Анастасий Андреевич Вонсяцкий
Записки монархиста
….Жизнь наша, младших офицеров, протекала незаметно. Рано утром денщикам стоило больших усилий будить нас. Кое-кто, поднявшись, наскоро умывшись, полусонный, являлся к восьми часам утра на плац перед казармами, где к этому времени уже были выстроены вахмистрами эскадроны и прогуливался полковник Хондзынский… С восьми занятия длились до трёх, с перерывом в час на обед. В три возвращались к себе усталые, не выспавшиеся, ложились спать. В семь поднимались, — начинали туалет; кто брился, кто тщательно бриолинил голову, кто занимался маникюром. В восемь все у Раввэ… За одним и тем же столиком, сидят штаб-ротмистр Мейер, поручик Немирович-Данченко, ротмистр Римский-Корсаков, корнет князь Накашидзе, юнкер Борель, доктор Каракановский… Не видно с ними Крыштофовича. Хотя, нет, вот он сидит за другим столиком с мадам Раввэ…
Я вхожу. Окидываю взглядом кафе. Нужно спросить, разрешение остаться в кафе у старшего офицера. Вот там в углу сидит с Богуцким и с какими-то дамами полковник Гершельман, немного влево от него седой генерал. Я готов двинуться по направлению к нему, как вдруг совершенно в противоположной стороне замечаю за одним из столиков в углу молоденькую, красивую даму и двух молодых людей в штатском. Они — не обыкновенные люди. Это видно по их благородным царским лицам. Вся публика поворачивается ко мне, наблюдая за тем, что я буду делать. Чувствую на себе взгляды всех офицеров и Гершельмана. Я подхожу к столику, вытянувшись в струнку, с поднятой рукой к козырьку и глазами, обращёнными к даме, останавливаюсь и спрашиваю разрешения.
- Ваше Высочество, разрешите остаться?
Ея Высочество княгиня Ирина Александровна едва заметным наклонением головки милостиво разрешает… Отчётливый поворот, звон шпор, и я подхожу к столику своего офицерства.
- Слушай, Алик, так нельзя — ты смутил Их Высочества, — говорит Каракановский, посмотри — они покраснели. Вся публика на них смотрит. Действительно, рядом сидевший с Ее Высочеством Федор Александрович покраснел, сидевший напротив него князь Юсупов улыбается.
За нашим столиком воцарилось молчание… Все ждали от меня сведений. Но я отвлекся совершенно другим… Сейчас я думал о них. Как любил я их, как хотел, как мечтал отдать, положить за них жизнь. Почему они, мелькало в моём уме, ничего не предпринимают, почему они молчат, ведь таких, как я много… Покажи, скажи хоть одно слово, и мы пойдём на всё, на смерть! Нужно убить Троцкого, Ленина — убьём; нужно взорвать Исполком — взорвём; идти в рядах на бой — пойдём! Я вспомнил тех мальчиков. Ведь они — Поповы, Ханжёнковы, Певцовы умирали там, в степях, только за них — Романовых. Несколько раз и я смотрел смерти в глаза, хотел её, но она не шла, и каждый раз, когда из "нагана" я разбивал череп красноармейца, я думал одно: я мщу этому проклятому рабу за то, что он поднял руку на своего господина…
Кликни только, и сейчас вокруг твоего царственного имени соберемся мы. Нас будет немного, но мы будем сильны, сильны духом.
Среди нас не будет дезертиров, не будет изменников, не будет "ловчил". Мы все будем рваться вперед, с единым желанием умереть за тебя. И как легко, как приятно будет умереть, зная, за что умираешь… Пусть десять десятых нас погибнет, лишь бы ты царствовал. На нашей крови ты должен строить своё благополучие. Ты наш господин, повелитель, а мы твои рабы. Прикажи, и мы разорвём на части наших братьев, отцов, не подчиняющихся твоей, единой и священной воле!
Ведь не может быть никаких на Руси Добровольческих, Северных, Южных, Донских, Кавказских, Астраханских армий, могут быть только две: республиканская — жидовская армия и монархическая — Романовская. Ведь не всё ли равно нам, стоит ли во главе государства Керенский, Троцкий или Скоропадский. Совершенно безразлично, — все они узурпаторы, все — самозванцы… Первый без всякого Всероссийского Земского Собора объявил Россию демократической республикой, а себя — её президентом, второй — народным комиссаром какой-то рабоче-крестьянской, "чрезвычайной" республики, третий решил самоопределиться, и приказом кайзера стал гетманом всея Украины… Нет, пока живы Романовы, Россия — их.
- Ну, Алик, говори же, наконец. Есть ли что-нибудь? — перебил мои мысли Мейер.
Я очнулся. Сейчас предстоит другое…
- Да… Некий Заленский…
- Его социальное положение, — спрашивает Каракановский…
- Присяжный поверенный, какой-то…
- В чем обвиняется? — задает вопрос Мейер.
- Председатель местного ревкома, подписывал смертные приговоры зверски расстрелянным на молу офицерам…
- Ого, важная шишка! — не удержался Накашидзе…
- Кроме того, по рассказам сослуживцев, сам присутствовал на молу при казни офицеров и в штыковые раны умирающих втыкал горячие окурки папирос…
- Негодяй! — воскликнул Борель.
- Тс… господа, короче, тише! — напомнил Каракан.
- Определённо угробить, — мрачно вынес приговор Немирович.
- Где живёт, образ его жизни? — задаёт снова вопрос Каракановский.
Мною даётся его адрес и сообщаются некоторые интимные стороны его жизни.
- Ага, — удовлетворительно воскликнул Мейер, — значит, не удерет: магнит держит… Ну, следующий!
- Донченко, комиссар Массандровского и Ливадийских имений… Ярый сторонник советской власти живет в Массандре.
- Социальное положение?
- Бывший фельдшер…
- Угробить, — бурчит Немирович…
Дальше…
- Бошко, бывший комиссар автомобильных сообщений. Социальное положение — шофер. Реквизировал все частные автомобили. В настоящее время агитирует против Добровольческой армии…
- Пока довольно… Предлагаю начать с Заленского, — говорит Мейер, — предлагаю, господа высказать, каждому свой план.
Наступило молчание. Первым заговорил Каракановский…
- Следить за его квартирой, когда выйдет он из нее следить за ним… На обратном пути, когда стемнеет, арестовать.
- Все согласны с планом Каракана? — переспрашивает Мейер.
- Все… только один вопрос, если завтра вечером он никуда не выйдет то, как, — отложить придется до послезавтра или идти на квартиру? — интересуется Римский-Корсаков…
- Нет, ждать следующего вечера, а сегодня предлагаю ликвидировать Иванова.
- Что это за личность? — интересуется Мейер.
- Бывший красноармеец живет в Аутке, у отца.
- Согласны? — спрашивает Мейер.
- Что за вопрос? — бурчит Накашидзе. — Надо Димку сюда… Алик, пойди приведи Димку…
Я встаю, подхожу к столику мадам Раввэ, целую ручку. Несколько комплиментов, а затем незаметно шёпотом передаю Димке…
- Слушай Дима, тебя все ждут, прощайся скорее.
- Разве есть что-нибудь? — спрашивает также тихо Крыштофович.
- Да.
- С икрой?
- Не знаю. Сегодня — нет. Завтра наверное…
* * *
Было начало двенадцатого, когда несколько фигур, все в резиновых плащах, с надвинутыми на глаза фуражками, безмолвно поднимались по Аутской…
Одни из них, высокий с накинутым на голову капюшоном, подходил к одному, нагонял другого и что-то передавал…
- Слушай, Эрик, ты с Димкой и Накашидхзе будете в оцеплении… Зорко следите, чтобы в то время, как мы будем стучаться в дверь и войдем в квартиру, он, сволочь, не почувствовал и не выскочил бы через какое-нибудь окно, — отдал приказание Немирович…
Вскоре, подошли к нужному месту. Все столпились у ворот невзрачного, двухэтажного домика. Дверь была открыта, и потихоньку все вошли во двор, за исключением Бореля, который стоял снаружи. В руке у него блестел маузер… Несколько фигур на ципочах взбирались по скрипучей лестнице. Вот и дверь
- Стучи, Вонсяцкий, — приказывает Немирович.
Раздается стук. Тишина… На второй стук за дверьми раздается шлепанье туфель и вопрос: " Кто там?"
- Свои, открывай!..
Дверь открывается, и нашим взорам предстоит пожилой мужчина в нижнем белье.
- Что угодно?
- Здесь живет Иванов?
- Я самый, что прикажете?
- Ах это, значит, ты! Где твой сын?
- Сын, сын мой, — растерялся старик.
- Ну, да сын, а не дочь, — восклицает Мейер…
- Его сейчас нет.
- Да где же он?
- Где-нибудь гуляет. Скоро должен вернуться. Не знаю, почему, до сих пор его ещё нет.
В трёх маленьких коморках ютилась вся семья Ивановых. Все спали: на двух кроватях по двое детей. Все девочки. Одной, старшей, — лет 14… Не было только старшего сына, который был виновен в том, что участвовал в расстрелах офицеров в Севастополе, а позже служил в красной армии.
- Что вам от него нужно, — с волнением спрашивает отец.
- Что нужно? — отвечает Мейер — тебе нет никакого дела! Ложись-ка спать, а мы его подождем… Плохо ты смотрел за ним.
В это время мать пала перед Немировичем на колени и стала говорить, что сын ни в чем не виновен.
- Передайте Борелю, Димке и Бичо, чтобы они спрятались во дворе, в сарай. Могут спугнуть зверька, — беспокоится Каракановский.
Все попрятались, а мы расселись по стульям и стали ждать.
- А скажи дед, откуда у тебя в доме вот этот кортик? Сынка? Ну, хорошо, — мы узнаем, — откуда он у него…
Спустя минут сорок поднимается по лестнице какая-то фигура и входит в кухню. Увидев нас, останавливается, пятится назад, но вдруг чувствует, что чья-то сильная рука опускается ему на плечо и чьи-то свирепые глаза останавливаются на нем…
- Что, товарищ? Не узнаешь? Позабыл? Я тот, кого расстрелять не удалось! А этот кортик, помнишь чей?
Опешивший Иванов не может выговорить ни слова.
- Ну, прощайся со своими.
* * *
Через несколько минут, мы, все быстрым ходом спускались к Ливадии. Подошли к воротам.
- Кто спустится к морю — спрашиваю я.
- Если хочешь, вали ты с Бичо…
- Хорошо…
Подошли к тому месту, где тропинка ведет к самому морю.
- Мы пойдем переодеваться, а вы скорее: мы вас будем ждать.
Я иду впереди, за мной он, а дальше Накашидзе…
- Товарищи, вы меня куда ведете, — жалобным голосом спрашивает красноармеец.
- Какие мы тебе товарищи, скотина!
- Ваше Высокоблагородие, — взмолился краснокожий…
- Ступай вперед, собака… и пикни мне хоть слово, — пригрозил маузером Бичо…
Шум моря был слышан все сильнее и сильнее. Сегодня море особенно неспокойно. Громадными волнами оно налетает на обрывистый берег, разбивается и уходит белой пеной назад, чтобы с новой силой бросится на него. Оно беспокойно, как будто чувствует, что сегодня в подарок получит человека…
Вот и берег. Широкий пляж, выстланный ровненькими, кругленькими камешками. К самым нашим ногам подходят пенистые язычки, как бы требуя скорее свою жертву… Накашидзе остановился и подал мне знак, но я его остановил:
- Погоди. — И дернув за рукав красноармейца, сказал. — Помолись!
Злыми глазами взглянул он в последний раз на нас и, оскалив зубы, произнёс. — Всё равно, — это ведь не спасёт!
- Не хочешь, не надо. Сдыхай собака… И вслед за тем, как молния, две вспышки осветили берег и раздалось два выстрела.
Обе пули попали в голову, и череп разлетелся в куски…
- Эх………, - выругался Бичо. — Погляди!..
Куски мозга попали на грудь и рукав макинтоша Накашидзе…
- Ну черт с ним. Идем!
Мы побрели назад. На душе оставалось какое-то плохое чувство… Мучила совесть. Стало даже жалко его. Боролись два чувства: одно — жалость к нему; — она говорила, что это было слишком жестоко, укоряла; другое — твердило, что он вполне заслужил это, что так надо! Мы подошли к ожидавшим нас нашим друзьям.
- Ну, как, — все благополучно? Теперь дуем в "Таверну"… Надо было действительно торопиться в "Таверну", чтобы вином залить скверное чувство…
* * *
Одиннадцать часов… Пушкинский бульвар… Влюблённые парочки шмыгают из стороны в сторону… На одной из скамеек, заслонённой от луны кипарисом, сидело двое молодых людей… На них были надеты плащи и только, судя по военным фуражкам, надвинутым на глаза, можно было определить, что это военные… Они сидели, заложив нога на ногу, наклонявши голову к земле, будто что-то искали на ней. Изредка между собой они перебрасывались непонятными фразами.
- Что же они не возвращаются? Вот будет номер, если он остался у ней!
- Черт знает что! Мне, Димка, надоело ждать.
- Алик, смотри, это они.
Тот, кого звали Димой, был никто иной, как корнет Крыштофович, другой, называвшийся Аликом — был юнкер Вонсяцкий, автор этих воспоминаний… И ждали они, как читатели могут понять, прочитав предыдущие строки, некоего Хесмана (Заленского), который около получаса тому назад прошёл по бульвару с дамой. За ним следили. Он сидел с дамой у Раввэ, затем вышел с ней (очевидно, с намерением ее проводить домой). Решено было, как только он с ней расстанется, тот час же его арестовать. Двое из нас остались в начале бульвара на скамейке. Тут же недалеко стояло заранее нанятых два извозчика… Каково же было наше удивление, когда мы увидели эту парочку, возвращающуюся обратно. Очевидно, решили прогуляться… В нескольких шагах за ними шли трое в плащах, — Мейер, Накашидзе, Каракановский. Вот они поравнялись с нами: Каракан садится с нами.
- Нужно действовать сейчас. По всей вероятности, они пройдутся ещё раз, он пойдёт её провожать и, кто знает, может быть, останется у неё ночевать, — вполголоса говорил Каракан. Сейчас, когда они повернут, вы подходите. Действуйте решительно, чтобы никаких криков, скандалов!
- Но как же? Вместе с бабой? — недоумевает Крыштофович.
- Ни черта, её тоже за компанию!
Дальнейшие переговоры были прерваны приближением выслеживаемой парочки…
- Ну, Димка, не робей, с её стороны, а я слева. Ходу!
Мы вскочили и широкими, но медленными шагами направились навстречу им. Вот они на расстоянии нескольких шагов; я вижу его неспокойное лицо, как будто предчувствующее, что что-то должно произойти… Мы расходимся, пропускаем их между собой, затем резкий поворот — и… Хесман чувствует, что кто- то хватает его за левую руку… Невольный поворот головы, и висок его ударяется о холодное дуло "нагана". Он невольно поворачивает голову вправо, в сторону своей дамы и видит направленный на него "кольт"…
- Тс!… Ни слова! Вы арестованы! Следуйте за нами!
Он пробует оглянуться назад, как бы ища спасения, но видит новые две фигуры, в таких же костюмах с направленными на него револьверами. Спасенья нет… Дама издает лёгкий крик, но в этот момент "маузер" Накашидзе приближается к её лицу.
- Мадам, если вы произнесёте хоть одно слово, я должен буду вас застрелить. Не волнуйтесь. Вам не грозит никакой опасности… в этом я даю вам слово офицера…
- Куда вы меня ведёте? — в отчаянии проговорил Хесман, когда его вталкивали в извозчика…
- В Ливадию!
Арестованный понял своё безвыходное положение. Из Ливадии никто не возвращался!… Он старался сохранить спокойствие, но мертвенная бледность, дрожащие руки и ноги, выдавали его. Он окинул внимательным взглядом едущих с ним трёх молодых военных. Всем трём он не дал бы больше 20 лет. По бокам шоссе тянулись красивые особняки, утопавшие в зелени. Было темно, появившаяся луна скрылась за густыми чёрными облаками…
- Отпустите меня. Все, что хотите, требуйте. Отдам всё, что имею, только оставьте жизнь. Отпустите…
Я взглянул на сидевшего рядом с ним Димку, тот отвернулся в сторону и глядел куда-то в море. Сидевший против него Бичо мрачно нахмурился и грозно произнёс:
- Помалкивай!
Мой взгляд встретился с пленником. Какой у него был жалкий вид!
- Умоляю вас, отпустите. Сколько хотите за моё освобождение?
- Видно много награбил в своё время, — тихо произнес я, не спуская с него глаз.
Пленник понял, что ни просьбы, ни мольбы, никакие выкупы не изменят принятого нами решения. Он замолчал, и больше не произнёс ни слова.
Но вот ворота Ливадии. Они закрыты.
- Ермолай, Ермолаич!
Через секунду из будки выходит дворцовый — сторож и открывает ворота. На другом извозчике сидит дама и двое военных. Извозчики остановились у большого белого здания. Это — флигель 29.
- Вылезайте!
Хесман сошёл с извозчика и направился в дом. Его ввели в довольно просторную комнату, ярко залитую электрическим светом. Она поражала полным отсутствием какой бы то ни было обстановки. Не было ни стула, ни стола. В углу лишь стояла винтовка, а на полу разбросано было несколько шомполов. Это была комната — 8, ставшая с этого времени исторической комнатой!
Озиравшийся по сторонам арестованный видел собравшуюся компанию офицеров. Все они осматривали его и о чем-то шептались. Видно было, что кого-то ждали… Вскоре появились те, кого не хватало: ротмистр Скасырский и полковник Крат.
- На кой черт притащили эту бабу? Кто-нибудь, штаб-ротмистр Мейер, будьте добры, отвезите её обратно в город, — попросил Мейера комендант Ливадии, ротмистр Скасырский, а затем, обратившись к стоящему тут же полковнику Крату, спросил его:
- Господин полковник, разрешите допрашивать арестованного?
- Да, пожалуйста!
- Ваша фамилия — Хесман?
- Да.
- Обвиняетесь в том, что состояли председателем ялтинского революционного комитета, выносили смертные приговоры всем зверски замученным на Молу офицерам… Признаете себя в этом виновным?
Арестованный долго молчал, не произнося ни слова. Державший в руке шомпол полковник Крат подскочил и ударил им изо всей силы комиссара по лицу.
- Жидовская морда, будешь ты отвечать или особых приглашений ждёшь?
По побелевшему лицу текла кровь, но он молчал. Несколько минут шла безмолвная сцена; раздавался лишь хлёст шомполов, то об голову, то об спину или плечи комиссара. Слышались отдельные выкрики:
- Сволочь, негодяй, скотина! — и вслед за ними: "Ой, ой, ой!". Наконец виновный, потеряв силу, упал на пол и закричал:
- Пощадите!
- Масон! Жидомасон! Сознайся, что масон!
И острие штыка стало входить в мягкую часть ноги.
Кровь брызнула фонтаном, и комиссар начал кричать. Крики его раздавались по всему громадному зданию… Несколько офицеров не вытерпели этой сцены и криков пытаемого и, заткнув уши, поспешили выйти. Некоторые из офицеров даже пробовали оттянуть обезумевших в припадке злости Скасырского, Хомутова, Пилёнкина, но в ответ на них обрушилась брань:
- Убирайтесь вон, не мешайте! Эта сволочь могла втыкать братьям-офицерам в раны окурки папирос? И с ней ещё церемониться?
Штык влезал все глубже и глубже… Пытаемый орал из последних сил.
- Сознайся, что ты жидомасон!..
- Сознаюсь… — наконец не вытерпел и каким-то неистовым, скорее, похожим рёв какого-то зверя голосом закричал Хесман. Штык был засунут более, чем наполовину, и конец его выходил из-за ноги…
- Что за крики, — крикнул поручик Пилёнкин, и, схватил одну из рук пытаемого. У него нервы есть? Сукин сын! Я ему покажу нервы, нашего брата расстреливал, скотина! Подержи, Вонсяцкий, руку, — скотина, ревёт еще.
И вслед за тем иголки, одна за другой, были Пилёнкиным воткнуты под ноготь пытаемому. Он издал ещё несколько ужасных криков и потерял сознание.
Мне сделалось нехорошо, и я вышел. В ушах звенел его отчаянный крик. Полумёртвого его потащили в парк, к морю.
Спустя два дня море выкинуло у Ялты человеческий труп, весь изрезанный, исколотый. Лица невозможно было разобрать…
Начавшаяся ликвидация местного большевизма в Ялте группой офицеров, находящихся в Ливадии, взволновала всех, причастных к нему. Все, у кого только рыльце в пуху, поспешили куда-нибудь скрыться, спрятаться. Каждый день море выбрасывало по одному или несколько трупов у берегов Ялты. Каждую ночь исчезали люди из Ялты или её окрестностей и потом родственники исчезнувшего старались обнаружить его в утопленнике… Крайне левая газета "Прибой", издававшаяся в Севастополе (так называемая "рабочая газета", орган Севастопольского и Крымского областного комитета РСДРП, годы издания 1918-19-й — прим. ред.), на первых же страницах помещала громадные статьи, озаглавленные крупными буквами: "Белые дни", "Белый террор"! Газета возмущалась поведением офицеров и требовала правосудия. В особенности она пришла в негодование, получив известие, что небольшой группой офицеров под предводительством какого-то "ротмистра Скасырского" был произведён разгром редакции небольшой левой газеты, издававшейся в Ялте под названием "Наша газета", за помещение статьи, направленной против "контрреволюционного офицерства".
Пришедшие офицеры явились с целью арестовать редактора. К счастью для него, его не оказалось. Офицерами были испорчены печатные станки и сожжены все газеты.
В ответ на все зверства, чинимые большевиками, было отвечено соответствующим им террором.
Между тем, небольшая большевистская организация, скрывавшаяся в Ялте, решила ответить офицерам тем же… Ими были намечены офицеры, участвующие в арестах их товарищей, подлежавших ликвидации. Была устроена слежка за офицерами. Не трудно было за ними у Раввэ. Сидели обыкновенно до одиннадцати, а затем отправились в Ливадию, либо в "Таверну". В один из таких вечеров, семнадцатого декабря, компания офицеров возвращалась к себе в Ливадию. Далеко впереди шли двое: корнет Крыштовович второй и юнкер Вонсяцкий.
- Алик, зайдем на минутку в комендантское на Виноградную, — мне необходимо забежать тужа.
- Хорошо. Вали, только поскорее, — я буду ждать здесь.
Толстый Толька Крыштофович побежал в ворота комендантского, а я стал прогуливаться взад и вперед. В это время вижу, ко мне навстречу идут двое штатских. При моем приближении, один из них прощается и переходит на другую сторону. Второй продолжает идти ко мне. Подойдя на расстояние двух шагов, незнакомец быстро выхватывает руку из кармана. В этот же момент — яркая вспышка и раздается выстрел. Чувствую, что-то укололо в живот. Ранен, мелькнуло в уме и, выхватив свой "фромер", я, сделав несколько шагов вдогонку уходившего быстрыми шагами большевика, выстрелил. Было темно — целится невозможно, я направил револьвер по направлению котелка. Раздался выстрел, но незнакомец бросился бежать, — значит промах. Я — за ним, нагоняю и, схватив за шиворот, — прикладываю револьвер к затылку и нажимаю курок. Но, что такое, револьвер не действует!..
Я снова его взвожу, нажимаю курок, но выстрела нет. В этот же момент, незнакомец вторично, в упор стреляет. Пуля пробивает мне левую руку и попадает в грудь. Выхватываю свою шашку, бросаюсь вдогонку за ним, чтобы напасть и зарубить, но вдруг, адская боль в боку, кровь, бросившаяся горлом, и я останавливаюсь.
Бежать не могу, больно дышать. Я умираю!..…………..
Я бесконечно счастлив, что сегодня, на том свете, я смогу встать во фронт Его Величеству!..
газета «Последние Новости», 24.06.1921 г., № 363, Париж