Костер прощальный

I

В высоком гулком зале пел орган. Многотрубный гигант вполголоса заполнял звуками все пространство. Худощавый человек в очках, казалось, сдерживал его, успокаивал, чтобы не вырвалась наружу вся его первозданная мощь, и могучая космическая стихия не затопила и не поглотила бы все вокруг.

Голос певицы то поднимался над густыми неторопливыми волнами, то погружался в них: — A-ve Ma-ri-а… — Словно одинокий ручей серебрился в лучах солнца, обтекая каменные глыбы, заросшие темно-зеленым и бурым мхом.

Елена Васильевна не пела, а молилась — молилась не библейской девственнице, а чему-то светлому и несказанному, что грядет и все вокруг изменит. Голос ее едва струился на грани срыва. Звук сверкал и дробился крупными каплями горного потока, — Jung frau mild, er-ho-re ei-ner…

Алексей уже не различал голоса певицы в этом наваждении звуков, будто возникавших в нем самом, а не там, на сцене. Он весь в них растворился и был момент, когда связь с реальным миром почти потерялась. Но вот погасли последние аккорды, и из этого удивительного состояния его вывел рев зрительного зала.

На улице еще было светло. Сверкали лужи после дождя. Бежали автомобили, суетились пешеходы. Это был совсем другой мир.

Вот уже почти месяц он живет в этой стране. Ее лихорадит. Третий год кипят страсти, с трибун не сходят краснобаи-политики. У них это называется «перестройка». Если бы знать, чем это все кончится и что будет завтра. Завтра… вот надо хлопотать о продлении визы. А почему надо? Странно, но объяснить этого он себе не мог. Что он здесь нашел? До приезда, пусть не очень сильное, но у него было желание, было что-то впереди. Теперь он здесь, желание исполнилось, а что же впереди? И все-таки визу он продлит.

Все стены его гостиничного номера увешаны работами «еще не известных миру» художников. Эти картины и картинки он покупал не только в художественных салонах, но и в Измайлове и на пешеходном Арбате. Иногда он от скуки разглядывал их, даже перевешивал с места на место, словно стараясь найти что-то. Вот его портрет, написанный уличным художником у колонн вахтанговского театра. Портрет льстил ему, и даже неискушенный ценитель живописи мог понять, что автор не был профессионалом в точном смысле этого слова, но он все же подсознательно уловил во взгляде вопрос, тяжелый как камень и неотвязный как тень.

Ужинать в ресторан Алексей не пошел, заказал в номер немного холодной телятины, кефир и овсяное печенье. Чай он всегда готовил сам и повсюду возил с собой толстощекий фарфоровый чайник, две небольшие пиалы, кипятильник, черный и зеленый, иногда еще и желтый чай, сушеную мяту. Обряд чаепития он, как эстафету, принял от своего деда Егора и старался ежедневно выкроить на это время. И теперь Алексей неторопливо наливал понемногу в пиалку чай и смотрел в темное вечернее небо с едва заметными огоньками звезд. Раздумья… с годами они становились все тяжелее. Детство и отрочество светились из глубины прожитого, как один долгий солнечный воскресный день. Совсем еще юная, самая красивая и самая добрая на свете мама. Большой сильный отец, он может все понять и объяснить — с ним так все просто и легко. Добродушный, всегда заряженный на шутку, дед Егор — мамин отец. Брат Андрей… Их уже никого нет. И, как почти всегда в такие минуты, сами собой поднимались в памяти и зазвучали строчки из той самой тетради брата. Алексей столько раз вчитывался в них, пытаясь понять случавшееся, что скоро выучил наизусть эти несколько десятков стихотворений, и они жили в нем и помогали жить ему, особенно выручая, когда он оставался наедине с самим собой.

Некоторые из них, как и эти десять строчек, никак не вязались с жизнью брата, его судьбой:

Андрей был счастлив в семье, и появление таких стихов было непонятным. Может быть он угадывал душевное состояние его, Алексея?

Алексей вспомнил прямой, немигающий взгляд жены Андрея — Жаклин, когда она, вцепившись в его руки выше локтей, молила и требовала: — Ну скажи, ведь это же не самоубийство, ведь правда? Он же ничего не сказал, не написал! Ну скажи, почему эта газетная… Алексис, скажи, как это могло случиться?

Что он мог ей сказать?! Разумеется, он не скажет ей не только о последней странице тетради, но и о самой тетради, которая пришла Алексею по почте уже после всего случившегося.

А в тетради на последней странице было написано следующее: «Алеша, родной, прости меня. Я очень виноват перед вами всеми… Прости, что не могу ничего объяснить — так лучше. Стихи в эту тетрадь я писал только для себя, делай с ними все, что сочтешь нужным.

И далее были его последние стихи.

Андрей Иванович Ижеславский около одиннадцати часов ночи 28 марта 1985 года разогнал свой пежо, выскочил на набережную, пересек полосу встречного движения и, разрушив парапет, рухнул в Сену.

II

Жаклин Борси все делала сама. Она сама нашла Андрея и сама устроила свое второе замужество. Умная женщина, очень многое умевшая видеть в людях и потому многое им прощавшая, не могла простить своему первому мужу неуклонной убыли состояния, оставленного ей отцом. Говорили, что супруг также не был сильно огорчен, когда ему показали на дверь, и быстро укатил куда-то со своей подружкой, оставив энергичной жене крошку Мишель.

Андрей был совсем другим человеком. Он жил в своем, замкнутом от окружающих, непонятном для них мире, добывая на хлеб переводами русской литературы на французский язык и уроками английского и немецкого языков. Охотники изучать русский язык не попадались, а испанский и итальянский он знал, как ему казалось, недостаточно хорошо, чтобы учить других.

Жаклин остановила свой выбор на интересном молодом учителе своей дочурки, полагая, что салон «Все для женщин» княгини Ижеславской звучит привлекательнее, чем салон мадам Борси и что, если большой прибыли ее делу от нового мужа может и не быть, то и убытки не предвидятся. Так она, считая себя деловой женщиной, объясняла свое решение себе и знакомым, но дело было не только и даже не столько в этом. При первой же их встрече, ее поразило, как широкие плечи и большие спокойные руки физически сильного человека сочетаются во внешности Андре с крупной высоколобой головой мыслителя. Все, что он делал и говорил, было просто и естественно, как поток воды и шум леса. Через пару недель она, хотя и не призналась бы в этом, вряд ли могла представить себе, что настанет такое время, когда мсье Андре не придет на очередной урок. И когда учитель простудился и прихворнул, она в тот же день отправилась его навестить.

Андрея брак избавлял от необходимости делать не то, что хотелось бы, а то, что вынуждают обстоятельства, защищал от издателей и редакторов, всегда точно и лучше других знающих? что, каким образом и сколько. Теперь он мог отдаться любому делу полностью. Он много работал и два своих труда — монографию о Лермонтове и «Что Рерих искал в Гималаях» опубликовал под псевдонимом Андре Ижель. В монографии многие из стихотворений Лермонтова впервые появились на французском языке. Но тираж книг был таким, что это не принесло автору ни больших денег, ни известности, за исключением, может быть, узкого круга специалистов.

Брак оказался удачным. За многие годы размолвка, и очень короткая, возникла между ними только один раз, когда Андре неожиданно объявил, что Алексею нужна помощь, что им куплен большой старинный дом на бульваре Османн, что для перестройки его интерьера не хватает пустяковой суммы (это полуторагодовой доход ее салона — пустяковая сумма!) и что они обязаны (как вам нравится это — «обязаны»!) помочь ему. Больше всего она была поражена тем, что к концу этого короткого разговора Андре стал таким, каким она его еще не знала. После каких-то слов Жаклин о том, что она не собирается выбрасывать деньги на ветер, что домовладение это совсем не бензоколонки, в которых его братец также не бог весть как преуспел, Андре встал и сухим незнакомым голосом очень тихо сказал: — Я понимаю, что это неожиданно и поэтому вызвало такую реакцию, но время подумать у тебя есть — деньги нужны только (!) послезавтра.

Он сделал несколько шагов к двери, потом на мгновение стал прежним Андре, вернулся и поцеловал Жаклин в шею. Когда он ушел, Жаклин вдруг разрыдалась, потом улыбнулась, улыбка становилась все светлее и ярче. Она только теперь вдруг так ясно поняла, как любит этого человека, что отдаст ему эту сумму и любую другую и вообще все, что он захочет. Она торопливо вытерла растекшуюся с ресниц по щекам краску и тотчас поднялась в кабинет к мужу. Он сидел за письменным столом и изо всех сил делал вид страшно занятого человека. Она обняла его сзади и в самое ухо прошептала:

— Я уже успела подумать. Пусть будет так, как ты хочешь.

Он повернулся так, что массивное кресло крякнуло под ним, посадил Жаклин на колени, целовал еще влажные глаза, губы, шею, грудь, потом поднял ее и понес… легко как ребенка.

Салон Жаклин процветал. Открылись филиалы в Нанте, Лионе и в Швейцарии — в Берне. Неожиданно пришла удача и к Андрею. Из далекой земли пращуров — России пришло письмо от издательства «Наука», в котором господину Ижелю предлагалось издать на русском языке его монографию о Лермонтове. Андрей ответил мгновенно, как будто только этого предложения и ждал. Единственным условием, поставленным им и несколько удивившем издателей, было желание автора самому перевести монографию на русский язык. Когда же в издательстве получили перевод, все стало понятно. Это был не столько перевод, сколько, по существу, новая книга, более глубокая и интересная. Так Андрей первый раз попал в Россию. Вернулся он, как показалось Алексею, каким-то притихшим, словно большая глубокая мысль начала созревать в нем и он вслушивался и всматривался в нее осторожно и тихо, боясь ее спугнуть. Потом прибыл из Москвы его багаж — несколько десятков книг. Жаклин, внутренне гордясь мужем, небрежно говорила своей гимназической подруге: — Мало ему наших, ты бы видела, сколько он притащил этих книг из России! Слава богу, что на этом трудно разориться.

III

Братья близнецы, они были внешне очень похожи, но по характеру отличались сильно. Однако, это различие, как ни странно, их только сближало. Они часто ловили себя на том, что думали и начинали говорить синхронно. Сначала это их забавляло и было предметом шуток. Потом стало привычным. У них даже выработался особый молчаливый ответ одними глазами: «И я так подумал». Детские и юношеские годы прошли, а взаимопонимание без слов и молчаливый ответ они сберегли на все последующие годы. Но жизнь есть жизнь, и, хотя жили они в одном городе, их встречи становились все реже и реже. Но все же пять раз в год они встречались непременно: в день своего рождения, дни рождения и смерти матери и отца. Каждый раз эти встречи заканчивались долгими неторопливыми разговорами наедине, и Алексею казалось, что он узнавал за это время гораздо больше, чем слышал. Наверное, это казалось.

В предпоследнюю встречу, это было в день их рождения, в сырое декабрьское ненастье, они, прихватив со стола бутылку хереса, поднялись в кабинет Андрея. Внизу гости еще не разошлись. Жаклин угощала их чаем из настоящего тульского самовара с ореховым тортом, который испекла сама. Самовар разжигали на балконе. Он долго не разгорался и Андрей изрядно промерз, чтобы согреться он «хлопнул» фужер хереса, Алексей — чуть пригубил. Говорил в основном Андрей. Рассказывал о своей третьей поездке в Россию. Он был там в качестве гостя на съезде писателей. Сам съезд ему не понравился. Любят там заседания, речи и прочую протокольную мишуру. К чему все эти длинные рассуждения о формировании молодого писательского поколения, о внимательном и чутком отношении к нему? Если есть талант, он вырастет и сформируется. Если нет таланта, то сколько ни выращивай, ни формируй… Кто формировал Пушкина, Лермонтова, Достоевского, Толстого, Чехова? (Эти имена Андрей всегда произносил с нескрываемым удовольствием). Все это — глупость казенная, но не на пустом месте она выросла. Там гораздо больше, чем здесь, у нас, размышляют о душе человеческой и о том, что же это такое — человек и для чего он. Поэтому писателям и художникам там особое место. А раз так, то тянется к этому особому месту серость пройдошная делать свой бизнес. И затягивается живое дело цепкой бюрократической паутиной. Но есть и таланты, есть. Не оскудела земля русская. Хоть и тяжело им теперь, но когда и где было легко талантливому человеку? А здесь у нас истинному таланту легко? Здесь хорошо тем, у кого зубы острые, да локти крепкие, да кого совестью господь не обременил. Там, в России я слышал такой каламбур: У него нет совести, что ему еще надо?

— Да, — улыбнулся Алексей, — если жив народный юмор, значит и народ не умер.

— Ба! Да ты, Алеша, стихами заговорил. — Они рассмеялись: — Ну, а уж раз о стихах речь зашла: открыл я для себя там настоящего поэта, только его время, видно, еще впереди. Как и всем талантам и ему досталось, отбыл свой срок. Вот послушай:

— Это — Заболоцкий. Я привез его книжку, хочешь почитать?

— Потом, как-нибудь.

— Да не будет у тебя этого «потом». Ты и живопись давно забросил. В суете бизнеса совсем потонул ты, Алеша. Тебе спасательный круг нужен, точнее — берег.

— Может быть, залив? — усмехнулся Алексей — Уж не женить ли ты меня собрался?

— Давно пора тебе, старый пень! Уж я на свадьбе погулял бы, отвел бы душеньку.

Алексей слушал брата, и почти с самого начала разговора ему казалось, что тот думает о чем-то другом, более важном и значительном для него сейчас. А что было для Андрея важнее литературы?

Андрей снова вернулся к своей поездке в Россию. Алексей молча слушал и думал: «Счастливчик, может заниматься тем, что любит. А если бы не подвернулась Жаклин? Нет, тут я не прав. Изначально мы пошли разными тропинками; я сразу стал делать деньги, а он их добывал по минимуму только для того, чтобы заниматься любимым делом. Да и я сам помогал ему чем мог, поддерживал этот огонек, а свой в себе погасил, как недокуренную сигарету. Кто знает, а ведь из меня мог бы получиться живописец или скульптор».

Андрей умолк, сделал пару глотков вина.

— Алеша, как ты думаешь, психическая энергия существует? — вдруг спросил он.

Это было так неожиданно, так не связано с предыдущим, что Алексей растерялся.

— Какая энергия?

— Психическая, духовная.

— Может быть… наверное… я не задумывался.

— Существует — уверенно поддержал самого себя Андрей, Они молчали, каждый думал о своем. Алексей не мог понять, откуда так неожиданно возник этот вопрос. Впрочем, так ли неожиданно? Они оба закончили один политехнический колледж, но Андрей «неожиданно» увлекся литературными исследованиями. Литературовед — дразнил его брат. Теперь «неожиданно» от литературы его качнуло в какую-то метафизику.

Молчание прервал Андрей.

— Тебе никогда не казалось странным, что в некоторых областях человеческих знаний есть непостижимые провалы. Логично ли это? Мы осваиваем космос, побывали на Луне, знаем строение клетки, атома, умеем расщеплять атом и управлять жизнью клетки и даже синтезировать новые. Но разве на таком же уровне мы можем что-нибудь сказать о сознании человека, о человеческой мысли, законах ее движения, ее энергетике? Ты можешь возразить — а парапсихология? Весьма наукообразная штука. Этим хорошо прикрывается то, интерес к чему разгорается и гаснет строго периодически — некоторый легкий колебательный процесс с нулевым средним уровнем. Разгорается он естественно, а вот гасится искусственно: каждый раз для этого находятся «видные ученые с мировым именем».

Он снова замолчал. Неяркий свет настольной лампы освещал половину его лица, резко вычерчивая складку между бровей. Алексей смотрел на брата и думал о себе, что и он, наверное, тоже здорово постарел, но седых волос у него меньше. Отчего брат так рано поседел при его, казалось бы, беспечальной жизни?

Андрей качнул серебряной головой.

— Нет, это нелогично и неестественно. Это результат направленных усилий.

— Чьих же? — удивился Алексей.

— Чьих? — Андрей поднял голову и посмотрел брату прямо в глаза. — Чьих! В этом все дело, — ухмыльнулся он и, помедлив, — видимо тех, кому это выгодно, может быть даже необходимо.

IV

Эа прикрыла за собой дверь. Верхнее освещение из зеленоватого, холодного плавно перешло в более яркое и теплое — добавились желтоватые и розовые тона. Она подошла к окну и некоторое время рассеянно смотрела в темноту ночи на далекие огни, над которыми тускло мерцал огромный сплюснутый шар. Словно гигантская капля остывающего расплавленного металла повисла в небе и не может ни остынуть, ни упасть на землю. Затем девушка, вздохнув, отвернулась от окна и присела к зеркалу. Окно сразу стало непрозрачным матово-белым, и в комнате посветлело.

Вот и миновали бесконечные будни ученья, практика. Теперь первое самостоятельное задание, а там… А что же там?.. Да, в самом деле, я — красива, — она разглядывала себя с удовольствием. Дедушка говорит, что я очень похожа на свою маму. Но весь семейный видеофонд погиб тогда… Какая она была на самом деле, моя мама? Вдруг она почувствовала, что за дверью кто-то стоит. Контакты биополей без зрительного восприятия недоступны «непосвященным» и даже запрещены Единым Великим Сводом Законов. Но старый мудрый Эанид тайно научил очень многому своих внуков — Эа и Эама из того, что было «только для посвященных». Эа закрыла глаза, максимально расслабилась, ощущения собственного тела исчезли совершенно. Постоянный тренинг позволял ей входить в это особое состояние за три-четыре секунды. Вот сперва смутно, но потом все яснее возник образ. Да это — Кесс! Но только он почему-то был с голубым носом и оранжевыми глазами — это ее рассмешило и образ исчез. Эа рассердилась на себя и снова вошла в контакт, но Кесс уже удалился, видение слабело. Несколько, как ей показалось, бессвязных обрывков мыслей она успела уловить:…это мы еще посмотрим… смежное пространство… нужно наверняка…

Глаза у девушки затуманились и вдруг выступили слезы. А вот и ответ на вопрос — а что же дальше? А дальше — постылый муж. Рожать детей от этого… Нет, уж лучше… Не торопись, Эа, нужно потянуть время. Должен же дедушка что-нибудь придумать! Но вот снова кто-то приближается… Это дедушка и Эан — как хорошо! Так это они спугнули Кесса и избавили ее от приставания этого…

Эа поднялась, вышла в холл и стала у открытой двери. Навстречу ей, радостно улыбаясь, вышли высокий седобородый старик и светловолосый юноша с цепкими насмешливыми глазами.

— Дедушка, милый, — сказала Эа, когда дверь за ними закрылась, — опять приходил Кесс. Неужели нельзя избежать этого брака? Что, этим «посвященным» мало своих сухоногих красавиц?

— Ты несправедлива, Эа, — едва сдерживая смех, сказал Эан, — они хоть и немного сухоноги, зато дивнобедры и пышногруды, — и все же, не сдержавшись, он прыснул, — то есть скорее наоборот, пышнобедры…

— Эан! — строго прервал его дедушка. — Дети мои, у меня мало времени, а мне, Эа, так много надо сказать тебе. Эан, настройся и возьми под контроль ближнюю зону. При первых же признаках контакта или при приближении кого-либо, предупреди нас Все, что я сообщу сестре, я потом повторю и тебе. Понял?

— Да, дедушка, будь спокоен. — Эан устроился поудобней в кресле, откинул голову и закрыл глаза.

Девочка моя, смешанные браки им нужны, чтобы не выродиться в некотором будущем. Ведь их не так много, к тому же их образ жизни делает строение их организма специфичным. По их оценке, чтобы не выродиться, с одной стороны, и не потерять то, чем они так гордятся — свою «индивидуальность», с другой, им достаточно четырех-пяти смешанных браков в год. Вот они и отбирают таких красавиц и умниц, как ты, моя девочка. — Старик взял в ладони голову девушки и поцеловал ее в лоб.

— Но я пришел с хорошей новостью, — глаза старика радостно блестели. — Да, мое солнышко, пришло, наконец, время навсегда избавиться от власти «посвященных»! Навсегда! Мы приняли решение!

— Избавиться? — Эа побледнела, — как избавиться? И кто это — мы?

— Не так важно тебе сейчас знать, кто именно. Потом, когда это свершится, все узнают всё. Нас много. Пусть это условно называется «Фронт возрождения». Фронт разработал программу, долго велась подготовка и сейчас наступило время действовать. И начать должна ты, Эа!

— Я!? А что я могу?.. Нет, конечно, я все сделаю, как ты скажешь, но…

— Слушай, доченька, меня внимательно. Уже многим из нас доступен односторонний контакт с «посвященными» — скрытое улавливание их биополей. К сожалению, без этого «подслушивания» мы никогда не станем свободными и обитатели планеты-двойника тоже, — дедушка развел руками, вздохнул и продолжил: — Но этот контакт возможен только тогда, когда они выходят из своей зоны обитания. Сама зона пока нам не доступна. Когда мы бываем в зоне, мы свои способности утрачиваем и знаешь почему? Вспомни лес, которым окружена зона и, главное, — сад вокруг Храма Космоса. В лесу растут деревья одного вида, а в саду другого. Но нигде на планете ты больше не встретишь таких деревьев. Их свойства исследовал еще мой отец, твой прадед. Эти деревья своим биополем создают надежный заслон другим биополям, а те, что в саду дополнительно еще и генерируют помехи — особый фон.

— А как же «посвященным» эти помехи не мешают?

— Вот этого мы пока и не знаем. Может быть, в зоне они и не пользуются биоконтактами.

— Я поняла, — сказала Эа упавшим голосом, — вы хотите, чтобы я, выйдя замуж за Кесса, помогала вам оттуда. — Глаза ее стали набухать слезами.

— Нет, доченька, нет. Совсем другое. Тебя бы там в конце концов обнаружили… рано или поздно.

Сегодня Верховный Совет посвященных решил вторично направить тебя в сопряженное пространство на планету-двойник. Мы убедили их, что настало время очередного детального исследования характеристик образцов психоплазмы здесь, в центральной лаборатории, для чего нужно доставить в наше пространство по крайней мере одного из ее обитателей с наибольшим объемом психоплазмы. Мы задали такие характеристики психоплазмы, что выбор неизбежно пал на твоего подопечного — того, с кем ты входила в контакт во время своей практики. Твоя задача — объяснить ему все как есть, без утайки или точнее все что он сможет понять.

— Он многое может понять.

— Ну и чудесно. Он должен стать нашим союзником и помочь освободиться нам и всем обитателям его планеты. Мы посещаем центральную лабораторию только в дневную смену, что там происходит остальные восемнадцать часов суток, мы не знаем. Он же будет находиться там постоянно. Кроме того, исследуемым обычно разрешают посещать сад и вообще позволяют очень многое, что запрещено нам — ведь они на другом уровне развития. Последнему из исследуемых даже позволили носить на груди крестик, символ его веры. Мы дадим тебе нательный крест, с виду серебряный, но он из материала, который обеспечит нам с твоим подопечным двухсторонний контакт. Он такой формы, каких уже много в нашем музее, и вряд ли им заинтересуются и отберут.

— Дедушка, но какой же двухсторонний контакт может быть через два кольца экрана? — удивилась Эа.

— Правильный вопрос, малыш. Я тороплюсь и поэтому получается бестолково. Наша программа ведется уже без малого тридцать лет. Твои родители пятнадцать лет назад погибли не случайной смертью. Лицо дедушки помрачнело, резче обозначились морщины. — Ну, да об этом потом. Придет время, и всем будут известны имена героев. Так вот, дело в том, что биополе леса или сада — не простая сумма биополей отдельных деревьев, одно единое целое. Поэтому, изменив свойства только нескольких деревьев, можно направленно изменить свойства целого. Мы вырастили такие растения, которые трудно отличить от тех по внешнему виду, но они обладают нужными нам свойствами. Ты не биолог, поэтому мне за короткое время все объяснить трудно. Одним словом, мы можем входить с ними в контакт, они нас понимают.

Неподдельное удивление отразилось на лице девушки.

— Неужели контакт возможен с растением?

— Да, и ты знаешь, от этого контакта получаешь удовольствия не меньше, чем от общения с хорошим человеком. Но об этом после — у нас мало времени. Задача твоего подопечного — делать прививки в саду черенками, которые мы ему будем передавать как-то во время наших смен. Его распорядок дня это позволит.

— Дедушка, но это же длительный процесс. Андрей не дождется пока они привьются, его же…

— Да, доченька, риск есть, хотя в наших опытах первые положительные результаты получаются уже в двухмесячный срок. Так его зовут Андрей?

— Да. Мне будет очень тяжело, если… я буду причастна к его гибели, У него жена, ребенок.

— А разве тысячи таких Андреев там не гибнет ежедневно молодыми для того только, чтобы посвященные могли пользоваться энергией их психоплазмы?

— Но ведь его могут застать в саду, когда он будет делать прививки.

— Вот это как раз практически исключено, Наш крестик предупредит его, если за ним будут следить. А потом, в этом и смысл использования твоего Андрея, что для «посвященных» он существо низшего уровня развития, что-то вроде домашнего животного — что за ним наблюдать? На самом же деле мы все вместе — Андрей, наши растения, ты, я, наш «фронт» — мы будем исследователями, а «посвященные» — объектом исследований! И вот еще, чуть не забыл…

— Тише, — вскочил с кресла Эан, — сюда идут.

— Кто? — разом спросили дедушка и внучка.

— Сейчас, — прошептал Эан. Он снова опустился в кресло и секунд через пять открыл глаза и сказал, как сплюнул: — Кесс и его папуля.

Дедушка приложил палец к губам и озорно подмигнул. — Ты должна помнить, какую честь тебе оказал Верховный Совет, помнить и оправдать высокое доверие. В твоем сердце не должно быть места слабым чувствам к обитателям планеты-двойника. Они находятся на том уровне развития, когда их еще нельзя причислить к высшим разумным существам Космоса. Им известны только четыре типа взаимодействий, и они, еще недостаточно изучив их свойства, уже пытаются найти начала, их объединяющие — они в тупике.

Мы овладели шестью первичными и седьмым объединяющим взаимодействиями первого уровня симметрии — в рамках плоской модели. Мы успешно работаем над объемной моделью симметрии сил природы. А им даже в голову не приходит серьезно начать изучение пятого типа взаимодействия — психической энергии, хотя это лежит у них под ногами. Я глубоко убежден, что у них нет перспективы и что быть источником энергии — это для них справедливое решение в масштабе Космоса, так как сами они свою психоплазму эффективно использовать не могут. И ты, Эа, всегда должна помнить, что нашей семье выпала большая честь: твои дети будут полноправными «посвященными» и им…

Раздался стук в дверь, она отворилась и вошли двое — молодой человек с узким бледным лицом и бегающими глазами и пожилой — маленького роста напыщенный и неопрятный одновременно. На его вытянутом черепе волос не осталось даже за ушами. Они сохранились только на месте бровей и на кончике длинного угреватого носа. Крошечные выпуклые глазки, казалось, просверливали тебя насквозь. Один из них был незрячим и неподвижным, зато второй постоянно находился в движении, как у хамелеона. А так как нос закрывал часть обзора здоровому глазу, то человечек вынужден был все время крутить головой по сторонам и кустик волос на его носу описывал при этом самые замысловатые траектории.

— Как приятно, — проскрипел старший, — видеть столь почтенную семью в прекрасном здоровье. Лицо его выражало полнейшее удовлетворение, было ясно, что «наставление» Эанида проглочено им если не полностью, то уж конец — без всякого сомнения.

Эанид почтительно встал, за ним встала Эа и Эан. Они хорошо усвоили одно из «мудрых» предписаний, которыми пользовались «посвященные»: Победи себя и врага твои будут повержены.

— Садитесь, уважаемый Кессаах, — сказал Эанид, показывая на плавно отделившиеся от стены кресла.

— Нет, нет, почтеннейший Эанид, мы на секундочку, мы только посмотреть на Вас и вашу красавицу, — говорил человечек, удобно устраиваясь в кресле, — мы только хотели обсудить кое-что, ведь через два дня наша красавица, наша умница отправится в трудное путешествие. И пусть она не волнуется — это в последний раз, пусть этим занимаются другие, пусть ее ничто не беспокоит. Я сам позаботился, чтобы трансфертером управлял никто другой, как капитан Румс. Да, да — капитан Румс. И пусть наша красавица…

Эа уже не слушала его, она опустила глаза и только Постоянный тренинг позволил ей удерживать себя в равновесном состоянии и не выдать своих чувств.

Когда гости, наконец, ушли, Эанид возобновил свой словесный камуфляж, а Эа мгновенно вошла в контакт с ушедшими. Дедушка старался зря, они уже были заняты друг другом.

— Знаешь, папа, — говорил Кесс, — сколько я ни старался, я не смог уловить больших симпатий у моей невесты, тебе это не показалось?

— Кретин! Какая симпатия? Все, на что ты можешь рассчитывать — это отсутствие, мягко говоря, неприязни. И это очень хорошо. Если луады пытаются тебя убедить в своей симпатии или, не дай Бог, в любви, знай — тебя обманывают. Луады завидуют нам, нашей талантливости и потому ненавидят всех нас Только этот старый осел Эанид всегда витал в мире грез и кроме науки ему ничего не надо. Так он воспитал и своих внуков — тебе повезло, идиот. — В горле у старика захрипело, забулькало и он зашелся долгим лающим кашлем.

V

Утром следующего дня Эа заняла свое привычное место в лаборатории за пультом с множеством кнопок, тумблеров и ручек управления перед огромным темным экраном. Это было одно из двенадцати видеоконтрольных устройств — ВКУ, которыми располагала лаборатория психоплазмы первого сопряженного пространства. Плавно засветился в обзорном режиме экран. Это было похоже на звездное небо. Только звездочки медленно меняли яркость, иногда едва заметно для глаза, исчезали совсем, появлялись новые, постепенно, день ото дня разгораясь. Чем ярче звездочки, тем реже они попадались. Звезд первой величины было не более дюжины. Эа набрала на пульте восьмизначный номер объекта, выставила на корреляторе-накопителе порог первой величины, включила режим поиска и в левом углу появились четыре строчки семизначных цифр, меняющихся в трех последних знаках каждые три секунды — координаты поиска. Истекло контрольное время, но объект не обнаружен. Эа очень удивилась и насторожилась, она снизила пороговый уровень до второй величины — при болезни или других аномальных состояниях объекта уровень излучения может снижаться. Но поиск оказался безрезультатным и на уровне второй величины. То же самое повторилось на уровнях третьей и четвертой величины. Чем ниже пороговый уровень, тем больше время поиска. На все эти операции ушло с полчаса. Эа набрала номер одного из объектов второй величины, выставила порог и снова включила режим поиска. Цифры на экране, сменившись несколько раз, застыли, «звездное небо» исчезло, и на экране возникла плавно изменяющаяся, живая картина спектральных составляющих психоплазмы — зеркало души объекта, а в правой части экрана высветилась колонка цифр — количественные характеристики псизоплазмы. Те, кто видел полярные сияния, может представить себе эти мягкие столбы света, неторопливо меняющие свои очертания. Только здесь на экране цветовая гамма была намного богаче. Эа не раз наблюдала полярные сияния здесь, на своей планете, говорят, они точно такие же, как и на планете-двойнике. Тогда, глядя на сиренево-голубовато-зеленоватые, медленно разгорающиеся, тускнеющие и тающие столбы света, Эа сразу вспомнила спектровидеограммы психоплазмы и подумала, что, может быть, полярные сияния это тоже зеркало души — души планеты?

Она включила звук. Полилась тихая необычная музыка с отчетливыми диссонансными компонентами. Этот объект был крупный ученый, человек добрый и доверчивый, но ему не повезло с ближайшим окружением. Его умело использовали в политических играх. Наука была заброшена, личность разрушалась и с первой величины он быстро опускался к границе между второй и третьей. Смена объектов в режиме поиска показала, что аппаратурный комплекс ВКУ исправен. У девушки возникла смутная тревога, она росла, охватывая ее все сильнее.

— Что-нибудь случилось? — раздался голос за ее спиной. Эа вздрогнула. Это был заведующий лаборатории Нииф, он был «посвященный», как и все, кто занимал административные посты.

— Нет, ничего, — быстро пришла в себя Эа, — все в порядке.

— Волнуешься, девочка, — это понятно. Капитан Румс сто восемнадцать раз путешествовал в смежные пространства, но говорит, что каждый раз все равно волнуется. А ты знаешь, что он будет управлять твоим трансфертером?

— Да, знаю. Нам сказал об этом Кессаах.

— Ну и как чувствует себя наш объект?

— Все в порядке, — солгала Эа, — все текущие показатели в пределах допустимых отклонений.

— Ну и хорошо. Иди, девочка, отдыхай, тебе надо хорошенько подготовиться. — Нииф положил руку на плечо девушки. Эа почувствовала, что он хочет еще что-то сказать, но Нииф молча повернулся и вышел. Рядовые сотрудники лаборатории — в основном «непосвященные» — относились к Ниифу с уважением. Он был той самой «паршивой овцой», которая всегда есть в стаде, и сильно отличался от среднестатистического «посвященного» интеллигентностью и мягким благожелательным характером.

— Что же он мне хотел сказать? — думала Эа. — Уж не догадался ли он, что я соврала ему? Дедушка! Как он нужен мне сейчас, но встретиться можно только в обед.

Эа снова набрала на пульте номер Андрея, включила режим поиска и снова на экране монотонно менялись цифры, только теперь это сопровождалось типичным «тепловым» шумом звукового сопровождения с легкими щелчками во время смены цифр на экране. Она снизила пороговый уровень до десятой величины. Среднее время поиска возрастает в этом случае более, чем в сто раз по сравнению с объектами первой величины. Время шло, но никаких изменений не было, и Эа уже почти безнадежно смотрела на экран.

Вдруг ужасная мысль, резкая и беспощадная, как электрический разряд, пронзила все ее тело: — Это же я во всем виновата! Это же я, при нашей с ним последней встрече, позволила ему уговорить себя не стирать из его памяти все, что он узнал от меня! — Голова мгновенно наполнилась нестерпимым жаром. Экран помутнел и пошатнулся. Эа вцепилась в пульт руками, чтобы не упасть. Стоп! — возникла четкая мысль. — Взять себя в руки! Надо взять себя в руки. Ты можешь погубить все дело. Спокойно… Спокойно…

С большим трудом Эа вернула себе самообладание, вернее сказать, немного пришла в себя. Она долго сидела неподвижно, бессмысленно глядя на экран, где мелькали и мелькали, сменяя друг друга бесстрастные, такие ненавистные ей сейчас, цифры. Потом она набрала номер одного из объектов третьей величины, потом пятой — аппаратура, как и всегда, работала без сбоев.

— А почему я решила, что его исчезновение произошло из-за моей ошибки? Разве не происходят там несчастные случаи, аварии, катастрофы? Ах, да разве в этом дело — срывается программа фронта… О чем это я? Ужасно! Какая я бессердечная! О чем я думаю? Ой, как стыдно. Нет чудесного человека, умницы и… вообще. Ведь он уже многое понял сам, до меня. Эа вспомнила, как он, растягивая задумчиво слова, сказал однажды: — Бесконечность — она во всем. Наивно предполагать, что мы, впрочем — и вы тоже, — последнее звено в цепи взаимозависимостей от простого к сложному. Я был готов к этому. Именно поэтому человек поселил выше себя, в небесах, Бога. Бог, как все неосознанное, недоступное до срока пониманию — такой Бог мне понятен. Примитивный материализм провозгласил человека венцом творения и привел к таким изменениям в его сознании, за которыми начался конфликт человека с природой. Это мы все сейчас хорошо видим.

Бог у людей появился как результат подсознательного представления о бесконечности во всем, с одной стороны, и ограниченности своего сознания, своих возможностей, — с другой. Даже не представления, а скорее чувства, чего-то инстинктивного. Но… — здесь, вспомнила Эа, Андрей посмотрел ей прямо в глаза. — Но чтобы запредельное было таким! Все, что я узнал от Вас — крайне угнетающе. Это так упрощенно, приниженно, даже примитивно… Выходит, между нами и Богом опять все та же бесконечность.

Эти слова тогда задели Эа, может быть и потому так врезались ей в память. Вообще, отношение Андрея к ней было неожиданным. Им преподавали, что земляне при открытых контактах принимали их за божества и вели себя обычно так, что их приходилось «приводить в чувство», то есть в состояние, необходимое для контакта и исследований, при помощи сильного биополевого воздействия. Ничего подобного с Андреем не было. В первый момент, когда Эа объяснила ему кто она, откуда и зачем появилась, он, правда, сильно изменился в лице и побледнел, но сам справился со своими чувствами и в дальнейшем относился к ней как старший брат — всегда доброжелательно, но иногда и с легкой иронией. Сначала Эа была слегка раздосадована этим, но неожиданно быстро для себя она приняла все как должное.

Это было так недавно. Воспоминания еще больше разбередили душу девушки. Ей так хотелось сейчас уткнуться в подушку и поплакать. Слезы уже готовы были появиться на глазах, но… Эа снова взяла себя в руки. Она вынула из сумочки переговорное устройство с маленьким экраном, набрала номер Эана. Экранчик осветился и на нем появилась улыбающаяся физиономия Эана. — Привет, сестрица! Чем обязан?

— Привет, братец, — как можно более непринужденно прощебетала Эа. — Я хочу вам с дедушкой показать мой новый комбинезон. Ты скажи ему, что я в обед приду к тебе. Ладно?

— Ладно… — Эан не смог скрыть своего удивления, но Эа, быстро сказав, — привет — выключила прибор. Она правильно решила, что у Эана им встретиться удобнее всего — вероятность того, что там им помешают, — наименьшая.

Когда Эа вошла к Эану, дедушка был уже там. — Доченька, на тебе лица нет! Что случилось? — Эанид поднялся ей навстречу.

— Дедушка, Андрей… то есть наш объект исчез! Его нет! И я в этом виновата, я! — Все напряжение последних часов неожиданно прорвалось потоком слез, как тяжелая грозовая туча дождем. Эа уткнулась лицом в грудь старику и расплакалась.

— Постой, деточка, успокойся, расскажи все по порядку, — он обнял одной рукой ее за плечи, а другой гладил волосы. — Ну, ты мне всю бороду вымочила. Смотри, какая мочалка у меня теперь вместо бороды.

Эа вытерла слезы, носик ее покраснел, губы поджались. Она стала похожа на Золушку, которую не взяли на бал.

— Я нарушила инструкции, — наконец произнесла она упавшим голосом, — перед своим возвращением оттуда я не стерла из его памяти все, что он узнал от меня в открытом контакте…

— Как! Как это могло случиться? Ты что — забыла?

— Нет, я не забыла, он все понял и… уговорил меня.

— Ну знаешь, сестрица… — Эан театрально развел руки и закатил глаза к потолку.

— А ты, паршивец, помолчи, пока не получил по шее! — резко оборвала его Эа. — Понимаешь, деда, он и без меня почти все понимал сам.

— Что ты говоришь! — Эанид разволновался, движения его стали резкими, руки рассекали воздух. — Что он мог понимать?

— Да, да! — Эа вдруг разозлилась и успокоилась. — Это только в лицее преподают, что они на другом уровне — эдакие непуганые недоумки! Андрей мог бы дать сто очков вперед некоторым лицейским педагогам по всем статьям. В человеческом плане с лучшими из них нас ничто кроме пространства не разделяет. А уровень науки есть только уровень науки, не более того! Ты же сам этому учил, — лицо ее зарделось, глаза блестели. — Он же почти все понял сам. Вот послушай его стихи, они написаны до моего появления.

Эа села в кресло и, не глядя ни на кого, прочла:

Некоторое время они молчали. Потом Эанид, задумчиво поглаживая бороду, произнес: — Мрачновато у него… получилось. Но, в принципе, верно. Так, значит, мы — это черный зенит? Мрачновато. Вообще-то я, ты знаешь, не поклонник их литературы. Вот музыка — это другое дело. Здесь мы действительно близки. — Он снова помолчал. — А еще что-нибудь он тебе читал?

— Да. Правда, больше о другом. Ему ближе размышления.

— Прочти что-нибудь.

Эа привычным движением руки убрала волосы со лба и тихим ровным голосом начала:

Все трое молчали. Эа закрыла глаза и, видимо, что-то вспоминала. Эан постукивал пальцами по подлокотнику кресла в такт ему одному слышимой музыки. Эанид подошел к окну и, скрестив руки на груди, смотрел в даль. Потом повернулся и улыбнувшись спросил: — Значит, он все понял и уговорил тебя? Девочка моя, уж не влюбилась ли ты в него?

— Нет, — вымучено улыбнулась Эа, — не успела. Да он к тому же женат. Вот если бы здесь, у нас такой человек был, то может быть и влюбилась бы.

— Ну, ладно! — видно было, что Эанид принял решение. Первое — не вешать нос. Второе — об этом никому ни ползвука. И третье — вернись в лабораторию, увеличь в разумных пределах допуски по всем основным параметрам психоплазмы, задай режим последовательного поиска по порогам до двенадцатой величины включительно и оставь аппарат включенным на всю ночь — об этом я договорюсь с Ниифом. После этого — отдыхать! Марш в бассейн или на корт, или куда хочешь, но отдыхать. Понятно? Утро вечера мудренее.

Ночью Эа долго не могла уснуть. Бралась за чтение и откладывала книгу. Смотрела в окно на звездное небо и на тускло мерцающий над горизонтом малиновый с неожиданно возникающими протуберанцами гигантский сгусток, океан живой, дышащей энергии. Может быть то, что было недавно Андреем, его «Я» уже здесь, в этой… бездне? Она снова ложилась в постель и снова не могла уснуть. Под утро, вконец измученная, она задремала. Ей приснился крайне неприятный сон, от которого она быстро проснулась. Силилась его вспомнить, но вспомнила только финал — как по ее обнаженному телу медленно ползла, подбираясь к лицу, холодная и липкая змея. Она снова задремала, увидела сон еще неприятнее, снова проснулась, и так до утра. Напоследок же ей приснился утренний луг, мокрый от росы. Она шла по нему босая. Подол платья намок и прилипал к коленям, но ей не было холодно. Там, в конце безбрежного луга было то, что манило ее и звало к себе. Она уже не шла, а бежала. Из-под ног ее вспархивали птицы, ф-р-р-р шумели их крылья. Одна из птиц вдруг стала огромной, она сделала круг над ее головой и крикнула: — Прощай, Эа… Прощай, — крикнула в ответ Эа, — но кто ты? Птица взмахнула крыльями, золотыми от утреннего солнца, повернула к ней голову и уже издалека донеслось: — Прощай, Эа-а-а, не забывай-ай-а-а… меня-а-а… Эа бежала за птицей изо всех сил, но та удалялась, становясь едва различимой, пока не исчезла совсем. Эа оглянулась вокруг и увидела себя на берегу моря. Оно было неспокойно. Волны с шорохом бежали к ее ногам и, оставив на песке тающую пену, отступали назад. У самого берега на волнах качалась лодка с опущенными в воду веслами. Светило солнце и с моря навстречу ей по золотистому небу бежали розовые облака. Эа проснулась и, не открывая глаз, долго лежала, стараясь запомнить все детали своего сна. Как хорошо, что последний сон был таким светлым, — подумала она, — значит, все будет хорошо. Непременно все будет хорошо.

Примерно через час Эа не вошла, а почти вбежала в лабораторию. Там за пультом ее ВКУ уже сидел дедушка. Он улыбался, — Все хорошо, моя девочка, смотри… На экране во всем полноцветьи дышала видеоспектрограмма. Эа глянула на цифры в углу экрана, — Да, но данные — не совсем те!

— Отличие невелико, — ответил Эанид, — вероятность ложной идентификации по обобщенному показателю — всего лишь около семи на десять в минус девятой, как видишь.

Эа задумчиво слушала звуковое сопровождение.

— Да, — наконец сказала она, — мелодия похожа тоже, но все же отличается. Она пробежала глазами цифры в правой части экрана. — И величина третья, а не первая… С ним что-то происходило?

— Вероятно, — поглаживая бороду сказал Эанид, — обрати внимание на дельта-характеристики, они уменьшаются в четвертом знаке прямо на глазах. Это не может быть случайностью. Когда в последний раз ты выходила на контроль?

— Совсем недавно, сразу же после возвращения сюда — все было в порядке. Это было… это было в их масштабе времени около двух лет.

— Надо отложить под каким-нибудь предлогом твой новый переход, но ненадолго, время не терпит. Нужно все хорошенько просмотреть и взвесить. Случайности в нашем деле должны быть исключены — слишком многим рискуем.

VII

Эти несколько дней были днями томительного ожидания и смутной тревоги. Исследуемый объект за это время «разгорелся» до второй величины, а его дельта-характеристики неуклонно стремились к нулю. Что же происходило там с Андреем? Болезнь? Провалы излучения такой глубины при болезнях еще не встречались. Клиническая смерть, реанимация, а затем медленная реабилитация? И хотя все числовые характеристики психоплазмы все больше нормализуются, на слух «мелодия его души» все же другая.

— Ну и что, — утешала себя Эа, — значит то, что случилось, не прошло бесследно. Каким он теперь стал? Согласится ли на ту роль, какую она ему предложит?

Теперь Эа иногда задерживалась у окна лаборатории, выходящего в сад. Там кряжистые деревья устало покачивали тяжелыми ветками с мясистыми бурыми листьями. Листья — большие с синими прожилками и розоватыми краями — вблизи выглядели довольно живописными. По весне деревья покрывались темно-бурыми, почти черными цветами с ярко-желтой сердцевиной. Осенью на них созревали глянцевитые иссиня-черные ягоды. Только теперь Эа заметила, что птицы в этом саду не водились совсем и эти ягоды никто не клевал. Поздней осенью и в начале зимы перезрелые они осыпались на дорожки сада и расплывались на них чернильными кляксами.

Дедушка предостерег Эа от попыток контакта с деревьями в саду. Она и не пыталась нарушить запрет, но, когда просто дольше обычного стояла у окна, глядя в сад и размышляя о том, что она теперь узнала, у нее возникало ощущение скользкого, сырого и холодного, хотелось отойти от окна и спрятаться за стену.

В день старта она проснулась рано. Солнце только-только показалось над горизонтом. Эа подошла к окну и увидела освещенные крыши домов и на золотистом небе розовые облака, бегущие ей навстречу. И сразу вспыхнула радостная мысль. — Как в том моем сне!

Она спустилась в бассейн и около часа с небольшими перерывами моталась челноком от одной стенки бассейна до другой.

На космодром она отправилась загодя и не по воздуху, а по воде, чтобы тоже было похоже на ее сон. Только ждала ее не весельная лодочка, а видавший виды допотопный катер на воздушной подушке. На причале ее провожали только дедушка и брат. Она с огромным удовольствием представила себе кислую физиономию Кесса, когда тот через час полтора с букетом каких-нибудь цветов притащится на аэродром и не найдет ее там.

— Будь умницей, Эа, не делай больше глупостей. Устав существует не для того, чтобы им пренебрегать. Это может плохо кончиться, моя доченька. — Эанид чаще обычного моргал глазами, стараясь сдержать слезы. — Я уже в том возрасте, когда близко неизбежное… да, да и не перебивай… ты должна думать не только о себе, ты еще очень нужна брату.

— Дедушка, милый, я обещаю тебе… будь пожалуйста спокоен, не переживай за меня. Я сделаю все, как ты мне говорил. Я все поняла… Все-все. — Эа встала на цыпочки и обхватила шею старика обеими руками.

Эанид одной рукой обнял внучку, а другой пытался вытереть глаза. Эан стоял рядом и был удивительно сдержан и молчалив. Эа подошла к нему, взяла его за оба уха, притянула к себе и поцеловала в один глаз, потом в другой. Странно, но глаза у Эана были серьезные и грустные.

— Ну, до свидания, мои родные, — Эа повернулась и прыгнула на палубу катера.

Здоровенный матрос легко оттолкнул тяжелую посудину от причала. Утробно взвыли моторы, и суденышко помчалось по озеру в радужном облаке водяной пыли. Вот уже скрылся из глаз причал, где старик и юноша все еще стояли и смотрели вдаль.

Эа перебралась на нос катера и, вцепившись обеими руками в поручни, отдала себя стремительному движению. Ощущение неудержимой мощи рвущегося вперед судна, поднялось в ней бессознательным восторгом. Как мало надо человеку для минутного счастья! Нескончаемое мелькание солнечных бликов на воде, да гулкий воздух, обхвативший тело упругим потоком и тянущий за волосы голову назад — и вот уже забыты все неприятности и заботы. Ах, юность, юность! Как быстро тают твои тревоги. Это потому, что ты — сама радость и ее предвкушение и мало остается места в сердце другим чувствам.

На огромном поле космодрома застыло в неподвижности десятка два трансфертеров — от огромной сигарообразной матки, способной нести до шести спускаемых аппаратов, до двухместного малыша, еще до конца не прошедшего летные испытания.

Эа ждал трансфертер среднего класса, он управлялся командой из трех человек и мог «перевозить» шесть исследователей и две тонны груза. Каждый из исследователей имел индивидуальное задание, которое не должны знать остальные. Дедушка говорил, что это делается для того, чтобы можно было посылать «хвосты» за исследователями, что и практиковалось, и он, еще перед первым ее посещением планеты-двойника, научил Эа, как обнаруживать «хвост» и как вести себя в этом случае.

Все шесть исследователей уже были на месте у трансфертера — «летающей тарелки», как называли его на планете-двойнике, и ждали прибытия команды, но она задерживалась. Капитан Румс мог позволить себе прибыть к месту старта за полторы-две минуты до пуска двигателей. В этот раз он прибыл за целых двенадцать минут. Он вышел из маленького аэробуса со своим помощником и штурманом и стал обходить шеренгу исследователей, внимательно изучая лицо каждого из них. Это был крепкий мужчина с красным лицом, еще более красным носом и маленькими глубоко посаженными светлыми глазами. Когда капитан подошел к Эа, его лицо размякло.

— Так это ты — внучка Эанида? Какая хорошенькая, — пробасил он. Но тут же его физиономия приняла протокольное выражение, он повернулся и тихим, даже вкрадчивым голосом спросил: — Штурман, Вы, надеюсь, не забыли взять с собой машинное масло?

Штурман — совсем еще молодой человек, худощавый с застенчивыми глазами и довольно свежим розовым шрамом над левой бровью — недоуменно смотрел на своего командира: — Масло? — наконец выдавил он из себя незнакомым ему самому тонким голосом.

— Да, масло — машинное, — еще вкрадчивее прожурчал капитан. — Я думаю, Вам надо хорошенько смазать свои шейные позвонки, чтобы они не скрипели каждый раз, когда Вы будете крутить башкой и пялиться на эту красотку. Помощник прыснул. Голова капитана запрокинулась и он захохотал (впрочем, можно было сказать и — заржал), открыв внушительных размеров рот с прекрасными вставными зубами. Штурман густо покраснел и было ясно видно, что он с удовольствием провалился бы куда-нибудь от стыда. Капитан шарахнул его по плечу своей тяжелённой клешней и, продолжая смеяться, бодро застучал ботинками по трапу. За ним поднялись ухмыляющийся помощник, никуда не провалившийся к своему сожалению штурман и заметно повеселевшие исследователи.

Теперь они, еще минуту назад суетливые и неуклюжие от напряжения, оживленно поглядывали на Эа и перекидывались вполголоса фразами-междометиями.

«Герой» эпизода — штурман только что с отличием окончил высшую школу исследователей космоса, был новичок в экипаже и еще не привык к специфическому капитанскому юмору. Капитан пользовался им не так часто, но и не упускал возможность «отмочить» что-нибудь в удобный момент. Самое ужасное для штурмана было то, что он уже дважды встречал эту девушку и мечтал с ней познакомиться. Она ему даже снилась. Впервые он увидел ее на теннисных кортах, потом — на выпускном балу. Он сделал пару робких попыток пригласить ее на танец, но каждый раз опаздывал — возле нее обязательно кто-нибудь крутился. Штурман проследил: провожал ее до дома невзрачный и, как ему показалось, даже чем-то неприятный тип — это вселяло надежду. Сегодня он сразу узнал ее и его сердце радостно зачастило. Как шея ей серебристый комбинезон с розовой и голубой полосками по контуру — рукавам и рейтузам! Но этот старый чурбан! Как теперь после этого подойти и заговорить с ней! Сундук красноносый! Чтоб ему… Выживший из ума балабон! Чтоб он… — но это лучше после полета.

— Все!! — молча докипел штурман, — возвращаюсь и подаю рапорт о переводе в другой экипаж!

Тем временем все заняли свои места. Прошла команда на пуск двигателей; их работа воспринималась не столько на слух, сколько ощущалась всем организмом — с нарастающей тревогой и оцепенением. Тарелка стала стремительно набирать высоту. Наступил момент, когда тяжесть наваливалась на все тело сразу и одна часть чего-то опускалась по позвоночнику вниз, а другая — поднималась вверх к самому горлу. В это время кресло капитана резко повернулось, он упруго выскочил из него и подошел к исследователям, размещенным полукругом сзади экипажа: — Ну, как дела, дочка? Ты на меня не осерчала? — обратился он к Эа, внимательно глядя ей прямо в глаза.

— Нет, не обиделась, все нормально, — Эа старалась четко и раздельно выговаривать слова, что было сейчас совсем непросто.

— Ну, ты молодчина, — капитан движением иллюзиониста вынул из верхнего кармана комбинезона длинную карамельку в пестрой обертке, — кушай на здоровье. А ваши конфеты, — он развел руками, обращаясь к остальным исследователям, — остались дома.

VIII

Воскресное утро. Как всегда внезапно заверещал электронный будильник. Если верить паспорту на это изделие, то звучала сороковая симфония Моцарта. Алексей выключил Моцарта и снова закрыл глаза, пытаясь вспомнить только что виденный сон, но не смог. Ему показалось, что сон был какой-то удивительный, необычный даже для сновидений. Проклятый будильник!

Алексей встал, подошел к окну. Сквозь легкие высокие облака город освещался мягким утренним солнцем.

— Так, сегодня у нас… Троице-Сергиева Лавра. Андрей говорил, что это кусочек старой России? А где он видел старую Россию?

Алексей неторопливо побрился и спустился в ресторан. За завтраком он снова пытался вспомнить сон, но вместо этого вспоминалась его последняя встреча с братом в Париже. Андрей был необычен. Он то задумывался и уходил в себя, то шутил изо всех сил и смеялся. Разговор бестолково скакал с одной темы на другую и, наконец, наткнулся на смерть. Не смерть вообще, а конкретное его, Андрея. Тогда он задумчиво улыбнулся и сказал:

— А я знаю свою смерть. Я ее уже видел и говорил с ней. Она совсем молодая, очень красивая и у нее темно-сиреневые глаза.

Алексей с «непромокаемым» лицом игрока в преферанс посоветовал. — Ты расскажи о ней Жаклин и опиши поподробнее, она быстро сообразит, как уберечь тебя от этой «смерти», и вспоминать ее не захочешь.

Они рассмеялись.

Покончив с завтраком, Алексей вышел из гостиницы. На стоянке было несколько машин, но все они оказались занятыми. Минуты три он ждал. Наконец, подкатило такси, из него вышли две молодые, смело одетые женщины и, увидев, что Алексей направился к ним, остановились в ожидании. Но ему нужна была только машина.

— Свободен?

— Пожалуйста.

Алексей сел на заднее сиденье.

— Куда едем?

— В Загорск

— Вот в Загорск не могу, у меня через час смена кончается. Да и нет смысла туда пылить в тачке — трасса старая, перегружена — не раскатишься, только гари наглотаешься. На электричке лучше. На Ярославский отвезу, пожалуйста.

Алексей представил себя у окна вагона… под стук колес пейзажи… пейзажи… и согласился. Минут через десять были на месте. Выйдя из такси, он сразу потонул в привокзальном муравейнике. Народу было как на хорошем базаре: торговали цветами, мороженым, толкались у ларьков, толпились у таксофонов, сновали во всех направлениях с чемоданами, мешками, рюкзаками и сумками всех видов. Толстые низкорослые цыганки перекрывали общий гвалт фанерными голосами: — Тени, девочки, тушь французская, помада барламутовая… Тени, девочки, тени…

Алексей протолкался к нужной платформе. Вагоны в электричке оказались уже заполненными, но в проходе еще можно было устроиться. Как только поезд тронулся, пассажиры потянулись в свои многочисленные сумки за едой. Кто не жевал, те либо читали, либо закрывали глаза и дремали. Было ясно, что все они устроились на дальнюю дорогу и пейзажи под стук колес отменяются. Сразу же, несмотря на открытые окна, вагон наполнился цепким запахом вареной колбасы. На первой остановке Алексей повернулся к стоявшей рядом девушке с мороженым. — Долго ли до Загорска?

— Часа полтора, — ответила та.

— Влип, — подумал Алексей и пробрался в тамбур, где колбасный дух полностью потерялся в табачном дыму и винном перегаре. Четверо молодых упитанных мужиков громко беседовали, остальные пассажиры жались по стенкам.

— Ну! Серый — башка, — говорил один из них, — на прошлой неделе такую крутую халтуру смозговал! Мы с ним за два дня семь штук заколотили.

— Ну, это ты гнешь, — ухмыльнулся другой, — семь штук за два дня!

— Я? Гну? Козел ты…

— Сам ты — козел…

— Ша, мужики! Не надо! — вмешался третий, самый здоровый. — Будем по-культурному. А куда он, Серый-то девался? Что-то его давно не видно.

— Да он из Лосинки съехал. Знаешь, какую он себе хазу на Ленинском ухватил! Я у него на днях был. Ну, я, понятно, с банкой пришел, он свою выставил, потом ноль семь бормоты достал из холодильничка. Ну, потолковали — то, се… вроде маловато.

— Ха, — вмешался четвертый, — это вам с Серым, как слону дробина.

— Да, — продолжал первый, — Серый — за телефон и своей звонит. Приходи, грит, и подругу свою из винного захвати с товаром, нас тут двое.

— Во, это путем, — оживился здоровяк и выпустил в сторону Алексея паровозную струю дыма с перегаром.

Тут электричка остановилась, двери открылись, и Алексей, не размышляя, выскочил на платформу. Электричка с воем и скрежетом набрала скорость и скрылась.

С одной стороны платформы тянулись жилые дома, с другой к самому полотну подступал лесопарк. Наступившая вдруг тишина, чистый воздух и выглянувшее солнышко несколько подняли настроение. Планов не было, и он, нырнув в тоннель, очутился на широкой асфальтированной дороге, ведущей в глубь лесопарка. Справа показался большой, огороженный забором, пруд с песчаным пляжем, где купались, загорали, играли в волейбол и даже удили рыбу. Слева, в тени старых берез, в излучистых прудиках-протоках с бетонными бережками плавали дикие утки. Это была окраина «Сокольников».

Рядом с ним и навстречу шли пешком и катили на велосипедах отдыхающие всех возрастов. Алексей заметил, что, несмотря на знак, запрещающий выгул собак, собак этих было множество, всех мастей и размеров, и чаще всего без намордников и поводков. Сонных милиционеров с шипящей рацией, устроившихся в тени на скамейке, это не волновало.

— Да, — подумал он, как бы суммируя все сегодняшние впечатления. — Если, может быть, это еще и не Азия, но уже и не Европа. Азия? Он вспомнил выхоленные улочки Сингапура с яркой зеленью в вазонах из пористой керамики, — Азия, она тоже разная. Как было все непохоже на то, что рассказывал отец и дед Егор. Они, правда, были в России очень давно, а мама была совсем маленькой и ничего не помнила. Но более всего удивляло, как все, что он видел, не совпадало с рассказами брата, а он был здесь совсем недавно — всего три года назад.

По мере движения вглубь парка людской поток постепенно слабея, растекаясь налево и направо по дорожкам и тропинкам, и совсем уже тоненькой струйкой успокоился в уютном саду, где и под свисающими ветвями берез, и среди сирени, и в центре клумб привольно расположились скульптурные группы и одиночные фигуры. Спокойная простота форм каменных изваяний и живая ткань цветущих растений удивительно дополняли друг друга.

Как нелепо бы выглядели на их месте модернистские забавы, — подумал Алексей. Он присел на скамейку рядом с молоденькой мамой в белой панамке. Одной рукой она покачивала детскую коляску, а в другой держала толстый журнал и читала.

Было светло и покойно. Он закрыл глаза. Пробиваясь через листву, по лицу бегали пятнышки солнца. Впечатления сегодняшнего дня отодвинулись, поблекли и уступили место тому особому душевному ладу, свободному от торопливых мыслей и суеты. С годами он все больше ценил такие минуты. Он не дремал, но покой и неподвижность обволокли все его тело, мысли, и в какой-то момент сами собой всплыли строчки:

Стихи отзвучали, но осталась тихая, едва различимая музыка и танцующие пятна света. Они множились, разбегались и сливались, подчиняясь плавному ритму музыки, убаюкивали но не усыпляли.

Вот два сиреневых пятна остановились на одном уровне и вокруг них движение стало постепенно замедляться, утихать, и Алексей вдруг ясно увидел перед собой живое девичье лицо с темно-сиреневыми глазами! Он вздрогнул и огляделся по сторонам. Вокруг все было по-прежнему. Только молоденькая мама перестала укачивать дитя и, отложив журнал, вязала. Мимо них, стараясь не шуметь, шли посетители парка. Иногда они задерживались ненадолго возле каменных фигур.

— Что это сегодня за чертовщина… с сиреневыми глазами! — Алексей поднялся и пошел из сада. В конце дорожки, по разные стороны ее стояли бюсты Пушкина и Чайковского. Алексей остановился и долго всматривался в их лица. Казалось, их взгляды пересекаются где-то в пространстве в одной общей точке. Они как бы вели давно начатую беседу. О чем? Может быть, о нас, потомках, и обо мне тоже. Если бы они знали тогда, как их любят теперь! Пушкин задумчив. Горечь его нелегких дум притушила глаза и осушила очертания губ: — «На свете счастья нет…»

А какое лицо у Чайковского! Никогда прежде Алексей не встречал такого одухотворенного лица — в жизни или на полотне, в камне или бронзе. И было в нем какое-то неуловимое сходство с Андреем. Он долго вглядывался в удивительные черты и понял — доброта и безнадежность всепонимания. Как там у Андрея:

— Ну, прощайте, родные, — почти вслух подумал Алексей, — спасибо рукам, освободившим вас из камня. Он посмотрел на них в последний раз, повернулся и… замер… перед ним стояла стройная светловолосая девушка с темно-сиреневыми глазами.

— Здравствуйте, Алексей Иванович, — сказала девушка и улыбнулась.

— Она! — тело обмякло, стало чужим, неуправляемым. Сердце заколотилось так, что, казалось, могло вывалиться из груди.

— Нет же, не пугайтесь — Андрей был не прав, я — никакая не смерть, нет. Поверьте мне.

— Что это — она читает мои мысли? Ведь я еще ничего не сказал…

— Да, — просто сказала она, — читаю. И Вы правильно поняли — я встречалась с Андреем, когда он был еще жив.

Алексей по-прежнему не мог открыть рта.

— И не торопитесь говорить, я Вас и так понимаю. Я Вам все-все объясню.

Мысли необхватными валунами едва ворочались в его голове, — какое, наверное, сейчас у меня идиотское лицо.

— Нет, улыбнулась девушка, — у Вас хорошее лицо. Вы очень похожи на брата, только прическа другая, — и, подумав, добавила, — спектральные характеристики Вашей психоплазмы также отличаются совсем немного. Правда, когда был жив Андрей, Ваше излучение не входило в число контролируемых, но после оно стало заметным, растет и почти достигло первой величины. Впрочем, все это должно быть непонятно. Я все расскажу по порядку…

Вот уже который час они бродили по дорожкам парка, иногда присаживаясь отдохнуть на свободные скамейки. При беглом взгляде их можно было принять за отца с дочерью, при более внимательном — за влюбленных: они молчали, но было видно, что окружающее для них не существует — они целиком замкнуты в другом, только им известном мире. Еще более внимательный наблюдатель мог бы прийти к выводу, что их любовь с изломом — она несколько возбуждена, но серьезна, а он совершенно потерян. Но кому могло прийти в голову, что сейчас перед одним из них открывается сокровеннейшая из тайн этого мира?

— …Именно так, — «говорила» девушка, — чтобы получить максимальный урожай, у Вас на Земле хлеб убирают в оптимальные сроки: и раньше — плохо, и позже — потери. Так и психоплазма — оптимальный возраст для ее трансплантации в наше пространство для разных людей составляет 20^40 лет.

— Это не очень убедительно. На одних автотрассах гибнет сейчас гораздо больше людей, чем в локальных войнах. За прошлый год только в этой стране на дорогах погибло больше людей, чем за девять лет войны в Афганистане.

— Все не так просто. Мне трудно Вам за короткое время объяснить все детали. Во-первых, одно не исключает другого — эти процессы аддитивны. Во-вторых, если человек находится в стрессовом состоянии какое-то достаточно длительное время, то эффект трансплантации существенно возрастает, а на дорогах гибнут внезапно. У Вас это называется повышать КПД. Кроме того, и убивающий теряет часть своей психоплазмы. Да, человек, который вынужден заниматься убийством, в конечном итоге вырождается, становится, по существу, уже не человеком. Ведь Вы сами совсем недавно утверждали, что двуногое, у которого ничего нет, кроме двигательных, жевательных, половых и других рефлексов, в какую бы цивилизованную форму они не облекались, — еще и не человек вовсе. Но и это не главное. Существует, используя вашу терминологию, оптимум интегрального уровня нравственного развития человечества в целом, при котором выход психоплазмы максимален.

Алексей глянул на девушку и ничего не сказал.

— Чтобы понять существование любого оптимума, нужно рассмотреть две крайние точки. Двуногое без психоплазмы — с него и взять нечего — это одна крайность. Но, если уровень психоплазмы высок, а ее структура тонка и однородна, тогда тоже уменьшился бы ее съем, трансплантация в наше пространство, так как уменьшится число войн, победятся болезни и другие причины гибели в оптимальном возрасте. В пределе совершенствования человека выход психоплазмы уменьшился бы до минимальной величины. Наступило бы состояние собственного динамического равновесия. Поэтому войны, впрочем не одни они, являются еще и средством снижения нравственности и поддержания ее на необходимом уровне. Войны входят в число инструментов растления людей.

— Растлевай и властвуй — это у нас на Земле прекрасно освоили «наши родные мафии», но вы существа другого уровня, как Вы утверждаете, а методы такие низкие.

— Напрасно Вы, Алексей Иванович, сердитесь и хотите уколоть меня, — улыбнулась девушка, — проблемы добра и зла, я думаю, существуют во Вселенной на всех уровнях. Меняется только форма, обличье добра и зла и форма их взаимодействия — борьбы. Это один из законов Космоса.

Девушка «замолчала». Легкий ветерок поднимал сзади ее волосы, солнечные лучи их просвечивали и делали похожей издали на золотой одуванчик.

— Одним словом, — после некоторого раздумья продолжила она, — все, что по-крупному происходит у вас на Земле, детально исследуется, моделируется там, у нас, и оптимизируется. Только критерием оптимизации является не ваше благо, а максимум плотности потока психоплазмы, перекачиваемой в наше пространство. Задача таких «посланников небес» как я, — уточнение здесь, на месте, оперативных показателей процесса для коррекции текущих данных, вводимых в оптимизационную модель.

— Значит, Вы что-то вроде лаборанта-натуралиста при господах-ученых, или кто там они…

— Нет, Вы меня не поняли, — глаза девушки потемнели, по лицу скользнула досада. — Это мы, мой прадед и его друзья, открыли это пространство и начали изучать вашу психоплазму, а они захватили власть и наши знания.

— Похоже. Здесь на Земле — тот же сценарий: одни — ученые изучали атом, другие — власть имущие купили эти знания и сделали атомную бомбу, так?

— Так.

— Но войны родились вместе с человечеством, когда же Ваш прадед мог изучать нашу психоплазму, не прибегая к таким инструментам?

Она улыбнулась, как улыбается мать, услышав вопрос своего малыша. Лицо ее посветлело и стало прежним — спокойным и серьезным:

— Ваши дни для нас — мгновенья, а вот время, проведенное мною здесь, отсчитывается, увы, в другом масштабе, промежуточном между земным и нашим. Это — ответ на еще один вопрос, который Вы не успели мне задать — почему «посвященные» не навещают вас сами, а посылают нас — «лаборантов-натуралистов», как вы выразились. Посвященные себя ценят и берегут. Это во-первых. А во-вторых, период времени, до того момента, как вас стали использовать в качестве источника энергии, естественно стерт из вашей истории почти полностью.

Исключение составляют фрагменты некоторых легенд, да и те воспринимаются вами иначе. Они помолчали.

— Помнится, — прервал молчание Алексей, — у индейцев Центральной Америки был культ жертвенных войн — чем сильнее льется кровь, тем ярче горит солнце — так учили жрецы. Это буквально то, о чем Вы мне рассказали.

— Да, Вы правы. Это один из вариантов культа, «посеянных» в свое время на Земле по замыслу «посвященных».

— И таких вариантов было несколько?

— Да. И этот, как самый прямолинейный, оказался не самым эффективным…

— Эффективным? Кровавым! Если быть честным и не искать эвфемизмы.

— Вы правы, мне самой крайне неприятно говорить обо всем этом. Об этом и думать не хочется…

— Извините… Голова разболелась… А какой же самый эффективный вариант?

— Избранность народа. Если Вы помните, и Чингиз-Хан провозгласил монголов избранным народом и пролил их руками столько крови — избранным все можно; и Наполеон внушал своим солдатам, что французы — первый народ в мире и пролил крови не меньше. Были и другие. Примеры из недавней истории и этих дней, я думаю, мне приводить не надо.

Край неба потемнел. Подул свежий ветер, и в его порывах уже слышались глухие раскаты грома.

— Гроза будет, — безучастно подумал Алексей, — или стороной пройдет. Он вдруг ощутил в себе тяжелую безразличную пустоту. Больше ни о чем не хотелось ни думать, ни говорить. В левом боку кольнуло раз, другой, потом еще… И уже по инерции он спросил:

— А болезни?

— Они не так эффективны, как войны, но дают некоторый прирост по сравнению с естественным процессом.

— Я не это хотел спросить.

— Я поняла. Большинство из них имеет естественный характер.

— Большинство? Значит, есть и ваши…

— Да не наши, а «посвященных». Неужели Вы до сих пор не поняли разницы? Или не верите мне?

Лицо девушки стало отчужденным.

— Поймите же, наконец, если бы я выполняла волю «посвященных», зачем бы мне понадобился весь этот разговор, когда есть отработанные методы воздействия и управления? Какой в этом смысл?

— Да, верно… извините.

— Вы устали, да и мне пора. Скоро нужно отправляться обратно, а еще многое не сделано. Я приду к Вам завтра после обеда.

— Ко мне? Куда?

— В гостиницу.

— Ах, да… действительно. Куда же еще.

Она остановилась и посмотрела ему прямо в глаза:

— Конечно, у Вас сейчас больше вопросов, чем хотелось бы. Завтра я постараюсь на них ответить. До свидания, Алексей Иванович. Глаза ее снова улыбались.

— До свидания…

— Эа, меня зовут Эа.

— До встречи, Эа.

IX

Эа… Эа… В голове Алексея ничего не было, кроме этого Имени. Оно бессмысленно повторялось, словно бесконечное эхо, то отдаляясь и затихая, то снова приближаясь и усиливаясь. Немного придя в себя и оглядевшись, он обнаружил, что стоит на том же самом месте где впервые ее увидел. А не почудилось ли мне все это? — посмотрел на часы — нет, не похоже — не мог же он «бредить» почти четыре часа. Взгляд его остановился на каменных ликах Пушкина и Чайковского. Но и тени тех чувств, которые он испытал так недавно, глядя на них, у него не возникло. Ощущение крайней опустошенности овладело каждой клеткой его тела. Если бы сейчас перед ним оказался черт с рогами, копытами, хвостом и прочими аксессуарами, он спокойно прошел бы мимо этого черта.

Эа… Алексей повернулся и побрел наугад. Пройдя через заросли кустарника, он оказался перед шахматным клубом. Под вековыми деревьями стояли маленькие столики с двумя скамеечками, врытыми в землю. За ними десятка три-четыре добровольных рабов Каиссы отрешенно стучали кнопками шахматных часов.

Алексей сел за один из свободных столиков и долго сидел неподвижно, глядя перед собой ничего не видящими глазами.

Гроза прошла стороной. Светило солнце. Вверху на деревьях ссорились и кричали вороны, внизу в кустах без умолку верещали воробьи. Шахматисты обильно сопровождали свое действо ритуальными восклицаниями типа: «Нет-нет! конь ходит, а не слон: полапал — женись!» — или — «Да я митель лучше тебя стоял, если б не зевок, ты бы у меня как Дуся сидел!»

Эа… Сошел ли я с ума? Судя по тому, что возникает такой вопрос — еще нет. А что, в сущности, надо от меня этой… богине? А как хороша! Алексей стал мысленно перебирать своих знакомых: если бы среди них была такая — не ходить бы ему старым холостяком. Эа… Эа…

— Извините, не хотите ли сыграть партию? — Алексей слегка вздрогнул от неожиданности. Перед ним с сумкой через плечо стоял мужчина среднего роста лет сорока с круглой лысеющей головой и густой щеткой широких усов. Серые глаза смотрели просто и доброжелательно.

— Да, с удовольствием. — Алексей обрадовался возможности отвлечься от этой… фантастики.

— Меня зовут Игорь, — сказал человек, садясь за стол и вынимая из сумки часы и шахматы.

— Алексей. Приятно познакомиться. — Он почувствовал, что вышло несколько натянуто. Игорь улыбнулся и протянул руки с двумя пешками. Алексей выбрал левую, получил белый цвет, но это ему не помогло: он быстро проиграл партию, затем вторую и третью.

— Я Вам, кажется не партнер, — бесстрастно сказал он.

— Ну почему же, — проявил великодушие Игорь, — игрок чувствуется. Просто, я думаю, вы давно не гоняли блица.

— Да, Вы правы, очень давно.

— Вы из Прибалтики?

— Нет, я из Франции. Что, сильно заметен акцент?

— Нет, не очень. Для иностранца Вы говорите отлично.

— Я иностранец, да, но не совсем. Мои мать и отец — русские, и все корни, ветви и сучки генеалогического дерева — тоже. Родители эмигрировали из России осенью двадцатого года с белой армией, — Алексей ждал реакцию на «белую армию», но Игоря это ничуть не смутило.

— Вы из промышленников или дворян?

— По отцу — из старинного княжеского рода Ижеславских, по матери — из терских казаков.

Игорь смотрел на собеседника с явным интересом. Алексей достал визитную карточку на английском и французском языках и протянул Игорю. Эа… Эа…

— Мои предки, — стараясь переключиться продолжал Алексей, — впервые упоминаются в летописи в 1237 году во время нашествия Батыя на Рязань. Старший из двух братьев тогда погиб, но остался младший, от него и тянется наш род.

— Интересно, — задумчиво произнес Игорь. — Это сколько же? Семь с половиной веков. История. — Они помолчали.

— С историей у нас своя история, — неторопливо продолжил он, как бы вдумываясь в каждое слово, — ее нам разрешили снова изучать только в тридцать четвертом году — зачем быдлу история? Да и как нам ее подносили: одно вырезали, другому понаклеивали ярлыков — буржуазный, реакционный, третье, мягко выражаясь, исказили, в общем, написали ее заново. Лучших людей разогнали или уничтожили — рабов формировали и, надо сказать, во многом преуспели. Трудармия. Каналоармейцы. Моего деда, крестьянина, в тридцать седьмом сгноили. Все мои предки — крестьяне из одного села — это к слову о генеалогическом древе. И за что сгноили? Ходоком два раза у Калинина был: «обчество» посылало — поезжай, Иван Игнатьич, ты — грамотный. А грамоту он в окопах первой мировой освоил. Был бы мироед какой, а то на семью из восьми человек одна лошадь, да корова — впроголодь жили. После второго его «вояжа» в Москву к Калинину, только он вернулся домой, пришла из города подвода с двумя чекистами — и больше никто его не видел. Даже письма ни одного не было. Да что мой дед! Лучшими умами набивали пароходы и выбрасывали за границу — нате вам, а нам не надо. Серых-то легче охмурять. И каких людей вышвырнули — Питирим Сорокин, Сергей Булгаков, да мало ли…

— Ну, если эти имена здесь помнят, значит, слава Богу, еще не все потеряно. А с отцом Сергием матушка моя хорошо была знакома, протоирей и дома у нас, говорят, за самоваром сиживал… Это уже там, в Париже. Матушка моя была глубоко верующим человеком.

— А Вы веруете в Бога?

— Я — нет, пожалуй. А Вы?

— Если вы о библейском Боге, то — нет, разумеется. Кстати, и моя мама тоже была верующей. Вообще же, вера подменяет знание, и, кто знает, чем эта подмена оборачивается для людей. Впрочем, надо признать, многие светлые головы думали иначе и не только были верующими, но и находили в христианстве источник для творчества.

— Кого Вы имеет в виду?

— Например, Гегеля и его «Философию религии».

— Вы филолог?

— Нет, я — радиофизик, окончил московский университет.

Алексей вспомнил свои споры о Боге и христианстве с Андреем еще в гимназическую пору и, как здесь говорят, «прикинулся валенком». — Согласитесь все же, что христианство несет в себе высокую нравственную идею.

— А это, Ваша светлость, как посмотреть… Извините, ничего, что я Вас так?

— Ничего. Дело не в форме. Мой дед Егор — старый казак, говаривал. — Хоть горшком назови, только в печку не суй.

Они рассмеялись.

— Скажите, а что же простой казак бежал за границу, крови что ли много пролил?

— Нет, он был денщиком моего деда по отцу — полковника Александра Ивановича Ижеславского. Дедушка не захотел уезжать со своей земли. Когда красные Перекоп взяли и прижали наших к морю, он с одним из последних кораблей отправил в Константинополь своего сына Ивана, моего будущего отца. Отец тогда серьезно ранен был.

— Он тоже воевал?

— Да, ему было уже семнадцать лет. Пулевое ранение в грудь. С сыном дедушка отправил своего денщика Егора, чтобы тот выходил его. Егору он отдал все фамильные драгоценности. Кое-что из них пришлось заложить, чтобы добраться до Канады. В Канаде у Егора земляки были. Но была с ними еще и пятилетняя дочка Егора, Аннушка — моя будущая мама. Егор ее с собой вынужден был возить — жена умерла от тифа.

— А что же Александр Иваныч?

— Погиб, конечно. Дед Егор говорил, для того и остался, чтоб умереть на своей земле, как положено.

— Романтическая история, — помедлив сказал Игорь, — князь женится на дочери своего слуги, как в кино.

— Не так все просто. Во-первых, Егор был уже не слуга, он оказался верным другом: выходил отца, поставил на ноги. Во-вторых, отец сначала женился в Канаде на богатой, но Егор с Аннушкой жили с ним вместе. Когда же Аннушка подросла, все изменилось — отец оставил богатую жену, дело, и они втроем уехали во Францию. Сначала бедствовали. Егор сапожничал.

Отец работал шофером, подрабатывал уроками английского и немецкого. Потом обжились понемногу.

Некоторое время они сидели молча.

— Вы знаете, — прервал молчание Алексей, — есть такая теория, что люди при первой же встрече проникаются друг к другу симпатиями или антипатиями… где-то на уровне биологических полей, — и, помедлив, неожиданно для себя, добавил. — Вы мне сразу стали симпатичны.

— И Вы мне… Мы, по-моему, примерно, ровесники — мне тридцать девять.

— Увы, нет. Мне — пятьдесят один.

— Пятьдесят один? Ну, я скажу, время к Вам даже не по-княжески, а по-царски относится. Никогда бы не дал больше сорока-сорока трех.

— Приятно слышать. Так мы, помнится, говорили о христианстве?

— Христианство… — это такой разговор. В этом деле, как у нас говорят, без бутылки не разберешься. У меня есть предложение — я тут недалеко живу, неплохо бы перекусить. Жена с дочками к теще уехала в Звенигород, будут не раньше десяти, так что времени и на христианство хватит.

— Что ж, с удовольствием, — ответил Алексей. Эа… Эа…

Игорь собрал шахматы и часы в сумку, перекинул ее через плечо. Они поднялись и пошли.

— А что же вы к теще не поехали?

— Мое присутствие плохо отражается на ее здоровье — у нее давление от этого поднимается. Человек она хороший, добрый, хлебосольный, но в вере крепка необыкновенно. Я как-то по недомыслию прокомментировал при ней библейский сюжет — как праотец Авраам свою жену Сару пристроил в гарем фараона, когда они прибыли в Египет. С тех пор моя жена ездит в Звенигород без меня. Да нет худа без добра — у меня появились совершенно свободные дни — один, а то и два в месяц. Иногда так хочется побыть одному. Но, — спохватился Игорь, — сегодня другой случай.

Чем ближе к выходу из парка, тем становилось больше народу, ларьков, киосков и детей с разноцветными воздушными шарами. На маленькой эстраде играл духовой оркестр. Вальс неторопливо покачивался над шумной толпой, но никто не танцевал. День клонился к вечеру. Небо затянулось плотными облаками. Подул ветер, закачал верхушки деревьев, зашумел листвой.

— Так Вы к нам туристом? — спросил Игорь.

— Нет. Я, как у вас принято говорить, — бизнесмен. Правда, уже три года, как отошел от больших дел. Сейчас у вас разрешили совместные предприятия, и я изучаю возможность вложения своего капитала.

— Рассчитываете на хорошую прибыль?

— Прибыль меня мало волнует. Моего состояния хватит на несколько моих оставшихся жизней, обеспеченных на высоком уровне не по вашим, а по западным стандартам… И наследников у меня прямых нет.

— Так что же — ностальгия?

— Ностальгией это не может быть, так как я родился и прожил жизнь там. Что меня сюда привело, я пока толком не могу объяснить и самому себе.

— Ну, тогда — смена впечатлений, любопытство, наконец.

— Да, может быть. Хотя я не очень любопытен по природе. Мое любопытство развито не более, чем этого требует технология бизнеса, — он немного помолчал. — Скорее всего, хочется понять, о чем тосковали всю жизнь дедушка и отец.

— Значит, капитал тут ни при чем.

— Капитал? Великая страна была Россия. Какой взлет духа в девятнадцатом и начале двадцатого веков. Мировая культура и сейчас черпает из этого колодца. А что теперь? Одни ракеты.

Они вышли из парка и, свернув направо, шли недолго вдоль его ограды, потом углубились в маленькие улочки, где дома старой Москвы перемежались с безликими коробками современных зданий.

— Вот мы и пришли, — сказал Игорь, когда они оказались возле одной из таких девятиэтажек. Небольшая трехкомнатная квартира с низким потолком была обставлена безо всяких претензий. Множество книг, пожалуй, было ее единственным украшением.

Алексею вспомнилось: «Греховно все, что не необходимо». Если так, то здесь до греха далеко.

Игорь очень быстро — была видна сноровка — порезал на сковородку, где уже шкварчало сало, картошку, вынул из холодильника несколько банок: исландскую селедку в винном соусе, шпроты, югославскую ветчину, соленые грибы, порезал финский сервелат и увенчал стол потной бутылкой пшеничной.

— Ого, — искренне удивился Алексей, — значит, не зря говорят, что у вас в магазинах пусто, а в холодильниках густо.

— Да, — согласился Игорь, — заказы иногда перепадают, приходится запасаться впрок. А грибочки вот зато свои, домашние. Но все это доставание, добывание унизительно. Я даже машину продал, покатавшись всего три года, — не вынес мук автосервиса. Бунин писал, что у него была совершенно ощутимая боль возле левого соска даже от одних таких слов как «революционный трибунал». У меня то же самое от слов «автосервис», «стройматериалы» — словом, как говорил один слесарь: «Дожились». Ну, да ладно, — Игорь поднял свой шкалик, — как водится в таких случаях: со свиданьицем!

— За приятное знакомство, — ответил Алексей, выпил и, немного закусив, спросил. — Скажите, мне показалось, что у вас теперь очень много пьют, это так?

— Да, так, — посерьезнел Игорь и добавил, — но у тех, кто пьет, водка в холодильнике не стоит.

После второго шкалика пшеничной дьявольская нагрузка этого дня немного отпустила. Поутихла боль, стальным обручем обратившая голову. Алексею временами удавалось отвлечься и тогда ему уже не приходилось думать об одном, а говорить на другую тему. Беседа складывалась непринужденно. Алексею было с Игорем с самого начала легко и просто, как ни с кем после смерти Андрея. Он вдруг подумал, что, если правы те, кто учит — ищи радость в каждом бегущем мгновении, ибо оно неповторимо, то он, Алексей, испытывает сейчас простую радость бытия, может быть, впервые за несколько лет, несмотря на все сегодняшнее потрясение. Но может быть и благодаря ему? Может быть в этой кухоньке он бессознательно ищет недолгое и ненадежное убежище от сокрушительной стихии, так неожиданно сорвавшей крышу над его головой.

Он смотрел Игорю в его серые с грустинкой глаза, такие близкие сейчас, слушал его, иногда не слыша, и в то же время всем существом проникаясь его мыслями, может, даже не самими мыслями, а тем, что их порождало. И одновременно он еле сдерживал себя, чтобы не разрыдаться, не крикнуть ему: «Родной мой, все это ерунда, пустяки, все самое главное — совсем не так, как нам представляется. Никакие мы не цари природы! Вершина творения! Мы — очередное слабое звено в бесконечной цепи, вроде травы для зайцев или зайцев для волков».

А вместо этого он смотрел на Игоря, кивал ему головой, лишь иногда вставляя в разговор какие-то фразы, что-то такое, что, к удивлению, было уместно, что побуждало Игоря спорить с ним или соглашаться, но что он, Алексей, сам слышал как бы со стороны.

Эа… Эа… Кто ты в моей судьбе? Одно ясно, жизнь переломилась и прошлому нет возврата. Он летит в бездну и не знает, что впереди — острые камни или звездное небо.

— Новый завет, — между тем рассуждал Игорь, — это супермаркет, где каждый найдет себе свое: бедняк — утешение в загробном царстве небесном; богач — уверенность в своем деле, в умножении благ при жизни; бездельник — оправдание своей праздности; жулик — похвалу за смекалку… Тот, кого природа, к его несчастью, наградила совестью, в этом супермаркете тоже найдет свое и, в первую очередь, в нагорной проповеди. Одно утверждение, что кроткие наследуют Землю, заставляет задуматься и оглянуться по сторонам — вокруг-то все наоборот! А в евангелии от Иоанна — познай истину и истина сделает тебя свободным! Каково? Правда, Веды «поведали» это миру намного раньше. Кстати, и знаменитая формула Маркса о свободе имеет по существу, тот же смысл, если ее не вырывать из контекста.

А над всем этим разнообразием — десять заповедей ветхого завета и, заметьте, первые четыре направлены не на совершенство духа человеческого, а на утверждение власти над человеком:

— Аз есть Господь Бог твой, да не будет тебе Бога, кроме меня;

— Не сотвори себе кумира и всякого подобия ни на небе, ни на земле, ни в водах, ни под землей, да не поклоняйся и не служи им;

— Не упоминай имени Господа Бога твоего всуе;

— Помни день субботний, шесть дней работай, делай дела свои, а седьмой день, субботу посвяти Господу Богу твоему, — Игорь усмехнулся, — у нас это совсем недавно называлось — «единый политдень». А супермаркет нового завета нужен был, по-видимому, для того, чтобы в сети эти, под первые четыре заповеди попалось побольше народу и не так важно какого — важен охват, одним словом — все те же проблемы власти.

— Уж не изгнали ли Вас из семинарии? — искренне удивился Алексей. — В университете все это, насколько я знаю, не преподают.

— Нет, — рассмеялся Игорь, — семинаристом я не был. Просто интересно было копаться в книгах, чтобы понять, чем жили наши предки, и почему христианство стало мировой религией.

— Так почему же?

— Многое осталось непонятным. Может быть, не хватает знаний по истории человечества в целом и по нашей истории — чем и как жили наши предки. Ведь дошло до нас немногое — осколки. Христианские миссионеры постарались все уничтожить, что мешало им захватить власть над душами людей — даже наши древние музыкальные инструменты. Сколько веков им, «милосердным», огнем да мечом пришлось искоренять язычество на Руси. Но мне стало ясно, что верование простых людей очень сильно отличается от христианских канонов. Это я знаю не из книг, а по своей матери, по бабушке. Да и некогда им было книжки читать, к тому же и не все умели. Мать моя неполных две зимы в школу ходила, а бабушка и вовсе не училась. Но, представьте себе, как маленьких детей приводили в церковь. Какая красота по сравнению с их избой! Хор поет, и как поет! Совсем не то, что сосед под гармошку. Слова священника непонятны, но от того и значительны — тайна, таинство. А тайна в каждом из нас разрастается по размерам его души. Вот и создал за века наш народ себе Бога по образу и подобию своему, по размерам своей души. Мне кажется, в этом и есть суть народного православия.

— Какие у Вас сложные отношения с христианством. Я даже не пойму, чего в них больше: неприятия или почитания? Что-то в этом есть от Толстого. Кстати, не забудьте — он был предан анафеме!

— Ну, — рассмеялся Игорь, — мне это не грозит, да и кого этим теперь испугаешь. — И уже серьезно. — А знаете, как я люблю наши древние храмы — белые с золотыми куполами. Скажите, они Вам ничего не напоминают?

— Я слышал где-то, что их облик символизирует свечи — белые свечи с золотым пламенем вверху, — немного подумав ответил Алексей.

— Да, это интересный образ, — согласился Игорь, — но я, наверное, неточно выразился. Напоминает — это, по-видимому, не очень подходящее слово. Они совершенны. В них нет ничего липшего. Они просты и, в то же время, непостижимы как кристаллы. Кристаллы, выросшие в душе народа. Мне кажется, что, если бы существовали кристаллы совести, кристаллы справедливости, то они были бы такими, как наши древние храмы. Вспомните Успенский собор во Владимире или Дмитровский.

— Эти два храма я видел только на фото, — признался Алексей, — но вот новгородские в самом деле удивительны. Кристаллы совести… — сильно сказано, но… не слишком ли сильно?

— Я думаю, нет. То, что совесть и справедливость на особом месте в России и теперь, после жуткого геноцида и растления, — это признают даже русофобы.

— ? — Алексей поднял брови.

— Да. Например, один из них, нимало не терзаясь сомнениями, решил обсуждать не свой народ, а наш. Он так по-хозяйски и определил, что ничего хорошего в русском народе нет кроме тяги к справедливости, но что истинная демократия в справедливости не нуждается… Вот так!

— Это забавно.

— Да, очень забавно. Но я не хотел бы дожить до того времени, когда Россию «перестроят» под «истинную демократию». Да это и невозможно! Это же — ложь, а что можно построить на лжи! Ну как это — без справедливости? Какая это, к черту, демократия, и какому «демосу» она нужна! Ну, да Бог с ними, с русофобами, — Игорь зажевал русофобов ветчиной. — Хоть и говорится, что нет пророков в своем отечестве, но, к счастью, они все же есть! Вот Достоевский — сколько томов о нем написано, а Иннокентий Анненский в четырех строчках всю его суть высветил, даже в одной строчке — первой: «В нем совесть сделалась пророком и поэтом». Каково? А кто из наших писателей был ближе к русскому человеку, чем Достоевский? Вы скажете: «Он — почвенник. Это — не типично». А Толстой? В любой его книге разве не совесть — тот стержень, вокруг которого все крутится? А Цветаева? Уж ее то к почвенникам никак не причислишь, но и она: «Пригвождена к позорному столбу. Славянской совести старинной…»

— Да, да, — неожиданно прервал Игоря Алексей, — и Толстой, и он тоже! Я раньше никак не мог понять одной его мысли, что война — то страшное дело, которое совершается не по воле людей… Это из «Войны и мира»… Помните?

— Война? — удивился Игорь. — А по чьей?

— Ну, я к тому… что в мире нет справедливости, — замялся Алексей и, стараясь вернуться в прежнее русло разговора. — Ваши чувства… Ваше видение древних русских храмов, как кристаллов совести и справедливости — это действительно интересно. Я бы добавил еще — и светлой радости… Вот, к примеру, Нотр Дам — поразительное творение, но кристалл этот вырос, как Вы говорите, в душе другого народа. Его создал другой гений. И, конечно, ни его химеры, ни храм в целом с совестью или справедливостью не ассоциируются. Что-то другое, сложное, не до конца уловимое, хотя и нельзя не восхищаться его каменными кружевами… Эа…

Алексей умолк, поймав себя на мысли: «О чем это мы? Какая справедливость? Ее нет не только здесь, на Земле…»

Одно ясно — Игорю некому было сказать все это, над чем он, по-видимому, много и долго, может быть не один год размышлял. И теперь его прорвало, он выговаривается, освобождается от груза мыслей, отягчавших его душу своей невостребованностью, ненужностью в его повседневной жизни. И не надо ему мешать. Алексей смотрел мимо Игоря в потемневшее окно и думал, как хорошо ему было бы здесь еще вчера, до того, как он заглянул в эту пропасть… в эти чудные, цвета нераспустившейся сирени, глаза… В доме напротив зажглись окна. В одном из них светился сиреневый абажур…

— Ведь так? — Игорь смотрел Алексею в глаза, ожидая ответа.

— Да, пожалуй… — замялся Алексей. Он отключился на какое-то время и не знал, с чем согласился.

— И заметьте, — не утихал Игорь, — что все ложное, пустое из христианских канонов забыто и похоронено временем. Но есть истины, которые и сейчас зовут поразмышлять. Скажем, лозунг: Возлюби ближнего, как самого себя.

— Так истина или лозунг? — включился Алексей. — Или Вы тоже считаете любовь к ближнему ханжеством?

— Скорее утопией — не будем употреблять сильные слова. Я думаю, что это — еще большая утопия, чем коммунизм. Даже если он будет когда-нибудь построен (в чем я сомневаюсь), вряд ли все же его строители, или хотя бы большая часть их, будут любить ближних, как самих себя. Это такая далекая перспектива нравственной эволюции человека, скорее всего недостижимая полностью — что-то вроде асимптоты.

— Свет в конце тоннеля? Тогда он тоже нужен людям, разве не так?

— Так, но между реальным нравственным уровнем человека и этим лозунгом — целая пропасть, а потому и слабо его воздействие на души людей. Очень мало, кто сейчас способен вместить в сердце такое чувство. Мне, по крайней мере, такие люди пока еще не попадались. Я думаю, что сначала человеку надо подняться до «ненасилия». Есть такое ведическое предписание: «Никогда и ни к кому не применяй насилия».

— Но можно подойти и с другой стороны — возлюби ближнего и прекратится насилие.

— Не согласен. Любовь — это больше и сложнее для человека. Я могу себе представить, что я полюблю кого-то братской любовью, как самого себя и даже сильнее, но не всех, конечно. Я никогда не смогу полюбить, например, паразитов, живущих чужим трудом и живущих лучше, чем те, кто трудится. Да это было бы разрушительно для общества — представьте себе такое общество, где любят паразитов, куда бы оно пришло? Значит, «ближнего» надо понимать иначе, не как любого, не как всех, но тогда кого? В этом вся суть — в толковании. Но что это за истина, если ее можно толковать и так и этак? Нет, любовь — это непросто для человека. И уж совсем я не смогу полюбить кого-нибудь больше своих детей — это против природы. Любовь нельзя себе внушить, а принцип ненасилия можно. Он доступнее, проще, его можно в обществе закрепить юридически. Ненасилие — та ступенька, став на которую человек поднимется и, может, быть, увидит, как возлюбить ближнего, — Игорь ненадолго задумался. — А что вокруг нас? Ненависть, насилие и кровь — до любви ли? И вот, что меня поражает. Мир, где мы существуем тонок и хрупок. Ученые спорят, какова минимальная толщина земной коры. Одни говорят — примерно километров сто шестьдесят, другие — километров двадцать пять — тридцать. В любом случае, это — тонкая пленка, ведь диаметр Земли — более двенадцати с половиной тысяч километров. А там — огненная бездна. А над нами? Всего-то несколько километров атмосферы, а дальше другая бездна — абсолютный холод. Получается, мы живем в микроскопическом по масштабам космоса пограничном слое между двумя смертями: огненной и ледяной. И люди как-то не понимают этого, множат смерть и в ней — в этой тонкой пленке: враждуют, уничтожают друг друга, загрязняют и разрушают этот уникальный слой жизни. Не дико ли это? Тут к самому себе, не то что к ближнему, любви не видно, да и разума тоже.

— Да, — кивнул Алексей, — насилие и кровь… Вот и они… А… не думаете ли Вы, — спохватился он, — …не следует ли из этого, что утопичность основного догмата православия помогла «овладеть массами» другой утопической идее со всеми печальными последствиями для этой страны?

— Трудно сказать. Мне думается, главное — в другом.

Игорь добрал из тарелки остатки картошки и ветчины и, отложив вилку, продолжил: — из самана можно сделать хлев, сарай. Из дерева — хороший дом, даже церковь, как в Кижах. Из камня и кирпича — многоэтажные дома, храмы, дворцы. Но останкинская телебашня построена из напряженного железобетона. Так и человеческое общество: каждому уровню развития его элемента, кирпичика-человека нужна соответствующая этому уровню общественная структура, и нельзя людям навязывать что-то искусственное. Это во-первых. А, во-вторых, пытались ли те вожди это понять и построить новый мир для блага людей? Мне кажется, у них были совсем другие цели.

— Другие? А какие?

— Теперь можно только строить гипотезы. Преступления делаются втайне. Хотя преступление такого масштаба тайной быть не может. Я думаю, что все «нужные» документы мировое зло, а это его рук дело, давно уничтожило. Но все же как-то всплывают, например, сведения об огромных, миллионных личных вкладах в иностранных банках у всех «вождей» без исключения. Да и голод, разруха, море крови — разве не документы? Какими высокими целями «во благо народа» или какого народа это можно оправдать? Уничтожалась великая страна я великий народ, ее создавший. Видно, поперек горла они этому мировому злу пришлись — вот в чем суть. Кстати, и сейчас метода та же — опять переворот с ног на голову экономического строя. Только тетерь это называется не революция, а перестройка. И так же новые «вожди» первыми оказываются у денег, и так же разорение грядет страшное. Да и геноцид, я думаю, под аккомпанемент гражданской войны, например, повторится. Зло не может идти другим путем, другого пути у него просто нет. Все, что тогда, после революции, так бурно расцвело, Питирим Сорокин очень точно определил — шакализм. Теперь же у нас — супершакализм. Последний парад наступает… Эх! Невеселый разговор получился.

На плите зашумел чайник, из носика повалил пар. Игорь залил кипятком круглый цветастый чайник, накрыл его белым с красными узорами полотенцем. Затем он разлил но шкаликам остатки водки и поставил пустую бутылку на окно.

— Ну, да Бог с ними со всеми… Никто и никогда на чужом несчастье счастья не построил и не построит — и шакалы эти подавятся нашими костями. Давайте выпьем за Россию Совести и Справедливости, за ее будущее. Я думаю, оно все же есть.

— С радостью! И за Вас! — чокнулся и высоко поднял шкалик Алексей. Про себя же подумал, — за Андрюшину Россию! — Теперь он знал, какая она.

За окном светились огни вечернего города и звезды над крышами, и, чудилось, в бликах на стекле улыбались, мерцая, сиреневые глаза… Эа…

Во входной двери зашуршал ключ.

— А вот и мои, — сказал Игорь. Дверь распахнулась и первой вбежала в прихожую девочка лет трех-четырех. Увидев незнакомого, она на мгновенье посерьезнела. — Здрасьте.

— Здравствуй, малышка, — поднялся ей навстречу Алексей. За ней появились мама и девочка лет десяти. Ритуал приветствий и знакомства был простым и непринужденным. Мама Оксана и дочки Оля и Света — светловолосые, голубоглазые, были так похожи, что, по-существу, отличались только размерами, и, казалось, что они только что на лестничной клетке перед дверью появились друг из друга, как матрешки, и могут снова собраться в одну большую.

— А бабушка запечалилась, — растягивая слова заговорила младшая, — за то, что ты к ней не хочешь ехать.

— Да ну? — с деланным удивлением развел руками Игорь.

— Да, — с веселой укоризной сказала мама Оксана, — она привет тебе шлет и гостинец — домашнего сала. Вот. И вот — рябиновой. Оксана положила на стол большой сверток в полиэтиленовом пакете и поставила бутылку с розоватой жидкостью.

— Ну, мне пора, — заторопился Алексей.

— Нет-нет, — запротестовала Оксана, — отведайте рябиновой на дорожку, и я с вами, а то, ишь, без меня тут гуляют. — Белозубая улыбка осветила ее лицо, она подошла к столику у плиты и положила руку на заварной чайник. — Так вы, я вижу, еще и чай не пили.

X

Утром следующего дня Алексей проснулся поздно. Накануне, несмотря на непривычную для него дозу выпитого у Игоря, он долго не мог заснуть. Снова и снова его мысли возвращались к этой пропасти. Снова и снова… по замкнутому кругу, как лошадь по цирковому манежу… И нет исхода… Он встал. Долго стоял у окна. Ходил из угла в угол. Снова стоял у окна. Принял очень горячий душ. Снова лег. И снова все тот же замкнутый круг… Задремал только под утро, но спал плохо — все время снилось что-то, какой-то бред. Он поминутно просыпался и снова впадал в дремоту. От всего этого голова была тяжелая и темная, как старинный угольный утюг.

Интенсивная получасовая гимнастика, прохладный душ и крепкий чай с лимоном несколько поправили дело. Завтракать он не пошел.

До обеда еще около трех часов. Пойти на улицу, затеряться в толпе и попытаться отвлечься как-нибудь или остаться в номере и все обдумать? А что «все» он может обдумать в его положении? Что думает кролик, глядя в глаза питону? Кролик? Ты что, испугался смерти? А чего ты еще не испытал в этой жизни? Есть у тебя желания впереди? Слово «мечта» и употреблять не стоит. Все повторяется и многократно, как ритуал бритья. Вот семьи у тебя не было, отцом ты не был и не знаешь, что такое ласка ребенка. Но об этом надо было думать не сейчас, а по меньшей мере лет десять-пятнадцать назад. Да, видно, не судьба. Сколько было женщин, а та, от которой захотелось бы иметь детей, так и не встретилась. Да ты, приятель, итог подводишь. Ну что ж, итог — так итог. Плакать по тебе некому.

Нет, в самом деле, почему мысли все время тянутся к смерти? Из-за брата, его участи? И зачем мы с ним понадобились этой… богине? Что она может добавить к тому, что рассказала? Почему рассказала не все сразу? Почувствовала, что и так много — перегрузка, и пощадила? А Андрей что же — не выдержал? Но он-то был, пожалуй, покрепче меня — знал больше, видел дальше.

Мысли Алексея ушли в прошлое. После смерти брата он неожиданно для себя обнаружил, что знал о нем меньше, чем ему это казалось. Он был удивлен не столько тетрадью его стихов, сколько подбором книг его библиотеки. Раньше он не обращал на это внимания. Дело не в нем, а во мне, — с горечью решил Алексей, — я просто был слишком занят самим собой. Теперь же он все чаще навещал Жаклин, подолгу застревал в библиотеке Андрея и брал книги с собой.

От бизнеса он практически отошел. Налаженное дело двигалось по накатанным рельсам при его минимальном участии. Оно, хотя и не расширялось, но пока и не хирело.

Сильно изменилась и Жаклин. Дела ее также перестали интересовать, она замкнулась и ушла в себя. Алексею пришлось подыскать толкового менеджера, чтобы ее хозяйство не пришло в упадок. Встречая Алексея у себя, Жаклин неизменно доставала бутылку хереса — любимого вина Андрея. Было заметно, что она им пользуется не только для приема гостей. Она часто ездила погостить к дочери. Мишель довольно удачно вышла замуж и жила теперь под Марселем в маленьком, но очень ухоженном доме с садом и видом на море. В такие дни Алексей задерживался в библиотеке Андрея много дольше, а иногда и оставался на ночь. Он прочел большую часть этих книг. Среди них было много поэзии, но ничьи стихи не стали ему ближе тех, что оставил Андрей. Стихи Андрея жили в нем, были частью его души. Они всегда приходили на помощь в трудные минуты:

Забвенье… теперь он лишен и его, и высокого светлого дня. Мрак впереди. Постой, Эа говорила, что есть план — они же там пытаются что-то сделать, изменить, для этого я им и нужен. Но что я могу рядом с ними?

Алексей встал, зашагал из угла в угол.

— Да черт с ним со всем! Пусть будет, что будет. Не терзай себя раньше времени.

Он подошел к окну и смотрел долго вниз на людской муравейник, ничего не видящими глазами. Сейчас, накануне встречи, которая должна повернуть все в его жизни (да все уже перевернулось, он только еще не знает — куда), ему на память пришла одна из книг по древнеиндийской философии из библиотеки Андрея. Как она называлась, он сейчас точно не помнил — может «Мокшадхарма»… или «Нараяния». Его тогда поразило то место в ней, где описывался путь к сокровенному. От строчки к строчке постепенно, но неуклонно убеждают вас, что вы приближаетесь к величайшей из истин. От строчки к строчке нарастает накал чувств и нетерпение читающего открыть для себя это сокровенное. И вдруг, в конце пути обескураживающий финал: приносите жертвы… Алексей был удивлен и разочарован. Так убедителен был путь к истине, так захватывал и влек, а упоминание о жертве показалось таким незначительным, образ этот — таким скудным, что он просто прошел мимо него. Тогда Алексей решил, что вся суть и есть в самом пути познания, пути к вершине. Теперь же это, казалось, давно и прочно забытое, вдруг поднялось в памяти из какой-то глубины и осветилось по-другому. Неужели и там наследили эти «посвященные»!? И только теперь, в это мгновение, впечатление кошмарного сна превратилось для него в реальность. Как будто все небо закрылось крепкой тюремной решеткой. Он вдруг почувствовал, что страшно обкраден и на всю жизнь, навсегда! Вот чего не мог пережить Андрей! Теперь он это знал. Но не бессилие кролика перед удавом ощутил он в себе, а неожиданный прилив энергии. Не злоба, не ненависть, а ясная пронзительная сила как бы подхватила его и подняла.

— Нет! Черта вам в глотку! Со мной у вас так просто не выйдет! Я всю эту свою психоплазму до последней корпускулы брошу против вас и вашего дьявольского дела! Даже если эта богиня не появится больше, все, что нужно делать здесь, на Земле — ясно! Абсолютно ясно!

Но… она появилась. Раздался стук в дверь. Алексей глянул на часы, время пролетело совершенно незаметно — было уже четверть третьего.

Прошло еще несколько часов. Край неба побагровел. Над крышами домов медленно остывали пунцовые облака. Собственно самое главное — зачем Алексей должен отправиться в сопряженное пространство, как и что конкретно он там будет делать — они уже детально обсудили. Он на все согласился без колебаний. Эа, видя как он это воспринимает — просто и спокойно, без эмоций, как быстро и свободно он проникает в суть дела — была счастлива. И… немного обескуражена. Почему он так легко прощается с этим миром? Впереди столько опасного и неизвестного. Ведь даже если он когда-нибудь и вернется сюда, пройдет столько времени, что никого из его современников, даже нынешних детей, уже не будет в живых. Его встретит совсем другой мир. Все корешки, связывающие его с этим миром, обрываются безвозвратно. Чего больше в его решимости: чувства долга высоконравственного человека, ненависти к силам зла или простого разочарования в жизни?

Разговор, уже перешагнувший рамки «обязательной программы», шел, в основном, о том мире, куда они теперь перенесутся. Эа, в меру возможности, подробно рассказывала ему о жизни на ее родной планете, о дедушке, о брате, а сама, как бы исподволь, иногда спрашивала, пытаясь найти ответ на свой вопрос. И еще. Когда Эа рассказывала о свойствах нательного креста и его будущем назначении, Алексей, положив крест на ладонь и разглядывая его, сказал с усмешкой. — Крест, так крест, хотя я предпочел бы носить на груди солнышко. Впрочем, крест, наверное, больше подходит к тому, что меня ждет.

Неужели он не верит в наше дело? Тогда она не стала спрашивать — нужно было многое еще объяснять и уточнять. Теперь она осторожно вернулась к этому, начав издалека: почему он предпочитает солнце кресту, разве он не христианин?

— Опять христианство, — улыбнулся Алексей. — Один мой друг, философ, светлейшая голова, утверждает, что это такой сложный вопрос, что без бутылки в нем разобраться нельзя. — Он улыбался, Эа тоже улыбнулась, хотя смысл слов дошел до нее не сразу.

— А если серьезно, то мы, русские — закоренелые язычники, несмотря на тысячелетие христианства на Руси. И даже само христианство превратилось у нас в нечто свое, как говорит мой философ: в религию по размерам души — души народа. А что касается солнца, то у Христа мы все рабы — рабы Господа Бога, а в своей первородной вере мы — божьи дети — Даждьбожьи внуцы — дети солнца.

— А крест Вам кажется символом страдания? — допытывалась Эа.

— Нет, отчего же. Это символ веры. Все мои предки носили кресты и на радость и на страдания… одним словом — на жизнь.

Эа задумалась. Тень грусти мелькнула в ее глазах.

О чем это она? — подумал Алексей. Он поймал себя на том, что все время любуется ею. — Смотри, «старый пень», не влюбись! Добра от этого не жди.

Она подняла глаза и встретила его слегка затуманившийся взгляд.

— Скажите, Алексей Иванович, — она решилась на прямой вопрос. — Почему Вы так легко расстаетесь с этим миром?

— Почему? — он задумался. Как ей ответить, если он сам не знал этого. — А разве Вы не могли это выяснить используя…как оно у вас называется… колдовство Ваше?

— Колдовство? А, — закрытый контакт. Вы обо мне плохо думаете. Я использовала его только, чтобы обнаружить, найти Вас. Это было ночью в гостинице, когда Вы спали. И еще там, в парке, когда Вы сидели на скамейке в саду. — Вас нужно было подготовить к этой встрече. Да, и еще немного в первое время встречи — Вы все же были сильно взволнованы. Все остальное время мы были с Вами на равных. Да и не очень это приятное занятие. Мне, по крайней мере, не нравится… Только в случае необходимости…

— Спасибо, Эа, — и, помедлив. — Скажите, а что Вы тогда на скамейке подслушали… нет, извините… услышали?

— Тогда Вы вспоминали стихи брата. Он мне тоже читал некоторые… Они понравились даже моему дедушке, который не любит, как он утверждает стихов. Вам ведь они тоже нравятся?

— У меня это по-другому. Когда я их вспоминаю, Андрей как бы становится рядом со мной… это трудно объяснить.

— Я понимаю, — тихо сказала девушка. Глаза ее затуманились и потемнели, стали почти синими. — Как тонко он чувствовал и как много понимал. Помните?

Алексей молчал, Эа — тоже. Заря за окном догорала. В комнате сгущались тени. Тишину нарушали только далекие, приглушенные звуки улицы.

— Алексей Иванович, — прервала молчание Эа, — Вы мне так и не ответили, почему Вы так легко расстаетесь с Землей?

Алексей, не меняя выражения лица, тихо и размеренно. — Потому, что я влюблен в Вас без памяти.

Лицо девушки побелело… глаза расширились…

— Нет, Эа, я шучу, конечно, — он улыбнулся широкой и доброй и виноватой улыбкой. Он никак не ожидал такой реакции. — Извините, но мне показалось, что я имею право на такую шутку, ведь я старше Вас почти в три раза.

Краска прихлынула к девичьему лицу, Эа улыбалась, но, как показалось Алексею, слегка натянуто.

Лицо Алексея снова стало «непромокаемым». — Впрочем, в каждой шутке есть доля правды.

— Вы опять надо мной смеетесь! — Эа махнула рукой и улыбнулась, теперь уже совсем непринужденно. — А что касается возраста, то это надо еще посмотреть. Я уже говорила Вам — у нас другой масштаб времени. И как считать, мне можно насчитать и лет триста с лишним. Вот так-то, — она помедлила.

— Кстати, у Вас так и не разобрались, почему библейские праотцы жили по много сотен лет и сочли это вымыслом. Но… об этом в другой Раз. Мне пора, да и Вам нужно свои дела завершить. Помните — завтра в пятнадцать ноль-ноль.

— Это не проблема. Завтра утром я схожу в свое посольство и по факсу дам все необходимые распоряжения.

— А тетрадь? Что Вы хотите сделать со стихами Андрея?

— Ее перешлют сюда моему новому другу.

— Философу?

— Да, ему, — улыбнулся Алексей, — я позвоню ему об этом. Правда я еще не знаю, как объяснить ему и Жаклин — жене Андрея, что мы никогда не увидимся больше и не сможем даже связаться. Очень бы не хотелось, чтобы они это неправильно поняли.

— Об этом не заботьтесь, я все устрою. До завтра. — Эа подала руку, Алексей наклонился и поцеловал ее. Губы ясно ощутили легкую дрожь тонких полупрозрачных пальцев.

Она, не отнимая руки, очень тихо спросила. — Хотите, я на прощанье немного поколдую?

— С радостью, — так же тихо ответил он. Она взяла его за обе руки и глянула в самые глаза. И как тогда в «Сокольниках», только в обратном порядке — сначала где-то по краям, потом все ближе и ближе к ее глазам затанцевали световые пятна. Вот и два сиреневых пятна задрожали и расплылись и остались только неясные блики, самые яркие из которых вспыхивали крохотными звездочками.

Перед ним был пруд, и в нем смеялось солнце. Ветви ивы качались над самой водой и в такт им солнечные блики возникали, множились, разбегались и исчезали. И тихая музыка… очень знакомая, очень… Звуки едва уловимы — поют блики солнца… Бах, партита номер один, — вспомнил Алексей, — мама так любила это слушать, когда отец садился за рояль… Мама…

— Алеша! — вдруг позвал голос матери. — Алеша, иди сюда, смотри, что Андрюша нашел. Алексей повернулся и увидел маму — молодую, светловолосую и босоногую в легком голубом платьице. Глаза ее светились и смеялись. — Иди скорей, — она протянула руки. Алексей побежал к ней по высокой траве изо всех сил. Мама подхватила его на бегу, подбросила вверх над собой и, поймав, крепко прижала к груди.

Мама… Где же ты была так долго?

Мама улыбнулась, поцеловала Алешу в лоб и опустила на траву рядом с братом.

— Алешка, смотри, — Андрей разжал ладонь, в ней неярко поблескивал плоский полупрозрачный камень. — Это не простое стекло, через него видно наше солнышко.

Алексей взял стекло и глянул через него вверх на солнце.

— Ой, мама, оно улыбается!

Он повернулся, но мамы нигде не было, лишь далеко над самым горизонтом таяло в небе светлое облачко.

Алеша повернулся к брату — перед ним стоял другой Андрей, взрослый. Волосы его были совсем-совсем серебряные, а глаза — добрые и грустные. Алексей огляделся вокруг и увидел, что и трава и цветы на лугу стали маленькими, а даль раздвинулась.

— Алеша, — сказал Андрей, — помнишь у Лермонтова:

Помнишь? Я знаю такую молитву. Она тебе пригодится в твою «минуту жизни трудную». Обратись лицом к солнцу и повторяй за мной.

Слова молитвы волнами света накатывались на Алексея и замирали где-то в самой глуби его существа. Голос Андрея отдалялся и, наконец, затих, но струи света не иссякали, а текли и пели. Алексей растворился в этом потоке целиком… без остатка. Ничего и нигде… ничего и нигде не было, не существовало кроме тихой безграничной радости… в море света… безграничном…

Далеко-далеко ударил колокол: «А-У-МММ…»

Алексей вздрогнул и очнулся, он стоял один в пустой комнате у темного окна.

— Фу ты… Я стал стоя спать, как лошадь. Какой чудный сон… А может быть Эа мне тоже приснилась?

Он разжал ладонь, в ней тускло светился серебряный крест на серебряной цепочке. Крест был тяжелый и теплый, и от него по руке в грудь что-то поднималось и таяло.

XI

К назначенному месту Алексей подъезжал заблаговременно. Таксист — молодой парень молчал всю дорогу, за что Алексей был ему очень благодарен. Машина, старая и изношенная, гремела и дрожала всеми своими составными частями. Алексей со страхом ждал, когда она рассыплется и ему придется искать другую, что здесь совсем непросто. Особенно досаждали светофоры: при торможении и наборе скорости добавлялись новые страшные звуки, кошками скребущие по сердцу. Наконец, слава Богу, эти испытания кончились. Он расплатился, вышел из машины, повернулся и… обомлел. Прямо перед ним на огромном пустыре у только что выстроенного бело-голубого многоэтажного дома, среди разнообразного строительного мусора на трех опорах стояла серебристая сплющенная юла — летающая тарелка. Мимо пустыря ехали машины, шли по тротуару пешеходы, но никто не обращал на нее никакого внимания. Алексей крутил головой, вглядываясь в лица идущих мимо него и ничего не понимал. За его спиной кто-то прыснул и засмеялся, он вздрогнул от неожиданности и обернулся. Перед ним стояла Эа.

— Здравствуйте, Алексей Иванович, — еще смеясь сказала она, — не удивляйтесь, никто этого не видит, а с Вас я сняла блокирующее поле. Красивый аппарат, правда? А знаете, что им движет? — Да, ваша земная психоплазма.

Алексей молча разглядывал «тарелку». Глядя на его лицо, Эа едва не засмеялась снова, но взяла себя в руки.

— Извините за любопытство, — ей никак не удавалось отделаться от улыбки, — а что у Вас в кейсе?

— Все только самое необходимое — смена белья, электробритва, полотенце, мыло, ну и прочее.

— Где же я возьму Вам электричество, Алексей Иванович, мы им давно не пользуемся, — в глазах у нее опять запрыгали чертики, — вот если бы Вы прихватили с собой педальный электрогенератор, тогда другое дело. Я бы крутила педали, а Вы — брились. — Больше сдерживаться она уже не могла и снова залилась звонким серебряным колокольчиком. — Нет уж, придется Вам отпускать бороду… и… ха-ха-ха… и усы.

Тут не выдержал и Алексей и стал как-то странно подхихикивать, содрогаясь всем телом.

Приятно в этот момент было смотреть на эту пару со стороны. Немного успокоившись, но еще улыбаясь, она предложила.

— Остальные вещи, да и сам кейс Вам тоже не понадобятся. Знаете что, поставьте его там на автобусной остановке, пусть кому-то повезет.

Алексей подумал и покачал головой. — Нет, не согласен. Это будет…, так скажем, не совсем честный человек. Я бы не стал брать чужую ведь, даже беспризорную. Я лучше его подарю. У нас есть время?

— Да, есть.

Алексей пошел к автобусной остановке, Эа наблюдала за ним издали. Вот он подошел к крепышу в потертой кожанке и синей шапочке с американским флагом и огромным козырьком. Крепыш выслушал, слегка наклонил голову, сделал шаг назад, замотал головой и отошел в сторону. Алексей пожал плечами и подошел к другому. Тут уже все присутствующие при этом насторожились и стали за ним наблюдать. Второй также закрутил головой и замахал руками. Вдруг крепыш выскочил за проезжую часть и поднял обе руки вверх. Завизжали тормоза, и проезжавшая мимо милицейская машина остановилась. Крепыш подскочил к ее открытому окну и стал что-то говорить, показывая рукой на Алексея. Из машины вышел молодой пузатый офицер и неторопливо пошел за крепышом, который энергично жестикулировал.

— Посмотрим, что там у него… — донесся его голос Милиционер подошел к Алексею и лениво козырнул. Вокруг них моментально сомкнулась толпа.

— Это пора кончать, — Эа стала совсем серьезной, лицо ее даже чуть постарело.

Милиционер опустил руку, поглядел направо-налево, потом зачем-то обошел вокруг навеса, сел в машину и уехал. Зрители неторопливо отошли от Алексея. Подъехал автобус, все дружно кинулись в него, и Алексей остался один. Он потоптался немного и стал возвращаться. Вид у него был крайне удрученный. Воротник рубашки стал тесен. Он крутил головой и пытался под галстуком расстегнуть верхнюю пуговицу.

— Бред какой-то, — пробормотал он, подходя.

Эа тоже была подавлена. Она поняла, что с самого начала, с этой глупой выходки по его разблокировке вела себя, как девчонка. — Я неисправимая идиотка. Разве мало было мне промаха с Андреем? Разве я должна была допускать все это? Не огорчайтесь, Алексей Иванович, я все улажу, — она хмуро огляделась по сторонам и заметила прихрамывающего старичка с палкой. На его ветхом пиджаке красовалась затертая орденская планка. — Давайте ему отдадим.

— Как хотите, — Алексей безразлично пожал плечами.

Старичок вдруг повернул к ним, подошел к Алексею и протянул руку к кейсу. Алексей отдал кейс и суетливо, — один момент, — вынул из кармана бумажник и протянул ему тоже. Старичок молча поставил кейс наземь, освободившейся рукой взял бумажник, спрятал его в боковой карман пиджака, поднял кейс и так же молча похромал дальше.

— А потом с ним ничего не случится? — осторожно спросил Алексей.

— Нет, — чуть не плача сказала Эа, — я и на потом его запрограммировала, — и, спохватившись, — только в части кейса и бумажника, конечно.

Наступило тягостное молчание. Алексей смотрел куда-то поверх ее головы. Здорово это у Вас получается, — наконец проговорил он.

— Это нетрудно, — сухо ответила она. Снова молчание. — Да, кстати, Алексей Иванович, там в трансфертере — так это называется, — она кивнула головой в сторону тарелки, — да и позже, там у нас, не все смогут правильно понять…ну, в общем, будет лучше, если вы будете говорить и давать не то, что… одним словом, я буду Вас контролировать.

— Как этого старичка? — совершенно безразличным тоном спросил он.

— Но это будет не все время… только сначала, когда Вы еще не освоитесь. А когда мы будем наедине… или с дедушкой, с братом, с другими из фронта… — ей вдруг стало так его жалко. Она взяла его за руку, заглянула в глаза.

— Алексей Иванович, миленький, потерпите, а? Ведь ничего другого нет.

— Я потерплю, — очень просто ответил он. — Ну, а не пора ли нам?

Эа посмотрела на часы, точнее на то, что было у нее на запястье.

— Сейчас еще рано. Коридор для прохода разблокируют только через шесть минут.

Алексей вдруг, как бы что-то вспомнив, оживился.

— Это хорошо, что есть немного времени. Вы знаете, — начал он каким-то извиняющимся тоном. — Я никогда не писал ничего кроме деловых бумаг, а тут вдруг… сегодня ночью — стихи. Знаете, сами почему-то… Хотите, я прочту, а то случая может и не представиться больше. Конечно, они не такие, как у Андрея, но сейчас дело не в этом. Хотите?

— Да, с радостью, — она смотрела ему прямо в глаза. Он распрямился, поднял голову и, глядя куда-то вдаль, поверх ее золотистых волос, тихим, но твердым голосом прочел:

XII

Дмитрий Иванович Несов закончил писать, переписывать, перечитывать, править, вновь перечитывать и править. Это была его первая литературная работа. Он писал с большими перерывами и только тогда, когда получалось как бы само собой. А это случалось нечасто, да и основная его работа отнимала много времени и сил. Он был далеко не последним специалистом в своем деле — космической биохимии, хотя и не имел самых высоких научных титулов. Приходя с работы после часового мытарства в переполненном городском транспорте — автобус, метро, автобус — он чувствовал полное опустошение. Сил хватало только на просмотр за чаем по «ящику» информационной программы и беглое листание газет или журналов. После этого — сон. Часто мучила бессонница. Засыпал мгновенно, едва голова опускалась на подушку, но потом, часа в три-четыре ночи просыпался и уже не мог уснуть. Лишь под утро сон снова опускался к нему, но… тут — начинал звонить будильник. И так изо дня в день. Он пробовал использовать бессонницу — лежа с закрытыми глазами старался разыгрывать сюжетные ходы, озвучивать героев, чтобы потом, придя пораньше на работу, записать несколько строчек. Но это слабо помогало, и его труд растянулся почти на три года. Выходные дни весной, летом и осенью отнимал садовый участок, и только зимой дело понемногу двигалось.

И вот, наконец, финиш. Но нет радости. Нет даже чувства, что освободился от чего-то. Добавились сомнения. А хорошо ли вышло? Нужно ли кому-нибудь? А мне самому зачем все это на шестом десятке лет? Деньги? Так их не будет. Известность? Задаром не надо. Напротив, скрыться под псевдонимом, чтобы не нарушился сложившийся годами привычный уклад жизни и, как писал Толстой, — доживать жизнь, не делая зла, не тревожась и ничего не желая. Тогда что же? А черт его знает, что! Зуд какой-то бессмысленный, беспокойство, словно что-то растет внутри, как деревце из семечка

Как там у меня было:

Вот и новая забота: надо все это где-то отпечатать и нести в редакцию. Какую? Куда? Да и надо ли?

И все же он отпечатал свою работу, в тридесятый раз ее перечитал, подправил местами, подработал, с четверть листов перепечатал и, наконец, придумал название. Оно ему долго не давалось. Во всех вариантах обыгрывались сиреневые глаза, но ничего путного не выходило. Он понял, что дело именно в них, и название подсказали финальные строчки. Затем в самый последний раз все перечитал и отнес в редакцию своего любимого толстого журнала, на который подписывался уже несколько лет подряд.

Заместитель главного редактора без каких-либо эмоций взял рукопись, записал адрес и телефон и сказал, что ему позвонят, что материала сейчас много и скоро звонка ожидать не следует. На том и расстались. Прошло недели четыре. Дмитрий Иванович все реже вспоминал про рукопись. Беспокойства он не испытывал. Вроде так и надо, он свое дело сделал, а теперь — будь, что будет. И вдруг вечером звонок. Очень вежливо зам спросил, удобно ли Дмитрию Ивановичу прийти завтра в редакцию часам к десяти, чтобы решить со сроками и оплатой. Дмитрий Иванович сказал, что, конечно, удобно, что обязательно придет. Это было так неожиданно, что он вдруг разволновался, даже «остограммился» на ночь глядя, чего раньше никогда не делал. Но сон не шел. Проворочавшись в полудреме с бока на бок почти всю ночь, утром он поехал в редакцию с больной головой.

Старинный свежевыкрашенный дом в самом центре Москвы с улицы выглядел нарядно и приветливо, но двор его был замусорен до изумления. Дом обживался всякого рода конторами и кооперативами, о чем говорило обилие свеженьких табличек и вывесок на его стенах, и весь строительный мусор новоселы вывалили в небольшой дворик, а убирать явно не торопились.

Лестница с истертыми, покатыми ступенями и перилами, давно утратившими деревянные поручни, едва освещались тусклой лампочкой под очень высоким бурым потолком.

Дмитрий Иванович нашел нужную дверь и шагнул внутрь помещения. Оно приятным образом отличалось от лестничной клетки: потолок ослепительной белизны, чистые стены, отделанные панелями под дерево, прекрасное освещение. Шустрая улыбчивая девушка в варёнке, узнав кто он и что ему надо, скрылась за высокой дверью и тут же выпорхнула обратно.

— Входите, Дмитрий Иванович, пожалуйста.

Из-за стола, заваленного бумагами, навстречу поднялся тот же зам, но лицо его уже не выражало нечеловеческую усталость, как прежде, оно было приветливым и улыбалось.

— Здравствуйте, Дмитрий Иванович, рад Вас видеть. Садитесь вот сюда. Извините, я на минуту.

Он скользнул в соседнюю комнату, где кроме горы перевязанных шпагатом бумажных кип и телефона на подоконнике ничего не было. Быстро-быстро набрал номер.

— Алло! Алло! Арнольд Михеич? Это я, Кравчуковский. Я Вас жду, он у меня сидит… Да тот самый… фантаст про психоплазму. — В трубке что-то заурчало и пошли гудки. Зам посмотрел на трубку, потом в окно на мусор и вернулся к себе.

— Сейчас придет очень большой специалист и мы все обсудим, — сказал он, садясь за стол. — Я тоже прочел Вашу работу. Два раза прочел. И должен сказать, что это крайне интересно! Волнует. Захватывает. Дает такую пищу… Хотя, конечно, что-то придется подправить, но совсем немного, чуть-чуть, знаете ли, мелочь разная.

Дмитрий Иванович молчал. Зам ему не понравился еще тогда, при первом знакомстве. Темные глазки неопределенного цвета бегали, как бы не находя нигде опоры, и, когда Дмитрий Иванович пытался заглянуть в них, они тотчас соскальзывали в сторону. Зам еще что-то говорил, предлагал чай, но Дмитрий Иванович его почти не слышал. Он ждал того, второго. Было ясно, что он все и решит. Минут через пятнадцать открылась без стука дверь и вошел грузный человек с окладистой черной бородой и густыми с редкой проседью черными волосами. На коротком крепком носу надежно держались большие роговые очки с толстыми стеклами.

— Здравствуйте, — широко улыбаясь прожурчал бородач и сел прямо против Дмитрия Ивановича, положив на стол волосатые руки с пухлыми короткими пальцами. На левой руке красовался золотой перстень с огромным красным камнем. В камне вспыхивали и гасли огни, как угли в остывающем костре. Глаза невольно тянулись к этому маленькому чуду.

— Знакомьтесь — Арнольд Михеевич, — засуетился зам, — Дмитрий Иванович Несов — автор той самой вещи…

— Очень приятно, — еще шире заулыбался бородач. — Ваша работа действительно очень интересна…, — он смотрел прямо в глаза, — поражает какая-то достоверность, реальность всего происходящего. Мы это обязательно напечатаем. Ведь это Ваша первая работа? Представляю, как обрадуются Ваши родственники — жена, дети. Они, наверное так ждут этого?

— Да нет, — как-то вяло начал Дмитрий Иванович, — Дети взрослые и живут своими семьями и своими заботами. А жене я тоже пока ничего не говорил. Знаете… Раньше времени. Вот уж если получится, тогда…

— Да, да. Я Вас так понимаю, — оживился бородач, — это будет замечательный сюрприз. Я Вас очень, очень понимаю. Конечно, женщины, они все не так воспринимают как мы — мужчины. Ментальность женщины аксиоматична — они… Бородач говорил… говорил… — Возьмите даже Софью Ковалевскую… левскую… евскую…

Дмитрием Ивановичем постепенно овладевала тягучая обездвиженность в теле и мыслях. Софью Ковалевскую он «взять» уже не мог. Огни в красном камне из искр превратились в туманные шары — розовые, пурпурные, темно-сиреневые, они поднимались вверх и плавали по комнате. Все потеряло форму и исчезло.

— Готов, — сказал бородач. Он встал, подошел к окну, выходившему во двор и сделал знак рукой. Очень быстро дверь отворилась и вошли двое в белых халатах с носилками. Бородач запер дверь на ключ. — Быстро!

Двое в белом молча свалили со стола зама все бумаги на стулья и положили Дмитрия Ивановича ничком на стол, предварительно спустив с него брюки. Бородач раскрыл кейс с баночками и коробочками, взял шприц и сделал ему укол. Затем, глядя на часы, выждал и сделал укол другим шприцем. Снова немного выждал и махнул рукой.

— Давай!

Двое в белом легко переложили тело на носилки, накрыли пальто и, все также молча, исчезли. За ними устремится бородач.

— А как же теперь рукопись? — закричал вдруг зам незнакомым визгливым голосом.

Бородач, стоя у открытой двери, посмотрел на него «как солдат на вошь», отчего зам съежился и опустился на стул с бумагами. Бородач помедлил немного, но, так ничего и не сказав, захлопнул за собой дверь.

Скорая быстро катила сначала по центру города, потом по рабочей окраине и, наконец, слева по борту замелькали голые деревья лесопарка. Поворот налево, мимо бело-серых корпусов больницы, еще поворот налево, и скорая оказалась у морга. Когда мотор заглох и распахнулись двери автомобиля, его заполнила удивительно глубокая тишина и чистый воздух ранней весны.

К скорой заспешил мужичок, похожий на врубелевского Пана, только помоложе и с другим цветом лица, выдававшим «одну, но пламенную страсть». Он закрутился около бородача, по-собачьи заглядывая ему в глаза, но бородач не обращал на него внимания. Двое в белом быстро подхватили носилки и понесли их в морг. Впереди них уже трусил Пан. Он проворно открыл двери и, аккуратно закрыв их за вошедшими, снова подтрусил к бородачу.

— Я грю, третий — комплект значить. Должон прилететь… А?

Бородач вынул из кейса самодельную флягу из нержавейки граммов на семьсот и протянул ее Пану.

— Не разбавленный? — прошептал Пан, высоко подняв лохматые брови. Бородач молча отвернулся. Пан проворно отвинтил пробку и сделал несколько громких булькающих глотков. Крякнул. Затих на мгновение и блаженной улыбнулся, — не разбавленный.

Вернулись двое в белом, и скорая укатила.

Пан стоял у дороги с флягой и глядел им вслед.

— У-у, гад, — неожиданно его затрясло от злобы, — нажрал пузо, падла!

Поздним утром следующего дня на обширный, покрытый весенним темным снегом газон возле морга опустилась серебристая тарелка. Открылся люк и из него выпрыгнул крепкий мужчина с красным лицом, еще более красным носом и маленькими глубоко посаженными светлыми глазами. Он огляделся вокруг. Метрах в сорока мирно прогуливались обитатели больницы с родственниками или знакомыми, пришедшими их навестить. Трансфертер они не видели, его со всех сторон надежно укрывало блокирующее поле. Только через небольшой коридор в нем, выходивший к моргу, можно было разглядеть этот необычный аппарат. В открытых дверях морга стоял бородач, за ним двое в белом, а сбоку выглядывал Пан. Они ждали сигнал.

Следом за краснолицым из трансфертера выпрыгнул совсем еще молодой человек, худощавый, с застенчивыми глазами и довольно свежим розовым шрамом над левой бровью. Он был одет в такой же серебристый комбинезон, как и первый. Это было всего второе его посещение сопряженного пространства и он с нескрываемым любопытством озирался вокруг, неторопливо обходя тарелку.

Краснолицый как бы наконец увидел ждавших сигнала и подал знак рукой. Бородач затрусил к нему мелкими шажками. Его обширное тело как-то обвисло и болталось при каждом движении. Он остановился метрах в двух от краснолицего, слегка согнувшись вперед и по-собачьи заглядывал в светлые глазки пришельца.

— Автор подготовлен? — спросил краснолицый.

— Конечно, конечно, — всем телом закивал бородач.

— Последовательность уколов и их дозы точно соблюдены?

— Конечно, конечно, — бородач снова обильно закивал.

— Давай, — сказал краснолицый.

Бородач суетливо повернулся к моргу и замахал обеими руками. Двое в белом скрылись в глубине помещения и быстро, одно за другим, перенесли к тарелке три тела, наподобие египетских мумий замотанные с ног до головы в голубовато-серую материю и затянутые белой тесьмой. Они прислонили закоченелые тела вертикально к тарелке.

— Который из них автор? — спросил краснолицый. Бородач посмотрел на своих помощников, один из них проворно показал на самую крупную фигуру.

— Разверните голову, — сказал краснолицый. Двое в белом тотчас выполнили приказ. Пришелец подошел к автору и стал разглядывать его лицо. Простое, открытое. Темно-русые волосы посеребрены по вискам. Лицо было спокойным и даже каким-то просветленным. Жизнь, казалось, не покинула ледяное тело, а таилась где-то внутри, до поры затихшая и неподвижная. Несколько секунд краснолицый постоял в задумчивости. Потом повернулся и стал разглядывать лес за моргом, облака над лесом, небо над собой. Из-за облаков выглянуло солнце. Краснолицый закрыл глаза и подставил ему свое лицо, оно оттаяло и потеряло жесткость. О чем он думал в этот момент? Какое солнце светит ему там, на его земле? Подул ветер, зашумел ветвями деревьев, похолодил шею, забрался за ворот комбинезона. Краснолицый опустил голову и еще несколько секунд разглядывал лицо автора. Потом тихо сказал молодому:

— Зови.

Тот нырнул в люк. Тотчас из тарелки вышли двое в таких же серебристых костюмах.

— Будьте крайне осторожны, — строго, но дружелюбно сказал им краснолицый, — не повредите ткани тела, — они в таком состоянии очень хрупкие. Он еще раз поглядел в небо, как бы прощаясь, и ничего не сказав больше и ни на кого не глядя, повернулся и исчез в люке.

Двое в серебряном бережно перенесли в тарелку одно за другим три тела. Люк закрылся и внутри аппарата стал нарастать тихий настойчивый звук, постепенно переходящий в тонкий свист. Бородач с помощниками заспешили к моргу. Между ними и тарелкой как будто заструился горячий воздух — очертания аппарата заколебались, стали размываться, таять и через несколько секунд все исчезло.

У морга стояли окаменело четверо и молча глядели на пустой газон, с четкими глубокими следами в снегу от трех опор.

Наконец молчание нарушил Пан:

— Слышь, — тронул он за рукав бородача. — А на кой им ети жмурики?

Бородач брезгливо отдернул руку и молча пошел к машине. Тело его вновь обрело упругость и монументальность. Двое в белом последовали за ним. Заурчал мотор и скорая скрылась за поворотом, оставив после себя смрадное облако выхлопных газов.

— У-у, гнида, — Пан густо плюнул им вслед.