– Можно поговорить с Гровером О’Рурком?

– Зовите меня Гроувом.

Мне всегда хотелось это сказать.

– Это Мэнди Марис. – Ее голос был полон энергии и повелительности.

– Чем могу служить? – Бросив взгляд на часы, я дал Энни знак секундочку подождать.

– Ну, вы могли бы позволить мне купить вам чашечку кофе, – дружелюбно ответила Марис, сплошь мед и обаяние.

Вот ты-то как раз меня ее и лишила.

– Как я понимаю, вы с Чарли Келеменом были близкими друзьями, – продолжала она.

– Лады, – отрезал я, врезав по тормозам, – может, вам следует представиться, Мэнди Марис?

Энни, почувствовав, что это надолго, вернулась за свой стол. В нашем бизнесе никогда не знаешь, когда всплывет новая возможность или проблема.

Проклятье.

– Я из «Нью-Йорк пост», – пояснила Марис. – Я бы хотела задать вам пару вопросов.

Только не это.

– Минуточку, – сказал я и перекинул Мэнди Долбаную Марис на отдел СКК по связям с общественностью. Не предупреждая ее, просто нажал кнопку перевода, настучал внутренний номер – и бац, нажал кнопку перевода снова.

Гордыня тут ни при чем. Кто в силу привычки, кто после курса молодого брокера, но консультанты научились никогда не беседовать с репортерами. Никаких плюсов, сплошные минусы. Пресса ужасает меня, своего рода условный рефлекс, выработанный за восемь лет промывки мозгов.

Телефон позвонил тотчас же, не оставив мне времени поразмыслить о собственном грубиянстве, а Марис – перезвонить.

– Слыхал, ты вчера был в офисе, – прошелестел Клифф Халек своим скрипучим голосом. – Я думал, ты собираешься на Род-Айленд.

– Стоя на краю могилы, схлопотал реферала от банкира. В буквальном смысле. – Порой я просто ненавижу свой «Блэкберри».

– Серьезная сица? – поинтересовался он, пустив в ход принятое в СКК сокращение от «ситуация».

– IPO. У моего парня 100 миллионов долларов в акциях. – Ну вот, поехали, слово «парень». На сознательном уровне я уже принял Тэйера под опеку и перенес его из графы «потенциальные» в графу «клиенты». На подсознательном из кожи вон лез, чтобы переключиться на развязный суржик финансистов. Но не сработало. В голосе ни малейшего энтузиазма. Ни намека на «шикарно».

– Не забывай о своих голодающих братьях в Деривативах, – поддел меня Халек, неизменно напрашивающийся на подряд. Пакет акций на 100 миллионов долларов сулит для его команды возможность похеджировать. А заодно он меня проверял, различив нечто чуждое, отнюдь не похожее на шапкозакидательскую браваду топ-продюсера.

– Рановато, Клифф. До IPO еще полгода. Еще шесть месяцев банкирам ловить нечего. Кто знает, когда откроются корпоративные окна? Держу пари, пройдет восемнадцать месяцев, прежде чем он сможет выйти на торги.

– Усек… – Он попробовал сменить тему: – Как прошли похороны?

– Пристойный панегирик, но я бы предпочел, чтобы монсиньор Бэрд закруглился пораньше.

– Католики еще легко отделались. Радуйся, что тебе не приходится отбывать шиву. Это семь дней.

Он хмыкнул. Я – нет. У нас обоих имелись дела получше, чем балаболить между собой и слушать мои ламентации по поводу католического попа. Новые идеи проносятся по этажам трейдеров в утренние часы – самое насыщенное время суток. Впрочем, Клифф все-таки выкрутился из своей повседневной мясорубки, чтобы узнать, как я живу-могу.

– А тебе надо торчать в конторе? – наугад забросил он.

– Так лучше всего. – Я понял, что подразумевал Клифф. Как хороший друг, он почуял: что-то не в порядке. – Поверь.

– Что-то не так?

– А что, заметно?

– Ага.

– Только что звонили из «Нью-Йорк пост». Собирают материал для статьи о Чарли Келемене.

– И что ты им сказал?

– Ничего. Я просто нажал на кнопку, перебросив их на наш PR-отдел.

– Отличный ответ, – одобрил он. – Но ты же знаешь, что звонки прессы – лишь вопрос времени.

– Ага, мне ли не знать.

– Ты уже говорил с полицией? – не унимался Халек.

– В среду ночью мне позвонил детектив по имени Майкл Фитцсиммонс. Я оставил ему сообщение вчера поздно вечером.

– Рад видеть, что ты умеешь быстро реагировать, – шутливо упрекнул он.

– Полиция Нью-Йорка. – Я помолчал. – Мужик на сто миллионов долларов. – Я помолчал. – Потом звонишь ты.

Ну, графиком, расписанным до секунды, это не назовешь. Времени позвонить Фитцсиммонсу было выше крыши. Реальность: после похорон я был не в состоянии толковать о Чарли с кем бы то ни было.

– Готов спорить, у полиции Нью-Йорка для тебя заготовлен список вопросов в милю длиной.

– А чего говорить? Гвоздем программы был Чарли. Тот, кто привязал тележку к его ноге, – псих гребаный.

– Может, ты знаешь этого психа гребаного.

– Сомневаюсь. Друзья Чарли обожали.

– А кто-то – нет.

– Скажи мне, что думаешь о рынке, – сказал я, переключаясь в рабочий режим, чтобы избежать непоколебимой логики Клиффа.

– Цены на нефть пугают хедж-фонды, – ответил он. – Хеджи убеждены, что Доу откорректируется на десять процентов, и просят мой отдел пнуть короткие позиции.

Под «пнуть» Халек подразумевал «увеличить». Команда «Д» может измыслить продукт, который упадет на 20 процентов, если рынок упадет на 10. «Шорты» будут в восторге, потому что сделают деньги на падающих рынках.

– Отличная инфа, Клифф. – Его проницательность всегда помогает мне на телефоне. – Мои ребята выстроятся за облигациями в очередь.

– А, подстраховка…

* * *

Такой вещи, как «индустрия ценных бумаг», не существует. Термин амбивалентен, с акцентом на «амба». Есть только гонка, потоки денег и неистовство дерущихся, отвлекающие от воспоминаний 18-месячной давности.

Уолл-стрит – сплошная нервотрепка. Мои современники боятся всего. Мы боимся лишиться клиентов. Такое случается то и дело. Мы боимся, что другие располагают более качественной информацией. Кто-то хочет продать то, что мы хотим купить. Мы боимся Комиссии по ценным бумагам и биржевым операциям и прочих регуляторов, управляющих нами. Мы боимся рисков. Но бегать посреди табуна мы боимся еще больше, так что идем на риски. Мы боимся, что наши ставки будут выглядеть глупо и говорящие головы выставят наши промашки напоказ за считаные секунды. Может, суть Уолл-стрит и в «чистогане» – лучшее слово для обозначения денег, какое я слышал. Может, дело в эго, гормонах и триумфе, когда делаешь крупную ставку и оказываешься прав. Но на самом деле теми, кто мы есть, нас делает страх. Я тревожусь о своих клиентах и возношу молитвы, чтобы они ни за что не поддались нашему шизоидному умонастроению.

Страх – это одно. Жадность – это другое. У каждого есть своя повестка дня. Исключений нет.

* * *

Пэтти Гершон остановилась у моего стола около 10 утра. Когда она назвала меня по имени, я понял, что у нее что-то на уме.

– Гроув, – сказал она, – я пришла попросить прощения.

Хлоя, как чертик из табакерки, выглянула из-за своего терминала, чтобы поглядеть на нас. Энни, широко распахнув свои сине-зеленые глаза от недоверия, подозрительно воззрилась на Пэтти.

– За что? – осведомился я.

– За эти шутки насчет наживки. Я просто жопа. Чарли Келемен был твоим другом.

– Откуда ты знаешь?

– Курц мне сказал. Гроув, я искренне раскаиваюсь.

– Выбрось из головы, Пэтти. Нет ущерба – нет и ляпсуса.

– Южный джентльмен во всем, – произнесла она.

Мы оба улыбнулись. Угрызения совести в ее карих глазах уступили место веселью, и воцарилось перемирие.

Может, «леди Золотая Рыбка» – это уж чересчур.

– Что тебе нравится в этих рынках? – поинтересовалась Пэтти, меняя тему.

– Облигации.

– А кроме облигаций?

– БРИК, – ответил я, используя бытующую на Уолл-стрит аббревиатуру для быстрорастущих экономик Бразилии, России, Индии и Китая.

– А мне нравится «Джек Ойл», – парировала она, горя желанием внести и свой вклад. Эта компания продает высокотехнологичные буровые головки нефтяникам вроде «Эксон» и торгуется под тикером «JACK».

– Хорошая компания, – клюнул я на эту наживку.

Подсекая, чтобы всадить крючок поглубже, она ответила:

– А я слышала, ты обслуживаешь Попрыгунчика Джей-Джея.

Джозеф Джаворски (правда, на его родном языке это звучит «Йозеф Яворский») – CEO «Джек Ойл» – мой крупнейший клиент. Попрыгунчиком Джей-Джеем он стал во время первоначального публичного предложения акций. Когда один из рыночных асов «Фиделити» закемарил во время презентации роудшоу, Яворский запрыгнул на конференц-стол и сплясал ирландскую джигу, чтобы пробудить убаюканного инвестора. И очень скоро в финансовых кругах распространилось прозвище Попрыгунчик Джей-Джей.

Предложение Джей-Джея превзошло самые смелые ожидания, в том числе его собственные. Он уже диверсифицировал половину своих позиций в «Джеке» и все еще владел 2,3 миллиона акций, стоящих 190 миллионов долларов при цене 83 доллара за штуку. Недурно для польского эмигранта.

– Кто тебе сказал, что Джаворски – клиент? – Я тотчас заподозрил Курца, нашего босса, ПМС нашего отдела.

– Джей-Джей.

Закашлявшись, я чуть не отхаркал собственную печенку.

– Мы познакомились на вечеринке в выходные, – пояснила Пэтти. Наклонилась ближе, еще ближе, настолько близко, что можно было застегивать пуговицы на общие петли, настолько близко, что блеснула рукоделием своего пластического хирурга. – Мы с ним очень поладили.

– Ну и как там Джей-Джей? – спросил я, старательно разыгрывая невозмутимость, но ощутил, как сердце забилось чаще.

– Держу пари, я могу тебе с ним помочь.

Ну вот, схватка начинается. Леди Золотая Рыбка уже разевает роток на долю в улове моего крупнейшего клиента.

– У нас хорошие деловые отношения, – сказал я, пытаясь развеять ее интерес, – но я подумаю об этом. – Важно было позволить ей сохранить лицо. Воевать с Пэтти проку мне совершенно никакого.

– Ты знаешь, где меня найти, О’Рурк, – по пути обратно в Эстрогеновый переулок беззаботно проронила она.

Когда Пэтти покинула пределы слышимости, я позвонил Джей-Джею, чтобы оценить масштабы ущерба. У нас с Попрыгунчиком Джей-Джеем прекрасное взаимопонимание, но в некоторых базовых вопросах инвестиционных стратегий, вроде необходимости подстраховать его портфель, мы расходимся. Он считает, что говорить об облигациях хуже, чем отскребать дохлых мух с липкой бумаги. Не исключено, что Пэтти опоганила мои рыночные рекомендации. Не исключено также, что мне нужна очередная аксиома.

Четвертая. Все топ-продюсеры – параноики. Иначе мы ни за что не стали бы топ-продюсерами.

– Алле, – ответил Попрыгунчик Джей-Джей после первого же гудка. Верный признак, что что-то не так. Джей-Джей никогда не снимает трубку сам. Все звонки проходят через его виртуозную секретаря-референта Джинджер. А модуляции самого Яворского обычно звенят мощью, этаким акустическим коктейлем сарказма и сохранившихся следов польского акцента. Вот представьте себе Джека Николсона из Варшавы.

Но не сегодня. Это «алле» прозвучало как-то вяло. Зондировать на предмет Пэтти сейчас не время.

– Что стряслось? – спросил я.

– Jestem udupiony, – ответил он.

– Что это значит?

– В переводе с польского – я в жопе.

– Скверно.

– Ты знаешь Джинджер, верно?

– Конечно. Ее разве забудешь?

Его личный референт была эталоном корпоративной производительности. А еще притягивала взоры всех мужиков, находившихся в радиусе 15 футов от нее. Джей-Джей однажды из-за нее устроил специальное собрание, пригласив только мужчин, на котором велел работникам своего офиса прекратить пожирать глазами ее «cycki», что по-польски значит «сиськи».

– Джинджер вчера уволилась, – сообщил он.

– Ты шутишь! – Даже не представляю, как Джей-Джей справится без нее. – И в чем дело?

– В выходные мы перешли на новую телефонную систему.

И куда это ведет?

– Ну и? – вслух спросил я.

– Голосовая почта рыгнула.

– Чего-чего она?

– Рыгнула. У Джинджер была интрижка с женатым типом из нашего офиса, – пояснил он.

– И как ты об этом узнал?

– В среду вечером этот тип оставил ей пятнадцатиминутную голосовую почту. Очевидно, они только-только порвали между собой. Он просил Джинджер взять его обратно.

– По-прежнему не понимаю, откуда ты об этом узнал.

– Наша ультрасовременная телефонная система форварднула его послание в голосовую почту всех до единого.

– Вот дерьмо! – воскликнул я. – И все это слышали?

– Все восемьсот тридцать семь человек. Все наши офисы по всей планете.

– И что он сказал? – Несмотря на потрясение, я не мог не дать волю своему похотливому любопытству.

– Этот субъект продиктовал целое продолжение к «Камасутре», – отозвался Джей-Джей, бравируя польским акцентом в каждом слове. – Джинджер, я встану на колени и сделаю то-то и то-то. Джинджер, я тебя отшлепаю и сделаю то-то. Джинджер, я научу тебя таким штукам, до которых даже в Голливуде еще не додумались. И все такое.

– Пятнадцать минут – уйма времени на сальности в автоответчик… – Сам я так и не научился воспринимать секс по телефону.

– Да там не только секс. Он еще и нюни пускал.

– Нюни пускал?

– Пожалуйста, возьми меня обратно, – передразнил Джей-Джей плаксивым голосом с польским акцентом, будто Джек Николсон из Восточного блока. – Ради тебя я брошу жену.

– Вот жопа.

– И не говори. Я намеревался дать ему под зад коленкой, если сам не уволится.

– И почему же не дал?

– Адвокаты.

– Уяснил.

– Эй, слышь, – начал Джей-Джей, меняя тему, – насчет своих акций я сейчас говорить не могу.

Я уже давно проедал ему плешь на предмет продажи толики «Джек», а то и хеджирования, чтобы подстраховаться. Он и понятия не имел, что на звонок меня спровоцировала Пэтти Гершон, а вовсе не деривативные инструменты.

– Только свистни, как будешь готов, Джей-Джей.

Обсуждать Пэтти Гершон смысла нет. Внезапная смена темы Джей-Джеем послужила сигналом, что ему надо кончать разговор. И едва я повесил трубку, как Энни мне сообщила:

– Вас пришла повидать Сэм Келемен.

– Она в порядке? – встревожился я.

– В полнейшем, – кивнул Энни. – Только поторопитесь. Она вас хочет.

– В каком это смысле?

– Уж поверьте. Девушки знают в этом толк.