Глава 1

Герман сидел на репетиционной базе и курил траву. Ему надо было как-то унять боль в колене, когда перестали действовать анальгетики. Марихуана оставалась самым верным и надёжным лекарством. Он всегда приходил раньше, чтобы повозиться со звуком, потому что уже не было сил торчать дома одному, там посреди всякого хлама и воспоминаний. Иногда становилось невыносимо слушать треск пластинок и шум дождя, пусть даже они стали самыми любимыми звуками жизни. «Старость не в годах, — подумал он. — Она в голове. Она приходит тогда, когда ты болен и никому не нужен». Когда тебе одиноко и холодно внутри, мысль о том, что тобой восхищаются тысячи, а может быть, и миллионы людей, ничуть не греет.

Пришёл Дани и сел рядом на диван. На нём была какая-то яркая майка с кислотными разводами, хотя обычно он всегда ходил в чёрном. Герман зажмурился, его глаза не переносили даже простой насыщенности цвета. Эти яркие пятна стали чем-то враждебным для его мира, тем, чего не должно было быть. Все намёки на радость казались Герману невыносимыми на фоне его культа страдания.

— Как ты? — спросил басист.

— Разве ты не видишь, что всё отлично? — саркастически ответил Герман.

— Так что с тобой?

— Моё проклятое колено продолжает ныть.

* * *

Герман вдруг припомнил тот день пару месяцев назад, когда Макс потащил его кататься за город. Закатное солнце, бескрайние поля, полупустое шоссе. В глазах его играла дьявольщина с примесью опиатов и транквилизатора. И всё прекрасно. Только Герман вдруг некстати припомнил шутку Дани, что Макс водит как Винс Нэйл и за руль с ним садится себе дороже. Они ехали по бескрайним полям, солнце следило за ними своим единственным глазом. Шоссе заливал золотой свет. В колонках играло «Knocking on heavens door» в исполнении Боба Дилана. Германа немного коробило от этой песни. Он вообще в последнее время предпочитал что-то потяжелее. Макс подпевал вполголоса.

Ветер развивал его выгоревшие соломенные волосы. Он спрятал глаза под тёмными очками. Становилось трудно понять, о чём он думает на данный момент. Что за дурацкая тяга к открытым машинам? Герман не видел здесь ничего кроме желания покрасоваться. Тем не менее, они были счастливы, словно вновь вернулись на семь лет назад, когда между ними ещё царило полное взаимопонимание.

— Скорость — одна из немногих вещей, которые способы сделать меня счастливым, за исключением музыки и наркотиков, — сказал Макс, обращаясь скорее к себе самому, сильнее нажимая на педаль газа.

Засвистело в ушах от ветра.

— Бля, это же собака! — закричал он вдруг, стараясь со всех сил вывернуть руль.

Герману показалось, что в тот момент кто-то тряхнул земную твердь. Оскаленный зверь планеты стремился стряхнуть их себя словно парочку вшей. Герман знал, что скоро последует столкновение и постарался на время покинуть своё тело. Секунды размотались словно кишки. Удар о столб был чем-то привычным и ожидаемым. Треснуло лобовое стекло, рассыпаясь градом осколков. Хорошо хоть подушка безопасности сработала.

— Ебать мой мозг! — Макс выскочил из машины, оглядывая повреждения.

С досады он ударил ногой по колесу.

— Что сидишь? Вылезай отсюда, — обратился он к Герману, который досадно потирал ушибленный лоб. Удар пришёлся ближе к пассажирскому сиденью.

— Я не могу, кажется, я ногу сломал.

Герман открыл дверь и сделал попытку встать. Но раскалённый асфальт стал вдруг мучительно близок.

Макс не обратил на него внимания, созерцая труп огромной собаки, размазанный по дороге. Последние лучи солнца отлично гармонировали с лужей свежей крови. Красная колея тянулась на пару метров вперёд. Колесо продавило пса где-то посередине, но тот был ещё жив, несмотря на торчащее месиво внутренностей. Его лапы всё ещё скребли по асфальту, а изо рта текла красная пена. Макс присел возле него на корточки с выражением ужаса на лице.

— Я убийца, — прошептал он, хватаясь за голову.

— Что делать? — спросил Макс, поворачиваясь в сторону сидящего на земле Германа. — Я, правда, не хотел никого убивать. У него ошейник. Значит, у него был хозяин. Пиздец просто, — из под тёмных очков заструились слёзы.

Герман кипел от боли и злости. У него сломана нога, а Макс думает о какой-то собаке.

— Идиот, я сейчас сдохну! Вызови, блять, скорую.

Макс озадачено уставился на дисплей смартфона.

— Сеть не ловит… Не думал, что такое ещё встречается в наше время. Я сбегаю за помощью, — сказал он, удаляясь в сгущающиеся сумерки.

Герман остался один наедине с умирающей собакой и наступающей ночью. Никогда ещё в жизни он не чувствовал себя таких одиноким. Страх нарастал с каждой минутой ожидания. Этот час растянулся на вечность. Только подумать, какой-то час назад ты был счастлив, а теперь сидишь на земле с раздробленной коленной чашечкой, мучаясь от боли и страха. А ещё есть очень чёткая уверенность в том, что тебя предали. Лучше было бы умереть. Тогда не было бы ничего этого. Герман прекрасно знал, что Максу на него наплевать.

Он вернулся через час вместе со скорой и дорожной полицией. Они так и не заметили, что он был под наркотой, поэтому всё удалось списать на несчастный случай. А Герман до сих пор мучился со своим новым металлическим коленом, после парочки операций.

* * *

Пришли Джек и Майк. Оба были немного с бодуна, что, впрочем, не мешало им играть. Мастерство не пропьёшь. Джек хвастался, что дрожащие руки делают его игру на барабанах неподражаемой. Герман очень сомневался в этом, но, как ни странно, Джек Ди справлялся со своей ролью. Недаром родители назвали его в честь виски.

Макс нагрянул последним. Он был более живым, чем в прошлый раз. Он загорел и перестал выглядеть мертвецом. Казалось, он был единственным человеком, пребывающим в хорошем настроении. Но Герман знал, что Макс переменчив, как тайфун. Веселье означало, что он мог сорваться в любой момент, особенно сейчас.

— Ты где пропадал всё это время? — спросил Дани. — Ты вроде только сегодня вернулся в Лондон.

Вместо ответа Макс показал средний палец, на котором поблёскивало простое золотое кольцо. Это было странно, потому что кольца он вообще не носил.

— И что, — спросил Герман?

— Я женился! — ответил он радостно.

— А почему на среднем? — выпалил Герман, пока до него толком не дошёл смысл всего сказанного. — Когда, блять? На ком?!

Макс присел на диван и, улыбаясь, продолжил.

— В Лас-Вегасе. На Кэт. Она очень клёвая.

Герман знал, что не стоит относиться серьёзно к спонтанным бракам в городе греха, у него даже камень от души отлёг. Это просто очередная шлюха, очень скоро они разбегутся, когда узнают друг друга поближе. Ему не хотелось отдавать Макса какой-либо бабе навсегда. Более привычным было видеть его женатым на музыке.

— А почему ты нас не позвал?! — встрял Дани.

Макс развёл руками.

— Мы вообще никого не звали. У этого чёрного действа не должно быть свидетелей.

Сейчас Герману захотелось его пристукнуть, чтобы он больше не болтал о своей бабе. Для искусства имеют ценность только одинокие люди, потому что у них больше сил и времени на то, чтобы заниматься творчеством. Всё остальное существование ведёт к конформизму. В сущности, семья — губительна для личности. Чтобы оставаться свободным от мирских условностей, женщин надо менять как можно чаще. Это стимул жить и способ не стареть. Герман поклялся, что есть Макс решит завести детей, то тот собственноручно его придушит.

Но, тем не менее, он принял его приглашение заглянуть к ним домой после репетиции. Не терпелось посмотреть на ту, которая могла выбрать этого идиота. Выяснилось, что Макс совсем не может петь. Майк сказал, что это, скорее всего, проблема акклиматизации. После +35 в Л.А. лондонские +13 переносятся плохо. Герман всё равно нашёл, к чему придраться. Его поразило, что Макс был с ним неожиданно мягок и даже не пытался спорить. Просто охотно со всем соглашался. Может быть, если с тобой перестали ссориться, то ты уже ничего не значишь?

По мнению Германа, он вообще сильно изменился. И даже неожиданно для всех завязал с наркотиками. Не пил, только без конца курил сигареты.

— Да, я бросил, — сказал Макс, когда они стояли на балконе, подставляя лица дождю. — Я был бы рад, если бы все последовали моему примеру.

— Я не могу. Я должен заглушать боль, — Герман кинул окурок на улицу.

— Что с тобой, чувак? — спросил Макс, кладя руку ему на плечо.

— Если так, то это просто боль в колене. Если копать глубже, то у меня подозрение на опухоль мозга. Такая мерзкая опухоль, и она будет расти и расти, пока не прикончит меня совсем, — Герман полез за новой сигаретой, его руки заметно дрожали. Он прикрыл глаза, словно морщась от боли. — Может быть, два, может быть, три года. Но это не долго.

Макс уставился вниз, на мостовую, где протекала стремительная река трассы. Затем взял Германа за руку. Она казалась такой бледной по сравнению с собственной смуглой от южного солнца ладонью.

— Я верю, что ты справишься, — сказал он, глядя в глаза. — Может быть, у тебя нет никакой опухоли ещё.

— Если её нет, её придётся создать.

— Ого! Тот страшный чувак из телика! — воскликнула Кэт, когда Герман пересёк порог дома. Он был при полном параде в своей жуткой шляпе и плаще.

— Ого! Та тёлка из порнухи! — ответил Герман.

Макс самодовольно оскалился. Его ничуть не расстроил тот факт, что Кэт трахалась на камеру.

— Я не стыжусь этого, — сказала она. — Глупо стесняться своего прошлого. Эта была просто работа, даже не секс. Узнай дрочеры, как снимается порно на самом деле, у них бы больше никогда не встало.

Правда, теперь Кэт осваивала для себя большой кинематограф, оставив порно-бизнес в прошлом. Она не считала это зазорным или даже постыдным, это было не стереть, как и тату на ягодицах. Если Герман и надеялся внести смятение, то он явно проиграл.

Он возненавидел её сразу же, в частности, за то, что она была умна, в отличие от всех пассий Макса. А умные женщины крайне опасны. Она претендовала не только на место в постели, но и в сердце Макса. Этого Герман никак не смог простить. И не было сил выразить обиду сразу, просто разорвать и уйти. Осталось только мило улыбаться и прятать всё глубоко внутрь. Он не мог ссориться с Максом, хотя бы из-за группы.

Макс притаскивал Кэт на репетиции, в перерывах он трахал её в туалете, словно какую-то фанатку. Она кричала на всю студию. Ей нравилось быть шлюхой, но только с ним одним. Она избрала путь верности, собираясь идти по нему до конца. В ней уцелела какая-то часть морали.

Потом Кэт уехала на съёмки в Голливуд. Прежний накал куда-то улетучился, и всё устаканилось. Репетиции и репетиции, попытки поднять свой уровень выше головы. Редкие концерты в пределах Европы, размеренное существование зрелой рок-группы. «Opium Crow» двинулись в Америку для съёмок нового видео и зависли там надолго. К теплу и солнцу Калифорнии быстро привыкаешь.

Кэт пусть и была мексиканкой по происхождению, но являлась гражданкой США, что очень сильно помогло Максу с получением гражданства. Они купили неплохой особняк в тихой долине в получасе езды от Лос-Анджелеса. Скучный элитный райончик, подходящий для того, чтобы производить на свет личинок и жиреть. Максу нравилось, что Кэт полностью разделяла его позицию на счет детей и принимала противозачаточные. Им обоим казалось, что производить в этот мир нового человека — это лишний раз обрекать кого-то на страдания, особенно после всего того, что они пережили по вине собственных родителей. Они оба провели очень бурную молодость, не чураясь наркотиков, никому неизвестно, как это могло сказаться на будущих детях. У Макса и Кэт просто не было времени и сил, чтобы любить ещё кого-то третьего самой искренней любовью.

— Ты жирный, — говорил Герман каждый раз вместо приветствия. — Американское гражданство влияет на твой аппетит.

Следующим шагом для «Opium Crow» стало расставание со старым лейблом и создание своего собственного. Так, став полностью независимыми, они могли позволить себе всё, что угодно. Было решено переиздать все прежние альбомы, в том числе нулевой «Дорожки битого стекла», который был наполовину русскоязычным. Никто не ожидал, что он вдруг будет пользоваться такой популярностью в мире, чего уж там говорить про Россию и страны СНГ. Альбом оказался принят и понят, несмотря на языковой барьер и не самое лучшее качество записи.

— Ты понимаешь, если даже мы продадим говно, его всё равно купят! — воскликнул как-то раз Дани, радостно подсчитав в мозгу прибыль.

Герман вздохнул:

— Профессионал просто не может позволить себе продавать говно. Я бы перестал себя уважать.

— Мы только что толкнули говно в виде нашего дебютника, — хмыкнул Макс.

— Это не говно, это воспоминания, это история.

Макс оставался в стороне от работы над новым материалом. Ему было нечего предложить. Всё это время он писал лишь стихи, оставляя их гнить неизданными. Ему больше было нечего сказать в своих песнях. Это злило Германа, он понимал, что лишается одной из главных движущих сил группы. Их музыка лишалась идеи.

— После завязки ты никуда не годишься, — сказал он.

— Это было ещё до того, как я завязал, — ответил Макс.

— Это всё из-за женщин, — проскрипел Герман.

Макс тяжело вздохнул, он понимал, что Герман ненавидит Кэт, но в последнее время это становилось просто невыносимым.

— У меня были и другие женщины, которые не отнимали у меня желание творить, — ответил он, стараясь не впадать в гнев, он становился всё менее конфликтным.

— У тебя были тысячи женщин от дьявола, пришла одна от бога, спасла тебя, забирая дар, как плату. Это — высокая цена за счастье.

— Можешь сделать меня несчастным, чтобы вернуть вновь вдохновение, но оно уже не будет служить во благо тебе. Я всё ещё могу петь. Мой голос никуда не делся.

Герман схватился за голову.

— Ты стал другим.

Они опять ссорились и не общались несколько дней, пока необходимость не вынуждала их снова выйти на связь. Это была уже не дружба, просто привычка. Болезненная и тягучая. Когда они разговаривали даже о самых нейтральных вещах, воздух вокруг искрился. Каждый их них понимал, что это начало шага в пропасть.

— Найди уже себе бабу, — сказал как-то раз Макс. — Просто так, чтобы отвлечься. Тебе не обязательно её любить.

Герман пропустил его совет мимо ушей, но где-то через месяц появился на вечеринке с новой подругой. Это оказалась чернокожая девушка с миленьким личиком и весом около ста двадцати килограмм. Леопардовое платье плотно облегало её внушительные формы, делая похожей на людоедку из дикого племени. Её отвратительные дреды свисали, как хвосты павианов. Толстуха удивлённо озиралась по сторонам, впервые попав на такое мероприятие. Когда один из журналистов не очень вежливо намекнул в интервью на габариты девушки, Герман заявил:

— Вы слишком много твердите про духовную красоту, при этом спите с топ-моделями. Обществу пора научиться видеть прекрасное в нестандартном. Вы всё живёте по канонам, хотя считаете себя прогрессивными и свободными людьми.

Макс знал, что это чистый воды блеф. Герман ненавидел жирных, и всё, что весило больше пятидесяти килограмм, считал уродливым. Он и Макса записал в жиртресты, когда тот отошёл от субтильного телосложения. Но, так или иначе, Герман заставил общество встрепенуться и говорить об этом продолжительное время. Макс понимал, что всё построено на лжи и разговоры про душевную красоту — это просто фальшь. Что у нас есть, кроме внешности? Ведь она просто отражение внутреннего. Это было взаимосвязано. Что красивого в душе у обиженных жизнью дурнушек? Там нет красоты, там только немая злость. Как можно судить про внутренний мир — ты не узнаешь, пока не разрежешь нутро. Только потом убедишься, что там все одинаковые.

Герман вскоре бросил свои сто двадцать килограмм шоколада и начал встречаться с довольно странного вида татуированной дамой. Она была даже симпатичной, если не считать того, что у неё отсутствовал левый глаз. Она всегда носила на его месте покрытую стразами повязку. Все подшучивали над тем, что они трахаются в пустую глазницу. Макс сторонился её из-за своей боязни физических недостатков. Сама мысль о её глазе наводила на него ужас. Должно быть, следующей пассией Германа станет старуха или карлик. Этот эпатаж не знал границ. Все понимали, что он делает это не потому, что ему плевать на их недостатки, а потому, что именно это уродство так и тянуло Германа. Ему самому нравилось чувствовать себя уродливым, забыв про то, что под слоями грима он всё ещё красив, несмотря на возраст.

«Opium Crow» всё ещё существовали, сидя в могиле своих противоречий и разногласий.

 

Глава 2

Герман хотел записать четвертый альбом, Макс настаивал на том, что эта идея провальна. У них не было достойного материала, который мог бы сравниться с предыдущим. Ему не хотелось выпускать проходные песни под именем «Opium Crow», ему не хотелось даже петь это. Было жутко осознавать, что они сдулись, подобно воздушному шарику. Герман предлагал вылезти за счёт шоу, но ни одно сценическое представление не сгладило бы откровенно слабые песни, что были как големы, склеенные из разрозненных частей старых, и не несли в себе ничего, кроме самоплагиата. Публика требовала новых дисков, на этом же настаивал и менеджер группы. Всё катилось в бескрайний бред.

В это время Макс пропадал неизвестно где, совершенно не вмешиваясь в процесс записи. Ему снова стало всё безразлично. Прошли те времена весёлых героиновых тусовок в студии. Он даже не пил, поддерживая образ примерного семьянина. Так он становился всё больше противен Герману, как человек, предавший свои прежние идеалы ради бабы. И дело было вовсе не в трезвости, а в прогибании под другого человека. Макс устал объяснять, что это был его собственный выбор, потому что он просто устал от постоянного саморазрушения. Всё дело лишь в том, что теперь его жизнь обрела смысл.

Макс записал свои вокальные партии. Это вышло не сразу, обычно у него всё получалось с первых дублей. Сейчас же пришлось повозиться подольше. Тяжело было петь вымученные тексты Германа и свои старые полунепригодные стихи. А эта музыка просто выводила его из себя. Самое страшное, что он не знал, как сделать лучше. Это и есть верхняя точка отчаянья.

Кэт старалась не сталкиваться с Германом. Ей была совершенно неясна его негативная реакция на её присутствие. Макс старался огородить их от встреч друг с другом, как только мог.

— Ты любишь её? — спросил Герман как-то раз.

— Нет, просто это мой шанс на нормальную жизнь. Мы все нуждаемся в любви и заботе. Все проблемы моих прошлых отношений заключались в том, что я уделял им мало внимания. Я был больше занят собой, много требовал по отношению к себе, ничего толком не отдавая взамен. Я был ужасным эгоистом. Нам всем пора взрослеть, и мне и тебе. Надо учиться быть счастливым.

Однажды она заехала, чтобы забрать его из студии поздно вечером. Они договорили съездить куда-нибудь поужинать. Кэт застала их в разгар очередной ссоры. Совсем не надо было знать русский, чтобы понять суть вещей. Герман повернулся к ней и уже по-английски добавил:

— Я бы лучше трахнул бурито, чем эту бабу!

Макс поступил так, как сделал бы всякий мужчина, когда у него на глазах оскорбляют его жену — он со всех сил двинул Герману в челюсть. Тот лишь усмехнулся, сплёвывая кровь. В его глазах читалась победа. Он впервые смог задеть Макса по-настоящему. Герман ликовал, скалясь окровавленным ртом. Сейчас он был тем самым уродливым монстром, коим всегда стремился казаться. Макс не хотел его бить, он никогда бы раньше не позволил себе такого. Сейчас он разорвал последнюю нить, связывавшую их когда-то.

— Я ухожу! Делайте без меня, что хотите! — сказал он, эта ссора помогла расставить все точки.

Дани звонил ему несколько раз, пытаясь заставить помириться с Германом. Макс был непреклонен, он всё для себя решил уже давно.

— Чувак, я чувствую себя маленьким мальчиком, переживающим развод родителей, — сказал Дани.

— Прости. Мне действительно очень жаль, — ответил Макс, вешая трубку.

Так и закончился его десятилетний роман с «Opium Crow», но не закончилась история.

Всё развитие событий было предрешено. Макс знал, что скоро поползут слухи о том, что он променял группу на бабу. Попытка сделать из Кэт очередную Йоко Оно. Но так никто из них никогда и не поймёт, что для музыканта музыка и женщины не стоят на ступенях одной лестницы, они находятся в разных параллелях и никогда не пересекаются. Макс знал, что никогда не променяет музыку ни на что другое. Уход из группы дал ему время для раздумий и ключ к поиску новых идей.

* * *

Герман вернулся в Лондон, где всё казалось привычным и знакомым. Мрачная тёмная Англия распростерла над ним свои чёрные крылья, прогоняя все печали. Место, где любой бы сошёл с ума, успело стать для него родным и знакомым. Все музыканты снова расползлись по своим углам, переваривая свалившиеся события. Это не могло не стать ударом. Герман старался убедить себя, что уход Макса не страшнее операции на аппендикс. Тем не менее, ему пока что было больно возвращаться к работе над музыкой. Всё должно зажить. Зато его сердце смогло впервые забиться свободно. Всё было кончено раз и навсегда. Он больше не был связан с Максом этими жестокими болезненными отношениями, что изводили его десять лет кряду.

Он стал завсегдатаем гей-квартала в Сохо, но без всякого желания кого-либо снимать, ему просто хотелось снова влиться в эту отвратительную «темную» культуру. От скуки он совершил свой камин-аут, чем сильно удивил общественность. Оказывается, столько лет можно быть гомосексуалистом, и всем будет совершенно наплевать на тебя, теперь же из Германа пытались наскоро слепить гей-икону вместо заржавевших секс-символов.

На этой почве он закрутил роман с одним из лондонских андеграундных музыкантов. Обыкновенные отношения, лишённые бешеной страсти и безумия. Они совершенно не смотрелись вместе. И не имели ничего общего, кроме угрюмого вида. Они встречались пару раз в неделю, чтобы посетить унылую выставку современного искусства, пообедать в модном ресторане и потрахаться дома, не забывая про презервативы, чтобы потом уснуть каждый в своей постели. Это было скучно, обыденно и очень по-взрослому. В конце концов, ему был просто нужен кто-то. Многолетняя борьба с собственной гомосексуальностью была проиграна. Потребовалось много времени, чтобы понять, что ему совсем не нравятся женщины. Они были просто частью имиджа рок-музыканта.

* * *

Макс искал отдушину в лошадях, оружии и собаках. Ещё в детстве у него была мечта жить в деревне, чтобы иметь возможность каждый вечер ездить верхом. Только общение с лошадьми сдерживало его от желания напиться, кони просто не переносят пьяных. Макс завёл себе щенка хаски по кличке Кейк, удивительно умное и весёлое животное, обещающее вырасти в ручного волка. Ещё одного лохматого и беспородного пса Кэт подобрала возле дома, он был славный и немного жутковатый, словно собачья версия Дани. Что удивительно, никакое другое имя к нему так и не прижилось. Также дома время от времени появлялись три приблудные кошки, они гуляли сами по себе, так что у них не было даже имён.

В моменты, когда Макса переполняла агрессия или злоба, он просто доставал пистолет и стрелял по бутылкам на заднем дворе. Это оказывалось самым простым способом разрядить обстановку.

Кэт снова снималась в каком-то фильме, благо вполне пристойном, Макс сидел дома, наслаждаясь блаженной скукой и прикладной кулинарией. Язвительная мексиканка шутила, что именно она в этом браке является мужиком. Макса это как-то особо не трогало. Не без содействия жены ему предложили роль в кино. В каком-то фильме про восьмидесятые он сыграл эпизодического персонажа наркомана-глэмрокера. Особенно забавным было нюхать бутофорский кокс с задницы стриптизёрши.

В целом жизнь была настолько размеренной, что даже не утомляла. Всё было лёгким и приятным. Пока Кэт не заставила Макса играть для неё на гитаре каждый вечер. Она хотела, чтобы он снова вернулся в музыку. Макс в глубине души понимал, что ей хочется быть замужем за рок-музыкантом, а не за безработным бездельником, живущем на доходы с прошлых альбомов, как реднек на пособие по безработице. Ей нравилось быть с ним на виду. Она заставляла его ходить в спортзал и следить за собой. Макс даже был ей за это благодарен, хотя кто-то другой послал бы её лесом со словами: «Ты должна любить меня таким, какой я есть». Но, увы, нас любят только за то, какими мы себя сделали.

Временами он скучал по Герману. Ведь здесь в Голливуде у него не было близких друзей. Макс не ходил на вечеринки, вынужденный поддерживать свою трезвость. Весь круг его общения сводился к парочке звёздных соседей, с которыми можно было обсудить налоги и цены на недвижимость.

Вскоре Макс сдался и начал искать музыкантов для своего нового проекта. Ему хотелось пустить в жизнь свои старые наработки, которые по тем или иным причинам не годились для «Opium Crow».

* * *

Герман занялся поисками нового вокалиста. Он не мог придумать ничего лучше, чем устроить прослушивание, так как поиск среди знакомых ничего не дал. Он не видел никого на месте Макса. Однако, следовало бы рискнуть. Чтобы не прослушивать тонну шлака, он поручил первичный отбор своему менеджеру, тот отобрал для него двадцать человек, действительно умеющих петь. Во время прослушивания Дани постоянно крутился рядом и мешал сосредоточиться. Он почти на коленях умолял взять парня с голосом как у Эндрю Элдрича. Герману же не нравилось, что он косоглазый.

— Твою мать, ну ты же не любовника себе выбираешь! — возмущался басист.

Периодически возникала мысль сменить формат и перейти на женский вокал, так как найти девушку-вокалистку гораздо проще.

Герман уже был готов сдаться, но в студию вошёл парень лет двадцати. Платиновый блондин с тёмными глазами и аккуратным макияжем. Узкие виниловые брюки облегали его рельефные бёдра. Он выглядел так, будто уже являлся состоявшейся звездой. Дани видел, как загорелись глаза Германа, и стал засыпать невинную жертву каверзными вопросами, периодически скатываясь в откровенное глумление.

— Я задам тебе вопрос, ты имеешь право ответить только «да» или «нет».

Парень кивнул.

— Твоя мама знает, что ты гей? — Дани сам засмеялся своей шутке.

Тот не знал, что ответить, лишь слегка покраснел. Герман взмахом руки дал знак ему прекратить.

— Спой лучше.

И он запел. У этого парня оказался своеобразный голос, высокий с хрипотцой. Весьма андрогинный и резкий. Все понимали, что это потрясающе, но, тем не менее, вовсе не формат «Opium Crow», особенно после максовского глубокого баритона с широким диапазоном. Несмотря на протесты Дани, Герман всё же принял его в группу.

— Я же знаю, зачем ты берёшь его на самом деле, — сказал басист. — Это вовсе не из-за голоса.

Герман пропустил его слова мимо ушей. Он пригласил новоприобретенного вокалиста выпить с ним в баре. Парень сказал, что его зовут Эйден. Герману нравилось это имя. Юноша был чертовски хорош, пусть даже и косил под Макса в его ранние годы. Когда хмель слегка ударил в голову, Герман предложил ему поехать к себе и покурить опиум. Тот с радостью согласился. Они начали целоваться ещё в лифте. Эйден удивился, когда раздвоенный язык Германа проник к нему в рот. Он был как две нежные и скользкие змеи, способные довести до экстаза одним только прикосновением. Герман прижался к Эйдену, ощущая эрекцию через облегающие штаны, его рука сжала упругие ягодицы парня.

Проснувшись наутро, в постели рядом с юным прекрасным телом, Герман впервые за долгое время почувствовал себя живым. Он тут же разорвал скучные и неинтересные отношения с предыдущим любовником, отпуская на волю свои застарелые чувства. В конечном итоге, ему тоже хотелось урвать свой кусок любви. Ему было плевать, что Эйден спит с ним только из-за того, что Герман звезда и взял его в свою группу. Ведь никто не может любить его на полном серьёзе, он — старый рассыпающийся труп.

Дани всё знал и понимал. Оттого делался не в меру язвительным.

— Ты взял его в группу только потому, что он дал тебе в первый же день знакомства, — повторял он.

Тем временем Эйден спокойно сидел рядом, ни слова не понимая по-русски.

— Ты ведёшь себя так, словно ревнуешь, — оскалился Герман.

— Я ревную нашу музыку к тому, кто приходит на всё готовое. Мы ни один год строили наш замок, чтобы позволить кому-то прийти и всё разрушить.

 

Глава 3

Статья в одном из популярных журналов, посвящённых рок-музыке.

«Человек, скрывающийся под псевдонимом Макс Тот — личность неоднозначная и, безусловно, яркая. Пусть даже порой он порождает больше вопросов, чем ответов. Он обладает весьма чёрным чувством юмора. Бывший вокалист «Opium Crow» согласился побеседовать со мной в своём загородном особняке. Он оказался мил, вежлив и порой откровенен. Мы сидели на веранде, цедя безалкогольный мохито. Бурная молодость в прошлом. Он изменился: не пьёт, завязал с наркотиками. Курит одну за одной красный «Мальборо» и улыбается немного грустно.

— С чем связан твой уход из «Opium Crow»?

— Я бы назвал это скоплением личных и творческих мотивов. Это был конфликт, который зрел уже давно, не один год, потом всё просто взорвалось.

— Жалеешь о том, что пришлось оставить коллектив, принёсший тебе славу?

— Глядя на шоу уродов, коим стал «Opium Crow» теперь, я ни о чём не жалею.

Он усмехается, кровожадно туша сигарету в пепельнице.

— Поддерживаешь ли ты отношения с кем-нибудь из участников группы?

— Мы иногда созваниваемся с Дани. Мне кажется, что за это время он стал мне ближе, чем за все те десять лет. Я его обожаю. Неординарный и талантливый человек, несмотря на то, что типичный басист.

— Тебя можно назвать сильной личностью. Каких-то пару лет назад ты ширялся, как Сид Вишез, и пил, как Джим Моррисон. Что смогло так положительно на тебя повлиять?

— Просто в один прекрасный момент ты понимаешь, что если что-то не изменишь, то умрёшь. Я уже пару раз умирал, мне надоело. Наркотики — это кайф, это бесконечный кайф. Но жизнь не может состоять только из одного удовольствия, это отупляет. Надо научиться видеть приятное во многих других вещах: творчестве, сексе, познании нового. У меня был трудный период в жизни. Я был задавлен своим внутренним миром, я ужасно уставал от туров, репетиций, записей. У меня просто не было тормозов.

— Я слышал, что ты не забросил музыку, и у тебя зреет собственный сольный проект.

— Да. Я думаю о своём сольном проекте и сейчас занят пассивной работой над ним. Перед тем, как что-то делать, надо выносить идею, она должна вызреть в голове и душе, прежде чем взорваться.

— Ты раньше много говорил о неприятии со стороны твоей семьи. Удалось ли тебе наладить с ними отношения?

— Скажу честно, я пытался, но они не поняли моего рвения. Для них я в первую очередь наркоман и асоциальный элемент, а уже потом музыкант. Это странная реакция со стороны семьи, где никогда не было выдающихся людей. Среди моих предков даже не было талантливых плотников или сталеваров. Все они были до отвратительного средними. Им бы хотелось видеть своего сына таким, нежели кривляющимся в телике. Мне не нравятся такие люди. Спасибо, конечно, что родили меня, но дальше я как-то сам.

— Говорят, что, в отличие от многих знаменитостей, выпускающих автобиографии, свою книгу ты действительно написал сам.

— Я написал её на русском, мне лишь помогли с художественным переводом.

— Преследовал ли ты цель наставить кого-то на путь истинный историями из своего бурного прошлого?

— Нет, я не думаю, что это может кому-то помочь. Все предпочитают учиться на собственных ошибках. Я просто рассказал о своих взлётах и падениях: о наркотиках, о том, как тяжело терять друзей. Я пытался рассказать правду, вопреки тому, что говорила обо мне пресса. Если почитать статьи о моих похождениях, то складывается порой неверное впечатление. Я просто раскрыл мотивацию всех моих странных и спонтанных поступков».

Как ни странно, Макс действительно остался доволен этим интервью, где не переврали его слов и не пытались придать его образу прошлой скандальности. Хотя, наверное, кто-то мог бы сказать, что вместо того, чтобы умереть, он утихомирился и сдулся. Сейчас он опасался, что публика может слишком прохладно встретить его альбом, или попросту не понять его. Это по-прежнему его голос и его музыка.

 

Глава 4

Дом был всё так же холоден и пуст, но, тем не менее, казался родным и знакомым. Здесь среди пыли и остатков мебели было приятно проводить время одному. Максу совершенно не хотелось нарушать этот мёртвый покой уборкой… Когда внутри тебя рай, становится наплевать на ад снаружи. В этом месте было так приятно умирать, словно ты снова забираешься в утробу матери, чтобы никогда не выходить из неё во враждебный мир.

По комнате ходили вороны, перерывая клювами хлам на полу. Макс пытался прогнать этих огромных птиц, но они лишь кричали и шипели в ответ. Тогда он доставал ружьё и расстреливал их в упор. Их кровь прорастала на полу алыми маками. У воронов не принято хоронить своих мёртвых собратьев.

Макс съездил в ближайший городок, купив пару литров бурбона и немного еды. Пища вообще не радовала его уже несколько дней. Останавливало только то, что надо было что-то есть, чтобы не падать в обморок. Он выпил бутылку виски за ночь. Приходилось постоянно отгонять птиц, чтобы они не выклевали глаза. Макс взял в привычку даже спать с ружьём. Ему снилось, что его ищут. Однажды утром он проснулся на полу с приставленным к виску дулом. Это была просто неудачная попытка застрелиться во сне. Так повторялось уже несколько раз. Что-то живущее в этом доме пыталось заставить его убить себя. Смерть владельца была чем-то вполне естественным для этого особняка. Макс оставался жив только потому, что был мёртв наполовину.

Дом всё пытался понять, к какому же миру принадлежит его загадочный паразит. Он спокойно существует среди этих ужасов и смерти, воспринимает как должное свои видения и сны. Может быть, он от рождения не человек? Нет, он просто проводник, он видит тонкие материи, всё знает, но никак не способен повлиять на увиденное. Это как проклятье провидца. Всё, что он может — это лишь рассказать о видениях, он глушит свой третий глаз, только не знает, что это никак ему не поможет. Всё остаётся тщетным.

По коридорам ходили тени. Это были люди другой эпохи. Все они уже давно умерли и нашли свой приют на кладбище за домом. Макс здоровался постоянно с тенью одного человека, которого он прозвал Полковник. Тот каждый раз впадал в ступор от того, что его видит живой. Его жена боялась Макса как огня. У них был отвратительный ребёнок, лишённый глаз. Он мог только ползать по полу и скалить беззубый рот. Как все братья и сёстры малыша-урода, он умер от пневмонии в возрасте одного года.

Макс с удовольствием наблюдал за молчаливыми тенями ребят из шестидесятых. Они были так обдолбаны, что не понимали, что мертвы. Что ещё раз подтверждало теорию Макса о мёртвых наркоманах. Мёртвая девушка с длинными волосами постоянно пыталась развести костёр в углу спальни, но у неё ничего не получалось. Макс даже был в неё немного влюблён и очень сожалел, что не может коснуться. Она ничего не говорила, только смотрела на него своими большими круглыми глазами.

Последние самоубийцы редко показывались на глаза, они всё больше жались к стенам в подвале. Дом очень быстро свел их в могилу своими видениями. Макс понимал, что ему самому недолго осталось. В углу подрагивало ружьё, и собственный мир стал вдруг ближе, чем всегда. Он бы мог с лёгкостью уйти отсюда и вернуться в свою прежнюю жизнь, но ему больше не было места среди людей.

* * *

Герман без конца курил опиум, разглядывая свой портрет в гостиной. Художник явно ему польстил. Герман был склонен считать себя уродливым. Его вообще тошнило от любых проявлений любви к себе. Когда все вокруг любят тебя, а перед домом без конца торчат толпы паломников, то лучший комплемент — это искреннее отвращение. Ненависть честна и не имеет под собой корысти. Если Эйден ещё раз назовёт его красивым, Герман точно взорвётся и изрежет своё лицо бритвой. Ему тридцать три и с годами он не становится лучше.

Жизнь катилась непонятно куда. Сочинение музыки давалось всё труднее и труднее. Каменные пальцы слушались с трудом. Герман понимал, что тело тут не при чём, просто на куски разваливается его душа. Репетиции становятся скучной рутиной. Надо просто выдержать и не на ого не накричать. Держать себя в руках становилось всё труднее и труднее. Находиться среди людей становилось невыносимым.

* * *

Макс коснулся пальцами струн гитары, чувствуя как мир начал приобретать новые краски. Что-то напомнило, что он ещё жив. И в той музыке была жизнь. Смерть отступает там, где поют струны. Музыка бессмертна. Всё как тогда, в ту душную ночь, когда он играл для Германа свою первую песню. С тех пор прошло почти одиннадцать лет. Многое изменилось. Старый мир лёг прахом. И вот-вот на руинах начнут распускаться цветы.

Он отложил гитару и потянулся к блокноту. Он всегда писал зелёной ручкой. Первая песня с альбом должна быть началом. Эта была баллада о городе с красным небом. История о безысходности и вере в чудеса. Макс вспоминал себя подростком, который часами бродил один по грязному снегу. И как ветер завывал в его душе.

По телу пробежал холод воспоминаний. Ужасная зима. Ужасного две тысячи седьмого. Ему было пятнадцать и он только что ушёл из дома, брошенный всеми. Он ходил по городу и звонил в квартиры друзей, заставал там счастливые семьи, пьющие чай у телевизора. И везде ему было отказано в ночлеге. Лишь один знакомый дал ключи от своей дачи.

В доме было холодно. Вьюга завывала реквиемом. Убогий летний домик, где не было даже камина или печки. Макс нашёл какие-то банки с угурцами, но еда не лезла в горло. Он просто растянулся на ледяном полу, глядя в потолок. Его не спасали горы старых одеял. Он засыпал, ожидая смерть, но утро пришло и солнце заглянула в холодный дом. Стало легче. Долгое время Максу казалось, что в его жизни не было более страшных ночей.

Потом были чужие флэты много чужих флэтов, притонов, вписок и прочего дерьма. Мир был населён врагами. Счастьем было просто остаться на ночь у какой-нить девки, чтобы спать в её тёплой постели, предварительно потрахавшись. Ему не особо везло с бабами, так что найти постоянную девушку было проблемой. А люди вокруг были разные, добрые, злые или просто серые.

Один тип подарил ему гитару. Это и было началом становления Макса Тота. И само имя закрепилось за ним. Его звали «тот» это как тот и этот, но точно не тот. По странному стечению обстоятельств по-немецки это значило «мертвец». Иногда его ещё именовали «Дохлым».

«Дохлый сдох», написал он в своей прощальной записке, когда навсегда покидал свой город.

Руки потянулись за сигаретой. Первая песня была закончена. Макс давно смирился с тем, что может творить только, когда несчастен. В этот раз судьба преподнесла ему столько горя, что дальше некуда. Боль стала его частью, он засыпал с ней и просыпался. Она стала верной любовницей. Героин перестал дарить радость. Макс понял, что уже неделю совершенно чист и трезв. Боль дарует очищение. Она как наркотик, попробовав однажды, уже не расстанешься с ней никогда.

Макс сел в машину и поехал в Н.О. на почту. В этой глуши били проблемы с телефонной связью. Дрожащие руки набирали знакомый номер.

— Ты слышишь меня? — Макс словно кричал через всю Атлантику.

На том конце трубки тяжёлый вздох и молчание.

— Я люблю тебя. Не так, как бы ты хотел. Я люблю тебя. Мне больше некому во всём мире сказать эти слова. Я знаю, ты ненавидишь меня, но я люблю тебя, — продолжал Макс.

Он давно не слышал голос Германа, что и даже думать забыл, какой он чарующий. Слабый почти бесполый голос. Серебро.

— Я не знаю, что тебе сказать на это. Но я рад, что ты позвонил, правда… Ты сильнее меня. Ты можешь сражаться со своей ненужной гордостью.

— Мне нужно увидеть тебя, пока мы оба не стали прахом.

— Мы всегда были прахом.

— Пожалуйста, приезжай. Я не усну, пока тебя не будет рядом. Я не смогу сдохнуть один. Я буду только гнить. Прости меня.

— Это ты меня прости.

— Ты приедешь?

— Конечно, диктуй адрес.

Макс рванул обратно. Он не мог находиться так долго вне своего убежища. Нужно было писать втору песню. Истрию о своём воскрешении. Эта история о чёрных птицах, что рвали его на куски, а затем собрали заново. Это как практика посвящения в шаманы. Когда человек остаётся один в тёмной пещере или пустыне без еды и воды, ожидая, когда к нему придёт озарение.

Ворон не только проводник мира мёртвых, но и символ мудрости. Герман стал его вороном. Его духовным учителем. Максу показалось, что эта песня получилась слишком чувственной и почти сексуальной. Она об их связи, что тянется одиннадцать лет, об их платонической безумной любви. Она могла бы показаться слишком гейской, но Максу было уже нечего скрывать.

Третья песня должна быть о женщинах. Про всех, от шлюх до богинь. Сколько их было? Ну, может быть, около тысячи, может больше. И так немного тех, кто оставил след в душе. Кажется, это были Элис, Джули и Кэт. И всех их нет рядом. Одна бросила его. От второй он сам ушёл. Третья умерла. Был ли кто-то ещё? Кажется, Лукреция. Самый тупой и ебанутый роман в его жизни. И все тёлки жуткие стервы. Кроме Джули. Её жалко.

Максу нравился текст этой песни, впервые он писал о женщинах что-то не пошлое. В этой песне тоже было много трагизма. А блюзовые аккорды добавляли безысходности и краха.

Он отложил гитару. На сегодня всё. Главное, не умереть во сне.

Его сны были живительным раем. В них была Кэт и её нежные объятья. Он ощущал их почти физически. Ещё чуть-чуть и можно почувствовать на шее её тёплое дыхание.

— Не покидай меня, — шептал он, чувствуя, как медленно рушится иллюзия. Хотелось просто взять и выстрелить себе в висок. Но нельзя. Альбом ещё не закончен.

«Вся моя жизнь реквием по ней, — писал Макс в своём бумажном дневнике. — Кэт ушла, оставив меня наедине со своим адом. Я больше никогда не смогу быть прежним. Наверное, где-то там наверху решили подарить мне ненадолго кусочек счастья. Я был не очень хорошим человеком и его у меня забрали. Но я не буду проклинать Небо, я скажу «спасибо» за то, что было со мной. Ведь я был счастливей всех на свете. Я теперь я болен и разбит. Мне тридцать лет, я не прожил и половины жизни, и я уже видел столько, что с меня хватит. У других в этом возрасте всё только начинается. А у меня уже морщины вокруг глаз и седина пробивается. Но я нравлюсь себе таким. Я больше не мальчишка. Я наконец-то стал взрослым.

Я иногда подумываю пойти на войну. Умереть достойно. Но я так и не нашёл стороны, которая была бы мне по душе. Я ни с кем. Стоит только задуматься, мне противна сама идея войны. Она противоречит моей природе. Я не был бы способен убить человека. Я даже животных обижать не могу. Они чище нас. Мне противно есть мясо. Хотя, когда-то я любил его.

Или думаю бросить всё и уехать на Тибет, постигать практику умирания. Я много читал об этой технике, что даёт тебе шанс уходить в лучшие миры. Можно даже до божества мелкого дослужиться. Но я чувствую себя слишком грязным для такого шанса. Слишком уж я засрал себе карму. Вот сижу здесь и пытаюсь искупить свои грехи в песнях. Исповедаюсь перед всем миром и уйду в небытие».

Макс почти ничего не ел, погружаясь в тяжёлые тягучие сны. Депрессия его убивала.

* * *

Герман вдруг понял, что Макс чувствует его приближающуюся смерть и постепенно угасает сам. Потому что они просто не могут жить порознь на этой земле. Они были связаны, а это страшнее всех самых страшных чувств. Словно они заключили контракт с самой музыкой, которая всё никак не хотела их отпускать. Теперь же срок договора истёк, и настало время платить по счетам.

Герман выпил ещё виски. У него случился провал в памяти. Последнее, что он помнил, это то, как выходил из бара и ловил такси. Теперь же он с больной головой сидел в салоне самолёта, готовящегося взлететь. И вроде бы ещё не поздно встать и выбежать оттуда, но не осталось сил действовать. Да и рейс оказался не самым удачным — с пересадкой в Нью-Йорке. Герман готов был целовать землю, когда с больной головой сошёл с трапа в Новом Орлеане. Вокруг царила жуткая влажная жара. Герман не знал, с чего ему так плохо, было ли это похмельем или же новыми шалостями организма.

Он арендовал машину и отправился по указанному Максом маршруту. Он мчался сквозь душный смрад Луизианы, через болота Миссисипи и рой мошкары, прилипающий к лобовому стеклу. Он въехал в небольшой городок, стоящий вдоль трассы. Герман просто не смог проигнорировать алкомаркет. Здесь, вдалеке от опиума, надо было хоть чем-то себя развлекать. Он захватил две бутылки бурбона и один непонятного вида сандвич. Очень уж хотелось есть. Герман надкусил его пару раз и выкинул из окна. Нищий старик подобрал остатки сандвича, брезгливо уставившись на проходимца.

— Эй, где здесь Дом Самоубийц? — спросил Герман.

— Что тебе надо? — крикнул на него старик. — Вали в свою Англию! Понял?

Герман сделал над собой усилие, имитируя русский акцент.

— Прямо и нахуй! — сказал бомж, указывая на не заасфальтированную дорогу, отходящую от основной трасы.

В окрестностях пахло болотами и сыростью. Герман уже решил, что заблудился, пока дорога не выехала в серое поле, где, словно из-под земли, выросло дерево с прогнившей сердцевиной. Его оплетала пуэрия, создавая иллюзию зелёной жизни в мёртвом теле. Что, если мы все ещё живы только благодаря паразитам сознания? Дерево скалилось своим огромным ртом. Герман остановился, вышел из машины и опустил руку в дупло. Там оказался только ворох бумаг. Дерево долгое время служило кому-то почтовым ящиком. Среди полуистлевших писем на дне покоилась серебряная пуля на цепочке. Герман, сам не зная зачем, нацепил её на шею. Он взял одно из писем.

«Любимый, не терзай себя. Жизнь продолжается. Я всегда буду с тобой. Живи, пожалуйста.». Его пробил холодный пот. Письмо не было подписано, но он знал от кого это и кому. Он взял конверт с собой, чтобы передать Максу. В дупле было ещё одно письмо, написанное уже другим дёрганным мужским почерком.

«Мелкий, что ты надумал, чёрт побери?! Если ты сдохнешь я найду тебя, воскрешу и буду убивать снова и снова. Не шути так. Я Там был и всё видел. Тут тысяча градусов по Кельвину. Мне больших трудов стоило сюда пробраться».

«И Фокс тут», — подумал Герман, кладя письмо в карман.

Он сел в машину и проехал оставшиеся сто метров до дома. Вокруг было солнечно, только вот особняк был в тени и казался таким холодными и мрачным, словно его взяли с другого фото и как-то неумело приклеили сюда. На притолке красовалась свежая надпись «Копай мою дыру в Ад», наверняка это было сделано рукой Макса.

Ржавые ворота были распахнуты настежь, двор сплошь усеян сухими листьями. В небе с невероятной скоростью проплывали тяжёлые серые облака. Они казались комками грязной ваты, которыми добрый таксидермист набивает чучела. С этой жарой Герман уже и забыл, что на дворе конец октября. Он поднялся по ветхим ступеням. На двери не было звонка. Зато имелся колокольчик. Герман долго звонил, пока в ушах не начало гудеть. Он осторожно толкнул дверь, она подалась. Он шагнул вперёд в душную темноту дома. Кто-то спускался с лестницы. Герман слышал звуки неуверенных тяжёлых шагов. Макс спустился вниз, держа наготове ружьё. Его шатало, он с трудом держался на ногах. Растрёпанные волосы, прилипшие к щекам, небритое лицо и задурманенный взгляд. Он был одет в одни лишь рваные джинсы, сплошь покрытые пылью с бурыми пятнами, так похожими на кровь. Тело ещё хранило следы хорошей формы, хотя по бокам уже начали проступать рёбра.

Герман стоял, не смея шелохнуться на прицеле у психопата. Он просто не мог отвести от него глаз. Красота и безумие со смертью в руках. Как же приятно ощущать себя почти мёртвым. Тогда даже смерть не страшна.

— Сначала я убью тебя, — сказал Макс. — Потом вынесу свои гениальные мозги.

Герман понимал, что умолять бесполезно. Он выпрямился в полный рост, готовясь умереть гордо.

— Целься в сердце. Я ничего не почувствую. Оно разбито, — Герман откинул голову назад и раскинул руки, готовясь принять дозу свинца.

Коллекционное ружьё — оружие эстетов. Раздался выстрел, Герман закрыл глаза в ожидании смерти. Пуля лишь врезалась в стену, вызвав фонтан пыли, и, отрикошетив, упала на пол с глухим звуком.

— Мне кажется, попасть с такого расстояния было бы проще, чем промахнуться, — губы Германа исказились в презрительной усмешке.

Они около минуты стояли, глядя друг на друга, пока Макс просто не сполз по стенке. Герман подкрался к нему, забирая ружьё из ослабших рук, чтобы оно больше не вызывало соблазна умирать. Лёгкое суицидальное помутнение миновало его больную голову. Герман присел рядом с Максом и коснулся рукой его волос. Тот издал странный звук: что-то похожее на довольное рычание.

— Это не я, это дом, — сказал он, приоткрывая глаза. — Я же никого не могу убить, я слишком добрый.

* * *

— Вставай, я отведу тебя в ванную!

Макс открыл глаза, чувствую знакомый голос. Ласковые руки перебирали его спутанные волосы.

— Тебе станет лучше.

Макс поднялся на ноги, опираясь о руку Германа.

— Пойдём. Приведешь себя в порядок, а потом мы съездим в город позавтракать. Ты так же любишь пасту и пиццу, как раньше?

Макс слегка кивнул, делая неловкую попытку улыбнуться. Он никогда не слышал такого ласкового голоса у Германа. Раньше всё было иначе.

Макс был слишком убит, чтобы подняться по лестнице сам. Пришлось буквально тащить его. В воде он немного пришёл в себя и попросил закурить. Он затягивался, роняя пепел в пену. Герман разглядывал пятна от плесени на потрескавшейся плитке. Они оба не знали, что сказать друг другу, лишь журчание воды разряжало обстановку.

— Зачем тебе эта развалюха? — спросил Герман. — Специально героиновый дом прикупил, чтобы бегать по нему с ружьём, как опустившиеся рок-звёзды?

— Нет, я оборудовал студию в этом подвале. Это показалось мне единственным местом, где я могу спрятаться от жизни, — он утопил окурок в ванной.

— Зачем ты позвал меня сюда? — наконец-то решил спросить Герман.

— Потому что я люблю тебя, — ответил Макс, пожимая плечами. Для него это было так же естественно, как и сказать, что небо синее, а трава зелёная.

— Ты же знаешь, что это не так. Когда ты целился в меня, я загадал, что если ты попадёшь в сердце, то это будет доказательством твоей любви.

Макс издал сдавленный смешок.

— Основной причиной было то, что без тебя я не найду выход из этого мира. В тебе есть что-то, чего нет во мне. И именно в этом ключ.

— Ты позвал меня через полмира только для того, чтобы поделиться своей бредовой теорией? — вскипел Герман.

— А у тебя был выбор? Ты бы и так умер сам через какое-то время. Выходит, что позвал просто так. Только вот изначально я думал, что выход возможен только вместе с гибелью физического тела. Однако позже я просто понял, что где-то в мире есть портал, который мне нужен. Я думаю, что нашей целью были бы его поиски. Я, кажется, когда-то знал, где находится цель, только вот потом забыл. Но я обязательно вспомню это.

Все его слова были похожи на бред, но Герману так хотелось верить в это прекрасное безумие. Если где-то ещё и осталась магия, то она точно в словах сумасшедшего.

Макс нашёл в себе силы расчесаться и побриться.

* * *

Осенний Н.О. пах мёдом и отбросами. Грустные негры сидели прямо на тротуарах. Редкие туристы сновали по улицам. В баре напротив церкви было тих и безлюдно.

— Я же говорил, что не стоит жрать ничего в том месте, где собираешься пить, — сказал Герман, мрачно уставившись в тарелку салата.

— Мне всё равно, что жрать.

Макс оглянулся по сторонам.

— Путь в одиннадцать лет от бара в центре Москвы до этой дыры. Стоило ли, я не знаю. Я не могу отделаться от ощущения этой бессмысленности. Всё, что ты делаешь в жизни, только для того, чтобы потом это потерять.

— В жизни не бывает без потерь. Всё было не зря.

Макс тяжело вздохнул.

— Я не знаю, чего я хочу дальше. Мне хочется умереть, как и остаться навечно с тобой. Я начал писать альбом, мне страшно представить, что будет, когда я его закончу. Потому что это должно стать финальной точкой.

— Я уверен, дальше ты что-нибудь придумаешь. Или мы придумаем.

— В жизни бывают моменты, когда непонятно, куда двигаться дальше.

Герман вспомнил про письма и полез рукой в карман.

— У меня для тебя кое-что есть.

Глаза Макса забегали по тексту.

— Ну не сейчас же передавать мне такое, — на его лице отразилась самая скорбная из всех мине, что доводилось видеть Герману.

Макс заказал ещё виски с колой.

— Я хотел бы уйти, туда, где все те, кого я любил.

— Ты не понимаешь главного. Даже не того факта, что счастье может быть в чём-то кроме смерти, а скорее того, что никто не способен стать причиной твоего счастья, не важно живой или мёртвый. Я хотел бы быть тем, кто сделает тебя счастливым, но всё в твоих руках. Я просто хочу быть рядом.

Домой они ехали в молчании. За окном раскинулась живописная помойка Луизианы. Пахло болотами. И цвели дикие розы во дворах заброшенных домов. Столько лет прошло со времён наводнения, а Новый Орлеан до сих пор выглядит больным и покинутым.

Максу казалось, что тот город напоминает ему свой собственный. В его памяти жива пожухлая трава и ржавые кресты погостов. В его городе тоже пахло болотом и смертью. И по весне паводок размывал белые кости старых могил.

Макс смотрел в окно, теряя ощущение реальности. Сны захватили его сознание. Мир за окном стал декорацией, которую в любое время можно порвать и сбежать наизнанку мироздания.

Дома он закрылся в своём подвале и принялся писать песню о городах. Он нал, что даже сквозь толщу бетона Герман слышит его музыку. И лишь призраку шелестят за дверью. Макс старался не думать о том, что ему страшно здесь наедине с мёртвыми, что неотрывно следят за каждым его шагом. Чтобы быть шаманом, надо привыкнуть к нижнему миру.

— Ты никогда так много не работал, — сказал Герман, когда Макс поднялся на божий свет.

— Потому что ты мне не мешал.

— Я не вправе, это же твоя история. Я здесь, чтобы помочь с записью.

Макс остановился, снова обращая взгляд во тьму подвала.

— Странные мы люди. Живём, тянемся к свету, а умираем во тьме. Чем больше я думаю, чем тяже прихожу к выводу, что человек существо не доброе и никогда им не было. И бесполезно бежать в церковь и спасать душу, потому что все и так обречены на повторение своего личного ада. Бесполезно умирать, потому что невозможно покинуть цепь перерождений и смертей. Мы все обречены.

— На твоей месте, я бы попытался.

* * *

Ночь выдалась душная почти тропическая. Словно воздух состоял из паров рома. Чудесная ночь и почти хочется жить. Макс встал с кровати и потянулся за двенадцатиструнной гитару. Его всё ещё трясло от любви.

— Ты большая сволочь чем я, — сказал Герман, наблюдая за его очертаниями во тьме.

— Когда у меня вдохновение, я не могу ничего с собой поделать.

Герман засыпал, слушая знакомый голос и ласковые молоди трагического блюз-фолка. Почему, он не мог сыграть что-то повеселее.

— Я думал, мы умрём этой ночью, — сказал Макс на утро.

— Не думаю, что всё настолько хорошо, чтобы расстаться с жизнью.

Герман встал, натянув на себя джинсы.

— Собирайся, — сказал он. — Мне нужно в город. Я хочу купить новую гитару для записи. Надо сгонять на блошинку, мне кажется, сегодня удачный день.

— Ты решил начать играть по моим правилам? — спросил Макс. — И не будешь ебать мне мозги по поводу того, как что должно звучать?

— А что мне ещё остаётся.

Макс завалился на заднее сиденье машины вместе со своей двенадцатиструнной гитарой. Герман вполуха слушал его песни. Тихий экспромт, мистические истории о его идеальном мире. Там, где реки виски впадают в моря водки. И святая тьма дарит бессмертие. И ангелы умирают от передозировки. Там был мёртвый лес и дыра в голове. Элементы его идиллии, что так стремятся стать реальностью. Он давно сошёл с ума. Его слова всё более безумны и плачь гитары становится невыносимым.

— Макс, хватит, мне хочется сдохнуть от твоей песни.

Но тот не слышал его, погружаясь в тёмную медитацию. Та становилось похоже на смесь рэгги напевов, псалмов и русских народных заговоров. Поездка с поехавшим Тотом, оборачивается в путешествие по кромке Ада.

Он попросил остановить машину возле бомжа.

— Он такой грустный, — сказал Макс, созерцая грязного старика. — Давай убьём его и подарим ему свободу.

Герман ничего не ответил.

— Я хочу вылечить весь мир, — сказал Макс, откидываясь на сиденье. Ты сбил опоссума, давай его похороним. Он попытался открыть дверь, но слабеющие руки не слушались. — Здесь всем не хватает добра, а я забыл дома ружьё.

Они вышли из машины недалеко от рынка. Его было не трудно найти по запаху травы. Небо наливалось свинцовой грустью. Макс присел на тротуар, кладя голову на колени.

— Мне дурно, — сказал он, закатывая глаза. — Моё тело рассыпается.

— Ничего, — мы всё переживём, сказал Герман, касаясь его волос.

— Ты сам умираешь, — усмехнулся Макс. — Ты сам знаешь это. Ты не сможешь быть вместе со мной.

— Я, правда, что-нибудь придумаю, — сказал Герман.

Они бесцельно бродили между рядами. Пока Герман не остановился возле коробки с разным хламом. Рядом на витрине лежал белый Фендер.

— Можно? — спросил он у продавца-хиппи, осторожно касаясь струн. — Кажется, это то, что нужно.

— А он в пыль не рассыплется от ветхости? — спросил Макс.

— Ну и что, может быть, на нём сам Хендрикс играл.

— Если ты хочешь в это верить.

Дома Макс снова ушёл в подвал. Ему не нужен был свет, чтобы играть на гитаре и записывать тексты с аккордами. Руки действовали по памяти. Он даже подумал о том, что неплохо было бы ослепнуть для лучшей концентрации.

Но эти идеи казались ему слишком бредовыми. Он взял гитару и вышел на крыльцо. Здесь было больше воздуха и можно было проводить закат.

Максу вдруг подумалось, что все они ни капли не повзрослели за эти годы: деньги, семьи, дома, машины были лишь мишурой, которую они вешали на себя, чтобы выглядеть взрослыми. Просто потому, что так обязывали возраст и положение. А годы тут не причём. Они все прожили ни одну жизнь, но так и не стали старше. И бесценный опыт не приносит ничего, кроме разочарования. И он бы не удивился, проснувшись сейчас в Москве, поняв, что не было этих одиннадцати лет безумия. Во сне ему казалось, что он просыпается в одной кровати с Германом в квартире под серым небом. Воронёнок пинает его в бок и говорит, что пора репетировать. Какая-то баба приносит ему бутылку тёмного пива. В России всё пиво, как моча. В соседней комнате играет дурацкий кавер на «Doors» в исполнении «Аквариума». «Мы никогда не станем старше», — блеет Гребенщиков.

А из вечернего тумана поднимался чёрный силуэт, он шёл сквозь густую траву и импровизированное кладбище. Макс не знал, кто перед ним — живой или мёртвец.

Макс услышал знакомые шаги, знакомый голос, но всё так же не могу понять, кто находится перед ним. Слишком большой был разрыв в пространстве и ощущениях во время их последней встречи.

— Дани? — спросил Макс, ловя отблески в знакомых светло-карий глазах. — Откуда ты?

— Я всё же нашёл тебя.

— Зачем? Это царство не для живых. Герман тут, лишь потому что он доходяга.

— Я знал, что нужен здесь. Иногда в некоторые вещи лучше влезть без спроса во избежание беды.

— Проходи, — сказал Макс.

И на его мрачные владения опустилась долгожданная тишина. Он был рад видеть Дани, но оставался слишком слаб на эмоции. Спустя минут десять появился Герман и молча сел рядом.

— Мне кажется, я написал всё, что мог, — сказал Макс. — Нам нужно отправиться в подвал втроём и закончить дело. Попрощаться с белым светом и послать альбом по почте. Это будет прощальным приветом. И больше мне ничего не станет нужно. Иногда нужно вовремя уйти.

* * *

Они приступили к записи этой же ночью. Макса не очень волновало, что на альбоме не будет живых барабанов. Честно признаться, он их никогда не любил. Зато было множество самых различных инструментов, купленных в местных антикварных лавках. Ветхое старьё, от которого веяло прахом. Именно так и должен звучать этот альбом.

Макса удивляло то, что Герман во всём с ним согласен. Ему нравились идеи песен и звучание. Он даже не критиковал оборудование домашней студии, пусть оно и не соответствовало современным стандартом и тоже являлось ветхим барахлом, именно на таком и должен писаться этот альбом.

Всё нужно сделать максимально быстро и качественно. И аудиодорожки песен сходились в одну. Извилистые линия кардиограмм на мониторе студийного компьютера несли в себе совокупность различных звуков: биение сердца, звон струн, плач флейты. И даже тамбурин звучал здесь траурно помпезно. Это не хотелось называть металлом или роком, просто музыкой, которая идёт от сердца, но только в каждом аккорде расцветала боль.

Герман писал клавишные партии, радуясь возможности поиграть на любимом инструменте. Они были для него чем-то вроде продолжением души, чем-то интимнее чем гитара. Гитарные партии расцветали всеми красками тёмной психоделики, в лучших традициях группы. Хоть где-то надо держать марку.

Альбом был закончен. Копии были отправлены на лейбл и друзьям. Максу эта музыка действительно нравилась. Что-то такое ему хотелось творить всегда. Настало время подходить к завершению.

* * *

— Мне категорически не нравится, что он здесь, — сказал Макс Герману, когда Дани не было рядом. — Он, конечно, оказался полезен в плане альбома, но может помешать нашему уходу, или увязаться за нами.

— Как ты собираешься это осуществить? — спросил Герман.

— Сам ещё не знаю, но мне кажется, что время скоро придёт.

Всю ночь они провели вдвоем в подвале, посреди пламени свечей и загадочных рисунков. Макс складывал в центр круга убитых крыс. Он знал, что это никак не связано с ритуалами, просто хотелось немного развлечься. Их кровь стекала по бетонным морщинам пола, образуя таинственные знаки. Герман скептически относился к подобным жертвоприношениям.

Все уже привыкли к воронам, пока не появился тот, чьи глаза горели бездной. Он был крупнее всех остальных птиц, сильнее и злее. Просто свечи в подвале вдруг вспыхнули в один миг синим пламенем, окатив помещение градом искр. Он появился в центре пентаграммы, важно озираясь по сторонам. Макс и Герман не боялись, потому что больше не могли испытывать страх. Их образ жизни убивает в людях всё живое. Эта птица была чем-то таким же естественным, как торчащий из стены гвоздь.

Ворон говорил что-то про отсрочку, о том, что в обмен на душу может вернуть вдохновение. Слова слышались за мерным клёкотом его голоса, словно они сами играли в мозгу неведомой зловещей песней. Он говорил о том, что можно продлить волну успеха. Увидеть славу, которая не снилась даже богам. Герман колебался несколько секунд, но ответил отказом. Никто, наверное, никто из сил Ада так и не поймёт, что этот дар являет собой скорее проклятие, чем благодать. Это то, чем уже никто из живых никогда не прельстится, чтобы окончательно не потерять себя. Макс выстрелил в него, но промахнулся. Птица смеялась клокочущим смехом. Герман протянул ему ту самую пулю, что нашёл в дупле мёртвого дерева. Макс выстрелил второй раз, пронзая вороний глаз зарядом серебра. Это стало днём, когда убили смерть. Кровь хлынула на каменный пол. Её было неожиданно много. Она залила всё пространство, просачиваясь в щели в полу. Лужа красной жидкости разлилась по всему подвалу. Везде стоял отвратительный запах смерти.

Макс с Германом даже не переглянулись, воспринимая всё случившееся, как совершенно нормальное явление. Словно каждый раз сам Дьявол заходит на огонёк. Только он всё равно потерпел бы поражение, потому что у них от рождения не было души.

— Помнишь, как мы с тобой познакомились? — сказал вдруг Макс, когда они сидели на крыльце, провожая закат.

Это был первый раз за несколько дней, когда они рискнули выйти за пределы дома. Они успели, как призраки, прирасти к этому проклятому месту.

— Мы были такими детьми тогда, — кивнул Герман.

— Нет, мне кажется, мы были гораздо мудрее, чем теперь. Тогда у нас всё было впереди, а теперь про нас можно сказать, что у нас всё было… Мы видели цели, мы шли вперёд. Мы умели мечтать и видеть мир не таким. В той жизни было волшебство, здесь же осталась только тьма и её чёрные крылья. Мы вернулись в небытие.

Герман ничего не ответил, ему самому было горько осознавать нынешнюю действительность, но ничего, скоро всё кончится.

Дани не мешал ничему, он просто грустно смотрел на Макса и Германа, что скользили по дому подобно двум теням. Он был рад, что они оба рядом с ним, но ему совершенно не хотелось отпускать их. Обстановка в доме становилась всё более невыносимой. Он бы с удовольствием сейчас нюхнул кокса, но только где достать его в этой глуши? Ему было больно смотреть на своих друзей, но, в то же время, хотелось вынести как можно больше из общения с ними.

— Там мы сможем быть собой, — говорил Макс перед сном. Было похоже, что он просто бредил. — Там у всех вино вместо крови, там красное небо и белый пепел, а женщины красивы как мёртвые статуи. Там можно брать кайф из воздуха или речной воды. Это страна безумцев и творцов. Там к нам снова вернётся вдохновение.

Дани засыпал под его мерное бормотание, надеясь, что этот мир придёт к нему во сне. Ему казалось, что он может видеть и ощущать эту диковинную страну, что способна раствориться в его крови. Именно сейчас он был готов умереть от счастья, ступая в полубреду по залитым тёплым светом улицам, вдыхая запах маков. А под ногами в горах пепла и праха хрустели битые бутылки и обломки костей. Именно в этом мире он ощущал себя своим. Дани казалось, что они никогда не ещё не были так близки с Германом и Максом, что он по-настоящему любит их.

Когда он проснулся, комната была пуста. Кровавый закатный свет пробивался в окно. Гнетущая тишина висела в воздухе. На улице скрипнула калитка. Прямо босиком Дани выбежал во двор. Макс с Германом стояли возле машины. Они взяли с собой только ружьё и гитару.

— Постойте! Куда вы?! — закричал Дани, размахивая руками.

— Туда, откуда нет возврата, — ответил Макс.

— Я хочу с вами! Я подумал, тут действительно нечего делать, — воскликнул Дани, с трудом веря в свои слова.

— Извини, — ответил Герман. — Но твоё место здесь, среди людей.

— Пообещай мне, что станешь великим, — Макс положил ему руку на плечо.

Она втроём обнялись, затем Макс и Германом, не оборачиваясь, зашагали к машине, оставив Дани стоять столбом посреди двора.

— Постойте! Куда же вы?! — закричал Дани, захлёбываясь бессильной яростью.

— Кстати, с Хеллоуином тебя, — бросил Герман, заводя мотор. — Съезди в Н.О., оторвись как следует.

Машина тронулась, постепенно исчезая в лучах заката. Впервые в жизни Дани хотелось разрыдаться, но слёзы не шли. Он просто сел на землю и с размаху ударил по ней кулаком.

— Вот и всё, — сказал он сам себе.

 

Глава 5

Макс догадывался, что с Кэт что-то не так. Это было витало в воздухе. Последи цветного и ярого мира она напоминала чёрно-белую тень. Внешне всё оставалось прежним. Их отношения так и оставались прекрасной идиллией посреди калифорнийского рая. Макс проклинал свой дар, видеть больше чем нужно. Он знал, что дело пахнет бедой, не мог понять её причину. Он продолжал копаться в отношениях, понимая, что заблуждается и ждёт подвоха совсем не там.

— Макс, я знаю, что тебя это не обрадует, но я беременна, — сказала Кэт, сжимая в руках тест.

Макс посмотрел на неё будто впервые увидел. Достал сигарету из пачки и закурил. Его руки заметно дрожали.

— Знаешь, лет пять назад. У нас с моей бывшей возникла подобная проблема. Я был слишком циничным и хладнокровно послал её на аборт. Я смотрю на тебя и понимаю, что не смогу сделать то же самое с тобой. Мы все должны быть в ответе за свои поступки. Мы взрослые люди.

Кэт расплакалась.

— Я не знаю, что делать, это меня пугает, — сказала она.

— Меня тоже. Но я уверен, что мы справимся.

— Я тоже думала о том, чтобы избавиться от этого. Но я не могу. Это же часть тебя.

— Мне нужно выпить.

— Сейчас пять утра.

— У меня где-то завалялась бутылка рома.

Макс был пьян в стельку уже через полчаса.

— Заебись, у нас будет сын, — говорил он, заплетающимся языком.

— А если будет дочь? — спросила Кэт.

— Ничего. Блин, никогда не хотел детей, но мне скоро тридцать и пора что-то менять. Чёрт, я буду лучшим отцом на свете, и никогда уже точно не буду бухать.

Его нежность к Кэт возрастала с каждым днём.

Гром грянул спустя неделю. Кэт позвонила и сказала, что попала в больницу. У неё случился выкидыш. Макс не знал, стало ли ему легче от этого факта, но на душе всё равно было паршивенько.

— Ненавижу больницы, — сказал он, навещая её в очередной раз. — Уже прошло три дня, почему тебя до сих пор не выписывают?

— Не знаю, обследования какие-то и анализы. Они считают, что этот выкидыш был не просто так. А я хочу домой, я хочу к тебе, — она почти плакала.

Спустя обследование выявило рак в пятой стадии. Макс с отсутствующим видом слушал речь врача. Он говорил, что отчаиваться рано, шанс пусть и мизерный, но всё же есть.

— Выкарабкаюсь, — заявила Кэт. — Странно, что мне приходится успокаивать тебя, а не наоборот. Пройду химеотерапию, подумаешь, останусь лысой и похудею. Но потом волосы снова отрастут.

Но Кэт становилось всё хуже, болезнь пожирала её изнутри. Про таких горят: «Сгорает как свеча». Макс завидовал её силе и оптимизму. Кто-то же должен сохранять рассудок. Она находила в себе силы сбегать по ночам из больницы и просила Макса катать её по городу. Она улыбалась, глядя на огни Голливуда, словно стремясь впитать в себя их свет.

— Скоро выход моего фильма. Я так долго об этом мечтала, а теперь даже не смогу пойти на премьеру. Зато умру знаменитой, — заметила она с усмешкой.

— Не говори так. У тебя будет ещё много премьер, много ролей. И мы всегда будем вместе. Хочешь, даже детей заведём.

— Никогда их не хотела. А теперь, кажется, хочу, — сказала Кэт и впервые за всё время болезни заплакала. — Я умру. Я это знаю. Мне больно внутри. Мне страшно засыпать.

Она сделала глубокий вдох, стремясь вернуть самообладание. У Макса разрывалось сердце, глядя на неё.

— Дай сигарету, — робко попросила Кэт.

— Ты же не куришь? — спросил Макс.

— Никогда не поздно начать. Теперь уже всё равно.

Пришлось вернуться в больницу. Снова к этим уколам и капельницам. Кэт кусала губы от боли, морфий действовал плохо. Гниль разливалась в её крови. Болезнь не оставляла ей шансов. Каждый вечер она просила у судьбы разрешение пожить ещё один день.

Из дневника Макса:

«Чёрт, даже поговорить не с кем. Но тяжело держать всё в себе.

Сегодня она спросила меня:

— Когда я умру, женишься ли ты снова?

— Нет, — ответил я.

Я не смогу привыкнуть к существованию к моей жизни другой женщины. Я вообще не планирую жить дальше. Кэт — единственная нить, что держит меня на этом свете. Я встретил её, когда был одной ногой в могиле. Только её любовь дала мне сил жить дальше».

* * *

У нас теперь табу — мы не говорим о смерти. Делаем вид, что у нас есть будущее. Я читаю ей всякую хрень. Смотрим фильмы, едим сладости, смеёмся, стараясь забыть, что мы в больнице. За стенами идёт жизнь. Душное лето Лос-Анджелеса. Кондиционер работает вполсилы. А мне не разрешают отвести Кэт на море. Мы так любили ходить на пляж раньше. Больница действует удручающе. Здесь царит смерть. Ничто не внушает надежду. Я сам столько раз умирал в этих белых стенах. Чувствую себя отвратительно. Почти не сплю. Сторожу её сны. Если бы я мог, я бы забрал её боль себе, я бы умер вместо неё. Мне кажется, я люблю её только сильнее.

— Знаешь, лучше умереть, когда ты счастлив, — сказала она сегодня, — чем, когда ты молишь о смерти. Я люблю тебя, я счастлива, что ты рядом. Я отработала свою программу. Хлебнула столько горя, что страшно вспоминать. Под конец встретила тебя. Прости, что я умираю.

Тут я уже не выдержал и расплакался. Не помню, когда в последний раз плакал, но тут прорвало. Кэт пришлось меня успокаивать.

Ей становилось всё хуже. Она всё больше спала. Просыпалась, крича от боли. Было невыносимо смотреть на это. Ей кололи морфий и она снова засыпала. Я не отходил от неё ни на шаг. Кэт похудела, изменившись до неузнаваемости, постепенно превратившись в скелет.

Я начал думать, что всё похоже на страшный сон. Скоро я проснусь, а она обнимет меня и скажет, что всё хорошо. И всё будет как раньше. Но жестокая реальность давила на меня со всех сторон. Врач сказал, что болезнь прогрессирует с невероятной быстротой. Я не мог даже разговаривать с Кэт, она начала бредить на испанском.

Кэт умерла ночью, когда я уснул, обессилив в конец. Ушла тихо и спокойно без мучений, даже не разбудив меня. Её рука сжимала мою. Её лицо выражала покой, а на губах сияла лёгкая улыбка. Моя бедная девочка почти не мучилась. Ей было всего двадцать шесть.

Я вдохнул с облегчением, понимая, что теперь всё кончено. В моём сердце не осталось страданий. Там теперь зияла только пустота. Мой разум стал мыслить на автомате. Организовывал похороны, зазывал цветы, обзванивал всех, принимал соболезнования. Три дня прошли как в тумане. Мне приходилось напрягать память, чтобы вспомнить Кэт здоровой и живой. Перед глазами был тот измученный скелет, который я видел всё время в больнице.

Я кололся уже три дня, чтобы заглушить боль в душе. Теперь я мог снова вернуться саморазрушению.

На похороны приехал Дани. Мы не виделись около года, и я был очень рад, снова встретить старого друга. Герман передал мне засушенную ветку вереска. Что значил этот подарок, оказалось для меня тайной. Было страшно осознавать, но я скучал без него. Накатывала собачья тоска. Я хотел с ним помириться, но не решался растоптать свою гордость. Мне было тяжело простить его.

На похоронах я чувствовал себя ужасно, меня пару раз стошнило кровью. Я рассмеялся, тому факту, что становлюсь ближе к смерти. Люди пытались говорить со мной, но я не видел смысла ни в чём. Я растворялся в прострации, повинуясь водке и героину. Мои верные друзья снова были со мной.

Я получил урну с прахом и отправился домой. Мне с трудом верилось, что Кэт теперь находится в этом сосуде. Я открыл его, вдыхая запах серого пепла. Среди него была одна целая косточка. Я решил оставить её себе как талисман, чтобы любимая хранила меня после своей смерти. Я растворил в воде пару ложек праха и выпил, давясь горечью. Мне хотелось, чтобы Кэт осталась во мне.

Я не мог находиться в таком большом доме один, особенно в своей огромной пустой кровати. В ней больше никогда не будет другой женщины. Никого больше. Я должен продать этот чертов дом, всё здесь пропитано моим прежним счастьем. Я сидел в кресле часами, ожидая, что Кэт вот-вот войдёт в эту дверь, потом понимал, что всё бесполезно. Бился в истерике, пускал по вене и засыпал, погружаясь в полный красок мир прошлого. Когда-то у меня была любимая женщина и лучший друг, теперь у меня есть только моя боль. Прости Кэт, я не могу сдержать своё обещание и жить дальше.

Дани нагрянул внезапно и застал Макса в героиновой отключке. На столе оставалось ещё пара грамм порошка и использованный шприц.

— Очнись, нам нужно поговорить, — сказал Дани.

Макс смог лишь приоткрыть один глаз, лениво наблюдая за знакомым силуэтом на фоне окна.

— Я не думаю, что нам есть о чём говорить, — ответил он. — Это конец.

Дани не выдержал и схватил Макса за ворот футболки, приподнимая от дивана. Макс взглянул на него уже двумя глазами, но, тем не менее, его взгляд не стал более осмысленным.

— Я прошу тебя сейчас не смывать свою жизнь в унитаз! — прошипел Дани.

Макс вдруг подумал, что впервые видит проявление его злости. От голоса Дани по спине пробегали мурашки. Сознание снова уплывало куда-то, но парочка увесистых пощёчин быстро вернули Макса в сознание. Боли не было, только свистело в ушах.

Макс осалился, чувствуя как струйка крови из носа стекает по губам. Лицо быстро немело.

— Ты сам торчишь, — сказал Макс.

— Я чист уже много лет, — Дани покачал головой.

Они говорили больше часа. Макс впервые почувствовал возможность выговориться.

— Почему все, кого я люблю, умирают? — спросил он вдруг.

— Это потому что ты не хочешь, чтобы кто-то ещё тебя оставил. Твоему сознанию проще простить смерть, чем предательство.

— Хочешь сказать, что я всех убиваю?

— Нет, ты притягиваешь тех, кто должен умереть.

Дани уговорил Макса лечь в клинику. Он нехотя согласился, зная, что это ненадолго. Клиника показалась Максу отвратительной, несмотря на то, что содержание там было на высшем уровне. Голливудская лечебница для звёздных наркоманов. Пионерский лагерь для завязавших звёзд. Макс чувствовал себя, как в доме престарелых, спускаясь каждый раз в столовую в халате и тапочках. Ему не хотелось ни с кем разговаривать, несмотря на то, что со многими людьми они раньше косвенно были знакомы.

— Прекрасный день, я трезв уже месяц! — сказал сосед по столику, поднимая вверх бокал с соком.

Макс узнал в нём барабанщика одной местной группы. Они когда-то выступали на одной сцене. Сейчас его лицо светилось от напускного счастья. Макс знал, что он врёт. Здесь все врут. Эта клиника вовсе не занимается лечением наркомании, здесь просто пересаживают с героина на метадон. Это не устраняло первопричину. Макс знал, что, так или иначе, вернётся к героину. Вся эта «новая жизнь» без алкоголя и наркотиков казалась просто смертной скукой. Всё это время он был таким же лицемерным идиотом, как и все пациенты этой чёртовой клиники. Несколько лет назад Макс встретился за сценой с одним известным музыкантом, который уже двадцать лет находился в завязке.

— Каково это — быть всегда трезвым? — спросил Макс.

— ***во, — ответил тот, снимая очки. — Я адски хочу бухать, но у меня отвалились почки и сдохла печень. Не доводи до такого, чувак.

Каждый день пребывания здесь Макс мечтал о том, чтобы выйти на свободу и начать употреблять. Метадон был дёрьмом и не приносил особой радости.

Дани звонил иногда, спрашивал как дела и прочую чушь.

— Знаешь, позвонил бы ты Герману. Попросил бы у него прощения. Он что-то стал совсем плох в последнее время. Он, конечно, пошлёт тебя, но думаю, после смилоствится. Он просто не может сам сделать первый шаг к примирению. Но я уверен, что вам обоим это нужно.

— Только Германа мне сейчас не хватало, — ответил Макс. — Есть вещи, которые невозможно простить.

— Просто он превратил нашу группу в дерьмо. Идёт на поводу у своего хуя.

— Успокойся. Пусть трахает, кого хочет.

— Но я не вижу в Эйдене ни тени твоего таланта.

— Мне наплевать.

Макс положил трубу и окунулся вновь в больничную рутину наркологической клиники.

Он отчаянно симулировал нормальность, чтобы как можно скорее выйти на свободу. У него были большие планы на счёт своего дальнейшего будущего.

В день выхода из клинике в Лос-Анджелесе стояла непривычно мрачная погода. В сером небе парили чёрные птицы и пожухлые пальмы раскачивались на ветру. Мусорные пакеты пакеты летали вдоль обочины как перекати-поле. Океан бурлил серыми волнами.

«Пора сваливать отсюда», — подумал Мас проезжая в отрытой машине по побережью.

Пыль застилала глаза.

Первым делом он пристроил собак соседям и занялся продажей дома. У него больше не было сил жить в обители прежнего счастья. Макс подумывал о том, чтобы вернуться в Лондон, но остановился на полудикой Луизиане. Он быстро отказался от идеи с шумным Новым Орлеаном, когда наткнулся на колониальный особняк среди болот, к тому же его цена оказалась подозрительно низкой, здесь в США это намекает на то, что в доме кого-то убили. Американцы весьма суеверны. К тому же в доме имелся большой подвал из которого можно оборудовать студию. Пять лет назад в этом доме случилось групповое самоубийство трёх человек, причина оставалась неизвестна. Именно поэтому никто не хотел покупать дом, где на стенах всё ещё виднелись пятна крови. Это повлияло на решение Макса приобрести этот особняк. В дальнейшем он думал заняться коллекционированием проклятых вещей. Этот дом стал бы музеем смерти, дырой в ад.

Макс приобрёл коллекционное ружьё времён гражданской войны. Он тешил себя мыслью, что это для красоты, а не ради самоубийства. Хотя вынести себе мозги из такого ружья совсем не грех. Он не Курт Кобейн, чтобы стреляться из дешёвого обреза в гараже. Макс был эстетом.

Всё, что нужно для продуктивного затворничества. Работы по обустройству логова шли на удивление быстро.

Всё это время Макс жил в центре Нового Орлеана, выходя их дома лишь с наступлением темноты. Ему хотелось как можно меньше сталкиваться с людьми. Правда, периодически чёрные парни с белёсыми глазами пытались продать ему героин. Макс отмахивался, зная, что ещё не время. Он знал, что на нём и раз и навсегда осталась печать наркомана, помогающая «своим» быстро опознавать его. Всё городское дно вилось вокруг него. Он искал смерти на этих зловонных улицах, но она лишь трусливо наблюдала издалека.

Когда приготовления были закончены, Макс вернулся в своей новый дом, призванный стать его убежищем и склепом. Наконец-то он мог творить ту музыку, которую всегда хотел. И никто ни стоял над душой, ни Герман, ни продюсеры. Максу было всё равно станет ли этот альбом продаваемым или нет, но уж точно будет лучше во всей его карьере. Это просто возможность развернуться и расправить крылья в своём последнем полёте. А о том, что будет дальше, Макс старался даже не думать. Когда работа будет закончена, ему будет уже нечего делать в этом мире. В этом альбоме он собрался рассказать свою историю, всю от начала и до конца.

* * *

Проснувшись утром в одной постели с Эйденом, Герман с ужасом осознал, что это просто секс и ничего больше. Он никогда не видел ничего плохого в «просто сексе», но здесь же всё оставалось плоско и скучно. У них действительно не было ничего общего, кроме музыки и постели. Эйден был слишком податлив и мягок. Он делал всё, что хотел Герман. Эйден встал с кровати и принялся ходить по комнате. Похоже, его до сих пор не отпустило после вчерашнего.

— Я — принцесса уродливого города, — сказал он, оглядываясь по сторонам.

Герман схватился за голову. Она болела уже несколько дней кряду. Сейчас опухоль начинала тревожить всё сильнее. Смерть уже плясала на струнах его гитары. Скоро это всё должно будет кончиться. Удалось купить немного морфия для облегчения своих страданий. Герман не доверял официальной медицине. Один укол помог боли отступить. Прописанные анальгетики уже не помогали ему. Эйден прилёг рядом и принялся ласкать Германа своими невесомыми прикосновениями. Ему было всё равно, он почти не спал, видя сны наяву.

Невыносимо хотелось видеть Макса, но гордость была дороже. Герман даже не стал останавливать Дани, когда тот изъявил желание уйти. Он просто промолчал, хотя сердце разрывалось от боли. Дани был его правой рукой, домашним демоном-псом, чем-то жутким, но безумно добрым. Герман не знал, что делать, когда все любимые люди оставили его. Группа продолжала жить в новом составе, однако эта жизнь всё больше напоминала кому. Герман торопился успеть всё до того, как смерть окончательно приберёт его в свои лапы. Всю свою жизнь он словно репетировал уход.

Теперь всё, что осталось, это боль с тонкой прослойкой кайфа. Бесполезно что-то менять, бесполезно лечиться. Герман решил, что умрёт один, и никто уже не будет держать его за руку. Ему также оставалось непонятным, с чем связан уход Дани. Это было последней каплей предательств на голову Германа. Ему не хотелось никому верить. Он всё ещё пытался спасти полуразложившийся труп своей группы, пусть хоть что-то будет жить после его смерти. Только все прошлые победы кажутся ничтожными перед пустой жизнью без любви.

Он согласился дать интервью, понимая, что другого шанса сказать всё у него уже просто не будет. Нужно было пролить свет на уход Макса и многие другие вопросы. Он принимал журналистов в своей квартире, давая им полностью насладиться всем ужасом своей коллекции.

— С чем связана столь резкая перемена состава группы?

— Негатив накапливается раз за разом. Со временем уже трудно бывает понять, кто здесь прав, а кто виноват, просто становится невозможно работать. Все мы люди, у всех у нас сложный характер. Мы просто перегорели, — ответил Герман.

Ему казалось, что парнишка-журналист не воспринимает его всерьёз и пытается откровенно загнобить.

— Многие отрицательно относятся к тому, чем стала группа после ухода Макса и Дани. Что вы могли бы сказать на этот счёт?

— Глупо было бы убеждать всех, что группа осталась прежней, изменив одну треть состава. Но шоу должно продолжаться. Я просто буду делать свою музыку дальше, не важно, кто останется со мной, пусть даже только я один. На дороге в бездну выбирать не приходится.

— Ходили слухи про ваши проблемы со здоровьем.

— Да, это действительно так, я правда болен. Мне хочется спокойно записать этот альбом, чтобы после удалиться на покой в какой-нибудь райский уголок.

Герман специально не сказал «умирать», чтобы лишний раз не расстраивать своих поклонников. Это было не очень рок-н-ролльно — умирать от болезни. Но не было смысла скрывать правду.

— Каким будет ваш новый альбом?

— Одно лишь я могу сказать точно — другим. У нас уже не получится делать то же самое, что мы делали раньше. Любители нашего прежнего стиля скажут, что мы испортились, в то время как мы просто перестали нравиться им.

Герман не любил, когда его спрашивали о прошлом. Ему казалось, что со стороны рок-н-ролла он выглядит предателем, потому что является выходцем из очень обеспеченной семьи. В этом мире по-прежнему любят сирых и убогих, наподобие Макса. После выхода его жалостливой книги о себе любимом Герман разочаровался в нём ещё больше. Он пользуется искренним сочувствием своих фанатов, потому что в нём они узнают себя — непринятые обществом бунтари, надеющиеся на то, что смогут добиться успеха. Это идеальный образ в глазах публики. Нет ничего лучше, чем прилюдно страдать, разбивая вдрызг собственную красоту, строя несчастные глаза. Герман же из последних сил старался сохранить свою гордость.

Ему нравилось говорить на отвлечённые темы, особенно о том, что касалось его любимой музыки и книг. Он рассказал, что слушает только ту музыку, которую уже нельзя сравнить со своей по причине времени и редкой одарённости исполнителя. Герман уже несколько лет не смотрел художественных фильмов, полностью отрицая кинематограф как вид искусства. Но ему всё ещё нравились мультфильмы. Интервью отнимало много сил, даже больше чем выступления. Герман чувствовал, как энергия вытекает из него по капле, словно сквозь дыру в голове. В конце концов, он снова перестал общаться прессой, понимая, что сказать ему больше нечего.

Приезжала Лукреция. Они редко виделись за последние годы. Она настаивала на срочном лечении. Говорила, что нашла клинику где-то в Швейцарии. Герман понимал, что ему уже ничего не поможет, и просил сестру раз и навсегда отстать от него со своей заботой. Белые больничные палаты убьют его раньше, чем сама болезнь. Но пока он оставался жив и трудоспособен, если не считать жутких головных болей, которые вполне лечатся морфием. Герман осознавал, что стал конченым наркоманом, но ничего не мог с собой поделать, понимая, что это единственный выход. Наркотики помогали ему хоть как-то существовать.