Днем опять начала портиться погода. Усилился ветер. Он гнал с моря низкие, тяжеловесные тучи. Пролив потемнел и покрылся «беляками».
На улице валялись в снегу собаки. Они смешно поджимали лапы, переворачивались с боку на бок, опрокидывались на спину, совали в снег морды, фыркали и повизгивали. Потом вскакивали, отряхивались и спешили куда-то по своим собачьим делам.
- К пурге это они. Опять самолета не будет, - сказал Побережный, подходя к окну.
Он взад-вперед ходил по комнате, заглядывал в печку, подгребал ногой сыпавшийся на пол шлак, соскабливал ногтем лед со стекол. Побережный томился. В меховой душегрейке, которую Женька называл не иначе как душегубкой, в синих габардиновых галифе и в валяных опорках на босу ногу он был похож на галицийского крестьянина времен турецких завоеваний, и Кирилл, время от времени посматривавший на начальника, незаметно прыскал в кулак. Его смешили галифе. Их подарил Побережному Женька. Он выменял галифе у демобилизованного солдата и преподнес Побережному в день рождения. «Шеф, - сказал Женька, - отныне вы - генерал Галифе!»
Нельзя сказать, чтобы подарок очень обрадовал Побережного. Как бывший моряк, он в душе презирал все, что так или иначе не относилось к флоту, и Женька не мог не знать об этом. Но Женька любил шутить, а потому не побоялся впасть в опалу. Кирилл ожидал грома и молний и отговаривал Женьку от рискованной затеи, но вопреки его ожиданиям ничего страшного не произошло. Побережного так пленила великолепная фактура материала, что он простил Женьку. Правда, он никогда не показывался в галифе на улице, а предпочитал щеголять в них только дома. И что не переставало удивлять Кирилла - гак это то, что галифе были Побережному впору: удачливый Женька откопал-таки еще одного динозавра.
- Не будет, говорю, самолета, - повторил Побережный и посмотрел на Кирилла.
Кирилл лежал на койке и читал. За отсутствием какой бы то ни было жилплощади он поселился у Побережного, хотя предпочел бы жить с Женькой или, на худой конец, один. Но выбора не было, и Кирилл был доволен уже и тем, что в общежитии Побережный оказался человеком покладистым.
В данный момент Побережному требовалось сочувствие, но. Кирилл ничем не мог помочь начальнику - самолеты не прилетали почти месяц. Во всем был виноват циклон с экзотическим названием «Игуана», точно джинн из бутылки, явившийся из тьмы Тихого океана. Это он притащил с собой ветер и тучи, из которых, как из мешка, сыпались снежные заряды, переходящие в беснующуюся сутками пургу. Аэродромы были закрыты.
- Такова се ля ви, шеф, - сказал Кирилл. Он перенял Женькину привычку и называл теперь Побережного только так.
- Тебе хорошо говорить! - закипятился Побережный. - Лежишь себе с талмудом! А с этим что будем делать? - Он смешно пробежался по комнате, открыл чулан и пнул ногой приготовленные к отправке мешки с почтой. - Солить, что ли?
Кирилл понял, что Побережный «заводится». Он поднялся и стал одеваться.
- Я к Женьке.
Побережный даже не обернулся. Он продолжал пинать мешки, поминая вполголоса какого-то бога и чью-то мать.
На дверях у Женьки висела записка: «Я на каюрне», и Кирилл направился туда. Чтобы не делать крюк, он пошел по целине и, миновав несколько занесенных снегом нежилых домиков, спустился в овраг, «на дне которого стояла каюрня.
Это был длинный, низкий сарай, выстроенный из плавника и обложенный для тепла дерном. Окон у сарая не было, вместо них прямо в дерн были вставлены толстые стекла из плексигласа. На крыше торчала железная печная труба. Из нее поднимался и тотчас уносился срываемый ветром дым - наверно, Женька готовил еду для собак. Возле каюрни лежала неведомо кем заброшенная сюда трехорудийная артиллерийская башня. Стволы башни были погнуты, краска на ней облупилась, и под ней краснела грунтовка - казалось, что с башни содрали шкуру, обнажив красное жилистое мясо.
Кирилл открыл дверь и вошел в каюрню.
Женька сидел на ворохе ссохшихся нерпичьих шкур и чинил упряжь, напевая под нос свое любимое. «В прекрасном замке жил король с своей прекрасной королевой». Продолжения песни Кирилл никогда не слышал, потому что Женька всегда пел один и тот же куплет.
Во всех углах каюрни кучками и поодиночке лежали собаки. Когда Кирилл вошел, собаки агрессивно подняли головы, но, узнав своего, опять спрятали носы в шерсть.
- Привет, старик! - Женька придвинул Кириллу низкий, с сиденьем из ремней стул, похожий на те, что стоят в будке любого чистильщика сапог. - Садись.
Кирилл взял стул и сел поближе к печке. Это было громадное и нелепое сооружение, занимавшее почти половину каюрни. Несмотря на размеры, печь грела из рук вон плохо. Зато она являла собой, можно сказать, памятник архитектуры. Неизвестный строитель оснастил печь множеством никому не нужных выступов, карнизов, приступок и печурок, соорудив не печь, а храм.
- Что нового, старик? Как там шеф?
- Латынь повторяет.
- А-а, - сказал Женька. Ему не нужно было объяснять, что это означает.
Пошуровав в печке, Кирилл стал наблюдать за тем, как работает Женька.
У ног Женьки лежала связка аккуратно нарезанных нерпичьих ремней. Время от времени Женька брал из связки один и подзывал к себе какую-нибудь собаку. Виляя хвостом, собака выбиралась из угла и подходила к Женьке. Пока он примерял собаке ремень, та стояла не шелохнувшись, позволяя как вздумается вертеть себя. Уяснив, что надо, Женька отсылал собаку на место. Потом сшивал ремень. Получался алык - лямка, которую надевают собаке на шею. Алыки часто рвались, и Женька заготавливал их впрок. Работа напоминала хорошо налаженный фабричный конвейер.
Не отрываясь от дела, Женька попросил:
- Посмотри кашу, старик.
Кирилл подошел к печке и сдвинул тяжелую деревянную крышку с котла. Облако пара поднялось над печкой и стало расползаться по всей каюрне. В нем скрылись и Женька и собаки. В котле чавкало и клокотало, словно там находился грязевой источник. Когда пар немного рассеялся, Кирилл разглядел кашу - неопределенного цвета пузырящуюся массу с кусками крупно нарезанного мяса.
- Ну как?
- А черт ее знает! - сказал Кирилл. - Пузыри одни.
- Да ты попробуй, старик. Возьми щепотку сверху и пожуй.
Кирилл подозрительно покосился на Женьку: он иногда не понимал, серьезно тот говорит или нет. Потом все же пожевал.
- Сыровата, - сказал он. - Попреть бы еще.
- Ничего, - сказал Женька. - В животе допреет.
Он отложил упряжь и вытащил на середину каюрни огромное корыто, выдолбленное из дерева, - колоду. Если бы колоде приделать нос, в ней, наверное, можно было бы плавать, как в челноке.
Собаки зашевелились в своих углах.
Женька взял черпак и стал наполнять кашей колоду. От каши вовсю валил пар.
Откуда-то вылез суетливый, юркий щенок и, не раздумывая, сунулся прямо к колоде. Женька перехватил нахала, отодвинув его ногой. Но щенок, видно, решил во что бы то ни стало снять пробу. Он обежал колоду с другой стороны и ткнулся носом в кашу, но сразу же, взвыв, отскочил.
- Вот дурак, - сказал Женька. - Допрыгаешься, сваришь пятачок.
Щенок не понимал, за что с ним обошлись так сурово. Наверное, он думал, что эту шутку подстроил ему Женька, и с обидой глядел на него.
Собаки со всех сторон окружили колоду. Они принюхивались к исходившему от нее запаху и, как гурманы, закрывали глаза.
Женька довольно оглядел их.
- А что, старик, - сказал он, - продать бы этих братьев меньших - хватило бы на «Запорожец». Считай; каждый брат по госцене сто двадцать рэ. Три десятка особей у нас наберется. А? Махнули бы куда-нибудь. К Понту Эвксинскому, например. Дельфины, водичка теплая. Четвертый год не купаюсь, старик. Плавать, наверное, разучился. Кинь в воду - утону. Куда, балбес! - закричал он на щенка, позабывшего свой конфуз и опять потянувшегося к каше.
Окрик подействовал; щенок отпрянул от колоды и угодил из огня да в полымя - прямо под ноги хмурому Ытхану, который уже давно с неудовольствием следил за наглыми выходками несовершеннолетнего ухаря. Последовала немедленная расправа: Ытхан, как заправский боксер, двинул плечом, и щенок вверх тормашками отлетел в угол. Из разорванного уха у него текла кровь. Когда Ытхан успел его цапнуть, Кирилл не заметил.
Женька засмеялся.
- Что, съел? С Ытханом, брат, не со мной. Ытхан - человек!
Словно в подтверждение, Ытхан вдруг раскрыл красную влажную пасть и громко чихнул. Видимо, щенок принял это на свой счет, потому что он окончательно перетрусил и заскулил.
- А где его мать? - спросил Кирилл.
- Ха! - сказал Женька. - Ты думаешь, если этот юноша не вышел ростом, - значит, он сосунок? Ему уже полгода. Летом подкормлю как следует - и в нарты. А потом, старик, матерей мы не держим. У нас как в Спарте. В упряжке одни мужчины. В прошлом году я попробовал было взять одну симпатичную дамочку, но ты бы видел, что здесь творилось! Эти паиньки дрались насмерть. Даже Ытхан ничего не мог поделать. Вот перейдем на летние квартиры - тогда пожалуйста. Только летом этот свинтус уже не узнает свою маму.
Женька запустил в кашу руку.
- То, что надо, - сказал он и отошел от колоды.
Собаки без промедления набросились на еду. Они жадно хватали куски и, почти не жуя, проглатывали их, ворча и озираясь по сторонам. Смирные за минуту до этого, псы на глазах превращались в диких зверей. Их животы раздувались, как резиновые, но они продолжали с прежней жадностью поглощать мясо и кашу. Один Ытхан ел в свое удовольствие, брезгливо отодвигая от себя непонравившиеся куски.
- Пес - цены нет, - сказал Женька, наблюдавший за своим любимцем. - Всем взял: и умом, и статью. Ты посмотри на него, старик. Зверище! Поеду на материк - заберу с собой.
- Отдайте богу богово - так я понимаю?
- Тут особый случай, старик. Ытхан не числится в реестре. Поди сюда, Ытхан! - позвал Женька. - Смотри, - он раздвинул густую собачью шерсть.
Почти посредине Ытхановой груди Кирилл увидел вмятину величиной с доброе яйцо.
- А это? - Женька повернул собаку боком. Точно такая же вмятина виднелась у нее позади правой лопатки.
- Где это его так угораздило? - поинтересовался Кирилл.
- Нашелся один умник. Ытхан у него балык спер. Так он его на цепь - и к стенке. Я как раз мимо ехал. Слышу: бах! И рев прямо медвежий. У меня даже мурашки по спине пошли. Ну я и завернул. А тот уже еще раз прицеливается. В общем, пятерку он из меня все-таки вытащил. «Что я, рыжий, - говорит, - собаку задарма отдавать?» А Ытхану крупно повезло: если бы тот в него дробью - пиши пропало! А он по дурости жаканом. Наверное, соображал перед этим, как лучше.
Женька потрепал Ытхана по загривку. Пес лизнул руку хозяина и, упершись лобастой головой Женьке в колени, стал полегоньку толкать его.
- Играет, - сказал Женька. - Здоровый, а играть любит. Ну ладно, Ытхан, хватит. Иди доедай.
Женька подложил в колоду каши. Потом вытер руки и снова уселся на шкуры.
- Кстати, старик, помнишь наш разговор? Когда на маяк ездили? Ты тогда спрашивал, почему я так назвал Ытхана?
- Но ты же не ответил.
- Да как-то неловко было выкладываться. Подумал: скажу, а ты ржать начнешь. Ты еще был темной лошадкой.
- А сейчас, значит, посветлел?
- Ну, если не считать мелких крапинок…
- Ясно, - сказал Кирилл. - Так что там с Ытханом?
Женька взял с пола алык и попробовал его на крепость.
- Ты что-нибудь о Курилах знаешь? - неожиданно спросил он.
- В каком смысле?
- Ну, что это за острова, кто жил тут, чем занимался.
- Откуда! Знал, что есть такие острова, но даже не представлял, как они выглядят. Думал, здесь кругом бананы, виноград. Райские кущи, в общем.
Женька отложил в сторону алык.
- Я иногда, старик, жалею, что ушел из университета. Надо было дотянуть. Не для диплома - для себя. Был у нас один доцент со смешной фамилией Пикус. Говорили, он знал штук восемь языков, читал всякие там папирусы и стелы, знал наизусть Гомера. Помню, он все прививал нам вкус к истории: «Хисториа ест магистра витэ, история - наставница жизни», - говорил он. Кое-что из его высказываний я потом себе уяснил… Впрочем, это к делу не относится. А на Курилах испокон веков жили айны, бородатые люди. Смирный был народ, воевать не любили, больше охотились. И все начисто вымерли. Правда, говорят, что на Хоккайдо живет тысячи полторы, но по-моему, это уже не айны. Так вот: есть здесь один старичок-моховичок. Не у нас, а на Парамушире. Учитель бывший. Занятный дядька. Всю жизнь фольклор собирает. Он мне массу всего порассказал. В том числе и про Ытхана. Легенду целую. Легенду о Гончих Псах.
Давно это было - когда не было еще айнов, и самих островов не было, а была Эттуланги, что значит Земля, Где Живут Собаки.
Птицы не могли облететь Эттуланги, а рыбы проплыть вдоль ее берегов - так велика она была. Когда утренний бог Руху зажигал возле Синих Гор свой костер, свет костра не мог разогнать мрак на другой стороне Эттуланги - так велика она была. И никто из людей - ни энки, что охотились за морским зверем, ни длинноухие люди магги, что жили за Большими Камнями, ни люди-рыбы тунги, умевшие нырять на дно, - никогда не видел Эттуланги вблизи. Тот, кто попадал на нее, не возвращался обратно. Его разрывали Собаки, владевшие этой землей. Они днем и ночью сторожили ее, пробегая за одну луну от Огненной Горы до Черного Провала, где кончалась Эттуланги и начинались владения духов ночи.
И жил тогда на свете молодой охотник по имени Тынгей. Был он силен, отважен и ничего не боялся.
Узнал Тынгей, что есть Эттуланги, и ему захотелось взглянуть на эту землю. Он убил в море страшного зверя Гру, сделал из его кожи лодку и приплыл к Эттуланги. Там он спрятал лодку и превратился в Собаку. Но вожак Собак, Серый Ытхан, разгадал его хитрость. Он не знал, какая Собака чужая, и тогда он сделал вот что: обратился в кошку, и вся стая бросилась за ней, и только Тынгей, который ведь не был настоящей Собакой, пробежал мимо. Понял Тынгей, что Ытхан узнал его, и стал опять человеком.
И тогда Ытхан сказал ему: «Олень рождается от оленя, человек от человека, а Собака - от Собаки. Ты глуп, человек». И кинулся на Тынгея. И они стали биться и бились от восхода до заката и всю тьму, но никто из них не одолел другого.
И опять сказал Ытхан: «Ты силен, человек, но Собаки сильнее тебя. Покинь Эттуланги».
Рассмеялся Тынгей. «Ты только Собака, - сказал он Ытхану. - Не отцветет еще красный цветок Ратунги, как я приручу тебя».
Так началась их вражда.
Не прав оказался Тынгей: зацветали и опадали головки красного цветка Ратунги, выходили из моря и откладывали свои яйца безобразные гады Ахамы, а Ытхан и Собаки не покорялись Тынгею.
И тогда Тынгей поклялся убить Ытхана.
Он взял лук и отправился к тому месту, где жили Собаки. «Зачем ты пришел, человек?» - спросил Ытхан. «Чтобы убить тебя», - ответил Тынгей. «Твои стрелы не догонят нас», - сказал Ытхан, и Собаки быстрее ветра помчались за вожаком. Пустил вдогонку стрелу Тынгей, но она застряла в хвосте Ытхана. Обернулся Ытхан, оторвал хвост и бросил его в Тынгея. Попал хвост Тынгею в лицо и прирос к нему. Рассердился Тынгей и погнался за Собаками. Долго гнался, наконец видит: пропасть впереди, мгла над нею чернее ночи. Догадался Тынгей, что достигли они Провала, где небо опускается в Океан. Дальше бежать было некуда. Обрадовался Тынгей и снял с плеча лук. А Ытхан подбежал к краю и прыгнул в Провал. И все Собаки прыгнули за ним. И увидел Тынгей: будто на крыльях поднялись Собаки над Провалом и полетели прямо к горящим в вышине звездам. Громко закричал обманутый Тынгей и стал пускать в Собак стрелы. И каждая стрела попадала в цель, и Собаки падали в Провал и пропадали там. Только две стрелы, обессиленные, упали обратно на землю. А на небе, куда не долетели стрелы, ярким светом зажглись две звезды.
Они и сейчас горят там. Но бывают ночи, когда их не видно. В эти ночи Собаки сходят на Эттуланги. Они разыскивают Тынгея.
В такие ночи слабому лучше не ходить по их земле.
А от Тынгея пошел по свету род айнов, бородатых людей.
Женька рассказывал, а настоящий Ытхан лежал у его ног и, слыша свое имя, поднимал голову и смотрел на Женьку вопрошающим взглядом.
- А что, действительно есть такие звезды? - спросил Кирилл.
- Есть, - ответил Женька. - Целое созвездие. Гончие Псы. Не слыхал?
- Слыхать слыхал, но где они, эти псы, на небе - убей бог, не знаю. Там же всякой живности понапихано, как в Ноевом ковчеге.
- Как-нибудь покажу, в хорошую погоду. Их сейчас хорошо видно, не то что летом. Да, собственно, их уже в мае трудно отыскать. Земля-то… - Женька не договорил, прислушавшись к чему-то.
Собаки повскакали в своих углах и тоже насторожились. Послышался сначала слабый, а потом все нарастающий лавинный гул - словно где-то в невообразимой дали включили гигантский рубильник. Вслед за этим каюрня заходила ходуном. Гул нарастал, достигая апогея.
Не помня как, Кирилл очутился на улице. Дрожь земли чувствовалась и здесь, но вид неба нейтрализовал страх, родившийся под низким потолком каюрни.
Гул постепенно стихал, земля обретала привычную неподвижность. Кирилл оглянулся и увидел позади себя Женьку. Тот чуть-чуть насмешливо смотрел на него.
- Черт! - сказал Кирилл, чувствуя, как дрожат ноги. - Землетрясение! Представляю теперь, что творилось в Ташкенте!
Женька усмехнулся.
- Ну что ты, старик! Это был совсем маленький Ташкент. От силы два балла.
Кирилл посмотрел на Женьку с недоверием.
- Это ты, допустим, уже загнул. А как же, когда восемь?
- Когда восемь, старик, бери ноги в руки и дуй до горы.
- Ты это испытывал?
- Нет. Такие вещи здесь случаются довольно редко. Последняя заварушка в пятьдесят втором была. Вот тогда действительно был тихий ужас. Представляешь, где-то дно раздвинулось и снова сдвинулось. И от этого волны пошли, цунами так называемые. Скорость - что у твоего реактивного, и высота метров двадцать. Первой волной тут все и» накрыло. Башня вон за каюрней валяется - на пирсе стояла. Потом еще две волны пришли, но уже к шапочному разбору, потому что все уже сидели на сопках. А остров несколько дней трясся. Представляешь? «Стихия» - лучшего слова не придумаешь. Тут так и говорят: «Это было до стихии, а это - после». У Побережного тогда семья погибла, жена с дочкой… А вот и сам генерал, легок на помине, - перешел на другой тон Женька.
Согнувшись в три погибели, в каюрню вошел Побережный.
- Облака разгоняете, субчики? А самолет пришел, - сообщил он. - Наших там пять мест. - Он пожевал губами. - Значит, так: мы с Кириллом сейчас поедем в Северо-Курильск, а ты, Женька, часика через три встреть нас на пирсе.
- Вот те раз! - сказал Женька. - А я собак накормил. Откуда я знал, что этот сумасшедший самолет прилетит? А как он улетать думает по такой погоде?
- Как прилетел, так и улетит. Тебя не спросит.
Посадочная площадка находилась на соседнем острове. Туда самолеты летали чаще, но к нему нужно было добираться через пролив.
- А может, завтра, шеф? - сказал Женька. - Через три часа, как ты говоришь, в проливе будет хоть глаз выколи. Проскочите, чего доброго, мимо нашего Буяна - вас же в Америку унесет. К капиталистам.
- Не бойсь, не унесет. А назавтра по сводке - дальнейшее усиление ветра. Вовсе не высунешься. Поедешь, прихвати на крайность солярки. Посветить в случае чего. Там у нас есть стокилограммовые бочки.
- Спасибо! - сказал Женька. - А вы подумали обо мне, шеф? Как я эту стокилограммовую дуру погружу на нарты? У меня же пупок развяжется!
- А ты применяй рычаги, - невозмутимо сказал Побережный. - Где так ты мастак.
Женька развеселился.
- Действительно, и как это я позабыл о рычагах? Ладно, шеф, я налажу полиспаст и приволоку на пирс цистерну. Я вам устрою варфоломеевскую ночь!
- Валяй, - сказал Побережный, - тащи хоть черта лысого. Пошли, Кирилл.
Он задом высадил дверь и, пятясь, как китайский мандарин, вышел из каюрни.
У пирса их уже дожидался «жучок». Старшина катера, бородатый моряк с грудью, отлитой словно из танковой брони, нетерпеливо выглядывал из рубки. Разглядев подходившего Побережного, старшина покрутил головой:
- Наконец-то! Я уж думал, ты рожать там собрался, Дмитрич.
- Не торопись на тот свет, Петя. Там, говорят, кабаки тоже позакрывали, - ответил Побережный, грузно спрыгивая на палубу.
- Мне-то что, - сказал нетерпеливый Петя, - я дома. Это вам нужно торопиться. Пока берег рабочий. Вишь, Дунькин-то Пуп как обметает? Придет норд-вест, упаси господи, обратно не добежим.
- Добежим, - успокоил старшину Побережный. - Ты только не дрейфь, Петя. Давай лучше запускай свои лошадиные силы.
Кирилл в рубку не поместился. Туда еле-еле втиснулся Побережный, потеснив старшину.
- Ты в кубрик иди, - сказал Побережный. - Я позову, когда надо.
Кирилл пропустил слова начальника мимо ушей. У него не было ни малейшего желания забираться куда-то ниже ватерлинии, когда можно было расположиться и наверху. Он зашел за рубку и пристроился на кожухе машинного отделения.
Катер отошел от пирса, и уже через минуту Кирилл оценил все преимущества выбранного им места. Во-первых, на кожухе было тепло - горячий воздух исходил от него, как от хорошей батареи центрального отопления. Во-вторых, через решетку кожуха можно было заглядывать в машинное отделение, где возился с разными ручками и маховиками чумазый машинист. А кроме того, с кожуха прекрасно просматривалось все, что делалось в проливе.
Пролив выглядел мрачно. Сумерки еще не наступили, но небо вдали уже сливалось с темной, отливающей глянцем водой, и скоро Кирилл перестал различать очертания оставшегося позади пирса. Клочьями пополз туман, и крики глупышей, доносившиеся из него, напоминали жалобные крики людей, просивших о помощи.
Заметно качало. На середине пролива качку сменила бестолковая водная толчея - здесь сталкивались встречные течения, и поэтому даже в тихие дни фарватер бурлил, словно по нему текла не вода, а расплавленная вулканическая магма.
«Жучок» кидало из стороны в сторону, и Кирилл слышал, как в рубке чертыхался старшина.
На полпути они обогнали МРТ - малый рыболовный траулер. Утлое деревянное суденышко, похожее на колумбовские каравеллы, сидело в воде чуть ли не по самую палубу. Такелаж траулера обледенел и позванивал на ветру, как стеклянный; с высокой кормовой надстройки свисали самые настоящие сталактиты.
Несколько человек на палубе скалывали лед. Завидев приближающийся «жучок», они перестали работать и, опершись на ломы, молча провожали катер взглядами. Наверное, траулер изрядно помотало в море, и сейчас он с полными трюмами спешил к родному берегу, который вырастал на глазах, где уже загорались огни, суля долгожданный отдых.
Порыв ветра разорвал туман, открыв справа основание каменной стены, о которую с оглушительным грохотом разбивался прибой. Подножие стены было белым от пены. Ветер подхватывал ее и разносил над водой.
Потом стена кончилась, за ней открылся пологий песчаный берег, на котором, как туша обсохшего кита, чернел остов выброшенного штормом судна. Корпус был изъеден ржавчиной, внутри с рокотом перекатывалась галька.
И, глядя на эти безмолвные останки, Кирилл впервые подумал о жестокости и неумолимости океана.
В рубке хлопнула дверь, и на палубу спустился Побережный. Не замечая Кирилла, он направился было к кубрику.
Кирилл окликнул начальника.
- А, вот ты где, - сказал Побережный. - Чего ж в кубрик не пошел?
- Дышу, - ответил Кирилл. - Вдыхаю, так сказать, ветер странствий, шеф.
- Ну, вдыхай, вдыхай…
Было видно, что разговор его нисколько не занимал, он был весь в думах о предстоящей погрузке почты.
Побережный достал папиросы, но так и не закурил, сунул пачку обратно в карман и стал разглядывать приближавшийся берег с таким вниманием, будто видел его впервые.
- Петр! - крикнул он, когда катер, обогнув волнолом, очутился на спокойной, как поверхность лагуны, воде. - Ты в ковш больно-то не залезай. Приткнись где-нибудь поближе. Лучше всего во-он за тот пал зацепись, там, кажись, Серегина нарта стоит.
- Добро! - откликнулся старшина. Он лихо развернул «жучок» и осадил его перед самым пирсом.
С проворством, которое Кирилл всегда замечал в начальнике в ответственные минуты, Побережный выпрыгнул на деревянный настил и надел на пал швартовы.
- Ты подожди здесь, - сказал он Кириллу. - Нарта, точно, Серегина. И мешки наши, а самого Сереги нет. Небось в столовой отсиживается. Пойду погляжу.
- Может, перетащить пока мешки? - предложил Кирилл.
- Дело, - согласился Побережный. - Спроси у Петьки брезент и клади прямо на палубу.
И он ушел, поднимая снег дядистеповскими сапогами.
Быстро темнело. В холодном сумраке повсюду загорались огни. Сначала их можно было пересчитать по пальцам, но вскоре все видимое пространство впереди было тесно набито ими. Занесенные снегом дома с трудом угадывались на фоне уходящих за облака гор, и казалось, что огни висят в воздухе. Они горели одинаковым желтоватым дрожащим пламенем, и только слева, на обрывистом склоне небольшой сопки, как глаз недремлющего циклопа, мигал рубиновый огонь входного створа.
Кирилл давно погрузил мешки, а Побережного все не было. Ветер как будто стих, потом подул с другой стороны, с гор, как веником, обметая их морщинистые крутые бока. На ровном и гладком плато, обрывавшемся прямо в море и прозванном почему-то Дунькиным Пупом, загуляли снежные смерчи. Они с невероятной быстротой пересекали плато и исчезали у края - будто прыгали в море.
Старшина вполголоса ругался и смотрел на часы.
Наконец Побережный появился на пирсе в сопровождении плюгавого, жокейского вида парня, который, не поспевая за крупно шагавшим Побережным, все время сбивался на рысь.
- Передай этому рохле, - донесся до Кирилла гневный голос шефа, - что я до него доберусь! Откуда я знаю, что самолет уже в воздухе? Я что, в кармане локатор таскаю? Заводи, - сказал он старшине, подходя. - Да побыстрей крути шатунами, норд-вест потянул.
- А я что говорил? - сказал старшина.
- «Говорил, говорил»! Ты бы поработал с такими охламонами, не то бы запел. Самолет на посадку заходит, а этот недотепа радист клопов давит! Из-за него сегодня почту не отправил, колосник ему на шею!..
Назад шли в кромешной тьме. Прожектор освещал только узкую полоску воды впереди катера, и старшина поминутно включал сирену. Истошный вопль, похожий на крик неведомого животного, закладывал уши и рождал смутную тревогу в душе.
Накрывшись брезентом, Кирилл сидел на мешках, пытаясь разглядеть, не мелькнет ли где огонек. Рядом сопел Побережный. На этот раз он не пошел в рубку. Видимо, он чувствовал себя спокойнее возле своих мешков.
Надсадно стучала машина. Несколько раз катер резко вильнул в сторону, и в свете прожекторного луча мимо, словно призраки, промелькнули бесшумные темные силуэты - встречные суда. Надвигался шторм, и суда торопились в укрытие.
Кирилл вспомнил Женькины слова. «Может, и верно, проскочили, - невольно подумал он. - Может, болтаемся уже где-нибудь в Охотском, чем черт не шутит!» Потом он почувствовал, как перемещается центр тяжести, и понял, что они поворачивают. И почти сразу же он увидел далеко впереди дрожащие красные сполохи, похожие на зарево от пожара.
- Дружок твой старается, - сказал над ухом Побережный.
Зарево то разгоралось, то притухало и вдруг оказалось совсем близко. Красные отблески осветили захлестывавшие пирс волны и одинокую фигуру Женьки, колдовавшего у бочки с соляром. Поодаль лежали в снегу собаки.
Из рубки высунулся старшина:
- Не подойти, Дмитрич! Глянь, что накат делает! Сунемся - изуродует, как бог черепаху!
- А зачем подходить, - ответил Побережный. - Ты держись рядком, Петя, а мы ментом перебросим мешки.
- А сами? - спросил старшина.
- У тебя переночуем, что нам сделается.
- Ну смотри, - сказал старшина.
Кирилл, молча слушавший этот разговор, не разделял мнения Побережного. Одно дело - спокойно выгрузить мешки на пирс, и совсем другое - переправлять их по воздуху. Тут можно было и просчитаться.
- Шеф, - сказал он, - я понимаю, что риск - дело благородное, но, по-моему, лучше прокантоваться до утра.
- Кантуйся, - ответил Побережный. - А я не хочу. Ты прогноз слышал? Может, неделю придется груши у Петьки околачивать. А так - хоть Женька мешки рассортирует. Петр! Дай-кось трубу свою!
Он взял протянутый старшиной мегафон и, уйдя на нос, стал что-то кричать Женьке. Волны швыряли катер, но Побережный на своих ногах-тумбах стоял неколебимо.
Выслушав Побережного, Женька так шуранул в бочке, что столб пламени вырвался из нее, как из жерла вулкана. На пирсе стало светло словно днем.
- Порядок, - сказал Побережный, возвращаясь и отдавая старшине мегафон. - Ты только держи как следует, Петр. Все от тебя теперь зависит.
- Я держу, - сказал старшина. Широко расставив ноги, он стоял у штурвала, навалившись на него своей широченной грудью, похожий на флибустьера перед абордажем.
- Давай, - сказал Побережный Кириллу. - Добросишь?
Кирилл молча кивнул головой. Взяв первый мешок, он встал у борта и приготовился бросать. Мешки были нетяжелые, от силы по пуду, и Кирилл нисколько не сомневался в том, что добросит.
У пирса волны были выше и круче, чем в проливе, и «жучок» подкидывало, как на батуде. Напружинив ноги, Кирилл выждал, когда очередная волна подхватила катер, и, едва он только завис, перед тем как плюхнуться обратно, Кирилл с силой бросил мешок. Точно выпущенный из баллисты, плотный бумажный куль описал крутую траекторию и упал на пирс. Там его тотчас подхватил Женька. Не оборачиваясь, Кирилл принял из рук Побережного второй мешок, и вся процедура повторилась в точности. Наконец остался последний, пятый мешок. Взяв его, Кирилл прикинул расстояние до пирса - ему показалось, что оно увеличилось. Знаками он велел старшине подвести катер поближе и размахнулся. И когда уже думал, что дело, в сущности, сделано - то ли сплоховал старшина, то ли подвел глазомер, - почувствовал, что не добросит. Пытаясь удержать в руках мешок, Кирилл сделал шаг вперед, к борту, и, потеряв равновесие, покатился по скользкой палубе. Он успел зацепиться за что-то на ней, но подхватить вырвавшийся из рук мешок ему не удалось. Задержавшись на мгновение у борта, мешок мягко, как тюлень в полынью, соскользнул в воду.
Кирилл еще не успел прийти в себя, когда услышал сильный всплеск - будто за борт сбросили бревно. Он оглянулся и увидел на палубе полушубок Побережного, а самого его - барахтающегося в волнах со злополучным мешком над головой. Еще Кирилл увидел Деньку, который бежал от нарт, на ходу разматывая веревку.
- Круг! - заорал старшина, бешено крутя колесо штурвала. - Круг бросай!
Кирилл, как кошка, метнулся к рубке, сорвал с нее красно-белый спасательный круг и, прицелившись, кинул его Побережному. Круг блином скользнул по воде и закачался на волнах рядом с Побережным. Тот одной рукой ухватился за него.
Но это было еще не все. Набиравшие разбег волны неумолимо, метр за метром, тащили Побережного к пирсу, и Кирилл понимал, что, если сейчас, сию же минуту не помочь Побережному, его не спасет никакой круг: еще до того, как тело сведут судороги, волны сплющат шефа о бетон пирса в лепешку.
Кирилл беспомощно оглянулся. Сознание собственной вины заставило его позабыть обо всем на свете. Уже не сознавая, что делает, он начал срывать с себя полушубок. Кинуться в эту проклятую воду, утонуть, но помочь Побережному!
- Стой! - закричал старшина, увидевший, что Кирилл сейчас тоже сиганет за борт. - Стой, дурак!
Наполовину высунувшись из рубки, он одной рукой сграбастал Кирилла, а второй продолжал крутить штурвал, разворачивая катер почти на месте. Звякнул телеграф. «Жучок» вздрогнул и, словно пришпоренный, понесся вдоль обледенелой стены пирса, почти задевая ее бортом. Это был рискованный маневр, но старшина, видно, знал, что делал. Был единственный шанс спасти Побережного - встать между ним и пирсом, и старшина решил использовать его.
Кирилл понял это.
- Пусти! - рванулся он.
- Прыгнешь - убью, - предупредил старшина, разжимая пальцы.
Но Кирилл уже не нуждался в подобных предупреждениях. Подбежав к борту, он вцепился в леерную стойку и перегнулся через борт, готовясь подхватить Побережного. Он знал, что катер не может сбавить скорость - тогда их сразу швырнет на пирс, - и думал только об одном: не промахнуться.
Катер взлетел, провалился, и сразу же рядом с собой Кирилл увидел протянувшуюся ему навстречу руку Побережного. Свесившись так, что волны окатывали его с головой, Кирилл схватил эту руку. Его рвануло и стало раздирать, словно на дыбе. Это продолжалось минуту, может быть, полторы. Потом напряжение ослабло - наверное, они проскочили пирс, и старшина сбавил ход.
Кирилл подтянул Побережного к борту.
- Возьми мешок… - прохрипел Побережный. - Я сам…
Он рывком выбросил из воды свое грузное тело и лег животом и грудью на палубу. Ноги Побережного продолжали висеть за бортом, но он как будто не чувствовал этого, хватал ртом воздух, отплевываясь от воды, которой успел порядочно наглотаться.
- Давай в машину! В машину давай! - кричал из рубки старшина.
- Погоди ты! - не поднимая головы, сказал Побережный. - Дай очухаться!
Он наконец-то весь вылез на пулубу и, сняв сапоги, стал выливать из них воду.
- Кирилл! - позвал он.
Кирилл, относивший мешок в рубку, подошел. Он ожидал упреков, ругательств, чего угодно. Но Побережный ни словом не попрекнул его.
- Тащи мешок в машинное, - сказал он. - Посмотри, что там. Хорошо бы газеты. Высушим, за первый сорт сойдут. Ну а коли письма… - Побережный не договорил, махнул рукой.
Катер уходил от пирса. Некоторое время был виден Женька, увязывавший мешки, потом костер на пирсе потускнел, скрылся во мраке, и, только присмотревшись, можно было различить слабое дрожащее свечение, которое вскоре пропало совсем.
В мешке оказались газеты. Они даже не промокли, только верхние, и повеселевший Побережный тут же разложил и развесил их по всему машинному отделению.
Мотористу, явно недовольному его действиями, Побережный сказал:
- А ты, дух, молчи. Не заржавеют твои железки. Дал бы лучше чего-нибудь на зуб. Небось сам тут гонишь.
Моторист подумал и достал из аптечного ящика замасленную бутылку и стакан. Побережный зубами вынул пробку и понюхал горлышко.
- Смотри ты! - удивился он. - Казенный! А закусить у тебя не найдется?
- Рукавом закусите, - сказал моторист.
Побережный не обиделся.
- И на том спасибо, - сказал он. - Держи-ка, Кирилл.
Ночь наваливалась на океан.
Примостившись на железном ящике для инструмента, Кирилл слушал ритмичное чавканье двигателя и думал о странных вещах, происходивших в мире.
Неизвестно где, скорее всего в другом полушарии, стоял возле своей пушки китобой с белыми ресницами и бровями. Спал и видел во сне кирпич и арматуру инженер, когда-то мечтавший летать. Всматриваясь в ночную темь, стоял у штурвала бородатый старшина. Гнал собак Женька. Корпел над неисправным манометром смотритель маяка Сорокин. На куче ветоши храпел в углу нахлебавшийся воды, чуть не утонувший Побережный. И все эти люди, даже чумазый моторист, хранивший в аптечке отнюдь не медицинский спирт, были в той или иной мере причастны к его, Кирилловой, жизни. И еще к тому, что объединяло их вместе и по-научному называлось бытием и что было на самом деле чем-то безнадежно запутанным и сложным, чему Кирилл никак не мог подобрать точного определения.