Когда Шилкины, старинные приятели моего хорошего друга, решились отправить своего сына Григория на учебу в Италию, они обратились ко мне. Попросили встретиться с их оболтусом, поговорить на счет поездки и дать кое-какие наставления – в их кругу никто не был знаком с этой страной так хорошо, как я. Сами Шилкины были простой во всех смыслах семьей, по будням трудились, в выходные отдыхали, пропуская по рюмочке-другой в компании друзей, а с понедельника снова впрягались в телегу и тянули до пятницы, так жили год за годом и звезд с неба не хватали. За границей никогда не бывали, отчасти потому, что не имели для этого лишних денег, но больше из-за того, что не любили. Отдыхать ездили в деревню, и обустройством своего деревенского жилища занимались со знанием дела. Когда-то их брак дал трещину, они расходились, у него даже родился ребенок на стороне, но потом вновь воссоединились. Несмотря на временами запутанные отношения между собой, они всегда рьяно воспитывали двоих своих сыновей, и до сих пор оба парня оправдывали родительские ожидания. О заграничном образовании и думать не думали, если бы не старший, который в последнее время стал грезить учебой в Италии.

У Григория было два увлечения – рисование и бокс. И то, и другое давалось ему одинаково хорошо, но когда пришло время определяться с будущим, стало ясно, что совмещать эти два занятия не выйдет. Пора было решать, кем ему становиться. Бокс выглядел надежнее и уже приносил небольшой заработок, и он сделал выбор в пользу спортивной карьеры, но однажды выступил неудачно, и этот единственный на его счету проигранный бой вдруг напрочь выбил его из колеи – он никак не мог оправиться и начал испытывать страх перед рингом, чего раньше с ним никогда не случалось. На некоторое время его отстранили от соревнований, и сутки напролет он лупил грушу в зале, но страх не уходил, как будто что-то в нем сломалось и починить это он не мог; каждый раз, когда он представлял себя на ринге, перед глазами всплывал проигранный бой, и он не мог простить себе поражения и не мог отделаться от страха, что все повторится. Тренер говорил – да он и сам это знал, – что с таким настроем на ринге ему делать нечего, и все пытался вселить в него азарт, спортивный дух, разозлить его, наконец, но все напрасно, на следующую серию боев он не вышел. Старший Шилкин неожиданно болезненно воспринял конец не начавшейся карьеры сына – тут только все семейство узнало, что и он когда-то потерпел фиаско в спорте и, вероятно, поэтому возлагал особые надежды на сына. Мать же была только рада, что любимого сыночка перестанут наконец мутузить – она с самого начала не могла смотреть на все эти побоища и мечтала о том дне, когда сын снимет боксерские перчатки и возьмет в руки кисть. Так он и сделал. И тут ему снова не повезло, как будто удача от него отвернулась. Завалив вступительные экзамены в институт, в который, ему казалось, он мог бы поступить с закрытыми глазами, и не имея другого выбора, он отправился на факультет психологии и учиться стал не рисованию, а врачеванию душ – так уж сложилось. Все изменилось, когда в голову ему пришла идея стать не художником, а архитектором, и учиться не где-нибудь, а в Италии. Он не стал просить у родителей денег, а копил на поездку сам, подрабатывая то тренером для новичков, то официантом (потом он признался мне, что никогда не работал официантом, а был вышибалой в ночном клубе). И вот час настал. Пришло время покупать билеты и отправляться в путь. Его настойчивость порядком напугала родителей. Они с самого начала не одобряли эту идею, а сейчас, когда дело дошло до отъезда, и вовсе поникли – им казалось, что, стоит их невинному дитяти сойти с трапа, как его атакуют иностранцы-мошенники, оберут до нитки, и вернется их козленочек не солоно хлебавши. Ничуть не сомневаясь в плохом конце этой затеи, они, тем не менее, посчитали свои долгом внести свою лепту и направили его ко мне, мол, от беды это не убережет, но так им будет хоть чуточку за него спокойнее. Мы встретились.

К моему удивлению, Гриша оказался совсем не таким, каким представили мне его родители. Статный молодой человек, даром что спортсмен, разумный, но не до скукоты, шутливый, но без панибратства, он мне сразу понравился. Ему было двадцать, и он был таким, каким и должен быть двадцатилетний юноша – нетерпеливый, любопытный, озорной и при этом изо всех сил старающийся выглядеть сдержанным и взрослым. Спортивная жизнь и работа вышибалой многому его научили, и если в чем-то он и был наивен, то не от глупости, а от неопытности, вполне для его лет естественной. Напускная серьезность не могла скрыть его открытой и доброй натуры, и я удивился, что еще недавно он всерьез думал о боксерском поприще – ничто, кроме внушительных мышц, конечно, не напоминало в нем боксера. В нем чувствовалась природная деликатность и доброта, и невозможно было представить себе, чтобы он молотил соперника со звериной ожесточенностью, присущей этому виду спорта. На мои слова он согласно улыбнулся:

– Вот и тренер мне говорит: ты мог бы стать чемпионом, но ты слишком любишь людей, а в нашем спорте это противопоказано!

Откровенно – видимо, сразу определив меня на роль старшего товарища – он рассказал, чего хочет от поездки и сколько у него на это денег. Но самое главное, он тщательно подготовился, разузнал все о студенческих программах, маршрутах и жилье, разложил передо мной карту и показал намеченный план. Он выбирал между Болонским университетом и двумя учебными заведениями во Флоренции, сообщив, что после долгих исследований, находит эти три института самыми привлекательными для его целей – и я с ним согласился. Меня обрадовало, что он не нацелился на туристический Рим или на модный Милан, а смотрел шире. Начать он собирался с Флоренции, так как с Болоньей было все более или менее ясно, вдобавок, ему не терпелось посмотреть сам город и окрестности. Когда он зачитал список мест, которые собирался посетить, я проникся к нему еще большей симпатией – я-то полагал, что парня его возраста вряд ли будут интересовать флорентийские музеи, и тем приятнее было обнаружить, что я ошибался.

Мы с ним обсудили детали, касающиеся того, как читать железнодорожное расписание, где покупать билеты на поезд и зачем их компостировать еще на платформе, в каких местах питаться, почему перекусывать в барах принято стоя, а на ужин следует отправляться не раньше восьми, и прочие нюансы повседневной итальянской жизни. Хотя он запасся достаточной суммой, чтобы остановиться в отеле, пока не определится с местом учебы и не устроится в студенческий кампус, я взялся облегчить ему существование, хотя бы на первое время – итальянские отели весьма не дешевы, тем более, что он ехал туда в самый сезон. Шиковать он не будет, а значит, или снимет номер в какой-нибудь захудалой гостинице и тем самым сходу испортит себе впечатление, или найдет отель поприличнее, но где-нибудь на отшибе, что в принципе не страшно, но все же совсем не то, что жить в центре городе в самой гуще событий. Во Флоренции жил один мой хороший знакомый, бывший сослуживец, и я позвонил ему с просьбой подыскать какое-нибудь недорогое местечко для моего юного друга.

Саша жил в Италии уже лет пять. Мы познакомились с ним в давнишние времена, был момент, когда он даже побывал моим начальником. Тогда Александр Александрович пришел к нам в компанию как консультант и был приглашен на постоянную работу – около года он начальствовал над моим отделом. Потом что-то не заладилось с руководством, он вспылил, назвал придурком того, кого не положено называть так даже в мыслях, и вскоре уволился, сказав, что такая работа не для него. Он действительно не подходил для работы в большой компании, и не потому, что был слишком для этого свободолюбив, а из-за того, что отличался вспыльчивостью и ни с кем не уживался. Сколько его помню, он всегда увлекался и горячо верил в какую-нибудь идею, а потом, как только что-то шло не так, разочаровывался, бросался критиковать, искать виноватых и настраивал всех против себя. Пережидать периоды бури и затишья было не в его характере, а в жизни большой структуры они случаются постоянно. Однако, вопреки всем тем, кто крутил пальцем у виска, мол, такое место сгоряча не бросают, он сумел воспользоваться связями и устроился еще лучше прежнего. Не могу сказать, чем конкретно он занимался, но при каждой следующей нашей встрече, а мы с ним тогда уже были на «ты» и виделись пару раз в год на дружеских обедах, он выглядел как жирный гусь, с трудом удерживающий себя от того, чтобы не поведать во всех подробностях, как вкусно он поел. Обедать меня звал в дорогие рестораны, к которым раньше не испытывал тяги, блюда и напитки выбирал дотошно, ел, смакуя каждый кусок, хотя до этого перекусывал бутербродами прямо за компьютером, и в разговоре нет-нет да и упоминал атрибуты своей новой жизни – за дверями ресторана его ждал водитель, а сына он думал отправить учиться в Швейцарию. Потом он пропал из поля зрения, и в следующий раз я услышал о нем от общих знакомых, которые с нескрываемым изумлением поведали о том, как изменилась Сашина жизнь: он покинул страну, осел в Италии, прикупил там пару ткацких фабрик и теперь сидит себе в матушке-Европе и наслаждается дольче витой.

Я догадывался, что к тому времени он заработал прилично, чтобы не волноваться о хлебе насущном, но, зная Сашу, понимал, что причиной его отъезда была не страсть к ткачеству и не любовь к Европе; уж кого-кого, а Сашу никогда не прельщала жизнь за рубежом. Сколько денег не имей, там ты все равно эмигрант, пусть и богатый, – часто говорил он в ответ на чьи-либо восторженные впечатления о какой-нибудь стране. Я понял – раз он уехал, значит, опасался за свою сохранность. Скоро он сам вышел на связь и предложил увидеться, стал настойчиво звать в гости, мол, я обязан навестить старого друга, посмотреть, как он устроился на новом месте, а устроился он отлично, дом у него большой и место живописное, мне понравится. Это только подтвердило мои догадки – возвращаться в страну он не мог. Гостить у него я не стал, но в одну из своих поездок навестил его во Флоренции. Мы обедали в рыбном ресторане – а они во Флоренции самые дорогие, угощались средиземноморским тунцом и грильятой из красных креветок, сидели на старинных креслах с завитыми подлокотниками посреди хрустальных подсвечников, люстр и зеркал, и говорили о Сашиной новой жизни. Он изменился: как будто старался казаться тем же жирным гусем, но сам таким больше не был. Заказав водки и осушив графин почти в одиночку – тут я вспомнил, хотя и совсем некстати, как строг он был с выпивкой во времена нашей работы, сам капли в рот не брал и подчиненным не позволял, – он разоткровенничался. Сказал, что в душе у него поселился страх, до такой степени, что он спать не может без снотворного. Я не ошибся на счет его отъезда, он оказался фигурантом нескольких уголовных дел, и хотя за кругленькую сумму ему обещали, что их закроют в течение трех лет, он все равно ночами не спал. Мог поменяться следователь, могли вскрыться новые обстоятельства, могло прийти особое указание сверху – что угодно могло запустить процесс по новой, а это означало, что его станут искать через Интерпол и вернут в Россию. Он сказал, что когда садился в Москве в самолет, каждую минуту умирал от страха, что ему не дадут улететь, и чуть не свалился с сердечным приступом прямо в аэропорту. Я узнал, что его ткацкие фабрики в действительности не какие не фабрики, а два маленьких цеха, которые, если и производили что-то, то для того только, чтобы не простаивать. Тем не менее, видимо, по привычке, он с жаром рассказывал о планах: нашел каких-то молодых дизайнеров с родины, предложил отшивать у себя их коллекции, вот-вот должны были прийти первые заказы. Не знаю, как он собирался на этом зарабатывать, и не стал расспрашивать, мне показалось, он взялся за дело с одной-единственной целью – чтобы было, чем занять себя на чужбине. По большому счету, он проедал свой капитал и пытался получать от этого хоть какие-то радости, неизвестно ведь, сколько времени у него еще оставалось.

В местное общество они с женой вливались с трудом. Оба были уже не молоды, языка не знали, и с виду, сказать по правде, не слишком располагали к себе. Если Саша сходился с местными ради дела и для этих целей нанял себе помощника-итальянца, сопровождавшего его повсюду, то жена его, наоборот, всеми силами стремилась отгородиться от всего чужеродного и воссоздать здесь привычный московский уклад. Переезд их случился так внезапно, что она не успела толком собраться и впоследствии со смехом рассказывала, что, слава богу, сообразила захватить с собой главное, свою мать. Старушка была для нее оплотом спокойствия и воплощением прежней жизни с борщами, капустными пирогами и чаепитиями – напитком, которого итальянцы никогда не понимали. В тот же день я увидел обеих, когда после обеда Саша повел меня к себе. Он показывал дом, его живописные окрестности, а потом мы втроем с его женой пили кофе на маленькой пьяцетте ди Сан-Миньято, поблизости от места, где они жили. Мы сидели на веранде бара – все рестораны закрылись на сиесту, а я не хотел оставаться на ужин.

Жена у Саши была в том возрасте, когда любой более или менее приличный молодой человек вызывает у женщины волну чувств, просто оказавшись с ней рядом. Так было и со мной. Хоть я и ненамного младше нее, самое большее, лет на пятнадцать, она отнеслась ко мне как с сыну родному, всю дорогу смотрела на меня влажными растроганными глазами и чуть с ума меня не свела своим желанием обо мне позаботиться. Она отчаянно старалась не терять нить разговора и вставляла реплики, по большей части неуместные, из чего я понял, что она неважно разбиралась во всем, кроме того, о чем писали в журналах, которые они, на пару с матерью, выписывали сюда из России. При жене Саша вел себя по-другому, теперь в его словах появились хвастливые нотки, он всеми силами убеждал меня в том, до чего хорошо им тут живется, и вытягивал из меня комплименты их дому и их образу жизни. Особенно он нахваливал жену. Сказал, что ее тепло приняли соседи, а хозяйка мясной лавочки оставляет для нее лучшие куски, что она полюбила копаться в саду, совершать прогулки по утрам и готовить лазанью, только вот велосипед никак не освоит, все бы ей на джипе да с водителем, а здесь это не очень принято, да и дом стоит в таком месте, что по узким улочкам на джипе не пролезешь. Они беспрестанно звали к себе друзей, и кто только не побывал у них за это время – Сашу гости в доме не тяготили, а жене доставляли радость, она с упоением возилась с ними и обзавелась собственной программой экскурсий на любой вкус. Саша прямо-таки настаивал, чтобы и я при случае отправлял к ним своих знакомых, путешествующих по Италии, – жену это развлекало, и он старался, чтобы дом всегда был полон людей. Меня так вообще, они приглашали приехать со всей семьей на летний отпуск, а когда я отговорился занятостью, предложили моей жене приехать с детьми и, пока я работаю, чувствовать себя здесь как на летней даче.

Вот почему, когда передо мной возник Гриша, я сразу подумал о Саше и больше даже о Виктории, Сашиной жене – если ее желание заботиться о неоперившихся туристах никуда не делось, я мог бы предоставить ей подходящий экземпляр. Я рассчитывал, что она подскажет какую-нибудь удачную недорогую квартирку на первые пару недель, но все оказалось еще лучше – она приглашала Гришу пожить у них. Я раздумывал, но позвонил Саша и настойчиво попросил меня принять предложение и отправить парня к ним, дескать, после того, как сын уехал на стажировку в Швейцарию, жене совсем одиноко, и приезд Гриши будет как нельзя кстати. На том и порешили.

Гриша для приличия поотнекивался, мол, это неудобно, но я видел, до чего он был рад – всегда приятно, когда на чужой земле тебя встречает свой человек, к тому же, дом этот, мало того, что стоял на возвышенности посреди живописных холмов, так еще и находился у самого центра – пять минут до площади Микеланджело и смотровой площадки с лучшими видами на город, пятнадцать до набережной реки Арно, до Понте Веккьо, а там уж и Давид, и галерея Уффици, и все то, ради чего и едут во Флоренцию. Я показал Грише фотографии, сделанные во время поездки. Что и говорить, виды там и впрямь головокружительные, взгляд у него загорелся, как будто он уже стоял там и смотрел на все своими глазами; мы оба пускали слюнки, представляя, как он будет сидеть наверху, глазеть на терракотовые купола соборов и попивать крепкий итальянский кофе.

Я был доволен, что ему не придется ютиться в гостиничном номере и что первое время он будет на попечение моих друзей, хотя, если б и не так, я все равно был бы за него спокоен: передо мной стоял уверенный молодой человек, который твердо знал, чего хочет, и, случись что, сумел бы за себя постоять. Глядя на него, я подумал, что родители напрасно переживают. Лично я не сомневался, что его ждет полная впечатлений поездка, которая, как это бывает в юности, перевернет его жизнь и станет отправной точкой для многих следующих лет. Он колебался лишь в выборе университета, и мы договорились, что будем на связи и он сможет посоветоваться со мной в любую минуту. Помню как сейчас последний совет, который я дал ему на прощанье – делай, как подскажет тебе сердце, и не ошибешься.

В начале мая он улетел, и я тут же получил от него сообщение, полное благодарностей, было ясно, что первая встреча с Италией превзошла все его ожидания. Затем я получил от него два-три коротеньких письмеца, в которых он сообщал, что все идет по плану, и на этом все. Я посчитал это хорошим знаком: раз парень не звонит и не жалуется, значит, все в порядке. К тому же, я прекрасно понимал, что ему не до меня, наверняка он должен был чуть не каждый день отчитываться перед родителями, вести переписку с друзьями, да и здесь у него, я знал, оставалась девушка.

Прошло месяца два, как вдруг он позвонил. Стоял жаркий летний вечер, я ехал домой. Мои были на даче, а я застрял дома из-за работы и подумывал, не послать ли мне все к чертовой бабушке и не нагрянуть ли к ним завтра рано поутру. Я поднял стекла в машине и приготовился дать совет на счет его итальянской жизни – он не стал бы звонить просто так. Но Гриша, едва поздоровавшись, попросил о встрече. Прямо сейчас. Я ничего не понимал. Какая встреча? Откуда вообще он звонит?

– Из Шереметьево. Только прилетел.

Как? Почему? А как же учеба? Договорились встретиться у меня. Когда он появился на пороге, я едва узнал в нем парня, которого недавно отправлял в Италию. Небритый, нечесаный, весь осунулся, потемнел. Вид такой, будто он автостопом из самой Италии ехал.

– Только родителям не звоните, ладно? – сразу попросил он.

– Они что, не в курсе?

– Они думают, я в Болонье.

Что могло случиться? В какую передрягу он попал? Неужели все потерял и остался без денег? Или, того хуже, влип в какую-то историю? Что-то натворил? Ударил кого-то? Не рассчитал силы? Сбежал? Я терялся в догадках.

– Вы не волнуйтесь, мне только поговорить надо с вами, посоветоваться, и я сразу уйду, – твердил он, но я видел, что ему сейчас не до разговоров. Он еле стоял на ногах. Полез в чемодан за чем-то, но руки у него тряслись от усталости, и он не мог справиться с замком. Я дал ему вещи из своих и отправил в душ.

– Ты когда в последний раз ел? – полушутя спросил я его, а он всерьез нахмурился, подумал с минуту и сказал, что не может вспомнить. Жена оставила мне еду, и я достал из холодильника все, что у меня было. Пошел закрыть компьютер и сделать кое-какие звонки, а когда вернулся на кухню, увидел, что мой гость задремал на диване. Я не стал его будить. Мы поели с ним позже, когда он проснулся. И просидели на кухне до самого утра.

Из него был тот еще рассказчик. Пожалуй, в его теперешнем состоянии нельзя было ждать от него связных мыслей – он перескакивал с одного на другое, о чем-то говорил по многу раз, боясь, что я его не понял, а о самом главном сказать забывал – мне приходилось то и дело возвращать его к началу. И все же он рассказал мне обо всем, что с ним случилось.

Из подъезда вышла Марианна. Гриша и не думал следить за ней, но как только увидел ее, не смог оставаться на месте. Она направилась к одному из баров неподалеку от дома – бары теснились здесь один за другим по обе стороны улицы – и зашла внутрь, хотя там не было ни души, все сидели под зонтами снаружи. Грише было видно, что внутри ее уже ждал какой-то тип. Тощий как глист. Тоже молодой, чуть не ровесник Гриши. Только в костюме и в галстуке, типичный миланец. Разговор у них пошел бурно, как будто они сходу принялись о чем-то спорить. Глист был чем-то недоволен. Он явно на нее нападал. Дальше все произошло быстро, Гриша даже подумать ни о чем не успел. Он увидел, как Марианна повернулась, чтобы уйти, но глист схватил ее за плечо, заставив выслушать то, что он хотел сказать. Для Гриши этот жест стал сигналом, от которого он подпрыгнул на месте и очертя голову бросился в кафе.

– Это он тебя ударил? Он?!

– Ты почему здесь? Я же сказала тебе уехать!

– Это он, да?!

– Ты что, следишь за мной?

– Это еще кто? – возмутился глист. – Ты зачем его сюда притащила?

Так он русский, понял Гриша! Ну, тогда все просто. Был бы он итальянец, пришлось бы как-то с ним объясняться, а раз он свой, то и объясняться нечего. Сам все поймет. Рука у Гриши, та самая, которой он все эти дни долбил это лицо в своем воображении, взлетела и ударила в челюсть.

– Что у тебя с рукой? – Виктория беспокойно поднялась навстречу Грише и обняла так, будто не видела его месяц.

– Да ничего.

– Показывай!

– Да ничего, просто мороженое потекло…

– Показывай! Что еще за мороженое?

В гостиной кто-то засмеялся легким как колокольчик смехом. Гриша смутился, было совершенно очевидно, что смеялись над ним. Это все Виктория, вечно обращается с ним как с маленьким. Но кто это? Смеялась явно не ее пожилая мать.

– Иди сюда, Марьяша! – позвала Виктория. – Знакомься, вот он наш студент. Будущий архитектор.

Из гостиной вышли длинные загорелые ноги, за ними появилась копна волос цвета солнечных лучей и лицо, поглядевшее на Гришу и снова издавшее тот самый колокольчиковый смех. Гриша так и обмер. Виктория сказала, это дочь ее школьной подруги, потом они о чем-то говорили между собой, потом стали обниматься, наверно, прощались, потом золото волос прошелестело около его лица, обдав его запахом воспоминаний, и исчезло за воротами. В ушах у него все еще стоял ее смех.

– Руки! – громко сказал кто-то, и он очнулся. – Гриша! Что ты там стоишь? Мой руки и скорей к столу!..

Покончив с ужином, он помчался к себе и бросился к шкафу. Перемерил все рубашки, какие привез с собой из Москвы, забраковал их все, достал футболки, выбрал две самые новые, остановился на одной, а через полчаса передумал, открыл шкаф и начал заново, с рубашек. До утра он не спал. Лежал на не расстеленной кровати, смотрел в потолок и думал о ней. Узнала ли она его? Конечно, узнала. Но как будто не удивилась, встретив его здесь. Почему? Потому что для нее это не значит ровным счетом ничего, ответил он себе. Встретила и встретила. Не то, что он. Стоял как оглушенный и до сих пор никак в себя не придет. Но если это ничего для нее не значит, почему она не сказала Виктории? Почему скрыла, что они знакомы? Завтра она придет сюда на ужин, и они снова увидятся. Как ему вести себя завтра? И как узнать, что вообще она думает о нем? Она была старше на восемь лет и всегда была окружена толпой ухажеров, по сравнению с которыми он, Гриша, казался желторотым студентом. Он и подойти к ней боялся, и только однажды выдался случай, когда он мог бы поцеловать ее, но он растерялся и так и не поцеловал… Уже светало, когда он наконец стал засыпать. Перед глазами у него стояла ее улыбка, и из уха в ухо переливался колокольчиком ее смех.

В Фумичино Гриша пересел на высокоскоростной «Фречча Росса» и все два часа пути до Флоренции просидел как завороженный, то разглядывая поезд, то уставившись в окно. Бархатисто-зеленые холмы тосканских земель, алые маки и золотые подсолнухи были краше, чем на картинках. Поезд скользил бесшумно, и только оставляемые позади машины на автотрассах говорили о том, на каких скоростях они неслись. Минута в минуту они прибыли на вокзал Флоренции, где Гришу встречал шофер. Мика, румын, обращался с Гришей как с молодым барином – сам отнес его чемодан до машины и чуть не с поклоном распахнул перед ним дверцу пассажирского сиденья. Гриша, не предупрежденный о таких знаках внимания, растерялся, быстро нырнул внутрь и всю дорогу молча глазел по сторонам – за окнами теперь открывались виды еще более впечатляющие. Что может быть прекраснее Флоренции в начале мая? Залитая прозрачным солнечным светом, еще не жаркая, благоухающая сладкими акациями, мороженым и объятиями влюбленных пар, она напоминала Грише старые итальянские фильмы, увиденные в детстве. Его поражали цвета, которые как будто лились на него из набора красок, которые он вез в своем чемодане: здесь не было городской серости, и вообще не было ничего серого и городского; все кругом ясное, светлое, сияющее; желто-сиреневые дома, голубые мосты и их отражения в реке как будто нарисованы акварелью. Машина свернула с набережной, взобралась наверх сквозь пестрые от солнечного света рощи и чин-чинарем въехала в ворота дома.

Дом и жизнь его обитателей продолжали поражать Гришино воображение. Сильнее всего он обрадовался тому, что здесь у него, впервые в жизни, была своя комната (в родительской квартире он делил комнату с братом, а после, в общежитии, с двумя сокурсниками). Как только Виктория оставила его одного, он бросился на кровать и лежал, раскинув руки, всей спиной ощущая твердый матрас и еще не веря, что вся эта широченная постель принадлежит ему одному, потом вскочил и распахнул двери пустого шкафа, снова поразился тому, что шкаф этот приготовлен целиком для него и на полках не будет ничьих вещей, кроме его, потом побежал к окну, открыл ставни и замер, глядя на смотрящие на него зеленые ветки, уголок красной черепичной крыши, воркующих голубей и бесконечные, разбегающиеся вниз и вверх рощицы – все казалось ему ненастоящим, слишком красивым, как будто это была декорация к театральной пьесе, неужели он и правда будет здесь жить? В доме всегда были люди – помимо самой Виктории, ее мать, которая целыми днями сидела на своем излюбленном месте в гостиной и следила за всеми подслеповатыми, но цепкими глазами, соседка-итальянка с гудящим трубным голосом, русская подруга Виктории, которая всегда бралась неизвестно откуда и так же исчезала, иногда появлялся молодой итальянец в костюме, помощник Саши из офиса, между домом и садом туда-сюда кружила Моника, домработница – нечто среднее между горничной и всеобщей нянькой, средь бела дня можно было застать шофера Мику на кухне с куском чего-нибудь съестного в руке, а в саду – Сашу, заехавшего домой перекусить и присевшего погреться на солнце. Жизнь здесь была другой. И хотя все в доме говорили о работе и о каких-то делах, непохоже было, чтобы кто-нибудь работал в Гришином понимании этого слова. Ему такая жизнь напоминала каникулы у бабушки – с раннего утра накрытый стол, чай из самовара, пироги, соседская ребятня вперемешку со взрослыми, беззаботное и веселое время. И тем сильнее ему нравилось на новом месте, здесь было так же просто и по-свойски хорошо.

Гостиная, в которой сидели обычно, к вечеру превратилась в просторный холл. Мебель сдвинули, и теперь отсюда открывались двери в сад, где на светлой лужайке, осаженной кипарисами, стоял невысокий каменистый фонтан в итальянском стиле с фигурками трех одинаково изогнувшихся рыбин, по одну сторону замерли в ожидании своего часа сервированные столы с твердыми белыми скатертями, а напротив расселись на траве музыканты. Было девятое мая. Праздновали День Победы. С раннего утра по всему дому раздавался голос Виктории, то командный, то жалобный и готовый расплакаться. К обеду в подготовке ужина участвовали все, даже Сашиному помощнику досталось – Саша был в офисе до самого вечера и, чтобы не расстраивать Викторию своим отсутствием, прислал ей вместо себя молодого итальянца. Старушка заняла пост на кухне, Моника разрывалась между ней и Викторией, Мика только и успевал отъезжать и приезжать, выполняя поручения хозяйки, Гриша, и тот трижды спускался с Микой на рынок и тащил вместе с ним ящики клубники, овощей и всякой зелени. Все это сопровождалось торжественными военными песнями: по телевизору шел парад, гремел оркестр, стучали барабаны, и Гриша, никогда еще не отмечавший День Победы на итальянской земле, весело перетаскивал из машины ящики с цуккини под знакомую с детства «это праздник со слезами на глазах».

Когда вечером он вышел к гостям, веселье сменилось волнением. Сад наполнился нарядными лицами, вечерними платьями, музыкой, шпильками, декольте и розоватыми, все еще жаркими лучами предвечернего солнца. Гриша снова чувствовал себя как в кино. Не зная, что полагается делать в таких случаях, он встал столбом, держа крепкой боксерской рукой бокал с вином, врученный ему кем-то. Народ здесь был самый разношерстный, в основном русские, с которыми Виктория успела познакомиться и подружиться, а среди них кого только не было – отошедший от дел бизнесмен-пенсионер, бросающаяся стихами поэтесса, подающий надежды художник, приглашенные за компанию друзья друзей; были и итальянцы, деловые партнеры Саши, они все больше молчали и налегали на аперитивы. Всем и каждому Виктория представила Гришу:

– А вот наш будущий студент, архитектор.

Гриша смущался. Ему все пришедшие казались в высшей степени бомондными и вальяжно-заграничными, так что он смотрел на них, раскрыв рот, и не сразу понял, что почти все они говорили по-русски.

– Не стесняйся, мой мальчик, тут все свои, – подбадривала его Виктория, но какой там. Весь день мысль о встрече с Марианной не покидала его ни на секунду, а теперь и вовсе била молотком по вискам, не давая думать ни о чем другом. Вместо того чтобы общаться с этими, по-видимому, милыми людьми, он как в рот воды набрал и лишь кидался короткими фразами, когда его о чем-то спрашивали. Он хотел казаться расслабленным и улыбаться как все, но вместо этого только натужно гоготал и краснел, понимая, до чего неловок. В любую минуту могла появиться Марианна, он не спускал глаз с дверей гостиной и озирался по сторонам, боясь, что пропустил ее и она уже где-то здесь, стоит и смотрит, как он тут позорится. Когда Виктория потащила его к художнику, рассчитывая, что у них найдутся общие темы для разговора, он вконец разволновался, шел за ней и злился за то, что она согнала его с удачного места, откуда так хорошо просматривался вход. Шея у него так и тянулась назад, в сторону дверей, он весь вспотел, дрожали руки. Меньше всего ему хотелось встретить Марианну с трясущимися руками, и, решив, что теперь вся надежда на вино, он махом заглотнул бокал, потом поискал глазами официанта и взял второй. Сейчас отпустит, сказал он себе, но облегчения пока не почувствовал. А когда появилась Марианна, его как током ударило.

Напрасно он боялся, что пропустит ее. Она совсем не изменилась, как будто все, что случилось за два долгих года, что они не виделись, происходило только с ним и никак не коснулось ее – она осталась такой же, как была. Отсюда ему была видна ее нежная улыбка и ноги на высоком каблуке, и маленькое летнее платье, которое он как будто тоже узнавал. Виктория взяла ее под руку и повела представлять остальным гостям, и Гриша выдохнул с некоторым удовлетворением – у него будет еще время, чтобы подготовиться, но не успел и глазом моргнуть, как обе они оказались прямо перед его носом. Сердце у Гриши ухнуло и заколотилось так громко, что он испугался, что его удары будут слышны всем.

– Ну вот, знакомьтесь. Это наш Гришенька. Между прочим, будущий архитектор. Прошу любить и жаловать.

Гриша оторопело смотрел на обеих, а Виктория тем временем продолжала:

– А это Марьяша. Дочка моей любимой школьной подруги. Марьяша уже хорошо освоилась в Италии, так что можешь поспрашивать у нее, как и что. Надеюсь, с ней ты будешь более разговорчив…

Лицо у Марианны, с самых первых слов заискрившееся улыбкой, сейчас не выдержало и разразилось смехом. Глядя на нее, Гриша тоже не удержался и прыснул.

– Что? Что такое? Да в чем дело-то?

– Тетя Вик, ты же нас вчера знакомила.

– Как знакомила… Да?..

Марианна уже звенела и хохотала в голос, Гриша вторил ей нервным басом.

– Фу ты. Ну вас, молодежь! Никакого уважения к старшим! Все, я пошла. У тети Вики и без вас дел по горло…

Отсмеявшись, Марианна посмотрела на него, сказала «привет», легкое и само собой разумеющееся, как будто они были старыми друзьями, и потянулась к его щеке. Он не ожидал и не успел наклониться к ней, так что она, не дотянувшись, чмокнула его куда-то в плечо.

– Вина? – она взяла с подноса два бокала. – За встречу?..

Они так и не поговорили. Пока Гриша силился выдавить из себя хоть слово, Марианну увлекли за собой какие-то люди – как и раньше, она была в центре внимания и в обществе чувствовала себя как рыба в воде. Потом начался ужин. Виктория зачем-то усадила его на самое почетное место, рядом с собой, и взялась опекать, подкладывая на тарелку закусок и настаивая, чтобы он съел все до последней крошки.

Марианна сидела на другом конце стола, и весь ужин он видел, как она разговаривает с соседями по столу и смеется их шуткам. Он злился на себя за то, что сидел тут, рядом с Викторией, как какой-нибудь тютя подле маминой юбки, и за то, что был так глуп, что не сумел сказать Марианне ничего из того, что собирался. Иногда Марианна бросала на него короткие веселые взгляды, как будто даже подмигивала и подбадривала его, и он не знал, смеется она над ним или ей просто весело. Когда снова подали еду, он не выдержал.

– Ты куда? – зашептала Виктория. – Мы еще не закончили! Ужин только начался. Здесь всегда ужинают долго, спагетти это только первое, будет еще второе, потом десерты… Да что с тобой? Ты плохо себя чувствуешь? Ну иди, иди, отдохни. Бедный мальчик, – сказала она гостям, – Еще не привык к нашей жизни!..

Он пошел в дом. В комнатах было пусто, только в кухне стоял звон и запах готовящейся еды. Не зная, куда себя деть, он поднялся в свою комнату и сел на кровать. Было тихо, и в этой тишине Гриша особенно остро ощутил собственную глупость. Вот дурак, сказал он вслух и ударил боксерским кулаком подушку. Вино, бессонная ночь, преследующие весь день мысли о Марианне и сама Марианна – все смешалось и навалилось на него одновременно. Что она думает о нем? Как понимать эту ее улыбку? А ее поцелуй (тут он снова ударил подушку – дурак, вот дурак!)? Захочет ли она встретиться, поговорить? Или хочет сделать вид, что они незнакомы? Он прокручивал в голове их сегодняшнюю встречу, ее взгляды поверх стола, и ему начало казаться, что в ее глазах был какой-то намек, какое-то разрешение увидеться наедине. Ну конечно! Не могла же она прямо об этом сказать. Она явно намекала ему на что-то, а он, дурак, сбежал. Сидит тут, в то время как она там, внизу, в двух шагах от него. Ему отчаянно захотелось встретиться с ней заново, по-нормальному, взять ее за руки, посмотреть в ее глаза. Ему нужно было столько ей сказать!.. Черт! Сколько он уже здесь сидит? А вдруг ужин уже закончился, и она ушла?! А у него ни адреса, ни телефона! Вскочив с кровати, он бросился вниз, скатился по ступеням и влетел во двор. И застыл на месте, с облегчением застав Марианну там же, за столом.

– Иди скорей, мой дорогой! – позвала его Виктория. – Ты как раз вовремя! Попробуй тирамису, Моника сама его готовит…

Кое-как он дождался окончания ужина. Доедал уже третье тирамису, кашлял от его приторной сладости и застрявших в горле бисквитных крошек, заливал в себя кофе, пожимал руки отбывающим гостям, хвалил, благодарил, обещал. А сам не спускал глаз с Марианны. Наконец она обняла Викторию, прощаясь. Нашла его глазами и сама подошла к нему:

– Мне пора.

Он прошептал умоляюще:

– Я провожу?

Она согласилась. Стараясь не встречаться глазами с Викторией, он торопливо пошел к выходу.

На улице, не сговариваясь и еще не сказав друг другу ни слова, они вместе торопливо зашагали вниз, чтобы поскорее оторваться от дома и от машин разъезжающихся гостей. Свернув с Миньято и отойдя достаточно далеко, они, опять одновременно, замедлили шаги, отдышались, улыбнулись друг дружке и пошли теперь не спеша, вливаясь в вечерний город. После музыки и шумного застолья воздух здесь казался тихим и свежим, хотя кругом были люди, гуляли парочки, родители с детьми, туристы. Сердце у Гриши предательски громыхало в груди, кроме того, он не знал, куда деть свои длинные, ничем не занятые руки; на извилистых спусках Марианна то и дело соскальзывала с высоких каблучков, и он протягивал руки, чтобы поддержать ее, но казался себе таким неуклюжим, что тут же прятал их за спину и не смел прикасаться к ней. Сил у него было столько, что хотелось подхватить ее и нести на руках, но вместо этого он тихо шел рядом и поглядывал – как он думал, совершенно незаметно – на ее коленки. Подол ее маленького платья колыхался у него перед глазами, и он все не мог понять, было ли это и в самом деле то платье, которое он помнил? Надела она его нарочно? Или все это ему, дураку, только кажется?

От воздуха в голове у него прояснилось, хмель как рукой сняло – так, во всяком случае, ему казалось – он чувствовал себя трезвым и решительным. Те слова, что пришли ему там, в комнате, рвались из него наружу, но только он собирался что-то сказать и что-то спросить у нее, как в горле першило, и он только откашливался и молчал. Один раз она посмотрела на него вопросительно – ты что-то хотел сказать? – но он мотнул головой, мол, ничего. И они снова шли, медленно и молчаливо, она чуть впереди, закинув голову и любуясь залитой сумеречными огнями набережной, только-только засветившимися фонарями и фасадами вечерних домов, а он, глядя вниз, на ее коленки, слушая цоканье ее каблучков и пытаясь начать разговор. Ему вдруг захотелось откинуть все мысли и сказать как есть – Марианна, я люблю тебя. Он уже хотел остановить ее, но побоялся, что она решит, что он спятил. В конце концов, если она разрешила проводить ее, это не значит, что он может рассчитывать на что-то еще. Может, сказать так – Марианна, сегодня, когда я снова встретил тебя, я понял, что люблю тебя с той первой встречи и никогда не переставал любить? Но черт возьми, это фраза напыщенна, как из сериала. К тому же, если любил, то где же был все эти два года? Нет, так не пойдет. Но не молчать же! Нельзя во второй раз упустить свой шанс. Сейчас она уедет домой, и бог знает, когда он еще раз ее увидит. От этой мысли сердце у него заныло, больше всего на свете ему не хотелось расставаться с ней. Тогда, может, так и сказать – Марианна, больше всего мне не хочется сейчас расставаться с тобой, поехали к тебе? Нет, опять не то. Напрашиваться к ней? На ночь? Что она о нем подумает?

Марианна остановилась. Он оторвал глаза от ее коленок и увидел, что они пришли к стоянке такси.

– Мне пора, – сказала она, продолжая улыбаться.

Он молчал, и тогда она положила ладошку на его плечо и потянулась к его щеке – тут уж он не растерялся и решил поцеловать ее в губы, но повернулся как-то уж слишком резко и только провел твердым подбородком по ее нежному лицу. В следующее мгновенье ее длинные ноги уже сидели в такси, и тут только он опомнился, засунул голову к ней в машину, схватился рукой за сиденье, как будто не давая таксисту уехать раньше времени, и спросил:

– Когда я увижу тебя?

– Когда хочешь.

От неожиданности он запнулся, не соображая, что сказать. Ее губы были прямо напротив его – вот он, момент, когда надо целовать ее, пронеслось у него в голове, но он не осмелился. Ее губы выдохнули:

– Завтра?

– Да.

– У Фортецци.

– Да.

– Знаешь, где это?

– Да.

– Фортецца Басса, рядом с вокзалом.

– Да.

– В семь.

– Да.

– Тогда до завтра?

– Да.

– Ну все, – она тихонько засмеялась и подтолкнула его наружу. И уехала. А он стоял, глядя ей вслед, потом развернулся, пошел куда-то к дому, наверх, забрел на детскую площадку, где в этот час не было никого, кроме голубей, уселся на скамейку и сидел, ошалев от счастья.

Наутро, едва проснувшись, Гриша схватился за карту. Наспех позавтракал и бегом выбежал из дома – Виктория так и осталась стоять с раскрытым ртом, вместо ответа получив от него поцелуй в щеку и брошенное на ходу «потом, тетя Вик». Гриша бежал разыскивать Фортеццу. Торопливо понесся вниз, добежал до набережной, перебрался по мосту – не по какому-нибудь, а по самому Понте-Веккьо – прошагал насквозь весь центр с его знаменитыми соборами и площадями, не особенно разглядывая их, но подмечая про себя, до чего все статно и красиво, шел, плутая по брусчатым улицам, вчитываясь в названия, пробираясь мимо нерасторопных туристов, и наконец вышел к Фортецце. Это была старинная, как и все в этом городе, крепостная стена, а вокруг нее симпатичный сквер с фонтаном, скамейками, прудом и гуляющими у берега утками. Было людно. По-летнему шпарило солнце, и здесь загорали, читали газеты, устраивали перекус. Гриша тоже плюхнулся на траву вместе со всеми. Сейчас только он понял, что майка его была вся мокрая, а часы показывали, что путь от дома занял целых пятьдесят минут.

Здесь было на удивление тихо. Рев скутеров и гомон туристов – все осталось в стороне. И люди рядом с Гришей были тоже тихие, безмятежные. Он в очередной раз поразился тому, что здесь никто никуда не спешит. Хотя стоял полдень, разгар рабочего дня, не было похоже, чтобы кто-то из них торопился на работу. Они выглядели так, словно вообще не слышали такого слова, работа. Можно подумать, кто-то выдал им разрешение на то, чтобы не работать, а просто жить. Растянувшись на траве, Гриша тоже лежал, смотрел вокруг и ни о чем не думал. Его московская жизнь с тренировками, товарищами по учебе, родителями и той, которая считалась его девушкой, отодвинулась назад и как будто растаяла, размылась. Будущее тоже не вырисовывалось четко, но думать о нем сейчас не хотелось – и без того было хорошо. Он в Италии, и всего через несколько часов он увидит Марианну… От этой мысли становилось так горячо в груди, что он думал только об одном: пусть бы так было всегда и никогда не кончалось.

– Она была с тобой?

– А ты как думаешь?

– Была или нет?!

Глист насмешливо ухмыльнулся, и в ту же секунду Гришины руки вцепились в его пиджак и вмяли в стену его тощее тельце.

– Да успокойся ты!.. Ну ты наивный, честное слово. Ты что думаешь, такая женщина, как она, будет с тобой? Или со мной? Ей не нужны такие, как мы!

– Зачем тогда приезжал к ней в Милан?

– Поговорить.

– О чем? – Да так…

– О чем?! Ты угрожал ей?! Чего ты от нее хотел?!

– Чтобы она оставила в покое нашу семью.

Саша не зря ратовал за то, чтобы Гриша остановился у них. Самому ему не было до Гриши никакого дела, зато у Виктории жизнь обрела новый смысл и засияла новыми красками. Она приняла Гришу как сына. И пасла его, как пастух овечку. Сходу вручила ему листок со списком достопримечательностей, поделенный на графы «в первую очередь», «обязательно», «рекомендую», «если останется время», напротив каждого пункта оставила пустую клеточку, в которую следовало поставить галочку после посещения и таким образом вести отчет. Листок этот она прикрепила на дверь Гришиной комнаты, чтобы юный путешественник не сбился с пути и не забыл, ради чего приехал, а в первое же утро самолично повела его знакомиться с городом.

Гриша страдал. Боксерские ноги несли его в сто раз быстрее, чем шевелилась Виктория. Он забегал вперед, глазел по сторонам и подпрыгивал на месте, ожидая, пока она сделает двадцать шагов, оттирая пот с лица, жалуясь на жару и заставляя его, как маленького, надевать бейсболку – не то хватит удар. Еле-еле они добрели до конца улочки и вышли на площадь. Виктория плюхнулась за столик, чтобы отдышаться.

– Я закажу нам кофе, а ты пока осмотри местность.

Но Гриша оббежал площадь и окрестности быстрее, чем принесли кофе. Так они ходили до самого обеда. Виктория едва доносила себя до очередного пункта, усаживалась в тени какого-нибудь бара, заказывала кофе, а Гриша, как пес на цепи, наматывал круги вокруг, разглядывая все, что попадется на пути. Много раз он предлагал ей пойти домой, но Виктория была непреклонна – без нее он не сумеет осмотреть город как следует, в нужной последовательности и без свойственной туристам торопливости. Что-что, а торопиться Грише и впрямь не приходилось. С ней он все больше ждал, потел и изнывал от нетерпения. Мало-помалу они дошли до набережной, до моста Понте Веккьо, но не зашли на него, хотя Грише и хотелось, а свернули налево и поднялись к дворцу Питти – пункту номер четыре в списке Виктории. Там, на гранитной площади перед дворцом, приходили в себя после экскурсий и поглощали мороженое туристы всех мастей, но Грише и тут не повезло – Виктория не ела мороженого и не имела привычки сидеть на земле. Решили, что дворец он осмотрит потом, у нее на это не было сил, и пошли прямиком в сад Боболи. Виктория упала на ближайшую скамейку. Гришу она отправила изучать скульптуры, посетовав, что он не захватил с собой альбом и карандаши и не сможет сделать набросков. Пока она обмахивалась веером и глотала таблетки, Гриша несколько раз обошел весь сад и остановился не у скульптур, как должен был, а у пруда с фонтанчиком, из которого время от времени вспрыгивали в воздух крупные, с его ладонь, рыбины. Он засекал минуты и наблюдал за водой, пытаясь угадать, в каком месте появится очередная рыбина. Обедать пошли в помпезное заведение. Не то, чтобы Виктория хотела поразить его роскошью, просто в другие места она не ходила. Гриша был не настроен рассиживаться и с большим удовольствием проглотил бы кусок горячей пиццы, но с Викторией этот номер не прошел; заказали салаты, закуски и рыбу с гарниром, долго ждали, когда все подадут, и еще дольше все это ели. На обратном пути Гриша почувствовал, что устал как собака. Виктория поглядывала на него с тревогой и прикладывала ладонь ко лбу – не перегрелся ли? Дома она отправила его к себе с указаниями принять прохладный душ, выпить чаю и отлежаться часок-другой в кровати, вечером его ждала вторая часть программы. Неужели опять придется идти с ней, с ужасом подумал про себя Гриша? Тут и впрямь заболеешь.

Свидание с Марианной прошло как один сплошной праздник. Такое примерно чувство было у Гриши в детстве на день рождения – целый день игры и подарки, и что ни сделай, родители в ответ только улыбаются и ласково треплют по голове. Марианна все время смеялась, казалось, каждая его фраза ее веселила. Что бы он ни сказал, она звенела колокольчиком, а когда он попытался выяснить что-то на счет ее личной жизни здесь, в Италии, она ласково, точно как родители в детстве, потрепала его по волосам, сказала – ну ты и зануда! – и рассмеялась. Да ему и самому расхотелось о чем-то ее расспрашивать. Он, конечно, знал, что такая девушка, как Марианна, не может быть одна, но сейчас она с ним, разве ему этого не достаточно? И потом, с Марианной было так хорошо, что думать он не успевал. Она повела его к пруду и заставила засунуть руки в воду, чтобы убедиться, как сильно прогрелась за день вода, а потом пойти к фонтану и проверить воду там; за ними увязались утки, которые не только не боялись, но и наоборот, преследовали их, и так и норовили залезть к Марианне в сумочку. Все это заставляло ее звонко хохотать. Он побежал в магазинчик купить хлеба и покормить голодных попрошаек, но когда вернулся с булкой в руке, вызывал у нее новый приступ смеха – оказалось, кормить уток запрещено. Он не поверил, но она потянула его за руку и привела к табличке, и правда, штраф – пятьдесят евро. В фонтане она брызгала на него водой, залезала внутрь, скинув босоножки, и шагала по бортику босыми ногами, а потом, заметив освободившееся место, побежала к скамейке и улеглась, закинув голые пятки на его джинсы. От этих упругих загорелых ножек кружилась голова, от звука ее веселого смеха радовалось сердце, и Гриша готов был до скончания века гулять с ней по этому скверу и таскать за ней ее босоножки. Не успел он опомниться, как она уже побежала к решетчатым воротам, доказать ему, что внутри скрывается не что-нибудь, а настоящая выставка чего-то важного, исторического – но было закрыто. Проголодался, спросила она, а сама уже тащила его в «Киролу», тосканскую остерию, впрочем, других заведений поблизости не было – он убедился в этом еще днем, когда обошел всю округу, гадая, куда повести ее на ужин.

Они сели – конечно, на веранде! никто не садится внутри в такую погоду! – засмеялась она, им подали узкие книжечки меню. Гриша, еще днем заглянувший сюда и подсмотревший цены, чувствовал себя спокойно и дал ей самой выбрать для них блюда. Что ты хочешь, тем не менее, поинтересовалась она у него и чуть под стол не упала от смеха, когда он правдиво ответил – борщ. Он и сам засмеялся – вот ведь дурак, ну какой борщ в Италии! Она советовала лингвини с морепродуктами – они здесь просто потрясающие, люди приезжают из другой части города, чтобы поесть их лингвини. Но он сказал, что макароны он ел вчера уже дважды и больше не может, и снова рассмешил ее – какие еще макароны? Здесь это называется паста! И пасту нужно есть каждый день! В конце концов ему заказали минестроне и пиццу, а ей лингвини с вонголе. Взяли по бокалу белого вина да еще огромную бутылку воды – здесь это принято, а после – кофе. Он не хотел – ему казалось, все его тело насквозь пропиталось кофе, столько он его выпил за эти два дня, и попросил хотя бы капучино, но нет – кофе с молоком заказывают днем, а после еды берут только черный! И он взял, и выпил, кривясь от горечи и позволяя ей смеяться над собой. Заедать кофе побежали в джелатерию. Сколько тут было мороженого! И сколько народу! Она хотела перевести ему названия разных вкусов, но он сделал проще – когда дошла очередь, ткнул пальцем во все, что понравилось, и вышел, счастливый как ребенок, с огромным вафельным рожком с разноцветными шарами стекающего через край мороженого. Ели на улице. Встали на набережной, у парапета, и слизывали шарики друг у друга. Конечно, смеялись, особенно Марианна, и конечно, перепачкались, особенно он. Потом был центр города, но не тот, что он знал, а другой, молодежный, живой, звенящий летом. Распахнутые двери магазина – в такой-то час! – и вот он уже мерит футболку взамен испачканной, ее нашла для него Марианна, а он находит такую же точно для нее, он тут же переодевается, а она накидывает свою поверх платья, и теперь они выглядят как настоящая парочка, и он даже обнимает ее за плечи. Еще один магазин, и он, расхорохорившись, настаивает на том, чтобы купить ей удобную обувь – ее босоножки натирают; она поддается, и он, гордый собой – впервые покупает женщине туфли! – уже несет на кассу коробку, но она вдруг забирает ее у него и кладет ему в руки кеды – похожие, белые с зелеными полосками, сейчас на нем, и он, сгорая от умилительного восторга, покупает их ей. Потом был клуб и танцы, на сцене какая-то группа рвала гитары, девчонки на танцполе ревели им в такт, и посреди всеобщего ора и пляшущего по лицам света сияло и смотрело на него лицо Марианны. На вокзал бежали бегом. Кинулись к расписанию – последний поезд в Пистойю ушел час назад. Автобус и того раньше. Как и вчера, она уехала на такси. Взяла сто евро, которые он торопливо сунул ей в руку, и обещала, что позвонит.

В эти дни у Гриши было только два занятия: он или ждал звонка от Марианны, или, дождавшись, бежал к ней на свидание. Ждать приходилось подолгу, а свидания пролетали как один миг, хотя и занимали обычно целый вечер. Он знал наизусть расписание поездов, на которых приезжала и уезжала Марианна, и особенно хорошо помнил, что два последних отправлялись в Пистойю в 22.10, на который обычно собиралась успеть Марианна, и в 00.25, на который она обычно успевала. Был еще и автобус, на случай выходных и праздников, когда поезда не ходили, но он отъезжал слишком рано, в 22.25, и шел дольше поезда, почти полтора часа, так что Гриша ни разу не позволил ей сесть на него, и если уж она не могла остаться до полуночи, отправлял ее на такси, сорок минут – и она дома. Вокзал и Фортецца стали его любимыми местами, там он бывал чаще всего. В его распоряжении был весь город, но без Марианны он не вызывал у него никакого интереса и казался пустым. Стоило Грише проводить ее, в последний раз посмотреть на ее лицо в окне, последний раз поймать движение руки, машущей ему на прощанье, как на него обрушивалось горькое щемящее чувство, не то грусть, не то одиночество, он и понять толком не мог, что это было, но точно знал, что теперь оно будет стискивать ему ребра до самого следующего свидания. Еще там, на вокзале, стоя на опустевшей платформе, он ощущал в груди его колючую пустоту. Особенно больно почему-то было смотреть на уходящий поезд – казалось, железная махина, стуча, таранит ему грудную клетку, и тем не менее, он не уходил, стоял до последнего и смотрел, как вагон, в котором сидит Марианна, уносится от него, как трогаются поезда с других платформ, скрежеща и царапая ему сердце, как спешат по домам сошедшие с поездов пассажиры, как затихает вокзал, оставляя его один на один с наступающей ночью. Он знал, что этого не должно было быть, что еще какую-то неделю назад он был спокоен и счастлив, и сам не мог себе объяснить, почему вдруг так остро, так больно отзываются в нем эти ее отъезды. Он говорил себе, что завтра снова увидит ее, и сам удивлялся, почему от этих слов ему не было легче. Провести остаток вечера, ночь и весь долгий следующий день до нового свидания казалось ему неразрешимой задачей, от которой в животе все стягивалось жгутом. Поскитавшись туда-сюда по городу, он шел домой. Иногда останавливался по пути, оглядывался вокруг, заставляя себя посмотреть на все то, от чего еще несколько дней назад у него захватывало дух и трепетало сердце, но вот что странно: от этой бесспорной, бросающейся в глаза красоты ему становилось еще больнее. Чем великолепнее казался город, тем никчемнее был он сам. Туристы, охваченные одной лишь целью, сделать удачный снимок, вызывали у него раздражение, и он, кажется, знал, почему – потому что сам он уже не мог быть таким бестолково-беспечным, не мог, как они, радоваться удачному снимку, не мог просто гулять, просто смотреть, просто радоваться, просто жить. Глядя на влюбленные парочки, сидящие повсюду в объятиях друг друга, он отчетливо начинал понимать, что с ним что-то не то, что он никогда не будет счастлив. Такая мысль возникла у него впервые. И ведь только сегодня он так же сидел на скамейке с Марианной и так же держал ее за руку, но сейчас, хоть тресни, не мог убедить себя в том, что все это и правда с ним было и что все закончится хорошо. Не будет счастья, и все тут. Эта мысль, непреложная, точная, как указание, спустившееся откуда-то свыше, подсказывала ему его будущее, и оно выглядело отнюдь не радужным.

Но стоило ему получить сообщение от Марианны – за весь день она писала только раз, за час-два до своего приезда, очень коротко, указав только время и место встречи, – как все менялось. Город вновь обретал цвета. Пока шел, он видел, как в шафрановых водах Арно блестят разноцветные набережные, акации снова пахли, птицы снова пели, мороженое снова имело вкус, город становился таким, каким он успел полюбить его, и сам он в считанные минуты, сам не замечая как, делался таким как всегда: ребра сами собой расправлялись, боль куда-то пропадала, а сердце заходилось в ударах, когда он срывался с места и бежал, где бы ни заставало его сообщение Марианны и сколько бы времени еще ни оставалось до ее приезда. Бежать к ней, ждать ее, зная, что до встречи осталось всего каких-то сорок или тридцать минут, было для него самым лучшим счастьем. Он прибегал на вокзал и торопливо, как будто едва успевал, шел к табло и с нетерпением искал глазами номер платформы, на которую сегодня придет состав, – первые всегда отдавали парадным «Фречча Росса» и «Фречча Ардженто», региональные прибывали на какую-нибудь девятую или одиннадцатую. Как только высвечивался номер, бежал на платформу, вставал напротив хвостовых вагонов, которые почему-то выбирала Марианна, и ждал. Смотрел на дорожку рельсов, еще пока пустую, и представлял, как вот-вот покажется зеленая голова локомотива, за ним змейкой скользнет состав, динамики оглушат объявлением о прибытии, перед глазами замелькают окна, в них головы пассажиров, среди которых он сразу найдет ее лицо, и испытывал ни с чем не сравнимое наслаждение – наслаждение человека, твердо знающего, что его мечта осуществится с минуты на минуту и ничто на всем белом свете не может этому помешать. Теперь он думал о будущем как прежде, уверенно и ясно, как будто с прибытием на вокзал Марианны возвращался из какой-то туманной бездны и он сам.

Марианна не старалась нарочно показать ему город и не думала водить его по музеям, и все же с ней он узнавал Флоренцию и все больше проникался любовью к ней. Площади, на которых они сидели, набережные, по которым гуляли вместе с сотнями других пар, бронзовые колонки, из которых пили воду, пахучие лингвини с вонголе, тающая под сыром пицца, празднично-шипучее спуманте, бьющее в голову коротким и точным ударом и придающее веселья и так веселому дню, и джелато, джелато, джелато – мороженое они поглощали без счета. Вот такой была Флоренция, когда рядом была она. Много раз они сидели на верхушке какого-нибудь холма и смотрели на распростертый под ними город, угадывая соборы, башни, знаменитые улочки и мосты, виднеющиеся внизу, и в такие минуты у Гриши голова кружилась от простора, от воздуха, от высоты, от нежности песчано-розовых куполов, от светлого бирюзового неба, от близости Марианны. Никогда раньше он не видел и не чувствовал ничего подобного, казалось, что жизнь его начинается только теперь.

Но вот Марианна уезжала, и он опять погружался в пустоту – бессмысленно топтался по городу и мучился душными ночами. Хорошо еще, если удавалось заснуть хотя бы под утро, а то, бывало, он ходил без сна до самого завтрака, а спать валился днем, когда ноги уже не держали от усталости и голова совсем дурела от долгих бессонных часов и всяких мыслей. Режима он не придерживался, на пробежки не выходил – жарко было бегать, да и аллеи здесь были как в кино, такие изящные и аристократические, что неловко было носиться по ним слоном, сопя и обливаясь потом, как у себя на стадионе. Ему казалось, начни он тут тренироваться, на него станут показывать пальцем, мол, что это за деревенщина портит нам пейзаж. По таким аллеям только прогуливаться под ручку с девушкой и читать ей стихи, а его девушка была далеко, и он даже не знал, где она и что сейчас делает. Пока Марианна была с ним, он ни о чем не волновался и хотел только одного, не расставаться с ней или хотя бы поскорее увидеться снова. Но стоило проводить ее, как его начинали терзать мысли. Что он, в сущности, знал о ней? Только то, что она приехала в отпуск и жила у подруги в соседней Пистойе. Что с подругой они ездили на пляж – потому-то она и не встречалась с ним раньше семи. Что отпуск ее скоро закончится, и она вернется в Милан. Как она живет в Милане? Он понятия не имел. Знал, что она работала. Кажется, помогала богатым русским покупательницам выбирать одежду в итальянских магазинах. Был ли у нее кто-то в Милане? Она не говорила. Но как-то само собой стало ясно, что был. То, как она уклонялась от разговоров на эту тему, как трепала его по волосам, как смеялась и переводила все в шутку – это и было ответом. Иногда ей кто-то звонил. Она никогда не отвечала при Грише. То отклоняла звонок, а то отходила в сторону и говорила так, что ему не было слышно ни слова. Он даже не знал, говорила ли она по-русски или по-итальянски. Один раз после чьего-то звонка она вскочила и побежала к стоянке такси. И уехала, ничего не объяснив и толком не попрощавшись. Кем был для нее Гриша? Он не знал. Есть ли у них будущее? Он не сомневался в этом. Но только когда Марианна была с ним рядом.

Однажды она не пришла. Весь день Гриша маялся, ждал известия, а в пять часов пошел к Фортецце – обычно она назначала встречи там. «Кирола», он знал, откроется только ближе к восьми, и он бродил под деревьями, скрываясь от жары. Сегодня было безветренно и тихо, все замерло в неподвижном солнечном свете, воздух раскалился, и каждым шагом он, как простыню, рвал горячий пар, застывший над землей и опутывавший ноги. Может, у нее разрядился телефон? Может, она приедет без предупреждения? Она умеет устраивать сюрпризы. В семь, когда ждать стало невыносимо, он набрал ее номер сам, но ему никто не ответил. Надежда еще была, и он, как учил его тренер, не позволял себе думать о поражении. Ходил по скверу кругами, потом, чтобы отвлечься, зашел на вокзал, посмотрел в расписание, которое и без того знал на зубок, вернулся к Фортецце и снова стал ждать. В начале девятого звякнул телефон – она писала, что не придет. В голове у него помутилось. Раз десять он открывал сообщение и перечитывал одну маленькую фразу «я не приду». Короче и не скажешь. Может, это еще не все? Может, будет еще сообщение? Должна же она что-то объяснить, сказать, что приедет завтра, дать ему какую-то надежду? Но ничего больше не было. Когда до Гриши наконец дошло, что именно означает эта фраза – что свидания не будет, Марианну он не увидит и ему предстоит провести без нее не только еще один день, но и весь сегодняшний вечер – он убрал телефон и зашагал прочь из опостылевшего ему места, где он проторчал целую вечность.

Лень стянула руки и ноги. Как он сел в первой попавшейся пиццерии, так и сидел, не в силах встать. Все красоты миры лежали у его ног – ходи, любуйся – но ему никуда не хотелось. Город напоминал ему о ней, а вернее, о том, что она была не с ним. Внутри болело, как будто чьи-то кулаки в боксерских перчатках безостановочно молотили его в самую грудь. Где она сейчас? Почему не приехала? Почему не написала раньше? Не хотела огорчать? Или сама не знала, что не приедет? Может, передумала ехать в последний момент? Из-за чего? Если что-то случилось с подругой, она могла бы сказать ему об этом. Значит, дело не в подруге. Собственно, он и так это знал. У Марианны была своя жизнь. А у него без Марианны не было ничего. Одна пустота.

А следующим вечером Гриша снова провожал ее на вокзале. Сегодня Марианна была другой, он понял это сразу, как только она вышла к нему из вагона. Притихшая, немного как будто уставшая, она была явно не в настроении взбираться на холмы и прыгать у фонтанов.

– Мне что-то никуда сегодня не хочется. Пойдем в наш бар, – сразу попросила она, и они пошли в их любимый «Золотой вид» на углу Понте-Веккьо. Вид здесь и правда был золотой: через Арно на них смотрела сама галерея Уффицци, слева висели над водой сливочно-желтые домики, странным образом прилепленные к мосту и держащиеся там уже столько веков, гурьбой текли ко дворцу Петти туристы, а они сидели, в самом сердце города и в то же время чуть выше, поодаль от нахоженных троп, и смотрели на все из окна. Вечером на Понте-Веккьо включались фонари, заливая золотом реку и озаряя ювелирные лавки внутри моста, и тут уж все действительно становилось золотым, в буквальном смысле. Гриша бывал в этих лавках и как-то завел туда Марианну, полюбоваться на витрины, а на самом деле разузнать, какое кольцо ей понравилось бы. Ему повезло: ничего не подозревающая Марианна весело примеряла одно кольцо за другим, и он без труда запомнил то, которое ей приглянулось. Оно уже лежало у него в ящике шкафа.

Они просидели у окна весь вечер. Марианна была неразговорчива, только бросала на него ласковые и грустные взгляды и иногда трепала ладошкой его шевелюру. Гриша с ума сходил от этих трогательных взглядов и жестов, он мог бы поклясться, что и она чувствовала к нему что-то. Он не знал, что значит эта грусть в ее глазах, но сегодняшняя ее ласковость была ему как награда за вчерашние мучения и делала его совершенно счастливым. На вокзале он уткнулся лицом в ее волосы и, умирая от надвигающейся разлуки и от желания быть с ней, тихо попросил – поехали к тебе. Он знал, что именно она ответит, и готов был умолять, упрашивать, стоять перед ней на коленях, держать за руки и не отпускать от себя, но она вдруг сказала:

– Поехали лучше во Фьезоле.

– Куда-куда?

– Во Фьезоле.

– Это отель? Поехали.

Она расхохоталась, первый раз за этот вечер. А на следующий день прикатила на свидание на скутере, надела на изумленного Гришу шлем, посадила себе за спину и повезла куда-то в сторону окраин. Гриша понятия не имел, куда они направлялись, да и какая разница? Главное, Марианна была с ним, а неизвестность только будоражила. Что она задумала? Что за приключение их ждет? Он снова не знал, куда девать руки – не хвататься же ему, в самом деле, за Марианну – и попытался пристроить их где-нибудь около себя, но на скутере не было ни поручня, ни какого-нибудь крючка, за который можно было бы зацепиться, хоть в карманы их прячь, честное слово, но тут она сама взяла его ладони и положила себе на талию. Он прижался к ней – по-другому вдвоем было не усесться – ее платье разлеталось от ветра и открывало ноги, крепко сжимавшие сиденье, загорелые коленки смотрели в разные стороны, а Гриша смотрел на них.

Интересно, знает она, что он чувствует, сидя у нее за спиной? Держа руками ее мягкую курточку? Обнимая джинсами ее полуголые бедра?

Миниатюрный городок на вершине холма. Круглая площадь, церковь размером с дворец. В барах импозантные старички за чашечкой кофе. За главной улицей сады и опрятные аллеи, которые так любят итальянцы, с ровными шариками подстриженной листвы и тонкими свечками кипарисов. Живописные ограды, белокаменные лестницы, кадки с цветами, сувенирные лавки и фигурка смеющегося человечка у стены – все попадало под влюбленный взгляд Гриши, с восторгом прижимавшего к себе Марианну. Ресторан, где они сели перекусить, стоял прямо посреди парка, и в перерыве между едой они выбегали наружу, любовались пейзажами, открывавшимися внизу, прятались между деревьями, дурачились и целовались. Марианна пожелала, чтобы он научил ее боксу, и он стал показывать ей, как двигаться, как дышать и как держать руки. Она повторяла за ним, с упоением ударяя маленькими кулачками по его твердым ладоням, а потом попросила показать кое-что из его упражнений, и тут уж смеху было на весь парк. Он ходил гуськом, вращал корпусом, выбрасывал перед собой кулаки, а она, не в силах повторять из-за распиравшего ее смеха, хохотала так, что одна седовласая синьора, с улыбкой наблюдавшая за ними со скамейки, спросила, откуда они. Ах вот оно что, русские!

– Форте! Форте! – сказала она, сгибая локоть и показывая на бицепс, мол, русские все очень сильные.

Гриша мечтал об одном: чтобы случилось чудо, и они с Марианной остались здесь ночевать. Вот зануда – расхохоталась она, когда он предложил снять номер в отеле, а домой уехать на следующее утро. Отель он уже приметил. И паспорт был при нем. – Там не будет свободных номеров, сейчас ведь самый сезон…

Ну уж это-то он решит! Пусть только согласится, остальное он берет на себя. Но Марианна все еще сомневалась. Они сидели на скамейке, ее голые лодыжки лежали у него на джинсах и снова ставили в тупик – куда ему девать руки? Можно ли положить их на ее коленки? А если она обидится? Он смотрел на ее лодыжки, на маленькие пальчики с накрашенными ноготками, на край ее юбки и решительно думал: ну все, или он сейчас же ведет ее в отель, или… Никакого «или» у него не было.

Ему повезло. Начался дождь, а ехать под дождем Марианне не хотелось. В отеле тем временем нашелся номер. Стоил он столько, что Гриша мог бы полмесяца жить на эти деньги, но он не жалел. Он был на седьмом небе от счастья. Теперь его заботило только одно, как все организовать. Нужно ли шампанское? Заказать его из номера или купить в магазине? Где взять клубнику? Дать денег в отеле, пусть сбегают? Но там стоял один портье, и по его виду не скажешь, что он побежит за клубникой. Гриша трясся от волнения. Пока он оформлял номер, Марианна ждала его в холле, и он чувствовал, как горят у него уши – казалось, все вокруг понимают, для чего ему понадобился отель. И догадываются, что у него это будет в гостинице в первый раз. Откуда ему знать, как себя вести? С чего начать? Он видел в кино, что мужчина обычно лежит на кровати, а девушка выходит к нему из ванной, в умопомрачительных чулках и с распущенными волосами. Допустим, чулок на Марианне не будет, откуда им взяться. Вот и слава богу, сказал себе Гриша, он и без всяких там чулок взвинчен до предела. Что же ему делать, прийти, залезть под одеяло и ждать, пока она сходит в ванную? А если она не пойдет? Если она ждет от него чего-то другого? Может, в душ надо пойти как раз ему? А как это будет выглядеть? Они придут в номер, и он тут же оставит ее одну и побежит в душ со словами «посиди здесь, я скоро»? Нет, что-то он не припомнит, чтобы герои в фильмах говорили такое. Вернее, говорили, но только когда шли на спецзадание, а не в ванную. Нет, уж лучше вообще без душа. А то как девчонка какая-то. Так и не решив, как себя вести, он подвел Марианну к номеру, нервными руками приложил карточку к замку и открыл перед ней дверь. Только он вошел следом и стал оглядываться в полумраке, ища включатель, как Марианна прильнула к нему, не дав зажечь свет, провела пальцами по его взбудораженной спине, по напрягшимся бицепсам; он замер – похоже, у нее был свой план. Но какой? Делает она это просто, чтобы создать настроение, или уже можно переходить к главному? Лучше бы второе, а то он и так сдерживается из последних сил. Тем временем курточка у Марианны соскользнула на пол, платье упало с плеч. Ого, если так пойдет, он за себя не ручается! Вдруг он увидел, как ноги Марианны разъединились и поднялись наверх, обхватив его бедра. Ее пальцы уже расстегивали ему джинсы. Тут до него дошло, что можно не ломать больше голову, все уже началось, все уже происходит прямо сейчас. От радости он в два счета выпрыгнул из джинсов, скинул с себя все, что мешало, подхватил ее обеими руками, прижал к креслу или к чему-то там, что стояло у стены, и, хотя помнил, что собирался показать класс и делать все медленно, больше не смог удерживать себя ни минуты.

Когда все-таки включили свет, увидели, что кресло было не кресло, а полка стеллажа, которая теперь сломалась. Марианна задумчиво разглядывала надломившуюся доску, а Гриша, как обычно, смотрел на нее, и она казалась ему еще прекрасней, чем была. Нежно-золотистые волосы, рассыпавшиеся по загорелой спине, расстегнутое, но так и не снятое платье, голые ступни на бледно-бежевом ковре – вот какой надо рисовать ее, подумал он и, схватив с прикроватной тумбочки карандаш и блокнот, в каком-то внезапном порыве стал стремительно штриховать бумагу. Она повернулась к нему – что это он там делает? Он остановил ее – стой-стой, не шевелись! – на что она почему-то разразилась звонкими колокольчиками. Она смеялась и смеялась, а он быстрыми движениями рисовал ее, хохочущую, откинувшую назад голову, с копной волос, ниспадавших до самого пола, в мягких складках открывшегося нараспашку платья. Наконец он понял, что она смеется над ним. Встал с кровати, посмотрел в зеркало. Кажется, все худшее, чего он опасался, случилось с ним сейчас, в эти первые минуты после любви: он стоял перед ней огромный как Давид, совершенно голый, в одних носках, сбившихся вокруг ног унылыми гармошками, с нелепым блокнотиком в руке, напротив двумя огрызками торчала поломанная полка, ясно указывая на то, что он, русский медведь, разнес шкаф в дорогущем отеле, не успев толком заселиться, рядом, сгибаясь пополам, хохотала над ним Марианна. К счастью, Марианне было весело. И к счастью, впереди у них была целая ночь.

Она предложила пойти в душ вместе – вот дурак, как он сам до этого не додумался! Конечно, надо идти вместе. Вместе так хорошо! Раздался грохот – это отвалилась ручка крана, которую он случайно задел ногой. Что за отель такой, в сердцах подумал Гриша! А Марианна снова хохотала, и он целовал ее мокрые от воды губы. Когда они вылезли из ванной, была уже ночь. Она отправила его в постель первым, и он, нырнув в прохладные простыни, с наслаждением вытянул усталые руки-ноги и лежал, глядя на тихие огоньки фонарей за окном, слушая, как ходит туда-сюда Марианна, и испытывая ни с чем не сравнимое блаженство – о большем он не мог и мечтать. Проснулся он оттого, что рядом легла Марианна и потушила ночник. Он потянулся к ней, показывая, что совсем даже не спит и готов на новые подвиги, но она ласково потрепала его – спи, спи, и он благодарно уткнулся в нее, пахнущую пляжем, мороженым и всеми сладостями на свете, и в ту же секунду отключился, забывшись крепким юношеским сном.

А уже через день он провожал ее в Милан. Было десять с чем-то утра, на вокзале в этот час было шумно, суматошно. На перроне толкались отъезжающие, из динамиков, заглушая все звуки на свете, неслось дребезжащее «Аллонтанарси далла линеа джалла», и Гриша, стоя посреди всей этой толчеи, только и успевал уворачиваться от чужих локтей и чужих чемоданов. Никогда еще он не видел вокзал таким суетливым, беспорядочным и всполошенным, наверно, оттого, что бывал здесь только ночами. Казалось, все вокруг нацелилось на то, чтобы украсть у него последние оставшиеся ему минуты рядом с Марианной. Он поминутно смотрел на часы. В 10.51 придет поезд и увезет от него Марианну, на этот раз далеко, в Милан. В кармане у него лежала коробочка с кольцом, которую он собирался вручить ей, и не знал теперь как. Минуты прощания представлялись ему совсем другими, тихими и полными значения – от этих последних взглядов, последних слов зависело так много, может быть, вся его жизнь. Но все шло не так, как он думал. Марианна стояла перед ним молчаливая, отстраненная, как будто мыслями была уже не здесь и не с ним, даже одета она была по-другому, и Гриша с изумлением и с нескрываемой досадой смотрел на застегнутый наглухо воротничок блузки, на черную учительскую юбку, прятавшую от него любимые коленки, на накрашенные и, вероятно, от этого казавшиеся чужими глаза, на сосредоточенное лицо без тени смешинки. Ее вид как будто говорил ему – все, прощай, той Марианны, которая была, больше нет. Особенно он злился на воротничок с острыми уголками, поднятыми до самых ушей, ему казалось, это из-за него у них никак не получается поцеловаться. И без того сердце разрывалось от боли, а этот воротничок вбивал последний гвоздь в его рану. Он не знал, с какой стороны подступиться к Марианне, что ей сказать, чтобы она перестала быть такой строгой и снова превратилась в ту, какой была. Ему до смерти нужны были ее ласковые глаза, ее пальцы, треплющие его шевелюру, ее губы, ее запах, ее колокольчиковый смех. И пусть бы она ничего не обещала, ничего не говорила – бог с этим всем! – только бы хохотала с ним, или плакала, если уж на то пошло, лишь бы смотрела на него и позволила бы прижать к себе и стоять так, обнявшись, все оставшиеся им минуты. Шум вокруг них не утихал ни на мгновенье и не давал никакой надежды сказать ей то, что говорится одними губами, в тишине, наедине друг с другом. Время убегало. И тогда, в очередной раз глянув на часы, он решился. Торопливо достал из кармана коробочку и протянул ей. И тут же, не давая опомниться и как будто боясь ее ответа, проговорил, наклонившись к ее уху и перекрикивая вокзальный шум:

– Я приеду к тебе.

Она замотала головой.

– Это из-за него?

Она скорчила гримасу – мы уже это обсуждали.

– Тогда я приеду, – упрямо повторил он.

– Я сама с этим разберусь.

– А мне? Мне что делать?

– Не усложняй.

– Не усложнять? Разве я усложняю?! – отчаянно выкрикнул он, но она, кажется, уже не слышала его. Над платформой протяжно свистнуло, задудело, грянуло «Аллонтанарси далла линеа джалла», – на всех парах к ним мчался серебристо-красный состав.

– Я позвоню, – сказала она перед тем, как сесть в вагон. Гриша прижался к ней, быстро поцеловал, поднял за ней чемодан. Уже в поезде она обернулась и махнула ему, на секунду оторвав руку от чемодана, и этот ее жест, торопливый, почти машинальный, ничего не значащий, вдруг обдал его такой болью, что он пошатнулся. Он держался, когда она стояла с ним на перроне, чужая, отказывающая ему в последних прощальных обещаниях, и когда она не пожелала сказать, скоро ли он увидит ее, отделываясь этим неопределенным «я позвоню», и когда молча положила в сумочку кольцо, не спросив, что значит его подарок, но этот ее жест вынести не мог. Все кончено, откуда-то понял он. Сквозь слепящее солнцем окно еще можно было различить ее, идущую по вагону и усаживающуюся в кресло, он жадно ловил глазами каждое движение там, за стеклом, и видел, как она убрала внутрь ручку чемодана, как взяла в руки сумку, собираясь поднять ее на верхнюю полку, как повернулась и сказала что-то какому-то попугаю в зеленом пиджаке, который схватил ее сумку и закинул наверх. Все это лишь убеждало Гришу в том, что ничего уже не поправить. То, что было между ними, разорвалось, разъединилось, кончилось. Тем временем «Фречча Росса» закончил загружать пассажиров, проворно сомкнул двери и двинулся в путь – остановка здесь длилась всего девять минут. Девять минут, и мимо Гриши замелькали окна, заколотили колеса. Потом вдруг все оборвалось, один только хвост побежал от него, виляя и как будто дразня – не догонишь, не догонишь! В который раз он стоял и смотрел, как проклятый поезд мчится прочь, унося от него Марианну. Еще какие-то секунды, и ничего не осталось, кроме пустых железнодорожных путей. Объявили следующий состав, потом другой. Поезда трогались и уходили на глазах у оторопелого Гриши. Кроссовки у него словно приклеились к платформе. Лицо Марианны давно растаяло вдали, а он все не уходил, смотрел в точку за горизонтом, сам не зная, что он собирался там разглядеть. Еще не было и двенадцати. День только начинался.

После удара Гриша ничего не соображал. Так было и на ринге – он слышал гонг, а все, что после, происходило как будто во сне и как будто не с ним. Тело само уворачивалось от ударов, и руки сами знали, куда бить. Ватная тишина, стоявшая в ушах, не пропускала к нему ни звука. Вот и сейчас он стоял с чумной головой, из тумана всплывало лицо Марианны, медленно и беззвучно открывающее рот и глядящее на него огромными глазами. Что она говорит ему? Он ничего не понимал.

Со скрежетом раздвинулись стулья. Послышались голоса. Он начал приходить в себя. Увидел бармена, прибежавшего на шум, и девушку-официантку, склонившуюся над телом. У них испуганные лица, встревоженные голоса. Он посмотрел на Марианну, она отвернулась от него с досадой – что ты наделал?!

Флоренция померкла. С утра затянутая паутиной душного тумана, к обеду она съежилась, почернела. За облаками заклокотало, послышались грозовые толчки. Воздух сжался, задрожал и взорвался обильным разухабистым дождем, вмиг залившим улицы потоками воды. Гриша пережидал ливень в арке старинного здания – наверняка какого-нибудь музея. Голова у него была как пустое ведро, по которому молотками долбит дождь, а в ушах все еще стоит рвущий душу гудок миланского состава. Прошло два дня с тех пор, как уехала Марианна, а он все еще ничего не понимал. Вместе они или нет? Стоит ли и дальше ждать ее звонка? Собираться ему в Милан? Или забыть об этом? Что значило кольцо, которое он отдал ей? Делал он тем самым предложение, как собирался? Догадалась ли об этом Марианна, ведь он не сказал ни слова? Или приняла это как прощальный подарок? Разве то, что было во Фьезоле, не значило для нее то же, что для него? Тогда почему она была такой чужой там, на вокзале? Как она могла так измениться?

Мысли в нем бились прямо противоположные. Когда он думал о вокзале, ему казалось, что все кончено. Это «я позвоню», повторяемое без особой твердости в голосе, говорило само за себя, и надо быть последним кретином, чтобы не понять – больше ничего не будет. Но вот перед глазами вставало Фьезоле, и сердце расправляло подбитые крылья; думая о тех часах в отеле, он мог бы поклясться, что у них с Марианной любовь, что они пара. Фьезоле жило в его душе как сказка, как лучшее, что с ним когда-либо случалось, как последняя надежда для его любви.

Не было еще в Гришиной жизни такого утра, как это, во Фьезоле. Часы показывали пять, и он сам не знал, с чего вдруг проснулся так рано. Через открытое окно в комнату вливалась тишина прозрачного, еще нетронутого утра, слышались первые птичьи голоса. Вдохнув всей грудью воздух, Гриша сказал про себя – ух ты, Италия! Спать не хотелось. Еще до того, как он успел о чем-то подумать, он знал – его жизнь переменилась, теперь они с Марианной вместе. От этой мысли замирало сердце. Тучи над головой рассеялись, и впереди ему виделось их с Марианной будущее, широкое и ясное, как это утро. До восьми утра Гриша лежал в кровати и мечтал; смотрел на спящую Марианну, и картины их будущей совместной жизни кружились перед глазами кадрами из кинофильма – в полудреме невозможно было разобрать, думал ли он обо всем этом или это ему просто снилось. В восемь по городу покатился колокольный звон, пробуждая и вместе с тем как будто успокаивая и заверяя, что все идет как должно – именно это и чувствовал сейчас Гриша. Церковь, по-видимому, стояла где-то совсем близко, он слушал звучные уверенные переливы и снова с благоговением думал – ух ты, Италия! Марианна зашевелилась. Между пенно-белыми простынями блеснула ее гладкая спина, потом показались глаза, глядящие на него доверчиво и сонно, и тихая смешинка в ответ на его «доброе утро» – мы же решили выключить будильники, у тебя что, был еще один про запас? Гришу захлестнула волна любви. Ее улыбка, вмиг превращающая все его мечты в явь, ее нежный смех, как всегда, хохочущий над ним – ты решил сломать им еще и кровать? – смешались в одно головокружительное счастье, которое звалось Марианной. Никогда раньше он не чувствовал себя таким сильным, как в это утро. Всем проблемам, всем глупостям, всем неразгаданным загадкам пришел конец. Они с Марианной теперь вместе, это ясно как божий день, по-другому и быть не могло. У него крылья за спиной вырастали, по телу жаром разливалась могучая сила, и казалось, мир лежит у его ног. С ребячливой нетерпеливостью он строил планы. Где им лучше жить? Может она переехать с ним, например, в Болонью? Они могли бы жить вместе в студенческом кампусе. Нет? Ну хорошо, хорошо. Нет так нет. Конечно, он понимает, у нее работа, и вообще. Пусть будет Милан. Он будет учиться дистанционно, в болонском университете это можно, он уже узнавал. Это не то, чего ему хотелось, но какая разница? Главное, они с Марианной будут вместе. Где они будут жить? Он слышал, жизнь в Милане дороже, чем во Флоренции. Смогут они найти не слишком дорогую квартиру? Пусть она не волнуется на счет денег. Сейчас их нет, но он найдет. Обязательно найдет. У родителей просить не станет, да и нет у них денег. Он попросит взаймы у дяди, тот даст. На первое время им хватит, а он тем временем найдет работу. Конечно, он знает, что со студенческой визой работать не полагается, но он может давать частные уроки. Как это какие? Уроки бокса! Бокс сейчас очень популярен. Русские боксеры известны на весь мир. Так когда ему ехать в Милан? Может, им сразу ехать вместе? Ни за что? Почему это? Ну хорошо, хорошо. Конечно, он может подождать. Последнее время он только и делает, что ждет. Он научился отлично ждать. Уж в чем, в чем, а в этом он стал настоящим профи. Он мог бы давать уроки и по этой части тоже – как ждать любимую девушку и не свихнуться. А если серьезно, сколько ему еще ждать? Пару дней? Больше? Что, неделю? Еще больше?!.

– Он не отпустит меня так просто.

– Но почему?

– Там сложная ситуация.

– Что за ситуация?

– Я сама с этим разберусь, просто дай мне время. Раньше, когда Марианна смотрела на него вот так, с грустью и вместе с тем как на мальчишку, который чего-то не понимал, он терялся. Настойчивость, с которой он обращался к ней минуту назад, покидала его, и он, не смея перечить, умолкал, а сам в глубине души вконец отчаивался понять ее. Но сегодня все было по-другому. Он готов был драться за нее, готов был сделать что угодно, лишь бы Марианна поняла наконец, что он может все.

– Давай я поговорю с ним, – предложил он, упирая на слово «я».

– Этого только не хватало!

– Вы женаты?

– Нет, я же тебе говорила.

– У вас есть ребенок?

– Нет, конечно.

– Тогда что? Ты должна ему что-то? Ты что-то ему обещала? Скажи, я все решу. Я избавлю тебя от него. Вот увидишь, я могу. Скажи, что нужно? Деньги? Сколько?

– Дело не в этом.

– А в чем тогда?

– Давай не будем сейчас об этом.

Ну вот, опять эта ее фраза. Для него было ясно и понятно: нет никаких препятствий для их любви. Но почему так трудно убедить в этом Марианну?

– Давай я все-таки поговорю с ним. Один на один, – он выставил перед собой кулаки.

– Ну перестань.

– А что? Объясню ему все. По-мужски. Все так делают.

– Не надо.

– Почему?

– Не почему.

– Боишься за него?

– Не боюсь. Просто не надо, и все.

– Но почему? Он итальянец?

– Я тебе говорила, что мне нравятся твои мускулы?

Опять переводит разговор, понял Гриша, но на этот раз не смог устоять. Наклонился к ней и поцеловал ее так, чтобы она сама убедилась – он прав. Они вместе, и точка.

Дома к нему относились бережно, как к больному. Все это время Виктория ни на день не оставляла попыток вернуть в его жизнь отчеты по изучению достопримечательностей, а с ними и всякого рода домашние хлопоты, в которых ей нужна была не столько его помощь – помочь-то было кому, – сколько его присутствие. Ей хотелось, чтобы он всегда был рядом. Она настаивала, чтобы он забыл о Болонье и сделал выбор в пользу здешнего Архитектурного Университета – получил бы достойное образование, а заодно оставался бы около нее все годы учебы. О кампусе она и слышать не хотела, сразу объявив, что комната в ее доме остается за ним, а если уж он и впрямь чувствует себя задержавшимся гостем, может платить евро пятьдесят-шестьдесят в месяц – Монике будет прибавка. Имея большой опыт похожих манипуляций с сыном, она прибегала к разным уловкам, чтобы добиться своего: то будто бы была с Гришей на равных, вставала на его сторону и при каждом удобном случае играла роль лучшей подружки, которой он может доверить свои секреты, то впадала в образ обиженной хозяйки – и все только ради того, чтобы он пореже убегал из дома. Раз или два, в те дни, когда Гриша возвращался домой под утро, она казалась в самом деле расстроенной – ей совсем не нравилось, что он пропадает где-то ночами. Но стоило ему наутро ткнуться головой в ее плечо и чмокнуть в щеку со словами «теть Вик, вы свою зеленую лазанью когда готовить будете?», как она вся расцветала и мигом посылала Монику на рынок за шпинатом на ужин любимому мальчику. Когда же он не пришел ночевать совсем, оповестив ее коротеньким сообщением «не волнуйтесь, я приду завтра», она ночь не спала. Но на следующей день слова ему не сказала, рассудив, что скандал только ускорит его решимость покинуть дом. Она стала догадываться, что Гришины мысли занимает не только учеба, а ночные прогулки по городу случаются не только в компании друзей. Всеми способами она пыталась выведать у него, что за девушка пленила его сердце, но Гриша, прошедший эти уроки с родной матерью, действовал мудро – не отнекивался, ни в чем не сознавался и только шутил. Сам он был не так уж и против того, чтобы рассказать обо всем. Иногда ему даже хотелось этого, особенно после Фьезоле. Он с радостью привел бы Марианну на ужин, как много раз предлагала сделать Виктория, и представил бы ее своей девушкой. Но Марианна строго-настрого запретила ему рассказывать о ней. А Гриша слово свое держал.

Теперь, когда Марианна уехала и его одолевали тягостные раздумья, Виктория вела себя так, будто происходящее с ним напрямую касалось и ее, и его переживания причиняли душевные муки и ей. Она была одержима желанием помочь ему. Когда он был дома, в комнатах становилось тихо, приглушался телевизор, громкоголосая итальянская соседка выдворялась во двор, а на остальных цыкала, прикладывая палец к губам, Виктория. За едой она переглядывалась с старушкой-матерью, и обе посматривали на него с тревогой – Виктории чудилось, что у мальчика пропал аппетит и он вот-вот свалится без сил. Один раз она даже принесла бульон ему в комнату, заставила выпить все до последней капли и ушла только после того, как уложила его на подушки и укрыла ноги покрывалом. Аккуратно, чтобы он не заметил подвоха, она старалась вывести его на разговор, полагая, что откровенная беседа облегчила бы его страдания. Но Гриша был кремень. «Все нормально, теть Вик», – говорил он и убегал, сводя на нет все ее попытки поговорить по душам. Она так и не сумела выудить из него ни слова. Однажды Гриша услышал, как она говорила подруге в телефон:

– Ну кто, кто! Какая-то итальянка, естественно. Крутит им, как хочет. И главное ведь, он ей не нужен. Она ведь делает это, чтобы заставить ревновать своего ухажера. Уж я-то знаю! Итальянки, они такие! Это не то, что наши девочки. Наши-то борются за своего мужчину, понимаешь? А эти! Им здесь внимания хватает, вот они и творят с парнями что хотят. Уж я тут с Герочкой такого повидала! Я вот и Герочке всегда говорю – нечего тебе делать с итальянкой. Только своя, только своя!.. Жалко мальчика. Ну ничего, пройдет. И не говори! Сколько таких у него еще будет!..

Выносить этого Гриша не мог. Ему было больно даже думать о том, что кто-то мог бы сказать такое и о его Марианне. Будто таких, как она, много. Что за чушь! Он брал альбом и уходил. Якобы рисовать. А на деле, скитаться по городу и мучиться неопределенностью, бездельем и пустотой. Перекусывал пиццей и сидел где-нибудь на холме, уставившись в одну точку и думая о Марианне.

Иногда он начинал сомневаться, было ли все так, как он помнил, или что-то он уже сочинял. Объяснился ли он в любви? Кажется, да. Поняла ли его Марианна? Наверняка. Во всяком случае, находясь там, он был уверен, что они оба признались друг другу в чувствах. Может, она не сказала об этом прямо, но разве это не было ясно без слов? Она была с ним, она любила его, она была счастлива. Какие еще нужны доказательства? Но вспоминался вокзал, прощальный взмах руки, от которого он чуть не упал без сознания, и он опять терялся в догадках. Посоветоваться ему было не с кем, и как-то посреди дня, сидя в одиночестве на холме, куда они любили забираться вдвоем, и глядя на город, который они изучали и который теперь не приносил ему ничего, кроме боли, он взял карандаш и крупными буквами вывел на листке – Фьезоле. Потом еще раз. И еще, еще. Он исписал весь листок большими и маленькими Фьезоле, чтобы больше не сомневаться в том, что он был там с Марианной и что все, что он помнил об этой поездке, было правдой. Он жалел, что у него не осталось ни одного рисунка из тех, что он сделал в тот вечер, их все забрала с собой Марианна – еще одно очко в его пользу, ей нравилось, как он рисует! – и теперь он пробовал набросать по памяти такие же, но куда там, рука не слушалась и выдавала совсем не то, что хотелось и помнилось Грише.

Иногда его охватывало жгучее желание поехать к ней. Он давно уже переписал ее адрес из телефонной книжки Виктории и мог бы разыскать ее в любую минуту, но представлял, как она рассердится, и оставался ждать. Один раз, дойдя до отчаяния, он сказал себе вслух – если завтра не позвонит, поеду. Но так и не поехал.

Как-то после полудня дня Гриша забрел в Фортеццу. Он не был здесь с самого отъезда Марианны – нарочно не ходил сюда, а сегодня ноги сами привели по знакомой дороге. В «Кироле» в этот час, как обычно, была тьма народу. Вдруг его окликнули – Григорио! Это был Беппе, повар. Они были знакомы еще с тех первых дней, когда они с Марианной приходили сюда; перекидывались парой фраз, и иногда Беппе самолично выносил для Марианны блюдо с морепродуктами. Гриша не думал, что он вспомнит его, а Беппе, между тем, был в отличном настроении, обнял его как друга и, не отпуская объятий, усадил за столик с краю. На обед сегодня равиоли, да не просто равиоли, а с начинкой из вяленых томатов и с соусом из подкопченного сыра – не обед, песня! – все это Гриша понял больше из его сочных жестов, чем из слов. Принесли бутылку воды и тарелку крепких пельмешек в пушистом желтоватом соусе с запахом дыма. Беппе вернулся на свое место у кассы, он всегда стоял там, когда с готовкой было покончено. С ним прощались посетители, сытые и отяжелевшие от еды, они шумно жали друг другу руки, благодарили, желали доброго дня – все здесь были знакомы, и Гриша тоже почувствовал себя не совсем чужим посреди этой большой итальянской семьи. Время обеда подошло к концу, веранда разом опустела. Гриша тоже собрался идти, как вдруг Беппе приземлился напротив него с двумя чашками кофе. Он выдал длинную тираду на счет работы и отдыха, и Гриша догадался, что он, кажется, хотел передохнуть после рабочего утра.

– Ты один? – спросил Беппе, показывая один палец и повторяя слово «solo».

– Si.

– Ε perche?

Перке, перке… Да потому что она уехала! И неизвестно когда вернется. Как объяснить это итальянцу? Он сказал два слова – Марианна и Милан, и Беппе тут же все понял. Она уехала в Милан?

– Si.

–Ε tu?

Я? А что я? Я тут. Почему не в Милане? Хороший вопрос. Ответа на него у Гриши не было.

Думает ли он жить с ней вместе?

Да как сказать. Думать-то он думал…

Тем утром, пока Марианна оставалась в постели, жалуясь, что он разбудил ее в несусветную рань, Гриша, бравый и полный сил, выскочил из комнаты и помчался навстречу Фьезоле. Марианне нужна была зубная паста и щетка, и он, оббежав всю округу и поняв, что круглосуточного супермаркета в маленьком городке может и не быть, догадался спросить про аптеку. Фармачиа Сан-Бернардино – а здесь каждая аптека имела длиннющее название – оказалась в другой стороне, и Гриша полетел туда. Купил что нужно, вернулся и на обратном пути присмотрел хорошенький барчик с пышно-сладкой выпечкой на завтрак. Фьезоле медленно пробуждалось. За завтраком Марианна, все еще полусонная, домашняя, такая, какой он хотел бы видеть ее каждое утро своей жизни, пила кофе – как настоящая итальянка она не брала на завтрак ничего, кроме чашечки крепкого кофе – и слушала его. А Гриша говорил без умолку. С аппетитом смолотив яичницу и бекон, он дожевывал четвертую булочку с миндальным кремом и, истекая кремом и счастьем, нетерпеливо рассказывал ей, как когда-нибудь станет известным архитектором, купит в Италии дом, нет, усадьбу, отреставрирует на свой вкус – строить здесь не дадут, а вот реставрировать – пожалуйста, и однажды приведет ее туда. Эта мысль посетила его утром, и он уже представлял себе не только дом с деревянными фермами под потолком, сад и площадку для тренировок, но и картины, которые повесит в комнатах – во-первых, само собой разумеется, портреты Марианны, всякие, и карандашные, и пастельные, и цветные, и черно-белые – с одним только условием, все написанные его рукой! – а во-вторых, рисунки в стиле Леонардо да Винчи, какая-нибудь шестеренка из часов, деталь кофемолки – это если для кухни, – в общем, разные механизмы, выполненные не черным, а коричневым грифелем, и не на белой, а на желтоватой состаренной бумаге, и вставленные в рамы в духе тех времен, ну как? Maрианна смотрела на него с интересом. То-то! Так он и знал, что это произведет на нее впечатление! Он чувствовал, что победил – и с этим домом, и с завтраком, и с отелем, выбранным вчера, и с их утренним разговором, и… везде, везде. Гриша был безудержно, сокрушительно счастлив.

А Беппе, тот самый Беппе, полноватый и неуклюжий повар в очках, с руками, по локти вымазанными томатной пастой, вдруг затараторил, да так живо и старательно, что Гриша, который до этого дня понимал лишь самые простые фразы, сейчас ни с того, ни с сего, каким-то шестым чувством понял все до последнего слова. Беппе говорил, что всякая женщина ждет, когда мужчина проявит смелость, совершит поступок, завоюет ее. У него, у Беппе, была точь-в-точь такая ситуация, когда он, дуралей, все сидел и ждал чего-то, а потом его осенило, и он совершил поступок – какой именно, Гриша не понял, а может, Беппе не уточнял – и с тех пор они с женой вместе. Гриша слушал открыв рот, и в голове у него прояснялось. Ну конечно! Он должен ехать к Марианне, а не сидеть тут и ждать неизвестно чего. Ну и что, что Марианна запретила ему приезжать. Беппе говорит – женщина устанавливает правила только для того, чтобы мужчина имел смелость их нарушить! А иначе какой он мужчина? Если женщина говорит «нет», это означает «да», и наоборот. Вот черт! Почему он не знал этого раньше? Сидит тут, как побитая собака, ждет, когда его окликнет хозяйка. Дурак, какой же он дурак! Он ненавидел себя за то, что пропустил удар, позволил себе раскиснуть. Как учил его тренер? Если уж получил – выдохнул и забыл, пошел дальше, на все про все у тебя секунда. Секунда! А он, дурак, потерял столько дней, пока примерялся к Арно (с какого берега ни подойди, она казалась недостаточно глубокой для того, чтобы прыгнуть и утопиться) да разговаривал с голубями.

Может быть, это было всего лишь предубеждение, но Гриша слышал, что Милан отличается от других итальянских городов. Он ожидал, что люди в Милане будут холодны, торопливы и замкнуты, что они будут все как один одеты в темные костюмы, держать в руках папки с документами, и не станут тратить и полминуты своего драгоценного времени на то, чтобы помочь ему найти нужный адрес. Так оно и вышло. Он шел через толпы людей, дорожные ремонты, стрекочущие на перекрестах мотоциклы. В десятый раз он прогнал в голове свой план – как позвонит в дверь, что скажет Марианне, что будет делать, если ее не окажется дома или, еще хуже, если ему откроет этот ее хахаль – почему-то он представлялся Грише напыщенным попугаем с лакированными волосами, вроде тех, что крутились вокруг нее в Москве.

Дом, к которому он пришел, оказался больше похож на дорогой отель, и от этого он растерялся. Сверился с адресом на своем листке, надеясь, что, может, ошибся, но ошибки не было, именно здесь и жила Марианна. Он набрал в легкие воздуха и зашел. И снова непредвиденная трудность – внутри консьерж, пожилой интеллигент с платочком в кармане пиджака, как будто сошедший с экрана кино. Гриша приготовился врать что-нибудь о родственнике из далекой России.

Стараясь казаться как можно более приветливым, он произнес «buon giorno», но дальше рисковать не стал и протянул листок с номером квартиры – он знал, как будет по-итальянски 44, но боялся, что запнется и запутается с этими «куаранто куатро» в ответственный момент. Интеллигент радушно принял листок, осмотрел его сквозь очки, позвонил, вероятно, в квартиру и, положив трубку, показал на лифт с таким видом, будто все здесь только и ждали прихода Гриши. Сам не свой от свалившейся на него удачи, Гриша рванул наверх. На его звонок тут же ответили скрежетом замка, неужели его прихода и правда ждали? Не прошло и двух минут с тех пор, как он нашел дом, а перед ним уже стояла Марианна:

– А ты здесь откуда?

Не сказать, что она обрадовалась ему. Удивилась, это да. Но Гриша был так счастлив оттого, что видел ее – он-то думал, ждать придется чуть не до ночи, – что заключил ее в объятия и очутился в квартире, не дожидаясь приглашения.

– Что это? – на щеке у нее чернел синяк, закрашенный пудрой. – Он что, ударил тебя?!

Она высвободилась из его рук и ушла внутрь квартиры, которая с первого взгляда поразила Гришу – дом тети Вики по сравнению с ней казался старомодной дачей. Он пошел за Марианной и попал на кухню.

– Он что, распускает руки? Почему ты не сказала мне? Я бы его сразу на место поставил! Где он?

– Объясни мне для начала, что ты здесь делаешь? Я же сказала, чтобы ты не приезжал!

– Но ведь ты хотела, чтобы я приехал.

– То есть как? – Она удивилась еще больше.

– Ведь хотела, да? – Гриша шагнул ближе, заглядывая ей в глаза и ища там подтверждение того, что он и так знал. Ему страшно захотелось поцеловать ее, именно сейчас, когда она стоит, замерев от удивления и все еще не желая признаваться в том, что он раскусил ее. Откуда-то он понял, что она, хоть и сердится, позволит ему это.

– Слушай, у меня совсем нет времени. Мне надо идти, – она оттолкнула его кулачками, но теперь-то Гриша знал, что означает женское «нет». Он обхватил ее покрепче и стал целовать в раскрытые губы, не давая ей говорить. Она пихала пальчиками его мускулистую грудь и вдруг затихла, перестала уворачиваться, обвила его шею и ответила на поцелуй. Перед глазами у Гриши поплыло. На мгновенье ему почудилось, что они стоят в отеле во Фьезоле, и все повторяется, как тогда, он приподнимает ее обеими руками, а она послушно прислоняется к чему-то за спиной и тесно прижимает его к себе ногами.

– Ну что, теперь в душ? – подумал он про себя, когда все закончилось. И потом только обнаружил, что произнес это вслух.

– С ума сошел… – Ее перебил дверной звонок.

– Это он?

– Одевайся! – она умчалась, захлопнув за собой кухонную дверь.

О чем только не думал Гриша, планируя эту поездку, но встретить соперника вот так, со спущенными штанами, стоя посреди кухни, он не рассчитывал. Быстро оправив одежду, он встал в стойку, выставив перед собой кулаки и вобрав голову, и сосредоточился на двери, готовый ко всему. Никто не шел. Он стоял, подпрыгивая и вперив взгляд в дверь, один посреди стеклянно-черных поверхностей, в которых отражались его здоровенные руки. Наконец он опустил кулаки. Что за черт, почему никто не идет? Он прислушался, но не смог ничего разобрать. Тогда он приоткрыл дверь и осторожно вышел в коридор. Марианна как раз закрывала входную дверь, она была одна.

– Где он?..

Через минуту Гриша уже выходил из подъезда, интеллигент с платочком проводил его многозначительным «арриведерчи». С Марианной всегда так – никогда не знаешь, что произойдет в следующее мгновенье. Сказав, что ей пора бежать, она выпроводила его из дома, взяв обещание, что он сейчас же отправится на вокзал, уедет во Флоренцию и ни слова никому не скажет о том, что был у нее. Сама она намеревалась приехать туда в субботу – ее пригласила Виктория на семейный обед в честь сына, который собрался навестить родителей на выходных. Там все обсудим, приказала она и вытолкала Гришу вон. Он был не в обиде. Жаль только, поговорить не удалось. И кулаки сегодня не пригодились. Но он все равно ни капельки не жалел о том, что приехал.

Кажется, все обошлось. Ударил он не сильно. Глист свалился больше от неожиданности. Вон, даже сознание не потерял. Вон, уже и поднялся с помощью бармена. И даже пытается что-то ему сказать:

– Куда ты лезешь? Ты не понимаешь, куда лезешь…

– А что тут понимать? Оставь ее в покое! Она не хочет быть с тобой! Что непонятного?!

– О господи, да причем тут это!

– Не подходи к ней, ты понял?!

– Где ты его взяла? – прошипел он Марианне и, шатаясь, пошел к выходу, придерживая рукой челюсть. На улице он сразу сел в такси.

Гриша повернулся к Марианне:

– Я говорил тебе, что избавлю тебя от него.

– Да? Ну спасибо тебе большое! – в бешенстве выкрикнула она. – Не смей ходить за мной! И вообще! Вы оба! Идите к черту!..

Бог знает почему он не пошел сразу на вокзал, как обещал, а остался сидеть в баре напротив. Может, хотел перевести дух и собраться с мыслями, может, проголодался, а может, почувствовал, как что-то тянет его назад – ну не мог он просто взять и уйти. Он жевал трамеццини и перебирал в памяти то, что увидел. Просторная и, даже ему понятно, дорого обставленная квартира с картинами на стенах, мужские рубашки на вешалке, две чашки, ждущие своего кофе, – Марианна жила здесь с другим мужчиной, и Гриша понятия не имел, когда это закончится. Говорила ли она с ним? И собирается ли уходить от него? Почему она не захотела увидеться вечером? Зачем так настойчиво отправляла его домой? Почему просила не говорить никому о них, особенно Виктории? Что плохого в том, что они встречаются? Чем больше он думал, тем сильнее увязал в неразгаданных тайнах Марианны, которым не было конца, и тем яснее ощущал, как его собственные планы тонут в болоте этих тайн. Он уже ни в чем не был уверен. И как так выходило, что встреча с Марианной, которая должна была расставить все точки над «и», только запутала все еще больше? Как теперь вернуться домой? Чего ждать, на что надеяться? Приедет ли она в субботу? А если нет? Если снова не отвеченные звонки и полная неизвестность? Он там, а она здесь, в этой квартире, с тем, другим, пьет по утрам кофе на кухне, где только что был с ней он…

Из подъезда вышла Марианна. Гриша и не думал следить за ней, но как только увидел ее, не смог оставаться на месте. Она направилась к одному из баров неподалеку от дома – бары теснились здесь один за другим по обе стороны улицы – и зашла внутрь, хотя там не было ни души, все сидели под зонтами снаружи. Грише было видно, что внутри ее уже ждал какой-то тип. Тощий как глист. Тоже молодой, чуть не ровесник Гриши. Только в костюме и в галстуке, типичный миланец. Разговор у них пошел бурно, как будто они сходу принялись о чем-то спорить. Глист был чем-то недоволен. Он явно на нее нападал. Дальше все произошло быстро, Гриша даже подумать ни о чем не успел. Он увидел, как Марианна повернулась, чтобы уйти, но глист схватил ее за плечо, заставив выслушать то, что он хотел сказать. Для Гриши этот жест стал сигналом, от которого он подпрыгнул на месте и очертя голову бросился в кафе.

– Это он тебя ударил? Он?!

– Ты почему здесь? Я же сказала тебе уехать!

– Это он, да?

– Ты что, следишь за мной?

– Это еще кто? – возмутился глист. – Ты зачем его сюда притащила?

Так он русский, понял Гриша! Ну, тогда все просто. Был бы он итальянец, пришлось бы как-то с ним объясняться, а раз он свой, то и объясняться нечего. Сам все поймет. Рука у Гриши, та самая, которой он все эти дни долбил это лицо в своем воображении, взлетела и ударила в челюсть.

После удара Гриша ничего не соображал. Так было и на ринге – он слышал гонг, а все, что после, происходило как будто во сне и как будто не с ним. Тело само уворачивалось от ударов, и руки сами знали, куда бить. Ватная тишина, стоявшая в ушах, не пропускала к нему ни звука. Вот и сейчас он стоял с чумной головой, из тумана всплывало лицо Марианны, медленно и беззвучно открывающее рот и глядящее на него огромными глазами. Что она говорит ему? Он ничего не понимал.

Со скрежетом раздвинулись стулья. Послышались голоса. Он начал приходить в себя. Увидел бармена, прибежавшего на шум, и девушку-официантку, склоненную над телом. У них испуганные лица, встревоженные голоса. Он повернулся к Марианне, она взглянула на него с досадой – что ты наделал?

Кажется, все обошлось. Ударил он не сильно. Глист свалился больше от неожиданности. Вон, даже сознание не потерял. Вон, уже и поднялся с помощью бармена. И даже пытается что-то ему сказать:

– Куда ты лезешь? Ты не понимаешь, куда лезешь…

– А что тут понимать? Оставь ее в покое! Она не хочет быть с тобой! Что непонятного?

– О господи, да причем тут это!

– Не подходи к ней, понял?

– Где ты его взяла? – прошипел он Марианне и, шатаясь, пошел к выходу, придерживая рукой челюсть. На улице он сразу сел в такси.

Гриша повернулся к Марианне:

– Я говорил тебе, что избавлю тебя от него.

– Да что ты говоришь! Ну спасибо тебе большое! – в бешенстве выкрикнула она. – Не смей ходить за мной! И вообще! Вы оба! Идите к черту!..

Всю пятницу Гриша ждал ее звонка. Это было так похоже на Марианну, не звонить и ни о чем не договариваться заранее, но он все-таки ждал. Он думал о том, как улизнуть с завтрашнего обеда и побыть с ней наедине. Хотел встретить ее на вокзале и увести куда-нибудь подальше, хотел снять номер в отеле, хотел быть с ней весь день и всю ночь, хотел уехать вместе в Милан и больше никогда не расставаться, но Марианна не звонила, и он провел весь день в сомнениях, не зная, за что хвататься, то ли пойти и забронировать номер, то ли быть на вокзале с первым поездом и стоять там, пока не появится Марианна. Настала суббота, и все решилось само собой. Марианна так и не позвонила, зато Виктория, сын которой названивал ей каждую минуту, сообщая о своем приближении, подняла на уши весь дом. Как всегда бывало в дни праздников, с самого утра начались приготовления, в кухне звенели кастрюли, по комнатам плыл запах еды, поверх телефонных трелей разносился голос Виктории. Впервые Гриша слышал, чтобы они с мужем ссорились; кажется, он собирался уезжать куда-то, а она кричала, что ей нужны и машина, и водитель, и он сам, и что он мог бы отменить дела хотя бы ради сына. В конце концов, он все-таки уехал. Видимо, у него и впрямь было важное дело – Гриша видел, что он вышел из дома при параде, в белой сорочке, с папкой в руках, а пиджак повесил в салон автомобиля. И водитель, и помощник уезжали с ним, и это окончательно вывело из себя Викторию. Всегда подчеркнуто уважительная к мужу на людях, тут она выбежала на крыльцо, на ходу вытирая руки полотенцем, и выкрикнула ему, уже садившемуся в машину, все, что она думает по поводу его поведения в последнее время и их семейной жизни в целом.

Гришу завалили поручениями. Отлучиться из дома не было никакой возможности – не мог он лишить Викторию еще и своего крепкого плеча после всего, что она для него сделала. Да и потом, он чувствовал себя лучше, оттого что был занят делом и приносил какую-то пользу. Ему было приятно то, как полагается на него Виктория, с какой благодарностью смотрит на него и время от времени чмокает в щеку – что б мы без тебя делали! Все же лучше, чем, как сыч, торчать весь день на перроне, думал про себя Гриша и с молодецкой силой тягал, сдвигал, поднимал, уносил-приносил. В любую минуту могла появиться Марианна, и это придавало особое настроение тому, что он делал. С утра он побрился и надел новую, специально купленную футболку, которая туго очерчивала его бицепсы. Пусть видит, в какой он форме. И как ладно справляется с хозяйством. И как любят его в этом доме. Может, после этого ей расхочется скрывать их роман? Может, прямо сегодня они и объявят, что они вместе?

С праздничного обеда он все-таки улизнул. И не потому, что хотел проявить деликатность и дать Виктории вдоволь облобызать ненаглядного сыночка, а потому что к тому времени уже знал – она не приедет. Он узнал об этом случайно.

– Марьяша не приедет, – сказала Виктория старушке-матери.

– Вот-те здрасьте, – с неудовольствием откликнулась та. – Как так?

– Да вот так, звонила только что. Говорит, не могу, работа.

– Может, и правда, работа?

– Ой, мама, ну не смеши меня. Вечно какие-то дела себе насочиняет. Какая в субботу работа, ну ей-богу? Можно подумать, в этой стране кто-то работает в выходные!

– Так вон Саша ведь тоже на работу поехал.

– Ну! Саша это Саша…

Эта новость отправила в нокаут Гришу, который теперь сидел на кровати и смотрел в одну точку. Думать он не мог. Повисшая в голове пустота была ему хорошо знакома, он знал, что еще чуть-чуть, и она свалит его с ног, уложит на лопатки. Надо пробежаться, сказал он себе, чувствуя, что если не выйдет из комнаты сейчас, то ляжет на кровать и будет лежать до скончания века. Силой воли он заставил себя встать и надеть кроссовки.

– Ты куда?

– Я быстро, теть Вик. Пробегусь и обратно.

– Сейчас?! Мы уже за стол садимся!

– Вы начинайте без меня.

А он-то, дурак, решил, что у них все кончено. Ведь она не пустила его в дом, когда там был Гриша. И после бара он уехал куда-то на такси, а не пошел обратно в квартиру. Гриша посчитал, что все это указывает на то, что они расстались. Ведь говорила же Марианна, что со всем разберется. Оказывается нет. Как обычно, все было не так, как думал Гриша. Все было совсем по-другому.

Домой он пришел мокрый как черт.

– Гришенька! Ну слава богу. Давай скорей к столу! Наконец-то все в сборе. Знакомься, Герман, вот он наш студент. Григорий. Будущий архитектор.

Голова, склоненная над тарелкой, оторвалась от супа и повернулась к Грише, и тут же боязливо дернулась назад:

– Ты?..

У Гриши кровь бросилась в голову. Вот значит как! Теперь понятно, почему Марианна просила не говорить ничего Виктории. Значит, ей ничего неизвестно о том, что ее сыночек крутит роман с дочерью ее школьной подруги. Выходит, она и о квартире не знает. И о том, что он живет в Милане, а вовсе не в Швейцарии. Так это из-за него Марианна не приехала сегодня? А может, наоборот, приехала? Просто сюда решила не приходить? Может, они помирились? И сейчас она ждет его где-нибудь в отеле неподалеку? От этой мысли кулаки у Гриши сжались. Ему страшно захотелось снова дать ему в челюсть. На этот раз справа, для баланса.

– Что, опять драться полезешь? – он уже пришел в себя и смотрел с нахальной усмешкой.

– Что это значит? Вы что, знакомы? Герочка, в чем дело?

– Да так, мама, ни в чем.

Он вытер рот салфеткой, поднялся из-за стола, отошел к окну и встал, сложив руки на груди и сверля глазами Гришу. Теперь их отделяли друг от друга стол и сидящие за ним женщины – Виктория, старушка-мать и Моника, все как одна с недоумением наблюдающие за происходящим.

– Герочка, объясни нам в конце концов, что все это значит?

– Нет, мама, это ты мне лучше объясни, откуда он здесь взялся. Зачем вам этот нахлебник?

– Сынок, ну что ты такое говоришь!

– Что он делает в нашем доме?

– Гриша не чужой нам человек…

– Да?

– Ну конечно! Разве мы с папой стали бы принимать у себя абы кого…

– То есть он тут у вас живет. Ест, пьет. Девушек водит. Так, да?

– Герочка!

– Хорошо устроился. Молодец!

– Герман, прекрати сейчас же! – Виктория стукнула по столу и тоже встала. – Что это за разговор такой? Я тебя не узнаю!

– А вот и не прекращу. Я требую, чтобы он выметался из нашего дома. Сейчас же. Ты слышишь?

– Герман!

– Все нормально, теть Вик.

– Да как это нормально? Что нормально?!.

– Я уйду, не волнуйся. А ты пока расскажи матери, что ты делал два дня назад в Милане.

– В каком Милане? Кто, Герочка?

– Расскажи, расскажи. И про квартиру тоже расскажи.

– Про какую квартиру? Гриша, постой. Гриша! Что еще за квартира? Говори!

– Хорошая квартира. Большая. Дорогая. Вы у него вон спросите.

– Герман, ты что-то скрываешь? Что это за квартира? Герман! Я, кажется, тебя спрашиваю!

– Ну, говори, говори! Чего замолчал?

– Герман! Мама ждет. Что за квартира? Говори! Кто в ней живет?

– Марьяша.

– Марьяша? Но почему? Зачем? Разве ей не снимают квартиру на работе? Почему ты не сказал мне?

– Мама, ты все не так поняла!

– Как ты мог ничего не сказать мне?.. – Виктория прижала обе руки к груди и упала обратно на стул.

– Мама, пожалуйста! Мама! – он подбежал к матери и сел перед ней на корточки. – Все не так! Я тут вообще ни причем!

– Как! Ты! Мог?!.

– Да не слушай ты его! Он сам не знает, что говорит!

– Ну тогда ты скажи. Ну давай, скажи нам, что тут в конце концов происходит?

– Давай мы потом с тобой поговорим, хорошо?

– У тебя что, роман с ней?

– Ну конечно нет.

– Ты же всегда говорил, что она не в твоем вкусе?

– Все так, мама.

– Посмотри мне в глаза!

– Мама! Ну перестань.

– У Марьяши какие-то проблемы на работе?

– Да нет же.

– Ты держишь для нее квартиру?

– Мама…

– Ты был у нее два дня назад? В глаза мне смотри!

– Был…

– Ты был в Италии и ничего мне не сказал? – Да.

– Зачем ты к ней ездил?

– Надо было поговорить.

– Поговорить? О чем? О чем, я тебя спрашиваю?

– Мама, давай не сейчас, пожалуйста…

– Нет, сейчас!!. – она яростно ударила по столу, и в следующую же секунду в ответ раздался звучный короткий хлопок откуда-то из глубины комнат. Все переглянулись.

– Что это?

– А я скажу тебе, что это, – проворчала старушка. – Это твоя Моника опять банки плохо закрыла. Ну не умеет она закручивать, не умеет! Сколько раз я говорила…

Послышался стук, как будто что-то упало на пол.

– Саша! – произнесла Виктория побелевшими губами и опрометью кинулась в кабинет мужа. Все побежали следом. – Саша!.. А-ааа!..

В последовавшей затем кутерьме Гриша мало что сознавал. Помнил только, как повалилась на руки сыну Виктория и как сам он, Гриша, повинуясь какому-то наитию, стянул с себя футболку и с неизвестно откуда взявшейся уверенностью стал перевязывать рану, пытаясь остановить кровь. Прибежала с бинтами Моника. Гриша перевязывал наугад, широко заворачивая бинты через плечо и через туловище. Пальцы вязли в крови. Саша как будто не дышал, но Гриша почему-то знал, что он жив. Появились врачи, громкие и ладные. Бегом закатили носилки в карету скорой помощи и спросили, по-итальянски – кто будет сопровождать? С отцом поехал Герман. Уже из машины он крикнул Грише:

– Присмотри за матерью!

Потом были карабинеры, тоже шумные, громкоголосые. Улицу перед домом оцепили, кругом стояли и крутили беззвучными маяками полицейские машины. Пока Гриша мылся, старательно оттирая мочалкой запах крови, в ванную дважды стучали. Он наспех оделся, сбегал за паспортом, более или менее сносно объяснил, что приехал сюда учиться, и скоро был отпущен, сидел в своей комнате и ждал, когда все закончится. К вечеру в доме стихло. Виктория пришла в себя и, к удивлению Гриши, почти не плакала. Из больницы сообщали, что готовится операция. Это означало, что шанс выжить у Саши был, может, поэтому она держала себя в руках. Казалось, ее больше беспокоила старушка-мать – та и охнуть не успела, как уже лежала на диване, укутанная шалью и напоенная сердечными каплями, крестила воздух перед собой и на все лады бормотала «Отче наш». Виктория отошла от дивана, только когда убедилась, что старушка спит.

Вдвоем они пили чай. Гриша все ждал подходящего момента, чтобы отдать Виктории конверт, найденный на столе в кабинете. На нем было написано ее имя, и он догадывался, что это было прощальное письмо ее мужа. Он подумал, что должен спрятать его от чужих глаз – то ли знал это по фильмам, то ли сам так решил. На столе было еще кое-что. Из-под папки с бумагами прямо в Гришины руки упали знакомые листки, он даже вздрогнул от неожиданности. Это были его рисунки из Фьезоле. Вот Марианна смеется, откинув волосы до пола, из распахнутого платья выглядывает нарисованная всего тремя штрихами грудь; вот она голая сидит на стуле, прижав к себе ноги, а вот лежит в пучине простыней – это он рисовал утром, пока она спала… Он протянул конверт Виктории.

– Там было еще что-нибудь?

– Так, ерунда, мои рисунки…

– Твои рисунки? Откуда? Зачем ему? Он же никогда не интересовался этим. Даже в Уффици ни разу не был! Это ты ему дал? Когда?

Зря не соврал, подумал Гриша, вон она как распереживалась.

– Он случайно увидел. Ему понравились. Я дал… Так, ерунда. Я потом другие сделаю. Еще лучше. И вам подарю. В рамке.

– Ты мой хороший! – Она смахнула слезу и вскрыла конверт. Там был один лист, исписанный сверху донизу синей ручкой. – О господи, пожалуйста, прочти ты. Я ничего не вижу.

Гриша стал читать. «Дорогая моя. Нет, драгоценная. Верная жена моя Виктория! Простишь ли меня когда-нибудь… Разве я мог подумать, что все завершится вот так. Или мог? Я ведь, ты помнишь, никогда не уважал эту заграницу… Это она довела меня до этого. Я не про заграницу. Я про нее, про любовь мою последнюю… Пропал я из-за нее. Пропал с концами. Но не жалею. И ты меня жалеть не вздумай…». Написано было пафосно, сумбурно. Многое зачеркнуто и переписано заново, тут же на полях. Это было не составленное заранее послание, а сиюминутное выражение чувств, написанное, по всей видимости, в пылу нахлынувших эмоций. На словах «про любовь мою последнюю» Виктория посмотрела на Гришу пристальней и уселась поудобнее, приготовившись к чему-то. Но речь в письме пошла о делах, Гриша с трудом читал названия, которых он не понимал, их расшифровывала Виктория – одно оказалось яхтой, которую когда-то купили, другое городом, где стояла фабрика. Ясно было одно: все это необходимо будет продать или отдать за долги. «…Ты уж, прошу тебя, постарайся позаботиться о ней. Я знаю, ты добрая, ты мудрая женщина, ты выше всех этих моралистов, ты меня поймешь…».

– Так, стоп! О ком это он?

Гриша пожал плечами.

– Читай!

«…Ты уж постарайся оставить ей квартиру, девочке будет трудно без собственного жилья. Сама подумай, куда ей идти? Помнишь, как трудно тебе приходилось здесь первое время? А она, бедняжка, совсем одна остается, и это тоже по моей вине…»

– Ты посмотри! О сыне еще и слова не сказал, а об этой девице так и печется! Ну все, все, молчу. Читай.

«…Да, много сделано не так. И есть, о чем сожалеть, хотя я, ты знаешь, всегда ненавидел жалость. Бесполезная это штука, жалость. Жалей не жалей, ничего уже не поправишь. Но я не сказал тебе главного, кто она. Ты ее знаешь. Это…»

Тут Гриша запнулся и умолк.

– Это..? Ну, кто там? Говори, говори! Да не жалей ты меня, чего уж теперь. Тетя Вика и не такое на своем веку повидала. Ну? Ты чего, мой хороший, плохо тебе что ли? Ты чего побледнел-то так? Ну-ка давай сюда. Давай, давай. Тетя Вика сама сейчас все прочтет. Тетя Вика сильная. Так, где тут… Бедняжка совсем одна… Так… По моей вине, так… Вот. Это Ma… Ma… Не пойму что-то. Имя-то какое длинное, ну конечно, итальянское ж. Мар… Марселина? Маргарита? Ну, не Моника, это точно. И на том, как говорится, спасибо. Господи ты боже мой, не мог нормально написать! Как я теперь узнаю, кто это? Марли… Мэрли… Гриша! Ну чего ты молчишь? Ты-то разобрал или нет?

– Разобрал.

– И?

– Марианна.

– Что? Что за Марианна? Я такой не знаю.

– Это Марианна, теть Вик. Наша Марианна.

– Наша? Марьяша?! Да нет! Ну что ты чушь-то городишь!.. Нет, нет. Не может быть. Да и я бы знала. Да нет, не может этого быть! Подожди, ну как это… ты это серьезно что ли?..

Полночи Виктория ходила по комнате и причитала – вот ведь напасть какая, змею на груди пригрела, ни стыда у нее, ни совести, бывают же такие!.. Гриша сидел в оцепенении. Пил чай. Кажется, чем-то перекусил – настояла Виктория. Она то плакала, то грозилась уничтожить наглую обманщицу, то обещала не мстить, если муж останется жив. Как ты думаешь, она хоть немного любила его, спрашивала она у Гриши? Или все это только ради денег? Гриша молча мотал головой. Она сопоставляла факты, открывавшиеся ей теперь с новой стороны, и не подозревала, что Гриша делает ровно то же самое. От этих открытий обоим становилось плохо. Виктория вопила в голос, Гриша про себя. Так они встретили утро. Наконец ей позвонил сын. Операция прошла нормально, но никаких гарантий не давали. Слава богу, он жив, с облегчением вздохнула Виктория. И тут же переключилась на свое, на будничное. Звонила шоферу, чтобы послать его за сыном, ставила чай, собирала на стол, думала о наступающем дне, о том, как поедет в больницу, по пути заглянет в полицейский участок поставить какие-то подписи, а до того серьезно поговорит с Германом. Дел было невпроворот.

– Иди спать, мой дорогой, на тебе лица нет, – обняла она Гришу, который, в отличие от нее, не мог думать ни о чем другом.

Когда наутро он вышел из комнаты, Виктории уже не было дома. На это он и рассчитывал. На кровати он оставил для нее записку, а сам тихонько вышел через садовые ворота, прикрыл за собой калитку и покатил чемодан вниз, к набережной.

– Так ты знал? Об отце?

– Да.

– Давно?

– Мы с ней расстались из-за этого.

– Ты любил ее?

– Откуда я знаю… Может быть. Но она не из тех женщин, которые ищут любви. Ей не нужна любовь, ей нужны только деньги.

– И от тебя тоже?

– И от меня. И от тебя. И от отца. От всех. Ты покупал ей что-нибудь на Понте-Веккьо?

– Да.

– Вот видишь. Я тоже покупал ей там украшения. Давал денег на квартиру. Которую, оказывается, оплачивал отец. Если б не он, мне пришлось бы бросить Швейцарию. Я потратил на нее все, что мы с Ману накопили.

– Это твоя девушка?

– Невеста. Бывшая невеста. Мы с Эмануэлой собирались пожениться. Но появилась она, и все пошло к чертям… Мама до сих пор считает, что это Ману мне изменила.

– Поэтому приезжал к ней в Милан?

– Я знал, что она вытянет из отца все соки. И бросит, как только закончатся деньги.

– И что она тебе сказала?

– Ничего. Ты же видел. Она не слушала меня… Я сказал, что расскажу матери, если она не оставит отца. И ее матери тоже. Но она только посмеялась. Знала, что я не расскажу. Маму бы это убило.

Самолет поднял Гришу над Флоренцией. Внизу раскинулись терракотово-черепичные крыши, обрамленные голубой линией гор и облаков. Внутри у него все сжалось. Сколько раз он рисовал эти милые сердцу пейзажи! Сколько раз смотрел в это небо! Сколько надежд было связано с этими местами!..

Вот и Арно со своими мостами, и зелень парков, по которым он гулял. Прощайте теперь все! Он уезжает навсегда. А ведь собирался остаться здесь надолго. Думал, что этот город станет для него родным… Он вспомнил, как летел сюда, полный упоительных планов, с каким восторгом глядел на все и каким везунчиком чувствовал себя тогда. Он вдруг понял – и никак не мог поверить в это, – что с тех пор прошло всего два месяца. Ему казалось прошел год, два, целая вечность. Что теперь будет? Что за жизнь его ждет? Что ему делать по приезде в Москву, куда податься? Никто не ждет его возвращения раньше, чем через год. Нет ни одного человека на свете, который знал бы о том, что с ним произошло. Никто не подставит ему плечо в эту минуту, и никто не скажет, как теперь жить. Тогда-то Гриша и подумал обо мне.

Прошел год. После той операции Саша выжил. Как ни странно, свою роль в его спасении сыграл Гриша – врачи сказали, если б не первая помощь, они не довезли бы его и до больницы. Не знаю, правда, был ли этому рад Саша. После больницы он сильно сдал. Всю зиму не выходил из дома и в начале весны умер от остановки сердца. Я не знал об этом, пока однажды мне не позвонила Виктория и не предложила увидеться – она вернулась в Москву и жила теперь в крохотной квартирке, доставшейся ей от матери. Она рассказала, что дела их находятся в плачевном состоянии. Все, что они имели в Италии, пришлось отдать за долги, включая миланскую квартиру – ее-то банк забрал в первую очередь; сын оставил Швейцарию и нашел работу здесь, чтобы быть поближе к ней, к тому же, ее постигло еще одно несчастье, вслед за мужем умерла старушка-мать. Никто не знал почему, но старушка, всю жизнь недолюбливавшая зятя, вдруг разразилась раскаяниями. Называла себя виновницей его бед и все те месяцы, что Саша протянул после больницы, ухаживала за ним лучше всякой няньки, день и ночь молилась о его здоровье и просила прощения за что-то. В день, когда он умер, она объявила, что настал и ее черед. Прибралась в своих пожитках, попрощалась с дочерью, легла и больше не вставала. Родственники посчитали, что она пошатнулась головой от перемен, свалившихся на старости лет. Консультировались с врачами, те обещали со временем поставить ее на ноги, но старушка слово свое сдержала и на пятый день после похорон отошла следом за зятем. Все это сильно взволновало Викторию, но еще больше ее поразило то обстоятельство, что муж стрелялся из-за любви к другой женщине. Это до сих пор не давало ей покоя. Она даже у меня поинтересовалась, знал ли я что-нибудь о его романе. Я, разумеется, заверил ее, что ничего не знал. Только подумал про себя, что стрелялся Саша из-за долгов, а не из-за любви. Сколько лет с ним прожила и не знала, что он способен на такое глубокое чувство! – сказала она мне с таким видом, словно хотела показать, что гордится мужем, пусть и задним числом. Я не стал спорить, женщинам часто хочется верить в то, чего нет.

Что касается Гриши, он провел весь год в Москве, а следующим летом поступил в Болонский Университет и уехал учиться. С ним отправилась его подруга. Как-то в декабре, в канун рождественских праздников у итальянцев, он сообщил, что будет в Москве и хотел бы навестить меня. Настроение у него было самое что ни на есть благодушное – еще пока мы переписывались, выбирая день и место встречи, он упомянул, как благодарен мне за все, что я для него сделал, и растрогал мою жену до слез, написав со свойственной ему простотой «подумайте, что вам хочется в подарок из Италии, я найду это и привезу вам».

Выглядел он отлично. Загорелый, возмужавший, пропитанный духом Средиземноморья и студенческой свободы – видно было, что на этот раз жизнь в Италии шла ему только на пользу, от него веяло уверенным воодушевлением человека, нашедшего свое место. Он сыпал итальянскими словечками и весь вечер веселил нас всякими историями. Его подруга была с ним. Еще до их появления мы с женой поспорили на счет нее – жена говорила, что это должна быть та же девушка, что была у Гриши с самого начала (почему-то ей хотелось думать, что между ними настоящая любовь, способная преодолеть все преграды), я же утверждал, что это не так. У меня есть одно наблюдение на этот счет: если один из двоих переживает перетряску наподобие той, что пережил Гриша, а жизнь второго в это время течет без особых изменений, то первый никогда не возвращается в прежние отношения. Совершенно уверенный, что окажусь прав, я с легкостью согласился в случае проигрыша отвести жену в ресторан, который нравился ей крабовыми котлетками в каком-то необыкновенном соусе и не нравился мне какими-то необыкновенными даже для Москвы ценами. Мы надеялись, что правда ненароком выяснится в разговорах за ужином, но этого не случилось. Жена бросала на меня вопросительные взгляды, я пожимал плечами. Неловко было любопытствовать, но я все-таки улучил момент и спросил Гришу, та ли это девушка, что была с ним еще до всех этих событий. Оказалось, что нет, другая. Они познакомились на курсах итальянского языка, а потом решили ехать вместе учиться. Я победно глянул на жену. Она вздохнула с такой грустью, что я понял: выиграть-то я выиграл, но в ресторан мы все равно идем.

В подарок у Гриши мы попросили какую-нибудь из его картин. Он преподнес нам две великолепные акварели, мы так и ахнули, когда он извлек их из папки.

– Нравится? – с довольной улыбкой спросил он.

Пейзажи, если присмотреться, не были ни мастерскими, ни безупречными с точки зрения акварельного искусства, но именно этим и притягивали взгляд. Прозрачные цвета, нанесенные на влажную бумагу самым кончиком кисти, соседствовали с сочными жизнерадостными пятнами, и все вместе они создавали ощущение хрупкости и одновременно праздничности, живости, какого-то подъема. Видно было, что писались они в минуты вдохновения. Была тут и трепетная нежность листвы, и солнечная яркость полей, и итальянская поэтичность местности, но самое главное, здесь был художник, и чувствовалось, как эти края дороги его сердцу. Глядя на акварели, думалось не о природе и не об Италии. Думалось о любви.

Оформлены они были с большим вкусом. Плотные паспарту бледно-василькового цвета подчеркивали пронзительную свежесть неба, а строгие золоченые рамы вторили сияющей теплоте красок и придавали рисункам серьезность и вес. Такие пейзажи можно встретить в Италии где угодно, особенно в Тоскане, но что-то подсказывало мне, что в них есть нечто очень знакомое. Посмотрев еще раз на очертания домов и крыш, распластанных в долине, на кусок старинной лестницы с каменными перилами и стоящие на переднем плане деревья, постриженные шарами, я вдруг узнал эти места – ну конечно! Это было Фьезоле.