обсуждали новость, хотя было непонятно, как она туда дошла (а сообщил ее связной из штаба). Более того, новость не только обстоятельно обсудили, но, очевидно, и выработали решение, потому что после команды «Вольно» выступил вперед сержант Ельцов и попросил разрешения обратиться к командиру.

— Говорите, — сказал командир. — Но имейте в виду, что к Быкову поедут мой заместитель и двое из вас, больше никого не пущу.

— А как вы узнали, о чем мы хотим просить?

— Главным образом потому, что это написано у вас на носах, — улыбнулся капитан. — Ведь вы хотите навестить товарища, так?

Через час на шоссе с проселочной дороги лихо развернулась полуторка и взяла направление на госпиталь. Сапер-дорожник, чинивший выбоины, посмотрел ей вслед и покачал головой:

— Верные кандидаты на место в кювете...

Глава двенадцатая

СКОЛЬКО У НАС БЫКОВЫХ?

Накануне этого дня в монастыре случилось событие.

В полдень, едва Быков успел съесть свою похлебку, в подземную тюрьму спустился монах и позвал его наверх. Ничего хорошего не ожидая от предстоящего разговора, Быков готовился к сложным дебатам, но начальник штаба с улыбкой пошел ему навстречу и подал руку:

— Поздравляю, братец... Ты свободен и можешь идти. Если нужно, дадим провожатого. Только вот куда идти?

— Что случилось? — спросил удивленный Быков, подозревая какой-то подвох. — Связались с Красной Армией?

— Нет... Ты же не назвал номера части, и откуда мы знаем, кому сообщить? Но почему ты не сказал ничего о встрече с девушкой?

— Какой девушкой?

— Олей...

— Я боялся ее выдать, да и опасался, что все равно не поверите. Так она вам сообщила?

— Конечно... Ее обязанность — сообщать о всем новом. Добровольная, впрочем, обязанность... Ну, желаю счастливого пути, и передавайте там привет нашим, скажите: мы сделаем все, что нужно. Да зайдите в соседнюю комнату, там ждет Оля, хочет попрощаться...

Поздно вечером монах вывел все еще одетого в немецкую шинель Быкова из леса, повторил советы относительно маршрута. Павел шел почти до рассвета, а следующий день пересидел в глубокой промоине на дне оврага, густо поросшего кустарником. Сырость пробирала до костей, но выбора не было. Во второй половине следующей ночи он достиг переднего края и без помех добрался до заграждений, пролез под колючую проволоку и, щупая ножом землю, пополз по минному полю. Он был уже у края его, когда началась перестрелка, позади вспыхнул свет, его подняло с земли и отшвырнуло в сторону. Падения он не слышал — над ним сомкнулась тьма...

Открыв глаза, он снова закрыл их, пытаясь сообразить, где он и как сюда попал. Он помнил, что лежал на минном поле, что начался обстрел... Как же он попал в землянку? И к кому? Он повернул голову и в свете утра различил фигуру молоденького солдата в ватнике. Значит, он у своих.

— Эй ты, приятель, — окликнул его Быков. — Где я?

— Часовому не велено разговаривать... У, фриц!

— Часовой... гм! Что же ты караулишь?

— Помалкивай, фашист, тебя и караулю!

Часовой, видно по всему, был новичок и, как всякий новичок, неумело важничал и смешно петушился.

— Это откуда ж ты взял, что я фашист? — спросил Быков. — Может быть, у тебя в голове не все в порядке, а комиссия не доглядела и послала на войну? Я самый настоящий русский...

— Молчать!

— Ах ты чижик!.. Ну, тогда зови кого-либо из командиров.

Часовой помялся, но, по-видимому, он не имел инструкций на случай пробуждения пленного и потому крикнул за дверь, чтобы позвали младшего лейтенанта.

— Товарищ младший лейтенант, фашист опамятовался! — доложил он, когда пришел командир.

— Товарищ младший лейтенант, — обратился Быков, — скажите этому юному герою, чтобы он не ругался. Я не немец, а русский.

— Интересно, — сказал младший лейтенант, — интересно, прямо как в кино.

— Что ж тут интересного? Моя фамилия — Быков.

— Интересно, — ехидно продолжал младший лейтенант. — Что-то на этом участке мы все Быковых встречаем. Недавно вот тоже пришел один, в плечо ранен, Быков его фамилия. Ну хорошо, того мы знаем. А теперь вот еще один... Ганс Эрман. Чисто русская фамилия, ничего не скажешь!

Тут только вспомнил Быков, что он не успел из-за контузии ни снять шинели, ни даже выбросить документов, которые ему на всякий случай отдали в монастыре. Было ясно, что все разговоры здесь напрасны.

— Тогда ведите меня к вашему старшему командиру.

— А ты не учи...

Состояние у Быкова было прескверное, даже в родной роте его признали бы не сразу: так было изменено опухолью и синяками лицо. Кроме того, попав к своим, он с лихорадочной поспешностью старался поскорее выбраться на свободу, проявлял нетерпение, даже грозил, а это только наводило на лишние подозрения.

Однако вскоре Быкова отправили в штаб. Майор контрразведки, не перебивая, выслушал повествование Быкова и сказал:

— Что ж, иногда и более запутанные истории бывают... Предположим, я вам верю, но нужны факты. Личное мнение — это всего лишь личное мнение. Придется вам посидеть здесь, а я кое-что выясню.

Три с лишним часа, которые Быков провел в штабе, показались ему вечностью. Он слышал, как сменились часовые у двери, слышал, как кто-то громко кричал, разговаривая по телефону.

И вот вернулся майор.

— Как вы думаете, сколько вас, Быковых, имеется на нашем участке? Не догадаетесь? Только в госпиталях восемь.

— У нас половина деревни Быковых, — сказал разведчик, — а деревня на три версты.

— Во всяком случае, в одном из госпиталей обнаружен Быков Павел Севастьянович, и мы едем туда... Очной ставки не боитесь? — Майор пристально посмотрел ему в глаза.

— Мое дело верное, — ответил разведчик.

— Тогда поехали.

Возле госпиталя стояла полуторка, а у стены с нетерпеливым видом покуривали два солдата. Когда открылась дверца «эмки» и вслед за майором вышел Быков, солдаты переглянулись, отделились от стены и подошли поближе, пристально всматриваясь.

— Пашка! — раздался их дружный вопль.

— Узнали? — сказал майор.

— Ну, нашего Быкова доктора могут наново перекроить и перешить, а мы все равно узнаем!.. Только мы думали, наш Пашка в госпитале лежит и скучает, а он, оказывается, как генерал, на легковой машине раскатывает... Крылов, беги скажи лейтенанту Елихову, что Быков тут, а то он его в госпитале ищет!

— Отставить! — скомандовал майор. — Об этом я позабочусь сам, а вы пока тут потолкуйте.

Уходя, он кивнул своему шоферу. Тот расстегнул шинель и поправил пистолет...

— Да он только что был тут, в коридоре, — Говорила Аня Маленькая Елихову. — Девушка к нему приезжала, не знаю уж, что у них там было, вышла она такая сердитая — прямо ужас. И как это только можно злиться на ранбольных? Совершенно не понимаю таких людей!..

— Нету в коридоре, я сразу узнал бы.

— Он же похудел, а потом этот халат.

— Все равно узнал бы... И вы подавайте нам Быкова, а бюрократизмом не занимайтесь.

— И что это за наказание такое, — вздохнула Аня. — Все ходят, все требуют, будто тут клуб, и все уговорились свидания назначать. Ладно, ладно уж, поищу.

Но уйти Аня не успела. Вошел майор.

— Здравствуйте. Доктор есть? Или начальник?

— А зачем вам? — струхнула Аня. — Если вы проверять или по жалобе ранбольных, тогда я позову врача.

— Ни то, ни другое, мне нужно видеть раненого Быкова.

— Ах, Быкова! Странное дело, с самого утра к нему сегодня приезжают. Сначала девушка, потом вот этот товарищ, потом вы... Подождите минутку, сейчас поищу.

— А вы кто? — спросил майор.

— Из его роты, — ответил Елихов.

— А, это весьма кстати.

Вернулась Аня:

— Оказывается, ваш Быков лежит в палате... С девушкой поссорился, теперь переживает, а нам лишние хлопоты. Ох уж эти мне влюбленные ранбольные! Я сказала, что вы все приехали. Он так разволновался, побледнел даже...

Аня подошла к двери палаты:

— Только я прошу лишнего шума не поднимать, поскольку это нервирует моих ранбольных...

Она распахнула дверь в палату. Койка Быкова была пуста...

Глава тринадцатая

ПЯТЬ ПОТЕРЯННЫХ МИНУТ

— Кто вы такой? Почему назвались Быковым? — крикнула Женя, и Дессен сразу обмяк, внутренне осел, словно на него взвалили непосильную тяжесть.

— Кто же я еще? — сказал он устало. — Я действительно Быков.

— Из какой части?

— Из дивизионной разведки.

— А как вас зовут?

— Вячеслав... Вячеслав Алексеевич Быков.

— Тогда вы не тот Быков, который мне нужен. Очевидно, произошла ошибка, путаница, — сказала уже спокойно Женя. — Тоська эта никогда не разберется толком, ей бы только трещать... Ну, с ней разговор будет особый, а теперь бывайте здоровы. Мой Быков — Павел Севастьянович и совсем из другой части. Совпадение фамилий. А жениха зачем изображали?

— Мне сказали, что пришла невеста, и красивая. Кто же откажется!

— Ладно уж, выздоравливайте, — улыбнулась Женя. — Да чужих невест не ловите, свою заводите... — И уже в дверях: — А подыгрываться под других не рекомендую, актер из вас все равно никудышный, даже в самодеятельность не возьмут. Пока!..

Дессену страстно захотелось помолиться и возблагодарить бога за то, что все столь благополучно окончилось.

Он уже начинал теряться среди этих неожиданностей и решил переждать еще день-два и бежать, бежать. «Черт их разберет, этих русских, — думал он, — сплошь какие-то родственники, однофамильцы, друзья... Хорошо раньше было разведчикам — возили на самолетах, устраивали надежно, да и фронт все время двигался на восток, можно было подождать своих. А теперь прозеваешь, начнется русское наступление — и пропадешь тут ни за что».

Обессилевший, перенервничавший Дессен вернулся в палату и молча повалился на койку. Он хотел отдохнуть и собраться с мыслями, но его окликнул Семен:

— Слышь, Быков, за такую дивчину пропасть не жалко... Хороша! А мне вот, знаешь, не везет на любовь...

— Отстань.

— Ты не злись, я понимаю — какое же это свидание? Только сердце растревожишь, поговорить толком некогда — здравствуйте-прощайте... Но, брат, ничего не поделаешь — война. Вот покончим, уж поблаженствуете, от зависти помереть можно, ей-богу!

— Ну и помирай.

— Да ты не злись, тут у меня и важные дела накопились. Понимаешь, вроде политическая история одна происходит.

— А что?

— Да вот сижу я после встречи с тобой на крылечке, размышляю: отчего это всем девушки встречаются красивые, а мне не везет в таком сугубо личном вопросе... Сижу, значит, и предаюсь мыслям, а ко мне подходят двое цивильных и докладывают... Как ты думаешь, о чем?

— Да перестанешь ты тянуть?

— Ни за что не догадаешься, брат! Хоть и разведчик... Говорят, пошли мы в рощу дрова собирать и увидели такую мину... а может, и не мину, а только что-то такое...

— Ну?

— Смехота, конечно, цивильная публика... Это они рацию за мину приняли. Остроумцы, а? Ну, я сказал старшине, тот мигом обернулся. Шустрый хлопец.

— Принес?

— Принес.

— Ну и что?

— А я вот соображаю: чего это она там валяется? Землянка там, знаешь ли, а около нее рация...

— Исправная?

— Проверял я, что ли? — обиделся Семен. — Главное — бдительности нам не хватает, землянка рядом с нами, радиостанция, а нам хоть бы хны... А вдруг там какой шпион работал? Тиу-тиу-тиу — и доложил все, что надо, куда следует...

Сначала, взвинченный неожиданностями этого дня, Дессен растерялся, хотя рация никак не могла быть связана с ним. Подумал: «А не Ян ли?» — но тут же отбросил эту мысль: слишком это было бы примитивно и нелепо. И сказал по возможности спокойно:

— Не наше дело... Наше дело лечиться, мы раненые. А там есть кому разобраться без нас.

— Вот так загнул! — удивился Семен. — А еще знаменитый разведчик. Не иначе, при контузии тебя здорово стукнуло.

— Ну, может быть, немцы бросили рацию, отступая. Может, она уже заржавела давно... Я спать хочу.

— Прямо гляжу и удивляюсь, как ты можешь спокойно спать, когда кругом такие штуки творятся. Тем более что болтунов у нас хватает...

— Вот именно! Ты — первый, — в раздражении от того, что его не оставляют в покое, не дают собраться с мыслями, шипит Дессен. — Самый первый!..

— Я? Ты с ума сошел! — искренне изумляется Семен.

— Ты... Мелешь про все на свете и вот даже отдохнуть не даешь.

— Так это же среди своих! — не успокаивается Семен. — Среди своих нельзя, что ли? Они и так сами все знают... А то наклепал черт те что! Умный, думал я, мужик этот Быков, и вот тебе — гляди...

Неизвестно, как далеко зашел бы спор, но тут вошла Аня, и Семен, заслышав ее шаги, вовремя юркнул под одеяло.

— Вы уже тут, Быков? — удивилась девушка. — Господи, наказание мне с вами... Опять приехали какие-то товарищи из разведроты и один майор, а у вас тут бумажки и мусор разный. Это все вы! — обернулась она к койке Семена, но оттуда слышалось только тихое дыхание.

Аня обошла палату, поставила на место стакан на столике, передвинула графин с водой. В коридоре ее задержала дежурная. Прошло минут пять, пока она вернулась к майору.

Когда Аня вышла, Дессен быстро сбросил одеяло, надел халат и вышел.

— Хороший все-таки парень, — сказал, высовываясь из-под одеяла, Семен. — Ишь как переволновался за друзей, сам навстречу побежал. И про бдительность это он правильно, много у нас еще болтунов...

Неизвестно, что сказал бы Семен, узнав, что рация была и в самом деле неисправная, брошенная при отступлении.

Возвратилась Аня.

— Вот он, ваш Быков, — сказала она, распахнув дверь и показывая на койку Быкова... И осеклась: койка была пуста.

— Товарищ майор, — заговорила Аня, волнуясь, — честное слово, товарищ майор, только что был... Я не нарочно... Очень уж недисциплинированные ранбольные...

Майор усмехнулся:

— Я так и предполагал... Обычная история!

— Это вы про меня, товарищ майор? — упавшим голосом спросила Аня.

— Нет, это я вообще... Ну, сержант, пошли, здесь нам больше делать нечего...

— Как же, товарищ майор, а Быков?

— Быков там, возле машины...

Глава четырнадцатая, и последняя

А ГДЕ МОЙ ГЕНЕРАЛ?

Генерал Мюллер с самого утра находился в хорошем расположении духа — ему доложили, что на рассвете был задержан в расположении войск и доставлен в штаб некий перебежчик «от Януша». Правда, сам генерал его не видел и с ним не разговаривал, так как перебежчиком целиком занялся Кассель, но он не сомневался, что дела пошли на лад. Поэтому, когда к нему зашел капитан Кассель, генерал встретил его как долгожданного гостя, тем более что за это время между ними установились довольно дружественные в пределах субординации отношения.

— Поздравляю, капитан! — улыбался генерал. — Кажется, мы поймали сегодня птицу, на хвосте которой есть любопытные новости.

— Да, новости есть.

— Ну-ка, капитан, раскошеливайтесь...

— Только в общих чертах, господин генерал, только в общих... Донесение я должен зашифровать и передать по инстанции. Этим как раз и занимается сейчас мой радист. А вам доверительно могу сказать, что вы можете спать относительно спокойно: с той стороны вас тревожить пока не собираются. Только пока...

— Так и это удача, капитан! За это время мы здесь обрастем железобетоном и накопим резервы. Ради такой новости я прикажу сейчас открыть бутылку французского коньяка. Кажется, это последняя из специального запаса.

— Это будет слишком крупным авансом, господин генерал. Я пока совсем не утверждаю, что сведения окончательны — их еще перепроверят, сравнят с другими. Не только мы с вами пытаемся узнать, что происходит по ту сторону...

— Ладно, пусть так. И все же — за приятную новость!..

Капитан Кассель в делах питейных никогда не любил излишеств, но и никогда не отказывался от рюмки-другой, особенно если при этом можно было хорошо поесть. Но на этот раз он не выказал удовлетворения, и в его глазах, обычно бесстрастных, проступала озабоченность.

— Не все у нас так гладко, господин генерал, как может показаться с первого взгляда. Дессену в силу различных обстоятельств пришлось бежать из госпиталя. Теперь ему придется туго. Утешительная сторона: сочтут, что сбежал он от страха перед особым отделом — кто побывал в плену, тому у них остается только одна дорога — под пулю или в Сибирь. Это значит, что Дессена расстреляют, как Быкова, а не как Дессена, если попадется. Огорчительная сторона: его будут разыскивать как дезертира и предателя, — значит, очень хорошо будут разыскивать. Шансов мало. Впрочем, он свою долю пользы уже принес.

— Надеюсь все же, что он сумеет укрыться.

— Возможно.

— Пришел же этот Януш... от Януша... или как там на вашем языке?

— Важно не то, как, а то, что... Это все равно что, испытывая жажду, ловить ртом дождевые капли. И наконец, весьма неприятно и тревожно исчезновение подлинного Быкова. Мое начальство полагает, что конвоирование было организовано недостаточно серьезно.

— Ваше начальство, очевидно, считает, что для конвоирования одного безоружного человека я должен был отозвать роту с передовой? — обиделся генерал. — Всем известно, что на станции, когда там находился конвой, взорвалось не менее сорока авиабомб, а затем эшелон с боеприпасами. Так что от станции осталась только кирпичная крошка. Я, например, полагаю, что Быков и его конвоиры уже прибыли в пределы всевышнего и оттуда бесстрастно наблюдают за нашей суетой.

— А если Быков бежал? И ушел к своим?

— Невозможно.

— В катавасии, именуемой войной, все возможно.

— Это было бы плохо.

— Это значило бы, что Дессену конец. И так далее...

Французский коньяк так и не был откупорен. Настроение у генерала Мюллера, несмотря на успокоительные сообщения, пошло вниз. Но днем после совещания в армейском штабе оно снова двинулось на повышение. Там подтвердили, что крупных приготовлений к наступлению со стороны противника не замечается, что дивизии в то же время дадут свежее пополнение и, возможно, усилят ее боевые порядки двумя артиллерийскими полками. Об истории с конвоем и вовсе не было ничего сказано. Очевидно, и пленного, и сопровождающих списали на бомбежку. Генерал Мюллер был вполне удовлетворен и по пути в свой штаб наказывал адъютанту:

— Там при комендатуре этот... ну, ночной перебежчик. Вероятно, он и сейчас еще отсыпается после своих похождений. Покормите его как следует, я думаю, капитан Кассель не будет возражать, постарайтесь разговориться и держите уши открытыми...

Пообедал перебежчик с аппетитом, даже от шнапса не отказался, но от всех наводящих вопросов ловко увертывался, подсовывая вместо ответов анекдоты и веселые куплеты, чем окончательно расположил к себе генеральского повара. В заключение он попросил снабдить его пропуском до пристанционного поселка, чтобы повидать родственников. Пропуск с разрешения Касселя был выдан с поручением проследить, что там за родственники.

Из штаба перебежчик вышел, пошатываясь и горланя песни. Солдаты посмеивались ему вслед, и притом не без зависти — повезло человеку, вон как насосался! Миновав несколько постов, он перестал пошатываться, походка его приобрела твердость и уверенность. Уже начинали спускаться ранние предосенние сумерки, когда показался разбитый станционный поселок и городок за ним — бесформенные холмы кирпича и темное скопище домов без единого огонька. Но перебежчик не умилился при виде цели, к которой стремился, не ускорил шага, а поступил совсем неожиданно: свернул через кустарник к лесу...

Генерал Мюллер лег спать удовлетворенным. Он не слишком разбирался в политике, но военное дело на немецкий манер знал. Он был убежден: если в условиях бездействия противника шлют подкрепления и пополнения, то это хороший признак. Во всяком случае, это свидетельствовало, по крайней мере, о том, что, во-первых, его способностям доверяют и что, во-вторых, положение на фронте снова обретает устойчивость. Кроме того, за последние несколько дней хорошо поработала пропаганда, внушая каждому солдату, что в случае попытки сдаться в плен русским его ожидает виселица или пожизненная каторга, а при побеге в тыл — трибунал и расстрел за трусость. Таким образом, по мнению генерала, каждый солдат его дивизии превращался в крепость, которая погибнет, но не сдастся. И это ко всему тому, что за немецким солдатом вообще давным-давно утвердилась слава дисциплинированного и упорного бойца.

Спальня генерала помещалась в каменном подвале дома — на случай внезапных ночных бомбежек русских «кукурузников», которые, используя темные ночи, летали по немецким тылам почти на бреющем полете. Большого ущерба они нанести не могли, бомбы у них маленькие, но жалили настойчиво, словно осы, часто лишая сна и отдыха чуть не всю дивизию. И ничего с ними не поделать. Зенитки при такой высоте бесполезны, сами самолетики на фоне темного неба не видны, а от стрельбы по звуку толку мало, но зато можно получить гостинец на голову...

Шел третий час ночи. Сунув правую руку под подушку и натянув до подбородка одеяло — привычка едва не с детских лет, — генерал Мюллер тихонько посапывал. Шел пятый час, не шевельнувшись и не повернувшись с боку на бок, генерал продолжал спать глубоким сном, как хорошо поработавший человек. Шел шестой час, когда зазвонил телефон. Генерал почти автоматически протянул руку к телефонной трубке и тут же услышал гул артиллерийской пальбы, и сон сразу соскочил с него. Командир головного полка докладывал о начавшейся артподготовке русских:

— Они мешают землю с небом.

— Прошу без поэзии!

— Внизу, в долине, еще туман, но мы видим огни, много огней... Их пехота начинает атаку.

Не по летам быстро одевшись, генерал поднялся наверх, где уже находился начальник штаба.

— Ну?

— Пока трудно понять, что происходит. Помните, так же было дней двенадцать назад: артогонь, пулеметная трескотня — и никакой серьезной атаки.

Шел седьмой час, начало рассветать. Телефоны трещали как бешеные:

— Русские прорываются!..

И вдруг мембрана, еще теплая, только что наполненная голосами, шорохами и тресками, онемела. Генерал подул в нее, повертел в руках, проследил шнур до розетки — все на месте.

— Что там на узле связи, заснули? — крикнул генерал Мюллер в раздражении, но ему не успели ответить: перед домом грохнули взрывы, послышался топот ног, истошные крики. По комнатам прошел ветер.

В дверях стояли русские солдаты. Один из них, светловолосый и сероглазый, с царапиной на щеке — к подбородку уже сползали капли крови, — улыбнулся:

— Гутен морген, генерал! Привет от Павла Быкова. Приготовьте его письмишко, он скоро пожалует в гости самолично...

— А Дессен? — плохо соображая, спросил генерал.

— Дессен? А черт его знает вашего Дессена... Он там, наверное, где ему положено быть...

Впрочем, если бы генералу и рассказали о баронете, это его мало утешило бы: он узнал бы, что Дессен был пойман в парке госпиталя, что сначала он отпирался и нес околесицу, потом раскис и просил вспомнить заслуги его отца, воевавшего в прошлую войну на стороне русских; что затем под диктовку майора написал донесение, сообщил адрес Януша и пароль; что шпион Януш уже два дня назад был взят русской контрразведкой, а «от него» перешел фронт и принес «донесение» Мариам Ямпольский, разведчик из партизанской группы в монастыре: он сообщил советскому командованию позывные группы, а на обратном пути согласился выполнить «небольшое поручение». А партизанская группа вместе с разведчиками из роты капитана Омельченко и нанесла удар по штабу...

Наверху послышался рев и гул, генерал поднял голову:

— Что это?

— Наши танки.

— Ваши?

— Несомненно. Можете считать, что у вас уже нет дивизии, генерал.

— Какая ошибка! — пробормотал генерал. — Какая ужасная ошибка...

Разведчик засмеялся:

— Не переживайте, генерал, не вы один в таком положении. А ошибка сделана не сегодня и не вчера, вы сделали ее, начиная войну... Вот и придется нам топать в Берлин, учить вас не ошибаться...

Туман редел, все больше светало, и мощные фары на танках, которые то включались на мгновение, слепя противника, то гасли, делая ночь еще чернее и порождая панику, были уже не нужны. И когда Павел Быков, находившийся в танковом десанте, спрыгнул около бывшего штаба немецкой дивизии, он нашел там только советских часовых, которые охраняли штабное имущество.

— А где мой генерал? — засмеялся Быков.

— Это который тут правил? За ним уже назад, в тыл надо... Да ты на Берлин жми, там их, фашистских генералов, и тебе и нам хватит. Давай-давай, а то к шапочному разбору попадешь. Давай!..