«Ты спрашиваешь, что со мной и почему вчера я настоял, чтобы мы с Наташей уехали так скоро. Я хочу объясниться. Наш спор разбудил во мне чувства, о которых я не мог говорить вчера, при женах. Но сейчас я хочу рассказать тебе все. Ночи такие длинные, а мне все равно не заснуть.

Это случилось четыре года назад. В то время жизнь моя, как ты, наверное, знаешь, была размеренной и спокойной. Каждый день походил один на другой. Лет двадцать назад такая упорядоченность меня, пожалуй, радовала бы, подтверждая прочность моего положения и значимость моих достижений. Но сейчас эта, как принято говорить, стабильность превратилась в замкнутый круг, который давил на меня своей монотонностью. Мне было пятьдесят восемь. Я достиг большего, чем мог представить себе в начале своего пути. Возможно, именно это чувство окончательного торжества и было причиной моего нынешнего состояния. Все, чего я только мог захотеть, я получал немедля. Да я уже и не хотел ничего. Способы достижения целей были заранее известны, и радость от полученного заранее знакома. Не знаю, когда я в первый раз заметил, что все чаще теперь чувствую себя уставшим и раздраженным. Впервые в жизни я заскучал на работе. Никакие планы, никакие радужные перспективы не вдохновляли меня как прежде. Я устал, и все казалось мне скучным. Глядя на своих подчиненных, которые восторженно докладывали об очередном успехе, я узнавал в них себя – молодого, готового ринуться в бой. И в душе чувствовал себя стариком. Они строили дерзкие планы, у них горели глаза. Мне их планы казались самыми обычными, я сто раз проворачивал такое. На меня все это не производило никакого впечатления. Домой меня тоже не тянуло. Наша супружеская жизнь с Наташей за долгие двадцать шесть лет успокоилась и приобрела черты мирного сосуществования, обыденного и невеселого. Сыновья наши выросли, ну или почти выросли. Во всяком случае, общество родителей – последнее, чего им хочется в этом возрасте. Из всех событий того времени мне почему-то запомнилось одно воскресное утро где-то в середине декабря.

Я рано проснулся (еще одна привычка, которая пришла в мою жизнь с годами), но вставать не хотелось. Сколько лет я мечтал подниматься пораньше и не мог! Чего только не пробовал – меня было не разбудить и пушечным выстрелом. А теперь я, представь себе, просыпался до рассвета и больше не мог заснуть. Времени было так много, что можно было встать и переделать с десяток дел, но в том-то и беда: у меня не было дел, и вставать так рано мне было незачем. Я мечтал забыться, как раньше, и хоть одну ночь проспать так крепко, чтобы наутро не помнить, кто я и где. Но не получалось. Я часами лежал в кровати, надеясь уснуть. И в то утро было так же.

Наконец я вылез из-под одеяла, пошел к окну и посмотрел на небо. Оно было какое-то бесцветное – не голубое, не серое, а как густой туман, и нависало над дорогой ровно, низко, без облаков. Снега не было. Деревья опустили черные ветки к самой земле. Сердце у меня сжалось. На душе было так же тоскливо и неподвижно, как за окном.

Я подумал о том, что не за горами мое шестидесятилетие, за ним быстро подкрадется старость, жизнь почти прожита, и ничего уже не изменишь. Да и хотел ли я что-либо менять? Есть ли что-то еще, чего я не успел узнать? Стоя перед окном в халате и тапочках, я с удивлением пришел к выводу, что ничего лучшего, чем моя жизнь, представить себе я не мог. Я не знал, чего хотеть. У меня не осталось неосуществленных планов, не было несбывшихся желаний. О чем я всегда мечтал? Обеспечить родителей достойной жизнью. И я это сделал. Отец не очень-то это ценил, а вот мама по сей день мне благодарна. Я хотел карьеры, денег, влиятельной силы – все это я получил. Мне хотелось, чтобы сыновья стали людьми. Чтобы знали себе цену, чтобы крепко стояли на ногах – они неглупые ребята и, думаю, не пропадут. Среди всех, кого я знал, не было никого, кому бы я завидовал и чьей доли желал бы для себя. У меня было все, и вместе с тем я не чувствовал себя человеком, у которого есть все. Понимаешь, что я имею в виду? Когда у тебя чего-то нет, ты думаешь, что когда это будет, ты станешь самым счастливым. Но вот у тебя есть и это, и то, но что-то все равно не так. Ты чувствуешь себя обманутым. Все, конечно, неплохо. Но ты ожидал, что будет лучше. Допустим, ты ждал к завтраку черную икру, а тебе подали отлично сваренное яйцо. И яйцо-то вкусное, и желток золотистый, и ложечка к нему серебряная, и соль крупного помола – все как ты любишь. Но ты-то ждал икру. Помню, я даже подумал тогда, что нехорошо это, наверное, с моей стороны, имея все, не быть благодарным за это. Но я был честен перед собой – я не чувствовал благодарности. Может, потому что не был счастлив. И еще подумал – мельком, вскользь – пусть бы что-нибудь произошло, лишь бы встряхнуться, отвлечься, ожить. Но что могло со мной произойти? Ничего. Мне пришла в голову мысль, что, не стань меня, ничего вокруг не изменится. Так же долго будет стоять под Москвой зима, так же низко будет висеть густое непролазное небо, и кто-то другой будет смотреть в окно, скучать по солнцу и звать весну. Странно, но не было ни одного дела, которое не завершилось бы без моего участия, и ни единого человека, который не смог бы жить дальше без меня. Я почувствовал, что, есть я или нет, в сущности, нет никакой разницы. Все будет по-прежнему, только без меня. Так вот она, оказывается, какая – жизнь, сказал я себе тогда. С тех пор я все чаще погружался в состояние меланхолии и унылого оцепенения. Я находил все меньше смысла в своих ежедневных занятиях и уже не утруждал себя необходимостью скрывать от других своего мрачного состояния. Да и кому оно могло помешать? Так проходил месяц за месяцем. Не знаю, чем бы закончился этот спор с жизнью, если бы не дружба с Катериной. Она работала в моем офисе среди тысяч других, ни лиц, ни имен которых я не запоминал. В последнее время она постоянно попадалась мне на глаза.

Присутствовала на одной встрече, а затем, помню, я вызывал ее к себе по какому-то вопросу. Ты наверняка сейчас думаешь, что я начну рассказывать, какой красавицей она мне показалась. А вот и нет. Я и не заметил тогда, была ли она красива, мне это было все равно. Я вообще ничего не замечал. Одно только меня удивило: она не боялась меня. Пожалуй, именно это заставило обратить на нее внимание. Я привык видеть перепуганные лица, ловящие каждое мое слово, не смеющие возразить, переспросить. Катерина же улыбалась. И когда слушала меня, и когда говорила сама. Эта ее улыбка смутила меня поначалу, мы обсуждали серьезные вещи, а ее, казалось, веселит наша беседа. Чему она улыбается? Неужели не боится? Вот опять. Я ей серьезные вещи объясняю, а она улыбается мне. Или это я говорю что-то не то? Я почувствовал себя неловко. Что ее так забавляет? Кажется, я ее прямо об этом спросил. Тон у меня был как всегда раздраженный, но она не смутилась, а стала рассказывать мне об одном случае в связи с тем, о чем мы говорили. Я ушам своим не верил – обычно люди выпрыгивали из моего кабинета от одного моего замечания, а она даже бровью не повела. Из любопытства я дал ей договорить. Оказалось и правда смешно. Все это меня порядком удивило.

Наше знакомство быстро переросло в дружбу. Я и сам не понимал, как эта девочка, почти еще ребенок рядом со мной, сумела растормошить меня. Благодаря ей я зашевелился, ожил. Она была со мной, не прося ничего взамен, бескорыстно делясь своей юностью, веселостью, смехом. Она делала для меня то единственное, что невозможно купить ни за какие деньги – она была рада мне. Не думай, что рядом с ней я снова стал мальчишкой, это не так. Я был таким, каким был, мрачным, усталым, все повидавшим и ни во что не верящим. Я не стремился казаться лучше – в моем-то возрасте! – но она радовалась, когда была со мной, и это удивляло меня, и согревало мне сердце. Помню, как-то ранней осенью мы ночевали в гостиничном номере маленького городка, где я находился по делам. Как всегда, я проснулся затемно. Катерина крепко спала, и я, боясь потревожить ее, лежал, не шевелясь. Вдруг она повернулась во сне и, не открывая глаз, свернулась калачиком и прижалась ко мне, как котенок. Я замер. Волна чувств охватила меня. Неужели ко мне можно вот так прижаться? Неужели кому-то хочется спать, уткнувшись в мою пижаму? Неужели это может доставлять кому-то радость? Уже много лет я не испытывал ничего подобного. С Наташей мы давно уже спим отдельно, каждый в своей спальне (вместе мы только мешаем друг другу). Я лежал не дыша, чтобы не разбудить Катерину. Я молил о том, чтобы она не переворачивалась и продолжала спать вот так, прижимаясь ко мне. Я боялся обнять ее и боялся смотреть на нее слишком долго, чтобы не разбудить ее взглядом. Я смотрел в темноту за окном, и сам не заметил, как уснул, да так крепко, как не спал уже давным-давно. Когда я открыл глаза, Катерины в номере не было. Я кинулся к дверям – куда она могла отправиться одна в такой час? И тут же увидел ее. Она шла с улицы, разрумянившись от быстрой ходьбы.

– Где ты была? Почему не разбудила меня?

Она рассмеялась. Поцеловала меня морозными губами и стала выкладывать на стол горячие булочки, она бегала за ними в пекарню поблизости.

– Зачем ты ходила туда в такую рань?! Одна! – не унимался я. – Я бы отправил кого-нибудь!

– Там такая красота! Пойдем скорее, я покажу тебе золотые дорожки, пока дворники не начали мести!

Мы ели булочки (я бы предпочел с утра какую-нибудь кашу, но ради Катерины готов был умять все булки на свете) и гуляли по аллеям, усыпанным осенней листвой. Дорожки, целиком покрытые ярко-желтыми листьями, и правда казались золотыми. Не то чтобы я никогда такого не видел – конечно, видел. Но в тот момент я понял, что это что-то значит. Что это важно, понимаешь? Было в этом что-то важное для меня. То, чего я раньше не замечал. Катерина смеялась, глядя на меня.

– Посмотри, за облаками всегда есть солнце. Даже когда его не видно, оно там есть, – сказала она, показывая на облака. Я поднял голову и увидел тучи, озаренные солнечными лучами. – Когда меня не будет рядом, ты посмотришь на небо, увидишь за облаками солнце и вспомнишь это утро.

О чем она думала, когда говорила мне это? Ждала ли, чтобы я успокоил ее? Пообещал, что она всегда будет рядом? Я не пообещал. Только прижал ее к себе и поцеловал. Но, поверь, не было ни дня с той поры, чтобы я не смотрел на небо и не думал о ней.

Я назвал наши отношения с Катериной дружбой, потому что действительно считал это дружбой. Искренней, честной, настоящей, не требующей каких-то доказательств. Это было так естественно – быть для Катерины надежным другом, как будто по-другому и быть не могло. Для меня это было чем-то гораздо более ценным, чем любовный роман. Могу поклясться, я был далек от мысли привязать ее к себе. Прежде всего, потому что верил, что она достойна лучшей участи, чем только доброе отношение и достаток. Она была достойна любви. Любви глубокой, взаимной, способной захватить целиком и повести за собой, и я от всей души желал ей этого. Мне хотелось, чтобы ей удалось прожить свою жизнь по-другому, не так, как я, лучше, свободней, веселей. Я видел, что судьба благоволит к ней, и знал, что главное еще ждет ее впереди. А во-вторых, с самого начала я вбил себе в голову, что не должен рассчитывать на большее. Я не строил планы на будущее и не воображал, будто Катерина останется со мной навечно.

Катерина, конечно, понимала, что мое отношение к ней во многом отеческое. Иногда, я знал, это ее задевало. Наверное, ей хотелось более пылких чувств, более безрассудных поступков. Наверное, ее огорчала моя прямота, мои рациональные суждения. Но ни разу, ни разу она не заговорила со мной открыто и не потребовала от меня чего-либо. Я же, стоило подобным мыслям возникнуть в моей голове, гнал их подальше. Ты старик по сравнению с ней, говорил я себе и почему-то сразу думал об утре. Ты знаешь, я мучаюсь бессонницей. Часто, когда Катерина оставалась у меня, я просыпался по утрам и подолгу смотрел на нее, спящую по-настоящему, забывшись, не шевелясь, как спят только в молодости. Проснувшись, она вскакивала с виноватым лицом и все переживала, что спит так долго. Иногда, по воскресеньям, я ложился обратно и притворялся спящим или валялся в постели с газетой, делая вид, будто ленюсь вставать, чтобы дать ей возможность подняться раньше меня и приготовить нам завтрак. Она так радовалась этому! И не переставала удивляться тому, как рано я встаю. Смешная, наивная девочка. Я стыдился признаться ей, что не сплю оттого, что страдаю бессонницей. Сколько раз она убегала на работу, а я, проводив ее, укладывался на диван и дремал еще часик-другой – после завтрака мне спалось почему-то лучше. Я думал об утре, чтобы напомнить себе, что не могу быть с Катериной. Не мог же я вечно притворяться, будто молод и полон сил, как она.

Тогда мне казалось, что Катерина все понимает и считает так же. Я думал, мы оба расцениваем наши отношения как дружбу, и оба знаем, что она продлится до тех пор, пока Катерине не встретится настоящая любовь. И тогда она должна будет оставить меня, а я должен буду ее отпустить. Болван! Теперь только я понимаю, что это было совсем не так. Она надеялась, что я передумаю. Что пойму наконец – нам нужно быть вместе. И предложу ей это. Но я не предлагал. Я запрещал себе и думать об этом. И, вероятно, невольно запрещал думать об этом и ей. Она никогда не заговаривала со мной на эту тему. Поверишь ли, я был настолько глуп, что рассказывал ей о том, как буду счастлив за нее. Как она сможет в будущем приезжать ко мне в гости, как к старинному другу, как к родственнику, и как сможет по-прежнему рассчитывать на мою поддержку. Самовлюбленный осел! Она грустнела от этих слов и отвечала, что вряд ли встретит кого-нибудь лучше меня. Я же доказывал ей обратное. Расписывал ее прекрасное будущее. И тем самым ставил крест, отнимал последнюю надежду. Я не ревновал ее. Или убеждал себя, что не ревную. Я считал, что должен радоваться, если она найдет свою половину. Теперь-то я думаю, что не ревновал, потому что она не давала ни малейшего повода. Я понимал, что никто не сравнится со мной. Никто не сможет занять мое место. Я видел, как она относится ко мне. Ей нужна была моя забота, мой опыт, мои советы, мое веское слово. Мои возможности, в конце концов. И, видишь ли, мне ничего не стоило давать ей все это.

Удивительно, но она никогда не стремилась использовать мое положение. Она просила не вмешиваться в ее работу, и я не вмешивался, не помогал. Разве что изредка, за ее спиной, так, чтобы она не догадалась. Платил премии всему отделу, чтобы премию получила она – денег от меня она не принимала. Она не хотела, чтобы кто-нибудь узнал о нашей дружбе. Подумать только, ведь об этом должен был беспокоиться я, а не она! И в первый же раз отослала назад моего водителя – не хотела, чтобы кто-нибудь увидел ее выходящей из моего автомобиля. Она так трогательно подсчитывала, сколько я трачу на нее, когда вожу ее в рестораны или беру ей билет в бизнес-класс. И первое время экономила везде, где могла, выбирала самое недорогое блюдо и самое простое платье. Ты смеешься? Я расскажу тебе еще кое-что. Когда мы впервые отправились на отдых к морю (может, ты помнишь, это было в августе, на Сардинии, я тогда оставил вас всех под предлогом срочных дел), она захотела заплатить за себя сама.

– Ну, хотя бы свой билет, – смущенно сказала она, видя, что рассмешила меня. Мне и правда было смешно. С ее-то зарплаты? Которую, кстати, тоже платил ей я. Думаю, она боялась казаться меркантильной. Боялась, что я решу, будто она со мной из-за денег.

– Вдруг я стану тебе слишком дорого обходиться? И ты найдешь мне замену? – говорила она шутя. Она смеялась, но я понимал, что она боялась потерять меня, и это было чертовски приятно. Она всерьез думала, что я с легкостью найду ей замену. Милая, глупенькая девочка. Она не могла знать, что второй такой, как она, не существует.

У меня было много возможностей догадаться о ее чувствах, но я не догадывался, хотя и считал себя всезнающим. Ко дню рождения я преподнес ей часы. До этого я предлагал поехать в ювелирный и вместе выбрать подарок, но она все отказывалась и уговаривала меня купить какую-то мелочь, сущую ерунду. Мне же хотелось подарить ей что-нибудь значимое, на память. Кто знает, возможно, следующий день рождения она будет праздновать уже без меня? Я выбрал часы. Не броские, но дорогие, марочные. Открыв коробку, она побледнела.

– Тебе не нравится?

Она даже не вынула их из коробки. Я видел, как задрожали у нее руки.

– Да что такое? В чем дело? Если они тебе не нравятся, мы можем поменять на другие. Я не обижусь, ты же знаешь.

– Нет-нет, нравятся… Спасибо тебе…

Она еле шевелила губами и никак не могла прийти в себя. И что ты думаешь? Оказалось, есть такая примета: если мужчина дарит часы, вскоре они расстанутся. Я расхохотался – в жизни такого не слыхивал. Сколько часов я подарил, да той же Наташе! Но Катерину это не успокоило. Весь вечер она просидела бледная, снедаемая предчувствиями.

– Давай поедем сейчас же и сдадим их обратно, – в который раз предлагал я. Но она отказывалась. И по ее лицу я понимал: она считает, что все бесполезно. Дело сделано, и роковой час пробил. Я не верю приметам, но Катерина не ошиблась. Вскоре нам предстояла разлука. Не обстоятельства тому виной и не случай, а я сам. И вот как это вышло.

Катерина только что завершила курс французского языка (еще одна ее мечта, которую я помог осуществить) и хотела попрактиковаться за рубежом. К новому году я сделал ей такой подарок: нашел для нее прекрасное место в парижском отделении компании одного моего хорошего знакомого. Он сам обратился ко мне с мыслью, нет ли у меня на примете надежного человека, и я сразу подумал о Катерине. Теперь она могла отправляться в Париж, ни о чем не заботясь, и оставаться там, сколько ей захочется. Когда я сказал ей об этом, она сначала бросилась мне на шею, визжа от восторга. А уже в следующую минуту едва сдерживалась, чтобы не разрыдаться. Она поняла это по-своему, и для нее отъезд в Париж означал одно: мы расстаемся. Я говорил, что буду приезжать к ней (ты знаешь, я часто бываю там по делам) и что мы по-прежнему сможем видеться. Я расписывал прелести ее новой парижской жизни и возможности, открывающиеся перед ней. Она слушала меня и кивала, как будто соглашаясь, но глаза ее смотрели на меня с горькой улыбкой, словно она соглашалась на эту новую жизнь не по своей воле. Не знаю, что овладело мной тогда и откуда взялась во мне горячая уверенность, с какой я убеждал Катерину и настаивал на ее отъезде. Только однажды меня кольнуло какое-то неясное сомнение – а не напрасно ли я отсылаю ее в Париж? Но я тут же заглушил в себе эти мысли и больше ни на секунду не усомнился в том, что поступаю верно.

В следующем месяце мы прощались с ней, ужиная в нашем любимом плавучем ресторанчике. Прекрасно помню тот вечер. Катерина пришла нарядная, как-никак наш последний ужин перед расставанием, в платье цвета мальдивского неба (я терпеть не могу похоронно-черный, который так любят носить наши женщины), в ушах сапфиры, тоже мой подарок. Она казалась настроенной решительно, в лице читалась уверенность, и я обрадовался – значит, она оставила в стороне эмоции и оценила мой подарок по достоинству. Но я ошибался. Весь вечер мы говорили о том о сем, вспоминали время, которое провели вместе, смеялись, и оба немного грустили. Да, мне тоже было грустно расставаться с ней, хоть в тот вечер я еще не испытывал тоски. Напротив, я был в приподнятом настроении, шутил, заставляя смеяться и ее. Я не чувствовал грусти, скорее, я понимал (не мог не понимать), что мне будет грустно потом, когда она уедет, и это тоже одно из чувств, появившихся во мне благодаря Катерине, ведь до этого я ни о ком не грустил и ни по кому не скучал. Но я принимал эту грусть как неизбежность, как нечто само собой разумеющееся. У меня и в мыслях не было останавливать Катерину. А ей, бедняжке, именно этого хотелось больше всего. Бедная, славная моя девочка! До последней минуты она надеялась, что я остановлю ее или хотя бы намекну, как страшусь расставания с ней и как не желаю в душе ее отъезда. Скажи я хоть полслова, она бы бросила все и осталась со мной. Но я был чертовски самонадеян. И не дал ей ни единого шанса поменять решение.

Видя, что ничто во мне не меняется, что я, как и прежде, настаиваю на своем, и что отъезд ее дело решенное, как и наше с ней расставание, которое случится с минуты на минуту, стоит только официанту подать мне счет, Катерина собралась духом (вот для чего она готовилась), посмотрела мне прямо в глаза и сказала:

– Я хотела сказать тебе… Поедем вместе.

Что? Куда поедем? Зачем? Я с удивлением посмотрел на нее, как будто не понимал, о чем она.

– Мне не нужен Париж без тебя. Я не хочу ехать, если ты не поедешь со мной. Мне ничего не нужно, если нет тебя. Поехали! Ты же хотел обосноваться там, помнишь?..

Ее глаза смотрели умоляюще и твердо, и на секунду мне стало не по себе. В этом взгляде было все, о чем она думала эти долгие месяцы, все, чего хотела, о чем мечтала и о чем никогда не смела меня просить. В эту минуту она признавалась мне в любви. А что я? Я лишь удивленно поднял брови, словно бы все еще ничего не понимал. И вынуждал ее произносить вслух то, что я и сам прекрасно знал: когда-то я думал переехать в Париж и говорил ей об этом (пожалуй, это после моих рассказов она и увлеклась этой страной). С тех пор прошло много времени, и сейчас я даже не думал о том, чтобы переезжать. Куда мне в моем-то возрасте начинать новую жизнь? Катерина ничего больше не сказала. В ее глазах, я видел, угасла последняя надежда. Она съежилась, как будто получила пощечину. По лицу ее волной пробежали отчаяние, и боль, и понимание конца, и неловкость за себя и за откровенность, с какой она показала сейчас свои чувства. Я бормотал что-то, кажется, что мы с ней еще обо всем поговорим потом, когда она обживется на новом месте. Может, ей там еще и не понравится, кто знает? Одно дело летать туда на выходные, а другое жить. Просил писать мне почаще. Подал пальто, повел к такси. Развернул к себе. Обнял на прощанье. На рассвете, когда я, как обычно, лежал без сна, меня вдруг охватило странное желание поехать сейчас к Катерине. Зачем, спрашивал я себя? Чего я добивался? Остановить ее? Нет. Попрощаться еще раз? Проводить на самолет? Я не мог найти ответа, но мне отчего-то захотелось увидеть ее. Но я не поехал. Зачем волновать ее лишний раз, ей и так неспокойно. Вместо этого я собрался и отправился на работу, как всегда. Но все утро я не мог отделаться от мыслей о Катерине. Я сидел на совещании, а сам думал только о ней. Мне представлялась она, в аэропорту, с чемоданами вещей. Грустная, кроткая. Вот она проходит регистрацию, вот сидит в ожидании посадки и пьет кофе, вот садится в самолет. В час, когда должен был взлететь ее самолет, я стоял в своем кабинете и смотрел на часы. Нет, у меня не дрогнуло сердце, я не упал замертво. Со мной ничего не случилось. Просто я все думал и думал, и никак не мог отделаться от мыслей о ней.

Декабрь прошел в заботах. Было много встреч, на которых должен был присутствовать я сам – ты знаешь, что творится, когда мы закрываем год. Ко мне рекой текли посетители, из подаренных бутылок коньяков и виски секретари устроили рядом с моим кабинетом склад. Я был занят до самого Нового года. Мы были на связи с Катериной, и я старался изо всех сил, чтобы ей не было одиноко на новом месте. Я чувствовал за собой вину и потому с особым усердием слал ей цветы и кое-что для квартиры, делал подарки. Моя дорогая девочка, она и не думала обижаться на меня. Как всегда, она приняла все как есть и не стала больше возвращаться к тому разговору, как будто его и не было. Казалось, она чувствовала себя в Париже вполне довольной. Католическое рождество она встречала в компании новых знакомых, которым ее представили по моей просьбе (я не хотел, чтобы она осталась одна в этот семейный праздник). А с января она приступала к работе. Скучать ей было некогда.

Новый год мы встречали отдельно, впрочем, так было всегда: мы с ней праздновали его позднее, и она никогда не устраивала мне сцен из-за того, что я провожу новогоднюю ночь с семьей. Я обещал приехать к ней числа восьмого. Ты помнишь, в ту зиму мы с Наташей поддались на уговоры и поехали в Альпы. Вы еще шутили, что на Наташу положил глаз инструктор, итальянец. У Наташи и правда был с ним роман, и я об этом знал. Мне это было даже удобно: Наташа была рада остаться наедине со своим итальянцем, а я, не дождавшись условленного числа, вылетел в Париж. Мы провели с Катериной несколько дней. Все было вроде бы по-прежнему, и в то же время по-другому. Сначала я с облегчением отметил, что Катерина чувствует себя в Париже как дома. Никакой потерянности, грусти – напротив, она показалась мне даже более уверенной, чем дома. Принимала меня как хозяйка. И выглядела хорошо. В общем, Париж был ей к лицу. Она сказала, что на работе ее встретили дружелюбно и окружили заботой – она этого не ожидала. Благодаря такой поддержке (которую, к слову, организовал ей я) она быстро влилась в коллектив и жила полной жизнью. У нее уже завелись друзья, они вместе ходили по гостям и на вечеринки. Ее телефон разрывался. Она едва успевала уделять время мне. Тут я уже не знал, радоваться мне или нет. Я хотел свозить ее в Версаль – у нее не оказалось на это времени. Каждый раз, когда мы шли на обед или ужин, я ждал не меньше получаса – ее задерживали дела. Мне это было в новинку. Я был в растерянности и не понимал, как мне реагировать. И хоть она твердила, что это не так, я видел: мой приезд был ей не то, чтобы в тягость, но не ко времени. Она постоянно извинялась. А я постоянно ее ждал. Та поездка мне этим только и запомнилась. Как ни печально признавать это, но думаю, она вздохнула с облегчением, когда я уехал.

Вернувшись домой, я почувствовал себя еще хуже. Праздники закончились. Начался новый год и новые рабочие будни, и только у меня ничего не начиналось. Жизнь остановилась. Не знаю, как описать тебе то, что со мной происходило: со мной ничего не происходило, и от этого я умирал. Вся бесцельность моей жизни и однообразие, о котором я говорил в начале, обрушились на меня с новой силой, и часто в те долгие январские дни у меня не было желания даже подняться с постели. Я потерял счет времени. Лежал, укутавшись в одеяла и глядя в окно, за которым почти все время было темно. Стрелки на часах показывали четыре, пять или шесть, а я смотрел и не понимал, было ли это утро или вечер. Мне было все равно. Помнишь, как я просил, чтобы в моей жизни произошло хоть что-нибудь? Именно в те дни я понял: я получил, что просил. Катерина была лучшим, что со мной могло случиться, а жизнь без нее стала еще невыносимей, чем была до встречи с ней.

Считалось, что я заболел. Меня лечили. Наш семейный доктор приезжал через день и заставлял принимать какие-то лекарства, но я-то знал, что это не болезнь. Я не мог жить без Катерины. Ты удивлен? Не могу передать тебе, как удивился я. Сначала я не признавался себе в этом. Не могу же я, в самом деле, страдать от любви, в мои-то годы! Я убеждал себя, что вот-вот поправлюсь, и жизнь снова потечет, как текла еще совсем недавно. Ведь только что все еще было нормально. Только недавно я жил, работал и, кажется, даже любил. Я соберусь, я справлюсь. Но с каждым днем мне становилось хуже, и никакие таблетки не помогали. Дни и ночи я проводил в одиночестве наедине со своими мыслями. Я думал о Катерине, вспоминал наши встречи и все спрашивал себя: как же я не понимал тогда, что буду так страдать без нее? Почему не догадывался, что она, и только она одна, была смыслом моей жизни все это время? Что благодаря ей одной я жил, работал, вставал по утрам? И сейчас у меня нет на это ответа, я не понимаю, почему не смог осознать этого раньше. Самонадеянный болван! Я принимал все как само собой разумеющееся. Я наблюдал за всем, что происходило, и не считал нужным хоть что-то предпринять. Я считал, что проявляю благородство тем, что не привязываю ее к себе, не перечеркиваю ее будущее. Выходит, я ошибался. Теперь я был готов послать ко всем чертям и благородство, и все остальное – Катерина нужна была мне как воздух. Кроме нее, не было способа вернуться к жизни. Я стал думать о том, что, похоже, проворонил последний шанс. Судьба преподнесла мне подарок, услышала мои молитвы, а что я? Вместо того чтобы прыгнуть в последний вагон, я нахально воротил нос, делая вид, будто все это мне не так уж и нужно.

Какого черта я отпустил ее? О чем я вообще думал, отправляя ее в Париж? Что она будет сидеть в одиночестве и ждать меня там? Она, молодая, умнейшая из умнейших, сумевшая пробить броню такого бегемота как я? И как я собирался жить здесь без нее? На что надеялся? На то, что в моей жизни будет еще одна такая же Катерина? Нет конечно. Я отдавал себе отчет в том, что таких встреч в жизни не бывает много. А когда тебе под шестьдесят, то можешь не сомневаться, это встреча последняя. Она умоляла, чтобы я поехал с ней. Что удерживало меня? Да ничего. Наташа? Нет. Наташа отпустила бы меня. Поскандалила бы, конечно, но я знаю, как с ней договориться. Сыновья? Им я не нужен. Деньги? Их хватило бы на всех. Работа? Тоже нет, дела бы мои не пострадали. Так что же?

Ты, конечно, скажешь, что я боялся разницы в возрасте. Да, признаю, я думал об этом. А как не думать, если твоя избранница моложе чуть не на тридцать лет? Я знал, что, женившись на ней, я обрек бы себя на определенного рода будущее. Будущее, в котором она год от года хорошеет, а ты, скажем так, начал обратный отсчет. И вот она уже украдкой заглядывается на других, молодых и интересных, прислушивается к кому-то, задерживается по вечерам, а рядом с тобой грустит и чувствует себя неловко, ведь ты столько ей дал и столько для нее сделал. А ты ревнуешь, с ума сходишь от подозрений. И выглядишь все глупее со своей кашей по утрам, бессонницей и дурацкой старческой ревностью. Все так. Но я не боялся этого, и не это меня останавливало. Хочешь знать, до чего я додумался тогда? И какова настоящая причина всему? Лень. Мне было лень все менять. Вот например, я сказал, что мог бы без труда развестись с Наташей. Но если подумать, это все же отняло бы у меня немало сил: с момента, как я сообщил бы ей об этом, и до полного освобождения друг от друга я прошел бы круги ада и чего только не выслушал бы в свой адрес. И вроде ничего страшного. Но и приятного тоже ничего, согласись. Друзей пришлось бы делить. Родственников тоже, а половина из них работает около меня. Сыновья, конечно, встанут на ее сторону. Особенно младший. Тоже не конец света, но здоровья мне не прибавит. Да и если уж совсем начистоту, мне не хотелось покидать мой дом. Когда я представлял, что с Катериной мне предстояло бы начать все сначала, у меня руки опускались, до того мне неохота было сниматься с места. Искать новый дом, потом обставлять, обживать… ну его, честное слово. Можешь смеяться, но иногда мне было лень даже поехать поужинать. Вместо этого крикнешь Риту, кухарку, вот тебе и бульон, и пшенная каша с тыквой, и каштановый мед к чаю. Чего еще желать? Сидишь на своей веранде, в своем кресле. Смотришь на лес. И никуда не надо бежать, все уже здесь, у твоих ног.

Наверно, я рассуждал как пенсионер. Может быть, я напрасно ни с кем не посоветовался. Может, кто-то из друзей заставил бы меня посмотреть на все иначе. Но, ты меня знаешь, я не терплю ничьих советов. Такой уж я человек. Всегда был таким. Считаю, что сам знаю лучше, что и как. Если ты думаешь, что я скрывал все, потому что стыдился связи на стороне, то нет. Я не стыжусь, что неверен жене. Ты еще молод для этого, но имей в виду: прожить с женой пять лет совсем не то же, что прожить двадцать пять. Или хотя бы пятнадцать. Вот взять мою Наташу, она всем хороша, но смог бы кто прожить с ней хоть год? Да хоть месяц? Нос к носу, под одной крышей? Уверяю тебя, что нет. И от меня не надо требовать невозможного. И все-таки я оставался с ней. Мне это было удобно. Когда со мной была Катерина, мне тоже было удобно: я же говорю, Катерина ничего от меня не требовала. Она не доставляла никаких хлопот. С ней я мог вести привычный образ жизни. Разумеется, я многое ей дал, но дал по собственному желанию, потому что сам этого хотел. Как я понял позднее, все это время я делал только то, что не требовало от меня особенных усилий, и считал, что делаю вполне достаточно – где еще Катерина получила бы столько, сколько получила от меня? На деле же, я пристраивал ее к своей жизни, в которой не собирался ничего менять. Я хотел иметь Катерину и при том сохранять свое удобное налаженное существование. Как видишь, до поры до времени мне это удавалось.

Весь январь я провел в горьких раздумьях. Ругал себя за лень, но продолжал лениться. Удивительное существо человек: даже поняв, что всему виной она, я был не в силах с ней справиться. Меня удовлетворяло то, что в результате многочасовых размышлений я дошел до сути и сумел поставить себе диагноз не хуже опытного врача. Но лечиться – нет уж, увольте. Мне казалось, я ни за что не сумею преодолеть себя. Не раз и не два я представлял себе, как решусь на перемены. Перестрою работу. Сделаю назначения. И брошу все. Рвану в Париж, к Катерине. На первое время остановлюсь в «Бургунди», в первом округе. А потом подберу себе какое-нибудь жилье. Каждый раз все заканчивалось тем, что я со стоном валился на диван, устав от одних только мыслей. Легко сказать – начать новую жизнь. Но где взять силы снова пройти путь, который ты уже проходил? Как своими руками лишить себя того, что имеешь? Заставить снова терпеть неудобства, ждать, от кого-то зависеть? Ясно ведь, что, при всех моих возможностях, в Париже у меня будет совсем другая жизнь. Я мечтал вернуть Катерину, но мне было не по себе от мысли о том, что я должен буду куда-то ехать, что-то заново начинать. Правда, иногда меня посещало какое-то озорное мальчишеское желание поступить наперекор всему. Лежа ночами без сна я вдруг иногда думал – а не пошло бы все к черту? Что если собраться и уехать? Когда еще выпадет такой шанс? В конце концов, что я теряю? Но утром здравый смысл брал верх (а может, не здравый смысл, а та самая матушка-лень), и я понимал: слишком поздно. Время бесшабашных поступков давно прошло.

Так бы я и сидел, смирившись со своей участью, если б не одно событие, случившееся в первых числах февраля. В тот день я вышел из своей спальни и обнаружил дом совершенно пустым. Никого из домашних не было в их комнатах, никто не говорил по телефону, не сидел за столом в гостиной. Только в дальнем крыле гудел пылесос. Я пошел на звук и от уборщицы узнал, что все улетели на нашу кипрскую дачу. У младшего сына был день рождения, и они уехали отмечать. Взяли наших друзей, кое-кого из обслуги и отчалили на всю неделю. Меня никто не предупредил, не говоря уже о том, чтобы пригласить с собой. В бешенстве я набрал номер именинника. Он даже не ответил. Перезвонил через некоторое время и на мой разъяренный тон жалобно замяукал – ну папа, ты же болеешь, мама сказала тебя не беспокоить. Я швырнул телефон в стену. Я знал, что все в семье держится на моих деньгах, но только в эту минуту ощутил, до какой степени. Для них я просто кошелек. В сердцах я чуть не заблокировал им карточки. Чтобы напомнить всей честной компании, за чей счет они гуляют. После этого случая что-то во мне перевернулось. Я понял, что если оставлю все как есть – погибну. И дело не в женщинах, не в любви. Дело в чувстве самосохранения. Знаешь, как в бизнесе, ты чуешь, что туда идти не надо, что там опасно, и оказываешься прав. Так вот, здесь стало опасно. Нет никакого смысла держаться за семью. Есть один только человек, который относится ко мне по-человечески, это Катерина. С ней я и должен быть, за нее и должен держаться. Теперь мой план Б, уехать и начать новую жизнь, казался единственно возможным. Не стану уверять тебя, будто моя лень исчезла в ту же минуту, как я это понял. Но я принял решение. А свои решения я не меняю. Я собрал самое необходимое, остальное отправил в московскую квартиру (я собирался жить в ней в периоды возвращения из Парижа). Вызвал помощницу, отдал распоряжения. Велел прислать тренера по плаванию и массажиста, чтобы привели меня в форму. Домработница укатила на дачу вместе со всеми, так что мы с помощницей вдвоем упаковывали вещи. Меня подстегивало желание сделать все до возвращения славного семейства. И я успел. Тринадцатого числа в обед я заселился в «Бургунди» и звонил Катерине, приглашая ее поужинать со мной.

Мой сюрприз удался только наполовину. Весь январь Катерина писала мне; ее письма, как она сама, были жизнерадостны и полны событий. Французы в ее глазах были прекрасны, Париж романтичен и безупречно красив. Чувствовалось, что ей все еще неловко за нашу последнюю встречу, когда она была слишком занята для свиданий со мной – почти в каждом письме она говорила, что в следующий мой приезд все будет иначе. Рассказывала, куда мы пойдем и что посмотрим. Я решил не пороть горячку по телефону и сказать ей обо всем при встрече. От нее самой я знал, в какие дни она задерживается допоздна из-за совещаний у шефа, а когда может позволить себе поспать и прийти в офис попозже. Вроде я все рассчитал, но не тут-то было: когда я позвонил, Катерина оказалась в Льеже, в командировке. Я удивился, она ничего не говорила мне об этом. Дурацкая ситуация, я так торопился, и, как оказалось, напрасно. Она тоже чувствовала себя неловко.

Тут же поменяла билет и выехала в Париж. Мы встретились на следующий день.

Она изменилась, как умеют меняться женщины. Превратилась в настоящую француженку. Отрезала волосы. Стала носить черное. Сказала, что здесь так принято. Эти перемены делали ее другой, но и такой она нравилась мне как прежде. Стоило мне увидеть ее, и я убедился, что не зря все затеял. Между нами сразу возникла теплота, по которой я скучал и без которой, как выяснилось, не могу жить. Как только мы с ней сели и заговорили, меня отпустило, как будто я окунулся в теплую ванну. Она так искренне радовалась мне, так живо расспрашивала о делах, что я подумал про себя – а я ведь чуть ее не проворонил. Я быстро перешел к делу. Понимая, что должен дать ей нечто большее, чем свое присутствие в Париже, еще дома я решил, что сделаю предложение. Так что я положил на стол коробочку с кольцом и, пока она смотрела на него, обомлев от неожиданности, рассказывал ей о наших новых планах. Объяснил, как будет проходить мой развод и сколько это займет времени. Чем я теперь буду заниматься (полгода назад мне предложили стать стратегическим инвестором одного перспективного старт-ana, и Катерина тогда уговаривала меня рискнуть, но только сейчас я на это решился). В общем, рассказал обо всем честно и откровенно. У нее была странная реакция. Она молчала, потом вдруг расплакалась. Никогда не видел ее такой. Я гадал, в чем дело. Чем именно я мог так ее расстроить. Она сказала что-то вроде «ты не представляешь, сколько я об этом мечтала». И тогда до меня дошло, что это слезы радости.

Вечером я ужинал с приятелем, тем самым, у кого работала Катерина. Где-то в середине разговора речь зашла о ней. Я спросил, как справляется моя подопечная. Он стал расхваливать ее на все лады (за всем этим я, кажется, совсем забыл сказать тебе, что Катерина всегда управлялась с работой на отлично, я не сомневался, что и здесь она окажется на высоте). И вдруг он, между делом, произнес – я рад, что она обустраивается здесь всерьез. Что ты имеешь в виду, спросил я? Он сказал – прошли слухи, что ее парень сделал ей предложение, свадьба в сентябре. Быстро же у них ходят слухи, подумал я. Конечно, мой приятель ничего не подозревал, а я не стал признаваться. Наверно, у них и правда хороший коллектив, раз она объявила новость в тот же час. Но почему в сентябре? Я ничего не говорил про сентябрь. Я сказал, что в лучшем случае в конце лета, но реальней всего следующей весной. Наверно, надеется, что развод пройдет гладко. Торопит события. Ну что ж, имеет право. Уже когда мы заканчивали ужин, он упомянул на счет завтрашней встречи – кстати, там как раз будет Антуан. Кто, не понял я? Он сказал – Антуан, жених твоей подопечной. Можешь себе представить, каким болваном я почувствовал себя в ту минуту. Слава богу, мне хватило ума не откровенничать за ужином. Я извинился и выбежал из ресторана, сославшись на срочное дело.

Еще не верилось, что это может быть правдой. Я позвонил Катерине, решил встретиться немедленно и услышать все от нее. Она не была настроена видеть меня прямо сейчас. Но я рявкнул, и она поняла, что что-то случилось. Я взял такси и приехал по адресу, который она мне продиктовала. Она сидела в каком-то ресторане с компанией друзей. Увидев меня, она выскочила из дверей мне навстречу. Мы говорили на углу улицы, у стены какого-то дома, среди прохожих. Все выяснилось в первую же секунду, она даже не пыталась отпираться. Я вышел из себя. Орал на всю улицу. Она плакала. Чем больше она защищалась, тем быстрее у меня в голове складывалась вся картина. Меня охватывал ужас. Земля из-под ног уходила. От этого я орал на нее еще сильнее. Не помню, как я добрался до отеля. Можешь себе представить, в каком идиотском положении я оказался. Что бы я ни говорил Катерине, в чем бы ни заставлял ее признаться, все это не имело никакого смысла. Пусть она неправа, пусть она предательница, врунья и меркантильная дура (все это я прокричал ей там, у ресторана), мне это уже не поможет. Я снялся с места и рванул в новую жизнь, которой у меня, оказывается, не было. И что мне теперь делать?

Я и раньше чувствовал, что когда злюсь, у меня прихватывает сердце. Обычно это быстро проходило. Но в этот раз нет. Видимо, нарочно, чтобы показать мне, насколько я стар и смешон. Гоняюсь за молоденькой женщиной, а у самого сердце вот-вот откажет. В отеле я попросил таблетки. Они зачем-то прислали врача. Тот вдруг затеял отправить меня в госпиталь. Я послал его к черту. Наконец связались с моим московским врачом. После долгих консультаций он уговорил меня позволить сделать укол. Я отключился. А утром увидел, что мой номер превратили в лазарет. Вокруг меня лекарства, в гостиной дежурит врач. Мне предписали полный покой. Об этом как-то прознала Катерина. И пришла навестить. Я был все еще зол на нее. Она умоляла простить, предлагала отменить свою свадьбу. Твердила как заведенная – ты же сам говорил, что мы родные люди. Думала, я порадуюсь за нее. Собиралась представить мне жениха. Как раз вчера и собиралась. Только рот открыла, чтобы сообщить мне радостную новость – тут я со своим кольцом. И она растерялась. Что я мог на это ответить? Я ехал жениться на ней. А она думала, я спляшу на ее свадьбе. Конечно, она не могла знать, что я задумал. Но и она хороша – собралась под венец. С человеком, которого знала всего месяц! Глупость несусветная. Что на нее нашло? Она сказала, что влюбилась. И я понял, что ее очаровала французская жизнь. Она собиралась порвать с прошлым. Ей хотелось нового, везде и во всем. Я был уверен, что она совершает ошибку. Торопится. Но переубеждать ее было бесполезно. В конце концов мы примирились и обнялись. Она плакала. Вот теперь-то, я видел, это были слезы радости. Думаю, она все еще любила меня, и наша вчерашняя ссора выбила из колеи ее тоже. Мы ведь с ней в жизни не ссорились. Она считала себя виноватой. Мой сердечный приступ повис у нее камнем на шее. Только когда мы помирились, ей полегчало. Она плакала от радости, что все обошлось. Я же чувствовал себя хуже некуда. Между нами еще была связь, та самая теплота, и она рвалась прямо у меня на глазах. Веришь ли, я физически ощутил, как отрывается от моего сердца Катерина. Как, с моего же позволения, уходит все дальше. И вот уже расстояние между нами такое, что рукой не дотянуться. Чем спокойнее становилось ее заплаканное лицо, тем отчетливее я ощущал, как между нами растет пропасть, которую не перепрыгнуть. Ее ждала другая жизнь, в которой все было готово – жених, свадьба, работа, друзья. Хоть в ту минуту она сидела здесь, рядом со мной, для нее я уже был прошлым. Я знал этот взгляд – она смотрела так, будто хотела запомнить меня и то, что было между нами. Мысленно она прощалась со мной. У меня больше нет Катерины. Я еле сдержался, чтобы не пустить слезу. Не хотел остаться в ее памяти сентиментальным стариком. Уходя, она спросила – так ты не против свадьбы? Вот тебе и на. Только вчера я был ее женихом. А теперь почувствовал себя отцом, который должен благословить дочь на замужество. Скажу тебе, это не доставило мне ни малейшего удовольствия. Я бы убил ее француза, если б он сейчас стоял здесь. Но ей сказал, что желаю им счастья.

Та неделя была самой странной в моей жизни. Я впал в какой-то ступор. Как в воздухе висел. Не мог принять решение и не понимал почему. Как будто мозги перестали подчиняться мне. Такого помутнения со мной еще никогда не случалось. Казалось, это не я. Был момент, когда я подумал, не пора ли мне начать опасаться за свой рассудок. Почему я никак не могу решить, что делать? Целыми днями я принимал лекарства, обедал и спал. Через пару дней разрешили прогулки, и я ходил по Тюильри. Чувство было такое, будто я в коме. Все вижу, все слышу, но ничего не делаю. Не живу. Меня сверлила мысль о том, что я должен принять решение. Но решения не находилось, и я только злился на себя. Оставаться здесь или вернуться домой – оба варианта были так плохи, что я не мог определить, какой из них для меня хуже. Жить в Париже без Катерины казалось невозможным. Когда я ехал сюда, я ставил все на нее. Я был в ней уверен. Без Катерины у меня ничего не выходило. Мой план сдох. Я рассчитывал, что мы будем вместе. Что она поможет мне обжиться здесь, разделит со мной радости и трудности новой жизни. Странно, но без Наташи, с которой я прожил двадцать шесть лет, я прекрасно справлялся и почти не вспоминал о ней. А без Катерины справиться не мог. Во время нашей прощальной встречи она уговаривала меня остаться в Париже. У нее была своя версия на мой счет: якобы, тем или иным путем, судьба привела таки меня в Париж, и значит, это для чего-то нужно. Складная мысль, но она меня не вдохновляла. У меня пропал стимул. И не было никакой уверенности, что я осилю эти перемены в одиночку. Возвращаться назад тоже глупо – я объявил, что ухожу, и сделал новые назначения. Тем временем отельная жизнь начинала меня тяготить. Мне было тесно. А искать квартиру я не решался. Двух комнатушек моего люкса не хватало. Да еще этот халат, твердый как из картонки. Ресторан при отеле хорош (у него мишленовская звезда), но только не когда ты обедаешь там по три раза на дню. Рыбный ресторан, что напротив, тоже по-своему неплох, но я не пылаю страстью к морепродуктам посреди зимы, я ем их только летом. Меня раздражала неустроенность. Холод от окон, сквозняки на каждом шагу. А потом в соседнем здании пошел ремонт. Сменить номер было невозможно, я занимал самый просторный и в меньший бы не поместился. Но после нескольких часов непрерывного сверления я согласился и на это. А на следующий день переселился в «Реджину». Чемоданы стояли горой, я их не разбирал. Я запутался в своих вещах – часть оставалась в чистке, часть я не мог найти, потому что забыл, куда положил. Мне надоело мыкаться по отелям. Я чувствовал себя неприкаянным, без своего угла и без своих людей.

Чутье подсказывало мне, что я свернул не туда. Надо срочно что-то делать, иначе станет хуже. Что-то нехорошее нависло надо мной. Что-то вот-вот должно было случиться. Я подумал, что у меня нашли какую-нибудь болезнь. Что мне не все рассказали после приступа. Звонил врачу, пытал его по телефону. Он давал слово, что ничего от меня не скрывает. Думал о своих делах. Грешил на одного нашего партнера. Заставил юристов проверить кое-что. Они ничего не нашли. Все было в порядке. Но я ждал подвоха. Когда мне сообщили о сыне, я не сразу догадался, что это и есть беда, которую я ждал. Я не думал о детях. Мои плохие предчувствия никогда не касались сыновей. Я знал, что они вернулись с дачи, что у них все хорошо. И вдруг младший получил травму. Ты знаешь, он у нас с детства в хоккей играет. Был важный матч, соперник со всей силы ударил его клюшкой по спине. Мне позвонила Наташа. Они ехали в больницу. Он был без сознания. Сейчас, оглядываясь назад, я должен признать, что именно его травма и вернула меня в строй. Нехорошо это, наверно. Но это правда. В ту же секунду, когда пришло известие, я как будто проснулся. Голова заработала в прежнем режиме. Мои собственные проблемы отодвинулись на второй план. Я делал звонки, решал, где будем оперировать.

Думал везти его в Германию. Но послушал врачей и не стал. И в тот же вечер вылетел к ним.

Постепенно я вернулся к старой жизни. Той самой, от которой хотел убежать. Снова стал жить в своем доме, работать. Добавились только заботы о сыне. Я ездил к нему дважды в день. На работе подумали, что я брал перерыв из-за сына (для них мой уход совпал с его болезнью). И когда он пошел на поправку, нашли способ вернуть мне мое место. А Наташа, представь себе, и не заметила, что я от нее уходил. Гардеробная моя еще некоторое время стояла пустая, но Наташа этого не видела – мы давно уже не заходим в комнаты друг друга. Вот так, все решилось без моего участия. Можно сказать, я попытался вылезти из своей колеи. Но обстоятельства вернули меня назад. И я успокоился. Ни о чем не жалел. И больше ни о чем не мечтал. До вчерашнего дня. Ты видел, с какой насмешкой посмотрела на меня вчера Наташа, когда разговор зашел о любви? Она считает, я не способен любить. Что мне никто не нужен. Что женщин я понимать так и не научился. И всегда думаю только о себе. Но что бы она сказала, если б узнала, что в это самое время, когда мы гостили у тебя и спорили о любви, в двух шагах от нас, в «Голден Эппл» на Малой Дмитровке, сидит женщина вдвое моложе нее и ждет моего ответа? Накануне, во время нашего свидания, она уверяла меня, что второго такого, как я, на свете не существует. Удивил я тебя? Вот как это вышло.

После моего отъезда Катерина по-прежнему писала мне, изредка я отвечал. Сам я не собирался продолжать общение, думал, все кончено. Мы уже не были ни друзьями, ни любовниками. Я больше не оплачивал ее счета. Но несмотря на это, ей удавалось поддерживать со мной связь. В основном она спрашивала о сыне. Рассказывала о себе. Я слышать ничего не хотел о ее французишке, и она ни разу о нем не обмолвилась. Как будто его не существовало. В августе она сообщила, что прилетает Москву на выходные. Мы договорились увидеться. Сейчас будет звать меня на свадьбу, думал я, когда ехал за ней в отель. Плохо же она меня знает, если надеется, что я соглашусь. Но нет. За ужином о женихе ни слова. Зато сама – высший класс. Прическа, каблуки, все, как я люблю. Не то что тогда, в Париже. В платье, которое я дарил на заре наших свиданий. Помню как сейчас, как мы его выбирали. Как она препиралась со мной, хотела заплатить сама. На меня нахлынули воспоминания. Но грустить не пришлось, вечер мы продолжили у нее в номере. Утром горячие круассаны (она сама бегала за ними в «Молоко») и завтрак в постель. Как в старые добрые времена. Но я не обольщался. Подумал, что ей захотелось тряхнуть стариной напоследок. Обычное дело перед замужеством. И тут она меня огорошила. Без долгих предисловий сказала, что приехала только ради меня. И просит вернуться к нашему февральскому разговору. Если мое предложение еще в силе, она хочет начать все сначала. Готова жить со мной хоть в Париже, хоть здесь, как я пожелаю. Я так и сел. Спросил, что произошло. И пока она рассказывала, судорожно соображал, как быть. С французом у нее ничего не вышло. Он оказался маменькин сынок. Философствовал, а сам не мог оплатить и квартиру. Здесь-то она и осыпала меня комплиментами.

Я, видишь ли, и женщин понимаю как никто, и надежный как скала. Словом, не чета французишке. В голове у меня вспыхнула искра. Перед глазами засветилось будущее, которого, я думал, у меня уже нет. Я снова мог выбирать. Я мог бы поехать в Париж и, с третьей попытки, завоевать этот город. Или еще лучше, забрать из Парижа Катерину и запустить новый проект (есть у меня одна задумка, и такой человек, как она, был бы здесь как раз кстати). А может, поставить управляющего, взять Катерину и на год-другой закатиться с ней в путешествие? Разве я не заслуживаю этого? Думаю, это будет моя последняя попытка обмануть свою колею. Как говорится, шанс финаль. И, ты меня знаешь, я им воспользуюсь.

Так что пожелай мне удачи.

Твой Д.».