ПОВЕСТЬ

Художник Юрий МАКАРОВ

 

Часть первая

НЕНАВИСТЬ

1

…Тяжело прошумел в верхах ветер, сорвал с веток снег, осыпав радужной пылью спины лежащих внизу волков. Ель покачнулась, и Егор еще теснее прижался к стволу, запоздало пожалев о том, что не догадался взять из дровней веревку. Сейчас привязался бы и ни о чем не думал. Уж лучше бы замерз, чем волкам в зубы…

Вот ведь как все повернулось! Какой год охотится на этих самых волков, перестрелял и переловил незнамо сколько, а надо же — самого загнали на дерево! Эх, жизнь-жестянка, не знаешь, где и упадешь… Разве думал, когда ехал на делянку, что волчица выследит его и здесь? Другое дело — подстерегла бы у себя на болоте, так нет же, сюда принесло окаянную!

Часов у Егора не было, но он и без них определил, что сидит уже больше часа. Правда, пока сидеть было можно — сквозь полушубок и ватные брюки ни ветер, ни мороз не проникали, тепло и ногам в валенках, и все же никакая одежда не поможет, если придется ждать долго. Но верить в ото не хотелось. По прикидкам выходило, что волки не догнали лошадь — больно уж быстро вернулись — и сейчас она уже в деревне, и там идет суматоха.

Егор представил себе, как бегают деревенские мужики и бабы, как распоряжается всем председатель, и ему стало радостно на душе от нарисованной картины. И только мысль о жене и дочке приглушала радость. Ладно дочка, три годка только, ничего еще не понимает, а жена небось ревмя ревет, небось думает, что его и в живых уж нету. Он вспомнил, что, уезжая, наказал жене истопить к его возвращению баню и она, наверное, истопила, а он сидит тут, как цуцик. Одна радость — табак.

Махорка и спички были в кармане, и Егор покурил, а окурок бросил на головы волкам — приятно было хоть чем-нибудь досадить зверям.

Мысли вернулись к старому. Ну надо же, как все сошлось! Приехал, называется, за бревнами! А ведь мог бы додуматься, что дело добром не кончится, ведь все шло к этому. Сначала Дымка сожрали, а потом волчица к дому приходила — мало тебе этого? Нет, заладил, как дурак: ничего ему волки не сделают! Сиди теперь, кукуй, раз такой смелый, да моли бога, чтобы в деревне поскорее хватились… А все волчица. И откуда только взялась такая курва? Вишь чего надумала — за выводок рассчитаться! Сколько раз брал выводки, и ничего, а эта взбеленилась. Полгода прошло, а все не забыла…

Прошло, и верно, полгода, волчиный выводок Егор взял в мае, а вообще-то охотничьи дела его были давние, такие, что не сразу и вспомнишь.

2

Охотиться Егор начал рано, мальчишкой еще. Да и как по-другому, когда все Бирюковы испокон веку были охотниками? И не какими-нибудь, а волчатниками. Волчатниками были и отец Егора, и дед, и прадед, Тимофей Бирюков, известный на всю округу тем, что охотился с ручным волком. Как этот волк попал в дом к прадеду — взял ли его Тимофей Бирюков волчонком или подранил взрослого зверя, а потом приручил, — никто из Егоровой родни не знал. Даже дед ничего не помнил про то время, потому что был совсем мальцом, когда отец пропал в лесу. Без следа пропал и без слуха — ушел и сгинул вместе со своим волком. Пропасть в дремучем лесу — дело нехитрое, там с человеком всякое может случиться, однако молва, не связывала гибель Тимофея с дикостью здешних мест. Не такой был человек Тимофей, чтобы взять да и заблудиться или ненароком свернуть шею в каком-нибудь буераке. Нет, не по своей оплошности пропал Тимофей — не кто другой, как волк, погубил охотника. Видать, навел на него стаю и звери загрызли Тимофея.

После такого случая в самый бы раз остерегаться Бирюковым, держаться подальше от леса, да где там! Завзятого нрава были все, с ружьем не расставались, передавая один другому опасную науку волчьих облав и выслеживаний.

Лет с двенадцати стал охотиться и Егор. Сначала было вроде забавы, а потом пристрастился по-настоящему. Стрелял из дедовой берданки зайцев да боровую дичь. Добывал немного — не хватало ни силенок, ни сноровки, ни огневого припаса, ко и то, что приносил, было приварком для стола, где, кроме картошки и молока, других разносолов не водилось. Время стояло трудное, шла война, и на отца уже получили похоронку, а у Егора были еще две малые сестренки. Тут каждый лишний кусок был к месту.

Нехватка пороха и дроби, понятно, беда для охотника, зато это приучило Егора стрелять редко, но метко. И годам к шестнадцати он стал первым стрелком в деревне, а к двадцати решил больше не гоняться за мелочью и взялся за волков. Их в том глухом углу Калининской области, под Весьегонском, всегда хватало, а после войны развелось видимо-невидимо. Стрелять зверье было некому, мужиков в деревнях повыбило войной, и волки окончательно обнаглели. Собакам и скотине от них не было спасу. Поэтому никто не удерживал и не отговаривал Егора от того, чтобы стать волчатником. Все знали о его меткости и удачливости, к тому же и выгода получалась немалая, поскольку за каждого убитого волка в заготконторе платили по пятьсот рублей.

Но скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Волк — зверь серьезный, тут старая берданка плохая подмога, а еще и картечь нужна, и капканы. А где взять? Спасибо председателю сельсовета, выручил. Вместе с Егором ездил в район, хлопотал о ружье и капканах. Уважили председателя, как-никак фронтовик, две Славы имеет, и вручили Егору в счет аванса новенькую «тулку» двенадцатого калибра и три волчьих капкана, густо смазанных солидолом. Отвесили пороху и дроби с картечью.

Вроде все устроилось, однако скоро начались нелады. Сходив раз с охотничьей бригадой на облаву, Егор заявил председателю сельсовета, что будет промышлять один, потому как мотаться по лесу без толку он не согласен. Разве это охота, когда все галдят, как вороны, курят и гремят разными железяками?

Председатель, всю войну провоевавший в разведчиках, а душе был согласен с Егором, но положение обязывало его не допускать партизанщины, и он долго увещевал Егора, просил не идти против коллектива. В бригаде и так мало охотников, а уйдет Егор, вообще некому будет работать. Ну не получилось один раз, получится в другой, а бригадиру он скажет, чтобы подтянул у мужиков дисциплину.

Но Егор настоял на своем, хотя и хлебнул потом лиха. Бригада, какая она ни есть, все бригада, в ней каждый помогает другому и работает для всех, а один — он один и есть. Все делай и соображай сам, никто тебе ничего не подскажет. Пока до какой-нибудь волчьей хитрости докумекаешь — мозги набекрень сдвинутся.

Потому так и получилось, что за первую зиму Егор о грехом пополам добыл одного волка. Ох и смеялись охотники! Костили Егора на чем свет стоит, обмывали единоличником и куркулем, но Егор сопел в свои две дырочки и целыми днями пропадал в лесу.

Трудно давалось знание волчьих повадок. Взять хотя бы тропы. Ото только кажется, что волки бегают по лесу без разбора, а на самом деле у них для всякого случая своя дорога. А какая и для чего — тут Егору пришлось поломать голову. Зато многое прояснилось, и Егор, наткнувшись на волчью тропу, уже не гадал, куда это направились волки, на охоту или на лежку, а мог сказать об этом в точности. А сами следы? Здесь тоже нужен был глаз да глаз, потому что глянешь — прошел один волк, а приглядишься — пробежала стая. Волки, когда их не гонят, бегают не врассыпную, а друг за дружкой, след в след, потому и кажется, будто прошел один зверь.

Мало-помалу разобрался Егор и с волчьим воем, научился отделять голоса молодых от матерых, распознавать, о чем они воют. И сам стал подражать вою, вабить, как говорят охотники. Но и здесь тоже было много такого, что не лезло ни в одни ворота. Вот, скажем, завыл ты. Воешь, стараешься, даже голову задираешь по-волчьи кверху, а сам думаешь: да неужто волк, дикий зверь, не отличит этот вой от своего, волчьего?! Так не отличали ведь! Стоило завыть, и вот уже откликнулся один, другой, третий. И уж тут не хлопай ушами, вой, подманивай зверя под выстрел. Егор и подманивал, дивясь волчьему неразумству.

Правда, не все волки поддавались обману, а уж волчицы, особенно старые, — те совсем редко. Ухитрялись неизвестно как отгадывать, что дурачат их, и ни за что не отзывались.

Словом, со временем дело у Егора пошло, и все насмешники прикусили языки. Да и о чем было говорить, если Егор за зиму меньше десятка волков не брал? В заготконторе с ним теперь здоровались за ручку и величали по имени-отчеству, а портрет Егора из года в год так и висел в сельсовете на Доске почета.

Чего бы не жить, спрашивается, но судьба рассудила по-своему, свела, как будто нарочно, с этой стаей на болоте. Гиблое место, всем болотам болото. Деревенские называли его Верховым, оно начиналось километрах в пяти от деревни, а где кончалось — не знал никто. Егор, не раз забредавшие туда, был уверен, что, если идти болотом, никуда не сворачивая, упрешься прямым ходом в тундру — настолько обширными представлялись ему эти владения кикимор и леших. Верно, ни тех, ни других Егор там никогда не встречал, а вот одного болотного жителя знал, что говорится, в лицо.

Прошлой весной, в мае, Егор возвращался из леса. За целый день ходьбы портянки сбились, и Егор присел перемотать их. Разувшись, он разгладил портянки на коленке и уже начал было обертывать ногу, как вдруг увидел волка. Держа в зубах зайца, тот не спеша трусил совсем недалеко от Егора. День был безветренным, в неподвижном и воздуха запах человека не долетал до волчьих ноздрей, и зверь не чуял Егора. Однако Егор замер: не учуял, так услышит, только шевельнись. Волк что кошка, чуть какой шорох, он уже тут как тут. А Егору не хотелось спугивать зверя. Во-первых, волк нес зайца, а во-вторых, бежал прямехонько на болото. Уж не к деткам ли? Заяц-то для какого хрена?

С того раза Егор стал все чаще кружить возле болота и даже углубляться в него, надеясь обнаружить волчьи тропы или встретить самих волков. Но те как в воду канули, зато тропы отыскались вскоре. Изучив следы, Егор попробовал определить, велика ли стая. Получилось — четыре волка. И только зимой, когда звериные следы читались на снегу, как буквы на бумаге, выяснилось, что в стае семеро зверей. Это было то, что нужно, и Егор стал готовиться к охоте. Но все сорвалось из-за дурацкого случая: как-то, коля дрова, Егор попал по ноге и всю зиму просидел дома. Нога зажила лишь к апрелю, но в апреле какая охота, время упущено. Оставалось одно утешение — дожидаться, когда ощенятся волчицы. Стая жила на болоте, тут и гадать было нечего, и требовалось отыскать логово и взять волчат — хоть и половинная, а все же выгода. А там, глядишь, и до стаи руки дойдут.

3

…Егор покурил еще раз и опять бросил окурок в волков. А между делом мороз стал донимать не на шутку. Сначала защипало щеки и нос, а потом холод проник и под полушубок. А тут еще и ноги затекли, и Егор вытягивал их и так и сяк, ворочался и трещал сучьями, и волки, словно чувствуя, что ждать осталось недолго, задирали морды вверх и смотрели на Егора. Он показывал им фигу и матерился.

В лесу посинело, тени укоротились, а никто так и не ехал, и Егор подумал, что волки, видать, догнали кобылу. Конечно, догнали, разве убежит лошадь с дровнями от зверей? Потому и не едут, не знают ни о чем. В выходной у всех полно своих забот, кому какое дело, куда уехал Егор. Даже и конюх навряд ли вспомнит, потому что Егор обещал ему, что сам поставит лошадь с конюшню. Жена — та, конечно, дожидается, так ведь ни о чем таком и не думает. И представить себе не может, что волки его на дерево загнали. Топит себе баню да ждет. Дай бог, к вечеру догадается, что дело неладно, так не просидишь до вечера на суку-то. Не петух, лапки на подожмешь да голову под крыло не спрячешь.

От этой мысли Егора взяла злость, и он, увидев над головой сухой сук, отломал его и швырнул в волков. Но те лишь отбежали подальше. Егор невесело усмехнулся: нашел, чем пугать — палкой, Их бы сейчас картечью хлестануть, особенно эту сучку волчицу. У-у, тварь хитрющая! Все чует. Уж как он караулил ее после той ночи, когда она к дому приходила, и все впустую. Как сквозь землю провалилась. А логово? Лучше всякой лисицы упрятала. Чуть не месяц искал, с ног сбился, и если бы не бинокль, не нашел бы…

4

Самое время искать логова — май. Волчицы щенятся в конце парта — начале апреля, и выводки надо брать до июня. Не возьмешь — волчата подрастут и не дадутся в руки. Услышат, что подходишь к норе, убегут и спрячутся. И тут ты хоть разыщись их.

Такой случай у Егора был, поэтому нынешней весной он не хотел упускать сроки и, как только справили праздники, наладился на болото.

Кто рано встает, тому бог дает — об этом всегда твердил дед-покойник, к этому приучил и внука, и Егор вышел из дому чуть свет. Солнце только-только выкатилось из-за частокола елок и по крутой дуге поднималось на небо, где, как белье на веревках, висели чистые, подсиненные облака. В избах топились печи, мычали во дворах коровы, а собаки от калиток провожали Егора незлобивым, с ленцой, брехом. Ночью прошел дождь, сильно пахло водой и распустившимся березовым листом, и Егор подумал, что, раз береза пошла в лист, холодов больше не будет.

Легко дышалось Егору в то теплое майское утро. Две недели назад, как раз на пасху, ему исполнилось двадцать шесть, он был три года женат, души не чаял в маленькой дочке, а охоту не променял бы и на златые горы. Конечно, лето — пора не охотничья, летом зверь и птица выводят потомство, и бить их в это время запрещено, но для дела, которым занимался Егор, запретных сроков не устанавливалось — волка разрешалось истреблять круглый год. И какими хочешь способами. Хочешь — стреляй, хочешь — лови капканами, а желаешь — мори отравой. Егор так и делал, правда, отравой не пользовался, брезговал, считая, что морить ядом какого-то зверя, пусть даже волка, — не охотничье занятие. Волк — не клоп и не таракан, а животина умная и хитрая, вот и добудь его по правде, ежели ты охотник.

Забота на зиму у Егора была — стая на болоте. Ко это — на зиму, до нее еще дожить надо, а вот волчата, которые растут где-то в логове. — неплохой прибавок. Волки по мал у не приносят, шесть-семь волчат, бывает и больше, но Егор на много не замахивался. Пусть будет хотя бы пяток, вот тебе и полторы тысячи в кармане. За волчонка платят по три сотенных, а полторы тысячи — это полкоровы.

В голове все складывалось куда как складно, однако Егор знал: отыскать логово — не гриб найти. Конечно, волки далеко в болото не полезут, там им прокорма не хватит, устроятся где-нибудь поближе в лесу да к деревне, но где? С любого края могут окопаться, и будешь неделю ходить вокруг да около, пока не наткнешься. Да еще как сказать, наткнешься ли…

Болото встретило Егора тяжелым запахом испарений, сыростью и той особенной тишиной, какую хранят тайные, дремучие места. Словно некая завеса отделяла болото от остального мира, от его привычных звуков, здесь против воли хотелось ступать неслышно, а говорить шепотом, как будто и шаги, и слова были запретны среди этих трясин и зыбей.

Ярко-зеленый весенний мох пружинил под ногами, как губка, процеживал сквозь себя коричневую торфяную воду, которая до краев наполняла глубокие вмятины следов. Множество островков, поросших частой березовой молодью и невысокими кривыми соснами, были разбросаны по болоту вперемежку с окнами открытой воды, огороженными, как частоколом, зарослями рогоза и осоки. Такие окна могли скрываться и подо мхом, посмотришь иной раз — вроде безобидный зеленый лужок, а наступишь — и поминай как звали, и Егор остановился, чтобы подобрать шест — будет чем прощупать подозрительное место. Всяких лесин валялось вокруг множество, и нужно было только обрубить сучки у подходящей.

Топора у Егора не было, он никогда не брал с собой топор, который в лесу вечно за что-нибудь да цеплялся; не хуже топора ему служил нож, изготовленный деревенским кузнецом Гошкой. С ручкой из лосиного рога, с широким и тяжелым лезвием, нож годился для любого дела. Им Егор снимал шкуры, рубил лапник для подстилки и валежник для костра, а на спор перерубал даже гвозди.

Пригодился нож и теперь. Через пять минут шест был готов, и Егор, опираясь на него как на посох, двинулся в глубь болота. Каждый островок в нем мог быть тем самым местом, где устроились волки, и Егор не пропускал ни одного, тыча шестом во все щели. Ноги то и дело проваливались в колдобины, но хуже всего было в чащобе, сквозь нее приходилось продираться согнувшись, да еще увертываться от веток и сучков, и скоро Егор взмок. Отыскав во мху бочажок, он напился из пригоршни, обмыл лицо. После воды потянуло курить, но Егор, жалея время, пересилил себя и пошел дальше.

Солнце, повисев над головой, медленно покатилось к закату, когда Егор решил: на сегодня хватит, и так забрался черт-те куда, пора выбираться. Найдя место посуше, он расстелил мешок и сел. Полез было за махоркой, но вспомнил о сале и достал из кармана сверток. Развернул тряпицу, разломил хлеб, нарезал сало ломтями. На теплой погоде оно потеряло твердость, но от одного только чесночного духа у Егора потекли слюнки. Он ел сало со шкуркой и между делом посматривал по сторонам.

Болото на глазах меняло свой облик. Воздух над ним чуть заметно посинел, и эта синева, смешиваясь с зеленью мха, осок и листвы, как туман, окутывала все вокруг, перемещалась и пульсировала, словно живая, странным образом изменяя формы и очертания. Повсюду мнилось чье-то движение, слышались какие-то вздохи, какое-то клокотанье и шипенье, а время от времени на поверхность темных окон вырывались громадные пузыри и тут же лопались, чтобы освободить место новым. Казалось, что на всем болоте происходит какая-то невиданная варка, что кто-то, загрузив этот огромный котел, удалился до поры до времени и где-то ждет результатов своего опыта. Сгущаясь, испарения стояли над болотом, как чад, и лучи низкого солнца, пронизывая его, вспыхивали и переливались крошечными разноцветными искрами.

Пора было выбираться из этих душных и обманчивых хлябей. Свернув напоследок цигарку, Егор с удовольствием покурил. Он не считал, что день прошел зря. Начало сделано, и это главное. Завтра надо поглядеть с другого края. Ни в какое везение на охоте Егор не верил. Везет только дуракам — это точно сказано. А охота терпения требует. Здесь одним махом да наскоком шиш чего добьешься. Но и зря волынить тоже нечего. До конца месяца, кровь из носа, а надо найти логово. Не найдешь — накрылись твои полторы тысячи.

Но и следующие дни ничего не дали. Егор приходил домой затемно и, даже не поев, валился в постель, а утром снова снаряжался и уходил на болото. Он уже признался себе, что дело оказалось труднее, чем думалось. Громадная протяженность болота путала все карты, и чем дальше Егор проникал в него, тем яснее сознавал, что так можно проискать и до морковкина заговенья. Он не знал главного — хотя бы примерного направления на логово. Верно: троп много, а по какой идти? Все так и так не облазить. Тут сам господь бог не разберется.

Господь, может, и разобрался бы, а Егору отступать было некуда, и он в конце концов придумал выход из положения. Правда, здесь ему требовалась помощь, но Егор надеялся, что ему не откажут. С этим он и отправился ближайшим вечером в дом председателя сельсовета.

Там ужинали — ели жареную картошку. Большая сковорода стояла посередине стола, за которым сидело все семейство.

— А-а, Егор! — сказал председатель. — В самый раз поспел, присаживайся к нашему шалашу.

Егор только что отужинал дома, но обижать хозяев отказом не стал.

— Ну как, нашел? — поинтересовался председатель, освобождая Егору место рядом с собой. Он был в курсе всех его охотничьих дел и, видно, подумал, что Егор зашел поделиться с ним очередной удачей.

— Нет еще, — ответил Егор.

— Что так? Чай, вторую неделю ходишь.

— Так болото, Степаныч. Прорва.

— Выходит, не найдешь?

— Найду, никуда не денутся.

— А не опоздаешь? Они к концу месяца уже шустрыми станут, черта с два дадутся в руки.

— Раньше возьму. Ты мне помоги только, дай бинокль денька на два.

— А на кой он тебе? — удивился председатель.

— Есть одна мысля. Гриву возле Сухого ручья знаешь? Сделаю на сосне засидок — никакой волк мимо не проскочит. А мне бы только узнать, в какую сторону они бегают.

— А что, верно! Мы на фронте так делали. Залезешь, бывало, куда повыше, а оттуда в бинокль все как на ладони. — Председатель прошел за перегородку и через минуту вернулся с биноклем. — На, дарю. — И, видя удивление Егора, рассмеялся: — Бери, бери, у меня он все равно без дела лежит!

Бинокль был немецкий, трофейный, и увеличивал так сильно, что когда Егор однажды смотрел в него, то видел всю деревню до мельчайших подробностей. Имей он такую технику, не бегал бы по лесу, высунув язык. Но взять бинокль за просто так Егор не мог. Поэтому и предложил:

— Давай баш на баш, Степаныч.

— Это как же? — прищурился председатель.

— А очень просто. Ты мне бинокль, а я тебе — нож.

— Гошкин? И не жалко?

— Подумаешь! Сам вон чего отдаешь, а мне нельзя?

Егор знал, что его предложение пришлось председателю по душе. Тот не раз любовался ножом, и Егор был доволен, что все получилось честь по чести.

5

…С каждой минутой сидеть становилось невмоготу. Насквозь промерзшие валенки сделались как деревянные, полушубок стоял колом. От ледяного ветра у Егора ломило лоб, замерзшие пальцы не сгибались, и он, чтобы не упасть, привалился боком к стволу. Стало как будто легче, и Егор устало закрыл глаза…

6

Утром Егор ушел в лес ни свет ни заря. Всю охотничью амуницию он на этот раз оставил дома, взяв с собой лишь бинокль, гвозди и топор. Нож, хотя он и оставался пока у Егора, для сегодняшнего дела не подходил. Рубить хворост или лапник — это совсем не то, что строить засидок. Здесь без топора не обойдешься.

План Егора выглядел так.

Грива возле Сухого ручья, о которой он говорил председателю, была песчаной косой, глубоко вдававшейся в болото и заросшей столетними соснами. На одной из этих сосен Егор и намеревался соорудить засидок, а проще говоря, помост, чтобы с него рассматривать в бинокль все, что делается на болоте. Волки не могли целыми днями сидеть возле логова, им надо было кормить волчат, бегать туда-сюда, и Егор надеялся рано или поздно засечь в бинокль какого-нибудь волка, а уж тот наведет его на логово. Но осложнения могли возникнуть и здесь. Попадись на глаза переярок — он не помог бы делу. Летом переярки держатся сами по себе, матерые их близко не подпускают к логову, так что засекать требовалось взрослых, волка или волчицу. Только он, знали, где логово, и могли показать след.

Егор быстро отыскал то, что ему было нужно, — высокую сосну, росшую на самом краю гривы. Дерево было старое, кора на нем задубела и растрескалась, а нижние сучья давно высохли и отвалились, и чтобы добраться до крепких лап, приходилось ладить лестницу. Делать настоящую Егор не собирался, проще было прибить к стволу метровые поперечины, и он, свалив две сушины, через час управился с делом. Оставалось забраться повыше и смастерить помост. На это ушел еще час, и когда Егор наконец устроился на лапнике, как на полатях, то вслух обругал себя: не мог додуматься до простого дела сразу, целую неделю потерял зазря.

С высоты засидка болото и в самом деле просматривалось далеко: каждый островок на нем, каждое окно виделись по отдельности. Егор снял телогрейку, свернул ее поплотнее и подложил под локти. Потом достал из чехла бинокль, подрегулировал резкость и повел окуляром из стороны в сторону, прикидывая, откуда лучше всего начать.

Первыми, кого увидел Егор, были две цапли. Будь Егор на земле, он ни за что не заметил бы их — заросли тростника и рогоза скрывали цапель с головой, но с помоста, приближенные сильным увеличением, птицы гляделись как на картинке. Серые, с темными крыльями, с хохлами на головах, они расхаживали взад-вперед по залитой водой низине, временами замирали на секунду и вдруг делали быстрый выпад длинными шеями. Как ножницы, раскрывались клювы, и цапли, запрокинув голову, заглатывали добычу. Егор даже рассмотрел, какую — лягушек. У бедолаг был в разгаре любовный сезон, ошалев от избытка чувств, они потеряли всякую осторожность, и цапли ловили их без всякого труда. Они глотали лягушек с необычайной легкостью, и Егор не удивлялся этому — он не раз видел, как цапли с такой же легкостью заглатывали на речке язей величиной с ладонь. Лягушки были для прожорливых птиц сущей мелочью.

Слева на берегу зашевелились кусты, и Егор сильнее прижал к глазам бинокль, готовый вот-вот увидеть среди нежной зелени темно-серое волчье тело. Но вместо этого из кустов вышел лось. Постоял, как лошадь, поводя в разные стороны ушами, и не спеша пошел вдоль закраины. Он явно не собирался заходить на болото, и Егор, разглядывая лося, подумал: уж не тот ли это, которого в позапрошлое лето он с мужиками вытаскивал из трясины? Похож, да и на болото косится, как собака на палку, как будто знает, что туда лучше не соваться. Если тот, тогда все понятно. В тот раз его ребятишки увидели. Пошли за камышовыми шишками и наткнулись. Бегом в деревню. Ну мужики и снарядились. Веревки взяли, топоры. Как раз поспели, лось уже увяз, одна голова торчала. Еле вытащили веревками да вагами…

Время шло, а никаких признаков того, что где-то по-соседству затаились волки, не было. Чтобы как-то развеяться, Егор несколько раз покурил |в кулак. Он не опасался, что волки учуют махорочный запах на такой верхотуре, но за время лесной жизни курение в кулак стало привычкой. Береженого бог бережет, говорил, бывало, дед, приучавший Егора ходить в лесу тихо, не трепать попусту языком и не оставлять после себя разных едких запахов, И Егор помнил дедовы наказы, но сегодня был не тот случай, когда следовало соблюдать всякие хитрые правила. Засидок засидку рознь. Вот если бы караулить на лабазе медведя, ворующего овсы, — дело другое. Тут сиди тихо, не дыши, а уж о куреве и не вспоминай лучше. Выкуришь «гвоздик» — все испортишь. А нынешняя засада — и не засада вовсе. Просто надо подглядеть, куда да откуда бегают волки, и одна—другая цигарка здесь не помеха. Здесь главное — не шуметь. Так ведь он и не шумит, а если и споет какую частушку со скуки, то потихоньку, а не на всю ивановскую.

Волк, как и всегда, появился неожиданно. Крупный, лобастый, с прямым, как бы струящимся по воздуху хвостом, он легко перепрыгивал выворотни и завалы, все дальше углубляясь в болото. Никакой добычи волк не нес, но это ничего не значило. Он мог проглотить мясо, а потом отрыгнуть его у логова.

Егор сразу узнал волка — это был его прошлогодний знакомец. Раньше, когда Егор еще не имел дела с волками, он числил их всех на одно лицо. Да по-другому и не получалось. Волков нельзя было различить, как собак, по масти, все они серые, поди разберись, кого из них ты встречал, а кого не видел ни разу. Но, столкнувшись с волками поближе, Егор убедился, что среди них нет ни одного похожего, все они были разными, и для опытного человека запоминались с первого взгляда. Как люди, которые по-разному ходят, по-разному что-то делают, разговаривают и смеются, так и волки по-разному бегали, различались статью и привычками. Охотник, встретивший волка один раз, уже не путал его с другими.

До зверя было метров триста, не больше, и Егор хорошо видел его — матерого, мощного, но еще не кончившего линять и оттого казавшегося тощим. Особенно впалы были волчьи бока, не успевшие обрасти новой шерстью, старая же лезла вовсю, образуя на шкуре целые проплешины.

Егор прикинул направление, которого держался волк, и рассудил, что тот скорее всего метит к видневшемуся вдали сосновому островку, темная зелень которого пятном выделялась среди весенней зелени остального болотного мелколесья. На островке наверняка было повыше и посуше — чем не место для логова?

Между тем волк добежал до островка и скрылся в кустах. Егор с нетерпением ждал, что будет дальше. Если он ошибался и логово было в другом месте, волк мог с минуты на минуту объявиться на противоположном конце островка. Но если логово там, зверь выйдет не скоро. Пока волчат накормит, пока сам отдышится. Небось километров сто отмахал за день. А если на островке не логово, а лежка? Хоть и волк, а не круглые же сутки ему бегать, надо и отдохнуть.

Волк не появлялся. Логово или лежка? Выяснить это сегодня Егор не мог по одной простой причине — он не захватил с собой мешка. Подумал: чего таскать лишний груз, когда сначала нужно узнать, где окопались волки. Не рассчитывал, что в первый же день повезет. А вот поди ж ты, повезло. Но идти без мешка нельзя. Если логово — волчат за пазуху не положишь. И на ночь не оставишь, потому что за ночь волки перенесут их в другое логово. У них для таких случаев запасные квартиры имеются. Так что пусть подождут до утра, как говорят, утро вечера мудренее.

7

…Привалившись боком к стволу, Егор устало закрыл гласа. И тут же ему показалось, что он запрокидывается и падает, и он закричал, как в страшном сне, и ухватился за ствол. Выл ли это миг краткого забытья или он действительно чуть не упал, Егор так и не понял, но смерть в волчьих зубах представилась ему с такой ужасающей реальностью, что он ощутил и боль от клыков, рвущих тело, и смрад, идущий из разинутой волчьей пасти.

И впервые в жизни Егор подумал, что, может быть, такая смерть ему и назначена. Быть у воды и не замочиться? Все время с волками, когда-нибудь да промахнешься. Вот и дождался. Сожрут, как ту дохлятину, какой сам же прикармливал их…

8

Логово — неглубокая яма, оборудованная, по-волчьему обыкновению, без всякой подстилки и боковых ходов, — было вырыто среди корневищ двух сросшихся между собой сосен. Вокруг валялись обглоданные кости и остро пахло волчьей мочой.

Волчата, сбившись в тесную кучку, поглядывали на Егора скорее с любопытством, чем со страхом. Страх еще сидел в самой глубине звериных душ, высвободить его оттуда мог только опыт, а какой опыт у волчат, которые еще недавно были голыми и слепыми?

И все-таки они почувствовали опасность и, когда Егор стал вытаскивать их из ямы, огрызались и норовили вцепиться острыми зубками в руку. Егор отвлекал их внимание и, хватая за шиворот, тут же совал в мешок. Волчата ползали по его дну, тыкались носами в углы и потихоньку скулили.

На все ушло не больше десяти минут, и, завязывая мешок, Егор в который уже раз подивился странному свойству волков, которые даже и не думали спасать потомство. Все звери и птицы защищают свои выводки, на что уж клуша — и та глаза выклюет за цыплят, а волки нет. Убегают и смотрят на все издали, и Егор не мог объяснить себе, в чем тут дело.

Но коли речь зашла о странностях, то и сам Егор слыл среди остальных охотников человеком с причудами. А как сказать по-другому, когда все, кто занимался добыванием волчьих выводков, всегда убивали волчат — палкой, прикладом, кто как умел, а Егор не убивал? Он без всяких раздумий стрелял взрослых волков, ловил их капканами, но волчат приносил живыми. Живыми сдавал и в заготконтору, чем поначалу вызвал там полный скандал. На него смотрели как на дурачка, спрашивали: «Ты что, парень, того?», но, когда Егор молча сложил волчат обратно в мешок, заготовители притихли. План есть план, за каждую лишнюю шкуру им шли премиальные, и они рассудили, что какая разница, от кого принимать шкуры — от умного или от дурака. Егора мало заботило, как о нем думали в заготконторе. Давали бы порох и другие припасы, а больше от них ничего не требуется. И ему давали. И даже больше, чем другим, потому что никто не приносил за сезон столько шкур, сколько Егор.

Неплохой почин был сделан и нынче. До зимы еще ждать да ждать, а пять шкур вот они, в мешке. Те самые полторы тысячи, которые чуть не уплыли из-под носа, не придумай он номер с биноклем. И ведь что интересно, рассуждал Егор. Ведь загадывал, что пусть будет пять волчат, пять и получилось. Как по заказу! А выпадет снег, он и до всей стаи доберется.

9

…Его все сильнее удивляло, почему так долго никто не едет, но, представив себе ход событий, он понял, что по-другому не может быть. Если даже лошадь и убежала от волков, в деревне не сразу раскачаются. Сперва пойдут к конюху узнавать, кому и по какому делу тот давал кобылу, а уж потом кинутся к председателю.

Но больше всего надежд у Егора была на жену. И конюх, и все другие могли и не вспомнить о нем, но жена не могла. По времени догадается, что что-то случилось. Баня, чай, давно остыла, а ведь он обещал к бане. Да не в этом даже и дело. Сердце женское обо всем скажет, голубиная Машина душа. Хорошо, что он ничего не сказал ей тогда про волчицу, пусть лучше думает, что запозднился мужик, приедет…

10

Хотя Егор брал выводок не первый раз, он не считал себя специалистом в этом деле. Так же, как и в охоте с флажками. Отказавшись от нее с самого начала, он потом все же попробовал себя два раза на облавах, но так и не прикипел к ним душой. Самое интересное в облавах, к чему Егор имел расположение, было выслеживание стаи. Здесь требовалась сметка, знание звериных повадок и терпение, а настоящих помощников у Егора так и не нашлось, и он окончательно поставил на облавах крест.

Капканы — вот это по нему. Здесь он один выступал во всех лицах — сам выслеживал, сам приваживал волков и ставил капканы, сам добывал из них зверей. Никто не мешал ему, не советовал и не кричал под руку, но зато никто и не помогал, когда приходилось брать волка.

Одно было плохо: капканный промысел был занятием сугубо сезонным. На него в году падало в лучшем случае три—четыре месяца, в остальное же время приходилось перебиваться с хлеба на квас. Была, правда, отдушина — выводки, но Егор занимался ими без особой страсти. Не велика заслуга — брать беспомощных волчат. Мальчишка — и тот сможет. Проще простого дело: пришел, сложил, как дрова, в мешок, и вся недолга. Даже ружья не надо. Зачем, спрашивается, ружье, когда обороняться все равно не от кого — ты только чихнешь, а волки уже и пятки смазывают.

Однако с некоторых пор Егор стал замечать; что вокруг него закрутилась какая-то непонятная кутерьма. Начать с того, что по ночам стал лаять Дымок. Ничего особенного в этом вроде бы и не было, Дымок лаял и раньше, на то он и собака, но тогда это был лай как лай, а теперь в нем слышался постоянный страх, что и удивило Егора. Конечно, Дымок был самой обыкновенной беспородной дворнягой, какие жили в каждом деревенском дворе, но трусости за ним никогда не замечалось. Наоборот, он не пропускал случая, чтобы не ввязаться в собачью драку, с яростью изгонял из огорода забредших туда коров и даже порывался ходить с Егором в лес, но там от него было пользы как от козла молока. Волки чуяли Дымка за версту, и Егор раз и навсегда внушил ему, что его место — при доме. Бегай, карауль, делай свои собачьи дела, а куда не просят, не суйся.

И вот Дымок стал бояться. Что ни ночь, он исходил лаем, просился в дом, и Егор не знал, что подумать, чем объяснить такую перемену в собаке. Раньше у Егора не было привычки просыпаться по ночам, теперь же его будил лай Дымка. Стоило выйти из дома, и Дымок подбегал, непривычно жался к ногам. Егор успокаивая, гладил собаку и всматривался в темноту. Что могло так пугать Дымка? Не волки же, в самом деле! Волки летом не подходят к деревне. Зимой — да, зимой в лесу мало пропитания, и звери наглеют, а сейчас еды хватает везде. Но тогда что же? Не станет же Дымок пугаться ни с того ни с сего.

Так ничего и не надумав, Егор возвращался в избу, при этом Дымок норовил прошмыгнуть в дверь и устроиться на мосту, но этого Егор, как истый деревенский житель, допустить не мог. Не хватало еще, чтобы собака жила в доме. И он выдворял Дымка обратно на улицу.

— А что как он взбесился, Егор? — спрашивала жена, которую эта ночная возня тоже будила.

— Еще чего! — отвечал Егор. — А то я не знаю, когда собака бешеная!

Но жена не успокаивалась и просила Егора утром же посадить Дымка на цепь, а то она боится отпускать дочку гулять, вдруг Дымок ее укусит.

— Посажу, — обещал Егор.

Но утром Дымок вел себя смирно, ласкался и вилял хвостом, как будто и не было никаких ночных страхов. А потом вообще все наладилось. Дымок перестал лаять, а если иногда и вспоминал о том, что он все-таки собака, то лаял, как в старые добрые времена, звонко, с веселой радостью.

И чего, дурачок, все неделю с ума сходил? — недоумевал Егор, еще не подозревая, что суета, в которую он был втянут последние дни, — лишь начало длинной цепи небывалых, можно сказать, событий; что против него уже составился заговор, в котором будут и противоборствующие силы, и кровь, и жертвы; и что первой жертвой станет именно Дымок.

В воскресенье после обеда Егор истопил баню.

Сопровождать хозяина в пределах дома и деревни было для Дымка делом его собачьей чести, и он не мог допустить, чтобы баня готовилась без него. Пока Егор носил воду и нагревал котел, Дымок с деловитым видом вертелся рядом и путался под ногами, но, видя, что хозяину не до него, решил наведаться к овинам на лугу. Там было полно мышей, а Дымок был не дурак набить себе брюхо на стороне, чем до глубины души возмущал Егора. Ладно был бы бездомным, а то и дом есть, и кормят, а все равно норовит подобрать, что плохо лежит. Еще заразу какую подцепит. Но все попытки отучить Дымка от дурной привычки ни к чему не привели, и Егор плюнул на свои старания. Как плюнул и сейчас, обнаружив, что Дымка и след простыл, и догадавшись, куда его понесла нелегкая.

Закрыв дверь, Егор разделся, поплескал из ковшика на раскаленную докрасна каменку и полез на полок. Первый заход был для него всегда самым блаженным, и он хлестался до изнеможения, подбрасывая время от времени по ковшику, когда замечал, что пар достает не так, как сначала. Окатившись напоследок холодной водой, Егор пошел на улицу отдыхать. Баня стояла на самых задах, здесь никто не мог видеть Егора, и он сел на приступки, положив под себя веник.

День был жарким, но после пекла парилки этот жар казался прохладой. Обвевая разгоряченное тело, от реки дул ветерок, Егор подставлял ему лицо и, как кот, жмурился от удовольствия.

Хорошо было вокруг. В синем небе с писком носились стрижи, над лугом порхали бабочки и летали стрекозы, а на березах вдоль улицы гомонили грачи. Хотя дом Егора стоял с края, Егор не променял бы это место ни на какое другое. Чего еще надо? Все рядом, под боком — и распустившийся вовсю лес, и поля, и речка, от которой начинался луг, переходящий за деревней в пустоши. Когда-то на лугу косили, но постепенно сенокос отодвинулся дальше, луг зарос кустарником, и от прежних времен на нем остались лишь два овина. В косовицу в них по-прежнему складывали сено, но сейчас они пустовали, и только мыши вольготно чувствовали себя в прошлогодней сенной трухе.

Егор сходил в предбанник, свернул цигарку и опять сел на приступки, подумав при этом, что давно пора их обновить, доски стали совсем трухлявыми. Да и нижние венцы надо менять, баня-то сколько уже стоит, того и гляди завалится. Все руки не доходят, хотя бревна еще летом заготовлены и нужно только привезти их из леса. Но до зимы нечего и думать об этом: дорога — колдобина на колдобине. Подмерзнет, тогда и съездим.

Докурив, Егор раздавил пяткой бычок и поднялся с приступок, намереваясь сделать еще один заход в парилку, да так и остался стоять. То, что он увидел, повергло его в совершенное изумление: от овинов к бане мчался сломя голову Дымок, а за ним — Егор не поверил глазам — гнался на махах самый настоящий волк! Изумление Егора еще больше усилилось, когда он разглядел его — это был тот самый, которого он уже дважды видел на болоте.

Опешив от неожиданности, Егор продолжал смотреть на все как бы со стороны, словно это не за его собакой гнался неведомо откуда взявшийся здесь волк.

А положение на лугу складывалось трагическое. Дымок отнюдь не был гончаком и не мог соперничать в беге с волком. Дымка пока спасало одно: его гнал ужас, вселявший в несчастного пса силы, но их могло не хватить на такую скачку.

До бани оставалось не больше ста метров, и Дымок, наверное, уже уверился в спасении, но тут из кустов наперерез ему выскочил другой волк, поменьше, в котором Егор тотчас распознал волчицу.

Дымок оказался в «клещах». Это была самая настоящая засада, какую сплошь и рядом волки используют на своих охотах, когда один гонит, а другой поджидает жертву где-нибудь в укрытии. Спасения в таких случаях нет, потому что загнанный не успевает даже понять, что произошло.

Не понял этого и Дымок, а волчица рассчитала все точно. Прыгнув, она сбила Дымка с ног, сзади налетел волк, и Дымок завизжал, но визг сразу же оборвался и перешел в хрип.

И только тут Егор осознал, что на его глазах волки режут его собаку, а он стоит пень пнем. В руках был только веник, но это не остановило Егора. Закричав во все горло и подняв веник над головой, он кинулся спасать Дымка. Волки, увидев бегущего к ним человека, бросили собаку и скрылись в кустах, но когда Егор подбежал к бившемуся на траве Дымку, он увидел, что помогать тут бесполезно: шея пса была располосована как ножом, живот разорван. Дымок еще хрипел, но то была агония.

Постояв над собакой, Егор пошел обратно к бане и увидел жену. Испуганная и бледная, она смотрела на него как на сумасшедшего.

— Ты что, Егор?!

— Дымка волки зарезали!

— Господи! — сквозь слезы проговорила жена. — А я думала, с тобой что. Как ты закричал, у меня ноги так и подкосились, еле добежала.

— Ну ладно плакать-то, — сказал Егор. — Принеси-ка лучше лопату, надо Дымка зарыть.

Жена пошла к дому, но по дороге обернулась:

— Ты грех-то хоть прикрой, бегаешь голый. Увидит кто, растрезвонит по всей деревне.

Отправив жену с дочкой мыться, Егор по привычке лег полежать. Он всегда лежал, а то и спал час—другой после бани, и хотя сегодня она не удалась, давным-давно заведенный порядок взял свое.

Укрывшись полушубком, Егор лежал, надеясь, что подремлет хоть немного, но привычного спокойствия не было, мысли вертелись вокруг одного — что же за невиданный случай приключился сегодня?

Если бы Егору кто-нибудь рассказал о таком, он счел бы это брехней, охотничьей байкой, но это произошло с ним, а потому требовало объяснения. В том, что волчье нападение было не случайным, а заранее подготовленным, Егор нисколько не сомневался. Но что плохого сделал Дымок волкам? Он и в глаза-то их никогда не видел, а уж тем более ничем не насолил им. Однако — разорвали. А до этого, видать, караулили, к дому подходили — то-то Дымок и лаял. Но опять же спрашивается: для чего караулили? Конечно, волки при случае от собачатины не откажутся, но охотиться за собакой у всех на виду не будут. А тут охотились, засаду сделали. Но не для добычи, это точно. Если бы для добычи, не стали бы рвать, унесли. А эти кинули — вроде бы расправились за что-то, и дело с концом. Но за какие такие грехи расправляться-то! Ведь ничего не сделал Дымок этим самым волкам, ничего!

Егор встал, принес с моста крынку с молоком, не отрываясь, выпил половину. Катавасия с Дымком получалась интересная. С одной стороны, у волков не было никакого резона охотиться за ним, а с другой, получалось, что они глаз с него не сводили. И выпустили-таки кишки.

И тут у Егора мелькнула догадка: а что, если волки мстили? До сих пор он не верил в такие басни, хотя и слышал об этом от многих охотников. Но те наговорят, только слушай. А уж он-то, слава богу, знает волков, не первый год охотится. Разные случаи были, но чтобы волки стращали? Волки могли злить и даже выводить из себя, потому что были умны и хитры и требовали неотступного внимания, но они не могли угрожать — эго Егор затвердил как азбуку. Но тогда что же? Почему волки, которых он всегда презирал за трусость, ни с того ни с сего разорвали его собаку?

Или разговоры о волчьей мстительности не сказки?

Похоже, что так оно и было, и стоило лишь согласиться с этим, как все непонятное вполне объяснялось, обнаруживались и причины, и следствия. Волкам было за что мстить — за выводок. И кому мстить — Егору. Вина же Дымка заключалась лишь в том, что он жил в доме ненавистного им человека. Но из этого вытекало, по мнению Егора, совсем уж несуразное. Если Дымок расплатился за чужие грехи, то кому-то придется расплачиваться за собственные? А кому? Так дураку ясно — Егору. Ведь волки, надо думать, на полпути не остановятся.

Но тут Егор разозлился. Не остановятся? Еще как остановятся! Попробуют картечи — дорогу в деревню забудут. И за Дымка еще наплачутся.

Жене Егор ничего не сказал о своих подозрениях. Скажешь — потом сам не рад будешь. Начнутся всякие бабьи страхи и надоевшие разговоры о том, что давно надо бросить эту охоту, что самостоятельные мужики ею не занимаются, что Егора никогда не бывает дома, вечно он носится по своим лесам да болотам и когда-нибудь добегается. И снова будет рассказано о прадеде Тимофее, который ушел однажды в этот самый лес, да л доныне все ходит где-то. Всей деревней искали, а толку? Был человек, и нету, испарился. Нет, уж лучше помалкивать. Кто его знает, как там на самом деле с Дымком. Может, перебежал он все же волкам дорогу, вот они и посчитались. И нечего раньше времени поднимать панику, а надо заводить другую собаку. Как-то пусто стало без Дымка.

А между тем лето поворачивало на осень. Не успели и оглянуться, как подоспел сенокос, а там и уборка навалилась. Рабочих рук не хватало, и чтобы управиться до непогод, работали от зари и до зари и, уходившись за день, валились спать как мертвые.

За работой забылись события, которые еще недавно казались важными и живо обсуждались на деревенских крыльцах и завалинках. Теперь они пустовали. Лишь бессонные деревенские деды выкуривали на них цигарку—другую и снова забирались на печи, чувствуя себя еще более одинокими среди беспредельной тишины и темноты.

Забылся случай и с Дымком. Волки никак больше не проявляли себя, и Егор окончательно утвердился в мысли, что все слухи о них как были брехней, так брехней и останутся.

Но не дожили и до осени, и Егор сделал неожиданное открытие: волки по-прежнему следили за домом. В нем теперь оставались только Егор с женой, а дочка вот уже месяц жила у бабок. За ней требовался присмотр, а ни Егора, ни жены по целым дням не было дома. Все время в поле. Там и обедали, а вернувшись, ужинали на скорую руку и ложились спать — уставали за день сильно.

В ту ночь Егор, как всегда, спал без просыпу и с трудом очнулся от толчков жены.

— А? — сказал он, думая, что уже утро и надо вставать и собираться на работу. Но в избе было темно, лишь лунная дорожка тянулась наискосок от окон к печке.

— Егор, а Егор, — шепотом сказала жена, — никак в окно кто-то стукнул.

Егор приподнялся на локте и посмотрел на окно. Оно было задернуто двумя половинками занавесок, доходившими до форточки; сверху спускалась занавеска покороче, оставлявшая в окне неширокую щель, в которой виднелось лиловое ночное небо. Ветерок шевелил листву сирени в палисаднике, и, кроме этого привычного шороха, Егор ничего не слышал.

— Вечно чего-нибудь придумаешь, — сказал он недовольно, готовясь снова лечь, но тут до его слуха донесся непонятный, но явственный звук. Словно дотронулись до стекла, и оно чуть слышно задребезжало.

Жена испуганно ухватилась за Егора, но он отстранил ее и спрыгнул с кровати. Бесшумно ступая по половикам, подошел на цыпочках к окну. Звук, настороживший его, не повторялся, но Егор обостренным чутьем чувствовал, что за окном кто-то есть. Стараясь не делать резких движений, он осторожно раздвинул занавески и чуть не отпрянул от окна: из-за стекла, освещенный луной, на него в упор смотрел волк. Встав передними лапами на завалинку, зверь всматривался в темную внутренность избы. Лунный свет отражался от стекла, и волчьи глаза горели жутким зеленоватым огнем.

Егор был не из трусливого десятка, да и лесная жизнь приучила его не пугаться неожиданностей и внезапных встреч, но сейчас он почувствовал, как по спине побежали мурашки. Чего-чего, но чтобы столкнуться с волком вот так, нос к носу, да еще у себя под окнами — этого Егор предвидеть не мог.

Несколько секунд волк и Егор смотрели друг на друга. Неизвестно, разглядел ли волк человека в темной избе, но раздвинутая занавеска наверняка спугнула его. Он спрыгнул с завалинки и, перескочив через ограду палисадника, исчез в темноте.

Егор не рассмотрел зверя как следует, но все же ему показалось, что это был не тот волк, который гнался тогда за Дымком. Окно низкое, и если бы тот встал на завалинку, достал бы до форточки. А нынешний ростом не вышел, еле дотянулся до середины окна. Волчица?

— Ну что там, Егор? — окликнула из темноты жена.

— Да нет никого, со сна тебе почудилось, — ответил он, стараясь говорить спокойно. Егор не хотел, чтобы жена узнала правду. Узнает — ни за что не станет жить в доме, уйдет к матери.

— Так ведь стучали, сам же слышал!

— Мало ли что слышал! Ветер, должно.

Егор прошел в чулан, выпил полковшика воды и вернулся к жене.

— Спи давай, — сказал он, обнимая ее. — А то и будем колобродить всю ночь.

Утром, перед работой, осмотрев завалинку и землю под окнами, Егор сразу обнаружил волчьи следы. Они были небольшие, и он подумал, что, наверное, прав: ночью приходила волчица.

Теперь все встало на свои места. Волки не успокоились и шастают прямо под окнами. Но что еще задумала эта треклятая волчица! Уж не до него ли добирается? Как будто он Дымок, которого можно подкараулить в кустах. Как же, держи карман шире! А вот тебя, стерва, подкараулить следует. Не хватало, чтобы какие-то волки, которых он переловил и перестрелял невесть сколько, бегали у него под домом!

Итак, война была объявлена, и Егор был готов к ней, но одно обстоятельство его все-таки тревожило. Начнется сезон, и придется целыми днями мотаться по лесу, а черт ее знает, на что способна эта ненормальная волчица. Раз не побоялась сунуться под самые окна, может и почище номер отчудить. Не дай бог, положит глаз на жену или на дочку.

От таких мыслей Егор распалялся, но поделать ничего не мог. Лето. Не схватишь ружье и не побежишь в лес отыскивать волков. Ночью все кошки серы, а летом что ни волк, то оборотень. То пнем прикинется, то кочкой обернется. Вокруг да около ходит, а никаких тебе следов: и мох, и травка, и кустики — все выпрямится.

Только снег мог помочь Егору, но до зимы было далеко, и он, пока суд да дело, попробовал подкараулить волков на засадах, чем сильно удивил жену, которая решила, что Егор окончательно спятил со своей охотой. Она не помнила, чтобы муж охотился по ночам, а тут, что ни ночь — ружье на плечо, и до утра. Может, она в конце концов и заподозрила бы, что дело не чисто, но Егора выручило неожиданное обстоятельство: на неделе в сарай забрался хорек и утащил курицу, и это дало Егору полное право заявить, что, если хорька не выследить, он разорит весь курятник. А поскольку хорь ворует ночью, то ночью его и надо ловить. Все выглядело правдоподобно, и Егор со спокойное совестью поджидал волков то у бани, то на огороде, то возле сарая. Поведение волчицы показывало, что она очень озлоблена, а в озлоблении любой — хоть зверь, хоть человек — теряет голову и решается на крайности.

Но волчица больше не пришла. То ли чуяла затаившегося человека, то ли и думать обо всем забыла, но только и Егору надоели ночные вылазки. Черт с ней, с дурой, сказал он. Не пришла, и не надо. Ей же лучше: повстречаемся на узкой дорожке — ног не унесет.

11

…Воспоминание о жене словно бы согрело Егора. И вообще он заметил, что уже не так холодно, как раньше. Это его обрадовало, он подумал, что мороз, должно быть, ослабел, теперь ждать будет легче. Плохо было другое: Егора неудержимо тянуло в сон, и он боялся не совладать с собой и свалиться во сне с дерева. Так хотелось спать лишь после целого дня хождения по лесу, когда усталость наваливалась, как ночью постен. Но с чего было уставать сегодня? Пешком не шел, ехал, а здесь только штабель и откопал. Даже погрузиться не успел — эти вот падлы не дали. Лежат, ждут. Не нажрались за осень. Чай, целую телегу схарчили всякой дохлятины, а все, как клячи, тощие. Тьфу!

Егору только показалось, что он плюнул, на самом же деле замерзшие губы не сложились, как надо, и плевок повис на подбородке, с которого и так уже свисали сосульки. В сосульках были и усы, и брови, но Егор не замечал этого. Его почему-то очень возмутил вид тощих волков, словно это было сейчас самым главным. Всю осень таскал им приваду, жрали, сколько хотели, а все не впрок. Тьфу!..

12

Привады осенью потребовалось и вправду много.

Кончался сентябрь, а с ним кончались и полевые работы, и можно было отдохнуть и отоспаться, но у Егора и теперь каждый день был на счету. До снега оставалось месяц—полтора, и нужно было успеть привадить волков к тем местам, где зимой Егор собирался ставить капканы. Приваживание — все равно что пахота: не вспахал — не посеешь и не пожнешь, не привадил волков с осени — зимой останешься с пустыми руками. Вот и приходилось чуть не каждый день разбрасывать на волчьих тропах приваду — дохлых овец или телят, а то и зайцев, если ничего другого не было.

Мяса требовалось уйма, и Егор добывал его как только мог, где случался падеж скотины — и у своих деревенских, и в других деревнях, и в районном ветпункте, куда привозили всякую животину для вскрытия.

Но самым доходным местом был мыловаренный завод. Там в длинных сараях стояли большие чаны, под которыми всегда горел огонь. Мыло варили из дохлых лошадей, и пустырь, на котором размещался завод, был завален костями.

До завода было семь километров, не ближний свет, зато мяса там всегда хватало. Мыловары, в основном мужики в возрасте, похожие в своих фартуках на мясников, встречали Егора радушно. Они уважали его за то, что он занимается таким опасным делом, и, не скупясь, оделяли кониной.

И все же иногда падла не хватало — стая в семь волков могла съесть за один присест и центнер, и тогда Егор стрелял зайцев и ворон.

Работа была тяжелая и грязная, но зато Егор, осматривая время от времени приваду, радовался, видя, что волки вошли во вкус и угощаются регулярно. Это сулило удачу зимой: как бы звери ни осторожничали, голод погонит их к знакомым местам, где они привыкли находить пищу, а тут как раз и капканы. Правда, здесь многое зависело от вожака. Стреляный, тертый волк не подпустит стаю к приваде, пока не убедится, что она безопасна. А в стае, которую держал на примете Егор, хозяйкой была, конечно, волчица. То, что она сейчас ела приваду вместе со всеми, еще не уравнивало ее с ними. Сейчас у привады не было капканов, и волки знали об этом. Зимой все изменится. Зимой волк, прежде чем подойти к мясу, семь раз отмерит. И если поставишь капкан кое-как, на скорую руку, он его не только найдет, но и помочится на него — на, дурак, получай, коли не умеешь ставить.

Именно к такой ядовитой породе принадлежала и волчица, и Егор понимал, что зимой у него легкой жизни не будет.

В тот год ожидание зимы извело Егора. Волчьи выходки не на шутку разозлили его, и ему не терпелось поскорее взяться за дело. Снег должен был вот-вот лечь намертво, и Егору оставалось сделать последнее — подготовить капканы. Их у него было десятка полтора, и все требовалось очистить от летней смазки и выпарить так, чтобы ни один волк потом не учуял в них ни запаха железа, ни тем паче человеческого духа.

Всякий охотник готовит капканы к сезону по-своему, у каждого есть для этого свои хитрости и секреты; был свой способ и у Егора. Придумал он его не сам — кое-что показал еще дед, кое-чему научили другие охотники.

Перво-наперво Егор сделал щелок — развел в воде золу — и прокипятил в нем капканы, чем избавился от всякой смазки, какая только на них была. А чтобы истребить всякий запах, Егор загрузил капканами, как капустными кочанами, кадку, нарубил туда веников и сосновых веток и залил все кипятком. Продержав кадку закрытой целую ночь, он сложил затем капканы в холщовый мешок и спрятал их под крыльцо. Там они и должны были лежать до снега, и никто не смел дотрагиваться до них, иначе всю работу пришлось бы делать заново.

Снег наконец-то выпал, морозы и ветер подсушили его, и Егор поставил капканы. В двух местах — с краю болота и на старой вырубке. Привада лежала и там, и там, но где повезет — ото уж как судьбе взглянется. Оба места были подходящи — вроде и лес, но не чащоба, не глухомань. В глухом лесу волки не очень-то идут на приваду, там, как говорится, из-за деревьев леса не видно, а зверям надо осмотреться. Пока не осмотрятся — не подойдут. Иной раз и три, и четыре дня принюхиваются, прежде чем решатся.

Егор проверял капканы каждый день, но всякий раз они были пустыми, и первый волк поймался лишь через неделю. Он угодил в капкан задней лапой, а когда волки попадаются так, они уходят далеко, хотя к капкану привязана для тяжести чурка. Далеко ушел и этот, но Егор разыскал его по следу, застрелил, снял шкуру, а тушу приволок на старое место — чем не привада? Волки едят все без разбора, им что конина, что свой брат волк — только давай. Еще и подерутся при дележке, и, глядишь, в суматохе какой другой попадется.

Но с другим получилась оказия. Придя на место, Егор нашел в капкане лишь отъеденную лапу, а на снегу — кровь и клочья шерсти. Картина была понятной: попавшего в капкан разорвали. Такое среди волков в обыкновение, особенно когда они приходят к приваде всей стаей. Тут без грызни не обходится, каждый старается отхватить кусок побольше, и в этой голодной жадности волки беспощадны. Но попавшего в капкан разрывают не только с голодухи. Мстят за то, что попался, чтобы другим была наука, чтобы жили и помнили: прибился к стае — гляди в оба, на рожон не лезь. А полез — получай по заслугам.

Но эти правила — волчьи, и Егору они никак не подходили. Не для того он уродовался всю осень с привадой, чтобы из-за волчьей прихоти лишаться своей законной доли. А вот лишился, пятьсот рубликов улетели в трубу. Фу — и нету. Хорошо, если дальше пойдет без осечек, а пока что сплошное расстройство: дома на правиле сушится всего одна шкура, от другой остались рожки да ножки, а остальные пять по лесу бегают.

Эти «остальные» были у Егора как кость в горле. Канитель с ними могла растянуться на всю зиму, а тут, как назло, домашние дела подпирали. И то нужно сделать, и пятое, и десятое, но больше всего забот было с баней. Она могла завалиться в любой день, а бревна для нее так и лежали в лесу, и привезти их оттуда было волокитным делом. Пока лошадь выпросишь, пока съездишь. За одну поездку все не привезешь, а на два дня лошадь никто не даст, значит, жди до следующего раза. А это — и думать нечего — неделя.

Хуже нет откладывать налаженное дело, но и от хозяйства никуда не денешься, и Егор решил в первое же воскресенье съездить за бревнами. Ничего за неделю не случится, свет клином не сойдется, волки не разбегутся, а тянуть с бревнами дальше нельзя.

В субботу Егор сходил в правление и попросил лошадь. Получить ее было не так-то просто, лошадей не хватало, а каждому что-нибудь да требовалось — кому за дровами съездить, кому за сеном, да мало ли еще за чем, и Егор настраивал себя на то, что ему могут отказать. Скажут: подожди, подумаешь, приспичило, и весь разговор.

Может, так бы и получилось, не окажись в правлении председателя. Когда другие стали чесать в затылке, он сказал, что кому-кому, а Бирюкову надо помочь — зря, что ли, его портрет висит у них на Доске почета, — и велел Егору идти на конюшню и передать конюху, чтобы утром лошадь была.

Декабрьский день — что заячий хвост: к девяти только-только развиднеется, а в четыре уже снова темно, и Егор собрался пораньше. Конюх расщедрился, дал молодую кобылу, еще не уходившуюся от работы, гладкую и нетерпеливую. Пока Егор надевал и затягивал хомут да возился с остальной упряжью, кобыла прижимала уши и норовила схватить Егора зубами за рукав полушубка, но он видел, что она делает это из веселого озорства, и не кричал, не замахивался на нее. Кончив запрягать, он набросал в дровни сена, положил лопату, топор и веревки.

Утро было морозным, сухой снег скрипел под полозьями, дровни катились легко, и Егор подумал, что доедет до делянки скорее, чем рассчитывал. У него даже промелькнула мысль попробовать сделать сегодня две ездки, чтобы не просить больше лошадь, но он тут же выкинул затею из головы. Доехать до делянки — это лишь начало дела, а вся работа впереди. Бревна небось завалило так, что не подберешься. Придется расчищать. А там пока погрузишь, пока назад доедешь. Нет, не получится сегодня две ездки.

Рассвело совеем, и лес, казавшийся до того темным скопищем неживых форм, открылся Егору в своем привычном виде, как утром открывается ребенку пугающая его по ночам родная изба. Тихо все было, фыркала морозным паром лошадь, падали с деревьев на сугробы тяжелые снеговые шапки. Из-под куста вырвался белый заяц, ошалело крутнулся и пошел отмахивать впереди лошади, взрывая синий пушистый снег. Егор свистнул, и косого словно сдуло с дороги, только дрогнули и осыпали снег молодые елочки, куда со всего размаха врезался вконец обалдевший заяц. Обалдеешь, подумал Егор. Зайца все едят, а он никого. Только и знает, что прислушиваться да боится, что не успеет дать деру. И вся жизнь.

Зарывшись в сено, Егор почти не правил лошадью. Деревенские уже ездили на делянку, дорога была накатана, кобыла, держа хвост на отлете, бежала резво. Ошметки снега из-под копыт летели через передок дровней, попадали Егору в лицо, он смахивал их варежкой. Скоро должны были подъехать к оврагу, и этот овраг Егора беспокоил. Он прикидывал, сколько можно нагрузить бревен, чтобы не засесть с ними на подъеме, когда поедет обратно. Больше четырех не выходило. Маловато, конечно, четыре-то бревна, штук шесть не помешало бы, но шесть кобыла не потянет. Для бревен битюг в самый раз, да где ж его взять? А племенного жеребца председатель никому не дает, бережет. В саночки только и запрягает да гоняет по деревне, чтобы не застоялся. А что жеребцу эти саночки? Так, игрушка. Ему нагрузи бревен хоть на две банта, он и ухом не поведет. Зверь — не лошадь. Против него эта вот кобылка все равно что жучка против волка.

Как и думал Егор, делянку завалило с верхом, и он еле нашел свой штабель. Развернувшись, он подогнал дровни к штабелю задком, дал лошади охапку сена и принялся откапывать бревна. Полушубок мешал, и Егор снял его, оставшись в одной рубахе. Расчистив одно бревно, Егор скатил его со штабеля и, всадив в торец топор, взвалил конец бревна на дровни. Оставалось продвинуть бревно до конца вперед, но лошадь вдруг захрапела и шарахнулась, будто ее оседлал сам домовой.

— Балуй! — закричал Егор, стараясь удержать бревно ни дровнях. Но лошадь продолжала храпеть и рваться, и он не мог понять, какого шута ее так разбирает. И тут увидел: шагах в сорока от них из кустов выглядывали два волка.

Егора нисколько ни удивило и не испугало их появление. Подумаешь, волки. А то он никогда их не видел. Небось шли на дневку да и наткнулись, ишь как смотрят.

Но, приглядевшись к волкам, Егор присвистнул:

— Бляха-муха, волчица!

Узнав ее, он сразу понял, зачем она оказалась здесь, где ей делать нечего, и в нем вспыхнула тяжелая злость, какая рождается, когда человеку все время грозят из-за угла. Если до этого Егор, несмотря ни на что, в глубине души надеялся, что ошибается и волчий заговор есть результат каких-то нелепых обстоятельств, то теперь все сомнения отпали. Заговор был. Волчица выследила его и здесь.

От холода и возбуждения Егора начала бить дрожь. Он поднял лежавший на снегу полушубок и оделся. Подошел к лошади, которая тоже дрожала, и стал гладить ее по шее.

— Испугалась? Эх ты, дурашка! Да наплюй ты на них! Сейчас погрузимся и домой поедем.

Мысль о том, что волки хотят свести с ним счеты, все сильнее разжигала Егора, и сейчас он ни за что на свете не согласился бы бросить начатую работу и уехать от греха подальше. От кого бежать? От этих вонючих тварей?!

Подбодряя кобылу, Егор шлепнул ее по гладкому крупу и пошел обратно к штабелю, но тут краем глаза уловил какое-то движение слева от себя. Он посмотрел туда и увидел еще трех волков. Отрезая путь, они стояли в ельнике с другой стороны дороги.

— Ах, сволочь! Всю стаю привела!

Положение сразу переменилось. Два волка не брались Егором в расчет: сунься они к нему, он отбился бы топором, но от пятерых не отмахнешься. Ну одного зарубишь, а остальные? Навалятся скопом, и в клочья.

Егор отбросил лопату и выдернул из бревна топор, соображая, что делать дальше. О защите теперь нечего было и думать, речь шла о спасении, и Егор понял, что оно только в одном — пока не поздно, лезть на дерево.

Егор огляделся. Подходящая ель была шагах в десяти, но, прежде чем лезть, Егор решил сделать и еще кое-что. Он засунул топор за пояс и, стараясь не дергаться, чтобы раньше времени не стронуть волков с места, свалил с дровней бревно, намотал вожжи на оглобли и что есть силы хлестнул лошадь кнутом. Она вскинула задом и понесла. Волки из ельника, как и рассчитывал Егор, бросились вслед, а он подбежал к ели, видя, как одновременно с ним кинулись к дереву и волчица с волком. Но снег был глубоким, и звери вязли в нем, рывками выдирая тело и переваливаясь через сугробы, как через волны. Когда они подбежали, Егор был уже наверху и радовался, что догадался схитрить с лошадью: не убеги те из ельника, они не дали бы влезть, рядом были. Молодые, азартные, вот и кинулись. Вернутся — волчица их по первое число вздрючит.

Для начала все как будто и обошлось, ну а дальше? На дереве целый день не просидишь, час—другой куда ни шло, а там от холода околеешь и свалишься. А этим падлам торопиться некуда, будут караулить хоть сутки.

Волки и в самом деле не спешили. Покрутившись под елью, они легли, а Егор устроился поудобнее на суку и стал думать, как быть дальше. Кричать? До деревни десять километров, хоть разорись, никто не услышит. Выла небольшая надежда на то, что лошади удастся отбрыкаться от волков и она прибежит в деревню. Тогда хватятся и поедут искать. Но, рассудив трезво, Егор понял, что надо ставить на кобыле крест. Не убежать ей от волков, завалят. Значит, жди, когда догадаются искать, а пока что забирайся повыше да покрепче устраивайся.

Егор достал из-за пояса топор, отрубил несколько еловых лап и подложил их под себя — все не на голом суку. Работать в варежках было неловко, руки в них держали топорище некрепко, и Егор снял было варежки, но голые руки быстро застыли. Внизу, у земли, было тихо, а здесь тянул обжигающий верховой ветер, и варежки пришлось снова надеть.

Волчица и волк, настороженно следившие за Егором, вдруг вскочили, и он увидел, как от дороги к ним бегут те трое, что погнались за лошадью. Догнали или нет? Он рассчитывал по виду зверей определить, чем кончилась погоня, но так и не узнал этого: не успели молодые подбежать, как волчица, а за ней и волк с рычанием набросились на них, и под деревом началась потасовка. А вернее, расправа, потому что прибежавшие и не думали сопротивляться. Они лишь визжали, как щенки, а волчица и волк с остервенением шерстили их. Но расправа закончилась быстро, и волки, как будто ничего и не произошло, улеглись вокруг ели всей стаей.

13

…Опять прошумел ветер, снова сорвал с веток серебристую снежную пыль. Клубясь как дым, она запорошила Егору лицо, лезла в нос и в глаза, но он даже не стряхивал ее. Тело обволакивала приятная теплота, а сознание — такая же приятная сонная одурь, и было лень поднять руку и стряхнуть с лица снег. Да и зачем стряхивать, когда тепло? Знать, и вправду повернуло на оттепель, и теперь можно ждать хоть до ночи. А отойдут руки, он еще и покурит, и тогда будет совсем хорошо.

Алая полоска мелькнула в лесных просветах — загоралась ранняя зимняя заря, и, глядя на нее, Егор вдруг испытал незнакомое ему досель чувство полнейшей затерянности. Кто мог сказать сейчас, где он и что с ним? Никто. Никто во всем свете. И это всеобщее незнание как бы исключало Егора из сонма живущих; он был, и в то же время его не было, как не бывает любого, когда никому не известно о его существовании.

Эта неожиданная мысль сильно поразила Егора и вызвала щемящую тоску в сердце, какая охватывала, наверное, первого человека, еще беспамятного и безъязычного первожителя, бродившего в смутной тревоге по холмам и равнинам земной юдоли, где не было ничего, кроме одиночества и безвременья.

Безвременье окружало и Егора. Он уже не мог сказать, сколько сидит здесь и утро или вечер предвещает красная полоска зари: минуты обрели иное значение, иной физический смысл — теперь они не были ни мерой конкретного, ни конкретным понятием вообще, а были всего-навсего условной величиной, которая могла вместить в себя и сколь угодно мало, и сколь угодно много. Мыслей не стало. В голове проносились одни обрывки, не выстраивавшиеся ни в какую логическую цепь, а составляющие хаотичную картину из образов, которых Егор не знал и не помнил.

А потом Егор увидел деда. Он выглядывал из-за дерева и манил Егора к себе; в заячьей шапке, в латаном полушубке и с берданкой на плече — точь-в-точь такой, каким Егор его помнил. «Слезай, не бойся, — говорил дед. — Не тронут тебя волки. Со мной не тронут». И Егор слез на землю, и волки не тронули его, словно и не видели, и он подошел к деду. «Пошли», — оказал тот и повел Егора в глубь леса. Егор не спрашивал, куда и зачем ведет его дед, но почему-то знал, что тот сейчас откроет ему какую-то тайну. Единственное, чему удивлялся Егор, так это полному незнанию мест, по которым они шли, хотя ему всегда казалось, что он исходил здесь все вдоль и поперек. А дед молчком, как и всегда в лесу, все шел и шел и все, казалось, чего-то искал. Наконец они вышли на поляну, посередине которой стоял пень. «Нашел, слава богу, — сказал дед и повернулся к Егору. — Сколько охотишься, а волков не знаешь. Побегай-ка теперь сам волком». Дед подвел Егора к пню. «Втыкай нож». Егор хотел сказать: нет, мол, ножа, не на охоту ехал нынче, за бревнами, но тут увидел, что нож висит на ремне, — тот самый, Гошкин, который отдал председателю. «Втыкай, — повторил дед, а когда Егор воткнул, велел: — А сейчас говори за мной: на море, на океане, на острове на Буяне, на голой поляне светит месяц на осинов пень — в зеленой лес, в широкий дол. Около пня ходит волк мохнатый, на зубах у него весь скот рогатый». Егор повторил дедов заговор. «А теперь, — сказал дед, — прыгай через пень». Егор разбежался и прыгнул, но ничего с ним не случилось. «Не так, — сказал дед. — Перекувырнуться надо». Егор перекувырнулся, ударился о землю и стал волком. Смотрит, а деда на поляне уже и нет. Да он и не нужен был теперь Егору: у людей дела человечьи, а у волков свои — волчьи. Отряхнулся Егор от снега и побежал куда глаза глядят. Долго ли бежал, недолго, не знал, а остановился дух перевести, видит: лежат под деревом другие волки, а на дереве человек сидит — в инее весь, то ли живой, то ли уже мертвый. Присмотрелся Егор, а это он сам на дереве-то. Тут бы и удивиться, а Егору хоть бы что. Подбежал он к стае и лег рядом с волчицей. И они узнали друг друга, и волчица сказала ему по-волчьи вот что: «Люди думают, что им можно все. Но есть тайна. Тайна совместного проживания на земле, которую люди не знают. Ты взял у меня детей и думаешь, что это забудется. Не думай. И у тебя возьмется, придет время. Вон ты сидишь, видишь? А твоя лошадь валяется на дороге. И хотя сегодня ты спасешься, потому что я уже слышу, как за тобой едут, расплата будет за все…»

14

…Далеко-далеко, как на краю земли, застрекотала сорока, ей отозвалась другая, и вслед за этим Егор услышал слабый хлопок, будто лопнула бумажная хлопушка. Волки вскочили, насторожив уши, и один за другим метнулись в гущу леса. Хлопнуло еще и еще, и сердце Егора, пропустив удар, забилось часто и неровно. Стреляют!

Снова застрекотали сороки, на этот раз ближе, и сквозь смерзшиеся ресницы Егор увидел, как из-за поворота дороги вывернулся окутанный паром председателев жеребец. Председатель правил, стоя в санках на коленях, а сзади него на сиденье сидели конюх и Маша, оба с ружьями, из которых они и палили.

Егор хотел крикнуть, но голоса не было. И не было сил оторвать от ствола заледеневшее тело.

Ссадив жеребца у штабеля, председатель выскочил из санок. Следы на поляне показали ему все, и он, утопая в снегу выше колен, побежал к ели. Увидел скрючившегося на суку Егора и понял, что тот сард не слезет. Обернувшись, крикнул конюху:

— Василий! Давай сюда, здесь он!

Егор пошевелился.

— Сиди! — велел ему председатель. — Шмякнешься, чего доброго, шею свернешь. Сейчас мы с Василием тебя снимем.

— Снимешь его, как же! — сказал подошедший конюх. — В нем, в борове, пудов шесть, чай.

— А вожжи на что? Тащи вожжи, мы его на вожжах спустим.

Подбежала, еле вытаскивая ноги из снега, Маша. Увидев заиндевелого Егора, заплакала.

— Не голоси, Марья! — остановил ее председатель. — Жив твой Егор. Сейчас сымем, в тулуп завернем — и домой. Баня-то у тебя как, не остыла?

— Не должна. Я все ждала его, топила. Думала, задержался где на дороге.

— Вот и ладно. Приедем — сразу в баньку его, отойдет.

Возились с Егором долго. Председатель залез на елку, завязал под мышками у Егора вожжи, а другой конец, перекинув через сук, сбросил вниз, где за него ухватились конюх с Машей. Так, как мешок какой, и спускали.

Перед тем как ехать, председатель вынул из кармана четвертинку. Сковырнул пробку, поднес бутылку Егору ко рту.

— Ну-ка разевай. Перцовая. В аккурат сейчас.

Но у Егора челюсти словно свело, пришлось Маше силой разжимать ему зубы и вливать в горло водку. Егор глотал, не чувствуя ни запаха, ни вкуса.

По дороге Егор сомлел и не помнил, как они приехали в деревню, как вносили его в баню, снимали одежду и растирали. Даже боли не чувствовал, когда стали отходить лице и руки, — провалился в темноту, где не было никакой жизни, как не было ее до рождения, когда бесплотный еще человечесчий дух только готовится к исходу из этой темноты…

15

Не помогли ни перцовка, ни баня — полторы недели Егор провалялся в лежку. Горел в жару, метался, бредил. Больница находилась в райцентре, и председатель советовал отвезти Егора туда, но жена не согласилась. Какой в больнице уход, сказала. И все полторы недели сидела возле Егора и поила с ложечки. И плакала, глядя на Егорово черное распухшее лицо.

Да и сам Егор ахнул, когда, оклемавшись, поглядел в зеркало: кожа на лице отставала клочьями, а под ней проглядывала новая, красноватая и блестящая, будто не морозом обожгло Егора, а огнем на пожаре. И хотя говорят, что с лица воду не пить, были бы руки и ноги целы, ни о какой охоте пока и думать не приходилось. Куда с таким лицом на мороз да на ветер! Егор только попробовал выйти на крыльцо, а уж щеки и нос загорелись так, словно на них дохнуло из раскаленного горна, что стоял в Гошкиной кузнице. А в лесу и того хуже будет, там любой прутик хлестнет по лицу — взвоешь.

Егор проклинал свое невезение. Черт его дернул с этой баней! До Нового года оставалось всего ничего, а там январь, самое время охоты. В январе у волков начинается гон, сплошная грызня из-за волчиц, и они не так осторожничают, как раньше. Тут и ловить их, а он, как дурак, на печи сидит да гусиным жиром мажется. Вот уж повезло, так повезло, съездил, называется, за бревнами! Самого, как бревно, привезли, а вдобавок и лошадь колхозную загубил.

Как узнал Егор, кобыла не убежала-таки от волков. Может, и убежала бы, да на повороте занесло и перевернуло дровни. И кобыла, как видно, упала, а пока поднималась, тут волки и наскочили. Но жрать не стали, вернулись, потому Егор и подумал, что не догнали.

А спасла его, считай, Маша. Как увидела, что смеркаться стало, а Егора все нет, забеспокоилась, побежала к председателю. Тот в минуту собрался и велел конюху закладывать жеребца, а Маше сказал, чтобы шла домой и не расстраивалась. Но Маша ни в какую. С вами, сказала, поеду…

Проводили старый год, встретили новый. Этот праздник Егор любил, всегда приносил из леса елку, и хотя игрушек было кот наплакал, наряжал ее как мог. Но нынче ему праздник был не в праздник. Мысль о том, что надо за все рассчитаться с волчицей, накрепко засела в голове. Ни о чем другом Егор и думать не хотел. Волчица стала ему как враг, он мечтал застрелить или поймать ее не за то, что она покушалась на его жизнь, а за то унижение, которое он перенес, отсиживаясь от волков на дереве. Это ж надо, как собаки кошку, загнали! Теперь хватит подначек на год. Проходу не дадут, будут приставать — как да почему. А уж Петька Синельников, тот посмеется, позлорадствует. Его всегда завидки брали, всем уши прожужжал, что Егор, мол, деньги лопатой гребет. А ему кто мешает? Бери ружье да иди в лес, узнаешь, как деньги-то добываются.

Как ни подгонял Егор время, а смог вырваться в лес только в середине января. Целый месяц ушел впустую, и он застал на вырубке и возле болота разор и запустение. Все завалило снегом, никаких тебе следов. Волки теперь промышляли неизвестно где, и привадить их снова было задачкой мудреной. И прежде всего требовалось мясо. Егор обошел старых знакомых, кое-чем разжился, но это было на одну понюшку, и он, не мешкая, навострил лыжи к мыловарам.

Слух о том, что Егора чуть не съели волки, дошел и до них, и они встретили его как вернувшегося с того света. Им не терпелось узнать подробности, потому что в целом картину нападения они знали. Мало того, им было ведомо такое, о чем Егор не имел ни малейшего представления. Оказывается, волки хотели подгрызть ель, на которой сидел Егор, и чуть было не подгрызли, да не успели.

Егор смеялся, слушая мыловаров, а потом рассказал, как было дело. Но ему не поверили, сказали, что он из-за холода и страха забыл обо всем, а человек, от которого они все слышали, знает в точности. Чтобы не обижать мыловаров, пришлось согласиться, что волки действительно чуть не повалили елку, поскольку их сбежалось туда со всего леса. И довольные мыловары в долгу не остались, отрубили для Егора целую конскую ляжку.

С этой ляжкой Егор и отправился на следующий день в лес. Положил мясо на вырубке — там в прошлый раз попались оба волка, и Егор подумал, что это место стае больше по вкусу.

Мясо в лесу никогда не залежится, ни зимой, ни летом. Лесная связь сработает безотказно — сначала прилетят птицы, а за ними и другая живность потянется. Так и получилось: при первом же осмотре Егор обнаружил у привады разные следы, и среди них — волчьи. Ага, разнюхали! Не терпелось побыстрее поставить капканы, но Егор для верности кормил волков беспошлинно и бесплатно еще несколько дней. Пусть думают, что мясцо им с неба валится, доверчивой будут!

Но ляжку, какая бы она ни была, на неделю не растянешь, хочешь не хочешь, опять иди к мыловарам. И Егор ходил, пока наконец не решил: все, хватит, пора ставить капканы.

Кто никогда не ставил их, тому кажется, что дело это проще пареной репы — вырыл в снегу ямку, положил туда капкан, развел дужки и опять все зарыл. Пять минут — и готово. Готово-то готово, да только такой капкан так и будет лежать, ни один волк в него не попадет, разве какой полоумный. Нет, ты сначала выбери на волчьей тропке подходящее место, осторожненько, деревянной лопаткой, сними пласт снега, лопаткой же выкопай ямку, да такую, чтобы было не глубоко, не мелко, а в самый раз, и только тогда клади в нее капкан и настораживай. Насторожил — засыпь капкан рыхлым снежком, а сверху, тютелька в тютельку, клади тот пласт, который до того вырезал. И снова припуши все снегом.

Егор исполнял эти правила в точности, и с первого взгляда казалось, что, как и в прошлые годы, как и в начале этого сезона, он думает только об одном — поймать побольше волков. На самом же деле это его теперь не интересовало. Сколько поймает, столько и поймает, может, ни одного, лишь бы попалась волчица. Эта мысль стала для Егора навязчивой, и только ради нее он все и делал. Как там будет дальше, поживем — увидим. Будет день, будет и пища. Главное — поймать волчицу, застрелить, сделать что угодно, только бы сжить ее со света.

И здесь Егор полагался не только на свой опыт и умение, но и на то, что у волков через неделю—другую начнется гон. Уж тут шерсть полетит клочьями! Будут бегать, высунув языки, и устраивать такие свары, что только держись. Обо всем забудут и о капканах тоже. Тогда-то волчица и может дать промашку. Какая бы она там ни была, пускай хоть бриллиантовая, а прижмет какой-нибудь волчара, тоже голову потеряет.

Егору доводилось видеть волчьи свадьбы. Что там стая в пять волков, какая у нее сейчас! Вот когда их сразу двадцать бегает, и все рычат да зубами щелкают, да за грудки хватаются — вот когда страх-то! Тут всем достается, и волчицам тоже. Некоторые ведь что делают? Пока мужики шерстят друг дружку, иная где-нибудь в стороне с самым ушлым и повяжется. Другие подбегут, а поздно уже, сделано дело. Обидно! Ты тут свое доказывал, жилы рвал, а на тебя наплевали и забыли. Ну и срывают, случается, злость: хоть того ушлого, хоть волчицу, кто первым подвернется, — на кусочки.

Своей волчице Егор не желал такой участи. Он должен был добыть ее сам. С этой мыслью Егор ложился, с ней вставал утром и, надев лыжи, уходил в лес. Все, что нужно, было сделано, сто раз проверено и учтено. Оставалось надеяться и ждать.

16

Февраль только начался, а уже замело, завьюжило. В метель в лесу делать нечего, и сам собой получился перерыв. Егору он был хуже острого ножа. Не радовали даже два пойманных до этого волка, шкуры которых сушились на потолке. Что из того, что стая убывала, волчица-то жива и здорова! Дать ей волю, она на следующий год новую стаю сколотит.

Но, как говорят, бог — не Яшка, видит, кому тяжко: именно в феврале волчица и попалась.

Придя в тот день на вырубку, Егор увидел, что одного капкана нет. Кто-то из волков сплоховал, но кто? Разобраться в этом по следам Егору не удалось, в рыхлом, свежем снегу следы расплывались, и он установил только, что волк защемил переднюю лапу. От привады за деревья уходила снежная борозда, оставленная волочившимся за зверем капканом.

Егор пошел по следу и через километр увидел залегшего в кустах волка. Издалека было трудно распознать, кто это, переярок или матерый, и только подойдя поближе, Егор понял, что наконец-то дождался своего: перед ним лежала в снегу волчица.

Егор остановился, снял лыжи, достал из-за спины ружье и осторожно двинулся к волчице. Она, прижав уши, не сводила с него пристальных, немигающих глаз, и когда Егор приблизился, рванулась, но не в сторону, как бывает обычно, когда попавший в капкан волк делает последнюю попытку уйти от охотника, а к нему, к Егору, но тот быстро отступил назад и вскинул ружье. Палец уже потянул курок, когда Егор догадался, что волчица ничего ему не сделает: чурка привязанная проволокой к капкану, заклинилась в кустах и держала волчицу намертво.

Егор с интересом разглядывал волчицу. Он впервые видел ее так близко, можно сказать, вплотную, потому что ни в первый раз, ночью, ни во второй, когда сидел на дереве, не рассмотрел ее как следует. Ничего такого в ней не было: средних размеров, серая, с рыжеватыми подпалинами по всей шкуре, словом, обыкновенная, каких в лесу не одна сотня. Однако эта обыкновенная сначала угробила Дымка, потом подкараулила его, да и сейчас кинулась, как бешеная. Если б не чурка, могла бы напоследок оставить отметину.

— Ну, допрыгалась, стерва? — сказал Егор.

Услыхав его голос, волчица еще сильнее прижала уши и, приподняв верхнюю губу, показала желтоватые клыки.

— Скалься, скалься! — усмехнулся Егор. — Недолго осталось!

Да, с виду волчица ничем не брала, но ее поведение удивляло Егора. Он даже почувствовал к ней какое-то расположение. Не сосчитать, сколько раз он вот так же подходил к пойманным волкам и убивал их, и каждый раз видел в их глазах только страх и злобу. Ни один из них и не думал о сопротивлении, позволяя убить себя, как теленка. Волчица не только не боялась его, но и попробовала напасть, и Егор представлял, с какой яростью она бы бросилась бы на него, не держи ее чурка.

Егор поднял ружье: надо было кончать волчицу. Он целился ей точно в лоб, в то место, где сходились ее светлые брови, и в душе надеялся, что волчица дрогнет в этот последний для нее миг. Все звери чувствуют ружье, и когда оно направлено на них и нельзя убежать и скрыться или кинуться на врага, ужас смерти охватывает зверя.

Но во взгляде волчицы не было ни страха, ни злобы. Ничего, кроме лютой ненависти, от которой желтые волчьи глаза темнели, а зрачки расширились, как в темноте.

Егор выстрелил. Волчица ткнулась мордой в снег, вздыбленная на загривке шерсть опала, прижатые уши встали торчком. Егор подошел к ней, перевернул набок, снял с лапы капкан. Чтобы кровь не натекла и не пачкала шкуру, заткнул рану пучком пакли, которую ради такого случая всегда носил в кармане. Оставалось подвесить волчицу и снять шкуру, пока туша не застыла на морозе, и Егор уже прикидывал, на какой бы сук ее подцепить, как вдруг «мертвая» шевельнулась. Подумав, что ему показалось, что даже волк, крепкий, как никто, на рану, не может ожить, получив пулю в лоб, Егор тем не менее присел над волчицей и приложил ладонь к ее левому боку. Он был теплым, да по-другому и быть не могло — после выстрела прошло всего несколько минут, но бьется ли у волчицы сердце. Егор так и не определил. Тогда он прижался к жесткой волчьей шерсти ухом и затаил дыхание. Мать честная, сердце билось!

Егор разогнулся, глядя на волчицу в полной растерянности. Происходили самые настоящие чудеса: стрелял шагов с пяти, считай, в упор, кровь льет как из поросенка, а эта чумовая дышит! Заколдованная, что ли?!

Егор не знал, что делать. Прикончить распластанную, неподвижную волчицу вторым выстрелом он просто не мог, рука не поднималась. Выла бы раненая, крутилась бы, выла — пристрелил бы не задумываясь, но ведь убил же, вон какая дырка на лбу, и опять убивать? Да что он, живодер какой? Но тогда как же? Дожидаться, когда сдохнет? А если не сдохнет?

Егор опять приложился ухом к волчице. Дышит, ни дна бы ей и ни покрышки! Еле-еле, но дышит. Егор плюнул с досады: не оставалось ничего другого, как только тащить волчицу в деревню. Если и сдохнет, шкура все равно не пропадет, а бросать здесь — к утру от волчицы и костей не останется.

Прислонив ружье к дереву, Егор сходил за лыжами, связал их, чтобы не разъезжались, и взвалил на них добычу. Оставшуюся веревку разрезал на две части, одной прикрутил волчицу к лыжам, а из другой сделал лямку. Теперь можно было трогаться, и, покурив на дорожку, Егор впрягся в лямку. Он не верил, что довезет волчицу живой, но другого выхода у него не было. Выживет, значит, выживет, а на нет и суда нет.

17

То ли лоб у волчицы оказался таким крепким, то ли попалась никудышная пуля, но волчица выжила. Правда, пуля так и осталась у нее в голове, но это никак не отразилось на волчице. Хуже получилось с лапой: капкан перешиб ее и пришлось накладывать лубки. Но все эти заботы давно прошли, а вот как быть дальше, Егор не знал.

Когда он приволок волчицу домой и сказал, что надо лечить ее, жена поднялась на дыбки. Заявила, что Егор совсем ошалел. Лечить волчицу! Да она чуть не съела его. про Дымка и говорить нечего, а он — лечить! Но раз ему это втемяшилось, пусть лечит, только после-то что делать? А после, сказал Егор, сделаю конуру, и пусть живет. А что чуть не съела, так, если разобраться, сам виноват — выводок-то взял. У тебя бы взяли дочку, небось по-другому заговорила бы. Жена от таких слов заплакала, сказала: дожила, родной муж сравнивает ее с какой-то волчицей, и чуть не ушла жить к матери. Егор еле удержал ее. Доказывал, что не мог второй раз застрелить волчицу и Маша должна его понять. И потом: что в этом такого — волчица? Та же собака, только не лает. Так это даже хорошо. Вон Дымок, бывало, только и знал заливался, сама же жаловалась, что спать не дает.

В конце концов жена поддалась на уговоры, но велела посадить волчицу на другую цепь, потолще, а конуру поставить за домом, на огороде. Егор так и сделал.

Главное вроде бы решилось, но прижимало с других боков.

Во-первых, как прокормить волчицу? Ей на день подавай кило три, а то и четыре мяса, а где столько взять? Опять ходить попрошайничать по скотным дворам да по ветпунктам? Но приваживание, когда требовалось подкормить волков месяц—полтора, — это одно дело, и совсем другое — кормить постоянно хотя бы одного волка. Тут не могли выручить даже друзья-мыловары, потому что ходить к ним, пусть даже раз в неделю, накладно. Семь километров туда, семь обратно да еще с грузом — и ног не напасешься. Стрелять зайцев и ворон? Это сколько ж надо настрелять, если брать по зайцу на день!

Можно было, конечно, кормить волчицу через день, в лесу волки голодают и дольше, но для чего тогда, спрашивается, он тащил ее из леса? Пусть бы там и голодала, коли ей так на роду написано.

Во-вторых, отношения с волчицей у Егора никак не складывались. Она жила у него в доме уже месяц, а глядела по-прежнему зверем. Из конуры почти не вылезала, а если и вылезала, то при виде Егора спешила снова спрятаться. Еду, которую он приносил ей, съедала ночью, и Егору оставалось лишь убирать за волчицей объедки.

Конечно, он не рассчитывал, что волчица привяжется к нему, как собака, но и такой открытой неприязни не ожидал. Думал, что как-нибудь поладят, хотя и сам не знал, зачем ему это нужно. Когда в лесу он решил отвезти ее домой, у него и на уме не было приручать ее, пусть бы она и выжила. Это желание возникло позже, когда он нянчился с ней, залечивая рану на лбу и сращивая лапу. Легко сказать — вылечить дикую волчицу, которая даже близко к себе не подпускает, так и норовит отхватить руку. Одна жена видела, как он мучился с ней. Но ведь вылечил! Тогда-то и подумалось: а что, как приручить? Ведь приручил когда-то Тимофей Бирюков своего волка.

Но самым больным был вопрос: что делать с волчицей дальше? Держать ее в доме за здорово живешь не имело смысла, но тогда куда девать? Ответ напрашивался самый простой: отпустить на все четыре стороны. Раз не приручается и кормить нечем, пусть идет себе.

Но тут-то и начинались терзания. Отпустить ни за что ни про что волчицу обратно в лес! Одна только мысль об этом казалась Егору кощунственной.

Отпустить, но его мнению, можно было кого угодно, хоть чертя, но только не волка. От волков, кроме вреда, ничего. Жрать горазды и жрут всех подряд, никому в лесу спасения нету. А скотины сколько режут? Ладно бы летом, когда скот пасется, так и зимой разбойничают, и не уследишь — то через крышу во двор заберутся, то подкопают. Щель сделают — и в нее. Как только пролезают, дьявол их знает. У иных от этого вся шерсть на спинах вытерта. Убьешь, а у него на спине проплешины, как будто на нем ездили. Вот и скажешь после этого — отпустить.

В общем, неизвестно, как поступил бы Егор с волчицей, оставайся все по-старому, но нежданно и негаданно события круто изменили ход.

 

Часть вторая

ЛЮБОВЬ

1

Ночами волчица выла.

Собака воет, и то тоска, а тут — волк. Мороз по коже, а потому Егор предвидел, что рано или поздно в деревне начнется недовольство: кому хочется каждую ночь слушать могильное волчье завывание? А вдобавок и собачье, поскольку деревенские собаки начинали сходить с ума, едва вой волчицы докатывался до них. Хорошо еще, дом стоял на отшибе, и лишь ближайшие соседи Егора могли слышать вой. Но соседи разве не люди? Проснутся раз, проснутся другой, а потом скажут: делай, Егор, что хочешь, а слушать твою музыку мы не желаем. Ты нас с собой не равняй. Думаешь, если сам лесовик, то и другие?

Не думал так Егор и не хотел, чтобы волчица выла, и как только она заводила свою пластинку, он выходил из дома и цыкал на нее. Но всякий раз не нацыкаешься, и в конце концов Егор дождался того, о чем все время думал.

Утром пришел Петька Синельников. Сосед — ближе нету, дома бок о бок стоят. Правда, никакой такой дружбы у Егора с Петькой не водилось, скорее наоборот, но здороваться здоровались.

— Егор, у тебя совесть есть? — спросил Петька, не успев войти.

— Есть, — ответил Егор. Раз спрашивает человек, почему не ответить.

— А я так думаю, что нету. Если бы была, ты не привязал бы эту волчицу. Чего она каждую ночь воет?

— А твоя собака не воет?

— Сказал тоже: собака! А то ты не знаешь, кто как воет!

Егор молчал. Петька был прав со всех сторон, но Петька, как всегда, лез нахрапом, а Егор этого не любил. Пришел, давай поговорим по-человечески, а то сразу про совесть, как прокурор какой.

А Петька, видя, что Егор молчит и, значит, озадачен, нажал сильнее:

— Я так тебе скажу, Егор: ты или застрели свою паскуду, или я заявлю куда надо. Волк вне закона объявлен, а у тебя он как барин живет. Противно же глядеть, как ты с этой шелудивой возишься!

— А ты не гляди, — сказал Егор, — я тебя не заставляю. Тебе-то какое дело, вожусь я с ней или нет?

— А такое, что нечего волчице жить в деревне. У меня, если хочешь, корова молока поубавила. Как завоет твоя стерва, Зорьку аж в пот кидает. Того и гляди совсем перестанет доиться. В общем, Егор, я тебя предупредил, а ты уж сам смотри, как бы хуже не было.

Такой вот получился разговор. Егор знал Петьку и не сомневался, что тот как сказал, так и сделает — либо бумагу куда напишет, либо так нажалуется. Ну и черт бы с ним, пусть жалуется. Пока соберется, что-нибудь придумаем.

А что можно было придумать? Не будешь же стоять над волчицей с палкой: не вой, мол. Самое простое — сделать намордник, но тогда как кормить? Каждый раз снимать и опять надевать? Замучаешься. Волчица — не собака, просто так не подойдешь да не наденешь. Когда-никогда изловчится и хватит. И все же что-то надо делать. Как ни погляди, а Петька прав. И сам заметил: корова и овцы шарахаются, когда слышат вой. Правда, Красавка как доилась, так и доится, но ведь корова корове тоже рознь.

Подождав, пока за Петькой захлопнется калитка, Егор оделся и пошел к волчице. Она, как всегда, сидела в конуре. Егор прибрался вокруг, а потом присел на чурбак, валявшийся неподалеку от конуры. В прорезь был виден серый волчицын бок.

— Дождалась, дура, — сказал Егор. — Петька вон приходил, говорит, к стенке тебя надо. А ты как думала? Лежишь, тебе все до феньки, а мне как? Петька мужик стервозный, напишет бумагу, приврет чего, а потом выкручивайся. Не можешь не выть, что ли? Довоешься…

Вечером, когда пришла с работы жена, Егор рассказал ей про Петьку.

— Напишет, и думать нечего, — сказала жена. — Ох, Егор, Егор… Ну зачем тебе все это? Что у тебя, другого дела нет? А ты все с волчицей да с волчицей. Да застрели ты ее, ей-богу! Ну не можешь сам, позови кого, мало ль мужиков с ружьями.

— Еще чего, — сказал Егор, — позови! Не буду никого звать и убивать не стану. А не кончит выть — намордник сделаю.

— Еще чудней, — сказала жена. — Волк в наморднике! Достукаешься, дурачком считать будут.

— Пусть считают, — усмехнулся Егор. — Мне от этого ни жарко ни холодно.

Ложась спать, Егор надеялся, что волчице, может быть, надоест надсаживать глотку, однако ночью его снова разбудил вой. Заворочалась и жена, и только дочка спала по-детски крепко и безмятежно.

Надев валенки на босу ногу, Егор вышел и загнал волчицу в конуру. Все, сказал он, хватит чикаться, завтра же сделаю намордник.

Утром Егор принялся за работу. Всяких ремней у него хватало, и он, выбрав подходящий, уселся с шилом и дратвой у окна. Часа через полтора намордник был готов — не совсем складный, зато прочный, что и требовалось. Полюбовавшись на дело своих рук, Егор стал прикидывать, как бы получше управиться с волчицей. Сделать это одному было трудно, но звать кого-нибудь на помощь Егор не хотел. Хоть и сказал жене, что ему, дескать, все равно, как о нем будут говорить, однако лишние разговоры были ни к чему. А кто ж утерпит, чтоб не похвастать, что помогал Егору взнуздывать волчицу?

Сунув намордник за пазуху, Егор вооружился рогатиной и отправился на огород.

Первым делом нужно было выгнать волчицу из конуры. За цепь не потащишь. Вытянешь, а она оглашенная и кинется. Придется рогатиной, да не забыть лаз чурбаком заложить, чтобы назад не шмыгнула.

Но выгнать волчицу не удалось. Как ни стучал Егор по конуре, как ни шпынял волчицу черенком рогатины, она не хотела вылезать. Чувствовала, что против нее что-то умышляют. А черенок хватила зубами так, что чуть не перекусила.

Промучившись целых полчаса, Егор решил выкурить волчицу. Против дыма никакой зверь не устоит, это Егор знал по опыту. Он сходил за паклей, связал ее в пук, поджег и положил возле лаза. Пакля была сыроватая, не горела, а тлела, и едкий дым извилистой струйкой втягивало в лаз.

Волчица завозилась в конуре.

Выскочишь, никуда не денешься, подумал Егор и взял рогатину на изготовку. И в самый раз: цепь загремела, и волчица, вышмыгнув из лаза, метнулась за конуру. Но короткая цепь не пустила ее далеко, и она, ощерившись, прижалась задом к стенке.

Держа рогатину перед собой, Егор пошел на волчицу. Как и тогда, в лесу, она смотрела на него потемневшими от ненависти глазами.

Дура, разозлился Егор, не убивать же хочу! Надену намордник, и все!

Выбрав момент, он рогатиной захватил шею волчицы. Она дернулась, но Егор, нажав сильнее, прижал ее к насту. Волчица захрипела, однако Егор не ослабил нажима. Ничего, пусть немножко задохнется, ловчее будет надеть намордник.

Волчица захрипела сильнее, посунулась мордой в снег.

Ну вот, милая, и вся любовь. Потерпи немного.

Держа рогатину левой рукой, Егор правой вынул из-за пазухи намордник и стал надевать его на волчицу. И тут Егор сплоховал: занятый делом, он чуть ослабил нажим, и волчица сразу пришла в себя. Дернувшись с неистовой силой, она вывернулась из рогатины, и Егор увидел рядом с собой оскаленную волчью пасть. Он едва успел загородиться рукой.

Щелкнули волчьи зубы, по локтю словно процарапали гвоздем, и руке стало тепло от крови.

Швырнув в волчицу рогатину, Егор отскочил в сторону.

Доигрался!

Из разодранного рукава текла кровь, капала на снег.

Держа руку на весу, Егор побежал домой.

Ну сволочь! Правду сказал Петька: паскуда! Хватила-таки! Теперь придется в больницу — вдруг бешеная? Застрелю суку такую, ей-богу, застрелю!

Рана оказалась неглубокой, защитил полушубок, и волчьи зубы сорвали только кожу, но кровь текла сильно. Чтобы остановить ее, Егор залил рану зеленкой. От боли глаза полезли на лоб, но кровь стала понемногу запекаться. Отыскав в комоде чистую тряпку, Егор замотал руку и пошел в правление — хочешь не хочешь, а проси снова лошадь. До больницы двенадцать километров, пешком пока дойдешь, а за это время мало ли что сделается с рукой.

В правлении был народ, и Егор, вызвав председателя на крыльцо, рассказал ему о своей неудаче.

— Ну ты даешь, парень! — обеспокоился председатель. — Вот что: бери давай жеребца и гони. Сам доедешь или Василия в провожатые дать?

— Доеду… — Егор помялся и попросил: — Ты, Степаныч, не говори никому, не хочу, чтоб болтали. Мне еще жена вечером холку намылит.

— Ладно, договорились. Иди, не трать времени.

До больницы Егор гнал, не жалея жеребца. Рука ныла, и он боялся, как бы не началось заражение.

В больнице Егору сразу сделали укол, а потом заново перевязали рану, сказав при этом, чтобы он не очень-то радовался, потому что для полного курса ему надо сделать сорок уколов.

Но и это было еще не все. Врач сказал, что собаку, которая укусила, надо показать ветеринарам на случай бешенства.

Покажу, пообещал Егор, стараясь не встречаться с врачом взглядом: он умолчал про волчицу, сказав, что укусила собака.

Назад Егор ехал не торопясь. Жеребец, разгоряченный давешней скачкой, еще не остыл и все порывался пойти во всю силу, но Егор придерживал его. Куда торопиться? Дома не ожидалось ничего хорошего, жена снова начнет старую песенку, и придется оправдываться. А крыть нечем, рука в бинтах, одни пальцы торчат, да еще эти сорок уколов. Вдобавок Егор вспомнил, что, когда завязывал руку, искровенил весь пол, а подтереть в спешке забыл, и жена подумает невесть что.

И все же больше Егора заботило другое — как теперь поступить с волчицей? Застрелить? Но злость у него уже прошла, и он спрашивал себя: а за что убивать-то? За то, что воет? А как же не выть, волк ведь, и вся его волчья сущность в этом. Тебе залепи рот — жить не захочется. Неужели придется отпустить? Засмеют ведь. Ничего себе охотник: сначала тащил, неизвестно зачем, волчицу в дом, потом целый месяц цацкался с ней, а теперь — отпустил! Петька, так тот просто злобянкой изойдет, скажет, что Егор нарочно привадил волчицу, и теперь она так и будет кормиться возле деревни, всех овец перережет. И попробуй лотом докажи, что ты тут ни при чем.

Жена дожидалась Егора. Глаза у нее были покрасневшие, и он понял, что она плакала, застав в доме ералаш и увидев кровь на полу. Егор начал было рассказывать, куда и зачем ездил, но оказалось, что Маша обо всем знает от председателя. Она ни словом не упрекнула Егора, опросила только, что сказали в больнице. Узнав про уколы, всплеснула руками: как же теперь? А как, ответил Егор, ходить придется.

Потом жена привела от бабушки дочку, и они сели ужинать. И за ужином Егор, чтобы совсем успокоить жену, сказал, что отпустит волчицу. Хватит с него всяких приключений. Невелик грех — одним волком в лесу больше станет.

На том и порешили.

2

Кончался март.

По утрам под ногами еще лопались с хрустом намерзшие за ночь колчишки, но к обеду разогревало, и в огородах пахло оттаявшим навозом и сырой землей. Ошалело кричали на деревьях вернувшиеся в гнездовья грачи.

Странное состояние владело Егором этой весной.

Раньше его всегда тянуло в лес. Сезон не сезон, он брал ружье и на целый день уходил из деревни. Дело в лесу всегда находилось — и тропы новые поискать, и норы барсучьи приметить, и глухариные тока. Хорошо было и просто посидеть в каком-нибудь тихом месте, послушать, как поют птицы, последить за белкой или ежом. Особенно нравилось в лесу ранней осенью, когда летели журавли, а листья осин и кленов покрывались багрянцем. Ранняя осень — самое тихое время года. Лето с его буйством цветения и несмолкающим гомоном птиц прошло, а время дождей и сплошного листопада еще не наступило, и в этот короткий промежуток природа как бы отдыхает от бурных дней молодости и готовится к будущим переменам. Падают первые листья, леса светлеют, и в них становится видно далеко и отчетливо. Птицы все на полях, и лишь дятлы стучат в просторных рощах да ползают по стволам молчаливые поползни.

Егор любил это время и, как и природа, тоже отдыхал, готовясь к новым трудам и переменам.

Теперь ничего такого не было. С тех пор, как попалась волчица, Егор ни разу не вспомнил про лес, хотя на болоте оставались еще два волка из стаи. Оставались и оставались, Егор и не думал их ловить. Всякий интерес к охоте у него пропал, словно что-то пресытило его в ней и сделало равнодушным. В его голове временами возникало смутное воспоминание о чем-то таком, что то ли было, то ли приснилось-привиделось. И это «что-то» было связано с волчицей. Как будто когда-то и где-то она сказала ему некое заветное слово. Но где и когда? И что это было за слово?

Даже жена заметила перемену в Егоре, но пока что но спрашивала ни о чем и про волчицу не напоминала, хотя время шло, а Егор все не отпускал ее. С ней у Егора установились спокойные, молчаливые отношения. Он больше не делал попыток надеть волчице намордник, тем более что выть она перестала. То ли прошло желание, то ли нюхом поняла, что из-за нее заварилась каша и лучше жить молчком.

Егор приходил к ней каждый день, приносил мясо и прибирался, а потом садился на чурбак и подолгу наблюдал за волчицей. Она дичилась уже меньше, хотя из конуры, пока возле был Егор, так и не выходила, однако он замечал, что и она смотрит на него, словно тоже изучает. В такие моменты ему казалось, что между ним и волчицей протягивается какая-то понятная связь, которую нельзя высказать, а можно только почувствовать, как без всяких слов чувствуешь, когда тебя любят, а когда нет.

Но была между ними и еще одна связь, самая прочная и жгучая, какая только может связывать живых и какая заставляла Егора медлить с решением отпустить волчицу. Связь эта была смертная, и они были повязаны ею как круговой порукой или клятвой молчания, ибо, посягнув на жизнь друг друга и пережив приближение смерти, они уравнялись в земных и небесных правах, и это породнило их как кровным родством.

Егор давно уже не испытывал к волчице никаких враждебных чувств, и ему было досадно, что она не понимает этого. Чего уперлась? Сидит в своей конуре, как будто больше сидеть негде. На солнышко хоть бы вылезла, блох порастрясла бы, небось поедом едят. Эх, дура, дура…

Но волчица волчицей, а было и другое дело, которое заботило и не давало покоя. Дело это касалось всей Егоровой жизни, и касалось не вскользь, а задевало самую глубину, потому что Егор все больше укреплялся в решении бросить охоту.

Он и сам не знал, что с ним такое случилось, но ему не хотелось не только охотиться, но даже браться за ружье, которое так и висело на гвозде, куда Егор повесил его два месяца назад. То, что еще вчера казалось главным и необходимым, вдруг перестало волновать, и Егор, глядя на себя как бы со стороны, удивлялся своим прежним желаниям и страстям. Ему просто не верилось, что он столько лет изо дня в день мог без устали ходить по всем этим лесам и болотам, таскать на своем горбу приваду, есть всухомятку, а пить из первой попавшейся лужи. И для чего все?

Словом, Егор, что говорится, свесил ножки, но кто-то дол жен был подтолкнуть его к окончательному действию. Говорить на эту тему с женой было для Егора мало. Он давно знал ее мнение, знал, что она обрадуется, если Егор забросит свое ружье я станет работать в колхозе, но эта радость будет бабьей: слава богу, мужик наконец-то образумился, а то все по лесам да по лесам, как будто ни дома, ни семьи нету.

Нет, такой разговор Егора не устраивал. Да и не разговор был ему нужен, а участие понятливого человека. Ведь скажи кому из охотников: бросаю, мол, охоту. Ну и дурак, ответит. Где лучше-то заработаешь, в колхозе, что ли? Хлеб-то, Егор, надо вырастить и убрать, а наши погоды, сам знаешь, какие: то жара, то льет. А волкам хоть вёдро, хоть дождик — все одно. Если и не повезет даже, с голода все равно не умрешь, ружье прокормит.

В другое время Егор и сам бы ответил так, но сейчас-то зачем ему это? Не о выгоде речь, по-человечески поговорить хочется.

Был только один человек, который мог выручить, как палочка-выручалочка, — председатель, и Егор пошел к нему, хотя сомнения были и тут. Председатель мог посмотреть на все со своей колокольни. Верно: охотники не так связаны с колхозом, как остальные, но и они работают на колхоз, им трудодни тоже начисляют, и председателю не все равно, какие люди у него в охотничьей бригаде. Уговаривал же он Егора не уходить из нее, может и сейчас сказать, что зря Егор вылез со своей затеей.

— Никак спять что стряслось? — спросил председатель.

— А ты уж испугался, — засмеялся Егор. — Думаешь, снова жеребца попрошу?

— А хрен тебя знает! Довозишься ты с этой волчицей, Егор. Уколы-то делаешь?

— Бросил. Неделю поделал, а потом плюнул. Сил нет таскаться каждый раз.

— Вот это ты зря. А если заразишься?

— Не заражусь, засохло уже все. Деда вон тоже кусали, а он до смерти в лес ходил. За другим я к тебе, посоветоваться хочу.

— Ну, коли смогу, посоветую. Давай говори.

— Да чего говорить-то? — пожал плечами Егор. — В общем, ну ее к богу в рай, эту охоту, Степаныч. Хватит, наохотился. Зачисляй куда хочешь, а из охотников вычеркивай.

— Вот те раз! — удивился председатель. — Чего тебе вдруг стукнуло?

— Может, и стукнуло, а охотиться больше не буду.

— Чудак ты, Егор! Говоришь: посоветоваться пришел, а сам заладил, как попка: не буду да не буду. Толком можешь сказать, что там у тебя случилось?

— Сам не знаю, а только глаза бы не глядели на ружье. Как отрезало что-то. Вот ты говоришь: довозишься ты с этой волчицей. А я и сам уже думал: рехнулся, что ли? Хожу, а из башки не вылезает, что от волчицы все. Будто в ухо нашептывает: бросай, Егор, охоту, бросай… Оказать кому, так смех.

Говоря так, Егор ожидал, что его слова вызовут улыбку и у председателя, но тот вдруг хлопнул себя по коленке:

— Ах, дьявол тебя возьми, ну надо же! — И, видя, что Егор смотрит на него удивленно, продолжал: — Вот слушал тебя и вспоминал, случай на фронте приключился. У нас во взводе Мишка Звонарев был. Постарше нас всех, года с шестнадцатого, наверное. Мы все, как на подбор, холостяки, а у Мишки уже четверо ребятишек было. И что интересно: мы все раненые-перераненые, я вон четыре раза в медсанбатах да в госпиталях был, а у Мишки ни одной царапины. Спрашиваем: «Слово, что ли, знаешь?» А он: «Да какое слово, жена молится. Каждый день, — говорит, — слышу ее молитвы». Мы сначала думали, врет Мишка, а он говорит: «Да что вы, ребята, зачем мне врать-то, когда все под одной смертью ходим». — «Ну а как слышишь-то?» — «Очень просто, — говорит. — Шепчет кто-то в ухо, и все тут». Ты понял, Егор, какая штука? Правда, ранило все же Мишку, так опять же чудно: только-только немецкую границу перешли, тут его и долбануло в щеку. Мы все удивлялись: до самой границы ничего, а за ней как будто и действовать все перестало.

Председатель достал смятую пачку «Севера», закурил, протянул пачку Егору, но тот отказался.

— В общем, Егор, что тут присоветуешь? Тебе виднее. Надумал бросать — бросай, я тебя неволить не стану. Работу мы тебе найдем, чай, косить и пахать не разучился. А насчет охоты я тебе давно хотел сказать: и что ты в ней хорошего нашел? Что война, что охота — убийство одно, и ничего больше. Некоторые говорят: подумаешь, зайца застрелил. А заяц жить не хочет? Все хотят. Кровь-то, Егор, у всех одна, и у всех красная. Хоть нас с тобой возьми, хоть лягушку какую. А почему красная? Доктора говорят: шарики в ней, мол, красные плавают. Может, и плавают, не видел. А по-моему, потому и красная, чтобы проливать было страшно. Была б зеленая, скажем, или синяя — ну и что? Чернила и чернила, и ничего такого. А вот когда красная, тогда и страшно. Ты вот на войне не был, не видел, как из человека-то кровь льется. И не дай бог видеть. А что говорят, будто привыкают, — врут это, Егор. Нельзя к такому привыкнуть.

Егор слушал председателя с удивлением. Никогда не думал, что человек, у которого одних наград сколько, будет говорить так. Ведь четыре года воевал, не раз убивать приходилось, а оказывается, вон все как. А главное, что все было правдой и созвучно с тем, что происходило в душе Егора сейчас. И он не привык к крови, хотя и думал, что привык. Просто одеревенел, что ли, — ведь каждый день только и знал, что стрелял. Он вспомнил, как мальчишкой еще убил первую свою птицу и как смотрел на нее с испугом и удивлением, не веря, что это он лишил ее жизни. Может, всего-то одна дробинка попала птице в грудь, и вся птица была целая, и только пониже зоба на чистых перьях у нее проступала красная капелька крови, и Егор глядел на нее, зачарованный внезапным и непонятным испугом. Это не был тот испуг, который возникает при опасности; его вызвало душевное прикосновение к тому, что было непознанным и запретным и что вдруг открылось воочию, зримо, как будто выстрелом сдернуло некий покров, загораживающий это запретное и тайное.

И вот сейчас в словах председателя прозвучало то, что казалось Егору давно прошедшим и забытым.

Провожая Егора, председатель спросил:

— Ну а с волчицей чего надумал? Так и будешь держать?

— Отпущу, — сказал Егор. — Давно собрался, да все жалко, привык.

— Як чему спросил: сосед тут твой приходил, жаловался. Говорит, волчица слать не дает, воет. Да и скотина пугается. Не дело, Егор. Ты уж как-нибудь к одному концу давай.

— Да не воет она, Степаныч! Ну повыла и перестала. А Петьку распирает: как это так, у Егора волчица! Заявить надо!

— Да ничего он не заявлял, что он, Вышинский? Сказал, и все. Какие у вас там дела, сами разбирайтесь, я вам не судья, а с волчицей, Егор, решай. Не дело, говорю, держать ее дома. Мало ли что случиться может. Чего доброго, сорвется, искусает кого. Подсудное дело. Так что отпускай, не мешкай. Хотя, если узнают в районе, что отпустил, по головке не погладят. Волк ведь, вредитель.

Придя домой, Егор сказал жене, что вот она и дождалась своего, теперь он никакой не охотник, а с будущей недели начнет работать в колхозе.

Жена сначала не поверила, а потом, как Егор и думал, обрадовалась. Да и он сам чувствовал себя по-другому. Не радостнее, нет, а вроде бы спокойней, как будто что-то свалилось с души. Все стало определенным, и начинается новая жизнь. Завтра отпустит волчину, а с понедельника — на работу. Хоть куда. Хоть к Василию на конюшню, хоть в кузницу к Гошке. Лучше к нему. Василий ничего мужик, да больно командовать любит. Он и с лошадьми-то не по-лошадьи, а все командует. А Гошка, тот молчун, знай себе стучит молотком. У него сейчас работы навалом, к посевной надо и плуги отремонтировать, и бороны, и телеги, А помощник у Гошки не очень-то, мальчишка Пахомов. Парень смышленый, ничего не скажешь, да силенок еще маловато. А в кузнице, куда ни повернись, железо одно. Надо сказать председателю, чтобы к Гошке определил, втроем-то сподручней будет.

С этим согласилась и жена, и они, наговорившись, легли спать.

А утром, выйдя в сарай за дровами, Егор услышал за домом не то кашель, не то всхлипывания. Словно кто-то давился и стонал при этом. А кто мог давиться, если на огороде была только волчица?

Егор завернул за угол. Конура стояла на самом конце огорода, но он сразу увидел, что волчица катается по снегу, то выгибаясь дугой, то вытягиваясь в струнку.

Что это с ней? Не похоже, что просто захотелось поваляться, вон как скрючивает.

Почувствовав неладное, Егор побежал, соображая на ходу, что еще могло приключиться. Подавилась? Так он и не кормил ее сегодня, а вечером дал только кусок конины, он волчице на один зуб, не могла она им подавиться. Чем же тогда?

И только подбежав, Егор увидел, что дело совсем в другом. Волчицу рвало, ее сводили судороги, и она с мучительными стонами каталась по грязному снегу, не замечая ничего вокруг.

Егор все понял. Ему не раз приходилось видеть отравленных волков, их точно так же рвало и крутило от крысиного яда, которым обычно начинялась приманка. Волчица тоже съела что-то отравленное. Но что — разбираться в этом некогда, нужно было попробовать спасти волчицу, и Егор побежал обратно в дом.

Жена возилась у печки, на шестке стоял чугунок с горячей водой, и Егор, обжигая руки, схватил его и вылил воду в пустое ведро.

— Да ты что, Егор! — изумилась жена. — Почто воду-то вылил?

— Волчица отравилась, сожрала что-то!

Егор разбавил кипяток холодной водой, попробовал рукой и, схватив ведро, кинулся к двери.

— Помоги! — крикнул он жене.

Волчица, обессилев от приступов, лежала пластом. Из пасти у нее шла зеленая пена, помутневшие глаза смотрели в никуда. Дрожь волнами прокатывалась по ее телу, начинаясь от живота и подступая к горлу, и волчица хрипела, силясь вытолкнуть из себя душившую ее рвоту.

Перевернув волчицу на спину, Егор разжал ей пасть. Он не боялся, что волчица начнет вырываться, а тем более кусать, она находилась на той грани, когда осознание чего бы то ни было заслоняется близким смертным предчувствием.

— Лей! — велел Егор жене.

Вода с бульканием лилась волчице в глотку, она давилась, но глотала, и Егор следил лишь за тем, чтобы волчица и в самом деле не захлебнулась, подсказывая жене, когда надо лить, а когда обождать.

Через минуту вода хлынула из чрева волчицы назад, унося остатки съеденного, но Егор не успокоился и повторил промывание.

— Может, молока ей, Егор? — предложила жена.

— Неси, — согласился Егор, и когда жена принесла кринку, они влили в волчицу и молоко. Больше помочь ей было нечем, оставалось дожидаться, подействует промывание или яд проник глубоко и волчица все равно сдохнет. Оставлять ее на огороде было нельзя, и Егор перенес волчицу в дом и устроил в дальнем конце моста. Она была как неживая, но Егор все равно надел на нее цепь, потому что знал: жена будет бояться, если оставить волчицу просто так.

Теперь, когда суматоха улеглась, Егор попробовал разобраться, что же такое могла съесть волчица. Мясо, которым он накормил ее вечером, не могло испортиться, в погребе лежало, а кроме мяса, волчица ничего больше не ела. Может, крысу поймала? Точно, крысу. Их по всей деревне морят, вабежала какая-нибудь и попалась. Они, когда нажрутся отравы, как пьяные делаются. Видать, наткнулась такая на конуру, а волчица ее и хапнула. Ну не дурища? Дымок был, тоже все норовил поднять, что где валяется, и эта туда же. Вот и доподнималась на свою голову.

Ничего другого на ум не приходило, и Егору оставалось только ругать волчицу за жадность, но не успел оп свыкнуться с этой мыслью, как открылись факты совсем противоположные.

На другой день в обед, наскоро похлебав щей и проверив волчицу, Егор решил разбросать по огороду навоз из кучи, которая накопилась позади двора. Вил на месте не оказалось, и Егор вспомнил, что оставил их возле конуры, когда убирался у волчицы. Пришлось идти туда.

Весеннее солнце уже разрушило тропинку, снег на ней был почерневшим и рыхлым и чередовался с прогалами земли, и, дойдя до места, Егор вдруг увидел на мокрой глине след от сапога. А дальше еще один и еще. Егор присвистнул от удивления: следы-то не его! Хотя он тоже ходил в сапогах, но отличить собственные следы от чужих было несложно. С волчьими не путался, а уж тут и подавно.

Присев, Егор растопырил пальцы и смерил отпечаток. Получилась пядь с небольшим, от силы сорок второй размер. Егор носил сорок пятый, а жена не дотягивала и До сорокового. Чей же тогда след?

Егор пошел дальше по тропинке. Следы, то еле различимые на раскисшем снегу, то ясные на суглинке, привели к калитке, а оттуда потянулись вдоль плетня к соседскому огороду. Дальше Егор не пошел. Чего ходить, когда и так ясно: оказывается, Петька Синельников!

Егор облокотился на плетень. Значит, никакую крысу волчица не съела, а ее отравили. И сделал это Петька Синельников. Ну что за сволочной человек! Не мытьем, так катаньем. Не побоялся, паразит, на чужой огород прийти, вот до чего злоба довела. Ночью, видно, приходил, подкинул кусок, и назад.

Егор не знал, как поступить. Душа горела пойти сейчас же к Петьке, взять его за шиворот и сказать: что ж ты, гад, делаешь, но от этого Егора удерживала мысль о жене. Узнает про скандал, начнутся переживания, а зачем они ей? Но и оставлять все как есть Егор не собирался. Петьку надо было проучить, но как? Не собаку отравил, не пойдешь и не скажешь, что Петька — гнида последняя и его надо привлекать. Да и не видел никто, как он все сделал, а не пойманный — не вор. Следы? Никто и не станет в них разбираться, скажут: мало ли кто у тебя был, Егор.

И все же Егор чуть не сорвался. Так и не разбросав навоз, он вернулся в дом. Жена уже ушла, и хотя до работы оставалось еще полчаса, Егору не хотелось одному сидеть в избе. Он вышел на крыльцо и тут увидел за плетнем Петьку. Тот возле поленницы колол дрова. Момент был подходящий, можно было кое о чем спросить Петьку, и Егор направился к плетню. Он видел, что Петька его заметил, но не показывает этого, продолжая с усердием махать топором.

— Петька! — позвал Егор.

— Ай? — откликнулся Петька, оборачиваясь и разыгрывая полную неожиданность.

Но Егор не собирался разводить дипломатию.

— Ты зачем отравил волчицу? — хмуро спросил он.

— Волчицу? Какую волчицу?

— Ты дурачком-то не прикидывайся, знаешь какую. Петька чувствовал себя за плетнем как за границей, а потому соответственно и держался.

— Да иди ты со своей волчицей! Целуешься с ней и целуйся, я — то здесь при чем?

— Сволочь ты, Петька! Скажешь, и в огород не заходил?

— А ты видел? — нагло спросил Петька.

— Если б видел, я б тебе ноги выдернул!

И тут Петька, видно, уверенный, что плетень спасет его не только от Егора, но и от грома небесного, совсем разошелся.

— А этого не хочешь? — спросил он, показывая Егору кукиш.

Как и большинство спокойных по натуре людей, Егор мог долго терпеть, но если загорался, остановить его было трудно. Петькин жест взорвал его, и он, с хряском выдернув из плетня кол, стал перелезать через плетень.

— Только попробуй! — закричал Петька, поднимая топор.

Но Егор уже перелез и, как медведь, пошел на Петьку. Тот сначала попятился, а потом повернулся и побежал. Егор сразу остыл. Бросив кол, он тем же путем перебрался к себе на огород и пошел к дому. Петька что-то кричал вдогонку, но Егор не слышал что. Он не раскаивался в своем поступке, но ему было досадно, что все так получилось. Теперь жена укорит, как только обо всем узнает. А что узнает, Егор не сомневался. Уж теперь-то Петька побежит жаловаться прямым ходом. Скажет, что Егор чуть не убил его, да еще и плетень сломал.

Но Петька не нажаловался. За себя испугался, понял Егор. Рыло-то в пуху. Хоть и волка отравил, а все ж не своего. Но дело даже не в этом. Отравил бы где-нибудь, еще туда-сюда, а то ведь на чужом огороде. Как вор забрался, ночью. Думал, что все будет шито-крыто, а теперь понял, что Егор молчать не будет, если чего. Небось ждет, как бы Егор сам не нажаловался. Не пойду, не бойся, комариная твоя душа…

3

Волчица подыхала. После промываний ее больше не рвало, но теперь она исходила слюной. Слюна текла безостановочно, и Егор не успевал вытирать волчице морду.

За шесть дней, что волчица лежала на мосту, она ни к чему не прикоснулась, хотя Егор ставил перед ней и мясо, и воду. Обессиленная, она не могла поднять даже головы. Дородством волчица не отличалась и раньше, теперь же от нее остались кожа да кости, и Егору иногда казалось, что она уже не дышит. И только притронувшись к ней, он ощущал живое тепло.

— Пристрели ты ее, Егор, — просила жена. — Сил нет глядеть, как мучается.

— Пристрелить никогда не поздно, — отвечал Егор, продолжая ухаживать за волчицей.

Когда он принес ее с огорода, он и сам не верил, что она выкарабкается и на этот раз. Была, верно, небольшая надежда на то, что помогут промывания, но кто его знает, когда Петька дал отраву? Может, с вечера еще и яд уже разошелся по всему телу. А может, Петька пожадничал, потому волчица и не сдохла сразу. Как бы там ни было, но когда обнаружилось, что она хоть и еле дышит, но не подыхает, Егор решил ждать до конца. Он не осуждал жену за попытки склонить его к последнему шагу. Не каждый может изо дня в день смотреть на чужие мучения. К тому же, если говорить прямо, во воем деле с волчицей жена была сторонней наблюдательницей и не могла чувствовать того, что чувствовал Егор.

Так было и два месяца назад, когда он приволок волчицу из леса и когда жена так же просила пристрелить ее. Для нее полуживая волчица была одновременно и помехой, и причиной для лишних переживаний, и она, никак с нею не связанная, простодушно полагала, что от всего можно избавиться одним решительным действием. Но это действие шло вразрез с тем, что незаметно, но прочно установилось в душе Егора за последнее время и стало как бы новой совестью. Полгода противоборства с волчицей не прошли даром. Оба они чуть не погибли в этом противоборстве, но даже не это подействовало на Егора, а внезапность перехода от жизни к смерти, пережитая им в тот декабрьский день, который едва не стал для него последним. Связь между жизнью и смертью оказалась неразличимой. Но, тонкая как паутинка, она в то же время была крепче волчьей жилы, и это поразило Егора. Ему впервые подумалось, что нить и его жизни, и нить жизни волчицы, наверное, вытканы прочно и надолго, но они сами чуть не оборвали их. Чужое прикосновение — вот что оказалось губительным для этих связей, а потому ни у кого не было права притрагиваться к ним по собственному усмотрению. Именно это, пока еще чувственное осознание все сильнее овладевало Егором прошедшей зимой. Быть может, оно так бы и заглохло, убей он тогда волчицу, но она выжила, и это было как знак. Стало быть, не судьба, сказал Егор, и не ему дано распоряжаться жизнью волчицы. Но и намеренно дожидаться, когда она сдохнет у него в доме, он тоже не мог. Вот почему он и стал выхаживать ее.

Нынче многое повторялось. Снова приходилось спасать волчицу и отговариваться от жены, но если к ее просьбам Егор относился по-прежнему добродушно-снисходительно, то спасение волчицы было для него теперь жизненным делом. Оно стало частью его существования, и если бы волчицу могла спасти его кровь, Егор без колебаний дал бы ее.

На что он надеялся в этот раз? Даже зимой, с перешибленной лапой и пробитой головой, волчица не была так близка к смерти, как сейчас. И все яге Егор верил, что хоронить ее рано. Хотя сам он никогда не пользовался на охоте ядом, ему не приходилось видеть у других, чтобы надежно отравленный волк не подох бы в первый же день. Волчица жила уже шестой, и несмотря на то, что все держалось на волоске, что-то тем не менее не сошлось в планах отравителя и укрепляло надежду в их полном провале.

Это был факт, так сказать, материального свойства, и он брался Егором в расчет в первую очередь, но было и нечто другое, что гоже клалось на чашу весов. Никто не смог бы убедить Егора в эти дни, что все случившееся с волчицей — судьба, Не могло быть такой судьбы, чтобы умирать дважды. А с волчицей получилось именно так. Один раз она уже побывала за чертой, но каким-то чудом выжила, и вот снова стоит у этой самой черты. Но почему, за какие грехи? Неужели в тот раз он спас ее лишь для того, чтобы теперь она подохла в слюнях и в блевотине? Неужели ее судьба — Петька?!

Во что другое, а в это Егор поверить не мог, пускай бы его застрелили. Выживет, твердил он, сидя над волчицей и прислушиваясь к чуть слышному ее дыханию.

Как думалось, так и сбылось.

Все последнее время Егор находился в постоянном ожидании, даже спал вполглаза, и вот на восьмую ночь ему показалось, что на мосту звякнула цепь. Егор прислушался. Звяканье не повторялось, зато за дверью явственно слышалось поскуливание, словно там лежала не взрослая волчица, а недавно народившийся щенок.

Егор торопливо встал и вышел на мост. Зажег свет. Волчица, еле держась на ослабевших ногах, стояла в углу и тихо скулила.

Смотри-ка, встала! Егор обрадовался так, будто пошло на поправку не у волчицы, а у него самого или у кого-то из родных.

— Ах ты моя милая! — сказал он. — Оклемалась?

Он безбоязненно подошел к волчице, присел и легонько погладил ее по голове. Жесткая волчицына шерсть за время болезни стала еще жестче, а кости так и выпирали под кожей, но в глазах уже появился живой, осмысленный блеск. Она никак не отозвалась на Егорове прикосновение, не выказала ни страха, ни угрозы, покорно перенеся эту непривычную для нее ласку.

— Сейчас, сейчас! — заторопился Егор. — Сейчас мы тебя, милая, покормим!

Он побежал было в погреб за мясом, но, спохватившись, подумал, что волчицу сначала нужно напоить. Голод волки переносят сравнительно легко, а вот с питьем дело хуже. А эта восемь дней не пила, как только выдержала.

Егор принес воды и налил в миску. Волчица жадно прильнула к ней и стала лакать, но сил совсем не было, и она лакала медленно, с долгими передыхами. Потом снова легла, с усилием поджав под себя лапы.

— А насчет мясца как? — спросил Егор. — Давай хоть маленечко, а?

Он сходил в погреб и принес кусок мяса.

От мясного запаха ноздри волчицы расширились, и она взяла кусок в пасть, но ни разжевать его, ни проглотить целиком не смогла, не было сил.

— Ну-ка дай, — сказал Егор. Он взял стоявший на мосту топор и разрубил мясо на мелкие кусочки. — Вот теперь в самый раз, попробуй-ка.

Но даже и такие куски волчица жевала с трудом, а проглотив, надолго замирала, безучастно глядя перед собой.

— Ну давай, милая, давай, — подбадривал волчицу Егор, гладя ее по голове. И она, словно понимая, чего от нее хотят, брала кусок за куском и все так же медленно жевала и проглатывала.

В конце концов мясо было съедено.

— Вот и ладно, — сказал Егор. — Больше нам сегодня и нельзя. Спи давай.

Но прежде чем уйти, Егор еще некоторое время сидел рядом с волчицей, гладил ее по голове и говорил ей разные ласковые слова. Он давно не радовался так, как сегодня. И не только потому, что у волчицы наступило улучшение, но и по другой, не менее важной причине. Случилось то, чего он тщетно добивался в течение нескольких месяцев, — волчица подпустила его и вела себя так, будто сроду жила у него в доме, будто в ней и не было никогда той ненависти, которая двигала ею чуть ли не год. И это было не просто следствием ее физической слабости, а результатом каких-то неведомых Егору превращений, случившихся с волчицей за время болезни. Может быть, эти превращения давно назревали в ней, ведь за то время, что она жила у Егора, он не сделал ей ничего плохого, если не считать промашки с намордником, но кто знает, сколько бы еще выжидала волчица, прежде чем довериться. Болезнь же как будто подтолкнула ее к этому: Егор был уверен, что, даже находясь в беспамятстве, волчица чувствовала уход за ней, и это тоже каким-то образом повлияло на нее.

Утром Егор снова напоил и накормил волчицу. Она была уже не так слаба, и Егор знал, что теперь дело пойдет быстрее. Раз стала есть, через недельку совсем очухается. Волки вообще звери крепкие, а эта так прямо из ряда вон. Два раза одной ногой в могиле стояла, и хоть бы что!

— Видела? — сказал Егор жене, наблюдавшей, как он кормит волчицу. — А ты говорила.

— Что я говорила? — спросила жена с некоторой обидой в голосе.

— Сама знаешь что! — засмеялся Егор.

— Так я разве думала, что она выживет? А смотреть, как мучается, ну просто сил не было.

— Да ты не обижайся, я не в укор. Мало ли что бывает.

— Ну а теперь-то что делать? Ведь отпустить собирался.

Егор виновато почесал в затылке.

— Собирался, Маш, да передумал. Жалко мне ее. Веришь, об Дымке так не жалел. Как подумаю, что отпускать, аж настроение портится. Пускай живет, Маш, а?

— Да пускай, — согласилась жена. — Думаешь, мне не жалко? Но Петьку разве вразумишь? Опять пожалуется.

— Не пожалуется, он нынче тихонький стал!

— Ой, Егор, что-то ты загадками говоришь! Аль припугнул уже?

— Припугнул, — сознался Егор и, видя, что на лице жены промелькнул испуг, поспешил успокоить ее: — Да ничего не было, не бойся. Поговорили, и все.

— Поговорили! Он тебе и это припомнит!

— Да и наплевать-то! Вякнет, я тоже молчать не буду. Не хватало еще Петьку бояться!

Петьку Егор действительно не боялся, а вот с председателем выходило нескладно. Пообещал человеку, что не сегодня завтра отпустит волчицу, а теперь от ворот поворот. Придется зайти, поговорить. Председатель, конечно, удивится, потому что думает, что волчица давно уже в лесу, а оказывается, висело мочало, начинай все сначала. А что делать? Так и нужно сказать: извини, Степаныч, не выгорело дело, и ты уж войди в положение. Нынче же надо зайти, неудобно будет, если председатель узнает обо всем от других.

Волчица поправлялась быстро. Аппетит у нее после болезни был все равно как после великого поста, только давай, и Егор замучился с мясом. Если б не мыловары, хоть снова берись за ружье. Правда, мыловары не знали, куда теперь идет мясо, думали, что Егор все еще ловит волков, и он не разубеждал их. Узнают, что у него живет волчица, пойдут всякие разговоры, а дойдет до района, глядишь, объявится какой-нибудь инспектор, штрафом еще обложит, у них это скоро делается.

Но пока все было тихо, а с мясом неожиданно помог и Гошка. Не проходило недели, чтобы кузнец не принес чего-нибудь — то требухи, а то просто костей. Где он все это брал, Егор не допытывался. Приносит — и хорошо.

— Будешь так есть, по миру пойду, — говорил Егор волчице. — Пока еще куда ни шло, а обрастешь жирком, снова на паек переведу, уж не обижайся.

Но шутки шутками, а все же однажды Егор решил попотчевать волчицу постным. И от коровы, и от овец оставались отходы, и он, намешав в коровье пойло картошки и муки и добавив немного мяса, дал попробовать волчице. Будет есть, так будет, а заартачится — тут ничего не поделаешь.

Но волчица без всяких понуканий съела все.

— Умница ты моя, — сказал Егор.

Дело было сделано действительно большое. Картошки в доме — целый подпол, мука тоже есть, а бросить в пойло кусок—другой мяса — от этого не разоришься. То же кило можно растянуть на две кормежки.

А там пришел день, когда Егор перевел волчицу на ее законное место, в конуру. Чтобы Петька не повторил покушения, Егор перетащил конуру ближе к дому и обгородил заборчиком. Настелил в нее сена, а от блох набросал по углам сухой полыни, связки которой висели у него на потолке.

— Живи, — сказал он волчице. — Тут тебе и воздуху побольше, и свои дела делать удобней. А то ведь дома за тобой не наубираешься.

Наконец-то настали тишь и благодать, о чем давно уже забыли и Егор, и жена, да и волчица тоже. Чего только не случилось меньше чем за год! Чудеса какие-то, удивлялся Егор. Жили себе и жили, и вдруг как прорвало, все смешалось и перепуталось, и не поймешь, где концы.

И вот все улеглось, и все успокоились. Председателю Егор сказал, что волчица пока у него. Заболела, мол, а как поправится, тогда он ее и отпустит. Да ну тебя, ответил председатель, надоел со своей волчицей. Делай ты с ней, что хочешь. Петька притих и не показывался на глаза, а волчица жила в своей конуре. Егора она встречала ласково, но без суеты, не так, как, бывало, Дымок, который чуть с ног не сбивал, а иной раз даже струйку пускал от радости. Этой суеты Егору и не надо было от волчицы, он был доволен и тем, что глаза ее не темнели, как раньше, когда она видела его, а светились желто, по-доброму. Лишь иногда он улавливал в ее взгляде какую-то пристальную внимательность к себе, словно волчица чего-то ждала и знала, что Егор догадывался о ее тайном желании.

— Ну чего уставилась, давно не видела? — грубовато говорил Егор, чувствовавший себя неловко от этой звериной пристальности. Когда волчица смотрела на него так, ему казалось, что она и впрямь знает все его мысли и намерения. А что, думал он, может, и знает. Волчице лет семь, наверное, половину жизни она уже прожила, и он, по этим меркам, совсем еще глупый, хотя и думает, что умнее ее. Был бы умнее, не попался б в тот раз на ее удочку. А то влип, как воробей в теплый навоз.

Но даже такие сравнения не задевали теперь Егора. Вспоминая, как бесился зимой, каким ударом по самолюбию была для него волчья засада, он лишь хмыкал и качал головой.

4

Да, время шло. Как всегда, незаметно пролетело лето, протянулась слякотная осень, и снова пришла зима. Пришла и принесла с собой новые неприятности.

Все в деревне знали, что у Егора живет волчица, но никто ничем, если не считать Петькиной выходки, не показывал Егору какого-нибудь недовольства или недоброжелательства. Выть волчица давно перестала, и кому какое дело, зачем ее держит Егор. Может, продать кому собирается.

Однако в последнее время Егор заметил перемену в настроении деревенских. Раньше, встречая его на улице, они приветливо здоровались, спрашивали, как жизнь, как дела; теперь же в их поведении появились непонятные сдержанность и настороженность. Женщины при виде Егора начинали шептаться, а мужики смотрели удивленно-недоверчиво, как будто знали о чем-то, но верили и не верили.

Поначалу Егор удивился такой перемене, а потом махнул рукой: что он, святой дух какой, чтобы обо всем догадываться? Если что знают, пускай скажут, а не говорят — их дело. Особой дружбы у Егора ни с кем не водилось, он уж и не помнил, когда заходил в последний раз к кому-нибудь в гости. К матери только да к теще, а так все в лесу да в лесу. Поговорить по душам он любил только с председателем либо с Гошкой, но к председателю заходил лишь по крайней нужде, а с Гошкой много не наговоришься, молчит целыми днями.

Но Гошка-то и открыл Егору глаза на все.

С утра они делали полозья для саней. Пахомова мальчишки в кузне не было, болел который день, и Егору приходилось крутиться за двоих — и мехи качать, и то подносить и это, и там подержать, и тут помочь. Гошка — кузнец. Его дело — главную работу делать, а уж ты успевай поворачиваться.

Пока работали, Гошка по обыкновению молчал, а сели покурить, вдруг сказал:

— Чудное мне давеча баба ляпнула, Егор. Будто бы ты это, ну будто в волка обворачиваешься.

— Это как же? — изумился Егор.

— Так я и сам не знаю. Я бабе так и сказал, чтоб не болтала чего не след, а тебе вот говорю.

Вон оно что, вон откуда ветер-то дует!

— А кто ж твоей Дарье это сказал?

— А леший ее знает! Бабы, они ведь, как пчелы, одна что разнюхает — весь рой туда. Я говорю своей: ну что ты языком мелешь, что я, Егора не знаю? А она знай свое. Видели, говорит, как вечером волк, ты, значит, от бани на огород бежал.

Егор не знал, то ли ему злиться, то ли смеяться. Совсем сдурели! Небось Петька опять выкобенивается. Сказанул кому-нибудь, тот дальше, вот слух и пошел. Попробуй докажи теперь, что я не я и лошадь не моя.

А на следующий день жена подлила масла в огонь. Пришла на обед, села есть, а у самой ложка в руке дрожит.

— Ты что, знобит, что ли? — спросил Егор.

— Зазнобит тут! Наслушаешься, что про тебя говорят, не то станет!

Егор понял, в чем дело.

— Насчет волка поди? Так мне Гошка уже сказал.

— Во-во! Вся деревня лясы точит, а тебе хоть бы что!

— А ты больше слушай! — рассердился Егор.

— Что ж мне, уши теперь заткнуть? Это тебе хорошо: раньше в лесу жил, сейчас из кузницы не вылезаешь, а мне куда деваться? Нынче прихожу на скотный, а Фроська Зуева отзывает в сторону и говорит: уж не знаю, как тебе и сказать, Маш, только про Егора такое говорят! Да что, спрашиваю. А то, что оборотень он, в волка оборачивается и по огороду бегает. Может, волчица, говорю, так она бегать не может, на цепи сидит. Да нет, отвечает Фроська, какая волчица — волк! Потому Егору так и везло на охоте, что он с волками знается.

— Дура набитая твоя Фроська. Ишь чего выдумала: везет Егору! Поуродовалась бы с мое, узнала б, везет или нет.

— У тебя все дураки, один ты умный. Если б только Фроська, а то все говорят.

— Ну и пусть, когда-никогда устанут. Что ты, наших деревенских не знаешь?

— Отпусти ты эту волчицу, Егор. Одни напасти от нее, никакого покоя.

— Да куда ж ее отпускать, Маш? Слабая она еще. Свои могут загрызть или какому охотнику подвернется. Вот покормлю зиму, а весной отпущу.

— Ты уж сто раз обещался, а сам ни с места. Мало тебе все, Егор? Себя не жалеешь, обо мне бы хоть подумал, не жизнь, а одна нервотрепка.

— Ей-богу, отпущу, Маш! Потерпи немного, январь уже, всего-то ничего осталось.

Жена безнадежно махнула рукой:

— Я-то потерплю, да ты пока соберешься, опять что-нибудь стрясется…

Нелепый слух, неизвестно кем пущенный по деревне, не особенно трогал Егора. Разве что брала досада: взрослые люди, а как дети, занимаются сказочками.

Но в обоих разговорах, и с Гошкой, и с женой, Егора заинтересовало одно: тут и там говорилось о каком-то волке, который будто бы бегает по огороду. Вряд ли Петька, если это он пустил слух, мог додуматься до этого. В чем же тогда дело? Какой еще волк мог объявиться и почему кто-то видел его, а Егор нет, хотя этот волк бегает по его огороду?

Что-то стояло за всем, какая-то реальность, но Егор не знал, с какого конца к ней подступиться.

Все прояснилось, как всегда, неожиданно.

Как-то, дней через пять после всех волнений, Егор пошел кормить волчицу. Ночью сыпал снежок, покрывший ровным слоем утрамбованную тропинку, и, подойдя к конуре, Егор не поверил своим глазам: на тропинке, как нарисованный, отпечатывался свежий волчий след. Две одинаковые цепочки — к конуре и обратно.

Вот это да! Оборотень-то, оказывается, не сказка, вон какие печатки оставил, даром что нечистая сила!

Егор наклонился и стал рассматривать след. Он был крупным и глубоким, такой мог оставить только матерый волк, и Егор сразу догадался, что за оборотень повадился к нему на огород. Ах, дьявол серый!

Егор повернулся к волчице. Она стояла возле конуры и дожидалась, когда ее накормят.

— Ну ты и штучка! — сказал Егор. — Устроилась! Кормят, поят, а теперь и мужики начали охаживать.

Волчица переступила лапами, и это был как знак нетерпенья: чего, дескать, много говорить, давай корми.

Егор перешагнул через заборчик и тут увидел, что весь снег перед конурой изрыт волчьими следами.

— Повеселились, нечего сказать!

Он наполнил миску, и волчица стала есть.

Дела складывались нарочно не придумаешь. Волчица живет в конуре, а к ней из лесу ходит волк! И, видать, кому-то попался на глаза, а отсюда все и пошло, все эти разговоры про оборотня — кто же поверит, что волк может бегать в деревню не за добычей, а к волчице? Скорее поверят в оборотня. А кто им был на самом деле, Егор знал на все сто процентов — конечно, тот самый волк, которого он выследил на болоте. Волки выбирают друг друга надолго, иногда на всю жизнь, вот и этот на всю жизнь выбрал. Год уже, как волчица живет здесь, а он все не забыл. И надо же какой: знает, что по краешку ходит, а ходит. Подобралась парочка, один другому ни в чем не уступят.

Выло чем удивить жену.

— А ведь не врут бабы-то, Маш, — сказал Егор, вернувшись. — Оборотень-то, ей-ей, завелся. Пойдем-ка, что покажу.

Он привел ничего не понимавшую жену к следам.

— Во, видала!

— Кто же это, Егор? — испуганно спросила жена. — Лапищи-то какие!

— Волк, кто, — ответил Егор и кивнул на конуру, откуда выглядывала волчица. — Ухажер вон ее.

— Да что ты из меня дурочку делаешь! — обиделась жена. — Так я тебе и поверила!

— Вот чудная! — засмеялся Егор. — Говорю же: волк. Сама, что ль, не видишь? Иль, и верно, думаешь, что оборотень?

— Лапищи-то, лапищи! Такие и не бывают у волков!

— Еще как бывают, — сказал Егор. — Я этого дьявола на болоте видел. Веришь, с теленка!

Но жена уже говорила о другом:

— А вдруг они повяжутся, Егор?

— Так и пусть вяжутся, волчата будут.

— То, никак, угорел! Да что мы с ними делать-то станем? С одной волчицей с ног сбились, а тут целый выводок! Ладно, пока маленькие, а как вырастут, тогда что?

— Ну что ты раскипятилась? Может, еще ничего не будет. Год-то для нее какой был: два раза на том свете побывала, а теперь рожать. Попробуй роди, когда душа в чем только держится. Ты глянь на нее: кормлю-кормлю, а ребра все торчат.

Но предположения Егора не оправдались, и скоро он заметил, что волчица в тяжести. Она теперь больше лежала и стала много есть. Если раньше ей хватало на раз одной миски, то в последние дни Егор не успевал кормить волчицу. Она жадно съедала все и настойчивым поскуливанием просила добавки.

— Ешь, милая, ешь, — говорил Егор, во второй раз наполняя миску.

А через две недели уже всякий, кто взглянул бы на волчицу, мог сказать, что она ждет волчат. Она заметно погрузнела, а весь ее облик стал добрее и мягче.

— Ну, будут у нас волчатки-маслятки? — спрашивал ее Егор, и волчица смотрела ему в глаза и жмурилась, как ласковая кошка.

Деревенские вновь переменились к Егору. Оборотень интересовал их своей таинственностью и жутью, но действительность оказалась куда интересней. Надо же: волк приходит к волчице в деревню, как будто в лесу волчиц не хватает! Об этом судили на разные лады, одни говорили, что волк прибегал не по любовным делам, а по родственным, потому что это, наверное, сын волчицы; другие не соглашались с ними, говоря, что никакой это не сын, а самый настоящий полюбовник, только хитрован: разнюхал, что волчица привязана, вот и наладился, и правильно сделал — чего гоняться за какой-нибудь финтифлюшкой в лесу, когда эта от него никуда не убежит; третьи же заявляли, что волку ничего не нужно было от волчицы и прибегал он только для того, чтобы поесть из ре миски.

Гошка регулярно оповещал Егора о всяких изменениях в общественном мнении, и, слушая кузнеца, Егор посмеивался про себя над горячностью деревенских гадателей. Он-то знал точно, зачем приходил волк, и не обвинял его ни в хитрости, ни в корысти. Егора занимало другое: он прикидывал, как поведет себя волк дальше. По всем законам, он должен был держаться теперь поблизости, и это тревожило Егора. Пусть держится где хочет, а вот что он жрать будет? Наверняка начнет по дворам шарить, и тогда все шишки на Егора посыплются. Скажут: заварил кашу, давай сам и расхлебывай. А как ее расхлебаешь? Разве что выведать, где держится волк, и попробовать турнуть его оттуда.

Ничего другого не оставалось, и в субботу Егор с вечера приготовил лыжи, набил патронташ патронами и впервые за весь год осмотрел и вычистил ружье.

Жена, увидев его приготовления, прямо-таки изумилась:

— Ты, никак, на охоту, Егор?’

— Сразу уж и на охоту! Пойду завтра проветрюсь, а то закис весь.

— Проветрюсь! А ружье-то зачем?

— Так в лес же собираюсь, мало ли что.

Егор видел, что жена не очень-то верит ему, но рассказывать о своей задумке не стал. Заикнись, что собрался волка пугнуть, жена скажет: ну вот, опять за свое взялся, и снова начнутся всякие упреки. Лучше уж все потихоньку сделать.

Искать без всякой разведки одного-единственного волка, когда кругом лес, — дохлое дело, но Егор рассудил, что не обязательно обшаривать всю округу. Волка видели возле бани, вот с этой стороны и надо начать. Места эти волку знакомы, здесь он гнал в тот раз Дымка на засаду, здесь, может быть, дожидался волчицу, когда она приходила под окна; где-нибудь поблизости волк мог обосноваться и сейчас.

И чутье не обмануло Егора: стоило ему немного отойти от бани, как он наткнулся на волчьи следы. Они вели через луг к лесу, и Егор пошел по ним, чувствуя, как в нем просыпается охотничий азарт. Словно бы он и не сидел весь год дома, а только вчера вернулся из леса, и вот идет снова. Похрустывал под лыжами сухой февральский снег, морозный ветерок знакомо обжигал лицо, и Егору казалось, что он идет по следу не одного волка, а всей болотной стаи, что волчица не сидит сейчас на цепи, а где-нибудь на лежке ждет наступления ночи, и что встреча с ней еще впереди.

След вел все глубже и глубже в лес, идти по нему и дальше было пустой тратой времени, и Егор решил сделать то, что всегда делают охотники, когда хотят узнать, там ли зверь, где они думают, или же давно ушел. А для этого следовало обрезать круг, то есть, взяв вправо или влево от следа, описать большую окружность и определить, пересек ее след зверя или остался внутри. Пересек — начинай все сначала, увеличивай окружность, нет — зверь находится в круге.

Нелегкое это дело — идти по целине и двадцать и тридцать километров, смотря по тому, как далеко ушел зверь, но Егор надеялся, что его расчеты верны и волк не станет забираться в самую глушь. Все же круг получился немалым, когда Егор вернулся на то место, откуда начал, солнце заметно передвинулось по небу. Но это уже не заботило Егора. Волчий след нигде не вышел за окружность, волк был внутри, и оставалось нагнать на него страху.

Достав из-за спины ружье, Егор двинулся внутрь круга и начал палить в белый свет как в копеечку. Он знал, что других людей в лесу нет, но все равно стрелял поверху, и картечь, смачно срезая ветки, усиливала производимый шум, что и нужно было Егору. Никакой волк не мог устоять под таким напором, и, расстреляв весь патронташ, Егор посчитал дело сделанным. Пусть этот умник катится теперь куда подальше, а попробует еще сунуться, попугаем и пострашнее. Егор вынул из стволов гильзы и наконец-то остановился и огляделся. Разазартившись стрельбой, он перестал замечать, куда идет, палил, лишь бы навести побольше треска, и теперь увидел, что забрел на гарь. Место это было знакомо Егору; но раньше он не любил заходить сюда, где мертвые деревья стояли, как кресты на кладбище, навевая беспокойство и тоску. И вот, не хотел, да занесло.

Впереди виднелась поляна, и Егор пошел сквозь кусты к ней. Хотелось посидеть и покурить, а то как вышел из дома, так ни разу табачком и не захватился.

Егор подивился виду поляны: на ней не росло ни деревца, ни кустика, лишь посередке торчал занесенный снегом пень. И то хорошо, подумал Егор, хоть есть где посидеть. Не сметая снег, он сел на пень и свернул цигарку. Целый день на воздухе — от первой же затяжки у Егора закружилось в голове; как от вина. Но это опьянение быстро прошло и он, утолив табачный голод, стал с интересом разглядывать поляну. Она была, ей-богу, чудная — вся голая, будто кто-то нарочно свел на ней кусты и деревья, оставив неизвестно зачем торчащий, как пуп, пень. Неужели здесь и не росло ничего? А пень, пень-то от чего остался?

Егор встал и варежкой очистил пень от снега. Осина, лет полета, видать, простояла, сердцевина-то черная вся, гнилая И тут Егора словно толкнули. Из дальних далей памяти выплыло зыбкое, ускользающее воспоминание о какой-то поляне, каком-то пне и о чем-то другом, что то ли уже, было или чему только предстояло быть. Но что, что же такое было? Где и когда? С какой-такой стати втемяшилось, что в я дел и эту поляну, и этот пен.? Силясь понять, почему какая то поляна кажется знакомой, Егор перебрал в уме все известные ему места, которые хоть как-то подходили бы к этому, но ничего похожего не вспомнил. Но ведь с чего-то пошла эта блажь? Не мог же он ни с того ни с сего признать полян, на которой ни разу не был! Погоди-ка, погоди-ка… Пень Точно, пень. Осиновый. Да провалиться на месте, если он придумал его! Был пень, был! Вспомнить только…

Но вспомнить не удавалось. Мелькнувший было просвет в памяти загораживало, как загораживает глаза отведенная в сторону ветка, стоит лишь отпустить руку.

Всю обратную дорогу Егор думал о чертовщине, приключившейся с ним, но так ни до чего и не додумался. А дома рассказал обо всем жене. Сначала она было посмеялась над Егором, но, услышав про пень, вдруг спохватилась:

— Гляди-ка! Ты ведь и бредил когда, все про какой-то пень говорил. И про Буяна тоже.

— Про какого Буяна? — удивился Егор.

— Нешто я знаю, про какого? Говорил, и все.

Тут Егор окончательно запутался. Пень, поляна, а теперь какой-то Буян. При чем здесь Буян? И кто это такой? Лошадь, что ли? Так жеребец у них Мальчик, а кобылу Ласточкой звали…

Под конец жена не утерпела-таки, спросила:

— А где ж добыча, охотник? Ходил-ходил, а убил ноги и время? — Она явно вызывала Егора на откровенность, но он держался стойко.

— Да где ж добыча? В лесу бегает. Говорю же: проветриться ходил, а она не верит. Ты думаешь, легко всю неделю в кузнице торчать? Одна копоть кругом.

— А как же Гошка? Он всю жизнь там торчит.

— Гошка! Гошка привык, ему эта копоть вроде как на пользу.

— Ой, не ври ты уж лучше, Егор! Не знаю, зачем ты в лес ходил, но только не проветриваться. Как будто я не вижу, что у тебя патронташ пустой. Патроны-то куда дел?

— Выбросил, — не моргнув глазом, ответил Егор.

Эта ложь рассмешила жену.

— Врал бы, да не завирался. А то, как маленький: выбросил! А ружье для какого рожна оставил? Выбрасывал бы и его.

— Ружье жалко, Маш, — сказал Егор.

5

Волчица дохаживала последние дни, и Егор, готовясь к прибавлению семейства, заново перестелил в конуре и законопатил кое-где рассохшиеся доски. Затыкая щели паклей, он посмеивался сам на себя: в логове волчата лежат вообще на голой земле, и льет на них, и дует, а он им тут курорт устраивает.

Но эта самокритика не мешала Егору делать лишнее с точки зрения природы дело. Как там в природе — это их забота, рассуждал он, подразумевая под «их» неизвестно кого, а мы по-своему сделаем. Откуда у него появилось такое желание обустраивать еще не появившихся волчат, Егор и сам не знал и удивлялся этому неожиданно возникшему чувству. Никогда такого не было. Вон Дымок: со щенка рос в конуре, и даже в голову не приходило что-то там сделать, кормил, и слава богу, а тут и постельку мягкую стелешь, и щелки затыкаешь.

Волчица наблюдала за стараниями Егора с терпеливым спокойствием, хотя Егор видел, что вся его возня с конурой не очень ей по душе. Она и раньше редко вылезала наружу, а теперь и вовсе целыми днями лежала, и только когда приходил Егор, выбиралась на божий свет. Она начала линять, клочья шерсти свисали с ее боков, и Егор выщипывал их и почесывал линялые места. Линька у кого хочешь вызывает зуд, Егор помнил, как у самого чесалось лицо, когда сходила старая, отмороженная кожа, и знал, что волчице приятны эти пощипывания и почесывания. Она стояла смирно, как овца, и только смешно дрыгала задней лапой, как будто помогая Егору, когда он доходил до места, где у волчицы особенно чесалось.

В эти дни и случилось то, чего Егор никак не ожидал от волчицы и что затронуло в нем самые глубокие струны.

Волки линяют долго, чуть не весь апрель, и у Егора стало привычкой вычесывать волчицу. Перед работой он обязательно приходил к ней, кормил, а потом чистил и охорашивал ей шерсть. Так было и в тот день, с одной лишь разницей: поворачивая волчицу как ему удобней, Егор нечаянно коснулся ее отвисших, тяжелых от молока сосцов. И сразу почувствовал, что она вся замерла от этого прикосновения. Напрягся и Егор, не представляя, как волчица отнесется к его действию. Чесать-то чеши, да знай меру, возьмет и цапнет, не посмотрит, что перед ней распинаются.

Но волчица не выказывала никаких неудовольствий, и тогда Егор, подталкиваемый неясным, но сильным чувством, осторожно погладил волчицу по соскам. Они были нежные и в то же время шершавые и щекотали ладонь. Волчица по-прежнему не выдавала своего настроения, и Егор уже смелее провел рукой по ее животу.

— А кто там у нас? Волчатки-маслятки? — ласково спросил он и туг же убрал руку, потому что волчица, неожиданно обернувшись, потянулась к Егору.

— Ну не буду, не буду, — успокоил он ее, думая, что волчице надоели его чересчур вольные ухаживания и она предупреждает его. Но вместо этого волчица ткнулась холодным носом Егору в ладонь и вдруг лизнула ее.

Егор ожидал чего угодно, но только не этого. Волчья доверчивость так растрогала его, что он без всякой опаски обхватил руками шею волчицы и прижался лбом к ее лбу.

— Ах ты, моя хорошая, ах ты, моя милая! — приговаривал он и терся лбом о лоб волчины, ощущая на нем прикрытую редкой шерстью вмятину от пули. Эту пулю выпустил он сам, потому что жаждал убить волчицу, а еще раньше забрал у нее волчат, и хотя не убил их, это сделали за него другие, а он с чистым сердцем получил свои пол горы тысячи. И вот волчица простила ему все. Человек не простил бы, а дикий зверь простил. Ах ты, зверь, зверь! Ведь даже не знаешь, что всю душу перевернул. Или знаешь? Да кто ж тебя разберет, все молчишь да молчишь только смотришь. Живи, милая, рожай. Что там завтра будет — никто не скажет, одно знай: в обиду тебя никому не дам.

Наверное, Егор еще долго бы объяснялся с волчицей, но помешала жена. Когда она подошла — Егор и не заметил, почувствовал только, что волчица хочет освободиться от него. Он разжал руки, и волчица юркнула в конуру, и лишь аут Егор увидел жену. Она стояла возле заборчика и удивленно смотрела на Егора.

— А ты и впрямь оборотень, Егор! О чем это с волчицей-то шепчешься?

— Оборотень, Маш, оборотень! — весело отозвался Егор. — Хочешь, и тебя научу?

— Ладно уж болтать, иди лучше в дом, там тебя председатель дожидается.

— Что это он с утра пораньше?

— А разве я знаю? Велел позвать, а зачем, не сказал.

Председатель заходил к Егору, но обычно по выходным, а сегодня и работа еще не началась, а он зачем-то дожидается. Может, в кузнице чего понадобилось?

Но Егор не угадал. Председатель, встретив его на крыльце и поздоровавшись, сказал:

— Ну, Егор, дождался ты со своей волчицей. В районе откуда-то прознали про нее, вчера звонили. Спрашивают, кто разрешил держать волчицу в деревне.

— А им-то что! — сказал Егор возмущенно. — Тоже мне, нашли к чему прицепиться — волчица! Что она — по деревне бегает иль укусила кого? На цепи же сидит.

— На цепи или не на цепи, не в том дело. Не разрешается волков держать дома, запрещено. Я и сам не знал, этот, который звонил, сказал. Так что не доводи дело до скандала, Егор, отпускай волчицу.

— Да не могу я ее отпустить, Степаныч! На сносях она.

— На каких еще сносях? — удивился председатель.

— На обыкновенных, брюхата. Не сегодня завтра волчат принесет.

— Чудеса! — сказал председатель. — Сидит в конуре, и вдруг волчата. Это кто ж ее огулял, кобель деревенский, что ли?

Теперь пришла очередь удивиться Егору.

— А ты будто ничего не знаешь?

— Да что знать-то?

Егор понял, что все слухи, связанные с ним и с волчицей, обошли председателя стороной. Такое в деревне, где все знают друг о дружке, могло случиться только с ним: председателю не до слухов, он на завалинке не рассиживается, с утра и до ночи по делам. Пришлось вводить его в подробности.

— Ну как ее отпускать, такую? Она и до леса-то не добежит, родит по дороге.

— Да, неловко выходит, — согласился председатель. — Хоть и волк, а жалко. Но что-то надо делать, Егор. Нельзя и дальше так оставлять.

— Так и не буду. Ощенится, и отпущу.

— А волчат куда?

— Тоже в лес. Снесу в старое логово, а там волчица сама разберется.

Председатель усмехнулся.

— Ладно, что с тобой поделаешь. Позвонят еще, как-нибудь отговорюсь, но ты волокиту не разводи. Некогда мне волчицами заниматься, Егор, посевная на носу.

Волчата родились ночью. Голые и слепые, они ничем не отличались от щенят, и, пересчитав их, Егор только развел руками: волчица опять принесла пятерых. Как на счетах считает, посмеялся Егор. Он хотел накормить волчицу, ко она даже не притронулась к еде. Зато взахлеб вылакала две миски воды.

— Устала, милая, — сказал Егор. — Ну полежи, полежи, потом накормлю.

Он посидел у конуры, наблюдая, как сосут волчата. Вроде все знал о волчьей жизни, а бот видеть, как кормят волчицы, не доводилось. Правда, ничего нового в этом не было. Точно так же сосали и щенки собак, и котята: растопырив коготки, теребили лапками материнский живот, подминали друг дружку и тоненько пищали, когда теряли сосок. Но смотреть все равно было интересно: все-таки волки!

— Как хочешь, Егор, а я за ними ходить не буду, — сказала жена. — Что мне теперь, разорваться?

— А чего за ними ходить, они до июня будут в конуре, как миленькие. А там посмотрим.

Миленькие-то миленькие, однако Егор представлял, какие дела начнутся, когда волчата подрастут. Нести их в лес сейчас, как обещал председателю, Егор не решался: до логова надо шагать часа три, а волчата такие маленькие, что в мешке и не донесешь, задохнутся. Но сложность заключалась даже не в этом. Волчат можно было положить и в лукошко, там с ними ничего не станется, но ведь волчица не даст их. А отбирать силой — значит снова ожесточать волчицу, чего Егор не согласился бы делать ни за какие деньги. Вот подрастут волчата, сказал он, начнут выходить из конуры, тогда и сделаем все в лучшем виде. Пока в районе опять хватятся, воды много утечет.

Через неделю волчата проглянули, а потом начали все быстрее и быстрее обрастать шерстью, и с каждым днем в них все сильнее угадывалось волчье обличье. Большеголовые, с острыми ушками, они теперь мало походили на собак, а намечавшийся продолговатый разрез глаз выдавал их окончательно.

Чтобы не беспокоить волчицу, Егор даже не притрагивался к щенкам, хотя ему не терпелось узнать, кого в помете больше — мальчиков или девочек. По опыту Егор знал, что раз на раз не приходится, в один год бывает больше девочек, но чаще все же наоборот. Наверное, оттого, что волков выживает меньше, чем волчиц. Как ни крути, а волк рискует чаще. Ему и за волчицу драться надо, и пищу добывать, и лет обо караулить, и уж тут, рано или поздно, а пропадешь.

Дочка, узнав про волчат, каждый день просила Егора показать их, и Егор был не против, но жена протестовала.

— Да зачем ей эти волчата! У них, чай, блох не знаю сколько.

— Ну какие блохи, Маш? — говорил Егор. — Волчицу я вычесывал, откуда им взяться. Пусть Катя посмотрит волчат, а?

— Боюсь я, Егор. Ненормальная твоя волчица. Мимо идешь, а она так и зыркает.

Что правда, то правда. Егор давно заметил, что волчица недолюбливает жену. Но ведь и Маша тоже не жалует волчицу. Конечно, плохого ничего не делает, зла на нее не держит, но и ласкового слова не скажет. Ведь сколько они спорили насчет волчицы. А она все понимает, чует, что Маша а душе против нее настроена.

Но все же Егор уговорил жену, и как-то, собравшись кормить волчицу, взял с собой дочку.

Волчица издали увидела их и вылезла из конуры. Волчатам тоже хотелось посмотреть, что творится вокруг, но они еще боялись выползать наружу. Сгрудившись возле лаза, они с любопытством смотрели на Егора.

— Ну, покормим волка, Кать?

— Покормим, — ответила дочка, держась, однако, за Егора.

— А ты боишься его?

— Боюсь. Волки кусачие.

— Это кто же тебе сказал?

— Бабушка Шура.

— А-а, — протянул Егор.

Бабушка Шура была мать жены, она чаще другой бабушки сидела с внучкой и, укладывая ее спать, частенько напевала вполголоса про серого волчка, который может прийти и схватить Катю за бочок, если она не будет спать. В детстве и Егора укладывали под эту песенку, и он помнил, как боялся волчка.

Егор наполнил миску, и волчица стала есть, а он присел рядом на корточки. Дочка по-прежнему держалась за Егора.

— Не бойся, маленькая, — успокоил он ее. — Этот волк не кусачий. Да он и не волк, а волчица.

— Какая волчица? — спросила дочка.

— Обыкновенная. Которая мамка волчат. Вон волчатки-то, видишь? А это их мамка.

В это время у лаза произошла какая-то свалка, и из него вывалился волчонок. Оказавшись на земле, он прижался к ней, озираясь и принюхиваясь и не решаясь стронуться с места. Волчица, бросив еду, метнулась к волчонку, взяла его пастью поперек тельца и скрылась в конуре. Повозившись там с минуту, вновь вылезла и принялась доедать оставшееся в миске.

Подождав, пока волчица насытится, Егор сказал дочке:

— Давай погладим волчицу?

Но дочка замотала головой, отказываясь.

— Да не бойся, маленькая! Она хорошая, не укусит. — Егор протянул руку и погладил волчицу по голове. — Видишь? Иди, не бойся?

Волчица смотрела на дочку без всякого интереса, и когда та все же решилась дотронуться до нее, даже не повернула головы.

Смотри какая, и Катю не признает, подумал Егор. Он надеялся, что волчица отнесется к дочке ласковее, чем к жене. Своим равнодушием волчица ясно показала, что и дочку она терпит только потому, что та имеет какое-то отношение к Егору, а иначе не позволила бы гладить себя.

Ну и стервоза все-таки, думал Егор, разглядывая волчицу так, словно видел ее впервые. И как тебя с таким характером волк терпел. Дочка-то что тебе худого сделала? Могла бы и по-хорошему отнестись, ребенок ведь. Куда там, даже и бровью не повела, мумия египетская!

И от этого еще удивительней казалась Егору привязанность волчицы к нему, от которого она столько натерпелась. Верно: откачал два раза, но первый-то раз себя же и поправлял. А потом? С тем же намордником хотя бы. Ведь до крови дошло, ведь, как солдат на вошь, на него глядела, а сейчас никого и на дух не надо, Егора подавай!

Чего греха таить: такая преданность тешила самолюбие, но все же Егор обиделся на волчицу за дочку и, уходя, не сказал ей обычных ласковых слов. А дома получил нахлобучку от жены. Дочка, не успев открыть дверь, рассказала матери, как они гладили волчицу, и жена накинулась на Егора. Додумался: погладь, доченька, волчицу! А если бы укусила? Егор, конечно, оправдывался, говорил жене, что зря она выдумывает всякие страхи, но в душе ругал себя за лишнюю уверенность. И чего, действительно, сунулся? Собирался волчат дочке показать, а свел все на волчицу. А она волчица и есть, мало ли что ей в башку взбредет…

6

Но взбрело не волчице. В том, что вскорости навалилось, как снежный ком, она была лишь невольной соучастницей, хотя весь сыр-бор и разгорелся вокруг нее. А поджег этот бор тот, о ком Егор и думать уже перестал.

Волчатам перевалило на второй месяц, от молока они пока не отказывались, но в то же время ели все, что Егор приносил волчице. И особенно любили кости. Их они и глодали, кости были игрушками, из-за них волчата устраивали такие стычки, что хоть разнимай.

С костей-то все и началось.

Кому, как не Егору, было знать, чем он кормит волчицу, каким мясом и какими костями. Все у него было на учете, все распределено, а потому внезапная находка привела его в полное замешательство. Убираясь однажды у конуры, Егор наткнулся на кость, которая попала сюда явно со стороны. В погребе у Егора оставались лишь коровьи мослы, принесенные Гошкой, а на траве лежала самая настоящая баранья лопатка, причем не завалящая, не недельная, а сахарно-белая, как будто барана зарезали только вчера.

Первой мыслью было, что это опять Петькины козни, но и волчица, и волчата были живы и невредимы, и, стало быть, Петька тут ни при чем. Но ведь кто-то принес кость, не могла же она с неба свалиться!

Ясно, что не могла, и нечего тут ломать голову: кость принес волк. Значит, как ни пугал он его, а волк не испугался и все это время держался поблизости, Пока волчата были грудными, таился, а теперь подошел срок кормить детишек мясом. Вот он и начал.

Егор плюнул в досаде и злости. Спокойной жизни пришел конец. Волк действует по природе, выводку нужно мясо, и весь тут сказ. И незачем гоняться по лесу за каким-нибудь зайцем, когда под боком деревенское стадо. Бери любую овцу, ешь сам и неси волчатам.

— Лучше не придумали! — сказал Егор волчице, безмятежно наблюдавшей за ним. — Ну и что теперь? Брать ружье и картечью по твоему хахалю?

Забросив кость подальше, Егор ушел к сараю и сел там на дрова. Ну как быть, в самом деле, как отвадить волка? Про ружье хоть и сказал, да от него сейчас никакого проку. Выла б зима, какой разговор, а когда нет следов, тут и пушка не поможет. Караулить? Тоже пальцем в небо. Ты его с одной стороны ждешь, а он с другой нагрянет. А то и вовсе не придет, учует.

Егор прикинул, когда мог прибегать волк. Вчера никакой кости не было, увидел бы сразу, значит, волк был сегодня. Стадо выгоняют рано, зарезал ярку, и все дела. А мог и днем заскочить, на огороде до вечера никого, заходи и делай что хочешь… Где, паразит, зарезал — здесь или в каком другом месте? Если здесь, вечером все выяснится, когда стадо пригонят.

Тут, как представил себе Егор, дело могло повернуться по-разному. Если волк зарезал барана или овцу в стаде, люди могли прийти к Егору и сказать: извини, Егор, не знаем, что за волк унес нынче ярку, не видели, но имеем подозрение, что твой. Какой твой? А тот самый, который всю зиму к волчице шастал. Может, он и сейчас к ней ходит, откуда ты знаешь. В общем, хочешь не хочешь, а получается, привадил ты его. Вот и отваживай. Как? Нас это не касается, но перво-наперво застрели волчицу. Застрели, Егор. Сам знаешь, мы в твои дела не вмешивались, но раз началось такое, больше терпеть не будем.

Рассуждая по-другому, можно было допустить, что ходоки не придут. Подумаешь, волк зарезал овцу. В первый раз, что ли? Посчитать, сколько пропало скота, со счета собьешься. А что поделаешь? Волков всех не перебьешь, они, как мыши, плодятся.

Однако в такой поворот Егор мало верил. Люди не дураки. Если б не знали про волка, развели бы руками: ну пропала овца и пропала, стадо большое, а пастух один, за всем не углядит. Но теперь цепочка вела прямо к Егору, и он с нетерпением дожидался вечера, чтобы во всем удостовериться.

Но стадо пригнали, а никакого шума не было. Ни у кого ничего не пропало, колхозных коров и овец угнали на скотный двор, а своих хозяева разобрали по домам.

Стало быть, у соседей поживился, подумал Егор про волка. До них всего ничего, пять километров, для волка это но крюк.

Но даже то, что волк придерживался «золотого» правила: не воруй, где живешь, никаким оправданием ему не служило. Не было разницы в том, где он резал скот, главное, что резал. И остановить его мог только Егор. Волчицу надо было отпускать, и как можно скорее.

До воскресенья, когда бы можно было сделать все без спешки, оставалось два дня, и Егор решил: семь бед — один ответ, подождет до воскресенья. А там и волчицу отпустит, и волчат в лес отнесет. Логово небось цело, вот и пусть устраиваются в нем хотя бы на первое время. Волк их быстро разыщет, станут снова жить вместе, и все образуется.

Два дня — это два дня, за такой срок волк мог и еще кого-нибудь зарезать, но этот грех Егор брал на себя. В случае чего, он даже был готов заплатить за ущерб, но решать с волчицей на скорую руку не хотел. Волчица — не волчата. Близкое расставание с ними Егора не затрагивало. Волчата были забавны и смешны, и он любил смотреть не их возню, но они были для него все равно как игрушки — позабавился и забыл. С волчицей же было связано столько, что могло уложиться и в целую жизнь, и Егор не мог одним махом отрубить все. Получалось, что он выпроваживает волчицу, и даже хуже — избавляется от нее. Чуть не год жила, и ничего, а запахло жареным — и катись, милая, подобру-поздорову? Нет, сказал Егор, хоть два дня, но доживем по-человечески. Нечего пороть горячку, все успеется.

Но обернулось по-другому.

Пятница выдалась жаркой и душной, в кузнице было как в пекле, и Егор еле дождался обеда. А придя домой, не стал даже есть, выпил кринку холодного молока и, бросив на пол полушубок, растянулся на нем. Жены дома не было, она еще с вечера сказала, что к ним приезжает ветеринар делать осмотр, дочку, как всегда, забрала бабушка, и Егора никто не тревожил. Можно было спокойно полежать весь час и отойти от кузничной жарищи. Тянуло в сон, но Егор не давал ему воли, знал: закроешь глаза, и провалишься, все проспишь, а Гошка по своей доброте будет до конца дня один уродоваться.

Но и просто полежать не удалось. Хлопнула калитка, и за окном послышались мужские голоса. Егор поднялся и выглянул в окно. По дорожке к дому шли председатель и какой-то незнакомый мужик. У Егора екнуло сердце. Он сразу подумал, что идут неспроста. Наверное, волк опять набедокурил, и опять, наверное, у соседей — мужик-то оттуда, не иначе. Видать, и про волка пронюхал, и про волчицу.

В дверь постучали, потом начали шарить по ней, отыскивая скобу — со света на мосту было темно.

— Свои все дома, — сказал Егор, открывая дверь.

— Так и мы не чужие, — ответил председатель. — Можно к тебе?

— А чего ж нельзя, проходите,

Егор усадил пришедших на лавку, а сам устроился на табуретке.

— А мы к тебе по делу, Егор, — сказал председатель. — Вот товарищ из района приехал, он тебе сейчас все обскажет.

Никакой, оказывается, не сосед, а из района! Не утерпели все-таки, притащились!

Егор посмотрел на гостя. Он был невысок, плотен, в рубашке с расстегнутым воротом, в сапогах. Сев, он положил на колени полевую офицерскую сумку, какие до сих пор имелись у многих, хотя с войны прошло почти десять лет. Должно быть, жара сильно донимала приезжего: лицо его было все в каплях пота, даже подбородок, на котором выделялась неглубокая ямка. Она почему-то не понравилась Егору и вызвала неприязнь к человеку, которого он видел впервые. Видать, дотошный, подумал Егор.

А приезжий, не подозревая, как о нем думают, перешел к делу.

— В райсовет, товарищ Бирюков, поступило заявление, в котором сообщается, что у вас в доме уже полгода содержится волчица. И не только она. — Представитель власти сделал паузу, давая понять, что ему известно, кого еще, кроме волчицы, пригрел Егор. — И я специально приехал, чтобы выяснить все на месте. Как мне сказали, сигнал соответствует действительности, но я должен сам проверить факт.

— А чего проверять, — сказал Егор. — Живет волчица. И волчата живут. Ну и что?

— Как это что? — удивленно спросил приезжий. — Вы как будто не знаете, что с волками у нас повсеместно ведется борьба, что государство платит большие деньги за каждого убитого волка! А вы держите целую стаю дома! Хорошенькое дельце! Вы же охотник, товарищ Бирюков, неужели вам не известно, сколько мяса поедает в год один волк? Полторы тонны! И это мясо не только диких животных, но и домашних. Вот вы, чем вы кормите своих волков?

— Да каких волков! — сердясь, сказал Егор. — Волчата еще молочники, а волчица все ест.

— Что значит все? А мясо?

— И мясо.

— А где вы его берете?

— Да где придется, где дадут. Скотина, что ли, не дохнет?

— Вы хотите сказать, что кормите волчицу только отходами, а сами ничего не стреляете?

— Не стреляю.

— Хорошо, допустим. Ну а дальше-то что? Не собираетесь же вы растить волчат?

— Ясное дело, не собираюсь.

— Стало быть, сдадите в заготконтору?

Здесь бы Егору и сказать: конечно, сдам, а как же иначе, и, смотришь, все сошло бы на тормозах, но какой-то черт подзуживал Егора к противоречию, и он сказал другое:

— Никуда сдавать не буду. Отпущу, да и все.

Тут приезжий посмотрел на Егора не то что удивленно, а с пристальным интересом, как будто не верил, что человек в своем уме может заявить такое.

— Вот теперь все понятно, — сказал он наконец. — Нет, товарищ Бирюков, отпускать волчью стаю вам никто не позволит. Вы что, не понимаете, что делаете? Тут за каждый килограмм мяса бьемся, а вы — отпустить! Волки должны быть уничтожены, и причем немедленно. Пока вы этого не сделаете, я of вас не уеду.

— Да и не уезжайте, мне-то что, — сказал Егор, потихоньку накаляясь. — А убивать волков не буду и никому не дам.

— Зря вы так ставите вопрос. Убить все равно придется. Не хотите сами, другие сделают.

— Это как же, силой, что ли?

— Можно сказать, что так. Но по закону.

Кто знает, чем бы закончился этот разговор, но тут председатель, взглянув на ходики, словно бы спохватился:

— Ба, время-то! А мне еще на скотный надо, там сегодня комиссия. Вот что, Егор, иди давай работай, но учти, разговор не закончен. Вечером зайди в правление, договорим.

Сказано было строго, так председатель никогда не говорил с Егором, и он понял, что все делается для приезжего, а на самом деле председатель выручает его, а то хоть гони этого толстого из дома. Грозить начал: убить все равно придется! Я тебе так убью, что ты у меня побежишь без оглядки!..

После работы, не заходя домой, Егор пошел в правление. Он ожидал, что приезжий будет там и опять начнет свою тягомотину, но того, к радости Егора, в правлении не оказалось. Председатель один сидел за столом, смотрел какие-то бумаги и щелкал на счетах.

— Садись, — сказал он Егору.

— А где ж этот-то? — спросил Егор.

— А тебе что, скучно без него?

— Век бы не видать! Иду, а сам думаю: начнет снова давить, ей-богу, пошлю подальше. Надо же, сказанул: волк полторы тонны мяса ест! Он-то откуда знает? Вычитал в книжке и шпарит. А сам-то он что, жрет картошку? С картошки такую будку не наешь.

Председатель грустно засмеялся.

— Ах, Егор, Егор! Гляжу на тебя: на фронте бы самое твое место в штрафбате. Ну что ты, как танк, прешь? Я уж тебе давеча мигал, а ты знай свое. Ты думаешь, он тебя пугал насчет волчицы? И не думал. Приедут и застрелят, и ничего ты не сделаешь. Он же тебе сказал: по закону. А по закону он прав, и нечего тебе хорохориться.

— Ну и пусть прав, а убивать не дам.

— Да ну тебя к ляду! Чего ты, как бык, уперся? Ты вот спрашиваешь: а где же этот? Да уехал. Я же видел: сойдетесь еще раз, добром не кончится. Вот я ему и сказал: езжай домой, и ни о чем не беспокойся, волчицу мы и без тебя ликвидируем. Обломаю, мол, Егора, он парень ничего, только подъехать к нему надо. Понял, как дела делаются? А теперь слушай, Чтобы завтра же ни волчицы, ни волчат в деревне не было. Веди их куда хочешь, только подальше.

— Веди! Да Петька теперь спать не станет, караулить будет. Это же он бумагу настрочил, что я, не знаю. Разнюхает, что обманули, тебе же хуже будет.

— А это уж не твоя забота, ты делай, что тебе велят. Чтоб завтра же, понял? Узнаю, что не сделал, пеняй на себя, лопнет мое терпение…

Ночью Егор спал и не спал, и как только посветлело, сходил в погреб за мясом, захватил с моста мешок и пошел к волчице. Она встретила его, зевая и потягиваясь, за ней вылезли волчата, тоже заспанные и вялые. Но, учуяв мясной запах, сразу оживились, потянулись к Егору носами.

— Вот такие дела, ребятишки, — сказал Егор. — Не дают нам двух дней, велят сегодня сматываться. Ешьте девайте да пойдем.

Пока семейство, урча, насыщалось, Егор ходил взад-вперед около конуры и поглядывал по сторонам. Ему везде мерещился Петька. Не удержался-таки, живоглот, накляузничал. Председателю больше не стал, накатав прямо в район, думает, там медаль ему дадут за это. Небось уже встал, зырнт.

Но Петькины окна были занавешены, труба в доме не дымила — спали. Вот и дрыхните, усмехнулся Егор. Встанете, а нас уже и след простыл.

Укладывать волчат в мешок при волчице Егор не стал. Кто ее знает, о чем подумает? Покажется, что забираю, начнет рваться, а нам шум ни к чему.

Он отвел волчицу к плетню и там привязал ее. Но она уже почуяла какое-то напряжение и, пока Егор засовывал волчат в мешок, дергала цепь и поскуливала.

— Ладно, не сходи с ума, — сказал Егор, подходя к ней. — Вот твои волчата, целы. — Он дал ей понюхать мешок, погладил по голове, и она вроде успокоилась. Егор отвязал цепь, закинул мешок с волчатами за спину. — Пошли.

Пока он вел волчицу по огороду, она шла понуро, без интереса, но едва за калиткой открылись глазам луг и лес, волчица вся переменилась. От понурости не осталось и помина, тело ее напряглось, и сна так натянула цепь, что чуть не вырвала ее из рук.

— А-а, проняло! — сказал Егор. — В конуре отдела, как жучка, а тут ишь разошлась!

Волчица в эти минуты действительно ничем не напоминала то существо, которое жило в конуре. Там она была какая-то пришибленная, взъерошенная, даже ростом казалась меньше, а сейчас вся ее шерсть стала волосок к волоску, а движения приобрели упругость и силу. Черный, сразу повлажневший нос волчицы с жадностью вдыхал луговой воздух, а настороженные уши ловили звуки близкого леса.

Прошли мимо бани, и Егору отчетливо представилось, как год назад он сидел здесь и вдруг увидел, как волк гонит Дымка. И как выскочила из кустов волчица, и как он, заорав, побежал на волков с веником. Год, целый год пролетел! И надо же: вот он идет, а рядом — волчица!

Натянув цепь и не обращая на Егора никакого вникания, она неотрывно глядела вдаль, за луг, за которым шумел и покачивался лес. И во взгляде волчицы не было ничего, кроме страстной устремленности к этому лесу, который притягивал и манил ее сильнее всех привязанностей на свете.

И Егор вдруг почувствовал ревнивый укол. Равнодушие к нему волчицы показалось несправедливым и обидным. Полгода возился с ней, чего только не вытерпел, кормил и поил, а эта сучонка враз все забыла. Отпусти сейчас цепь — рванет и не оглянется. Разве что про волчат вспомнит.

Соблазн испытать волчицу все сильнее разжигал Егора. А что? Чего он, действительно, ведет ее? Все разно отпускать, снимай цепь, и пусть бежит.

— Ну-ка постой! — сказал Егор.

Он положил мешок с волчатами на землю и расстегнул волчице ошейник.

— В лес захотелось? Давай дуй!

Сначала волчица словно не поняла, что ее освободили. Цепь с ошейником уже валялись на земле, а она все еще стояла. Но затем, низко пригнувшись, будто вынюхивая какой-то след, стремительно рванулась к лесу. Думая, что она вот-вот остановится, обернется, Егор смотрел, как волчица пересекала луг и мелькала в кустах. Но и луг и кусты остались позади, волчица показалась возле леса, и он поглотил ее. Лишь разошлись и снова сомкнулись нижние ветки, обозначив место, где она пробежала.

Такого номера Егор от волчицы не ждал. Неужто смылась? Ладно, он, а волчата? И про них, что ли, забыла? Да кто ж она после этого, подлюка такая?!

Но потом Егор подумал, что зря он так разошелся, не могла волчица убежать. Ошалела от радости, побегает и вернется. Волк небось где-нибудь рядышком крутится, может, встретятся да и обговорят все. А заодно и помилуются, а то все тайком да тайком.

Егор сел возле мешка и стал ждать. Волчата копошились в мешке, но он не стал его развязывать — не хватало, чтобы и эти разбежались, потом не соберешь.

А если не вернется? Бросают же волки выводок, когда найдешь логово? Может, и сейчас решила, что лучше унести ноги. Ну и черт с ней тогда! Отнесет волчат, и его дело сделано, он им не нянька.

День набирал силу и обещал быть таким же душным и к жарким, как вчера. Солнце припекало все сильнее, волчицы не было, и Егор, разозлившись, поднял с земли мешок и пошел к лесу. Болото было совсем в другой стороне, но чтобы не идти с волчицей по деревне, приходилось делать крюк. Пройдя опушкой, Егор свернул в нужном направлении, и тут из кустов, как тень, бесшумно выскользнула волчица. Бока ее так и ходили, язык вывалился наружу. Подбежав к Егору, она, точно собачка, ткнулась мордой ему в колени.

— Набегалась! — сказал Егор, разом забыв всю свою злость. — Где ж тебя черти носили?

Волчица глядела умильно и тянулась носом к мешку.

— Да здесь, здесь! — успокоил ее Егор. — Я-то не брошу, это ты вон дала стрекача.

Душевное равновесие снова вернулось к Егору. Обидная мысль, что он так и остался для волчицы чужим, ушла из головы, и он шагал легко и споро, поглядывая на волчицу, которая то трусила сбоку, то забегала вперед и, останавливаясь, оборачивала к нему морду.

— Иди, иди, — говорил ей Егор, и волчица послушно бежала дальше.

В лесу пахло багульником, среди папоротников стали попадаться муравейники, и Егору вдруг неодолимо захотелось попробовать муравьиного сока. У него даже скулы свело от предвкушения. Он остановился, перекинул мешок с правого плеча на левое, сломал прутик, зубами очистил его от кожицы и пошел было к ближайшему муравейнику, но волчица вдруг подняла шерсть на загривке и тихонько зарычала.

— Ты что? — удивился Егор, однако остановился и поглядел по сторонам. Волчица просто так не зарычит, видно, что-то учуяла. Шагах в трех, как раз на пути к муравейнику, лежала куча хвороста, л, проследив за взглядом волчицы, Егор увидел змею. Свернувшись в клубок, на хворосте грелась серо-черная гадюка. Она была почти неотличима от толстых, сероватых хворостин, и Егор подивился зоркости волчиного взгляда. Конечно, змея ничего бы не сделала Егору, он обошел бы хворост стороной, но все равно он был благодарен волчице за предупреждение.

— Ах ты, моя охранительница! — сказал Егор, возвращаясь назад. — Ладно, пойдем, а то волчатки-то небось упрели в мешке.

Логово пустовало. Да и кому оно было нужно здесь — ни лиса, ни барсук не полезут в такую сырость. Одни волки любят болота.

Егор скинул с плеча мешок, развязал его, и волчата, жмурясь от солнца, вылезли наружу. Волчица тотчас начала облизывать и обнюхивать их, а они тянулись к ее соскам и в конце концов завалили ее.

— Ну поешьте, поешьте, — сказал Егор, — а я пока покурю.

Он сел в сторонке и начал скручивать цигарку, но так и не скрутил: неподалеку качнулась ветка, и из кустов выглянул вояк. И сразу скрылся. Все произошло так быстро, что даже волчица ничего не заметила. Закрыв глаза, она лежала на боку, а волчата с причмокиванием сосали ее, и животы у них раздувались, как резиновые мячики.

Ну вот и все, теперь все были в сборе. Волк, конечно, давно следует за ними и наверняка свиделся с волчицей в лесу. То-то она и прибежала как очумелая. А теперь и сам хозяин явился.

— Проморгала, — сказал Егор, когда волчица кончила кормить. — Мужик-то уж тут вертится.

Но волчица была занята другим. Она крутилась возле логова и все что-то вынюхивала, к чему-то приглядывалась и прислушивалась. Егор знал, что волки вряд ли будут жить на старом месте, где их однажды уже потревожили, но теперь это была не его забота. Пусть живут где хотят, это их дело.

Волчата с опаской, но настырно обследовали островок. Им-то было все равно, где жить, были бы мать и отец под боком, и скоро они уже вовсю бегали и катались по траве, чувствуя себя в полной безопасности под надзором Егора и матери.

Вдали громыхнуло, воздушная волна покатилась над болотом, и волчата испуганно бросились к волчице.

— Гроза будет, — сказал Егор и поманил волчицу: — Ну, иди сюда. Посидим да двину, мне еще после обеда в кузнице работать. А вы живите. Мужик у тебя толковый, а о тебе и говорить нечего. Проживете. А захочешь прийти — приходи, всегда приму. — Егор погладил волчицу по голове, прижался к ней щекой. Грусть переполняла сердце, словно он расставался не с волком, а с родным человеком. Уйдет сейчас, и, кто знает, свидятся ли. — Живите, — повторил Егор. — А в случае чего — приходи…

Когда, отойдя, он оглянулся, около волчицы уже был волк. Егор махнул им рукой, а когда еще раз оглянулся, не увидел за деревьями никого…

 

Часть третья

СМЕРТЬ

1

Летние ночи подступали незаметно. В лунном свете растворялись сумерки, и синяя темнота, постепенно густея, соединяла небо и землю. Не за горами был сенокос, и, набираясь сил, ложились спать пораньше. Все затихало в деревне, лишь сторож ударял время от времени в рельс, и протяжный звон катился за околицу, в теплую тишину лугов и полей.

Готовился к сенокосу и Егор. Косовица — дело общее, мирское, и на это время всех, кого только можно, отряжали косить. Людей снимали отовсюду, и даже в кузнице оставался один Гошка.

В один из дней Егор лег пораньше и заснул, по своему обыкновению, быстро, однако ночью внезапно проснулся, словно его подняли какие-то тайные, неслышные другим созвучия. Стараясь не потревожить жену, Егор потихоньку откинул одеяло и спустил ноги на пол. Прислушался, пытаясь понять, что разбудило его. В избе было темно, лишь лунная дорожка тянулась наискосок от окна к печке. В форточку Дул прохладный ночной ветерок, занавеска колыхалась, и у Егора вдруг перехватило дух: ему показалось, что он расслышал тоненькое позвякивание оконного стекла, как будто кто-то надавил на него снаружи.

В один миг Егор оказался у окна. Боясь дышать, потянул в сторону занавеску. Еще секунда — и на него в упор глянут зеленоватые волчьи глаза.

Но за окном никого.

Егор вытер вспотевший от напряжения лоб и присел на лавку. Фу, черт, совсем спятил! Ведь так и думал, что волчица пришла!

Справа, в простенке, оглушительно — словно они висели не в избе, а над всем миром и отмеряли его время — тикали ходики, и, слушая это все заглушающее тиканье, Егор понял, что идет самый глухой час ноче. Он нашарил на столе коробок и зажег спичку. Было начало третьего, спать бы да спать, но сон пропал, как будто его и не было. Ощущение, что он проснулся не сам, а что-то разбудило его, не покидало Егора, перерастая в смутное беспокойство, которое тяготило, как предчувствие близкой беды. Словно кто-то, кто был связан с Егором странным и непонятным образом, подавал ему знак, предупреждал о чем-то, и это предупреждение дошло и подняло среди ночи.

За перегородкой, в другой комнате, зашевелилась во сне дочка, и Егор прошел туда, постоял возле кровати, дожидаясь, пока дочка успокоится, поправил ей одеяло и снова вернулся к окну, не зная, что делать дальше. Ложиться? Все равно не уснешь, будешь только ворочаться с боку на бок. Но и сидеть в темноте и таращиться на окно тоже не хотелось, и Егор, набросив на плечи полушубок и прихватив махорку, вышел на крыльцо.

Короткая летняя ночь шла на убыль, небо над верхушками деревьев посерело, а в кустах уже попискивали ранние птахи. От реки тянуло сыростью, которую перебивали запахи августовских созревших трав. Со сна да на ночном свежачке Егору было зябко, и он плотнее запахнул полушубок и закурил.

Обычно, когда что-то тревожило или раздражало и злило, табак быстро успокаивал Егора — две-три затяжки, и как валерьянки глотнул. Но сейчас беспокойство не проходило. Ему было какое-то объяснение, но сколько Егор ни думал, ничего путного придумать не мог. Решил, что, наверное, заспался, лежал неловко, вот кровь и прилила. А то сразу — волчица! Так она тебе и придет, прямо разбежится!

Егор бросил окурок в кадку с дождевой водой и хотел уже идти в дом, но тут же подумал: а ведь была волчица-то, была! Ведь своими ушами слышал, как стекло зазвенело. Просто спугнул он ее, пока с занавеской возился, и сейчас она дожидается где-нибудь на огороде. Конечно, там, и думать нечего!

Егор торопливо сбежал с крыльца и завернул за угол, уверенный, что вот-вот навстречу ему выскочит из картофельной ботвы волчица. Эх, глупая! И чего испугалась? Домой же пришла!

Так, бормоча под нос разные слова и ругая волчицу за излишнюю осторожность, Егор дошел до калитки. Волчицы нигде не было, но это не обескураживало Егора. Теперь он был уверен, что она ждет его у бани.

За калиткой, где деревья подступали к самому дому, было темнев, чем на огороде, тропинка терялась среди густой тени, но Егор знал каждый ее извив и шел не сбавляя шага, охваченный нетерпеливой радостью, слоено спешил на тайную и сладостную встречу.

У бани Егор постоял, прислушиваясь и приглядываясь, потом сел на приступки. Рука по привычке потянулась в карман за табаком, ко Егор спохватился и не стал закуривать, боясь отпугнуть волчицу вспышкой и едким махорочным запахом. Лес был рядом, его близкое дыхание волновало, тени деревьев радовали и пугали. Стараясь утихомирить громко бьющееся сердце, Егор всматривался в темноту, готовый в любой момент увидеть среди кустов волчицу или уловить зеленоватый блеск немигающих волчьих глаз. И хотя по-прежнему ничто не выдавало присутствия вблизи волчицы, Егор не торопился. Замерев, не чувствуя голыми ногами холода росы, он ждал, понимая, о чем думает волчица там, в кустах. Боится. Хоть и жила больше года в доме и родила в нем, а побыла на воле и опять одичала. Небось смотрит сейчас, глаз не сводит, а подойти духу не хватает. Ничего, подойдет. Раз пришла, значит, потянуло, не вынесло сердечко.

Но время шло, светлело все быстрее, а волчица так и не показывалась. Егор порядком продрог, а радостное возбуждение сменилось досадой и обидой на волчицу. И чего прячется? Ведь видит же, не чужой сидит, а все кочевряжится. Зло даже берет!

А между тем деревня просыпалась. Тут и там запели петухи, заскрипели ворота и двери. Вереницей потянулись к полям грачи. Как метелки овса, заколосились над пашнями лучи восходящего солнца, и Егор понял, что ждать больше нечего. Ко и возвращаясь в избу, он то и дело оглядывался и все верил, что волчица совладает с робостью и в последнюю минуту догонит его. А когда и этого не случилось, сомнения вновь овладели Егором. Неужели все показалось, и волчица не приходила? Но ведь с чего-то же он проснулся? Всегда спит как убитый, а тут вскочил. А стекло? Слышал ведь, как зазвенело. В аккурат как тогда, позапрошлым летом.

Проходя мимо кадки с водой, Егор остановился, чтобы сполоснуть ноги, и только тут спохватился: вот охламон, и чего телепается, когда и так все можно узнать, — еле гол-то волчица оставила! Тоже дуреха: думает, если сама спряталась, то и все шито-крыто.

Однако никаких следов не оказалось, сколько Егор ни искал их. Ни на земле, ни на завалинке не было ни одного отпечатка, и у Егора спять ум зашел за разум, и вправду, что ли, спятил? Всю ночь бегал как оглашенный, а чего бегал? Не было волчицы, не приходила. Это ты раскудахтался: соскучилась, проведать пришла, а ей наплевать на тебя сто раз. Нашел, за что ухватиться: в доме, мол, жила, привыкла. Да не жила — на цепи сидела! А вырвалась — и катись ты со своей конурой!

Но ни эти рассуждения и ни отсутствие всяких следов не могли убедить Егора в том, что вся ночная колготня была лишь бредом, сонной одурью. Что-то стояло за всем, но не объяснялось никаким житейским опытом, и оттого утихшее было беспокойство вновь ожило и зашевелилось под сердцем, вгрызаясь в него, как червь в яблоко.

Косить собирались не сегодня завтра, и, чтобы не пороть горячку в самый последний момент, Егор на досуге подремонтировал грабли и отбил косы, а жена наварила квасу и собрала запас на неделю. Так уж повелось издавна: сколько косили, столько и жили в пустошах, как цыгане в таборе.

Словом, все было сделано-переделано, и в назначенный день, чуть взошло солнце, вся деревня, как большое войско, снялась с места и ушла в пустоши. Участки для бригад наметили загодя, никаких проволочек поэтому не было, и по росе еще начали. Косили до обеда, а потом, когда самая жара и слепни, поели и разбрелись кто куда отдохнуть — кто в шалаш, поставленный тут же, на скорую руку, кто под телегу, а кто просто под куст.

Под куст лег и Егор, и здоровая усталость сморила за полминуты так, что, пока другие только устраивались, Егор уже сладко посапывал, обдуваемый ветерком и горьковатым запахом срезанных косами молочаев. Сколько спал — про то не знал, сонный, что мертвый, себе не хозяин, а проснулся оттого, что кто-то звал его по имени. Егор открыл глаза и увидел склонившегося над ним председателя. Это Егора удивило. Председатель сегодня не собирался на покос, его держали в деревне другие дела, да, знать, не утерпел.

— Извиняй, Егор, — сказал председатель, — в другой раз не разбудил бы, но дело такое. С Чертова я. Беда у нас, волки на стадо напали, четырнадцать овец положили, сволочи!

Весь сон слетел с Егора. Четырнадцать! Такого еще не бывало. Резали, конечно, и раньше, без потрав разве обойдешься, но чтобы сразу четырнадцать…

— Собирайся, Егор, поедем. Ты человек в этих делах опытный, на месте покумекаем, что да как.

— Да мне чего собираться, Степаныч. Махорку только возьму в шалаше да квасу глотну, а то в горле все пересохло по этой жарище.

— Давай. Я тебя у дороги подожду.

И только теперь Егор увидел в стороне жеребца, запряженного в двухколесные рессорные дрожки, на которых председатель ездил летом.

До Чертова, давно заброшенного, местами заболоченного луга, где из года в год пасли колхозное стадо, по прямой было километра три; по дороге же набиралось раза в два больше, и у Егора было время, чтобы кое о чем подумать.

Еще не зная подробностей волчьего нападения, Егор о многом уже догадывался — и о том, что за волки напали, и о том, почему они зарезали столько овец. Но пока что он не лез ни с какими разговорами к угрюмо молчавшему председателю, сейчас Егора занимала не столько свалившаяся беда, сколько необъяснимая, но явно обнаружившаяся связь между случившимся сегодня и тем, что произошло с ним самим неделю назад, ночью. Егор давно не верил ни в чих, ни в сон, однако чем другим можно было объяснить эту связь? Тут и там одно цеплялось за другое и тянулось друг за другом, как нитка за иголкой. С чего, спрашивается, проснулся в тот раз? Всегда спал как убитый, хоть из ружья над ухом стреляй, а тут вскочил. Будто позвал кто. А дальше пошло-покатилось — то показалось, что волчица за окном, то на огород кинулся. И сердце все дни ныло. И вот — сошлось. Но как, почему сошлось, Егор даже представить не мог. Конечно, многое можно было свалить и на то, что заспался тогда и что сам вдолбил в голову, будто волчица пришла, ну а с другим-то как? Душа-то ведь болела? Ведь всю неделю ходил и знал: какая-нибудь напасть, да стрясется. Тут-то на что валить? Не на что. Что было, то было, подавался знак. Вот только кем? Не волчицей же! Как она могла его подать? А хоть бы и могла, то зачем? О нем, что ли, думала, о Егоре? Смех, ей-богу!

Однако как ни противился Егор такой мысли, а только этим и можно было хоть как-то объяснить ночные чудеса. Как и многие охотники, Егор был убежден: звери умеют отгадывать чужие мысли. А уж волки в особенности. Ту же волчицу взять: ведь сколько раз, незаметно наблюдая за ней, он наталкивался на такой осмысленный волчий взгляд, что ему становилось не по себе от этой жутковатой звериной проникновенности. Так мог смотреть лишь тот, кто читал в чужой душе, от кого нельзя было спрятать малейших ее движений.

Но как все это перенести на то, что случилось? Тут выходила полная чертовщина, в какую и захочешь, да не поверишь. Не могла волчица ни о чем предупреждать, не могла. Просто совпало одно с другим, и больше ничего. А уж как совпало, кто его знает…

Еще не доезжая до Чертова, они услышали рев и мычание взбудораженного стада, а когда сошли с дрожек, Егору показалось, что мертвыми овцами завален весь луг. Они лежали повсюду, и не верилось, что их только четырнадцать, а не тридцать или пятьдесят. Но председатель ничего не преуменьшил, просто овцы, спасаясь от волков, кидались в разные стороны и теперь лежали там, где их настигли звери.

Переходя от одной туши к другой, Егор везде видел одну и ту же картину: шеи овец были располосованы так, словно по ним прошлась коса, а не звериные зубы. Егор не раз видел этот страшный волчий укус. Опытный, матерый волк за один мах разрывает до кишок бок лосю, а тут какая-то овца.

— С ума посходили, сволочки! Скольких положили, а хоть бы одну сожрали! — недоуменно сказал председатель, и это недоумение было простительно ему, человеку, далекому от знания волчьих повадок и привычек; что же касается Егора, то он с самого начала понял, в чем тут все дело. Волки не охотились. Молодых учили. Август — самое время для натаскивания, и в эту пору волки режут жуть сколько скота. Четырнадцать это еще хорошо, бывает, кладут и больше двух десятков. И не жрут при этом. Навалят как на бойне, а ты потом как хочешь, так и разбирайся.

Сегодня был тот самый случай, а уж кто разбойничал, об этом Егор догадался сразу — волчица со своими. Другой стаи в округе не было, и хотя соседняя деревня стояла ближе к болоту, волки не изменили своему правилу, не стали следить у соседей, а пришли сюда. Чем это грозило стае, можно было понять, глядя на решительное и злое лицо председателя, наверняка строившего планы, как отомстить волкам. Нехитрые рассуждения должны были неминуемо привести председателя к выводу, к которому пришел бы всякий, кто знал историю волчицы, и Егор с беспокойством ждал, что председатель вот-вот спросит: а не твои ли это волки, Егор? Пришлось бы отвечать по правде, потому что врать хоть кому Егор не любил. Но и выкладывать все по совести тоже не хотелось. Егор не собирался брать волчицу под защиту — чего защищать, когда наломала дров, однако выдать ее с головой язык не поворачивался. Поэтому он искренне обрадовался, увидев подходившего к ним пастуха — неприятный разговор с председателем на время отдалялся.

Пастух, старик лет под семьдесят, весь изломанный многолетней тяжелой работой, видно, чувствовал себя виноватым во всем и смотрел так жалобно, что председатель не выдержал:

— Да не смотри ты так, дед Иван! Ты-то тут при чем? Расскажи лучше, как дело было.

Пастух, убедившись, что никакое наказание ему не грозит, стал рассказывать.

Выходило, что он сидел вон там и плел из прутьев корзину. Подпаска не было, дед послал его поискать грибов, а стадо паслось, и все было спокойно. А потом из кустов вдруг выскочили волки и бросились на овец. Пастух сначала растерялся, а потом вспомнил, что у него в шалаше ружье, и побежал за ним. Но пока он добежал на своих колченогих ногах до шалаша да пока вытаскивал из сумы патроны, волки уже разорвали невесть сколько овец. Пастух стал стрелять, но не по волкам, потому что боялся попасть в скотину, а вверх, и волки убежали. По словам старика, волков было так много, что он не успел сосчитать их. А потом на выстрелы прибежал подпасок, и старик велел ему что есть духу бечь в деревню, а сам стал собирать разбежавшееся стадо.

— А собака? — спросил председатель. — Неужель ничего не учуяла?

— Кутька-то? Не, ничего. Со мной рядом лежала, а когда волки, значит, выскочили, Кутька-то хвост поджала да и деру. Паршивая собачонка, Степаныч. Курей только по огороду знай гоняет, а чуть что — сразу под крыльцо.

— На кой черт тогда держишь? Завел бы другую.

— А откуда волки выскочили? — спросил Егор.

— Волки-то? Да вон оттель, — показал старик на кусты, и Егору стало ясно, почему Кутька не учуял стаю: волки, как всегда, подобрались против ветра.

— Ну ладно, дед Иван, иди, — сказал председатель. — Я конюху велел, приедут за овцами.

Старик, переваливаясь, как утка, из стороны в сторону, пошел к шалашу, а председатель, достав папиросу и прикурив, повернулся к Егору:

— Видал, какие дела? Полтонны, считай, мяса наворотили, а хоть бы чем попользовались!

— Не для того резали, Степаныч. Молодых учили.

— Ну да! — не поверил председатель.

— Верно говорю. Смотри, как было: подошли вон оттуда, чтоб ветер, значит, в морду был. Сами все чуют, а их — никто. Постояли, посмотрели, что к чему. Видят: дед Иван сидит, ружья нету, ну и кинулись. Сначала матерые, это уж точно. Двух-трех овец завалили, а там волченятам голос подали. А те только и ждали. Ну и пошла потеха. Волк с волчицей рвут, а молодые и того пуще. Скажи спасибо, что так еще обошлось, могли и больше зарезать.

— Скажи спасибо! — возмутился председатель. — Вот будет им зимой спасибо! Нынче же Семену накажу, чтоб к облаве готовился. А то и охотники есть, а волки что хотят, то и делают.

Семен Баскаков, или просто Баскак, был бригадиром охотников. Мужик еще не старый, он, как и Егор когда-то, спал и видел одну только охоту, но для полного марьяжа ему не хватало характера. Семена частенько подводили азарт и нетерпеливость. С ними на волчьей охоте мало чего добьешься, и эти Семеновы недостатки грозили неприятностями, которые Егор предвидел для себя в будущем. Их не мог не учитывать в своих планах и председатель, и Егор подумал, что тот, раз уж речь зашла про облаву, не пропустит момент и теперь-то спросит, чьи же это волки напали на стадо, не Егоровы ли?

Но председатель не спросил ни о чем. Наобещав волкам всяких страхов, он наконец успокоился и пошел к дороге, где, отбиваясь от мух и слепней, фуркал и лягался привязанный к кустам жеребец.

2

Дни шли, жизнь текла неторопливо и привычно — утром драчена с молоком и самовар, потом работа и обед и снова работа. Для домашних дел оставались вечера и воскресенья. Пока не было дождей, выкопали картошку, просушили и ссыпали в подпол. Подходило время рубить и квасить капусту, и Егор приготовил кадку и съездил в район за солью. В общем, забот хватало, но даже среди них он все время помнил председателевы слова насчет того, что зимой надо будет разделаться с волками. Председатель слов на ветер не бросал, что говорил, то и делал, это Егор знал, но все же в душе надеялся: а вдруг все перемелется? До зимы далеко, за это время воды много утечет. Да хоть бы и вся утекла, ему только лучше. Ведь ясно же: дойдет до облавы — придут к Егору. Помоги, скажут. А Егор ни в какие помощники записываться не собирался. Волков не жалел и не защищал, потраву овец прощать было нельзя, но ведь в стае-то — волчица! А за ней Егор не стал бы охотиться и из-под палки. Пусть что хотят, то и думают, а он в этом деле не участник.

Но такими рассуждениями Егор успокаивал себя больше для видимости, потому что была одна закавыка, которая могла повернуть все сикось-накось. И закавыка эта состояла в том, кто попросит Егора помочь. Если свои братья-охотники — откажет и глазом не моргнет, знает, как отговориться. А если председатель? Тут Егора ждало поражение. Председателю он отказать не мог. Ни по правде дела, ни по той правде, с какой председатель всегда относился к Егору, и ни по той, с какой сам Егор относился к председателю. Здесь выбора не было, и Егор, как мальчишка, которого застали в чужом огороде и которого дома ждало дранье, утешался тем, что до вечера еще далеко, гуляй, пока гуляется, а там будь что будет.

И еще одно занимало Егора: он давно хотел наведаться на болото и разузнать, живут волки в старом логове или нет, да все никак не мог собраться. И вот теперь настало самое время сходить, посмотреть все своими глазами и сказать волчице, если она еще там, что дура она распоследняя. Додумалась, чуть не полстада уложила! Теперь пусть пеняет на себя. До зимы еще доживет, а зимой как хочет, так пусть и выкручивается.

Чтобы ничем не занимать выходной, Егор на неделе переделал все дела по хозяйству и в воскресенье утром собрался. Хотел было идти налегке, но жена сказала, что зачем же ходить в лес попусту, когда можно набрать грибов, и Егор взял корзинку. Одно другому действительно не мешало, а уж грибные места Егор знал.

Говоря по правде, он не думал, что волки остались на старом месте, и все равно надежда на это жила в душе. А вдруг? Вдруг волчица взяла да и сделала по-своему? Разве мало чего она делала не так, как другие волки?

Но, добравшись до логова, Егор с одного взгляда определил: пусто, ушли. И хотя так и должно было быть, настроение испортилось и взяла досада на волчицу. Такая же, как и все! И чего не жилось. Лучше-то где устроишься?

Место, что и говорить, было хорошее, а за то время, что волчица жила в деревне, стало еще лучше. Лозняк вокруг островка разросся и стал выше Егора, голый песчаный склон покрылся сочной болотной травой, да и вообще все болото зарастало не по дням, а по часам ольховой и березовой молодью, скрывавшей любые приметы и следы.

Егор походил по островку, заглянул туда и сюда. Везде было запустение. Никто так и не занял логово, и яма между корнями, не углубляемая ничьими стараниями, разрушалась дождями и заносилась лесным мусором.

Егор присел возле ямы. Вспомнил, как до последней минуты надеялся встретить волчицу у логова, и усмехнулся. Чего захотел! Это тебе кажется, что лучшего места и нету, а у волчицы свой резон. У нее один закон: потревожили — бросай все и уходи. Так и сделала. Небось и не переночевала даже. Собрала ребятишек в охапку да и дай бог ноги. А уж куда — про то у нее спросить надо.

И все же было интересно — куда? Прошлый опыт показывал, что волки не сделают новую нору рядом со старой. Нет, переберутся подальше, и у Егора было на примете несколько таких мест, однако он не думал, что волчица увела стаю туда. Там наверняка жили другие волки, а они не пустят к себе чужаков. До драки доведут дело, а не пустят. Так что у волчицы один выход — сидеть на болоте и не рыпаться. Тут ее место.

Придя к такому выводу, Егор повеселел. Он и сам не заметил как, но с некоторых пор болото стало для него таким же родным и привычным, как луг возле дома или огород, где он чувствовал себя хозяином в любое время. И то, что и волчица хотя и ушла с насиженного места, но по-прежнему жила где-то здесь, на болоте, — одно это доставляло Егору простую, но сильную радость. Даже не ведая, в какую сторону и далеко ль подалась волчица, он ощущал ее присутствие, как ощущал в деревне присутствие каждого ее жителя, пусть и не видясь с ним по неделе, но зная, что оба они живут в одном миру. Точно так же он думал сейчас и о волчице, и ему вдруг пришло в голову: а не попробовать ли приманить ее? Вабить-то, поди, не разучился, подзабыл немного, это верно, вот и вспомнишь. Ведь ловко, бывало, дурачил волков, редкий зверь не обманывался.

Желание увидеть волчицу так захватило Егора, что он даже не подумал о том, что вся его затея — дурость, не больше. Как тут приманивать, когда волчица была неизвестно где, у черта на куличках?!

Но разве не сказано, что охота пуще неволи? Прикрыв рот сложенными в горсть ладонями, Егор завыл. Заунывный вой покатился над болотом, и Егор тут же убедился, что получается не хуже, чем раньше: кто-то, доселе невидимый и неслышимый, сорвался неподалеку с места и пошел ломиться сквозь чащу. Скорее всего это был лось, испуганный внезапным воем и теперь уходивший от него без оглядки. Подождав, пока затихнет треск, Егор снова завыл, выводя на одном вдохе руладу за руладой и зорко посматривая по сторонам — не шевельнутся ли где кусты, выдавая крадущуюся на зов волчицу. Иногда Егору казалось, что так оно и есть, и он, не переставая выть, напряженно вглядывался в то место, где, как ему мнилось, возникло живое движение, но все было обман, результат одного воображения. Оно рисовало волчицу за каждым кустом, за каждой кочкой, и Егор не знал, куда ему смотреть. От этого дерганья и от того, что приходилось все время пристально всматриваться в заросли кустов и осок, у Егора перед глазами запрыгали зеленые пятна, и он оборвал вой на середине, наконец-то сообразив, что никакая волчица к нему не придет, хоть ты вывернись наизнанку. Слишком необъятно было болото, чтобы приманивать на голос одну-единственную волчицу. Тут впору было трубить в трубу, да и то неизвестно, дотрубишься ли.

Жаль было уходить с островка, так и не повидавшись с волчицей, но Егор обнадеживал себя тем, что живет на свете не последний день, авось еще и встретятся.

Выбравшись из болота, Егор постоял у закраины, раздумывая, в какую сторону повернуть. Выло три места, про которые в деревне мало кто знал и где грибы росли сплошняком, как весной одуванчики на лугу, но до одного из этих мест набегало километров пять сверх уже пройденного, а в другом — годились только на засолку; Егор же хотел набрать на хорошую жареху, а потому, пройдя немного вдоль болота, свернул на еле приметную знакомую тропку, которая уводила в самую глушь обширного, запущенного чернолесья. Там, на тихих и светлых полянах, среди мхов и никем не кошенной травы из года в год вызревали красные, как мухоморы, подосиновики — из всех грибов грибы, по мнению Егора. Одно удовольствие было отыскивать их, срезать острым ножом и укладывать в корзинку, видя, как на глазах синеет грибная ножка на месте среза. А разве не удовольствие — только что вынутая из печки грибная жареха? От одного запаха у кого хочешь потекут слюнки! И, предвкушая это удовольствие, Егор живо представил себе шкворчащую на вечернем столе сковородку и самого себя, уписывающего за обе щеки горячие, пахнущие печным духом грибы.

Окружающее болото мелколесье кончалось, пошли березовые и осиновые гривы, которые становились все гуще; все реже виднелось небо над головой, и наконец Егор, словно бы опустившись на какое-то чудесное дно, оказался в зеленоватом дрожащем сумраке. Лучи солнца, пробивая его сверху донизу, нисходили к земле наклонными световыми столбами, в которых при полном безветрии, как разноцветная мошка, роилась мельчайшая лесная пыль. Пахло сыростью и прелыми листьями; ноги утопали во мху, а паутинки бабьего лета невесомо садились на волосы и лицо, щекотали кожу, вызывая неодолимое желание чихнуть.

Стали попадаться грибы — сначала поодиночке, потом целыми кучками. В основном это были подосиновики, но иногда в соседстве с ними встречались и подберезовики.

Корзинка тяжелела. Можно было, не забираясь далеко, за полчаса нагрузить ее доверху и повернуть обратно, но Егору не хотелось возвращаться по старой дороге, где все уже было знакомо и привычно, и он решил пройти чернолесье насквозь и выйти к деревне с другого конца. Крюк получался порядочный, но Егора это только радовало. Он ходил уже полдня, однако никакой усталости не чувствовал. Наоборот. Ему хотелось бродить и бродить по этим безлюдным полянам, где он так давно не был и где все казалось невиданным и новым. Тут и там на осинах чернели дупла, и каждое дупло было, как тайна, как вход в другую жизнь, о которой он забыл, перестав охотиться; множество запахов и звуков волновало Егора и пробуждало в нем былые чувства и страсти, которые, как он думал, уже угасли в душе и которые, как оказалось, никогда не затухали, а горели сильно и ровно, как ушедший внутрь огонь, которому нужен лишь порыв ветра, чтобы вырваться наружу. В этой свежести и тишине не хотелось даже курить, что было для Егора совсем уж непривычно. Он шел и шел, останавливаясь лишь для того, чтобы сорвать очередной гриб.

Впереди из травы высовывалась темно-серая шляпка большого подберезовика. Он явно перестоял и наверняка был червивым, и Егор, проходя мимо, поддел шляпку ногой. И удивился, почувствовав, что ударил не по грибу, а по чему-то твердому; что-то странное, ни на что не похожее, выкатилось из травы, поразив Егора непонятным, неживым обликом. Ее представляя, что бы это могло быть, Егор нагнулся и рукой раздвинул траву. И отшатнулся: перед ним, наполовину утопая во мху, лежал серый человеческий череп…

Егор редко испытывал страх, но сейчас ему на миг сделалось не просто страшно, а жутко, словно к нему прикоснулось нечто такое, чего нельзя и вообразить и что тем не менее существовало и обитало рядом.

Егор стоял в оцепенении, не зная, что делать — то ли положить череп на место, то ли идти не оглядываясь дальше. Но уже через минуту он пришел в себя. Вытерев вспотевший лоб, он поставил корзинку на землю, достал газету и махорку. Руки от пережитого еще дрожали, табак просыпался, и цигарка получилась нескладная. Несколько раз глубоко затянувшись, Егор окончательно справился с волнением.

Череп лежал в двух шагах, уставив вверх пустые глазницы. От него невозможно было отвести взгляд. Казалось: отведи, и произойдет что-нибудь не менее жуткое — череп вдруг исчезнет, или окажется на том месте, где лежал до этого, или, чего доброго, по-живому засмеется.

И все же Егор пересилил себя и, отвернувшись от страшной находки, до конца докурил цигарку. Он понимал, что никуда уже не уйдет, не бросит все как есть, как бы ему этого ни хотелось. Раз есть череп, должно быть и все остальное, череп не мог сам по себе оказаться в лесу.

Выбрав среди валежин сук потолще, Егор принялся разгребать мох и траву вокруг того места, где раньше лежал череп. И сразу же выковырял из земли одну кость, за ней вторую. Потом обнажились ребра, а там отыскалась и одна из рук, вернее, то, что от нее осталось. Продолжая ковырять, Егор неожиданно вывернул из мха какую-то металлическую коробку. Он поднял ее и стал рассматривать. Судя по зеленым купоросным пятнам, как плесень, облепившим коробку, она была медная или латунная, но как Егор ее ни поворачивал, не мог определить, для чего она предназначалась. По бокам коробки были сделаны ушки, в них, наверное, продевался ремень, и выходило, что коробка носилась через плечо. Но для чего все-таки она служила? Такой коробки Егор никогда не видел и потому не мог представить, как ею пользовались. Понял только одно: коробка старая, сейчас таких не делают.

Провозившись с час, Егор наконец убедился, что ничего больше не найдет. Все, что удалось выкопать, лежало перед ним: пусть и не целый, но тем не менее человеческий скелет. Недостающее могло частью сгнить, а часть, наверное, растащили лесные звери — скелет, как определил Егор, лежал в лесу не один год. А может, не один десяток лет, потому что за все время, которое Егор жил в деревне, он не слышал, чтобы кто-то из округи пропал в лесу.

Егор вытер руки о траву и, свернув очередную цигарку, присел рядом с корзиной. Она была заполнена только до половины, но ни о каких грибах больше не думалось, все мысли занимало то, что грудой лежало среди изрытого мха и вытоптанной травы. Поначалу, когда копал, Егор не очень-то приглядывался к костям, торопился вырыть, и только теперь заметил, что скелет-то — дай бог каждому. Кости были толстенные, грудь — под стать хорошей бочке, а «примерив» на глазок скелет к себе, Егор присвистнул: мужик вымахивал метра на два! Бросить эту громадную груду Егор не мог — человека ведь нашел, не скотину, нужно было закопать все. Лопаты нет? А нож на что? Какую-никакую могилу, а выкопает.

Но эту мысль тотчас перебила другая. Выкопает! А потом снова откапывать? Ведь как ни крути, а придется заявлять обо всем в милицию. Мало ли, что никаких слухов не было, а вдруг кто-нибудь да пропал? Зароешь, а там опять раскапывать, когда милиция приедет. Ах ты, елки зеленые! Придется оставлять как есть. Хворостом закидать пока, а уж милиция пускай сама думает, что делать.

Все, кажется, выстраивалось по правде, по закону, и только мысль о коробке не выходила у Егора из головы. С ней, с этой коробкой, связывалось что-то такое, что пока гнездилось в самых дальних закоулках сознания, отчего у Егора на миг перехватывало дух, как перехватывает его от предвосхищения некоей жуткой и в то же время сладостной догадки, которая вот-вот высверкнет и осветит все.

Егор еще раз повертел коробку в руках, прикинул и так и сяк и окончательно признался, что не знает, когда и для чего ее сделали. Он положил коробку поверх грибов и пошел в деревню.

Ни в какую милицию Егор ни о чем не заявил. Не до того стало. Все и впрямь высветилось, и высветилось невероятно: а что, если там, в лесу, он нашел прадеда Тимофея?! От этой мысли бросило в жар, но, ухватившись за нее, Егор ни о чем другом больше не думал. Коробка! На все могла дать ответ только эта странная, неизвестно для чего служившая коробка.

Дома, ни словом не заикнувшись жене про случай в лесу, Егор, как мог, очистил коробку от купоросных пятен и снова со всех сторон осмотрел ее, надеясь найти какой-нибудь след, который бы показал, когда и где была сделана коробка, но не обнаружил никакого клейма, никакой фабричной марки. Они наверняка были, но, видно, их съела окись. Она, как лишай, расползалась по стенкам коробки, прошла сквозь них внутрь, и это еще раз подтверждало, что коробка пролежала в лесу невесть сколько.

Егор показал коробку Гошке. Кузнец тоже вертел ее и так и этак, колупал окисленные места желтым от табака ногтем, но под конец пожал плечами:

— Ей-богу, не знаю, что за штуковина. Это где ж ты откопал такую?

Точно — откопал, хотелось сказать Егору, но даже Гошке он не стал ни о чем рассказывать. Соврал, будто нашел коробку у матери на потолке, когда разбирал оставшиеся от деда вещи.

Но именно тогда, в кузнице, и высверкнуло то, что показалось Егору в одно и то яге время и невероятным и что ни на есть истинным. Если уж Гошка, который вдвое старше Егора и который всю гкпзнь возится с разными железками, не знает, что за штука — коробка, значит, она и вправду сделана давно. И у прадеда Тимофея могла иметься такая!

Словом, надо было что-то делать — или выбросить все из головы и заявить в милицию о том, что нашел в лесу сгнившего человека, или удостовериться в правильности своей догадки. Но как удостоверишься? Разве что у стариков поспрашивать?

Ничего другого не оставалось, и Егор стал перебирать в уме, кому бы из стариков показать коробку. И в конце концов решил, что если и идти к кому, то уж к деду Матвею Пахомову. Старее его никого в деревне не было. Говорили, что деду Матвею уже сто лет, но Егор не очень-то этому верил, Сто лет — это целый век, а дед Матвей не был похож на дряхлого старика. Лысый да без зубов — это верно, но ведь и ходит cam, без всякой палки, и по дому все время копошится — то овец во двор загоняет, то плетень чинит, то сено на задах ворошит. Человек в сто лет вряд ли мог быть таким шустрым, и Егор склонялся к тому, что Матвею Пахомову, конечно, не сто, а меньше, но все равно много. И уж он-то должен отгадать, что это за коробка такая, которую не признал даже Гошка.

Деда Матвея Егор застал сидящим на завалинке. Погода была еще теплая, но дед уже облачился в полушубок и валенки, а лысую голову прикрыл старой военной фуражкой с промасленным верхом и треснувшим козырьком. Скрестив руки на коленях, дед живо вертел головой по сторонам, не упуская из вида ничего, что делалось на улице.

— Здорово, дед Матвей! — сказал Егор, подходя.

— Здорово, да без коровы! — отозвался дед, с интересом разглядывая Егора выцветшими голубыми глазами. Сначала он, видно, не признал его, но, присмотревшись, спросил: — Никак Егорий?

— Он самый! — ответил Егор и присел рядом с дедом.

— А я глядю, чай, ты, чай, не ты. Эва, какой вымахнул! Пра слово, бирюк. Годков-то скоко ж тебе?

— Да уж, считай, тридцать, дед. На будущую весну стукнет, — ответил Егор, вынимая из кармана махорку.

Дед Матвей, увидев кисет, радостно возбудился.

— Ты уж и мне скрутни, Егорушка, — попросил он. — Сидю тута, как петух на яйцах, а покурить неча. Мои-то ироды, — дед кивнул на окна, — што ить надоумили — табак прятать. Старой ты, говорят, дед, память у тебя отшибло, сунешь куды цигарку да и дом спалишь. Это ж надоть, старой! Да мне хоть чичас каку бабенку, не откажусь!

Егор засмеялся. Дед Матвей по своей живости никак не напоминал столетнего.

А старик, дорвавшись до курева, прямо-таки млел от удовольствия, и. Егор подумал, что, пожалуй, самое время показать ему коробку.

— А я к тебе по делу, дед Матвей, — сказал он. — Есть тут у меня одна штукенция, а что за штукенция — не знаю. Вроде как не в наше время сделана. Вот я и подумал: пойду к деду Матвею да и покажу. — И Егор достал коробку.

Дед Матвей, не выпуская цигарки изо рта, покрутил коробку в узловатых пальцах, зачем-то приложил ее к боку и сказал:

— Кажись, лядунка. Крышки вот токма нету, а го бы как есь лядунка.

Это слово ни о чем не говорило Егору, вернее, почему-то вызвало на память другое слово — лампадка, и он спросил:

— Для поповских дел, что ли?

— Сказал тожа — для поповских! — отмахнулся дед Матвей. — А для солдатских не хошь? Патронаш ето. В ём царевы солдаты патроны таскали. Ты-то где раздобыл?

Пришлось опять сказать, что, мол, от деда осталась.

— От Ивана? Не могёт от Ивана, ён в солдатах не был. Отцовый ето у него, Тимофеев, значитца. Тот, пущай и недолга, а тянул лямку. Я ить Тимофея-то во как знал, хошь он летов на десять был постарее меня.

Мать честная, подумал Егор, это надо ж таким дураком быть! Уперся, как баран в ворота, в эту самую коробку, а про главное и забыл. Ведь если деду Матвею сто лет, так он и прадеда знал! Конечно, знал, в одной же деревне жили!

А дед Матвей, не подозревая, какие чувства вызвали его слова у Егора, продолжал с воодушевлением:

— Тимофей-то, знаешь, какой мужик был? Еруслан! Ты супротив его мелюзга пузатая. Лошадей с копыт сшибал Тимофей-то. Как даст, бывалось, кулаком, ёна так и на коленки. Бабы-то наши обмирали по Тимофею. А уж какойный охотник был — таких, чай, и у самого царя не было. Барин наш, помещик Телятьев, все в псари Тимофея звал, а ён ни в каку. Один любил по лесу шостать. Барин-то, знамо дело, приневолил бы Тимофея, а тута, глядь, рекрутов приехали брать. Ну и забрили Тимофея. А как не забрить? Глянули токмо, и готово — в пушкари. Куды ж аще ломовика такова.

Егор слушал, боясь пропустить хоть слово. Все было в новинку и захватывало, как сказка в детстве, но не менее интересовали и охотничьи дела прадеда, и Егор спросил:

— А правда, что у Тимофея волк жил?

— Бог не даст соврать — жил. Сам видал. Здоровущий волчина, хучь и хромой. Бывалось, идет с ним Тимофей по деревне, и обой — хром, хром, ён в ту сторону, а волк в другу.

— Почему обои? — удивился Егор.

— Дак ты што, паря? Тимофей-то хромой был, аль не знашь? Ногу-то Тимофею в солдатах сломало. Лета два походил под рулсжом-то, а там, глядим, вертается. На царевом смотру, стал быть, ногу-то. А куды с ней опосля энтого? Тута и жил, в деревне.

— Ну а с волком-то как?

— А што с волком?

— Так, говорят, будто волк навел прадеда на стаю.

— А хто ш его знат, голубь? Могёт, и навел. Рази знашь, об чем ён думал, волк-то? Могёт, затаил што на Тимофея. Да-а… А я ить видал их утром-то. Случай у меяя вышел. Я в ребятенках-то уж как любил рыбу удить. Все аще спят, бывалось, а я уж на речке. Мост-то возля мельницы и тады стоял, вот я под ём и норовил удить. Перейду по мосту на тую сторону, там поглыбже, и закидываю. Так и тады. Сидю, таскаю гоготвишек поманеньку, глядь: Тимофей задами идет. И волк энтот самый на поводу. А тропка-то бережком да бережком, а речку, сам знашь, перескочить можна, так што вот ён, Тимофей, рядом. Ён-то ничего, меня не видит, под мостом я, а волк так в мою сторону и пялит глазами-то. Повод натянул, а Тимофей обругал волка холерой, да так и прошли они. А вечером шум — Тимофея нетути. Ждали-ждали, так и не заявился. Ну: а утром искать, да што толку. Рази найдешь в наших-то болотах? Вот, голубь, жисть-то как повернула…

Весь вечер Егор думал об услышанном. Лесная тайна так и осталась тайной, но, как живой, вставал перед глазами прадед Тимофей, и все сходилось к тому, что это его неприбранные кости лежат на глухой поляне, — и лядунка впору пришлась, и прадед-то, оказывается, богатырь был. А скелет-то вон какой. Тимофей это, и никто больше. И нечего ходить в милицию. А вот похоронить прадеда нужно.

Так Егор и сделал. На другой день сказал Гошке, чтобы тот денек покрутился без него, а сам, взяв лопату и топор, ушел в лес. Вырыл под старой березой могилу и осторожно переложил туда кости. Закидал землей, утрамбовал как следует, а сверху насыпал холмик и обложил его дерном. Крест какой-никакой сделал, поставил в изголовье и к нему прислонил лядунку — пусть лежит. Посидел у могилы, покурил. Спи, прадед Тимофей, сказал. Любил ты лес, в нем и смерть принял, и будет тебе в нем хорошо и спокойно. Спи.

3

Нет, Егор не ошибался, когда говорил себе, что председатель вряд ли забудет о своем обещании истребить волчью стаю, — только-только проводили Николу-зимнего, как все подтвердилось.

В тот день Егор ходил проведать мать и, возвращаясь от нее, встретил на улице Семена Баскакова. Бригадир охотников с озабоченным видом куда-то торопился, но, увидев Егора, свернул к нему.

— Здорово. Егор!

— Здорово! — ответил Егор. — Куда намылился?

— Да вот своих обхожу, облаву собираемся делать.

— Какую облаву? — спросил Егор, хотя сразу догадался, о чем идет речь.

— Обыкновенную, на волков. Председатель вчера заходил, сказал, чтоб готовились. Вот и бегаю.

Семен похлопал себя по карманам и досадливо сплюнул:

— Тьфу, черт! Папиросы дома забыл. У тебя не найдется?

— Махорка, — сказал Егор.

— Леший с ней, давай.

И пока Семен сворачивал цигарку, Егор про себя прикидывал, что будет дальше. Он знал, что Семен, после того как Егор ушел из бригады, обиделся на него, но поскольку бригадир был мужик отходчивый, отношения у них скоро наладились и стали прежними, и Егор догадывался, что сейчас Семен начнет агитировать его на облаву. Не зря ведь свернул, увидев, и закурить не зря попросил — свои-то папиросы наверняка в кармане.

Все так и вышло. Затянувшись, Семен похвалил махорку, заметив при этом, что Егор, наверное, подсыпает в нее самосад, а потом сказал:

— Ружьишком не хочешь побаловаться? А то давай с нами?

Ишь ты, подумал Егор, ружьишком побаловаться! Сказал бы уж прямо: помоги, Егор, сам знаешь, облава — это тебе не фунт изюма, пока стаю обложишь, семь потов сойдет. А у меня мужики-то немолодые, с ними и до весны проканителишься.

Что правда, то правда, охотники у Семена были никудышные. По дичи еще куда ни шло, а за волками — тут и силу надо иметь, и дыхание. А главное — знать волков-то. Без этого как ты их обложишь? Ну, допустим, обрежешь круг, а в нем, оказывается, пусто, никого. А почему? Да потому что круто обрезал, слишком близко подошел к лежке, вот и спугнул. А широко взять — тоже не сахар. Чем шире круг, тем больше людей надо, иначе нельзя. Иначе расставишь стрелков по номерам, а между ними такие прорехи, что в них не то что волк — медведь пролезет.

— Ну так как? — спросил Семен.

— Нет, — ответил Егор. — Не пойду. Я свое отохотился.

— Да брось ты! Неужто не надоело у Гошки молотком махать? А я, между нами говоря, надежду на тебя имел. Думал, согласишься по старой памяти.

— Не проси, Семен. В другой раз помог бы, а нынче нег.

— Ну как знаешь. Обойдемся и без тебя. Я, если хочешь, стаю-то уже подсмотрел.

— Это где же? — спросил Егор, надеясь, что Семен укажет ему совсем не то место, о котором он думает.

— А на болоте. Ничего стая-то. Волков пять, не мене. Наследили столько, что и не разберешься. Ничего, до всех доберемся, никуда не уйдут.

Все было правильно, стая была его, и теперь, когда над ней нависла опасность уничтожения, Егору оставалось надеяться лишь на ум и сметку волчицы. Уж кто-кто, а эта битая-перебитая как-нибудь, да вывернется, думал он.

В деревне только и разговоров было, что об облаве. Раньше об этом никто и не думал, охотятся охотники, и пусть себе охотятся, а теперь все как сговорились, передавая из дома в дом слухи о приготовлениях.

В чем тут причина — над этим не надо было ломать голову. Летняя потрава взбудоражила всю деревню. Четырнадцать овец зараз — такого не помнили даже старики, и сейчас все горели одним только желанием — чтобы охотники не упустили стаю. Многие вызывались идти в загонщики, а те, у кого были ружья, готовились стать стрелками.

Догадывались ли деревенские, чью стаю они собираются обкладывать, нет ли, но никто ни о какими расспросами к Егору не приставал. Должно быть, боялись, что получится, как с Петькой. Про свою стычку с ним Егор не сказал даже жене, но, как выяснилось, в деревне знали обо всем, и это, наверное, и удерживало любопытных от желания поговорить С Егором.

А пока суд да дело, у охотников ничего не клеилось. Они уже больше недели гонялись за стаей, но обложить ее никак не могли. Волки уходили из всех ловушек, и Егор не мог без смеха смотреть на то, как охотники каждый день, обвешанные катушками с тесьмой и флажками, тянутся ни свет ни заря к лесу, а под вечер приходят домой с пустыми руками. Грешно было радоваться, глядя на это, — четырнадцать-то овец волки положили не у чужого дяди, но Егор не мог ничего с собой поделать. И чем дольше тянулись неудачи у охотников, тем больше крепла у него уверенность в том, что волчица не дастся Семену и его людям. Может, они и убьют одного—другого волка из стаи, а волчица не дастся. Сам-то сколько с ней мучился, пока взял, а уж эти… Не по себе валят дерево.

Но среди этой грешной радости все чаще приходила тревожная мысль, что как бы после смеха не пришлось поплакать. Председатель-то не на шутку взялся за дело. Сказывают, даже отругал Семена, мол, валандаешься, а толку никакого. Да и не будет толку, видно же. Ну еще раз отругает, а дальше что?

А дальше то и случилось, чего Егор опасался: нагрянул председатель. Егор сидел за самоваром, когда увидел его в окошко. И хотя давно ждал этого, спервоначала чуть не свалял дурака — хотел спрятаться в другой комнате, а жене сказать, чтобы соврала, нету, дескать, Егора, ушел куда-то. Да, слава богу, опомнился и даже рассмеялся вслух, представив, какую дурость чуть не сморозил.

— Ты чего это? — спросила жена, которую удивила такая веселость Егора,

— Да так, смешное вспомнил. Иди лучше гостя встреть. Председатель не отказался попить чайку, спросил про жизнь, про дела, а потом сразу сказал:

— А я к тебе на поклон, Егор. Выручай. Замучился Семен в этой стаей. Каждый день бегает, язык высунув, а все попусту. Подсобил бы, а?

— Подсобил бы! А как подсоблять-то, Степаныч? Я тебе летом-то не сказал, а теперь куда уж деваться: мои это вол-Ки-то!

— А то я не знал! Ты думаешь, председатель у вас дурак, ничего не петрит? Да я как посмотрел тогда, как ты нос в сторону воротишь да в землю гладишь, так все и понял.

— Понял, а сам говоринь: подсоби. Я ведь их своими руками поил и кормил, а теперь стрелять?

— А что делать, Егор? Ей-богу, не хотел тебя трогать, думал, Семен сам управится, а вишь, что получается. Волчица твоя водит Семена за нос как хочет. Так можно всю зиму пробегать. Дорого встанет, Егор.

— Да не могу я, Степаныч, не могу! Если б не волчица, и разговоров бы не было, а волчицу не могу.

— Выходит, пусть и дальше овец режет? А платить за них кто будет? Ты, что ли? Я за те полтонны с колхозниками до сих пор не рассчитался. И так на трудодень с гулькин нос получают, а тут еще и волков корми из своего кармана! Ты все равно как маленький, Егор! — Председатель побарабанил пальцами по столу и сказал отчужденно, как никогда не говорил с Егором: — Ладно, от тебя толку, я вижу, не добьешься. Как был ты бык, так быком упрямым и остался. Не хочешь — не надо. На тебе свет клином не сошелся, найду других охотников, а волков мы все равно застрелим.

— Во-во, застрелим! Ты сейчас как тот, из райцентра. А кто мне про кровь говорил, что она, мол, у всех красная?

— Да что ты хрен с пальцем равняешь! — рассердился председатель. — Ну говорил. Так это вообще, а если тебя за горло берут, радоваться, что ли? Не дожили мы еще до этого, чтоб без крови-то.

— И не доживем. Говорят-то все правильно, а как яму другому выкопать — сразу и оправдание найдут.

— Не то говоришь, Егор, не то! Тебя послушать, так и жуликов и бандюг всяких надо по голове гладить. Вот опять же случай расскажу. На фронте был, в Белоруссии, в сорок четвертом году. Пошли мы в разведку, шесть человек. «Языка» надо было взять, хоть ты зарежься. Через фронт перебрались, вышли к какой-то деревеньке. Притаились, смотрим, есть там немцы или нету. Выяснили, что нету. Ну зашли в одну избу. А там две бабки и ребятишек куча. И что насторожило, смотрят на нас, как на врагов каких. Что за черт, думаем. Знаем же, как везде встречали, плакали от радости, а тут шарахаются. Стали спрашивать, что да почему. И что ты думаешь? Оказывается, ходят в деревню наши солдаты и отбирают у всех продукты. А у людей у самих есть нечего. Какие такие солдаты, спрашиваем, откуда? Никто не знает. Ходят, и все. Ну ладно, думаем. Потолковали между собой, как быть. У нас задание, «языка» надо взять, да разве оставишь все так? Решили узнать, что за солдаты. Сутки сидели в кустах за околицей, под вечер, глядим, идут. Двое. Солдаты как солдаты, в погонах, с автоматами. Ну подпустили поближе, а потом — хендэ хох. А они в нас из автоматов. Пашке Белову руку прострелили. Взяли мы их, конечно. Не таких брали. Раскололись они быстренько. Оказывается, дезертиры. В лесу в землянке жили. А жрать-то надо, вот деревенских и обирали. Расстреляли мы их тут же, у околицы. Ничего не побоялись, хотя за самосуд нас могли в трибунал упечь. Я к чему рассказал: кровь-то мы тогда тоже пролили, и не чужую, свою, да разве ж ото кровь, Егор?

— Ну ты и повернул, Степаныч!

— Я повернул! Это ты повернул. Мне никакой крови вовек бы не нужно, и волки твои не нужны. Пусть бы бегали, так они скотину ведь режут. Василий на днях сказал, у конюшни волчьи следы видел. Заберутся в конюшню, такого натворят, что и не расхлебаешься. Ладно, пойду я. Тебя, как вижу, не свернешь. Передумаешь, скажи мне или Семену. Прохлаждаться нам некогда, облаву так и так надо делать. Попрошу Андрея Вострецова из Новинок, чтоб помог. Не хуже тебя охотник.

— Не хуже, — согласился Егор.

— Да и добровольцы у нас есть. Сосед вон твой, и тот вызвался.

— Кто? — опешил Егор. — Петька?!

— Ну Петька, чего ты взбеленился?

— Погоди-погоди, Степаныч! — ухватил Егор за рукав вставшего председателя. — Это что ж, Петька на облаву пойдет?!

— А что тут такого, раз человек хочет?

— Не будет этого! — бледнея, сказал Егор. — Чтоб эта гнида охотилась за волчицей?! Не будет, я тебе говорю!

— Вон ты какой! Про кровь все твердишь, а сам так и дорываешься до крови-то. Что тебе Петька-то сделал, что ты аж побелел весь? Ну полаялись, слышал я, а ненавидеть-то за что?

— За что? А за что он волчицу отравил? Ты думаешь, чего она нынешней весной подыхала? Петька ей яду крысиного подкинул. Машу вон спроси, молоком отпаивали.

— Отпаивать-то отпаивали, а про яд первый раз слышу, — удивилась жена.

— Ясно, что первый! Не сказал я тогда тебе, а ведь Петька на огород приходил к нам, следы-то я его нашел. Он и сунул яду волчице.

— Да зачем ему это?

— А по злобянке. Что ты, Петьку не знаешь? Он и в район кляузу написал, а теперь, вишь ли, на охоту собрался.

— Ну, ты не очень-то расходись, — утихомирил Егора председатель. — Я ведь тоже про яд ничего не знал. Да-а, сосед у тебя, ничего не скажешь. А грозить все равно не надо. Это Петькино дело — идти на охоту или сначала у тебя разрешения спросить. Как захочет, так и будет, нам лишние руки на облаве во как нужны.

Не зная, как сдержать нахлынувшую злость, Егор встал и заходил по избе. Мысль о том, что Петька, этот сволочной и мелочный человек, из-за которого столько всего пережито, пойдет на облаву да вдруг еще и подстрелит волчицу — таким как раз и везет, — была Егору невыносима. Пусть бы застрелил кто угодно, только не Петька. Тогда хоть беги из деревни, потому что Петька ведь проходу не даст своими насмешками. А не сдержишься, ударишь, чего доброго, сгоряча — в милицию заявит, и посадят еще из-за такого гада. Нет уж, лучше своими руками все сделать.

— Ладно, — сказал Егор наконец. — Вот тебе мой сказ, Степаныч: Петькиного духу чтоб и близко на облаве не было, сам вместо него пойду. Но чур без ружья. Стрелять не буду. Помогу Семену выследить и обложить волков, а уж дальше как хотите.

— Идет, — согласился председатель. — Нам бы только стаю загнать, а стрелять мы и сами умеем…

Стаю обложили на глухом лесном острове. Сюда волки приходили на лежку, и здесь их наконец-то выследил Егор. Как выследил, только он и мог рассказать про то. Волчица, почуяв слежку, пускалась на разные хитрости и уловки, но Егор раз за разом отгадывал их и медленно, но верно шел за стаей по пятам.

Посторонний человек, поглядев в эти дни на Егора, подумал бы, что, видать, шибко любит этот молчаливый, обожженный морозом охотник деньги, если так надрывается из-за них. Другой и носа не высунул бы из дому в такой мороз, отсиделся бы, переждал, а этот как чугунный. Только одно и знает: чуть рассвело, а он уже в лес. Нужда, что ли, так заела?

Даже Семен, не говоря уж об остальной бригаде, не ожидал такой нещадности Егора к себе, а главное — отказа от всякой помощи.

— Чтобы в лес ни ногой, — предупредил Егор Семена в первый же день. — Когда надо будет, скажу.

Скажет так скажет, рассудили охотники. Мы люди не гордые, можем и подождать.

И верно рассудили. Никаких помощников себе Егор не хотел. Ко всем ревновал волчицу и слышать не желал, чтобы кто-то еще ее выслеживал. Выслеживали уже! Довыслеживались до того, что ходатая подослали — председателя. Скажи, мол, Егору, Степаныч, чтоб помог, замотались с этой проклятой стаей. Вот и пусть сидят дома, пока не свистну.

Но до этого «пока» пришлось дожидаться неделю. Чего только не делала волчица, по-разному изгалялась, чтобы сбить Егора с толку, — и кругами кружила, и на старые следы наводила, и на части разбивала стаю, да не помогло ничего. Егор поджимал и поджимал стаю, а когда следы привели к острову, понял: здесь. Только сюда и могли приходить волки на лежку, в этот отдаленный и тихий уголок. Тогда-то Егор и дал знать охотникам, и они, как частоколом, обнесли флажками участок, который он им показал.

На облаву выехали утром на двух санях. Народу набралось порядком, двенадцать человек — Семен со своими, Егор с председателем, да пятеро загонщиков. Лошади еле тянули, а когда свернули с дороги на целину, и вовсе стали, снег был по брюхо. Тогда все слезли с саней, оставили на них ружья с лыжами и гурьбой пошли впереди лошадей — торили дорогу. Так и добрались до места.

Волки вроде не должны были уйти сквозь флажки, однако Егор на всякий случай обошел их — нет ли выходного следа. Его не было, волки сидели внутри оклада, и теперь можно было бы плюнуть на остальное и уйти домой, но Егор решил досмотреть все до конца. Жила в душе тайная надежда, что, может быть, волчица и выкрутится. Это сейчас флажки пугают ее, а начнется стрельба — может и перемахнуть через них, и такое бывает. Когда до шкуры добираются, какие уж гут флажки. Ни о чем не думают, только б спастись.

И когда Семен развел своих по номерам, Егор встал за толстую елку неподалеку от одного из охотников. Со спины его прикрывали кусты, и он, утоптав снег под елкой, приготовился ждать.

День опять выдавался морозный, красный круг солнца просвечивал сквозь деревья, золотил заиндевелые ветки. Тишина стояла в лесу, казалось, нет в нем ни волков, ни людей, а только эти мохнатые ели и сосны да узорные, все в изморози, березы, что будто и не растут вовсе, а нарисованы. Сверху, чуть не задев, упала шишка, и Егор, задрав голову, увидел на ветке двух клестов. Словно и не замечая Егора, птицы шелушили своими кривыми клювами гроздь красноватых шишек. Да и сами клесты были красноватыми, а значит, самцами, и Егор подумал, что самки, наверное, уже сидят на яйцах. Птички-то всего ничего, а никаких морозов не боятся, в январе уже выводят птенцов. И как только не замерзают такие крохи?

Но вот в глубине леса стукнули, и Егор сразу забыл о клестах. Как ни слаб был донесшийся звук, Егор отличил его от обычных звуков леса и понял, что это пошли загонщики. Он представил, как они, рассыпавшись цепью, идут на своих широких лыжах и легонько постукивают палками по деревьям, приближаясь к тому месту, где стоят на номерах охотники. И, угадывая движение загонщиков, Егор вспомнил свой опор накануне облавы. Семен и остальные внушали загонщикам кричать сильнее и даже бить в тазы, чтобы согнать волков с лежки. Как будто для этого надо из пушки стрелять! Да волк тебя за километр услышит, только кашляни. А напугаешь всякими тазами, он и перемахнет через флажки. У того же Семена случалось. Егор мог бы и не вмешиваться в его распоряжения, пусть бы грохотали, а потом остались бы ни с чем, да злила глупость, и он сказал, что, если хотят разделаться с волками, так пусть слушают его, и наказал загонщикам гнать, как велит. И теперь они старались.

И другое представил Егор: как, услышав постукивания, сначала насторожились, а потом стронулись с места волки и пошли след в след за волчицей. А куда идти-то? Сзади загонщики, справа и слева флажки, а впереди охотники ждут не дождутся. Конечно, до выстрелов волчица попробует найти какую-нибудь лазейку, а как начнется пальба, волки кинутся врассыпную.

Тут уж каждый за себя будет, и Егор напряженно поглядывал по сторонам, стараясь угадать, в какой конец оклада подадутся волки. И когда справа бабахнул первый выстрел, он понял: началось!

Там же, справа, снова выстрелили, и тотчас закричал, заголосил раненый волк. Но бухнуло в третий раз, и крик оборвался. А выстрелы зачастили, как по цепочке приближаясь к тому месту, где стоял Егор. Стая шла справа, вдоль линии стрелков, которые, уже было ясно, не промахнулись, но уцелевшие волки должны были вот-вот появиться и здесь, на левой стороне оклада.

Егор посмотрел на ближайшего к нему охотника. Тот, выставив вперед левую ногу, держал двустволку перед собой, готовый выстрелить в любую секунду. Но, как и Егор, он ждал, что зверь появится справа, и смотрел только туда, а волк выскочил из кустов левее его, ближе к Егору. Весь как пружина, он на мгновение остановился, повернув голову туда, где трещали выстрелы, и Егор чуть не выбежал из-за елки: он узнал волчицу. Густой зимний мех изменил ее, но никакой мех не мог скрыть раскосость ее глаз и выражение взгляда, в котором, казалось, сквозила усмешка.

«Беги, глупая, чего стала!» — хотелось крикнуть Егору. Эта секундная задержка могла стоить волчице жизни. Егор увидел, кал, резко вскинув к плечу ружье, повернулся за деревом охотник, ловя волчицу на мушку. Миг, краткий миг решал все. И тогда, думая только о том, что надо спугнуть волчицу и тем спасти ее, Егор хлопнул в ладоши. Но этот хлопок заглушил грохот выстрела. Волчица с визгом покатилась по снегу, но тут же вскочила и кинулась в кусты. Вдогонку ударил еще один выстрел, уже бесполезный. Но первая пуля попала в цель: на том месте, где только что каталась волчица, снег был покрыт красными пятнами.

Охота, внезапно начавшись, так же внезапно и кончилась.

Выстрелы утихли, послышались людские голоса, и тут же Егор увидел идущего к нему Семена.

— Ну, Егор, все! Шестерых уложили! Ты-то в кого тут бахал? — спросил Семен охотника, который все еще стоял на своем месте.

— Так, кажись, в саму, — неуверенно ответил тот.

— В кого, в саму?

Охотник опасливо посмотрел на Егора.

— Ну в эту самую, в волчиху.

— Так где ж она?

— Ушла, кажись, Ранетая. Вон кровь-то.

— Эх ты, тёпа! Ранил-то хоть куда?

— А я знаю? В башку целил.

Все втроем они подошли к кустам, куда после выстрела метнулась волчица. Везде была кровь — на снегу, на ветках, и Егор сразу понял, что волчица ранена тяжело.

— Ладно, — сказал Семен, — опосля разберемся, сначала тех в кучу стащим.

Егор не стал помогать охотникам. Стоял безучастно в стороне и смотрел, как со всех сторон волокут за хвосты убитых волков. И только когда всех положили в ряд, подошел. И жалость стиснула сердце при виде мертвых зверей. Матерый сразу бросался в глаза своим ростом, молодые были поменьше, и хотя Егор не видел их с раннего лета, ему казалось, что он узнаёт их. Вот этот вывалился в тот раз из конуры, когда он привел к волчатам дочку. А этот любил вцепиться зубками в сапог и, урча, грызть его. А вон тот был самый маленький, но самый настырных!.. Все тут, в одном ряду, и он видит их раны. И это кто-то из них кричал, когда в него попала пуля…

Егор почти с ненавистью посмотрел на сгрудившихся охотников. Они курили и громко обсуждали подробности охоты, вспоминали, кто как стрелял, спорили и все, как один, доказывали, что, если бы не он, охота не была бы такой удачной. И даже охотник, стрелявший в волчицу, обретя перед своими уверенность, выставлял себя почти что героем и клялся, что волчица все равно далеко не уйдет, сдохнет.

— Да заткнись ты! — оборвал охотника Егор.

— А ты не командуй! — огрызнулся тот и хотел что-то добавить, но Егор так люто взглянул на него, что охотник отшатнулся. — Да ну тебя, черт бешеный!..

Покурив, стали готовиться свежевать волков, и тут встал вопрос о волчице. Кто-то сказал, что надо бы пойти по следу и пристрелить ее, но, как выяснилось, идти никому не хотелось. Тем более что мазила-охотник опять побожился, что волчица так и так сдохнет. Ну и черт бы с ней, и нечего зря таскаться.

Егор слушал эти рассуждения усмехаясь. Если бы даже и постановили добить волчицу, он никому бы не дал этого сделать, ибо сразу решил, что пойдет по следу сам. И когда никаких желающих не нашлось, Егор отозвал в сторону председателя.

— Будь другом, Степаныч, зайди к моим, скажи, что, может, запозднюсь сегодня.

Председатель прищурился:

— Никак за волчицей собрался?

— А что ж, бросать ее, что ли?

— Не дури, Егор. Время-то, знаешь, сколько? Через час стемняться начнет. Да и откуда мы знаем, как она ранена. Может, задело только, уведет черт-те куда.

— Не, Степаныч, влепил он ей сильно, сам видел. Далеко не уйдет, это точно.

— Тогда хоть ружье возьми на всякий случай.

— Обойдусь. Топор из саней захвачу. Ты только не забудь к моим зайти.

Как Егор и думал, флажки волчицу не задержали. Гонимая болью и страхом, она перескочила через них и метров полтораста шла на махах, но дальше силы у нее кончились. Дальше вел неровный, вихляющий след — волчицу шатало. Но она упорно уходила все дальше и дальше, пачкая кровью сухой, рассыпчатый снег. А вскорости Егор наткнулся на пролежину в снегу. Тут волчица в первый раз легла и лежала, видно, долго — снег в пролежине был весь пропитан кровью.

Потом пролежины стали попадаться все чаще, силы покидали волчицу, и наконец Егор увидел ее. Она лежала возле двух берез на широкой прогалине — на боку, безжизненно вытянув лапы и oткинув пушистый хвост.

Кончилась, подумал Егор. Но когда он подъехал ближе, волчица шевельнулась и попробовала подняться, однако так и не смогла.

— Жива, милая! — обрадовался Егор.

При звуке его голоса веки волчицы дрогнули, она с усилием открыла глаза, и Егору показалось, что в них промелькнул живой интерес.

— Узнала, милая, узнала!

Он снял лыжи и присел над волчицей. Осторожно погладил ее по узкой морде, ощутив ладонью, как затрепетали холодные и влажные ноздри волчицы. Весь ее загривок был в крови, и Егор, потихоньку раздвинув волчицыну шерсть, увидел рану. Пуля попала в шею ниже затылка, виднелись разорванные жилы, и Егор не представлял, как волчица еще живет с такой раной. И как могла пробежать столько.

— Эх, милая… — только и сказал он, разгибаясь. И пожалел, что отказался от ружья: сейчас бы он без колебаний пристрелил волчицу. Она была не жилица на свете, он это видел, а вот сколько ей придется промучиться — кто знал?

Надо было что-то делать. Оставить волчицу и уйти — об этом не было и речи. Тащить, как в прошлый раз, домой? Так ее и трогать-то нельзя. Тронешь — сразу богу душу и отдаст. На ладан дышит. Мало того, что шея перебита, так и крови-то сколько вытекло. Помрет. Не сразу, так через час, а все равно помрет.

Но рядом с этой мыслью жила и другая: а вдруг опять выживет? Бог-то ведь троицу любит! Два-то раза пронесло, может, и сегодня вывезет?

Разгорячившись от ходьбы, Егор сначала не чувствовал холода, но теперь его как бы и зазнобило.

— Костер надо ладить, — сказал он. — Может, до ночи просидишь тут.

Он натаскал к березам хворосту и разжег костер, но потом подумал, что хворосту, сколько его ни таскай, все равно надолго не хватит, горит, как порох. Потолще что-нибудь надо. Он зашел в гущу и, отыскав сухую сосну, свалил ее. Разрубил на части и принес бревна к костру. Бревно пообхватистей положил посередке огня, а над ним шалашом поставил остальные. Пламя быстро схватило их, и они занялись ровным, сухим жаром. Его должно было хватить надолго, но Егор не поленился и про запас срубил еще одну лесину. Подумал и решил, что надо заодно сделать и заслон против ветра. В лесу-то его вроде и нет, а здесь, на прогалине, тянет. Самому-то что, каким хошь боком поворачивайся к огню, а волчица-то? Ей спереди печет, а сзади дует. Здоровому-то все нипочем, а коль уж прихватило, беречься надо, без разницы, человек ли, зверь ли дикий. Эта вон всю жизнь в снегу спала, и ничего, а сейчас кинь — к ночи закоченеет.

Хотелось подстелить что-нибудь волчице, но Егор не решился трогать ее, укрыл только со спины еловыми лапами. Натыкал лап и промеж берез, чтоб не так дуло, постелил себе. Хлеб и сало были, как всегда, в кармане, и он, отогрев хлеб над огнем, поел. А вот попить было нечего. Снегу кругом сколько хочешь, да разве снегом напьешься? Только себя растравишь. Растопить бы, на худой конец, а в чем? Были в санях кружки, забыл взять…

Короткий декабрьский день угасал. Сумерки обкладывали прогалину со всех сторон, изменяли формы деревьев и кустов. Все сделалось другим — затаенным, загадочным.

Прислонившись спиной к березовому стволу, Егор время от времени поправлял палкой костер, сгребал поближе к поленьям откатившиеся уголья и поглядывал на волчицу. Она почти не дышала, и, только присмотревшись, можно было заметить, как еле-еле поднимаются и опускаются подвздошины. Кровь из раны больше не текла, видно, и течь-то было нечему. «Что у нее крови-то, ведро, что ли?» — подумал Егор. И так весь снег заляпала.

Вспомнилось об охотниках. Поди, уже давно в деревне. Разговоров, поди! Как же: шесть волков зараз! Раньше-то за всю зиму столько не брали, а тут за полдня… Председатель, конечно, зайдет к Маше, обскажет все, как есть, но Маша все равно беспокоиться станет. Хоть бы догадался председатель, соврал бы, что дал, мол, Егору ружье, а то ведь Маша знает, что он без ничего утром ушел. Как бы не накричала на председателя. Устроились, скажет, сами приехали, а Егор отдувайся за всех…

Волчица неожиданно захрипела, и Егор так и вскинулся. Подумал: все, кончается. Он поворошил костер, стало светлее, и можно было увидеть, дышит волчица или уже нет. Она дышала, и Егор успокоился, но на всякий случай пододвинулся к волчице поближе. Ему казалось, что, когда он рядом, она и сквозь беспамятство чует это и ей не так страшно в этом темном и глухом беспамятстве.

Время шло все быстрее к ночи, мороз усиливался. Впотьмах Егор нарубил еще лапника и, устроив себе настоящую постель, лег. Никакая опасность не угрожала ему в этой темени. Стаи больше не было, другие волки рыскали далеко, а всех прочих отгонял огонь костра и волчицын запах. Зарывшись в лапник, Егор лежал и смотрел на небо. Оно было все в звездах и все дрожало, как будто еле выдерживало тяжесть звезд. Их вид никогда особенно не волновал Егора. Он относился к ним как к чему-то само собой разумеющемуся — как к листьям на деревьях или к перьям на курице. Ну звезды. Ну есть и есть. Не было бы их, было б что-нибудь другое. Гармония звездного неба была ему незнакома, и если б ему сказали, что на небе можно найти чуть ли не сотню созвездий, он удивился бы, потому что знал из них одно-единственное — Большую Медведицу. Как-то так получилось в жизни, что некогда было разглядывать звезды. И вот, в кои-то веки, он смотрел на них, и постепенно звездная картина все сильнее захватывала его. В прозрачности белых и голубых огней звезды казались такими чуждыми, что брала оторопь. Это сколько ж до них?! Он и представить не мог, сколько, и лишь смутно, славно бы инстинктом живущего в нем другого существа, угадывал чудовищность расстояний. До звезд было так далеко, что всякий путь к ним искривлялся, но никакое тяготение и никакие иные поля не могли отклонить мысль, Всепроникающая, она в кратчайший миг перенесла его к звездам, и он ужаснулся, посмотрев с этой страшной высоты вниз.

Все виделось ему, не стало никаких горизонтов, и можно было заглянуть за самый край. Безлюдна и темна была лежащая под ним земля. Все спало там, и только в одном месте, как свеча на ветру, трепетал слабый костер. И кто-то, знакомый по какой-то далекой, словно уже прошедшей жизни, сидел возле костра и смотрел в ночное небо. И то ли живой, то ли мертвый волк лежал рядом на красном от крови снегу. Дикий лес обступал этих двоих, но все будто повымерло в нем или бежало прочь, как от предчувствия чьей-то близкой смерти. Она действительно была близка; ее присутствие ощущалось даже здесь, на звездных высотах, и в тот самый миг, когда она приблизилась к костру, небо над лесом прочеркнул ослепительный след упавшей звезды…

Егор очнулся. Словно что-то прошло мимо, задев его своим краем. Он привстал и почувствовал, как по спине прошел холодок: на него смотрела волчица. Было чудом, как она, почти неживая, сумела повернуться, но теперь она лежала на брюхе и смотрела в лицо Егору неотрывным, немигающим взглядом.

Господи, никак отошла?!

Егор опустился на колени и протянул руку, намереваясь погладить волчицу и сказать ей что-нибудь ласковое, но так и замер: то, что он принял за жизнь, было на самом деле смертью, и он понял это, увидев глаза волчицы вблизи. В них был один только ужас; разверстые, они уже видели то, чего так страшится все сущее, для чего вся жизнь есть одно длинное приуготовление.

— Эх, милая…

Чуждо и дико раздался человеческий голое в ночном лесу, некстати он был в нем в эту пору, но, услышав его, волчица из последних сил потянулась к Егору и уткнулась мордой в его колени, словно хотела спрятаться от того страшного, что надвигалось на нее из вселенской тьмы.

— Эх, милая, — повторил Егор, гладя волчицу по голове. Ладонь нащупала старую вмятину от пули, и к горлу Егора подкатил ком. И он стал ненавистен самому себе, как днем ему были ненавистны охотники, толпившиеся около убиты к ими волчат.

— Прости, милая… Слышишь?

Он нее гладил и гладил волчицу, чувствуя, как замирает в ней жизнь. И вот она вздохнула, и по ее телу прошла судорога. Оскалилась морда, и только что живший зверь стал мертвым, костенея и обезображиваясь на глазах.

Тишина стояла вокруг. Что-то неуловимо менялось в природе, и невозможно было постичь суть изменений — их можно было только почувствовать.

Близился час восхода луны, смутный и роковой час, когда чаще всего умирают животные и люди.