В Сицилии, близ города Тропани, в старину был монастырь, в котором жили монахини-бенедиктинки. Настоятельницей у них была мать Лициния, женщина весьма суеверная и ко времени нашего повествования уже пожилая. Случилось так, что в Трапани прибыл её родной брат по имени Джилиоло. По городу сразу прошёл слух, что у него есть рекомендательные письма от римских кардиналов и что он знаком с самим Папой. Слух этот, надо сказать, распространяла не кто иная, как сама Лициния, которой было прекрасно известно, что братец прибыл не из Рима, а из заштатного городишки Анконы. Приняв там монашеский постриг, Джилиоло вскоре был обвинён в прелюбодеянии и вынужден был бежать оттуда. И никаких рекомендательных писем он не имел, единственное письмо, которое он показывал всем и каждому, было фальшивым, сочинённым за несколько монет неким писарем в какой-то придорожной таверне.

В Трапани Джилиоло втёрся в доверие к местным церковным властям, и не прошло и полугода, как на службах в городском кафедральном соборе они стоял уже рядом с епископом, что весьма повысило беглого монаха в глазах горожан. Немало способствовала этому и представительная внешность Джилиоло. Ему было сорок лет, он был полноват, имел выпуклый живот, белые пухлые руки и одутловатое лицо, с которого не сходило выражение благостности и умиления. Исповедаться у него считали за честь знатнейшие дамы города. Редкий прохожий, завидев его, не остановится и не испросит у него благословения.

Лициния добилась назначения Джилиоло смотрителем в монастырь. Беглый монах получил возможность бывать за его высокими стенами когда хотел, зачастую задерживаясь в нём по нескольку дней. Здесь, среди молодых монашек, порочные наклонности вновь взыграли в душе распутника. Отличный повод сойтись с девушками давали исповеди и уединённые собеседования, которые он не без умысла ввёл в монастырский обиход. Приведя к себе в келью хорошенькую послушницу, он заводил с ней речь о праматери Еве и о первородном грехе, расспрашивал девушку о её сокровенных помыслах. При этом его руки как бы невзначай касались её нежных рук и плеч. Большинство монашек столь явные намёки похоти прекрасно понимало, а уж опытный развратник Джилиоло по их взглядам и смущённому трепету сразу видел, какая из них готова на большее, а какая, помня о данном ею обете целомудрия, начнёт упираться и оказывать сопротивление. Строптивых он на первых порах оставлял в покое, ища другие способы подступиться к ним. Зато с теми, кто отзывался на его ласки, он не церемонился. Уже при следующей «отеческой» беседе он чуть ли не с первых минут начинал их обнимать и лезть им под подол.

Многие из девушек попали в обитель не по собственному желанию, а волей обстоятельств. Они томились от скуки и однообразия монастырской жизни, и неудивительно, что среди них нашлись такие, кто уступил греховным притязаниям Джилиоло. В своей келье он завёл широкую кровать, покрытую матрацем более мягким, чем полагалось по монастырскому уставу. На ней и происходили его игрища с монашками. Джилиоло нравилось целовать их в самые укромные места, тискать их груди и ягодицы, засовывать палец им в рот и во влажную промежность между ног. В начале любовной игры его обращение с совращённой им девушкой ещё сохраняло видимость нежности и благоприличия, но по мере того, как страсть его разыгрывалась, ласки его становились грубее, а объятия — туже. Вскоре маска обходительности совершенно спадала с его лица, оно хищно искажалось, он мял и кусал обнажённое тело, запускал в него ногти, из его горла вырывался рёв терзающего добычу зверя. Это рёв пугал девушку больше, чем свирепость его ласк, особенно если она была с ним впервые. Она стонала от боли, но её стоны и болезненные содрогания лишь подогревали страсть распутника. Именно в эти мгновения он погружал своё отвердевшее удилище в вожделенную щель…

Как ни удивительно, но многим соблазнённым им нравилось подобное обхождение. Целое лето Джилиоло наслаждался жизнью. Но в начале осени случилось событие, сильно его обеспокоившее. Сандра — высокая стройная семнадцатилетняя девушка, одна из первых отдавшихся ему, почувствовала, что ожидает ребёнка.

Она открылась развратнику, явившись к нему в келью, и со слезами умоляла придумать что-нибудь, что могло бы отвести от неё гнев настоятельницы. Джилиоло в смятении хмурил лоб. Монашкам запрещалось покидать обитель, но сюда наведывались их родственники и люди епископа, так что о беременности Сандры могли узнать в городе. Джилиоло грозили неприятности настолько крупные, что он даже боялся помыслить о них. Ему вспомнился монах, которого за надругательство над юной монашкой публично повесили на главной площади Анконы. Лихорадочно расхаживая по келье, Джилиоло воображал, будто не тот монах, а он сам поднимается на помост с виселицей, и страх ледяными пальцами сжимал его грудь…

Прикидывая разные возможности, он в конце концов утвердился в мысли, что Сандре лучше всего скоропостижно умереть. Причём умереть так, чтобы на него, Джилиоло, не пало и тени подозрения.

Размышляя о том, как лучше всего осуществить задуманное, он вспомнил старинную легенду, которую ему в один из первых дней его приезда сюда рассказал старик ризничий. В подвале монастыря с давних пор существует обширный склеп, куда когда-то, в давние времена, складывали тела скончавшихся горожан. Постоянная прохлада и сухой воздух склепа препятствовали разложению тел, отчего казалось, будто в стенных нишах и открытых каменных гробах вечным сном спят живые люди. Легенда гласит, что однажды в монастырском подвале был похоронен богатый торговец, о котором было известно, что в жизни своей он много грешил. Ночь после его похорон выдалась бурной: над Трапани и окрестностями сверкали молнии, грохотал гром и бушевало море, накатывая на берег огромные валы. В ту ночь сам собой звонил монастырский колокол и в подвале монастыря встали из своих гробов мертвецы. Наутро люди, войдя туда, увидели, что тело греховодника сброшено со смертного одра и растерзано в клочья. Никто не сомневался, что это было сделано руками оживших мертвецов по воле Высших Сил. На богобоязненных жителей Трапани это событие произвело настолько сильное впечатление, что они перестали хоронить в монастырском подвале своих умерших. Между хранилищем и нижнем пределом церкви поставили решётку с железной дверью. Дверь заперли на два крепких замка. В легенду эту настолько уверовали, что к подвальной решётке иногда подходили монахини, чтобы помолиться и испросить у покойников заступничества на небесах.

Легенда о ночи оживших мертвецов натолкнула Джилиоло на поистине дьявольский план. Выведав у Сандры, что никто во всём монастыре, кроме них двоих, не знает о её беременности, он объявил ей, что в одну из ближайших ночей они должны спуститься в подвал и покаяться в грехе перед выбитым там на стене изображением Богоматери. Ночь Джилиоло выбрал бурную, когда на небе носились тучи и волновалось море. В полночь к нему явилась Сандра. Они вдвоём спустились в подвал. Накануне монах выкрал у ризничего ключи от решётчатой двери, так что замки не стали для него преградой. Он отворил их и вместе с девушкой вступил в мрачное жилище покойников. Они двинулись между ниш и открытых гробов, стоявших на каменных постаментах. Колеблющийся огонёк свечи выхватывал из тьмы страшные оскаленные лица покойников. Джилиоло держал Сандру за руку, как бы ободряя её. Перед изображением Богоматери Сандра поставила свечу на пол, опустилась на колени и наклонила свою русую головку.

Джилиоло встал позади неё и чутко прислушался. Ни единого звука не доносилось со стороны распахнутой двери. Монах бесшумно приблизился к дрожащей девушке, рывком откинул с её головы капюшон и вцепился пальцами в хрупкую шею. Хрустнули ломаемые ключицы. По телу несчастной прокатилась судорога. Джилиоло опрокинул её на пол и налёг на неё, не выпуская шеи. Содрогания агонизирующего тела сладостной дрожью отозвались в его чреслах. Ощущение, испытанное им, было новым и неожиданно острым. Помертвелое лицо Сандры запрокинулось, изо рта вырвался хрип. Последняя дрожь умирающей вызвала бурное извержение семени у Джилиоло, этого чудовища в человеческом облике. В исступлении он продолжал сдавливать шею уже мёртвой девушки и, урча, как пёс, грызть её лицо.

Лишь через полчаса, когда труп покрылся ранами от его ногтей и зубов, он отвалился от несчастной и перевёл дыхание. Вытерев о плащ Сандры перепачканные кровью руки, он приступил ко второй части своего сатанинского замысла. Он вытащил из ближайшего гроба лежавшего там мертвеца и опустил его на пол рядом с трупом девушки. Тело покойника он привалил почти вплотную к Сандре. Оскаленные зубы черепа прижал к голому окровавленному плечу, чтобы казалось, будто мертвец кусает девушку, а руку покойника положил на её лицо. Скрюченный высохший палец мертвеца он запихнул девушке в рот, так что этот палец едва не оторвался. Отступив на шаг и полюбовавшись созданной им картиной, Джилионо принялся стаскивать с гробов и извлекать из стенных ниш других покойников и подтаскивать к Сандре, чтобы казалось, будто они тоже участвуют в кошмарной оргии. Он изобразил сцену борьбы двух покойников за обладание интимным органом девушки. Палец одного из них он засунул прямо ей в щель. Череп этого мертвеца был оскален, отчего похоже было, что он улыбается. Это особенно понравилось нечестивцу. Он даже засмеялся, воображая, как оцепенеет от ужаса тот, кто войдёт в склеп и увидит эту страшную картину.

Он кинул на труп Сандры ключи от входа в склеп и бросился прочь из подземелья, оставив дверь распахнутой. Тёмными монастырскими коридорами он прокрался на колокольню. Здесь уже явственно слышались раскаты грома и отдалённый грохот морских валов. Джилиоло вцепился в верёвку колокола и несколько раз позвонил. Когда он спускался по винтовой лестнице, колокол ещё гудел, разливая звук по сумрачным залам и галереям. Никто не видел, как Джилиоло добрался до своей кельи и заперся в ней.

Наутро старик ризничий, обходя подвалы, увидел открытую дверь в усыпальницу и не преминул заглянуть туда. У бедняги едва не помутился рассудок от зрелища, представшего его глазам. Спотыкаясь, он поспешил к настоятельнице. Та не поверила известию об оживших мертвецах, спустилась сама и едва совладала с собой. Всё походило на то, что жуткая ночь, о которой рассказывала старинная легенда, повторилась. Ночью была буря и звонил колокол, хотя монахини, которые каждый день бьют в него, сзывая сестёр на молитву, клялись, что ночью не приближались к колокольне.

Настоятельница послала за Джилиоло. Тот по её просьбе вошёл в склеп. Не пробыв там и двух минут, он вернулся с испуганным видом. Лицинии он сообщил шёпотом, что видел среди мертвецов труп Сандры. Вскоре и сама настоятельница, пересилив страх, могла убедиться в страшной истине. Сандра была грешна, сделала она вывод, и высшие силы руками покойников наказали её.

Случай был до того жуток, что решено было сохранить его в глубочайшей тайне. Джилиоло и ризничий вернули мертвецов на их места. Монахиням они объявили, что Сандра свалилась с лестницы и ударилась головой о камень. Покойную похоронили наскоро, спрятав труп в одной из самых дальних стенных ниш. На дверь склепа повесили новый замок. Один ключ от него настоятельница взяла себе, другой доверила ризничему.

После этого она уединилась в своей келье и не выходила двое суток, беспрерывно молясь, а Джилиоло вскоре после похорон Сандры вызвал к себе черноглазую Лючию и предался с ней самому извращённому блуду.

Во время любовной игры его ни на минуту не отпускали воспоминания об упоительных ощущениях, пережитых им в момент смерти Сандры. И потому он вздрогнул и задохнулся от страсти, когда, покусывая свежие губки и розовые соски Лючии, поглаживая её плечи и грудь, он как бы ненароком обхватил пальцами и сжал её нежную шею. В ту же минуту почти непроизвольно к шее Лючии вскинулась и вторая его рука. Чресла монаха свела сладостная судорога. Ему с такой силой захотелось вновь пережить восторг обладания трепещущим в смертельных мучениях женским телом, что он, не помня себя, навалился на девушку и начал сдавливать её хрупкое горло. Вскоре она забилась под ним в агонии. Её конвульсивные содрогания многократно усилили возбуждение развратника. Он с жадностью приник губами к её кривящемуся от боли рту и продолжал душить, временами легонько отпуская, чтобы продлить сладкую для него дрожь умирающей. Но вот наконец жгучее нетерпение захлестнуло его с такой силой, что ногти впились в кожу на шее жертвы, выдавив пунцовые капли крови и заставив её изогнуться со сдавленным воплем. Сластолюбец захрипел, застонал, жадно впитывая предсмертные мучения девушки и переживая оргазм во много раз более острый, чем тот, который он испытывал во время обычных соитий.

Он ещё долго сжимал безжизненное тело, не в состоянии от него оторваться. С хрустом ломал ключицы, выдавливал глаза, рвал рот, выкручивал соски. В его судорожно дёргающихся пальцах труп постепенно превращался в бесформенный кусок окровавленной плоти.

На его счастье, непогода в окрестностях монастыря затянулась. Дул сильный ветер, тучи со всех сторон обложили небо. Ночью Джилиоло пришлось красться по тёмным монастырским коридорам почти наощупь, неся на плече завёрнутый в плащ труп Лючии. Возле каморки ризничего он задержался. Дверь в неё была не заперта. Он сложил у порога свою страшную ношу и вошёл в каморку. Вслушиваясь в хриплое дыхание спящего, он нашарил ключи и выбрал среди них тот, о котором знал наверняка, что это ключ от решётки склепа.

В усыпальнице Джилиоло, не мешкая, приступил к созданию новой немой сцены. Он уложил труп Лючии поперёк двух гробов, заставив лежащих в них мертвецов вцепиться своими костлявыми пальцами ей в шею и в грудь. Затем он извлёк из гробниц ещё несколько высохших трупов и усадил их вокруг Лючии так, будто мертвецы сошлись для дикого каннибальского пира, главным и единственным блюдом в котором была плоть несчастной девушки. Монах обращался с покойниками как с куклами. Он пересаживал их с места на место по нескольку раз, расправлял их руки и наклонял головы, добиваясь жизненности сцены. Результатом своих трудов он остался доволен. Любой вошёдший в склеп непременно решит, что мертвецов, сладострастно протягивающих руки к обнажённой девушке, вдруг застиг некий роковой миг, не позволивший им вернуться в свои гробы, что онемение напало на них в разгар их страшной оргии и они застыли неподвижными монстрами, призванными напомнить живущим о неведомой и злобной силе, которая правит душами грешников. Тень ада лежала на этом мрачном склепе и его обитателях!

В руку мёртвой Лючии Джилиоло вложил ключ и быстро покинул осквернённую им усыпальницу.

Проснувшись поутру, он был немало удивлён тем, что настоятельница не прислала за ним ризничего. Лишь позднее он узнал, что старик упал в обморок на пороге подземного хранилища. Лициния отправилась его разыскивать и тоже лишилась чувств при взгляде на жуткую картину за решёткой склепа. Джилиоло нашёл обоих простёртыми на полу и с немалым трудом привёл в чувство.

Лициния весь день не могла вымолвить ни слова, настолько велик был её ужас. Только к следующему утру она пришла в себя. Со слезами она упросила брата спуститься в подвал, вырвать тело несчастной Лючии из лап демонов и окропить усыпальницу святой водой. Вместе с Джилиоло она отправила туда трясущегося от страха ризничего.

Коварный монах мог торжествовать победу: Лициния была убеждена, что в склепе поселились бесы, которые похищают молодых девушек, чтобы убить их с неслыханной жестокостью. Отныне все обитательницы монастыря с утра и до позднего вечера должны были читать молитвы, охраняющие от бесов, а ризничий чуть ли не ежечасно отправлялся кропить решётку склепа святой водой. Не довольствуясь этим, Лициния приказала повесить на дверь усыпальницы сразу пять новых крепких замков, наложила на них собственную печать и скрепила для верности подходящей молитвой. Все ключи от них она забрала себе и не расставалась с ними даже во время сна.

Теперь главным предметом её забот сделалось сохранение тайны. О происшествиях в монастырском склепе знали только три человека: она, ризничий и Джилиоло. Ризничий не имел обыкновения покидать святую обитель и с мирянами не общался, так что за него можно было не беспокоиться. Джилиоло дал сестре клятву молчать. Монашки же ни о чём не догадывались, хотя и были встревожены странным недомоганием настоятельницы и постоянно испуганным выражением на её лице. По поводу Лючии им было сказано, что она тяжело заболела и её отправили на лечение в другой монастырь.

На сей раз Джилиоло воздерживался от соитий целых три дня. Но к вечеру четвёртого похотливая плоть вынудила его отправиться в ту часть обители, где находились кельи монашек. Он шёл, машинально перебирая чётки и размышляя, кого бы из монашек осчастливить на этот раз — Клару, Николину или, может быть, Лауренсию?…

Внезапно он остановился. В глубине сумеречного коридора он узрел нечто такое, что заставило его вскрикнуть от изумления. У стены, на которую из зарешёченного оконца падал последний багряный луч, стояла, скромно потупив взор, юная Бьянка в одежде послушницы. Джилиоло мгновенно узнал её нежное личико и золотые кудри, выбивавшиеся из-под надвинутого капюшона!

В последний раз Джилиоло видел её месяц назад во время своего краткого приезда в Анкону. Именно такой запомнилась ему Бьянка, когда он посетил богатый дом её матери, донны Мауриции. Бьянка считалась лучшей невестой в городе. К ней сваталось множество знатных анконцев, сам граф Бальдино просил её руку для своего сына, юного Аверардо. Но донна Мауриция покуда не объявляла своего решения относительно замужества дочери, и к этому её всячески склонял Джилиоло, у которого были свои виды на юную девушку. Распутный монах убеждал почтенную донну, что Бьянка должна посвятить себя Богу и удалиться в монастырь. Задачу Джилиоло облегчало то, что на тайной исповеди донна открылась ему в своём давнем прегрешении, которое случилось с ней ещё во времена её молодости. Заезжий художник вскружил ей голову и она чуть было не изменила с ним своему законному супругу, отцу Бьянки. Донна Мауриция просила Джилиоло назначить ей какую-нибудь епитимью, но монах сокрушённо качал головой, давая понять, что грех слишком тяжек, чтобы можно было отделаться простым отпущением или епитимьей. Донна Мауриция должна принести искупительную жертву Богу, и этой жертвой должна стать её дочь. В конце концов набожная донна согласилась с его увещаниями, сказав, что она смиренная раба Божия и сделает всё, что требует от неё Всевышний. В тот день за обедом у донны Мауриции Джилиоло ел жареную телятину и украдкой поглядывал на золотоволосую Бьянку, скромно сидевшую с вышиваньем. По телу его прокатывалась сладостная истома, когда он воображал девушку в его уединённой келье, испуганную, с глазами, полными слёз. Там, за высокими стенами древней обители, отрезанная от всего мира, она не посмеет воспротивиться его домогательствам…

И вот она здесь, в монастыре! Ошеломлённый Джилиоло обратился к ней с расспросами, и она, робея, не поднимая глаз, дрожащим голосом объяснила ему, что сюда её сегодня привезла мать и сдала на попечение настоятельницы. С нынешнего дня она монастырская послушница и всецело покорна воле матери-настоятельницы и отца Джилиоло.

Лицо распутного монаха расплылось в улыбке, рука сделала нетерпеливое движение и едва не коснулась плеча девушки, однако он тотчас отдёрнул её, понимая, что здесь не место для ласк. Он жестом велел послушнице следовать за ним.

Возбуждение его росло по мере того, как они приближались к его келье, а когда он впустил в неё девушку, вошёл следом и запер дверь на ключ, оно усилилось до такой степени, что он готов был как зверь наброситься на Бьянку, разорвать на ней одежду, кинуть юное тело на кровать и всласть упиться его девственной чистотой.

Однако он совладал с собой и, как истинный гурман оттягивая удовольствие, завёл разговор о том, что Бьянка, будучи его духовной дочерью, должна всецело ему повиноваться и исполнять любые его приказы. Бьянка со смущением прислушивалась к вкрадчивым речам монаха, а когда Джилиоло заговорил о сладости первородного греха, она подняла на него свои большие глаза. В них читалась покорность и немая мольба. Еле слышным шёпотом она спросила, что она должна делать. Задохнувшийся от восторга Джилиоло усадил её рядом с собой на кровать и притянул к себе. Несколько минут он жадно сосал её юный рот, а потом засунул в него свой толстый палец и нащупал им горячий язычок Бьянки. Девушка была настолько потрясена, что не могла пошевелиться. Джилиоло прохрипел ей на ухо, что у него есть другой палец, гораздо более приятный, чем этот. Тот палец она тоже должна взять в рот.

Тиская её и целуя, Джилиоло постепенно снимал с неё монастырское одеяние. Бьянка не сопротивлялась и не издавала ни звука. Обнажив её, распутник замер в восхищении, настолько восхитительной она показалась ему во всей прелести своей девственной наготы! Она сжалась в дрожащий комочек, подобрав под себя ноги. Джилиоло разделся сам, весело похлопал себя по жирному животу и почесал пониже его, пожирая Бьянку похотливыми глазами. Нежнейший златокудрый цветок, о котором он прежде не смел и мечтать, принадлежал ему!

Он обвил бёдрами трепещущего белоснежного птенца; волосатые руки его просунулись у Бьянки под мышками, его ладони стиснули её ещё неразвившиеся груди. Уд монаха, коснувшись нежного тела, стремительно отвердел. Джилиоло бурно задышал и ещё сильнее стиснул несчастную девушку.

В эту минуту где-то далеко за стенами кельи надтреснуто зазвонил колокол. Джилиоло не обратил на него внимание, продолжая предаваться своей преступной страсти. Распалённый уступчивостью Бьянки, монах покрыл её плечи, шею и лицо жадными поцелуями, после чего приподнял её лёгкое тельце и уложил навзничь. Сопя, он раскидал ноги Бьянки в стороны и навалился на неё.

За дверью послышались шаги множества босых ног, но монах не замечал ничего — его пальцы уже нащупали тонкую шею и конвульсивно сдавили её. Волна обжигающей страсти прокатилась по его телу, сознание его помутилось, он заревел, и пальцы его ещё сильнее стиснули горло несчастной. Бьянка судорожно забилась, и в этот момент Джилиоло, испустив сладостный вопль, вонзил в заветную створку свой напрягшийся уд.

Удар колокола прозвучал особенно громко. Щёлкнул дверной запор и в келью вошли молчаливые фигуры в тёмных плащах с надвинутыми капюшонами. Джилиоло даже не повернул в их сторону головы. Он был всецело захвачен своей страстью, которую давали ему болезненные содрогания девичьего тела, лишающегося невинности. Пальцы его ещё крепче сдавили шею Бьянки… Как вдруг дрожь неописуемого ужаса сотрясла всё его существо. Руки его отдёрнулись от создания, которое лежало в его объятиях. Это была не Бьянка! В кровати с ним находился изуродованный труп Сандры!

Это было до того неожиданно, что у Джилиоло не нашлось сил даже для крика. Он попытался отодвинуться от страшной покойницы и с ужасом обнаружил, что его интимный орган застрял в её интимной щели. Створки раковины захлопнулись, защемив его уд. Джилиоло покрылся ледяным потом.

Мёртвая Сандра пошевелилась, бескровная рука приподнялась и дотронулась до Джилиоло, отчего монаха пронзила острая боль, как от прикосновения раскалённым железом. Корчась, он огляделся по сторонам. От тёмных фигур, окружавших кровать, веяло таким ужасом, что впору было завыть волком или лишиться сознания. Но такой милости, как обморок, дано ему не было. Страх растёкся по его телу, переворачивая и прожигая внутренности. Он лежал на трупе, не смея пошевелиться, и лишь вздрагивал и хрипел, когда ледяные пальцы Сандры прикасались к нему.

Мрачные фигуры подошли ещё ближе, и в заметавшемся свете свечи монах узнал высохшие лица мертвецов, поднявшихся из гробов монастырской усыпальницы. Движения их были механическими, словно они двигались, подчиняясь чьей-то незримой, но могущественной воле. Пустые глазницы были устремлены на Джилиоло, щербатые рты скалились в зловещих улыбках, подобных той, которая играла на не успевших ещё истлеть губах убитой Сандры. Среди мертвецов ближе всех к нему стояла Лючия. Её лицо походило на кровавую маску, голова покачивалась, каким-то чудом удерживаясь на переломанной шее, бледные дрожащие руки тянулись к монаху и царапали его ногтями, оставляя на его голом теле кровавые отметины. Мертвецы подняли кровать с Сандрой и Джилиоло и неторопливо понесли сумеречными монастырскими коридорами. Шествие сопровождал неумолкающий колокольный звон.

Все пять замков были сорваны и решётчатая дверь распахнута, когда страшная процессия входила в усыпальницу. Склеп таинственно озарялся огнями множества светильников, появившихся в разных его частях. Гробы, из которых Джилиоло ещё недавно вытаскивал мертвецов, были пусты — их обитатели сопровождали монаха. Покойники, лежавшие в других гробницах, при приближении процессии шевелились и поднимались со своих смертных одров.

Джилиоло сотрясала дрожь. Кровавый пот сочился из каждой поры его жирного тела. Кровать поставили посреди склепа. Мертвецы надвинулись, и в Джилиоло впились сразу несколько десятков костлявых пальцев. Сандра, кривясь в усмешке, схватила его за горло. Лючия острыми, как бритва, ногтями принялась сдирать с него кожу. Джилиоло выл и корчился от боли. Боль была такой, что он, кажется, давно бы уже должен был потерять сознание, но рассудок непостижимым образом продолжал теплиться в нём, заставляя мучиться и терпеть пытку.

Сознание не оставило его даже тогда, когда безжалостные пальцы Сандры проткнули насквозь его горло, а ногти Лючии, вонзаясь в его плоть, добрались до сердца. Объятый болью Джилиоло уже не чувствовал, как ему выламывают суставы, выдёргивают кости, разрывают сухожилия, вытягивают из его пропоротого живота кишки, перешибают нос, выдавливают глаза и прогрызают мошонку. Последний, едва слышный вопль вырвался из его уст, когда Лючия сдавила его сердце, выжав из него кровавые брызги.

Хрип распутника затих, кровавые глазницы обратились к потолку и застыли. Душу Джилиоло, оставившую истерзанное тело, подхватил дьявол и унёс в преисподнюю.

Наутро ризничий, совершая обход, к неописуемому ужасу своему заметил, что решётка подземного хранилища вновь распахнута. Он бросился к настоятельнице. Лициния в смертельном страхе послала за Джилиоло, но того не оказалось в его келье. Тогда настоятельница, взяв икону и кропильницу со святой водой, сопровождаемая ризничим, сама отправилась в подвал. Возле решётки она остановилась и целую минуту стояла как вкопанная, озирая жуткую картину.

Посреди склепа громоздилась красная от крови кровать, на которой лежали разорванные останки. На той же кровати, словно поднятые кем-то из своих гробов и брошенные сюда, лежали трупы погибших ранее монахинь — Сандры и Лючии. Их скрюченные пальцы стискивали кровавую плоть покойника, в зубах были зажаты лоскутья содранной с него кожи. Куски плоти были разбросаны по всей усыпальнице: тут лежала часть руки, там палец, здесь ступня; глазное яблоко откатилось к самой решётке. Страшное посиневшее лицо мертвеца было обращено на настоятельницу. Она узнала в нём Джилиоло.

У Лицинии помутнело в глазах. Отшатнувшись от решётки, она сделала несколько неуверенных шагов и упала без чувств.

Два дня спустя к воротам монастыря подъехал богатый экипаж, запряжённый шестёркой лошадей. В нём находились донна Мауриция и Бьянка, которую богобоязненная синьора, по совету Джилиоло, вознамерилась отдать в монахини. Кучеру пришлось долго стучать в ворота, прежде чем их тяжёлые створки отворились. Показалось морщинистое лицо старухи-привратницы, которая почему-то с испугом уставилась на вышедшую из экипажа донну Маурицию.

Войдя с Бьянкой в монастырский двор, донна огляделась в сильнейшем недоумении. Обыкновенно в это время здесь прогуливаются монахини, а теперь двор был пуст. Непривычная тишина окутывала обитель. Вместо настоятельницы к знатной гостье вышел бледный как полотно ризничий, опиравшийся на палку. В расширенных глазах старика читался ужас, зубы выбивали дробь. Стараясь не встречаться взглядом с донной Маурицией, он объявил ей, что отец Джилиоло скоропостижно скончался, а мать-настоятельница тяжело больна и выйти не может. Монахини не покидают келий и молятся за её здоровье.

— Уж не чума ли у вас? — в ужасе воскликнула донна Мауриция.

— Чума, синьора, — пробормотал ризничий. — Вам лучше уехать отсюда.

Не мешкая ни секунды, госпожа села в экипаж и велела кучеру возвращаться в город. Её решение отдать дочь в монахини немедленно переменилось: почтенная донна вновь обратилась мыслями к предложению графа Бальдини. А Бьянка, которая всю дорогу до монастыря была бледна и задумчива, теперь порозовела и взялась за вышиванье.

Опубликовано в газете «Мисс Икс», 3(7), март 1993 г., под псевдонимом «Джованни Бельфьоре (перевёл с итальянского И. Волознев)».

Новая авторская редакция 2013 г.