1

День выдался ветреный, но ветер не несет свежести, он настоян на зное.

Еще утро, а белое солнце пышет неистово, как в полдень, и небо от зноя стало белесым.

Жара, жара! Куртки сброшены с плеч. Работают в майках, иные обнажены по пояс. Майки, кепки, косынки, штаны, платья — все выцвело. И сквозь подметки чувствуется раскаленный камень, железо.

У киоска, где продают газированную воду, толпятся строители. Вода здесь и в жаркие дни всегда холодная: ее выпивают прежде, чем она успевает согреться. Пьют, за отсутствием стаканов, из компотных банок. Весь день продавщица твердит одну и ту же фразу: «С сиропом или без?» Весь день ее торопят. Весь день у нее не обсыхают розовые от сиропа, липкие руки. В блюдце лежит мокрое серебро и медь.

Токмаков, разморенный, подошел к киоску и стал в очередь.

У киоска остановился самосвал, груженный доверху черноземом. От машины несло бензиновым чадом и перегретой резиной. Казалось, еще немного — не выдержит, размякнет, потечет краска с крыльев, с капота.

Из кабины, не заглушив мотора, вылез водитель. Лицо его, шея, грудь и голые руки лоснились от пота.

Надо и свой собственный радиатор залить. — Водитель шлепнул себя ладонью по животу.

— Разрешите?

— Валяй! А то и закипеть недолго.

Токмаков пропустил чумазого водителя вперед и обернулся.

В кабине сидела девушка в клетчатой косынке. Токмаков взглянул на ее разгоряченное лицо, на белый воротничок, облегающий смуглую шею, ухмыльнулся и подмигнул, приглашая девушку к киоску. Она отвернулась.

Водитель залпом осушил банку воды, вскочил в кабину и уехал.

Токмаков выпил воду не торопясь и пожалел, что взял с сиропом, — жажду не утолил. Он выплеснул остатки розовой воды на асфальт, и сладкая лужица испарилась мгновенно.

Ну и печет! Как говорит Пасечник, в такие дни куры мечтают, чтобы их ощипали.

Токмаков зашагал к домне, стараясь держаться тени от заборов и построек. Потом свернул в сторону и пошел по аллейке доменного сквера, приглядываясь к деревцам. Какие они все хилые, тщедушные! Может, не подростки это, а карлики? Неужели деревце с такими мелкими листиками — клен?

Токмаков сорвал листик, помял его. Листик был ломкий, темно-бурый, а изнанка его, шерохова-тая, с ворсинками, была еще темнее — копоть въелась во все поры. Иные листики покоробились, свернулись в трубочки. Токмаков бросил листик. На пальцах остался черный след.

Трава в сквере тоже была грязно-серой от копоти и никла под ее тяжестью.

Впереди, прямо на аллейке, самосвал выгрузил чернозем. За холмом, перегородившим дорогу, возле водоразборной колонки, Токмаков увидел девушку в клетчатой косынке и водителя — тот подставил затылок под мощную струю воды, а девушка, смеясь, все больше отвинчивала кран гидранта.

«Вот это душ!»

Жара показалась Токмакову еще невыносимее, он прибавил шагу.

— Эй, товарищ! Не ходите по газону!

Токмаков свернул обратно на аллейку и полез, проваливаясь по колено, прямо через холм.

Земля была рыхлая, жирная. Еще не выветрился ее запах, она еще не утратила первоначальной черноты я сырой прохлады, которую Токмаков ощущал коленями.

— Безобразие! Смотрите, нашу землю топчет! — Девушка дернула водителя за мокрую майку. Тот отмахнулся и продолжал плескаться под краном.

— Ну и характерец у вас! — Токмаков начинал увязать в рыхлой земле. — По газонам — нельзя. Дорожку загородили. Лучше помогите выбраться, пока я земли не наелся.

— Другой дороги не нашли?

Девушка нехотя протянула Токмакову руку и резко отдернула ее, как только тот выбрался на дорожку.

— Некогда! — Токмаков затопал, отряхиваясь. — Спешу под душ. — Он кивнул в сторону води-теля, блаженно фыркающего и крякающего под струей.

— Не торопитесь, здесь очередь. — Девушка подбежала к гидранту, наклонилась и стала пить.

Токмаков тоже подошел к крану, нагнулся и подставил губы под струю, игриво толкнув плечом девушку.

Девушка отпрянула.

— Делать вам нечего!

Токмаков досыта напился и вытер рукой губы.

— Зря нервничаете. Отличная водица! А делать мне действительно нечего. Бюллетень! — Токмаков похлопал по карману спецовки.

— Оно и видно: тяжелобольной. Только рельсы таскать! — Девушка вскочила в кабину. — Не забудьте кран закрыть. Если здоровье позволит…

Самосвал дернулся с места и уехал.

«Откуда она взялась, эта недотрога?»

Токмаков посмотрел на хлещущую из гидранта воду и крепко завинтил кран.

Он хотел было проведать своих монтажников и направился к подножию домны, но заметил в той стороне долговязую фигуру Дерябина. Старший прораб Дерябин стоял спиной, покачиваясь с пяток на носки; в руках, заложенных за спину, он держал свернутый в трубку чертеж. Дерябин смотрел вверх, и Токмаков поспешно свернул влево, довольный тем, что остался незамеченным.

Токмаков прошел мимо листа фанеры, на котором висела газета «Каменогорский рабочий». Газету вывесили утром, а она пожелтела и обесцветилась так, словно солнце жгло ее все лето. Рядом, на щите, Токмаков прочитал: «Осталось 77 дней до пуска домны». Крупные красные семерки смотрели из квадратного окошечка, выпиленного в фанерном щите.

Всего каких-нибудь шесть дней не был Токмаков на стройке.

Оказывается, за шесть дней можно отвыкнуть от неумолчного гама.

Сегодня трубы, цилиндры, резервуары самой причудливой формы казались ему более внушительными, чем обычно. Он успел отвыкнуть от деталей домны, если только можно называть «деталями» сооружения, рядом с которыми люди выглядят карликами.

Но человек чувствует себя среди этих железных великанов уверенно и дает им названия, сравнивая с предметами домашнего обихода, одежды, утвари. Так появились «свечи», «граммофоны», «башмаки», «самовары», «рукава», «коромысла», «штаны», «подсвечники», «серьги». И только царгу все называли царгой, хотя так и напрашивалось сравнение с браслетом, с обручем или с поясом, — весь кожух домны состоит из этих гигантских поясов, поставленных один на другой и сваренных вместе.

Токмаков увидел много нового в переменчивом пейзаже стройки.

Домна вытянулась за эти дни вверх.

Теперь, стоя у ее подножия, приходилось сильно запрокидывать голову, чтобы следить за монтажниками, работающими на высоте.

Конечно, хорошо, что монтажники забрались за шесть дней так высоко. Но обидно, что все сделано без тебя.

Кто-то закричал сверху. Кажется, Пасечник. Что случилось? Пасечник размахивает руками, виден его искаженный рот. С кем же он переговаривается? Ах, с Матвеевым!

Токмаков сразу и не заметил старика.

— Эй, там, наверху! — надрывался Матвеев. — Опять у вас все замерзло?

Матвеев изнывал от жары. Он снял кепку и вытер лысину.

— Наше вам с кисточкой, товарищ прораб! — донеслось сверху.

Это снова кричал Пасечник. Он беззаботно шагал на высоте по узкой-узкой балочке. Токмаков погрозил ему кулаком.

— Уже грозишь? Значит, выздоровел на сегодняшний день! — кто-то хлопнул Токмакова по больному плечу.

Токмаков вздрогнул, круто обернулся и увидел Гладких.

— Это ты ладно придумал, что вышел на работу! Главное сейчас что? Главное сейчас, в свете последнего решения, — сборка на земле. Это я тебе как группарторг говорю. Надо тебе, Токмаков, целиком сесть на этот участок.

Токмаков отмахнулся:

— Ладно, ладно!.. У меня еще бюллетень. А ты. Гладких, о своей службе не забывай. Пасечник опять там без монтажного пояса разгуливает…

Но Гладких этого уже не слышал. Он побежал за кем-то вдогонку, ему нужно было обеспечить чью-то явку на какое-то собрание. Вечно Гладких кого-то зовет, разыскивает.

Но самого Гладких никто из монтажников не ищет, он никому не нужен. Как про него говорит Пасечник — льет воду на ветряную мельницу.

— Константин Максимович! Добрый день! — донесся мальчишеский голос.

— Здравствуй, Борис!

Борис сдернул кепку, и вихор встал на его темени торчком.

Токмаков подошел к лебедке, пожал Борису руку. Тот, весьма довольный, осмотрелся: все ли видели, что прораб здоровался с ним за руку?

— Наверху уже были? — Борис показал на макушку домны.

— Не собираюсь.

Токмаков намеревался сегодня лишь проведать своих монтажников, не вмешиваясь ни во что. Но не прошло и получаса, как он уже сидел, свесив ноги, на раскаленной солнцем стальной трубе. Перед ним был разостлан чертеж. Токмаков озабоченно потирал лоб.

Возле трубы стоял Матвеев. Он почесывал лысину и оправдывался:

— В натуре все правильно…

— В натуре, в натуре!.. А для чего тебе чертеж дан? Опять не прочитал как следует? Теперь возись, перевязывай!

Токмаков спрыгнул на землю, выхватил из рук Матвеева рулетку и начал вымерять трубу, чертить мелом на ее округлых боках: он искал центр тяжести, перед тем как заново перевязать трубу стропами и поднять на высоту.

— Интересно, чем прораб занимается! — услышал Токмаков насмешливый голос, и тут же Матвеев испуганно шепнул:

— Начальство!

Токмаков выпрямился и увидел рядом массивную фигуру управляющего Дымова, окруженного помощниками. К начальству уже присоединился и старший прораб Дерябин.

Начальники были в парусиновых костюмах и таких же картузах. Эти картузы на стройке — как генеральские фуражки.

— У вас что, бригадиров нет? — спросил Дымов. — А мастер стоит сложа руки?

— Все ясно! — раздался грубый бас. — Сначала проспал, а теперь аврал.

Это подал голос главный диспетчер Медовец, он на голову возвышался над окружающими.

— Промашка… — вздохнул Матвеев. — В чертеже заблудился…

— В ликбез запишитесь, если в чертежах не разбираетесь. — Дымов повернулся к Токмакову. — Над каждой трубой собираетесь так колдовать? Трафик в трубу вылетит! Почему прошлой ночью не было света на площадке?

— Я ночью здесь не был…

Токмаков выжидательно взглянул на Дерябина, но тот только пожевал губами.

— Вы не были, Дерябин не был. Теперь понятно, почему авралите. А наверх давно подымались?

— Шесть дней назад.

— Ну вот, видите. — Дымов повернулся к Дерябину и посмотрел на него, пригнув голову. — Очевидно, прорабы с вас пример берут!

— Товарищ Токмаков, собственно говоря, на бюллетене, — сказал Дерябин, помедлив.

— Если больной, так нечего здесь околачиваться. А пришел — надо работу организовать. И прежде всего — наверху! Кавардак у вас наверху! А сегодня царгу поставили — извольте радоваться: смещение центра!

— Как смещение?! — всполошился Токмаков.

— А вот так! — Дымов резко пригнул голову. — Шарманщиков этих спросите! — Он кивнул на геодезиста а реечника, стоявших в стороне.

Матвеев сокрушенно произнес:

— Правду, ее девать некуда. Шесть миллиметров в карман не спрячешь.

— Откровенно говоря, смещение центра имеется. И вам, уважаемый, — Дерябин указал худым, острым пальцем на Матвеева, — нужно не лысину чесать, а следить…

Дымов грозно оборвал Дерябина:

— Все вы на земле торчите. Дискуссию затеяли! Боитесь высоты?.. Полезайте сами наверх и проверьте!

Дымов ушел не попрощавшись, как и начал разговор не поздоровавшись.

Токмаков остался стоять хмурый, с рулеткой в руке. Начальства уже не было видно, но из-за трубы доносился бас Медовца: «Еще двое суток? Да где мне их шукать? У нас сейчас какой календарь? Грегорианский. Его и будем придерживаться. Чуете? Никакого нового летосчисления вводить пока не будем!..»

— Начальство! — вздохнул Матвеев. — Обругали и пошли. А если разобраться…

— Тебя-то, во всяком случае, обругали за дело. Будешь на глазок работать — выгонят из мастеров.

Токмаков сунул Матвееву рулетку и решительно зашагал к подножию домны.

 

2

Далеко внизу остались сходни и мостки со следами цемента и глины на досках. Остались внизу и железные лестницы с перильцами. Их сменили верткие стремянки, затем — шаткие трапы из металлического канатика с прутьями-ступеньками и напоследок — скобы, приваренные к конструкциям домны.

На высоте восьми этажей глуше разноголосица стройки, ее гомон и гул.

Токмаков прислушался — шипят огни электросварки, словно кто-то непрерывно окунает в ведро с водой горящие головешки.

«И ни одна душа не знает, каким ветром выдуло меня наверх. Везет же мне сегодня!» — подумал Токмаков и полез выше.

Чем выше он подымался, тем яснее слышал тяжеловесный скрип такелажа и хлопанье флага, укрепленного на макушке башенного крана.

На тесной площадке, где кончался последний трап, Токмаков остановился передохнуть.

Здесь, на высоте, воздух не так зноен, и Токмакову казалось, что он стоит на самом берегу реки Урал.

Далеко на западе, за рекой, виднеются горы. Это один из южных отрогов Уральского хребта. Горы поближе — темно-зеленые и полулежат, горы подальше — черные и стоят во весь рост.

Гора Мангай, драгоценная кладовая железной руды, возвышается голая. Лишь столбы электрической дороги видел Токмаков на Мангае, одну линию столбов над другой. Рудное тело горы обнажено, изрезано горизонтами. Они подобны исполинским ступеням, ведущим на вершину. Разрезы пестры, преобладают рыжие, красноватые, бурые оттенки.

Такие же пестрые холмы видит Токмаков на рудной эстакаде доменного цеха. Дымчатые, сизые холмы — кокс, будто он тоже выцвел на этом солнцепеке. Темно-рыжие дюны с шоколадным оттенком — руда. Грязно-серые взгорья — известняк.

Токмаков перевел взгляд влево, туда, где виднелось серо-зеленое пятно доменного сквера. На одной из дорожек самосвал вновь ссыпал чернозем.

И хотя самосвал казался отсюда размером с вагонетку, Токмаков удивительно остро ощутил снова запах чернозема и его сырую прохладу.

«Быстро вернулась!.. Опять эта девчонка там командует. Знать бы, что вернется… И чего я только сюда полез?»

Он пропустил вперед геодезиста, его, помощника реечника и полез по скобам за ними. Теперь уже он все время видел у себя над головой тапочки геодезиста. Тот любил работать в легкой обуви, любил ощущать пяткой, пальцами, всей ступней кусочек железа, на который ставит ногу. А реечник лез в валенках.

Геодезист тащил наверх складной треножник, а у реечника за спиной висел ящик с инструментами, похожий на шарманку или футляр от баяна. Будто сумасбродный баянист, собравшись играть неведомо кому, разве что птицам перелетным, карабкается на небо по балочкам, по скобам, по кронштейнам.

«Ну куда он ставит ногу? — пугался Токмаков. — Левее, левее! Ах, не ставит. Только примеряется. Еще левее. Наконец-то! А все-таки нет лучше валенок. Первая обувь верхолаза. В них и на краску наступишь — не поскользнешься».

На самой верхушке домны реечник снял со спины свой ящик. Токмаков с внезапным волнением стал следить за каждым движением реечника. Тот извлек из ящика отвес, установил на двух балочках треножник, и геодезист приступил к работе.

Ветер раскачивал на нитке под треножником белый грузик, очень похожий на пулю.

Реечник обошел домну вокруг по настилу, присел на корточки и установил ватерпас. Токмаков знал: капля спирта в ватерпасе сейчас покажет, точно ли уложена царга на царгу, можно ли их сваривать.

Токмаков в эту минуту совсем забыл о больном плече, о бюллетене и думал только о возможной ошибке монтажников. Не все ли равно — при нем установили царгу или без него?

Реечник на той стороне развел руками и на пальцах показал: шесть… Ничего, мол, не попишешь; шесть миллиметров есть шесть.

Токмакову захотелось самому взглянуть на эту каплю спирта.

Поперек царги, по диаметру окружности, лежала узкая, длиной в шестнадцать метров, балка.

«Нет, не пойду вокруг по настилу, — пришла вдруг шальная мысль. — Пройду по балочке». — И он двинулся шажок за шажком по балочке. Она была шириной с папиросную коробку.

Потому ли, что Токмаков за эту неделю успел отвыкнуть от высоты, потому ли, что ослабел за дни болезни, потому ли, что балочка, висящая над бездной, была уж очень узка, — ему стало страшно, едва он сделал первые несколько шажков.

Повернуть обратно? Еще опаснее, а кроме того стыдно. Так и подмывало опуститься, сесть на балку верхом, крепко обвить ее ногами и ползти, ползти, ползти на груди, на животе, цепляясь за балку руками.

Но геодезист и реечник были рядом. Токмаков чувствовал их взгляды. Поздно идти на попятный.

И он внешне непринужденно, даже беззаботно, продолжал ступать шажок за шажком, чувствуя, как страх противно щекочет пальцы на ногах. Еще, еще шажок. Ближе, ближе спасительные подмости.

Токмаков ухватился рукой за край царги, надежно встал на подмости рядом с реечником, шумно передохнул и нагнулся к ватерпасу. Да, проклятая капля переместилась…

— Ничего, водворим каплю на место! — сказал Токмаков реечнику притворно спокойным тоном. Дрожащими руками он достал папиросу, чиркнул спичкой, тотчас же спрятал огонек в ладонях и с наслаждением закурил.

Обернувшись, Токмаков встретился взглядом с геодезистом, тот укоризненно покачал головой.

А рядом с геодезистом стоял Пасечник с блоком на плече, и в его зеленых глазах светилось горячее одобрение, даже восхищение. Рыжий чуб весело горел на солнце.

Когда же Пасечник успел сюда вскарабкаться? Токмакову льстило, что такой верхолаз, как Пасеч-ник, был свидетелем его прогулки над пропастью. Но в то же время Токмаков понимал, что подал плохой пример своему бригадиру — и какому бригадиру? — ухарю, которого хлебом не корми, только позволь полазить черт знает где и на какой высоте. Дымов как-то сказал: «Вашему Пасечнику только разрешите — он у черта на рогах домну смонтирует…»

Пасечник сам себя называл «запорожец за Уралом». Он и правда был родом из Запорожья и всех уверял, будто и верхолазом стал только потому, что рядом с их хатой построили мачту электропередачи и он лазил на эту мачту, чтобы гонять голубей.

С той поры Пасечник работал верхолазом на многих стройках страны, и он сам не помнит уже, на какие только мачты, трубы, мосты, башни, копры, вышки не взбирался. Во всяком случае, он провел наверху много тысяч часов.

Про летчиков у нас говорят: «Налетал столько-то часов». Но разве можно подсчитать, сколько верхолаз налазил?

Пасечник показал однажды Токмакову несколько фронтовых фотографий. На одной из них Пасечник был снят в маскировочном халате разведчика. Вуаль из марли была закинута на ушанку. Пасечник умудрился и тут выпустить чуб из-под ушанки, а выражение лица его было одновременно и озорное и надменное. В руке он картинно держал бинокль, видимо специально одолженный у кого-то.

Пасечник и теперь любил сниматься. Фотограф «Каменогорского рабочего» Флягин несколько раз снимал его для газеты, для Доски почета, и каждый раз Пасечник во время съемки кричал: «Страна должна знать своих героев!», а перед съемкой сам устраивал маленькую инсценировку. То он горделиво разглядывал чужой чертеж, то из кармана его куртки торчали одолженные на время съемки логарифмическая линейка, карандаши, чья-то вечная ручка.

Пасечник любил побахвалиться своим знакомством с управляющим Дымовым: «Мировой мужик! Мы с ним на третьей стройке хлопочем. Нас и в Каменогорск вместе перебросили». Если есть нужда, он не стесняется звонить Дымову. Однажды секретарша не хотела его соединить по телефону и все допытывалась, кто это звонит. «Соедините немедленно! — распорядился Пасечник начальническим тоном. — Говорит заместитель министра по верхотуре. Я только что приземлился». Секретарша решила, что какое-то приезжее начальство звонит с аэродрома, и соединила с Дымовым. Тот потом очень смеялся и с тех пор называет Пасечника «заместитель министра по верхотуре».

Пасечник относился свысока ко всем, кто работал на земле, и пренебрежительно называл их «каменюшниками». Вот так же на фронте он считал, что все, кто не ходит в разведку, — тыловые крысы.

Начальство недолюбливал, ему вечно приходилось выслушивать выговоры и замечания — и все внизу, на земле. Токмакова он уважал — и за его фронтовое прошлое, и за любовь к высоте…

— Наше вам! — прокричал Пасечник, снимая с плеча блок и заправляя в него конец троса. — Давно начальства на верхотуре не было!

— А вы и рады, что начальство болеет?

— Лучше быть здоровым и богатым, чем бедным и больным! Сколько осколочек весил, товарищ прораб?

— Уже пронюхали?

— Разведка все знает. В осведомленных кругах нам сообщили: у прораба из лопатки прорезался фронтовой осколочек.

— Хватит зубы заговаривать. Вы почему разгуливаете без монтажного пояса?

Пасечник оглядел Токмакова с головы до ног и иронически свистнул.

— А где вы свой пояс прячете, товарищ прораб? Под пиджачком?

— На мне пояс не ищите. Я тут сегодня случайно. А вы все время инструкцию нарушаете… Дайте-ка сюда чертеж!

И Токмаков, держась рукой за трос, стал вместе с Пасечником разглядывать чертеж.

К концу смены, когда царга уже точно стояла на своей отметке, Токмаков спустился вниз.

— Проворонил шесть миллиметров, — пристыдил он Матвеева. — Уже прорабу и поболеть нельзя.

— Мы — люди маленькие. На вашем месте старшее начальство находилось.

— А тебе глаза на что даны? На начальство пялить? Ма-астер!..

Матвеев отвел взгляд, посмотрел наверх и ахнул:

— Ну и орел! Глядите-ка! Токмаков ужаснулся.

Он увидел, как человек, держась руками за натянутый трос, оттолкнулся от подмостей, на которых стоял, оплел трос ногами и стремглав понесся вниз.

Несколько раз Пасечник — нетрудно было узнать его — тормозил спуск, сильно зажимая трос ногами, чтобы погасить скорость, а затем снова разгонялся и летел вниз.

Наконец, еще раз притормозив, Пасечник коснулся земли согнутыми в коленях ногами, тут же выпрямился, отпустил трос и задымил папиросой, которая торчала у него в сжатых зубах.

Может быть, всего секунд пятнадцать — двадцать продолжался этот спуск; в такой отрезок времени не успевает сгореть спичка.

Пасечнику совсем не хотелось встретиться сейчас с прорабом, но Токмаков уже повелительно махал рукой, подзывая к себе.

Пасечник подошел лениво, вразвалку.

— Это еще что за номер, товарищ Пасечник? — спросил Токмаков, с трудом сдерживаясь.

— Прямое сообщение, товарищ прораб! Без пересадки. Кратчайшее расстояние между двумя точками. А то пока оттуда по лестницам…

— Так можно и на тот свет приехать. Без пересадки. Шестьдесят метров — все путешествие.

Пасечник презрительно свистнул.

— Как бы не так! Помирать нам рановато. Поскольку есть еще у нас на домне дела. Думаете, я — совсем младенец!

— Хорош младенец!

— А это вот?

Пасечник снял рукавичку — под ней надета еще одна.

— На Тагилстрое тоже один хотел на землю спуститься, — сказал Токмаков зло, — а оказался в земле. Стальная нитка от троса прошила ладонь, он отдернул руку и… «между двумя точками».

— Мало ли глупостей чудаки делают! — Пасечник пригладил волосы.

— Об уме вам, Пасечник, в данную минуту лучше совсем не упоминать.

Токмаков поспешно достал папиросу. Пасечник протянул ему свой дотлевающий окурок, но Токмаков сделал вид, что не заметил, отвернулся и чиркнул спичкой.

— Предположим, вы только покалечили бы руку. Что же? Государство вам за озорство бюллетень должно выдавать?

— Я и с бюллетенем, когда лихорадка была, работал. Вы же знаете!

— Знаю. — Токмаков чувствовал, что у него уже иссякает запас спокойствия, и он с большим трудом удерживается от того, чтобы не накричать. — А все-таки, товарищ Пасечник, придется у вас разряд снять.

— Это за что же?

— За нарушение правил техники безопасности. Злостное нарушение! Это не первый случай!

— Ну что же, снимайте. Если есть такое право. Просить: «Дяденька, больше не буду», — не собираюсь.

Пасечник картинно откинул со лба и пригладил чуб, чуть-чуть задержав пальцы, прежде чем отнять их.

И все это так невозмутимо, будто единственное, что его сейчас беспокоило, — хорошо ли лежат волосы, не увидят ли девушки его растрепанным.

— Разрешите идти? — спросил он с подчеркнутой отчужденностью.

— Идите.

Пасечник повернулся на каблуках.

Токмаков посмотрел ему вслед. Спина и коротко остриженный рыжеватый затылок выражали горькую обиду.

«Ничего, я тебя обломаю», — подумал Токмаков. В ушах его все еще звучал обиженный и в то же время заносчивый голос Пасечника: «Ну что же, снимайте разряд, если есть такое право».

Токмаков вынул блокнот, помедлил и составил проект приказа: «За злостное нарушение правил техники безопасности снизить бригадиру Пасечнику Н. П. разряд сроком на один месяц».

 

3

Продолжительный гудок паровоза. Ему ответил дискантом паропутевой кран. Подали голоса другие паровозы. Пронзительный свист, крики «кончай», «шабаш» и железный трезвон — это бьют прутом в пустой баллон из-под кислорода.

Обеденный перерыв.

На земле прекратили работу почти все. На своих местах остались лебедчики, такелажники, крановщики — все, кто связан с работающими наверху. От иных верхолазов столовая, казалось бы, рукой подать, вот виднеется ее покрытая шифером крыша. Но не так просто спуститься с монтажных высот, а затем вновь забраться туда.

Вот и сейчас нельзя приостановить подъем, оставить груз на полдороге, у крана «в зубах».

И только когда подъем был закончен, Матвеев далкоманду на обед.

Вадим Пудалов шел в столовую. За ним с видом просителя плелся лебедчик Хаенко.

— Понимаешь? Растратился! — По лицу Хаенко блуждала беспомощная улыбка. — Потеха… С утра без корма. Ну что тебе стоит? Подбрось два четвертака до получки.

— Все-таки интересно, куда твоя получка девалась?

«В самом деле — куда?» — попытался вспомнить Хаеико. Последняя выпивка, конечно, влетела в копеечку. Какие-то типы сели за его столик, а он навязался к ним с угощением. «Я плачу!» Потом спрыснули новую дружбу. А кто они такие, эти друзья? Как их зовут хотя бы? Наутро Хаенко подсчитал деньги, выяснилось, что он затронул и те, которые отложил для матери. Он нащупал в кармане измятый бланк почтового перевода; этот заполненный бланк валялся у него в кармане уже недели две.

— Да что ты о моей получке печешься? Не знаешь, что ли? Пришлось матери отправить. Факт! Сразу за два месяца.

Вадим недоверчиво покачал головой.

— Провалиться мне через три земли, если вру! — поклялся Хаенко, не пряча глаз; светло-голубые, они словно выгорели на солнце заодно с белесыми ресницами. — Ну, выручи!..

— Надо аккуратнее тратить, — сказал Вадим, со вздохом доставая деньги. — Ты что-то в рюмку стал часто заглядывать. Каждый день в «бенилюксе»…

Так строители называли пустырь у трамвайной остановки, на котором стояли рядком, один беднее другого, три дощатых сарайчика. Назывались все три по-разному: «Буфет», «Ларек пиво-воды» и самый жалкий — «Павильон».

— Тоже указчик нашелся! — Хаенко уже спрятал деньги в карман. — Подумаешь, дал полсотни, так, теперь нравоучения твои слушать? Это уж ты извини-подвинься… Мне, братец, некогда…

Хаенко повернулся к Вадиму спиной и, насвистывая, болтая руками, зашагал в сторону от столовой. По соседству со щитом «Каменогорского рабочего» и киоском «Союзпечати» стояла будочка, в которой продавались билеты в театр, цирк, кино. Стекла в будочке были завешены пожелтевшими афишами.

— Ну-ка там, в театр на следующее воскресенье. Поищи, мамаша, два билетика подороже. Какая постановка?

— «На дне», — послышалось из окошка.

— «На дне»? Из жизни водолазов? Ну что же, давай. Мне в первых рядах билеты требуются. В самом партере.

— Что вы, молодой человек! В партере все хорошие места проданы. Только двадцать второй ряд.

— Не подойдет. Поищи-ка там, мамаша, посерьезней.

— Амфитеатр возьмите тогда. Пятый ряд. По девяти рублей. Или балкон, второй ряд.

— Балкон? — Хаенко презрительно сплюнул на пожелтевшую афишу. — Нашла кому предлагать балкон. Тоже додумалась на солнцепеке. Балкон! Срамиться перед ребятами? Прямо потеха! Что же я — и в театре на верхотуру полезу? Сама на тот балкон карабкайся!..

Хаенко сплюнул еще раз, отошел от кассы и не спеша повернул к столовой.

У буфетной стойки, как всегда в начале обеденного перерыва, выстроилась длинная очередь.

Не дойдя нескольких шагов до конца очереди, Пасечник крикнул:

— Кто последний? Я за Катей!

Катя поспешно спрятала руку, которой теребила концы косынки. На руке было синим вытатуировано ее имя.

Дело тут было не в татуировке, просто Катя теряла обычную самоуверенность, когда видела этого веселоглазого парня с золотистым чубом, в синем комбинезоне, подпоясанном командирским ремнем с медной пряжкой в виде пятиконечной звезды, впаянной в квадрат.

— Разрешите представиться. Верхолаз, Пасечник. Это моя девичья фамилия.

Катя, собрав щепоткой вялые пальцы, протянула руку.

— Катя.

— Уже прочитал. Разве так здороваются? Вот как нужно здороваться!.. А зачем эта реклама? — Пасечник показал глазами на Катину руку. — Имя свое забыть боитесь?

— Я-то как-нибудь упомню. Это — чтобы ваш брат не забывал. А то есть такие женихи; вечером целуются, а утром отмежуются…

Катя излишне громко захохотала, а Пасечник смущенно оглянулся и предложил:

— Разрешите для знакомства угостить вас безалкогольным напитком?

— Это насчет лимонаду? — Катя презрительно поджала губы. — Фу! Разве лимонадом самостоятельный человек станет угощать? Только ремесленники…

— Тогда, может, от кефиру не откажетесь?

— Что же я — млекопитающее? — фыркнула Катя.

— А горючее нашему брату на работе противопоказано. — Пасечник развел руками. — И так ко мне прораб придирается. По лестницам ходить заставляет. А по мне — лучше летать, чем ходить…

— Бывает! — захохотала Катя. — Бывает, что медведь с горы летает!..

Кто-то попытался пролезть к стойке без очереди, оттеснив Катю. Та принялась ругать невежу и нахала. И все допытывалась: не объелся ли он горячего мороженого или, может, пересидел на солнцепеке? Парень уже и не рад был, что связался с Катей. А Пасечник посоветовал ей беречь нервы. Пусть прорабы нервничают. Разве Катя не знает, что нервные клетки в организме человека никогда не восстанавливаются?

Пасечник принялся рассказывать еще что-то о нервных болезнях, Катя несколько раз перебивала его заученной фразой:

— Бросьте зубы заговаривать, у меня зубы не болят!

При этом она снова принималась излишне громко и неестественно хохотать, показывая очень красивые зубы — не крупные, не мелкие, и такие плотные, будто выпилены из одного куска кости.

Хаенко, который тоже очутился в очереди, сразу заметил, что Катька любезничает с Пасечником, и нахмурился. Не из-за этого ли рыжего отказалась Катька пойти с ним в театр в прошлое воскресенье? Досадно, что он раньше не стрельнул денег у Вадима, не достал билетов в партер. Сразу бы отшил этого рыжего черта. И что в нем хорошего нашла Катька? То, что он, как белка, прыгает по конструкциям? Но ведь она же на верхотуре его не видела. Чего же любезничает? Прямо потеха! Или из-за того, что у него язык хорошо подвешен? Неужели Катьке все эти дурацкие шутки не наскучили? Язык почесать — лучше самой Катьки не сыскать. Конечно, Пасечник — монтажник серьезный. Но давно известно, что работа дураков любит. Факт!

Хаенко никого из монтажников не уважал и не собирался сейчас делать исключение для Пасечника. Уважать себя самого ему, Хаенко, было не за что, а признаться, что другие лучше его, — обидно…

Токмаков также направился в столовую. Он обошел стороной подножие башенного крана, прошел мимо лебедки, у которой хлопотал Борис, и небрежно кивнул ему.

Но с кем это Борис разговаривает?

С той самой девушкой, которую Токмаков встретил утром.

От неожиданности он даже приостановился. Тот же пестрый платочек в пунцовых и оранжевых квадратиках, с бахромой по краям. Тот же комбинезон, скорее голубой, чем синий, тот же белый воротничок. Когда девушка пила воду, комбинезон на ее груди намок, сапожки тоже стали мокрыми. Токмаков удивительно отчетливо представил себе ее в тот момент, когда, заложив руку за спину, она ловила струю выпяченными губами.

Прядка волос, выгоревшая на солнцепеке, и теперь выбивалась из-под платка. Под комбинезоном угадывалась статная фигура. В бедрах узка, в плечах чуть широковата. Во всем ее облике есть одновременно что-то мальчишеское и очень женственное.

Девушка отвернулась — не понравилось, что ее так пристально и бесцеремонно разглядывают.

— Знакомьтесь, — сказал Борис. — Сестренка моя.

— А мы уже знакомы, — бойко перебил Токмаков, подходя ближе.

— Разве? — сухо спросила девушка. — У меня таких знакомых нет.

— Что ты, Маша! — Борис смущенно посмотрел на Токмакова. — Это же Константин Максимович, мой прораб. Я же тебе рассказывал…

— А я забыла. — Маша нехотя протянула руку. — Берестова.

Она насмешливо смотрела на Токмакова.

— Я представляла себе прораба другим.

— Лучше или хуже?

— Во всяком случае, более серьезным. И более солидным.

— Неужели не хватает солидности? — Токмаков провел ладонью по подбородку, словно разгладил несуществующую бороду. — Или прорабам запрещено пить воду из гидранта?

Маша, не отвечая, повернулась к Борису:

— Ты, кажется, в столовую собрался?

— Идем с нами, — обрадовался Борис.

— Обедать? — заколебалась Маша. — А меня пропустят?

— Почему же не пропустят? — поспешно откликнулся Токмаков. — Столовая открытая. И карточки у нас на домне давно отменены. Кроме того, как же не пропустить в столовую дочку знатного доменного мастера Берестова?!

— И сестру лебедчика! — подсказал Борис.

— Ты хотел сказать — сестру помощника лебедчика, — рассмеялась Маша. — Ну ладно, пойдем.

Токмаков и Борис шагали рядом с ней. Заговорили, конечно, о невыносимой жаре. Борис сообщил:

— Сегодня в тени тридцать четыре градуса. По Цельсию.

— По Цельсию? А вот ответь на такой вопрос, — Токмаков заговорщицки подмигнул Маше, — сколько градусов показывает термометр Реомюра при ноле градусов по Цельсию.

— Термометр Реомюра? Забыл, Константин Максимович… По Цельсию? Сколько же градусов при ноле?..

Токмаков громко рассмеялся.

— Эх, ты! Только прораба своего срамишь. Без физики, брат, не проживешь. Вопрос-то шуточный. Ноль у них общий, у этих термометров!

— Так его, недоучку, так! — обрадовалась Маша. — Пусть почаще стесняется. А то как школу бросил, так в книжки не заглянул.

В столовой прохладно. Пол обильно полит водой, окна завешаны темными гардинами.

Нашелся пустой столик у самого буфета.

— Терпеть не могу бумажных цветов, — сказала Маша и отодвинула от себя вазу на дальний угол столика.

Токмаков подошел к буфету. Хаенко топтался у стойки, протягивал продавщице деньги и требовал «полуторку с прицепом», что означало — сто пятьдесят граммов водки и кружку пива.

— Отставить! — скомандовал Токмаков. — Забыл мой приказ?

— Приказов много, а я один. Разве все запомнишь?

— Еще наверх лезть сегодня. Только кружку пива!

— Не много ли будет — целая кружка? — спросил Хаенко с наглой вежливостью. — Может, рюмочку пива?

Токмаков не ответил.

Буфетчица пышная, с крашенными под солому волосами и ярко намалеванным ртом, улыбнулась Токмакову.

— Давно вас не было видно. Даже соскучилась. — Буфетчица повела глазами. — Чего желаете, красавчик?

Маша обернулась.

Токмаков тотчас отошел от стойки.

Маша пристально вгляделась в его лицо: брови, чуть сросшиеся, заходят далеко на виски; спокойные, твердо вырезанные губы; мягко обрисованный ив то же время упрямый подбородок. Несмотря на глубокие морщинки в углах рта, у глаз, и седину на висках, Токмакову можно было дать лет двадцать восемь, тридцать, не больше.

— Чего вы меня так разглядываете?

Подойдя к столику, Токмаков заулыбался и сразу помолодел.

Маша усмехнулась:

— Красавчика разглядываю!..

— Да ну ее, куклу соломенную…

Токмаков с шумом поставил на столик три кружки пива.

— Однако вы строгий… — насмешливо сказала Маша и добавила: — К другим.

— К другим? — Тень на какое-то мгновение легла на лицо Токмакова. Он вспомнил о Пасечнике. — Возможно… Хотя пивом и не чокаются — ваше здоровье!

Токмаков чокнулся с Машей и Борисом, отхлебнул, вытер губы.

— У нас и вода знаменитая, — сказал вдруг Борис. — Пьешь, и пить хочется.

— Почему же это? — рассеянно спросил Токмаков. — У нас вода из подземного озера, — пояснила Маша. — Естественные фильтры. Двадцать километров воду по трубам гонят. Детям сырую дают. И врачи советуют…

— Врачи, врачи! — вздохнул Токмаков. — А вот вы, Маша, меня сегодня обидели: даже здоровья не пожелали.

— Чего ради?

— Как это чего ради? Я очень нуждался в таком пожелании.

— Вы, кажется, всегда нуждаетесь?

— Сегодня — особенно. Бюллетень в кармане, а пришлось работать.

— Вот уж вы никак не похожи на больного! А впрочем, почему не поболеть, если здоровье позволяет?

В словах Маши прозвучала явная насмешка. Борис, недоуменно слушавший весь этот разговор, вставил:

— Я же тебе рассказывал, что у Константина Максимовича ранение.

Ну конечно же, об этом самом прорабе ей рассказывал Борис. Чуть ли не инвалид, так его на войне изрешетило.

— Оказывается, у вас в доме полная информация обо мне? — услышала она словно издалека голос Токмакова.

— А как же, — сказала Маша с преувеличенной бойкостью, которая шла от неловкости. — Мы даже знаем, что вы приехали из Кривого Рога. Знаем, что вы закоренелый холостяк, что вы четыре года в отпуске не были, мать не видели.

Борис покраснел: уж очень выразительно посмотрел на него Токмаков.

— Куда нашему брату жениться? Мы народ кочевой. Как говорит Пасечник, прорабы шумною толпою по всем строительствам кочуют…

Маша рассмеялась.

— Про этого Пасечника я тоже наслышана. Он, кажется, лестниц не признает?

Токмаков помрачнел.

— А я только завидую вам. Это же так интересно — путешествовать и строить! Говорят, жизнь прожита не зря, если человек посадил дерево, вырастил сына и построил дом.

— Не дом, а домну! — поправил Токмаков. — Последнему требованию я отвечаю. А вы, скорее всего, второму?

Маша смутилась.

— Нет, первому: деревья сажаю. — Маша положила перед собой на стол руки, сильные и маленькие, земля въелась в трещинки кожи. — Не отмываются.

Маша порывисто отдернула руки. — И много вы деревьев посадили на своем веку? — Тысячи полторы.

— Ого! Кем же вы работаете?

— Техник зеленого строительства.

— А почему техник зеленого строительства плохо ест наши зеленые щи?

— Это не зеленые, а пустые щи. — Маша отставила почти полную тарелку.

— Избаловали дочку дома! Мамаша небось не такие готовит?

— Еще бы! — сказал Борис. — Приходите к нам обедать — сами убедитесь. Ну что же ты, Маша, молчишь?

— Если хотите, можете прийти завтра, — безразлично произнесла Маша.

— Спасибо за такое приглашение, — сказал Токмаков со скрытой обидой. — К сожалению, занят. Завтра, хоть и воскресенье, работаем.

— Тогда приходите попозже. К чаю.

— А варенье есть?

— Оказывается, не я, а вы избалованы. Интересно кем? — спросила Маша насмешливо. — Или вы даже имен не запоминаете? Все время на колесах… Смена впечатлений, знакомств…

— Что ж поделаешь? — усмехнулся Токмаков. — На колесах и состаримся.

Выйдя из столовой, Маша сразу заторопилась. Борис что-то горячо ей сказал, и уже издали, полу-обернувшись, она крикнула:

— Так приходите! А то Борис все варенье съест!..

 

4

Токмаков несколько раз оглянулся в ту сторону, куда ушла Маша, и все прислушивался, словно еще не замолкли ее шаги.

Неужели только сегодня утром он впервые ее увидел? Она же и раньше, наверно, приходила к Борису?..

Он ничего не имел бы против, чтобы кончился этот затянувшийся обеденный перерыв и можно было приступить к работе. Праздная прогулка по площадке была ему сейчас в тягость.

Всюду, где только темнела тень, отдыхали строители. Многие спали.

Токмаков издали увидел группу своих монтажников; они сидели в тени высокого забора.

Мимо проехала телега, груженная огнеупорным кирпичом. Сонный возница не заметил, как два кирпича упали на дорогу. Монтажники в несколько голосов закричали. Возница встрепенулся, соскочил, не останавливая лошади, подобрал кирпичи и, прижав их к груди, бросился догонять телегу.

Хаенко держал в руках «Крокодил». Он еще не развернул журнала, не вгляделся в обложку, а лицо его уже расплылось в широкой улыбке.

— Вот дают жизни! — Хаенко осклабился, предвкушая возможность посмеяться.

«Тебе бы дать жизни!» — с раздражением подумал Токмаков.

На прошлой неделе Хаенко во время обеденного перерыва едва не вызвал аварию. Он ушел обедать в то время, когда не было тока, а рубильник лебедки выключить позабыл. И вот, пока Хаенко обедал, включили ток, лебедка пришла в действие, трос натянулся, лопнул, и едва не полетела мачта, к верхушке которой был привязан трос. Но еще больше, чем эта небрежность, Токмакова разозлили беспечность, равнодушие, с которым Хаенко выслушал тогда выговор, его подчеркнуто скучающий вид.

У Хаенко не только руки, но и глаза ленивые. Даже свою собственную фамилию он называет с какой-то небрежностью в тоне, словно не уважает самого себя. Вечно нарушает порядок, а потом объясняет свое поведение пережитками в сознании, наследием проклятого прошлого. Как говорит Пасечник про этого самого Хаенко: «Пережитки-то у него есть. А вот сознания — никакого…»

Хаенко повелительно подозвал к себе Бориса, проходившего мимо.

— Ну, когда же?

— Завтра.

— Помни уговор, Берестов. Первая получка — с нее рабочий класс начинается. Святое дело! Или, может, тебе, сосунку, мама с папой не велят?

— Я человек самостоятельный! — запетушился Борис.

— Тогда — порядок. Завтра твою получку и обмоем, Хаенко щелкнул себя пальцем по горлу и снова углубился в «Крокодил».

Борис пошел своей дорогой. Он еще и месяца не проработал на стройке, а уже был загружен комсомольскими делами, так что и обеденный перерыв проходил у него в хлопотах.

— Товарищ Петрашень! — окликнул он Катю, которая сидела в тени высокого забора, покуривая и переругиваясь с соседом. — Ну как, надумала?

— Да отвяжись ты со своим комсомолом! Процентов, что ли, не хватает?

— При чем здесь проценты? Комсомол — это союз сознательной молодежи, которая…

— А если я несознательная? — Катя пыхнула Борису в лицо дымом и круто отвернулась.

Токмаков продолжал задумчиво шагать по отдыхающей, наполовину сонной площадке.

В укромном кутке, между штабелями досок, спали каменщики, солнце до них не доберется. Положив голову на бревно, прикорнул плотник. И тут же торчал воткнутый в бревно топор. Весь в кирпичной пыли, спал паренек, свернувшись клубком в тележке, в которой он возит кирпич. Шофер трехтонки спал, уронив голову на баранку. Шофер бетоновоза растянулся на сиденье, ноги свесились и торчали из раскрытой дверцы кабины. Девушки-грузчицы безмятежно спали на самосвале, стоявшем в тени пропыленных акаций. Одна — в пунцово-оранжевом платочке, похожем на Машин.

Обеденный перерыв подходил к концу, на площадке становилось все шумнее. Оживали моторы кранов, электролебедок, транспортеров, автомашин.

Из-за акаций раздался пронзительный девичий визг. Шофер самосвала куда-то отлучился, а Хаенко подшутил. Он забрался в кабину, включил мотор, и кузов со спящими девчатами приподнялся, как при разгрузке. Девчатам, которые лежали ногами к кабине, никак не удавалось встать. Они сползали по скользкому кузову, ставшему торчком, и визжали, оправляя платья.

У башенного крана Токмакова окликнули. Он обернулся и увидел Гладких, а рядом — парторга строительства Тернового с его неизменной палкой.

— Опять Дерябин жалуется на твоего Матвеева, — сказал Терновой озабоченно. — «Я, говорит, снимаю с себя всякую ответственность, если мастер в чертежах плутает».

— Я за Матвеева отвечаю.

— Отвечать — мало. Надо тогда учить.

— Буду учить. Хотя Дерябин считает, что труднее научить Матвеева, чем подготовить другого мастера, из молодых.

— Обломаю старика.

— Но Матвеев сильно загружен, — вмешался Гладких, — он у меня староста кружка текущей политики. И в цехкоме.

— Разгрузить его надо.

— Если надо, разгрузим, Иван Иванович. Кружок текущей политики придется мне взять на себя.

Терновой поморщился.

— Кто у вас в партгруппе — только ты да Матвеев?.. Поручи Пудалову кружок.

— Вадиму? Он же кандидат!

— Что ты испугался? Вот и дай ему партийное поручение.

— А явку на кружок Вадим сможет обеспечить? А уходчики.

— Кто, кто?

— Уходчики. Которые с бесед уходят.

— Уже придумал ярлычок! Уходчики! Ты запомни, Гладких, раз и навсегда: нет уходчиков, есть плохие беседчики, плохие парторги. С беседы товарища Токмакова о высотных зданиях в Москве многие ушли?

— Только Хаенко с места сорвался. Беседа была интересная. Я лично присутствовал.

— Ас твоей беседы на той неделе?

— Врать не стану, — вздохнул Гладких, — плохо народ мобилизовался.

— Разве это беседа была? Говорили мы уже на эту тему. Ты ругал тех, которые присутствовали, за отсутствующих. И потом тон у тебя казенный: «на сегодняшний день», «отсутствие наличия интереса»… Что значит — отсутствие наличия? Надо просто сказать — нет интереса. Или вот еще — «корни самотека». Ну какие у самотека могут быть корни? Вдумайся! Ты и беседуешь так, словно уверен, что тебя нельзя слушать с интересом и удовольствием.

— Какой же я, Иван Иваныч, оратор? — обиделся Гладких.

— Ты и слово «оратор» произносишь почти как ругательство. Вот поэтому слушателей ты к своим беседам привлекаешь все равно, что к ответственности!.. Брось ты весь этот словесный мусор и говори просто, по-человечески. Сколько я тебя знаю, ты все мусолишь одни и те же слова. Будто разговариваешь с грабарями, как двадцать лет назад.

Терновой знал Гладких еще в годы первой пятилетки. Гладких работал тогда в постройкоме. Он всегда был исполнителен и прилежен. Но просто удивительно, почти непостижимо, как Гладких умудрился эти двадцать лет оставаться на месте, не расти, словно и сейчас его окружали грабари и сезонники в лаптях. Гладких стал партгрупоргом, когда на стройке домны было тихо и малолюдно. Но вот приехали монтажники, размах работы увеличивался, темпы росли, стройка домны стала местом встречи новаторов-строителей, и Гладких оказался в центре большого коллектива. А во главе его стать не смог. Терновой понимал, что Гладких не сможет по-настоящему возглавить организацию.

Терновой, тяжело опираясь на палку, заковылял, на ходу выговаривая что-то Гладких, а Токмаков пошел в свою конторку.

В конторке сидел за чертежами и чесал лысину Матвеев.

— Пыхтишь, старик? А мне за тебя опять нагорело.

— Черт его знает, в этих еллипсах заблудился.

— Я вот тебе покажу «еллипсы»! Приходи ко мне завтра в восемь вечера. Хотя что я говорю? — спохватился Токмаков, вспомнив про приглашение к Берестовым. — Вечером я занят. Приходи завтра в шесть утра. Ранец твоя дочка не выбросила? Захвати тетрадки, карандаши. Готовальня у меня найдется. Учебники займи у Бориса, все равно он пока не учится.

Матвеев стоял ошарашенный, не находя слов ни для возражений, ни для благодарности.

 

5

Душный вечер привлек в парк на берегу пруда много публики, и ресторан «Мангай» был переполнен, как всегда под выходной день.

То был довольно неказистый ресторан второго разряда, но он очень хотел выглядеть шикарным и ни в чем не уступать ресторанам первого разряда. Усердный квартет на эстраде тщился изображать солидный оркестр; пианист, ударник, скрипач и аккордеонист так старались, что за дверью могло показаться: музыкантов вдвое больше, чем их есть на самом деле.

За столиком, у самого оркестра, сидели одной компанией Борис, Хаенко, Катя, Одарка, Бесфамильных и еще кто-то из монтажников.

Борис с непривычки быстро опьянел. Он смотрел вокруг себя невидящим мутным взглядом. Мальчишеские вихры его, и так неподатливые, воинственно торчали во все стороны. Он пошатывался, даже сидя за столом, а Хаенко с недоброй щедростью все подливал ему.

— Гуляй, рабочий класс! Первая получка! Факт! Она влагу любит.

— Крупный рак имеется в буфете, на любителя! — предложил официант, хлопочущий за столом.

— Д-давай на любителя! — величественно согласился Борис.

Катя курила, откинувшись на стуле, ей жали туфли, она их сбросила под столом и с удовольствием шевелила онемевшими пальцами.

Оркестр грянул песенку шофера Минутки, под которую все танцевали фокстрот, причем несколько сиплых голосов обязательно принимались при этом подпевать: «Через реки, горы и долины…»

Катя погасила недокуренную папиросу о тарелку, сунула ноги в туфли и пошла танцевать с Хаенко.

Кто-то пригласил Одарку, она зарделась от радостного смущения — так редко кавалеры отваживались приглашать ее, громоздкую, высоченную и с виду неуклюжую…

В другом углу зала, в полном одиночестве, похлебывал пиво Токмаков.

Он заметил вошедшего в зал Пасечника, который нерешительно пробирался между столиками в поисках свободного места.

Пасечник сухо поздоровался с прорабом, увидел пустой стул рядом с ним, но сделал вид, что не заметил.

Однако где же все-таки найти свободное местечко? Нету, как назло.

Пасечник еще раз огляделся, еще раз обошел вокруг какого-то столика.

— Садись! — пригласил его Токмаков и с грохотом двинул пустым стулом. — Здесь плацкарты не требуется.

Пасечник молча сел.

— Зачем без толку кружиться по залу? Или забыл, что прямая — кратчайшее расстояние между двумя точками?.. А разговаривать со мной не обязательно. Тем более, я уже собрался уходить. — Токмаков окликнул официанта. — Получите с меня.

Пасечник хмуро молчал.

— На себя обижайся! — сказал Токмаков. — За каждым шагом твоим следить нужно. Грудной младенец!

— Между прочим, я, товарищ прораб, отнят от груди двадцать шесть лет назад. И представьте — не скучаю. Привык.

Токмаков сидел, отвернувшись от Пасечника, и не отрывал взгляда от Бориса. Тот, пошатываясь, вышел из-за стола и направился к выходу, но почему-то застрял на пороге, притулившись к дверному косяку.

Токмаков поспешно расплатился с официантом и кивнул в сторону Бориса:

— Вот еще один герой. Эскимо на губах не обсохло, а туда же…

Токмаков поспешил на выручку к Борису.

Хаенко, двигаясь в танце, увидел через Катино плечо Токмакова, уводящего Бориса.

— Куда же он нашего кассира уводит? — забеспокоился Хаенко. — А кому за ужин платить? Это уж ты, Борис, извини-подвинься!..

Хаенко бросил Катю в кругу танцующих и, не оглянувшись на нее, стал пробираться к выходу, спеша догнать Бориса и Токмакова.

Катя, потерянная, осталась одна в толпе, подчиненной ритму танца, и, пока ее совсем не затолкали, направилась к своему месту.

У пустого стола ее встретил встревоженный официант со счетом в руках.

— А кто же, граждане, платить-расплачиваться будет? Счетец-то? Девяносто два рублика сорок копеек.

Официант на всякий случай говорил значительно громче, чем это нужно было, чтобы его услышала Катя.

Катя растерянно посмотрела в сторону выхода, где исчез Хаенко, оглянулась на танцующую Одарку, которая ни о чем не подозревала, увидела вдали Пасечника — тот смотрел на нее со снисходительной усмешкой.

Тогда она достала сумочку, вынула сотенную и швырнула ее на стол, рядом с недопитой бутылкой портвейна «Три семерки».

— Сдачи не нужно, — величественно сказала Катя, тоже громче, чем следовало, и горделиво вышла.

Пасечник обратил внимание на то, что Катя безвкусно и вызывающе одета.

— Что прикажете? — подошел наконец официант к Пасечнику и доверительно сообщил: — Имеется крупный рак на любителя.

Пасечник ничего не ответил официанту и сквозь толпу танцующих направился к выходу за Катей.

Он издали видел, как она свернула в темную аллею, ведущую к берегу пруда. Катя поставила ногу на скамейку под фонарем, который шатался от ветра, разулась, сняла чулки и пошла босиком.

— Как бы ножки не застудили.

Катя вздрогнула, Пасечник шел рядом.

— Я с детства босиком привыкшая.

— Простудитесь! Охрипнете. Кто тогда частушки споет кавалеру? «Ох, ох, не дай бог», — запел Пасечник, передразнивая Катю. — А если дождь хлынет?

Оба посмотрели на небо. Ветер был бессилен разогнать плотные грозовые тучи. Они зловеще чернели.

Верхушки деревьев раскачивались под порывами ветра, вся природа жила предчувствием грозы. Вода в пруду была взъерошена ветром.

— А вы бы мне зонтик подарили, — фыркнула Катя. — Никогда, — она вздохнула, — зонтика в руках не держала…

— Что зонтик! Я вам другие дары припас.

— Это какие же?

— Ночь вот эту, например, могу подарить. Пруд этот. Сеть могу подарить особую, чтобы звезды ловить.

— Чудной вы какой!

— Я не чудной, — сказал Пасечник серьезно. — Я заколдованный. Хотите — горы подарю? Полночь наступит — пожалуйста, берите. Заря взойдет — тоже ваша будет.

— И верно, к полночи дело, — встревожилась Катя. — Как бы и вправду гроза не приключилась. А мне на тот берег добираться. Еще опоздаю.

— От мамы с папой небось за банкет попадет? — спросил Пасечник с усмешкой.

— Нет у меня ни отца, ни матери. Мать давно умерла. Отца Гитлер убил. Не заругают родители! Круглой сиротой на свете живу.

Она резко отвернулась от Пасечника и быстро зашагала. А он шел рядом и молчал, смущенный своим не уместным злословием…

— Катька-а-а! — донесся откуда-то издалека голос Хаенко.

Катя на ходу сунула ноги в туфли и быстро, как только могла, направилась к перекрестку аллей. Там под фонарем показались Хаенко, Одарка и еще кто-то.

Пасечник остался стоять в темной аллее.

— Ну куда же ты девалась? — встревожилась Одарка. — Последний катер уходит. Опоздаем!

Хаенко пошел Кате навстречу.

— Отшила голубчика? Порядок. — Он осклабился и спросил весело: — Хочешь, я тебе фокус покажу? Айн, цвай, драй и — «Три семерки». — Хаенко вытащил из кармана недопитую бутылку портвейна: — Не пропадать же товару, раз плачено… Ну-ка держи.

Хаенко ловко вытащил зубами пробку и достал из кармана две стопки.

— Сейчас мы для бодрости организма…

Катя стояла в оцепенении, смотрела на Хаенко отсутствующим взглядом.

— Чего уставилась? — спросил Хаенко. — На мне узоров нету.

Катя выхватила у него бутылку, с силой швырнула ее о фонарный столб, бутылка вдребезги разбилась, Катя, не оборачиваясь, пошла.

А Хаенко остался стоять под фонарем, держа в пятерне стопки, украденные в ресторане…

Токмаков вел домой подвыпившего Бориса, заботливо взяв его под руку.

— К-константин Мак-ксимыч! — разглагольствовал Борис. — Мы с в-вами живем в эпоху войн и р-революций…

Токмаков снисходительно посмеивался, глядя сверху вниз на оратора с торчащими мальчишескими вихрами.

— Вам К-константин Мак-ксимович, хорошо смеяться — говорил Борис с горечью. — Вы на войне ротой, батальоном командовали. Ордена у вас. А я в-вот… Ни в одной в-войне, ни в одной р-революции не участвовал…

Борис остановился у телеграфного столба и приложился к нему лбом.

— Как голова гудит!

— Сейчас-то не голова, а столб гудит. Токмаков бережно разлучил Бориса со столбом.

— Не горюй, Борис! Ты же будущий верхолаз!

— А верно, К-константин Мак-ксимович, что верхолаз — как р-разведчик на фронте? Всем другим строителям дорогу прокладывает.

— Ты лучше сам сейчас с Дороги не сбейся. Не забыл, где твой дом?

Борис неопределенно показал рукой куда-то вперед.

Подойдя к калитке, Борис приосанился, он старался твердо ступать, но это плохо удавалось, ноги заплетались.

— Вы з-заходите, — настаивал Борис.

Токмакову пришлось войти в дом вместе с Борисом, поддерживая его.

— Батюшки! Где же это ты так сподобился? — всплеснула руками Дарья Дмитриевна и с ужасом оглядела Бориса.

— Простите его, пожалуйста, — заступился Токмаков. — Вот — доставил героя.

— Первая получка, мама. Р-рабочий класс гуляет. А это прораб мой, К-константин Мак-ксимыч.

— Тсс! — испугалась Дарья Дмитриевна и перешла на боязливый шепот. — Не дай бог отец услышит.

Она вызвала из комнаты Машу и попросила ее сейчас же уложить Бориску в постель.

Маша без особой приветливости поздоровалась с Токмаковым и попыталась отвести Бориса, но тот вдруг заартачился:

— А я с Машкой не пойду. Я с К-константин Мак-ксимычем пойду!

Чтобы избежать лишнего шума, Токмаков отправился в комнату Бориса. Снял с него ботинки, уложил.

— Дайте я его раздену, — смутилась Маша. — Что вы с ним возитесь?

— Отстань! Это наше м-мужское дело… И народы Азии на нас смотрят, — забеспокоился вдруг Борис, тыча голой ногой в карту мира, куда-то в восточное полушарие.

— Конечно, смотрят народы, — поддержал Токмаков с готовностью. — И очень внимательно. А ты, брат, в таком виде.

Когда Борис угомонился и как будто заснул, Токмаков выслушал слова благодарности от Дарьи Дмитриевны, от Маши и начал прощаться.

— Может, чайку выпьете на дорогу?

— Нет, спасибо. Поздно уже. Я к вам в воскресенье приду. Если, конечно, ваше столь горячее приглашение остается в силе.

— А вы, оказывается, злопамятный! — смутилась Маша. — Я вас еще раз приглашаю.

— Ну если еще раз, приду обязательно.

 

6

Вешалка большая, но не найти свободного крючка. Все увешано кепками, фуражками, картузами. Начальнические картузы из парусины. Висит шляпа, измятая, выцветшая и запыленная до потери естественного цвета, — значит, и Нежданов здесь.

В комнату вносят баллон с газированной водой. Баллон держат в оцинкованном ящике, набитом льдом. Не закрывается крышка ящика, баллон все время шипит. Стаканы переходят из рук в руки.

Сквозь раскрытые окна доносится смутный гул стройки. Резко выделяются только гудки паровозов и пневматические очереди клепки.

За окнами — отсветы электросварки, прожекторы, мощные фонари, полосы света от снующих мимо машин.

Оперативка вот-вот начнется. Не всем хватило места за большим столом, иные сидят у окон, вдоль стены.

— Ты что меня уговариваешь? Что я — девушка? — гремит главный диспетчер Медовец.

На прораба, тоже не очень низенького роста, Медовец смотрит сверху.

— Вот увидите, Михаил Кузьмич! — Прораб заискивающе подымает глаза. — Вы мне только пиломатериалов подбросьте. Много мне не нужно. Ну хотя бы пяток платформ. Сразу всем участком с места рванусь!

— Як та кляча! — громыхает Медовец. Он бережно трогает своей ручищей верхнюю пуговицу прорабовского кителя и продолжает вполголоса: — Ты кинокартину «Индийская гробница» бачив? Не бачив? Зря! Там один магараджа хотел заживо похоронить свою любовницу. Изменила она ему. С одним хлопчиком. Ты меня чуешь? Алло!.. И вот стоит эта самая бабенка и смотрит в окошко, как ей индусы гробницу строят. А индусы босые, надо считать, в одних трусах. Копают землю мотыгами, трамбуют ее деревянными ступами. И в этот самый трагический момент слышу голос в зале, впереди: «Надо было Матюшину поручить стройку. Матюшин ту гробницу за пять лет не построил бы. Такая же у него на участке механизация… И бабенка эта через него спаслась бы». — Медовец затрясся от приступа смеха. — Да чего ты рукой машешь? Алло! Чистая правда! Какие могут быть шутки?..

Одни входят в комнату, громко здороваясь, и тут же начинают между собой споры или как бы продолжают споры, начатые давно и лишь временно прерванные. Другие входят молча, держатся в тени и садятся в дальнем углу, за печкой.

В углу за печкой сидел и Токмаков. Сегодня его впервые пригласили на совещание.

Управляющий трестом Дымов увидел Токмакова на площадке уже к концу дня, когда тот собрался уходить, и сказал:

— Будьте сегодня к восьми. У нас оперативка — как Футбольный матч. Состоится при любой погоде. Даже в воскресенье.

«В восемь вечера меня у Берестовых будут ждать, — подумал Токмаков с досадой. — Вот так напился чаю с вареньем! И Борис ушел. Не с кем записку передать, извиниться!»

И все-таки Токмаков скорее обрадовался, чем огорчился, — уж очень лестным было приглашение Дымова.

Дымов сидит на председательском месте, в конце длинного стола, и что-то пишет. Его мощные покатые плечи опущены. Справа от Дымова — главный инженер Гинзбург, Глаза полузакрыты; у него, как всегда, сонный вид. Гинзбург — в вылинявшей холщовой куртке со следами не то бетона, не то извести и в таких же, некогда синих, штанах. Гинзбург сосет потухшую трубку, а Дымов, глядя на трубку, морщится и с подозрением следит: не горит ли?

Слева от Дымова стенографистка. На стене за спиной чертеж — доменная печь в разрезе.

Корреспондент газеты «Каменогорский рабочий» Нежданов протирает очки и оглядывает соседей прищуренными глазами. Выражение лица у него насмешливое и в то же время беспомощное. На висках, возле ушей и на переносице видны вдавлинки от очков. На столе перед Неждановым блокнот.

Рядом с Неждановым сидит, излишне выпрямившись, Дерябин.

Токмаков видит острый профиль Дерябина и вспоминает: «Наверное не скажу, но по всей вероятности навряд ли..» Так Пасечник передразнивает старшего прораба. Токмаков улыбается; эта улыбка так неуместна, что он кусает себе губы. Удивительно все-таки, что Дерябин был одним из ведущих инженеров главка. А может, там он был на месте? Но разве можно быть хорошим главным инженером и при этом скверным прорабом?

Дымов разговаривает по телефону:

— Плохо слышно? Удивительно! Когда вас хвалят — слышимость отличная. А ругаю — сразу глохнете?.. Я спрашиваю: сколько бетона будет завтра. А вы перестаньте гадать. Я же не прошу вас предсказать погоду на будущий четверг. В процентах? Я в процентах не разбираюсь. Я хочу знать в кубометрах. Что значит «будем стараться»?! Это не художественная самодеятельность!.. Это график… Не знаю, не знаю… По моему календарю после июля сразу, без всякого перерыва, начинается август… Ни одного дня в резерве у меня нет…

Дымов бросает трубку не прощаясь.

Никто не выступает с докладами. У всех под рукой график работ.

График, график и график!

Одни строители наступают на пятки другим, одни торопят или задерживают других, часто возникают трения и взаимные претензии друг к другу.

Непосвященный человек многого бы не понял в пестром словаре оперативки, где перемешались технические термины, цифры, фамилии прорабов, условные определения. Легко сказать — хозяйство доменной печи!

— Как у вас сегодня с планом? — спрашивает Дымов у прораба, фамилии которого Токмаков не помнит, но знает, что тот занимается электросваркой.

— Тяжело, очень тяжело…

— С планом как раз не тяжело. Это без плана тяжело. Завтра наверстаете?

— Постараемся.

— Это не ответ.

— Хочу попросить еще два дня.

— И вы правы. Но просто нет у меня этих дней. Неоткуда их взять…

— Как-нибудь поднатужимся…

— Нет у вас уверенности… Ни в голосе. Ни в поведении. Ни в работе. Что вы глаза опускаете? Что я вам — неприличный вопрос задаю? Опять голову повесили?

— Это я такой сутулый.

Слышится чей-то приглушенный смех.

— А лестницы на эстакаду готовы?

— Вот сейчас, — прораб смотрит в окно на сполохи сварки, — доваривают!

— Вчера почему не варили?

— Думал, «Стальмонтаж» со своими людьми сделает.

— Оказывается, надо было Москву запросить, кто нам эти лестницы приварит. Что вы мне тут загадки загадываете и ребусы сочиняете?

Дымов сердится, а когда сердится, наклоняет голову и смотрит исподлобья.

— А все потому, — продолжает Дымов неторопливо, в раздумье, — что мы слишком долго привыкаем друг к другу. На каждой домне заново знакомимся. Только сработаешься с человеком — прощаться приходится. А я вот мечтаю, чтобы все конторы переезжали со стройки на стройку, как цехи одного завода…

Дымов помолчал и уже совершенно другим тоном сказал, обращаясь к прорабу:

— Чтобы завтра вы и ваши сварщики появились на эстакаде в последний раз. Чтобы больше я вас там не видел. А как лестницы на наклонном мосту?

— Вечером закончили.

— Ходить можно? Или лазить придется?

— Можно ходить.

— Ну, я, например, могу сейчас пройти по этим лестницам?

— Если проект предусматривает ваши габариты — сможете.

Смеются все, а Дымов охотнее других. Дымов — крупный, грузный, а лесенки, ведущие на колошник, очень узенькие.

Дымов предоставил слово Дерябину. Тот поспешно встал, пожевал тонкими губами и начал обстоятельно докладывать, но, перехватив нетерпеливый взгляд Дымова, быстро закруглился:

— В общем, Иннокентий Пантелеймонович, нужно считать, что с графиком — порядок.

— Нельзя ли все-таки сжать ваш график?

— Насколько я помню, Иннокентий Пантелеймонович, ни одна из построенных, в прошлом году домен…

— При чем здесь прошлый год? В прошлом году вы сидели в главке и хвалили нас за темпы. А сейчас за те темпы нас с вами ругать следует.

— Монтируем, Иннокентий Пантелеймонович, согласно проекту.

— Когда проект утверждали, на такой башенный кран не рассчитывали. А у вас вот какой могучий помощник появился! — И Дымов показал пальцем на окно, в сторону крана.

Дерябин пожал плечами и сделал жест, словно умывал руки.

— Рисковать надо вовремя, Иннокентий Пантелеймонович. Поскольку я отвечаю за монтаж…

— А я что же, по-вашему, не отвечаю за монтаж? — Дымов уже пригнул голову и с сердитым вниманием, исподлобья, смотрел на Дерябина, будто впервые видел его длинное, сплюснутое с обеих сторон лицо.

— Любите вы, товарищ Дерябин, спокойную жизнь, — неожиданно сказал Гинзбург твердым, решительным голосом; таким тоном говорят иные мягкосердечные люди, которые знают о своей слабости и стараются скрыть ее от окружающих. — Никак свой отдельный кабинет не забудете.

— Спокойная жизнь? — Дерябин недовольно поморщился. — Я бы, между нами говоря, не сказал, Григорий Наумович, что у меня спокойная жизнь.

— Не в том дело, чтобы доложить здесь о выполнении графика, — сказал Дымов жестко. — Еще бы вы план не выполнили!.. С таким народом! С такими подъемными механизмами! Но есть у вас эдакая трестовская манера — резервы припрятать. Чтобы потом в героях числиться. Думаете, мне нужны такие герои? Не нужны! Почему наверху мало народу?

— Тесно там, Иннокентий Пантелеймонович. Верхолазы будут возражать.

Токмаков с трудом удержался, чтобы не крикнуть с места: «Вранье!»

— Откуда вы знаете! Наверху были сегодня?

— Откровенно говоря, не был, Иннокентий Пантелеймонович, но…

— А вчера? — У Гинзбурга уже опять был скучающий вид, а глаза полузакрыты.

— Вчера, Григорий Наумович, не пришлось, но сами понимаете…

— Вот в том-то и дело. — Дымов вновь сердито посмотрел на Дерябина. — А Токмаков говорит, что можно еще укрупнить детали, утяжелить подъемы.

Дерябин передернул плечами.

— Мало ли что говорят, Иннокентий Пантелеймонович! — Дерябин покрутил в руках свиток с чертежами. — Токмаков — известный сорвиголова…

— А что по этому поводу думает сам товарищ Токмаков? — Дымов поискал глазами Токмакова и слегка подался вперед, отчего его плечи стали еще более покатыми.

Дерябин, следуя за взглядом Дымова, увидел в углу за печкой Токмакова, Откуда он тут взялся? Сам напросился? Пригласили? И зачем? Очная ставка?

Токмаков встал, чувствуя на себе любопытные взгляды. Стенографистка перестала чинить карандаш, а Гинзбург поднял веки и принялся сосать незажженную трубку. В комнате стало очень тихо, гул стройки за окном сделался более явственным.

— Монтаж укрупнить можно, кран позволяет, — сказал Токмаков твердо.

— В некоторой степени позволяет, — сказал Дерябин, не подымая глаз на Дымова. — Хотя и не вполне…

— Понятно! — Дымов стукнул кулаком по столу, отчего подпрыгнули карандаши, лежащие перед стенографисткой. — Вот именно — не вполне!

— Сами понимаете, Иннокентий Пантелеймонович, — вздохнул Дерябин. — Откровенно говоря, придется повернуть всю работу.

— Только смотрите, товарищ Дерябин, чтобы у вас не получилось, как у того прораба, который обещал повернуть всю работу на триста шестьдесят градусов…

Дерябин сидел обиженный и все поглядывал недоверчиво в ту сторону, где сидел Токмаков.

Дерябину не хотелось прислушиваться ко всему этому. Надоело. Дымов его все-таки не ценит, как он того заслуживает. Придирается. Вечно недоволен, даже если монтаж идет по графику. Когда же кончится эта стройка? Невыносимо!

Два с половиной месяца еще торчать в Каменогорске. А в отпуск — зимой? Зина опять надуется. Хорошо, если обойдется без истерики…

Неприятности у Дерябина начались сразу после Нового года, когда министр сказал на совещании: «А вам, Дерябин, полезно будет глотнуть свежего воздуха. Сидите сиднем в кабинете, а проветриваете его плохо». И вот послали в эту командировку на периферию. Добро бы министр послал его старшим прорабом временно, ликвидировать прорыв, потому что не надеялся на местных инженеров! А если эта командировка — постоянная? Уже полтора месяца Дерябин глотает свежую пыль и его обдувают сквозняки на высоте. И от работы этой тошно, и в свободные вечера скучища. Он уже и забыл, когда последний раз в преферанс играл. Сыграть бы пулечку — так не с кем… Дерябин до сих пор не перевел свои часы на местное время. Так ему удобнее звонить по ночам в Москву, жене. Только поздно ночью жену застанешь дома. Конечно, дома ей скучно. Крутятся вокруг нее всякие шаркуны, как в новогоднюю ночь в «Метрополе»: «Разрешите пригласить вашу даму!» А потом и разрешения спрашивать не стали. Надо ночью опять позвонить Зине… Когда же кончится эта каторга?..

Зазвонил телефон. Дерябин встрепенулся, как разбуженный. Дымов взял трубку.

— Да. Что?.. Здравствуй. — Лицо его стало растерянным. — Стеклянный? Позвони потом… Срочно?

Дымов зажал рукой трубку и спросил у стенографистки шепотом:

— Стеклянный — через два «эн»? Стенографистка торопливо кивнула и шепотом же ответила:

— Одно из трех исключений…

— Ну конечно, через два «эн»… Да… Вот умница! Очень занят, Веточка. Завтра утром увидимся… Ну, значит, после обеда… Ну, тогда — вечером. Да, два «эн». Одно из трех исключений. Можешь смело писать. Под мою ответственность.

Дымов положил трубку и смущенно огляделся.

— Это у дочки наследственное… — Он нажал кнопку звонка и сурово сказал вошедшей секретарше: — Не соединяйте меня. Вы же знаете порядок!

Снова зазвонил телефон. Дымов посмотрел на него неприязненно, не сразу взял трубку и поднес ее к уху не спеша.

— Вот странные люди! Я же просил не соединять! Сколько раз… Что? Давайте, давайте! Здравствуйте, Александр Павлович. График? Как условились. Пока держимся…

После первых же реплик Дымова в комнате установилась тишина, Все поняли, что управляющий говорит с министром. Дыхание Москвы донеслось сюда, в этот дощатый домик на строительной площадке, за тысячи километров.

— И я так думаю. Не забудьте, Александр Павлович. Хотя бы тысячу покрышек. Хожу совсем разутый… Ничего не прибедняюсь!.. При чем здесь мой характер? Новый поселок? На днях место выберем… А людей дадите?.. Ничего не прибедняюсь!.. Карпухин?.. Конечно, не вовремя. Клепка в разгаре, а тут гастроли. — Дымов тяжело вздохнул. — Если бы не ваша телеграмма, ни за что не пустил бы… Гинзбург? Тем более. Пусть сюда прилетают, консультируются, если хотят… Спасибо, передам…

Конечно, не время отрывать сейчас Карпухина от работы. Но Дымову приятно сознавать, что Карпухин будет делиться опытом «Уралстроя», что где-то на других стройках идет слава о его клепальщиках. И пусть Карпухин обязательно едет на «победе», чтобы все видели: человек приехал не с какой-нибудь стройки-замухрышки, а с самого «Уралстроя»…

— Министр сильно не ругал. — Дымов, записал что-то в настольный блокнот. — Но, в случае чего, сами понимаете… Особенно если график!

График, график, график! Неумолимая власть времени!

Домна должна быть пущена в срок — тридцатого сентября. Опоздать с пуском? Совершенно немыслимо.

Дымов отлично понимает, что это значит — опоздать. Значит, по его, Дымова, вине где-то в разо-ренном войной белорусском местечке будут еще дольше стоять дома с соломенными крышами и где-то останутся торчать без проводов уже врытые телеграфные столбы, ведущие в деревню, которая заждалась связи!

И Дымов опять и опять бережет, выкраивает, экономит, собирает по минутам сутки. Ради этого он недосыпает ночей, не видит по неделям свою дочку, ради этого он ссорится, изобретает, ругается до хрипоты, хитрит, распинается, скандалит, умоляет, грозит, клянется, клянет, бывает упрям, невежлив, даже жесток…

Под конец оперативки Дымов, как обычно, попросил Медовца прочесть прогноз погоды на завтра.

— Ну-ка, что там предсказывает наш кудесник, любимец богов?

— «Сухая, жаркая погода удержится, — прочел Медовец так громогласно, словно его должны были услышать сварщики на домне, — возможна буря порывами ветра двадцати метров секунду без резких колебаний температуры тчк».

Прогноз погоды всегда вызывал несколько ядовитых реплик:

— Они только на вчерашний день умеют погоду предсказывать.

— Парусная лодка к берегу пристать не может. А они ветром пугают!..

— Неделю подряд обещают этот ветер, а ветра все нема, — пробасил Медовец и с деланным простодушием посмотрел на Дерябина. — Чуете? Боятся взять на себя ответственность за хорошую погоду. А всю неделю тихо, чтоб не сглазить…

В комнату внесли новый баллон с газированной водой.

— Ну что ж. Вечерняя зарядка окончена, — сказал Дымов, тяжело подымаясь с кресла. — Осталась только водная процедура. Заседаем — воду льем, отдыхаем — воду пьем. Прошу, товарищи!

Раскрыли настежь окна, и в комнату ворвался неутомимый гул стройки, ее шумная бессонница.

Все заговорили сразу. Гинзбург жадно разжег трубку, уже давно набитую. У ящика со льдом образовалась толкучка, стаканов не хватало, их передавали из рук в руки.

— А что такое, в сущности говоря, жажда? — спрашивал Гинзбург, держа в руках стакан и щурясь на пузырящуюся воду. — Жажда есть не что иное, как естественное стремление тела восполнить потерю влаги.

— Тогда пейте, Григорий Наумович, — прогремел откуда-то сверху Медовец. — Поскольку мне тоже треба восполнить потерю влаги.

— Вы, товарищ Токмаков, собственно говоря, на каком курсе института? — спросил Дерябин, отпивая воду маленькими глотками.

— На третьем застрял.

— Вот видите, товарищ Токмаков!

— Мне бы осенью на сессию! Да от института своего за тридевять земель заехал…

— На третьем курсе! — Дерябин укоризненно покачал головой. — Да еще на заочном! А опытных инженеров учить желаете!

— Желания нет, товарищ Дерябин, Есть острая необходимость. Хотите — обижайтесь. Для того и говорю.

— Если вы на «сорвиголову» обиделись…

— Да не обижен я, а зол на вас. Это разные вещи, поймите! Зол на то, что пытались нас, верхолазов, взять к себе в ложные свидетели.

— Ну, к чему эти громкие слова? — Дерябин поморщился и отхлебнул маленький глоток.

— Предположим, учить вас подчиненный не может…

— Пожалуйста! Откровенно говоря…

— Но сердиться, надеюсь, он имеет право? Даже если у него незаконченное высшее образование?..

— Сердитесь! Только, между нами говоря, мне слушать некогда. У меня разговор с женой заказан.

Токмаков тоже заторопился к вешалке, но невесело посмотрел на часы — идти в гости поздно.

 

7

Токмаков передал с Борисом записку Маше, извинился, что не пришел в воскресенье, но ответа не получил.

Всю неделю, не смея себе в том сознаться, он искал встреч с Машей и все время обманывался, принимая за нее других девушек, находя мимолетное сходство там, где его не было.

Он ходил теперь на работу через доменный сквер, засаженный чахлыми кленами, мимо гидранта, к которому садовник привинчивал по утрам шланг и смывал копоть с серых листьев и травы.

Обедать стал каждый день с Борисом, чему тот очень радовался.

Но Маши все не было.

Он увидел ее утром, в кабине самосвала, нагруженного черноземом. Маша была в том же платочке с бахромой и в том же комбинезоне с белым воротничком.

Токмаков вскочил на подножку и, держась за дверцу, заговорил горячо, не пряча своей радости;

— Вы к нам?

— Нет, в питомник.

— Я соскочу на развилке.

— Лезьте в кузов. Упадете.

— Ничего. Что же вы мне не ответили?

— На что? На ваше извинение?

— Я тогда не мог. На оперативку вызвали.

— А Борис ваше варенье съел.

— Все?

Маша покосилась на чумазого водителя — тот улыбался. Маша тоже улыбнулась:

— Кое-что осталось.

— Приглашение в силе?

— Крепче держитесь. Ухаб!

— Держусь. Видите афишу у кино?

— «Счастливый рейс»?

— Счастливый. Пойдемте в «Магнит»?

— Сегодня занята.

— А в воскресенье?

— Днем — в кино?

— Можно вечером.

— Вечером занята.

— А днем свободны?

— Держитесь, вам говорят. Упадете.

— Пойдемте в зверинец!

— В зверинец?

— В два часа дня.

— Развилка… Вам налево?

— Да. Так вы пойдете?

Водитель снова улыбнулся и притормозил:

— Прыгайте!

— Так в два? — Токмаков спрыгнул.

— Где?

— У кассы! — крикнул Токмаков, махнув рукой сторону зверинца.

Но самосвал уже завернул направо.

В субботу Токмаков собирался уйти с площадки пораньше, но пробыл там до утра. Уехал домой с первым, еще пустым трамваем.

Проехал мимо дома, где жил его фронтовой друг Баграт. Хорошо бы завалиться к нему спать и не тащиться к черту на кулички, в Новоодиннадцатый поселок.

Но Токмаков вспомнил, что сегодня воскресенье и опять придет на урок Матвеев. Пожалуй, не стоит и ложиться на какой-нибудь час-полтора.

Попутных машин не было, и от трамвайного кольца пришлось идти пешком через дамбу, а затем по берегу пруда.

Токмаков распахнул дверь, откинул висящую за дверью плащ-палатку и вошел в комнату.

Он недружелюбно оглядел голые стены, постоял, не снимая кепки, сел было на койку, но опять вспомнил про сегодняшний урок, лениво нагнулся и одной рукой вытащил из-под койки нераспакованный чемодан. На дне чемодана, под смятым бельем, он нашел логарифмическую линейку.

Матвеев явился на урок без опоздания. Сперва они сидели за чертежами, потом занимались геометрией. В комнате долго слышалось: «разрез по линии А — Б…», «гипотенуза…», «объем усеченной пирамиды…», «допустим, что сумма обоих углов больше двух прямых…» — и неизменное токмаковское: «Эллипсы, а не еллипсы!..»

Несколько лет назад Матвеев помогал решать задачи дочке, тогда ученице пятого класса. Когда дочка перешла в шестой класс, Матвеев уже готовил ее уроки с трудом, уровень их знаний сравнялся. Когда дочка стала семиклассницей, она уже не могла рассчитывать на помощь отца и сама изредка занималась с ним. «Сколько я из-за одних только квадратных уравнений горя принял — страшно сказать», — вспоминал Матвеев, Но после семилетки дочка поступила в акушерско-фельдшерский техникум, и Матвеев лишился репетитора.

И вот теперь Матвеев снова враждовал с кляузной цифирью, отчаянно размахивая при том руками и почесывая лысину.

Наконец Матвеев ушел. Токмаков побрился и направился к Баграту. Таня и накормит его завтраком, и выгладит рубашку.

В начале лета Токмаков послал письмо Баграту и Тане Андриасовым на Смоленщину.

«Живу в Европе, — писал Токмаков, — а на работу езжу через реку Урал в Азию. Строим здесь мощную домну. Таких домен еще нигде в мире не строили. Работаю прорабом на монтаже. Нужно считать, не зря Баграт нырял за мной на дно Немана и не зря Таня истратила на меня столько медикаментов. Плохо нашему брату саперу без саперной лопатки, а без своей собственной лопатки еще хуже. Плечо ведет себя хорошо, а когда начинает капризничать — стараюсь не обращать внимания, и тогда оно успокаивается. Так что здоровье у меня лучше, чем у многих других, хотя и хуже, чем у некоторых. Так говорит мой бригадир Пасечник, рисковый и отчаянный парень, тоже из разведчиков. Нужда в строителях большая, оба устроитесь хорошо. Город хотя и пыльный, но зеленый. Я и то подумываю — не бросить ли якорь в этой гавани, не довольно ли бороздить бурное житейское море? Жить на первых порах сможете у меня. Комната небольшая, но солнечная. Правда, далековато от стройки. Но не нам, фронтовикам, пугаться прогулок! Или забыли наши марши, да еще с полной выкладкой, да еще по болотам, когда сапоги хлюпали, а из голенищ при каждом шаге выплескивалась вода? Пересадки в Москве не бойтесь, есть комната матери и ребенка на Казанском вокзале. Крепко жму руки. Ваш Константин. Поцелуйте Сережку. Беру его на полное игрушечное довольствие. Приезжайте, а то одному мне тошно!»

Токмаков писал Андриасовым из Запорожья, из Тагила, из Кривого Рога и каждый раз звал на работу и жаловался на одиночество.

Письмо из Запорожья пришло в то время, когда Баграт строил себе дом. Он плотничал, один ворочал такие бревна, что мать Тани только ахала. Распоряжалась на стройке Таня, недаром она чертежница.

Письмо из Тагила пришло, когда Баграт работал в сельской кузнице молотобойцем. В тот послевоенный год у кузнеца в сожженной деревне дела хватало. Ни полосового, ни шинного железа не было, но за деревенской околицей стоял подбитый немецкий танк, и кузнецы «раскулачивали» его.

Токмаков звал Андриасовых и в Кривой Рог. Но разве можно было двинуться в путь с грудным Сережкой? Они решили посидеть на месте еще с полгода. В то время по соседству начали восстанавливать мост. Таня устроилась копировщицей в чертежное бюро, а Баграт стал подручным клепальщика. Он соединял разлученные войной берега того самого Днепра, который некогда форсировал, на котором наводил временные переправы.

Но когда пришло письмо из Каменогорска, Андриасовы собрались в дорогу.

Токмаков встретил их на вокзале, привез к себе в Новоодиннадцатый поселок, и некоторое время они жили одной семьей. Но вскоре Токмаков определил Баграта подручным к клепальщику Карпухину, и Баграту дали комнату ближе к стройке.

Токмаков часто не доходил до своего дома и застревал у друзей. Он привык уже к их заботам.

Сейчас Таня, выслушав его просьбу, лукаво улыбнулась. Когда рубашка была выглажена, она предложила:

— А может, пойдем все вместе? Сережке зверей покажем!

Токмаков замялся.

— Зачем вместе? — догадался Баграт. Вдвоем всегда веселее!

Уходя, Токмаков посмотрел в зеркало — глубоко запали глаза, очерченные темными кругами бессонницы, — и безнадежно махнул рукой.

Он так торопился, что оказался на шоссе, у развилки, на час раньше назначенного времени.

«А вдруг не придет? Буду я здесь торчать столбом целый час!»

Токмаков направился к зверинцу, чтобы загодя купить билеты.

Передвижной зверинец расположился в пустующем лесном складе у подножья горы Мангай.

Дорога туда оказалась неожиданно длинной.

Мангай, как все горы, обманывал мнимой близостью, скрывал истинные расстояния в городе.

У входа в зверинец толпился народ. Продавщицы мороженого зазывали покупателей, стараясь перекричать одна другую. Хрипел патефон, усиленный динамиком. Завели модную пластинку о полевой почте. «На всей земле сухого места нет», — патефонный тенор пел таким сиплым, насморочным голосом, будто и впрямь он промок до нитки.

А вокруг стояло пыльное затмение. Истолченная в порошок земля лежала на дороге пухлым слоем. Пыль набилась даже в широко раскрытые жестяные рты водосточных труб.

Забор был заляпан цветными афишами. На одной афише значился длинный перечень животных, которые демонстрируются в зверинце. Крупным шрифтом было выделено: «Впервые в СССР. Гибрид тигро-лев, родившийся в зверинце, в Ворошиловграде, 13 июня 1948 года». Под кассу приспособили клетку с надписью «Страус». Погиб ли тот страус в вечных странствованиях по городам или клетка нужна была ему только во время переездов?

У кассы вытянулась длинная очередь.

Устроители передвижного зверинца и сами не предполагали, что их ждет такой успех. Никогда до того в Каменогорске не было порядочного зверинца. А ведь в новом городе успело вырасти целое поколение молодых людей, которые не видели не то что жирафа или тигра — обыкновенного медведя.

Кто-то переругивался с контролером:

— Пропустите меня!

— А где билет?

— Я всегда без билета. У меня теща — мать-героиня.

— А ну-ка, зятек, проваливай.

«Ну конечно, Хаенко», — узнал Токмаков.

— И все из-за несчастной трешки! — возмущался Хаенко, отходя от контролера и нетвердой походкой направляясь вдоль очереди к кассе. — Прямо потеха! Никого из знакомых. Некому проявить чуткость к живому человеку… А, товарищ Пасечник идет!

— Проваливай, Десяткин, — опередил попрошайку Пасечник. — Бог подаст…

Токмаков встал в очередь за Пасечником.

Тот поздоровался, мрачно отвернулся и заметил, что оказался в очереди вместе с Катей. Странно, и что только нравится ему в этой Кате? Вызывающе себя ведет, небрежно причесана, на ней уродливое красно-зеленое платье.

— Что вы вдруг завяли? — окликнула его Катя, блеснув большими серыми глазами. — Ухаживайте!

Пасечник с трудом заставил себя балагурить.

В очереди, за несколько человек до Токмакова, высился Медовец — он стоял с сыном.

К Медовцу подошел человек в парусиновом костюме и в таком же картузе.

— Значит, как же, Михаил Кузьмич?

— Даже не надейся.

— А может быть?

— Знаешь что? — Медовец понизил голос и осторожно разгладил складку на кителе собеседника. — Хочу дать тебе один совет: правый сапог надевай на правую ногу. Ты меня чуешь? Алло! Так удобнее носить.

— Много не прошу, Михаил Кузьмич! Ну, хоть бы шесть вагонов.

— Мы, дорогой товарищ, живем пока с тобой не на Марсе, а на Земле, и отрываться от нее не собираемся. Цемент мне нужен для домны.

— Без ножа режете, Михаил Кузьмич! Ну, хотя бы пять вагонов!

— Да что ты меня уговариваешь? Ты вот ее уговаривай! — Медовец повернулся и показал большим пальцем на Катю; та охотно расхохоталась. — Ты при разгрузке зачем вагоны смешал? Весь цемент пошел по низшей марке. А там портланда было два вагона!.. Знаешь, какой это цемент? Пальчики оближешь! А ты из цемента сборную солянку сделал… Не дам!

Медовец отошел от кассы с билетами и бросил поджидавшему его прорабу:

— Я этим цементом уже сыт по горло. Пойдем-ка лучше подывимся, що цэ такэ за гибрид. Все-таки земляк он мне. Тоже из Ворошиловграда…

— Вам один билет? — спросила кассирша у Токмакова.

— Два! — И подумал с тоской: «А вдруг не придет?»

Токмаков совсем не ожидал увидеть Машу такой.

— Какая вы нарядная!

— Что же я, по-вашему, всегда в спецовке?

Белая в синий горошек блузка-безрукавка, синяя юбка. На плечах синяя косыночка в крупных белых горошинах. Модные белые босоножки с дырочкой на носке. Чулки так тонки и прозрачны, что если бы не швы, отчетливо проступающие на икрах, ноги казались бы голыми.

Маша держалась с уверенностью девушки, знающей, что хорошо одета, что нравится.

Скоро они оказались у входа в зверинец.

Еще недавно на лесном складе пахло смолой, высыхающей древесиной, опилками. Сейчас здесь стояли острые запахи зверей, живущих в клетках и вольерах.

Маша, все больше увлекаясь, ходила от клетки к клетке и рассматривала диковинных зверей. Она выросла в Каменогорске и никогда не бывала в большом зоопарке. Может быть, поэтому она согласилась на предложение Токмакова.

Токмакова радовало, что Маше нравится прогулка; он готов был ходить и ходить с ней хоть до вечера, лишь бы видеть ее блестящие глаза, то серьезные, то смеющиеся, видеть, как она удивленно поднимает брови, как смеется и тут же сразу становится задумчивой.

Но ему так хотелось спать, что он с трудом сдерживал зевоту, когда давал Маше пояснения.

Втянув голову в сутулые крылья, белые с исподу и желтоватые сверху, сидел в клетке сонный орел. Его круглую голову покрывал редкий пух. Глаза, похожие на кошачьи, были слегка прищурены. Орел очень страдал от жары, духоты и вынужденного покоя. Лимонные лапы с хищными когтями были недвижимы, так же как сильно загнутый клюв. Изредка орел топорщил свое жесткое оперение, — и тогда становился еще более жалким, ощипанным.

— Вы что улыбаетесь, Константин Максимович? — спросила Маша.

— Вспомнил нашего Дымова. Он, когда очень доволен работником, называет его орлом. Посмотрел бы на этого беднягу!..

— Ну, хотя бы три вагона! — услышал Токмаков голос прораба, не отстававшего от Медовца.

— Прямо как цыган на базаре, — отругивался Меде вей. — Отойди, или я на тебя орла напущу!

К клетке, где сидела обезьяна Яшка, не протолкаться. Здесь стояли Бесфамильных в рубахе навыпуск, приодетый Пасечник с Катей, Хаенко, — пробился все-таки!

Катя не обращала ни малейшего внимания на Хаенко, который торчал рядом. Тот был явно уязвлен, но старался не подавать виду. А сам терялся в догадках: случайно рыжий нахал оказался в зверинце вместе с Катькой, или это у них свидание?

Она что-то сказала Пасечнику вполголоса, потом громко и ненатурально захохотала, показывая Яшке зеркало; Яшка смотрел на свое отражение, смешно наклоняя шерстистую мордочку и морща лоб. Он повисел, ухватившись черной сморщенной рукой за перекладину, потом вспрыгнул на нее и начал раскачиваться на качелях.

— Вот это верхолаз! — пришел в восторг Пасечник и, заметив Токмакова, добавил — А вместо монтажного пояса у него хвост. Техника безо всякой опасности.

— «Все-таки зря я до сих пор приказ не подписал», — подумал Токмаков и опять с трудом подавил зевок.

— Диалектика природы! — пояснил Хаенко, наблюдая за Яшкой. — Теория все объясняет.

— Вот кто тебя когда-нибудь объяснит? — нарочито громко спросил Пасечник.

Медведь неугомонно измерял свою клетку шагами, неуклюже переваливаясь с лапы на лапу. На боках его висели бурые космы свалявшейся шерсти — медведь линял.

Едва Катя подошла к клетке, медведь зарычал, Маша испуганно, совсем по-детски, ухватила Токмакова за локоть.

— Может, Катя, ваше платье его расстроило? — спросил Пасечник.

Катя собралась было отругнуться, и уже приоткрыла рот, но только шумно выдохнула и пошла вперед.

Из толпы возле клетки с тигро-львом доносился полный драматизма голос служителя:

— Когти и зубы развиты у семейства кошек особенно сильно. Взрослый лев ударом лапы убивает теленка… Попрошу, граждане, от клетки!

А тигро-лев спал, отвернувшись от зрителей. Его не мог разбудить ни хриплый голос Утесова, уже в который раз вопрошающего в недоумении: «Что-то я тебя, корова, толком не пойму», — ни далекие взрывы на горе Мангай, ни грохот тягача, идущего мимо забора.

— Что за день сегодня! — рассмеялась Маша. — Все, даже звери, сонные!

— Еще бы! В такую жару сидят в клетке! Все на свете надоест…

— А вам тоже все надоело? Мне кажется, вам очень скучно со мной: вы же непрерывно зеваете.

— Простите, — смутился Токмаков, — всю ночь не спал. Только прикорнул малость после смены. Когда Гладких беседу проводил в красном уголке. Снотворная беседа. А потом глаз не сомкнул.

— Бессонница?

Токмаков мрачно махнул рукой.

— На стройке торчал до утра.

— Идемте сейчас же отсюда, вам надо выспаться.

— А лисица? А дикобраз?

— Идемте, идемте! Они, наверно, тоже спят. — Маша потащила Токмакова за рукав к выходу.

— Только пойдем пешком, — предложил Токмаков, когда они вышли из зверинца.

Он боялся, что в трамвае его снова начнет клонить ко сну.

— А вы где живете?

— Тоже на правом берегу. Я вас провожу.

Токмаков никогда прежде не был в этой части города. Они шли по улице, сплошь застроенной многоэтажными домами, отделенными друг от друга пустырями, скверами.

— Я здесь не то что каждый дом — каждый подъезд знаю, — рассказывала Маша. — Все лестницы исходила. Во время войны работала письмоносцем. Затемнения у, нас в Каменогорске, правда, не было. Но все равно лестницы темные! Много было приезжих, эвакуированных. На квартирах номеров нету. С адресами путаница. Пока достучишься — руку отобьешь. Начнешь разноску — ремень плечо режет, такая сумка тяжелая. Обратно идешь, правда, налегке, зато ноги ноют. Дома — видите? — четыре, пять этажей… Сапог только на три месяца хватало. Железо у нас под ногами, камень…

Маша посмотрела на ноги, как бы удивляясь, что на ней сейчас не стоптанные, сбитые сапоги, а модные босоножки.

Токмаков шагал не спеша, все более заинтересованно посматривая на Машу.

Она знала город, как старожил, была ровесница городу.

Маленькой девочкой играла в котлованах, спускаясь туда по лесенкам. Взбиралась на высокие-превысокие горы песка. Бегала взапуски среди экскаваторов, дышала пылью и дымом стройки. В чем была прелесть таких игр? Постоянно изменялся пейзаж и вся обстановка. Тропинка, по которой она бегала вчера, на другой день была уже перегорожена забором. Или обрывалась у песчаной ямы, и нужно было искать другую дорогу. Она бежала утром к котловану, тот стал еще глубже.

— Был случай, в котлован спрыгнула, а обратно никак выбраться не могла. Спасибо, Андрюша Карпухин помог.

— Сын клепальщика Карпухина?

Маша ответила не сразу, тень легла на ее лицо.

— Сын.

Она прошла несколько шагов опустив голову, затем спросила:

— А вы разве знаете Карпухина?

— Фронтовой дружок у него подручным хлопочет.

— Да, сын, — повторила Маша как бы про себя. Оба долго шагали молча, а когда поравнялись со школой, Маша рассказала, что это здание стоит как раз на месте того барака, в котором помещалась первая школа города. Ученики писали углем на фанере — не было мела, классной доски. Весь класс занимался по одному букварю, по одному задачнику. Вместо звонка о переменах возвещал буфер от вагона. Сторожиха била в буфер, как в колокол… Самой Маше и Андрею Карпухину учиться в бараке уже не довелось, но старшеклассники рассказывали.

На угловом доме Токмаков прочитал синюю табличку: «Улица Маяковского». На бульварчике против большого дома стоял мраморный Маяковский — статный, широкоплечий, с высоко поднятой головой.

— Москвичи двадцать лет такого памятника ждут не дождутся. Как вы думаете, Маша, эта улица всегда так называлась?

— Как же она могла еще называться? У нас же не было Соборных и Дворянских.

— Но как же тогда могли на улице Маяковского, да еще против памятника, построить такой дом?

Токмаков остановился против большого, странно выкрашенного дома. Цоколь светло-серый, первый этаж почти черный, а верхние желтые. Бетонные козырьки у подъездов неоправданно массивные. И без того низкие двери казались поэтому еще ниже. Токмаков подумал, что Медовцу, наверно, придется пригнуться, чтобы войти в такой подъезд. Вместо балконов в доме были глубокие, полутемные ниши с решетками.

— Плохой дом, — согласилась Маша.

— Плохой дом — хуже всего. Плохую книгу забудут или вообще не прочтут. Плохую картину снимут со стены. Плохая песня? Не станут петь, и только! Я не представляю себе: как можно построить плохую домну? А вот такой дом построят, и будет стоять этот каменный урод до скончания веков. И дети помянут того архитектора недобрым словом. И внуки. И правнуки. И чем дальше, тем все больше будет доставаться архитектору от потомков. Когда еще этот дом снесут! Как же можно такие дома строить в новом городе?!

— У нас на правом берегу таких домов не строят. Здесь же старый город.

— Старый? — рассмеялся Токмаков. — А сколько ему лет?

— Лет двадцать.

— Разве вы старая?

— Конечно. — И поспешила добавить: — На три года старше.

Они свернули с улицы Маяковского и шли сейчас по молодому бульвару к дамбе. Тень от деревьев узорными пятнами ложилась на песок.

Маша обрадовалась:

— Видите? Уже дают тень!

— Разве это тень? — поддразнил Токмаков.

— Ничего вы не понимаете! — Маша простерла руки, как бы ловя тень. — Привыкли свои домны клепать, И никогда не поймете, что такое первая тень. А я со слезами сажала этот карагач и акацию. Попробуйте здесь деревце вырастить! И пыль, и всякие газы, и копоть от ваших домен… А ведь смотрите, как вытянулись за три года! Все прижились. Мы свою породу вывели: морозоустойчивую, газоустойчивую…

— А козоустойчивой породы еще не вывели?

— Моих посадок козы не трогают. Говорят, у меня рука легкая. Что ни посажу — все привьется, и никто не сломает.

— Жаль, я не саженец.

Маша засмеялась.

— Саженец на одном месте растет, а вас пришлось бы все время выкапывать и перевозить с места на место.

— Это верно, я птица перелетная.

— А я, — сказала Маша в тон Токмакову, — всеми корнями в здешней земле…

 

8

Удивительно короткой оказалась сегодня дорога. Токмаков как-то незаметно очутился на правом берегу. Неужели они с Машей прошли по дамбе? Он вспомнил облако пара, подымавшееся над водой в том месте, где в пруд поступает отработанная горячая вода.

Чапаевский поселок тянулся по берегу пруда. Токмакову, чтобы попасть домой, следовало повернуть направо, на север, а он с Машей зашагал налево, к югу от дамбы.

Во всем поселке было только одно двухэтажное здание — школа.

— Здесь письмоносцем легко работать, — сказала Маша, неожиданно возвращаясь к разговору, который они вели на левом берегу. — Без лестниц.

Поселок сплошь состоял из маленьких, чаще всего одноквартирных домиков с усадьбами. Здесь жили кадровые рабочие, мастера, инженеры и служащие завода, и судя по возрасту деревьев в садах и садиках, поселок был не так молод.

— А что у нас произошло после вашего ухода! — вспомнила Маша, подходя к дому. — Вам Бориска ничего не рассказывал?

— Ничего.

И тогда Маша расказала, что Борис в тот вечер не сразу заснул. Все еще пошатываясь, всклокоченный, в одних трусах, он шумно ввалился в столовую, когда ужинали. «Это что такое?» — грозно спросил отец. «П-привет от рабочего класса!» — Борис покровительственно помахал рукой. «Хорош пролетарий!» — «А п-про-летариата у нас, отец, нету. Поскольку нету, — Борис пощелкал пальцами, — п-прибавочной стоимости. Что Карл Маркс и Фридрих Энгельс говорили?..»— начал Борис объяснять с пьяным апломбом. Ну, тут отец не выдержал. Он выпроводил Бориса из столовой, довел его до кровати, достал ремень и, осердясь, три раза как следует вытянул его ремнем пониже спины.

А рука у отца тяжелая! Стегал он Бориску и приговаривал: «Это тебе — от Карла Маркса, это — от Фридриха Энгельса, а это — от меня, беспартийного…» Бориска, хоть и морщился от боли, держался стойко, прощения не просил. А когда уже отец выходил из комнаты, сказал: «Это у тебя, отец, п-пережитки в сознании!»

Оба посмеялись над злоключениями Бориса, оба ему посочувствовали.

Токмаков проводил Машу до калитки. Она пригласила его зайти.

— У нас спокойно. Отдохнете.

В глубине стоял дом, выкрашенный в веселый светло-голубой цвет. У калитки, закидывая грозди на улицу, росла рябина, бузина. Бузина уже была красная, а рябина янтарно-желтая.

Калитку распахнул улыбающийся Борис.

Он так рад был неожиданному приходу прораба, что даже не удивился — каким образом тот оказался здесь вместе с Машей?

Маша познакомила Токмакова с отцом.

— Милости просим, — сказала Дарья Дмитриевна. Она вышла на крыльцо, вся пышущая жаром, только от плиты. — Много про вас от Бориски наслышаны. Обед сейчас поспеет. Вы уж тут с Кирилл Данилычем и Ма-шуткой…

Дарья Дмитриевна заторопилась обратно на кухню. А Берестов насупил густые черные брови и спросил:

— Это вы наконец чай явились пить? Так тот чай уже простыл. Неделю ждали.

— А вторично меня не приглашали. — Токмаков трагически развел руками.

— Ну вот что, — сказал Берестов строго, — хоть вы и гость, а баклуши бить нечего. Ставили когда-нибудь антенну?

— Признаться — не приходилось. У меня и радиоприемника нет.

— А у нас есть, только без антенны. Трещит — ушам больно… Пойдем-ка, прораб, до обеда поработаем.

— Да пусть отдохнет! — вступилась Маша.

— А ты что — скучать без него будешь?

— Отец!

— Не бойся, на крышу его не пущу. Он с Бориской внизу будет помогать.

— Я — внизу?! — Токмаков изобразил возмущение. — И это вы говорите верхолазу?

Вскоре высоченный шест уже торчал над крышей, антенна была натянута, и все вернулись в дом, чтобы проверить, насколько стала лучше слышимость. Борис вертел ручки приемника, и чуткий волосок обежал по шкале, подсвеченной сзади, чуть ли не весь земной шар. В эфире потрескивало, прорывался скрипичный пассаж, иноязычная речь, чьи-то далекие позывные, «морзянка», клочок джазовой музыки.

— Как говорит Пасечник — концерт по заявкам лордов, мэров, сэров и пэров, — прокомментировал Токмаков монотонные и в то же время визгливые ухищрения джаза.

— По моим заявкам тоже три раза передавали, — похвастал Борис. — Теперь жду куплеты болельщика из оперетты «Одиннадцать неизвестных».

— Мы твои куплеты и в саду услышим, — проворчал Берестов. — Идем, прораб.

Маша виновато посмотрела на сонного Токмакова, тот поплелся за неугомонным стариком.

— Лучше нет, чем фруктовые деревья, — разглагольствовал Берестов. — Весной — цветы. Летом — зелень. Осенью — плоды. Это ведь я пристрастил Машутку к деревьям. Из-за меня, грешного, она по зеленой части пошла… Здесь, в этой степи, сроду плодовые деревья не росли, а теперь — пожалуйста!

Берестов широким жестом обвел свои владения. Затем он принялся внимательно оглядывать какую-то неказистую яблоню с худосочными плодами. Токмаков воспользовался паузой и безбоязненно зевнул.

— Ну-ка, попробуйте. — Берестов сорвал и протянул яблочко размером чуть побольше райского. — Вы не смотрите, что невеличка. Скороспелка! Нет, вы на вкус попробуйте.

— Слегка напоминает примороженную рябину… — Токмаков надкусил яблоко, сморщился и оглянулся: куда бы выплюнуть? — Чуть терпкое. И даже самую малость горькое.

— Но горечь-то приятная? — обрадовался Берестов. — Похоже на косточки в вишневой наливке?

— Давно не пил, — замялся Токмаков, с трудом удерживаясь от того, чтобы снова не зевнуть. — Я больше водочку уважаю.

— Сперва здесь научился жить человек, а потом — плодовые деревья, — упивался Берестов, которому казалось, что он нашел благодарного слушателя. — Конечно, трудно деревьям. Как-то ко мне маленький воришка в сад забрался. Ну, хоть бы сорвал яблоко, съел его. Так ведь нет, ни одного яблока не попробовал. А ветку нагнул и сломал. Поймал я его и говорю: «Ты рассуди! Легче тебя воспитать, чем это яблоко вырастить…» Ругал, ругал его, потом жалко стало — прогнал. Сунул воришке яблоки на дорогу — ни одного не взял.

— Сознательный. — Токмаков незаметно выбросил недоеденное яблоко.

— Молодежь теперь понятливая. Вот Машутка моя климат исправляет. А пруд какой у нас — видели? Зеркало — тридцать пять квадратных километров. Шутка сказать! Воздух стал более влажный. Испарения. Вот сейчас духотища, а все-таки у нас в поселке градуса на четыре прохладнее, чем у завода. А в холода — наоборот, градуса на четыре теплее. В других поселках клубнику в апреле морозом прихватывало. А у нас — нет! И климат теперь нам подчиняется…

Дарья Дмитриевна показалась в распахнутом окне.

— Идите скорей обедать! А то мой Кирилл Данилыч отравит вас своими скороспелками…

За столом разговор шел о яблонях «уральский партизан», о событиях в Китае, о неуемных ветрах, которые начинают всерьез мешать верхолазам, о тигро-льве, о телевизорах, о дискуссии в биологической науке, о доменном газе, о витаминах и кто его знает о чем. Токмаков изредка бросал умоляющие взгляды на Машу, как бы вопрошая: «Ну где же обещанный отдых?»

А Маша будто не замечала ни этих взглядов, ни с трудом подавленных зевков. Ей нравилась его беспомощность, и она еще поддевала его все время, втягивая в разговор.

— Скоро уезжаете? — спросила она, когда Борис в который раз заговорил о домне.

— Стараемся как можно скорее, — ответил Токмаков. — Закончим монтаж — и прощай, любимый город. Как говорится: «Мелькнет за кормой знакомый платок голубой…»

— Удивительно, как это вы еще цвета запоминаете!

— У меня хорошая зрительная память.

— А кроме зрительной — никакой?

— Наш брат привык разъезжать налегке, — сказал Токмаков в тон Маше.

— Опять куда-то ехать? — вовремя вмешалась Дарья Дмитриевна. — Я бы так не могла. Я только один раз на поезде ехала, в Каменогорск. А потом никуда дальше пионерских лагерей не выезжала. Дарья Дмитриевна и в самом деле безвыездно прожила в Каменогорске двадцать лет. Ей привезли сюда электрическую лампочку, немое, а затем звуковое кино, трамвай, здесь она пристрастилась к телефону, к автомашине — это когда Маша работала водителем.

— А я все время на колесах, — сказал Токмаков. — И мать говорила мне: «Бездомный, как шмель!..» Но я все-таки счастливый. Строитель!

— Шмелям тоже отдых полагается, — сказала Дарья Дмитриевна. — Какое же это счастье, если нет крыши над головой?

Завязался спор о том, что такое счастье и кто может называться счастливцем.

Берестов вдруг хлопнул себя по лбу, вскочил, засобирался.

— Засиделись мы. А день уходит. На Урал подадимся, прораб? Тут рядом, под горку спустимся. Удочки есть, наживку я тебе найду…

— Никаких рыбалок! — властно сказала Маша, подымаясь. — Константин Максимович ночь работал.

Дарья Дмитриевна всплеснула руками.

— Идемте, я вас на Борискином диване устрою. Замучили человека разговорами.

Над диваном висела карта Европейской части СССР и Европы, истертая, вся в дырочках от булавочных уколов, густо исчерченная волнистыми линиями, крестика-ми, — по этой карте Берестовы когда-то следили за ходом Отечественной войны.

Маша принесла подушку, взбила ее и положила на диван.

— До чего мягкая! — сказал Токмаков, погружая руку в подушку.

— Мама сама пух собирала.

— Вы меня разбудите, пожалуйста, через час, а то я могу тут до ночи проспать…

В комнате было свежо и совсем тихо, — только мошка монотонно гудела, тычась в оконное стекло.

Маша ушла на цыпочках, будто Токмаков уже заснул, и осторожно притворила за собой дверь. Она сидела в саду, часто оглядывалась на окно, затененное сиренью, и прислушивалась.

Прошел час. Маша включила радио, подошла к двери — тихо. Она прибавила звук, потом постучала, вошла в комнату.

Капельки пота выступили на высоком лбу Токмакова. Он хмурился, шевелил губами и дышал неровно — дыхание спящего, которому снится беспокойный сон.

Токмаков открыл глаза и увидел Машу.

— Как спалось? — спросила она.

— Выспался, как тигро-лев!

— Не шумно было?

— Шумно? — Он рассмеялся. — И над ухом кричали бы — не услышал. Зато от шепота просыпаюсь.

— В другой раз буду знать.

Поздно вечером добрался Токмаков к себе домой, в Новоодиннадцатый поселок.

В эту ночь Токмаков долго не мог уснуть на своей узкой и жесткой койке.

Только в доме у матери, в Плёсе на Волге, спал он после фронта в таком уюте, как у Берестовых. Один месяц за последние восемь лет, а то все — койки, топчаны, лежанки, нары или просто мать сыра земля.

На него повеяло сегодня мимолетным теплом чужого очага с такой силой, какой он никогда не испытывал раньше. От этого он острее переживал сейчас свою житейскую неустроенность, одиночество, трудное и безалаберное кочевье.

«И почему? — размышлял он. — После всех лет войны? Разве не заслужил я лучшего? Антенну поставить бы, я теперь знаю как… Книжную полку прибить… Ящик для писем и газет завести, на дверь повесить…»

Он скользнул взглядом по стенам, перечеркнутым ломаной световой линией. Лампочку прикрывал картуз из обгоревшей и пожелтевшей газеты — жалкое подобие абажура. Плащ-палатка на двери тоже казалась скроенной из холста двух цветов — светло-зеленого и почти черного. Плащ-палатка эта призвана была оградить от коридорного шума, но все равно слышно было, как за перегородкой кашляют, считают на счетах, слышно было не только, когда будильник звонил, но и когда его заводили. Сейчас за перегородкой убаюкивали ребенка.

На стене висела потрепанная, видавшая виды шинель, которая сейчас тоже казалась пестрой. И до каких пор он будет таскать эту шинель? Токмаков снова посмотрел на нее, затянул песенку о шинели из «Василия Теркина» и спел ее вполголоса всю, до последнего куплета:

«До каких же пор цыганить? — думал Токмаков с горечью. — Никогда Новый год не встречал дважды в одной местности. И всегда в одиночестве».

В прошлом году ему предлагали остаться в Москве. И в Запорожье предлагали остаться. И Дымов уже намекал, что хорошо, мол, жить в городе, который сам строишь. А почему бы и не осесть в этом Каменогорске?

Что здесь, работы, что ли, не найдется?

Токмаков снова вспомнил, как, прощаясь, говорила ему мать, не то осуждая, не то сожалея: «Ну и работенку нашел себе, сынок! Нигде места под собой не согреешь. Бездомный, как шмель…»

 

9

Придя с работы, Карпухин как можно небрежнее сказал Василисе:

— Завтра в область еду. Лекцию читать. Со всех строек съедутся. Делать им, наверно, нечего в выходной день.

— А билет уже взял?

— Зачем билет? На машине поеду.

— Это кто же тебя, старый, с собой берет?

— Что это значит «с собой»? Ведь объясняю: мне Дымов предоставил машину. В пять утра прямо к дому подадут. И чего им там, в области, приспичило? Уже не могут без меня обойтись… Мало было хлопот, так еще опыт делить!

Карпухин знал, что Василиса ревниво относится к его известности, и именно поэтому прикидывался равнодушным, словно был утомлен постоянным интересом к своей работе и к своей особе: опять лекция, опять статья в газете, опять фотография, опять нужно выступать по радио, опять пришли письма с других строек, — отвечать на них некогда, а писем столько, что на одних марках можно разориться.

«Пустят меня по миру эти писаря!»

Тетка Василиса пожалела, что «победа» подкатила к их дому так рано, когда никто из соседей не видел, и только собаки со всей Кандыбиной балки провожали машину недружным лаем.

В областном городе Карпухин выступил с лекцией «Как я добился своих рекордов».

Съехались клепальщики со всего Урала.

После лекции Карпухина в коридоре Дворца культуры догнала девушка.

— Вот, пожалуйста. — Она протянула конверт. — Здесь ваш гонорар.

— Что?!

— Это вам за лекцию.

— Да вы что, смеетесь? Чтобы Захар Захарович Карпухин за свой опыт деньги у рабочих брал?

— У нас так полагается. За каждый концерт, за каждую лекцию… Что ж вы на меня кричите?

— Клепальщики без крика не могут. Я со старухой своей по душам разговариваю — и то на улице слыхать. А деньги, дочка, убери, пригодятся еще вашему клубу…

Карпухин вернулся домой на ночь глядя. И опять Василиса сокрушалась, что никто не видел, как важно подкатил ее старый на «победе».

За поздним ужином Карпухин обстоятельно рассказал Василисе и Вадиму про свою поездку.

Вадим, зная, что разговор может затянуться до глубокой ночи, решил остудить пыл старика. Он рассказал о новостях на стройке, о том, что Баграт Андриасов установил вчера новый рекорд — восемьсот пять заклепок за смену.

Услышав новость, Карпухин сразу угомонился и подчеркнуто безразлично пожал плечами.

— Можно и тысячу заклепок нащелкать. Там, наверно, браку — пруд пруди…

— Никакого браку. Дятел принял…

— Значит, Дятел со счета сбился. Присчитал вчерашние заклепки. Это у него бывает.

«Дятлом» клепальщики прозвали контрольного мастера, неразлучного с остроклювым молотком. Мастер ударяет молотком по заклепке и тотчас же прикладывает к ней палец: не дрожит ли? Заклепки, которые мастер забраковал, или, как говорят клепальщики, «склевал», он обводит мелком и для верности бьет по заклепкам керном молотка. Мелок сразу показывает, какие заклепки менять, а керном Дятел бьет на случай, если бы кто-нибудь вздумал стереть меловые кружочки или их смыло бы дождем.

Карпухин вышел из-за стола и, сославшись на усталость, стал собираться ко сну.

— Хорошего ученичка нам сосватал! — напустилась Василиса на Вадима.

Но Карпухин так на нее взглянул, что тетка Василиса, гремя посудой, поспешила убраться в сени. Но и оттуда долго слышала, как ее старый кряхтел, вздыхал, ворочался с боку на бок…

Когда Вадим по просьбе своего прораба Токмакова впервые привел Баграта к Карпухину, тот придирчиво оглядел новичка с ног до головы.

— Ты думаешь, можно будет работать кое-как, на швырок?

— Зачем кое-как?

— Имей в виду, теперь нахлебники из моды выходят. Подлататься к чужой славе не удастся.

Баграт промолчал.

В старое время, перед тем как нанять клепальщика, мастер, обычно силач, предлагал: «А ну, пожми мне руку!»

Карпухин одобрительно скользнул взглядом по литым плечам и волосатой груди, распиравшей майку Баграта.

— Силенкой тебя, видать, бог не обидел. Но есть и такие — только смотрят, как бы поскорее. А того не понимают, что заклепка — она внимания требует… Наобещают столько, что в шапку не заберешь, а коснется до дела…

— Дела не боюсь.

— Не боишься? Дело мастера боится, если хочешь знать! Придется не раз вспотеть. Клепать — не штаны латать.

— Зачем штаны?

— Нянькаться с тобой некогда будет.

Баграт только вздыхал и переминался с ноги на ногу.

Небо висело над работающими в каупере просторным голубым зонтом. Монтажники наращивали пояс за поясом, каупер рос, и небо над головой сжималось. Следом за монтажниками лезли вверх Карпухин, его новый подручный Баграт и нагревалыцица Катя. Они все выше тащили свое горно, воздушные шланги и оглушительный неумолчный гром, какого никогда не слышало небо.

В десять — двенадцать молотков одновременно прошивают клепальщики стальной строчкой рубахи кауперов. Ни одна птица не рискует залетать в грохочущие небеса. Солнце пробивается в каупер только золотым пунктиром сквозь отверстия, еще не схваченные болтами или заклепками, — эта мережка идет по краям листов. Но зато как солнце успевает накалить за день броню!

На дощатом настиле стоит горно. В раскаленном коксе — пригоршня заклепок. Чадным зноем несет от горна. Чад медленно, как в большую вытяжную трубу, уходит вверх. Дрожит и струится нагретый воздух.

Нагревалыцица Катя стоит у горна, закрываясь рукой от искр и дыма, и ловко ворошит щипцами заклепки. Они — как грибы с одинаковыми шляпками, на одинаково прямых ножках.

Катя подает клещами заклепку Баграту, тот перехватывает ее своими щипцами, тут же вгоняет в отверстие и прижимает светло-красную головку молотком. Как только из отверстия показывается раскаленный стерженек, на него обрушивается молоток Карпухина. И вот уже с внешней стороны каупера образуется вторая головка, подобная той, которая находится внутри. Когда заклепка остынет, она укоротится и еще туже схватит два стальных листа, не оставив между ними ни малейшего зазора, чтобы отныне эти два листа сделались как один.

Под присмотром Карпухина Баграт выклепал первую заклепку.

Карпухин слегка постучал по заклепке молотком.

— Ну, слышишь?

Баграт чуть пригнул голову.

— Слышу.

— А что слышишь?

— Звенит.

— Слышишь, как та бабуся. На одно ухо глуха, а другим не чует… Не звенит, а дребезжит.

— Верно, дребезжит.

— Отчего же она дребезжит?

— Не знаю.

— Сруби ей голову, — приказал Карпухин.

Баграт срубил заклепку, выколотил ее, — стыдная работа.

Если звук надтреснутый, дребезжащий — заклепка плохо заполнила свое гнездо. В такое отверстие и газ пройдет, и вода просочится, неся с собою ржавчину.

Новая заклепка, заполнившая то же отверстие, была поставлена Багратом по всем правилам.

Настал день, когда Карпухин сварливым тоном сказал Баграту:

— Нечего больше за мою спину прятаться. Завтра берись сам за молоток. Вот кого только тебе в нагревалыцицы определим?

— Кого? — переспросила Катя. — А меня? Карпухина покоробило, что Катя так легко предпочла новичка ему, старому мастеру.

«Ишь, вертихвостка! Надоело со мной премии получать? Сама от своего заработка бежит. Мимо рубля — за пятачком. Ну и пусть идет к этому черномазому!»

А Катя, обрадованная, завертелась на месте.

— Я целоваться не лезу, — сказал Баграт спокойно.

— Чудак! — усмехнулся Карпухин. — Да она потому и обижается, что ты на нее внимания не обращаешь.

— И как только язык поворачивается! — разозлилась Катя. — Старый человек, а такое от нечего делать говорит. Если потому, что бросила вас… Так я же помочь хотела!

Катя повернулась и ушла небрежной походкой.

Каждый день подымался Карпухин на соседний каупер, залезал в люльку к Баграту и неизменно спрашивал:

— Ну как, вспотел?

— Да не замерз, — неизменно отвечал Баграт.

При этом он распрямлял спину и вытирал лицо, все в потеках черного пота, отчего лицо становилось еще грязнее.

Выработка Баграта быстро росла, и перед отъездом Карпухина на лекцию его бывший подручный уже сидел у него, что называется, на пятках.

«Моя хватка!» — думал Карпухин, с удовлетворением и смутной тревогой.

Карпухин всю ночь кряхтел, ворочался с боку на бок и, не дождавшись утра, начал впотьмах одеваться.

— Ты куда это чуть свет? — всполошилась тетка Василиса.

— На домну.

— И Вадимушку ждать не будешь?

— Пусть свое досыпает.

Он наскоро без всякого аппетита выпил молока с хлебом и ушел, тихо прикрыв за собой дверь.

Он и сам не отдавал себе отчета, зачем и куда идет в такую рань.

Еще издали Карпухин заметил, что каупера за эти двое суток поднялись в росте.

На площадке было тихо и пустынно. Карпухин подошел к подножию чужого каупера и взялся рукой за стальной прут — ступеньку монтажной лестницы. Он занес ногу и воровато оглянулся — не видит ли его кто-нибудь? Поднялся на несколько ступенек и снова осмотрелся — никого.

Но ведь чем выше он станет подыматься, тем лучше его будет видно со всех концов площадки! Он не доверял этому безлюдью. Ему чудилось, что все попрятались от него за штабеля кирпича, вагоны, краны и оттуда наблюдают за ним.

Никогда за все годы монтажная лестница не была столь длинной, как сейчас, и никогда в жизни Карпухин не подымался по ней с таким тяжелым чувством.

Он залез в люльку Баграта, опасливо поглядел на землю, скользнул взглядом по лесам домны, соседним кауперам.

Люлька ждала своего хозяина. Инструменты Баграта лежали в полном порядке, как Карпухин наказывал их держать.

Он провел рукой по ряду заклепок, стукнул по нескольким из них молоточком и поспешно приложил палец. Заклепки отзывались звонкими голосами без предательской дребезжинки.

Карпухин надел монтажный пояс Баграта, выбрался из люльки, долго лазил вокруг каупера и все искал изъяны.

«Мой почерк», — с мрачной гордостью отметил про себя Карпухин.

Карпухин поднялся по монтажной лестнице на макушку каупера и залез через люк внутрь. Его давно разбирало любопытство, что это за усовершенствование сделали Баграт и его приятель прораб, чтобы заклепки в горне нагревались более равномерно.

Остывшее горно ждало свою хозяйку, и тот же порядок, к которому он, Карпухин, приучил некогда Катю, Царил вокруг, Карпухин готов был поручиться, что Катя уже перебрала и ощупала руками каждую заклепку, которую ей сегодня придется нагреть. Она натаскала впрок кокса и накрошила его помельче, чтобы кокс давал короткое и ровное пламя.

— Ну что же, можно и таким манером воздух подводить. Ошибки тут нет, — пробормотал он. — Ишь что вымудрили! Башковитый, однако, прораб. Или это Баграт придумал?

Карпухин знал, как трудно, ох как трудно придумать что-нибудь новое, свое, в деле, которое давно и хорошо делали и делают сотни и сотни людей. Было обидно, что за столько лет работы он сам не додумался до этого.

Голубой предутренний свет проникал в каупер сквозь люк и сотни маленьких дыр, ждущих заклепок. Этот светящийся пунктир лег на лицо Карпухина и заставил его встревожиться.

Свет прибывал быстро. Земля была темна, а купол каупера уже сиял розовым сиянием.

Спускаться по лестнице было еще муторнее.

«Тоже нашелся контролер-общественник, — подумал о себе Карпухин со злобой. — Поганой метлой нужно гнать таких контролеров. Только сам себе на нервы действую…»

С чувством облегчения ступил он на землю и огляделся. Слава богу, никого…

Если бы тетка Василиса увидела сейчас Захара Захаровича, он показался бы ей постаревшим. Брови нависли ниже, морщины, идущие от носа к уголкам рта, были подобны двум глубоким шрамам, и весь он как-то сгорбился.

Не успел Карпухин пройти и сотни шагов, как повстречал Баграта. Баграт за эти дни похудел, лицо почернело, и от этого больше выделялись голубоватые белки.

— С приездом вас! — Баграт еще издали приветливо улыбнулся.

— Явился — не запылился! Какая у тебя наверху погода? — спросил Карпухин притворно безразличным тоном. — Сколько вчера?

— Восемь сотен набралось.

— Не обсчитался?

— Восемь сотен и еще пять штук.

— Пять штук? — машинально переспросил Карпухин, будто в этих пяти заклепках было все дело. — Устал небось?

— Было немножко.

«Немножко»! Баграт вчера с трудом вылез из люльки, с трудом спустился по лестнице. Но только когда подходил к дому, почувствовал усталость в полной мере, будто дорога домой его так утомила. Таня с сыном ждали Баграта у подъезда. Увидев отца, Сережка, как обычно, разбежался со всех ног. Сейчас отец, как всегда, подхватит его на руки, он с разгона взлетит высоко над головой и завизжит от восторга. Но Баграт не рискнул поднять разогнавшегося Сережку; боялся, не удержит.

— Восемьсот пять! — повторил Карпухин.

Он поднял голову и долго смотрел на каупер, будто собрался отсюда заново пересчитать все заклепки, сработанные Багратом за прошлую смену.

— А я опять с Катей поссорился, — вздохнул Баграт; он спешил перевести разговор.

— А почему ссора?

— По личному вопросу. Насчет ее поведения.

И Баграт, все больше возбуждаясь, рассказал Карпухину о ссоре с Катей вчера, во время обеда.

Катя, по обыкновению, гремела ложкой, вилку держала всей пятерней, так, словно собралась поднять на ней целого барана. И щеки ее и подбородок, когда она ела гуляш, лоснились от жира. Баграт не сделал замечания вслух, но посмотрел на вилку, зажатую в ее руке, а потом, глядя на Катю, вытер ладонью свой чистый подбородок. Катя поняла намек, надулась и пересела за соседний столик.

После обеда она сидела в тени, на коленях у подружки, дрыгала ногой и громко хохотала. Мимо Кати прошли парни и что-то сказали по ее адресу. Баграт не расслышал, что именно. Катя закричала вслед парням: «Приходите в гости, когда меня не будет дома!» Баграт поманил Катю пальцем и, когда та подошла, сказал ей почти шепотом: «Некрасиво, Катя! Зачем вы так сидите? И зачем так громко смеетесь?» — «А тебе какое дело? Кто ты такой, чтобы мне замечания делать? Тоже начальник объявился!» — «Не начальник, а товарищ». — «Еще будет совать свой длинный нос! Будет указывать, как мне себя вести». — «Я же вам зла не желаю. Зачем обижаться?» — «Что ты пристал ко мне, как смола? Сама знаю, как себя вести». Тогда Баграт напомнил Кате пословицу: «Одна крупица мышиного помета портит целый горшок лобио». Зачем он только вспомнил эту пословицу? Катя еще больше разозлилась. «Сам ешь горох с мышиным пометом, если хочешь. И жену свою угощай! А меня оставь в покое!»

Катя ушла обиженная и теперь с Багратом не разговаривает.

Выслушав рассказ Баграта, Карпухин махнул рукой.

— Охота тебе с ней ссориться! Работает Катя хорошо, а какая тебе забота, если…

— Буду ссориться!

— Ну, если вы там ссоритесь и рекорды печете — сколько же, когда помиритесь, дадите?

— Я, Захар Захарыч, с товарищем своим посоветовался, с прорабом Токмаковым, — сказал Баграт. — Горно слегка переделал. Чтобы заклепки равномерно грелись. Катя одобряет.

— Ну и что же?

— Хочу вам показать. А после смены и ваше горно переделаем.

— Та-ак… Значит, решил меня уму-разуму учить?

— Зачем учить? Поделиться, Захар Захарыч.

— Молод еще со мной делиться. Яйца курицу не учат. Может, прикажешь к тебе в учение поступить? Научите, товарищ Андриасов, заклепки клепать! — Карпухин сдернул с головы кепку и снова надел ее. — Не оставьте без совета! — Он опять сдернул кепку, раскланялся и пошел прочь.

Навстречу Карпухину шел Гладких.

— Что, обогнали старика? — еще издали весело прокричал Гладких.

— А я ни с кем наперегонки не бегал. Годы мои вышли в пятнашки играть.

— Отстал, сам знаешь, что отстал ты на сегодняшний день. Не нужно было, дорогой товарищ Карпухин, успокаиваться на достигнутом.

— Еще неизвестно, кто из нас больше отстал на сегодняшний день.

— Это в каком смысле?

— А в том, что я хоть и беспартийный, а вот постановил: признать твою работу неудовлетворительной!

Карпухин кивнул на фанерный щит-плакат, висящий у подножия каупера.

— Почему старый плакат висит? Вот приду на партийное собрание и выволочку тебе сделаю. При всем народе. Отстал ты от жизни!

Карпухин ушел, тяжело ступая и не глядя на большой плакат, который призывал равняться на знатного мастера клепки Карпухина.

 

10

Токмаков смотрел на небо нахмурясь, деловито и внимательно.

Он стоял, широко расставив ноги, скрестив руки на груди. Голова запрокинута настолько, что непонятно, как кепка держится на затылке.

К полудню небо успеет выцвести. Но сейчас растрепанные ветром облака резко оттеняли густую синеву неба.

Облака шли на восток, навстречу солнцу. Косые лучи не могли пронизать облака насквозь, только края их были оторочены жарким золотом. Одно облако напоминало гончую, распластавшую в стремительном беге узкое и хищное тело. Гончую настигала легковая автомашина с обтекаемым, чрезмерно приплюснутым кузовом. Автомашину догоняла рыба с задранным вверх хвостом и неестественно большими плавниками.

Токмакову, однако, не было решительно никакого дела до вытянутых в длину, причудливых облаков. Он смотрел на небо озабоченно, даже встревоженно и не видел ничего, кроме ветреного неба и макушки строящейся домны.

Он стоял в глубокой задумчивости, будто решал и никак не мог решить очень сложную задачу. А что ее решать, эту задачу, когда все подсчитано и пересчитано, когда подъем продуман до мелочей, люди расставлены по местам, ощупан каждый ролик, блок, трос, когда осталось только начать самый подъем?

Он еще раз проследил взглядом за стрелой крана, простертой над домной, подобно длинной стальной руке, за тросом, который свешивался со стрелы и нес на конце своем мощный крюк.

Крюк этот, напоминающий вопросительный знак, перевернутый вниз головой, праздно висел над самой землей, а под ним лежал на земле исполинский стальной пояс, называемый царгой. Царга готова была совершить путешествие по воздуху — туда, на макушку домны!

Рядом с Токмаковым, в той же позе и в такой же кепке, приученной не падать с самого затылка, стоял Матвеев. Только руки у Матвеева не были спокойны, он размахивал ими, указывал вверх пальцем.

Матвеев сердито глядел на небо, вздыхал, почесывал лысину и наконец сказал:

— Неблагонадежная погодка… Как бы ветерок рикошета не наделал…

Токмаков ничего не ответил, а только потер себе лоб, как всегда, когда бывал в затруднении. Губы его шевелились, будто он говорил сам с собой или считал в уме.

Оба еще раз посмотрели на флажок, укрепленный на верхушке крана. За минувший месяц, знойный и дождливый одновременно, флажок стал блекло-розовым. Он то расправлял переменчивые складки, то опадал.

— И долго будете на божий свет любоваться? Токмаков нехотя обернулся на голос.

— Пока не надоест, товарищ Дерябин.

Вся долговязая фигура Дерябина выражала нетерпение. Он жевал папироску тонкими губами, слегка покачивался с пяток на носки и суетливо теребил чертеж, свернутый в трубку.

— Пора бы уже, между нами говоря, и за дело приниматься.

— А сводка какая?

— Да что вы их сводок не знаете? Они уже неделю подряд бурю обещают… А вы что, собственно говоря, предлагаете? Еще день потерять? Как вчера, позавчера? Сидеть у домны и ждать погоды?

— Надо, товарищ Дерябин, подождать.

— Было бы начало месяца — пожалуйста.

— А в чем разница?

— Откровенно говоря, разница большая. — Дерябин выплюнул папиросу с изжеванным мундштуком. — Подъема не сделаем — сорвем план третьей декады. Забыли, как Дымов нас на оперативке ругал?

— Если так, то конечно, — поспешно кивнул Матвеев. — Почему не поднять… Лишь бы с земли не сдуло…

Токмаков зло посмотрел на Матвеева, тот замялся.

— Придется царгу поднять, если… Ветерок, однако… Как бы он беды не надул… Но если начальство… Мы — люди маленькие…

— Сорвать план третьей декады — значит, между нами говоря, испортить весь месяц. Вы что же, хотите рабочий класс без премиальных оставить? — Дерябин огляделся: слышат ли его монтажники?

— К сожалению, ветер с календарем не считается.

— А я работаю по календарю. И вам приказываю.

Токмаков ничего не ответил, а Дерябин, испуганный своей решительностью, обмяк.

— Смелости нужно больше, дорогой товарищ Токмаков! Смелость не в том, чтобы самому, как белке, лазить по фермам. От прораба требуется смелость другого Сорта. Вот какая смелость!..

Дерябин пощелкал костлявыми пальцами, показав, какая именно смелость требуется от Токмакова, и ушел.

Токмаков проводил Дерябина холодным взглядом, круто отвернулся и снова стал всматриваться вверх.

— Косвенный человек! — вздохнул Матвеев.

— Сам ты шибко прямой, — рассердился Токмаков. — Все юлишь: «Мы — люди маленькие…» Ну, хватит вздыхать. Приказано — надо делать. Флажок-то успокоился?

— Вроде успокоился.

Токмаков все же недоверчиво смотрел на вытянутые облака, догоняющие друг дружку.

— Начнем подъем, — решил Токмаков. — Только перестроповку сделаем. Возьмем строп — дюйм с четвертью. Запас прочности не повредит. Груз парусный…

Прежде чем начать подъем, царгу, согласно правилам, подержали с четверть часа на весу, над самой землей. Токмаков убедился еще раз — строп не ерзает, узлы надежны, центр тяжести груза найден точно.

И вот наконец Токмаков подымает над головой правую руку и описывает указательным пальцем несколько витков, будто ввинчивает в воздух штопор.

— Вира!

Десять, двадцать, двадцать пять, тридцать метров высоты.

Все в порядке.

Снова и снова Токмаков буравит указательным пальцем воздух, описывая восходящий штопор. При этом он не отрывает взгляда от царги, висящей на крюке.

Токмаков внимательно следит за тросами. Тросы и канаты, толстые и тонкие, пересекаются под разными углами, в разных плоскостях. Тросы привязаны к верхушкам мачт и кранов, к стрелам, похожим на корабельные реи. Бесфамильных тянет за трос, повиснув на нем всем телом. Подбегает Невьянцев и тоже виснет. Они — как матросы, ставящие паруса на диковинном Фрегате, оснащенном стальными снастями.

Пришлому человеку все это переплетение тросов представляется беспорядочным, но такелажник отлично разбирается в оснастке строящейся домны. Здесь свои законы, своя точность и мудрость. Все эти тросы — работяги и силачи. Одни подымают тяжести, другие сообщают устойчивость и силу подъемным механизмам.

Царга, которую предстоит поднять, — последняя. Шестнадцать таких царг, сваренных вместе, составляют стальную оболочку домны. Шестнадцатая царга — самая тяжелая.

Подъем шестнадцатой царги осложнен тем, что на высоте сорока метров путь ей пересекает трос, держащий соседнюю подъемную мачту. Нужно славировать, обогнуть этот трос.

Токмаков поднял царгу выше домны, повернул стрелу крана и, сильно увеличив ее вылет, бережно пронес царгу над самым тросом, впритирку к нему, затем, сразу повеселев, подал команду «майна».

Самое опасное позади.

В момент, когда царга огибала этот злополучный трос, кран испытывал предельную, для себя нагрузку. При большом вылете стрелы кран теряет в силе. Ведь и человек может поднять меньше вытянутой в сторону рукой, чем согнутой в локте.

Как только царга пошла вниз, снова появился Дерябин.

— Ну, вот видите. — Дерябин пожевал губами. — Полный порядок! Теперь вы и без меня справитесь.

— Теперь мы и без вас справимся.

Дерябин притворился, что не понял иронии. Он надул впалые щеки и сказал:

— Ну, а я наверх. Дело ответственное. Буду лично руководить.

Едва Дерябин поднялся по лестнице, как царга качнулась от сильного порыва ветра.

Токмаков тревожно взглянул на флажок.

Флажок бился так, будто ветер решил разорвать его в клочья или отодрать от древка.

Токмаков осмотрелся и прислушался.

Ветер крепчал с каждой минутой. Он шатал тросы, раскачивал кислородные шланги, электрокабели, трепал обрывки проволоки и веревок, выхватывал листки из рук прорабов, срывал косынки с девушек. О том, чтобы расстелить чертеж, свернуть цигарку или зажечь спичку, и думать было нечего.

На литейном дворе нагружали в тачку цемент. Каждый взмах лопатой рождал пепельное облачко, будто лопата взрывала всю кучу цемента. И там тоже прекратили работу и прикрывали цемент досками, чтобы его не выдувало.

Бросила работу Одарка, монтер высоковольтной лилии. Тяжело шлепая резиновыми сапогами, с контрольной лампой в руке, она побежала к трансформаторной будке. Рукой в резиновой перчатке потянула к себе стальную дверь с белым черепом, перекрещенным красными молниями. Дверь, прижатая ветром, не поддавалась. Одарка засунула лампу в карман комбинезона а схватилась за дверь обеими руками. Ветер надул повязанный по-старушечьи красный платочек. Одарка прикусила его зубами, рывком приоткрыла дверь и скрылась в будке.

Ветер свирепо хлопнул дверью ей вслед.

Электросварщики бросали работу и спускались вниз. Одна за другой гасли лазурные звезды.

На кауперах бросали работу клепальщики. Замолк последний молоток.

И только монтажники из бригад Вадима и Пасечника не уходили. Они должны принять царгу, поймать ее на болты.

Токмаков заметил опасность сразу и подал команду «полный майна».

Но ветер уже ударил, как в парус, в округлые борта царги и в дощатые подмости, которыми та была обшита.

Царга ходила ходуном над головами монтажников.

Монтажники, облепившие верхушку домны, никакие могли утихомирить царгу.

Токмаков подозвал Матвеева:

— Возьмите двух такелажников. Живо наверх! На пылеуловитель! Посадим царгу туда. Держать «в зубах» опасно. Каждая минута…

Матвеев, низко пригнувшись и отчаянно размахивая руками, побежал к пылеуловителю.

Только бы удалась эта затея! Диаметр царги — шестнадцать метров, диаметр позволяет. Пусть хоть набекрень сядет, пусть совсем криво — лишь бы переждать непогоду!

«Где же старый черт застрял?» — нетерпеливо поглядывал наверх Токмаков.

На макушке пылеуловителя — высоченной железной башни — показались две человеческие фигурки.

Матвеев принялся свистеть что-то Вадиму, стоявшему на домне.

Вадим закричал в ответ.

Матвеев приложил руку к уху, вслушиваясь и не слыша, — Вадим кричал против ветра.

Токмаков показал большим пальцем, отставленным от ладони, вправо, и стрела крана, несущая царгу, повернулась к пылеуловителю.

До Матвеева остается двенадцать, десять, восемь, семь, шесть метров.

С каким трудом движется царга!

И когда до Матвеева оставалось не больше пяти метров, Токмаков понял, что царгу подтянуть ближе не удастся.

Поворотная лебедка в состоянии тащить эти двадцать восемь тонн. Но ветер спутал все карты. Неизвестно, какую ветровую нагрузку несут сейчас царга и сам кран.

Кран подрагивает от усилий, нечего и думать о том, чтобы увеличить вылет стрелы.

Пять, всего пять метров осталось до Матвеева!

Токмаков стоял бледный.

Горькие складки легли у плотно сжатого рта, глаза потемнели. Если бы ему сейчас нужно было бегать, отдавать во весь голос приказания, перекрывая шум ветра, кого-то подбадривать, а кого-то ругать, лазить самому по фермам на головокружительной высоте, — ему было бы легче. А он вынужден молча стоять на месте и только жестами приказывать машинисту крана.

Токмаков провел рукой по лбу — сухая ладонь. А ему казалось, что лоб в испарине.

Или это ветер высушил?

Откуда-то появился корреспондент Нежданов с фотографом Флягиным. Ближе всех к Токмакову стояли Карпухин, Баграт и Катя. Тут же топтался бледный от волнения лебедчик Метельский.

Желтую с цветами задымленную косынку Катя завязала, чтобы не сорвало ветром, под подбородком тугим узлом. Но платок все-таки отбросило на плечи. Ветер растрепал и откинул назад смоляные волосы, открыл смуглую шею. Платье прилипло к ногам выше колен, к животу и груди, четко вылепив девичью фигуру, будто Катя только что вышла из воды и стояла во всём мокром.

Токмаков показал оттопыренным большим пальцем влево. Стрела вернулась в прежнее положение, и царга вновь закачалась над головами монтажников.

Ветер дул с той же знойной силой, неутомимый и настойчивый, Сколько же баллов — шесть, семь, восемь?

Но ведь этими баллами измеряют ветер на земле, На высоте он сильнее.

Тучи горячей пыли носились над строительной площадкой. Ветер, как старательный дворник, подмел вокруг — ни щепки, ни бумажки, ни стружки. Он подрывал крошки земли и песчинки, рвал с корнем траву, шевелил камешки. Вскоре ветру уже было под силу катить и перекатывать круглые камешки, а иные кругляши отрывать от земли.

Когда порыв ветра ударял в лицо, больно били песчинки и мелкие камешки. Целые барханы поднялись в воздух.

Неопадающая подвижная завеса!

Здесь, у Каменогорска, берут сильный разгон ветры, прорвавшиеся через отроги Уральского хребта. Может быть, ветер, не позволяя песчинкам оседать на землю, примчал эти мириады песчинок с берегов Аральского моря или откуда-нибудь из Каракумов?

Видимость ухудшилась. Время от времени Вадим, подающий Токмакову сигналы рукой, и верхушка домны со всеми людьми на ней скрывались из глаз в пыльном затмении, в тончайшей сухой мгле.

Но и тогда Токмаков удивительно отчетливо представлял себе своих монтажников. Все виделись Токмакову такими, какими он запомнил их перед подъемом.

У Пасечника, когда тот слушал напутствие, был подчеркнуто скучающий вид, даже золотистый чуб его поблек. «Все это я знаю не хуже тебя, — как бы говорил Пасечник. — Хватит наставлений. Скорей бы наверх». От скуки он ощупывал пряжку командирского ремня, которым подпоясан синий комбинезон, и неторопливо приглаживал чуб.

Вадим, большелобый и сероглазый, слушал, как всегда, внимательно и молчал, стараясь точно запомнить все распоряжения Токмакова.

Бесфамильных опасливо посматривал вверх, бормотал себе под нос и смешно морщил веснушчатый лоб, — так он хмурил несуществующие брови. Могучая грудьвся в веснушках, была открыта, ветер забирался к нему за пазуху.

Борис был счастлив, что его послали наверх. Правда, не на самую верхушку домны, но все-таки наверх. «Константин Максимович! — снова прозвучал в ушах звонкий, ломающийся голос. Борис выговаривал в его имени-отчестве все буквы до одной. — Так буду стараться!.. Вы сами увидите!»

Пыль на время улеглась. Токмаков вновь увидел людей на верхушке домны.

Царга раскачивалась, трос ерзал на крюке, испытывая его выносливость и хватку, пробуя вырваться из своего глубокого узкого ложа. Снизу этот крюк, высотой в рост человека, казался совсем маленьким.

Двумя канатами-расчалками, оттянутыми в противоположные стороны, такелажники сдерживали царгу. Одна расчалка тянулась к верхушке каупера, вторая — к пылеуловителю.

И вот ветер — он вел себя теперь, как буян, — сильно дернул царгу, и расчалка, протянутая к кауперу, лопнула.

На площадке было шумно, но сухой треск, с которым лопнула расчалка, услышали все; этот звук был подобен выстрелу.

Катя закричала, словно только она одна и видела — стряслась беда! Она себя не слышала и не понимала, что именно кричит. Но Токмаков и сам все видел, а там, наверху, видят еще лучше. Если не натянуть новую расчалку, лопнет и вторая, и тогда царга, раскачиваемая ветром, станет игрушкой стихии.

Царга «заиграла» сильнее. Ее швыряло в стороны, она неслась по какой-то сумасбродной кривой, начинала крутиться то влево, то вправо, и обрывок троса болтался под нею.

Нечего было и думать о том, чтобы посадить сейчас царгу на свое место. Она ударит о домну, сомнет дощатые подмости на ее верхушке, погубит людей. От удара может лопнуть по швам и сама царга, сваренная из стальных листов.

Тревожный гул голосов. Чье-то «ах!». Девичий вскрик.

Токмаков тоже увидел, как человек ухватился за дощатые подмости царги и повис, раскачиваемый вместе нею в воздухе. Он ухватился за царгу в тот момент, когда ее пронесло над головами монтажников. Через плечо у него висел моток троса. Подтянувшись на руках, он ловко взобрался на верткие подмости.

Когда пыль слегка улеглась, Токмаков различил синий комбинезон и рыжеватую шапку волос.

— Коля! — крикнула Катя.

Она закрыла лицо руками, но тут же снова отняла их и ухватилась за концы косынки.

— Пасечник? — закричал Нежданов, живо обернувшись к Кате.

— А то кто же! — грубо бросила Катя. — Протри свои стекла.

Метельский, который стоял где-то по соседству с Катей, зажмурился, ноги его подкосились, и он опустился на землю.

Флягин тоже увидел Пасечника, повисшего на царге. Флягин схватился за «лейку», но тут же опустил ее. Слишком высоко, да и пыль мешает. Вот если бы с той верхней площадки — какие изумительные кадры он мог бы заснять!

Из трансформаторной будки вышла Одарка и встала рядом с Катей. Она посмотрела вверх, на царгу, — искала взглядом Вадима.

А наверху Пасечник делал то, что задумал. Он встал на подмости во весь рост, шагнул раз, другой и, прижимаясь к царге, начал разматывать трос. Потом, взобравшись на царгу, привязал к оборванной расчалке новый трос и помахал товарищам, словно хотел сказать: «Давно ждал такой работенки».

Он уселся на борту, свесив ноги, безмятежно, как на качелях.

Карпухин даже крикнул:

— Ну и артист! Король воздуха!

— Как под куполом цирка! — подхватил Нежданов. — На трапеции.

— Зачем цирк? — сказал Баграт. — Без сетки работает.

Пасечник посидел так с минуту. Затем круто повернулся всем туловищем, съехал животом и грудью по царге снова на подмости и ухватился за их край. Когда Царга вновь стала приближаться к домне, он повис на вытянутых руках, готовый к прыжку.

Как только царга оказалась над домной, Пасечник разжал пальцы и ловко спрыгнул на площадку.

Он с удовольствием притопнул, ощутив себя снова на домне, и подмигнул рядом стоящему Борису. Тот подался к Пасечнику, собрался что-то сказать, но только заплакал.

Пасечник проводил взглядом свои недавние качели, отнесенные ветром в сторону, в серое от пыли небо.

Расчалку, привязанную Пасечником, подали на каупер, натянули, и царга заметно успокоилась.

Но ветер дул с прежней силой.

От подмостей, которыми была обшита неприкаянная царга, уже оторвалось несколько досок. Сорвался и полетел вниз фанерный щит с лозунгом: «Ни минуты простоя на домне „Уралстроя“!» Потеряв равновесие, упал и со звоном разбился зеркальный прожектор…

 

11

Токмаков не спускал глаз с царги. Уже от одного этого зрелища он чувствовал физическую усталость, крайнюю ее степень, почти изнеможение, будто сам он все время держал на весу какую-то невыносимую тяжесть, будто нервы и жилы его были вплетены в трос вместе со стальными нитями.

«Где же застрял Матвеев? — тревожился Токмаков. — Впрочем, без лестницы старик спускается, по уголкам… Скорей бы сюда! А я — сразу наверх».

Шесть витков в тросе, по тридцать семь ниток в витке — подходяще. Но как подсчитать ветровую нагрузку? Шутка ли — сто пятьдесят квадратных метров паруса. Прямо как шхуна.

У Токмакова совсем пересохло во рту от горячего ветра. Неужели это вчера вечером он пил у Берестовых чай с вареньем? И кто отодвинул вчерашний день на такое огромное расстояние от сегодняшнего утра? Маша и не подозревает, какое у него сегодня утро… Ничего с этой подъемной мачтой не сделается. И трос должен выдержать. Вовремя он заменил трос, взял более прочный.

Восьмикратный запас прочности — хорошо. А десятикратный — еще лучше.

Опять дернуло царгу, опять ее погнало в сторону. Все сильнее игра ветра.

Жаль, царгу не удалось посадить на пылеуловитель. Царгу нельзя также опустить на землю и отложить подъем. Для этого нужно обогнуть злополучный трос, а как это сделать, когда царгу шатает?

Значит, все-таки единственный выход — посадить груз на место. И сделать это нужно как можно скорее.

Вдруг ветер разбушуется еще сильнее? Или несчастье с тросом?

Наверно, наверху выбились из сил, да и людей не хватает. Послать сейчас людей наверх своей властью Токмаков не имеет права. Но добровольцы?

И, как всегда в самые трудные минуты жизни, Токмаков обратил свою надежду, веру и тревогу прежде всего к товарищам по партии. Он подбежал к людям, наблюдавшим за подъемом, остановился на полдороге, показал рукой на верхушку домны и голосом, неожиданно громким для самого себя, крикнул, перекрывая шум ветра:

— Коммуни-и-исты, впере-од!..

Он прокричал эти два слова тем зычным командирским голосом, который ему самому всегда казался чужим, но который хорошо знали когда-то его саперы, — голосом, полным страсти и вдохновения, непреклонной воли и отваги, требовательным и в то же время задушевным.

Токмаков первый рванулся к лестнице литейного двора, начинающей лабиринт лестниц, лесенок, настилов, подмостей и скоб, ведущих наверх, но, не добежав до лестницы, остановился и махнул рукой.

Мимо него пробежал, затягивая на ходу монтажный пояс, Баграт, тяжело протопал электросварщик Шереметьев, прошел своей неторопливой походкой Карпухин, прошел, что-то крича на ходу, Гладких, очень неуверенно, спотыкаясь на ровном месте, прошагал Метельский, промчался, ни на кого не глядя и никого не видя, Нежданов в своей грязно-бурой шляпе, напяленной глубоко на уши.

«А этот, в очках и в шляпе, куда прется?» — подумал Токмаков с раздражением.

Флягин, которому Нежданов на ходу, не оборачиваясь, бросил: «Вперед!», снял было с шеи ремешок от «лейки», поискал глазами, кому бы ее доверить, увидел, что Нежданов уже взбирается по лестнице, повесил «лейку» обратно на грудь и остался стоять, где стоял.

Рядом с Флягиным, заложив руки в карманы, стоял Хаенко. Куртка у него держалась на обрывках закрученной медной проволоки.

— Вон их сколько туда полезло! — показал Флягин наверх и добавил, оправдываясь: — Толкучка! Приличного кадра снять не дадут.

— Факт, не дадут! — подтвердил Хаенко. Флягин покосился на него.

— Пожалуй, и места там не нашлось бы… Для всех…

— Факт, не нашлось бы! — сказал Хаенко уже с явной издевкой. — А меня, собственно, туда и не звали, Ты тоже беспартийный?

Флягин ничего не ответил и отошел от Хаенко подальше.

Лебедчик Метельский поднялся по лестнице самым последним. Чем выше он подымался, тем нерешительнее становились его шаги. Он с ужасом посмотрел вверх, потом вниз. Колени подогнулись, его ударило в пот, будто окунули во что-то холодное и липкое, и он сел на ступеньку, закрыв глаза, обхватив руками шаткие перильца.

— …ни-и-ист… ре-од! — донеслось откуда-то сверху, будто запоздавшее эхо.

И, услыхав этот приглушенный, разорванный ветром крик, Токмаков вдруг удивительно ясно и отчетливо вспомнил, как в бою за высотку 208,8 под Витебском он, молодой командир роты, впервые кликнул этот клич. Он вспомнил и себя самого, свое внезапно отяжелевшее тело, которое каждой клеточкой прижималось к сочной июньской траве и которому так трудно было оторваться от земли и броситься навстречу смертному посвисту пуль.

Но в том бою под высоткой 208,8 он, Токмаков, сам бежал в цепи. Бежать бы ему и сейчас впереди всех, перепрыгивая ступеньки, низко пригибаясь от ветра, задыхаясь от быстрого бега, на выручку к своим. А он провожает взглядом товарищей, внявших его призыву, и сам остается внизу, в безопасности.

Матвеева все нет; Токмакову самому нужно управлять подъемом, доверив все работы наверху Вадиму и Пасечнику.

Кто же из них там командует? Вадим или Пасечник? Только бы не Дерябин!

Токмаков похвастал как-то в парткоме, что бригадиру у него — один лучше другого.

«Один лучше другого? — ядовито переспросил Терновой. — А вот вы скажите: чем лучше и чем хуже?»

В самом деле, чем Пасечник лучше Вадима и чем Вадим лучше Пасечника?

Оба бескорыстны, отважны, правдивы. Да, именно правдивы.

Верхолаз должен быть очень правдив: прораб доверяет ему безгранично.

Вадим более осмотрителен. Зато Пасечник находчивее и отчаяннее.

Оба очень любят технические новшества. Вадим, прежде чем сработать по-новому, сам на опыте хочет убедиться, что новый способ монтажа или новое приспособление лучше старого. Пасечник более жаден до всяких новинок и усовершенствований. Он может избрать и неверный путь, лишь бы новый.

Вадим во время работы помалкивает и не дергает своих людей, а это большое умение — не дергать людей. Какие бы ни были вокруг Вадима сутолока и ералаш, он остается медлительным на словах и в жестах. А Пасечник излишне шумлив. Любит во время работы слышать свой повелительный голос.

Вадим более пунктуален. Он любит слово в слово, по-военному, повторять приказы. Поэтому когда Токмаков имеет дело с Вадимом, то волей-неволей приходится отдавать все распоряжения по-фронтовому: четко, лаконично. А с Пасечником беда. Он вечно допускает отсебятину, а потом оправдывается: проявил, говорит, нездоровую инициативу…

На высоте, когда приходится работать без подмостей, Пасечник чувствует себя увереннее. Но зато на земле, когда верхолазы готовятся к подъемам, во время всяких расчетов, Вадим надежнее. Пасечник на земле бывает ленив и небрежен.

И все же, если бы Терновой опять спросил, кто из бригадиров лучше, Токмаков затруднился бы ответить…

Токмаков стал метрах в сорока от крана, чтобы не упускать из виду горизонт верхней площадки домны и чтобы машинист крана, который все время смотрит на прораба в окно будки, видел его руки.

Кисть руки прораба, подвижна и выразительна. Указательный палец обращен книзу — майна; крюк крана идет вниз, а стрела его остается неподвижной. Если Токмаков слегка пошлепывает ладонью по воздуху и опускает ее все ниже — сильно майна. Если после этого Токмаков показывает пальцем на зубы, значит, груз следует опустить еще чуть-чуть.

Если же нужно опустить не один крюк, а всю стрелу — вниз обращен большой палец. Токмаков откидывает руку, будто просит слова на собрании или властно требует тишины — стоп!

На верхней площадке домны стало многолюднее. Все ли успели привязаться? Все ли прочно стоят на ногах? Каждая ступня требует места, а места там — ох как мало!

Кто-то перебегал на подгибающихся ногах заводские пути, неловко спотыкаясь о шпалы, то вихляя руками, то прижимая их к груди. Бегущий сильно сутулился, корпус его был наклонен вперед. Матвеев, наконец-то! Матвеев силился что-то сказать, но только размахивал руками, — он шумно глотнул воздух.

— Бурум наверху…

— Бурум! Бурум! Где ты пропадал?

— Ступай, Константин Максимыч… Я в порядке… Буду семафорить.

Токмаков бросился, пробиваясь сквозь ветер, к подножью домны. Он перепрыгивал через тросы, натянутые над самой землей, и пригибался под натянутыми повыше; он прыгал через трубы, бревна, баллоны с кислородом, обегал тачки, штабеля чугунных плит, лебедки. Он несся по лесенкам, перепрыгивая ступеньки, с разгона беря поворотные площадки, жадно хватаясь за шаткие перильца.

На одной из верхних лесенок сидел Метельский. Он растерянно вскочил и стал боком, прижимаясь к перилам; Токмаков тоже выставил плечо вперед, — иначе не разминуться. Метельский на какое-то мгновение ощутил на своем лице прерывистое дыхание Токмакова и втянул голову в чахлые плечи. Если бы прораб на ходу ругнулся поего адресу, Метельскому было бы не так стыдно. Он поднял глаза и увидел только ноги Токмакова, уже на следующей лесенке. Метельский хотел что-нибудь крикнуть вдогонку, но так и не нашелся, робко шагнул вслед и уселся на следующей ступеньке, еще более подавленный.

Позади Токмакова — лесенки, узкие дощатые трапы, подмости размером с подоконник. Вот она, верхняя площадка. Увидев Токмакова, Вадим сразу перестал распоряжаться, и все, вслед за Вадимом, повернулись к Токмакову, ожидая его указаний. Пасечник весело ему подмигнул. Бесфамильных прокричал:

— Борьба со стихией, товарищ прораб!

Губы его дрожали.

Дерябин стоял, ухватившись руками за скобу, ни во что не вмешиваясь. Глаза его были прикованы к проклятой царге. Он был бледен и часто сплевывал вниз, не замечая сердитых взглядов: верхолазы, когда работают на высоте, никогда не плюют на землю. Вот так же моряки никогда не плюют в море. Он отплевывался от пыли и вспоминал: «А вам, Дерябин, полезно будет глотнуть свежего воздуха. Все сквозняка боитесь. Кабинет у вас плохо проветрен». Вот и свежий воздух. Вот и сквозняк. Вот товарищ Дерябин и проветрился в командировочке!

Длинное лицо Дерябина с впалыми щеками еще больше заострилось, будто высушенное горячим ветром. Парусиновый картуз, измятый и почерневший, он натянул на уши.

Дерябин очень старался выглядеть спокойным и солидным, и от этого тщетного старания вид у него был еще более растерянный и жалкий. На лице ясно читалось, что в успешный подъем он не верит.

«Не надо было торопить Токмакова, — твердил про себя Дерябин, косясь на царгу. — Да еще при свидетеле, при Матвееве. А все этот Терновой виноват. Пристал тогда. Творческую смелость ему подавай! Вот и расхлебывай! Но почему я один должен отвечать за все.?..»

Дерябин смотрел на Токмакова просительно, почти нежно, — на земле он никогда не смотрел так.

— Я вам не нужен? — спросил Дерябин тоном подчиненного, ожидающего распоряжений.

— Как будто нет.

— Тогда спущусь вниз. — Дерябин отпустил скобу и сделал такой жест, словно умывал руки. — Нужно дозвониться на аэродром. Насчет погоды.

— Пожалуй, поздно, товарищ старший прораб.

— А подъем, собственно говоря, ведут бригадиры. Зачем нам с вами их подменять? Каждый должен нести ответственность за свой участок.

Напоследок он сплюнул на землю и, как только спустился на несколько ступенек и почувствовал себя а безопасности, сразу приосанился. На лице вновь появилось властное выражение, которое лишь на время сдуло знойным ветром.

Едва Дерябин успел сойти с площадки, Пасечник подошел к Токмакову и прокричал ему в ухо:

— Может, помочь товарищу? — Глаза Пасечника сверкнули озорным блеском. — Может, сам не донесет?

— Что не донесет?

— Ответственность! Носит ее взад-вперед. Может, устал человек?

— Прекратите этот разговор, Пасечник!

— А что же? Дипломатничать, как вы? Примите уверения в совершенном почтении? Вот и влипли с дипломатией. С царгой-то что теперь делать? Целоваться с ней, что ли?

Токмаков гневно поглядел на Пасечника.

— Отставить! Мой приказ. Я веду подъем. По местам! Будем ставить царгу.

— Понятно, — стушевался Пасечник и по всегдашней привычке провел рукой по волосам, будто можно было пригладить чуб, взъерошенный таким ветром.

Токмаков озабоченно посмотрел вниз.

Он с трудом увидел сквозь пыль Матвеева, коротконогого, неестественно приземистого, как все, на кого смотришь с большой высоты.

Да, здесь на площадке ветер сильнее. Приходится напрягать веки, чтобы глаза были открыты. Рот Токмакова, когда он кричит, набит ветром. Пыль сюда не доносится, завеса ее висит над землей.

Как же Матвеев будет следить за его сигналами?

Здесь, на высоте десяти этажей, сейчас, пожалуй, шумнее, чем внизу: тяжеловесный скрип такелажа, натужный скрежет блоков и тросов, хлопанье флага на верхушке крана. С площадки домны хорошо виден флаг — бахрома на рваных краях, нижний уголок оторван начисто. Ветер дерется с листами кровельного железа, которыми обшит подъемник, ведущий на каупер. Ветер относит в сторону слова команды и чей-то свист.

И Токмаков вновь мысленно благословил добротный, гибкий трос в дюйм с четвертью толщиной, из шести витков по тридцать семь ниток в каждом витке, да еще пеньковый канат посередке — трос, на котором висела царга.

Царга то появлялась над головами монтажников, то ее относило в сторону. Оттяжками, крючками с длинными рукоятками, петлями из троса, а то и голыми руками люди пытались удержать царгу. То держась рукой за трос, то цепляясь за подобие перил, ставя ногу то на уголок, то на скобу, то на узкий выступ, где не умещалась вся ступня, Токмаков перелезал с настила на настил, бросая на ходу короткие приказания.

В глазах Пасечника горел злой азарт, рыжеватый чуб воинственно бился на ветру.

Бесфамильных, по обыкновению, суетился, горячился, сыпал ругательствами, сам себе подавал команды и сам себя подбадривал выкриками. Веснушки отчетливо виднелись на его сильно побледневшем лице. Сперва ветер надул его рубаху пузырем, затем вырвал из-за пояса, а теперь полоскал ее полы.

Только сам Бесфамильных знал, каких усилий, какого душевного напряжения стоит ему эта бойкость, деланная веселость. Он умел подавлять в себе страх, а вот Пасечнику или Токмакову подобное умение не нужно, они самого страха-то не испытывают, они не знают, что такое тошнотный ком, подступающий к горлу, или предательская дрожь в коленях. Бесфамильных завидовал, остро завидовал Пасечнику и Токмакову…

Карпухин и Баграт стояли тесно друг к другу. Выцветшая голубая майка туго обтягивала богатырскую грудь Баграта. Бледно-голубые лямки касались не плеч, а шеи. У Карпухина, как всегда, был недовольный вид, словно его силком заставили лезть сюда, на верхотуру, в это пекло, на горячий сквозняк. Он злобно косился на Царгу, которая куролесила на ветру.

Вместе с Карпухиным и Багратом тянул трос Нежданов. Он еще глубже, на самые очки и на затылок, надвинул шляпу, которую пытался сдернуть ветер. На стеклах густо осела пыль, но Нежданов не решался отпустить трос и протереть очки.

Токмаков удивился, увидев здесь Бориса. Тот должен был работать на одном из промежуточных поясов, вбезопасности, но воспользовался суматохой и поднялся сюда, на самую макушку. Борис мало что умел, хотя и старался. И следа страха не было на его разгоряченном лице.

Гладких очень суетился. Он то помогал тянуть трос то хватался за чужой лом и при этом зычно покрикивал:

— Давайте, товарищи, поднажмем! Мобилизуем все силы!..

Своим многословием Гладких только отвлекал внимание монтажников от команд, подаваемых Вадимом.

Воюя с ветром, Токмаков облазил всю площадку по узким дощатым подмостям, заново расставил людей, заново распределил их обязанности. Он почувствовал, что иные работают уже из последних сил, без веры в успех. Наступил критический момент, когда достаточно пустяка, чтобы люди дрогнули, отступили или, наоборот, обрели новый запас сил, вернули себе уверенность и упорство.

Крановщик держал крюк с висящей на нем царгой, как обычно, над самым центром домны. Но ветер относил царгу в сторону, и ее очень трудно было оттягивать обратно. Токмаков правильно рассчитал, что царгу легче будет подтягивать по ветру, чем удерживать на месте, противостоя ветру. Он подал Матвееву сигнал — держать царгу не над площадкой, а с надветренной стороны, метров на десять западнее. Несколько раз пришлось повторить сигнал, пока Матвеев понял его. Наконец кра-новщик сделал то, что требовал Токмаков.

Вадим первый разгадал остроумный маневр прораба, но только молча кивнул, а Пасечник показал большой палец и прокричал что-то одобрительное.

Самое скверное, что нельзя надеяться на сигналы рукой: за пылью не разглядишь. Матвеев, боясь ошибиться, подолгу вглядывается, ждет повторных сигналов, и кран опаздывает. Упущено немало благоприятных моментов. Надо добиться того, чтобы усилия крана и людей точно совпадали между собой в узкие промежутки временя. Так рыбаки, вытягивающие на берег тяжелый баркас, поджидают, пока под днище подкатит волна, бьющая в берег, чтобы объединить свои и ее усилия.

Нежданов чаще, чем это нужно было, протирал пальцами стекла очков, не снимая их. Ему все казалось, что запылились стекла, хотя на самом деле это была завеса пыли вокруг. Он тоже понял, что сигналить рукой сейчас бессмысленно. Ему вспомнился подъем конструкций на монтаже комсомольской домны еще в первую пятилетку, когда во время снежного бурана несколько горластых ребят голосом передавали команды с этажа на этаж. Нежданов полез к Токмакову, чтобы посоветовать ему устроить живой телефон.

«Только бы не потерять, не разбить очки, — беспокоился Нежданов, нащупывая ступней какой-то выступ. — Тогда я погиб».

Токмаков выслушал Нежданова, мгновенно оценил его предложение и подозвал Бориса:

— Спускайся вниз. Там Метельский загорает. Прогони его. Пусть на нижней площадке торчит. Сам ступай во-он на ту лесенку. Будешь мою команду передавать Метельскому, он — Матвееву. Выполняй!

— Константин Максимович! Сделаю!

Борис спускался с сияющим лицом. Ветер немилосердно трепал и ворошил его светлый вихор.

Токмаков стоял, прихватив трос локтем, перегнувшись вниз, сложив руки рупором. Звонким, ломающимся голосом Борис с быстротой эха вторил Токмакову. Метельский на своем рубеже подхватывал команды и передавал их Матвееву.

Колебания царги становились все меньше, совсем как у маятника часов, когда кончается завод. Царга опускалась все ниже, просвет между нею и домной уменьшался.

И наступил наконец долгожданный момент. Сталь коснулась стали, и спокойный, глухой звон возвестил, что царга легла на свое место. Ее надежно закрепили болтами. Она стала верхушкой домны.

Ветер дул с прежней силой, но теперь казалось, что он внезапно ослабел, что это не царга, а сам ветер очутился на привязи.

 

12

Монтажники гуськом спускались по узким сходням, лесенкам.

Пасечник долго не уходил сверху. Он словно жалел, что царга лежит неподвижно и послушно на своем месте. Он разохотился по-настоящему, он еще не успел показать всем свою удаль.

Токмаков спустился самым последним.

Прежде чем сойти вниз, он окинул взглядом завод, город, его окрестности. Заметил, что пруд ведет себя, как маленькое бурное море, — белеют гребешки волн. Где-то у мартена идет паровоз. Он идет быстро, но все же никак не может поспеть за своим дымом — ветер клочьями вырывает дым из трубы.

Солнце стоит над головой, тени делаются все короче и резче. Они мчатся рядом с паровозами, вагонами, грузовиками. Тросы тоже отбрасывают на землю свои тени, и от этого кажется, что переплетение тросов вдвое гуще, чем на самом деле.

Ветер вырывает из заводских труб дымы, их резко сносит в сторону, и каждая из полусотни труб отчетливо видна на фоне неба. Оттого, что дымы из цеховых труб и из труб паровозов, снующих по заводу и по стройке, сносит в одну сторону, во всем заводском пейзаже царит деловитое согласие.

Дымное облако стелется над шеренгой домен, над заводом с вечным постоянством.

Левее, над тушильными башнями коксохимкомбината, вперемежку с дымами — от почти бесцветного до черного — вдруг возникают густые клубы пара такой белизны, что облако, проплывающее по соседству, кажется грязным. Где-то в вышине столб пара растворяется — он теряет свою упругость и сверхъестественную белизну.

Но все-таки господствующей высотой является строящаяся домна.

У подножия крана стоит толпа. Сверху не различить роста людей. Стройная ли прошла девушка в пестрой косынке или коротышка на толстых ногах? Сутулится она или ходит с гордо поднятой головой? Не узнаешь сверху человека и по походке. Человека узнаешь прежде всего по тому, во что он одет, что у него на голове. Токмаков узнал Матвеева по лысине, Катю — по желтой косынке и Дерябина — по парусиновому картузу.

Спускался Токмаков так быстро, будто ему обязательно нужно было нагнать ушедших вниз монтажников. Он и в самом деле едва не нагнал Пасечника, шагавшего по лестницам с видом скучающего лентяя.

Едва Токмаков отнял руку от перил и ступил на землю, Матвеев протянул ему кепку. Токмаков смотрел на свою замызганную кепку и удивленно вертел ее в руках.

«И когда потерял? Убейте, не помню».

— Свою кепку не узнал? — усмехнулся Матвеев. — Чище она не стала. А новую вам бюро прогнозов купит.

Монтажники и добровольцы толпились, не расходясь, у подножия крана. Стояли тесной группкой, как на верхней площадке домны, а не на просторной земле.

Усталость лежала на лицах, они почернели от ржавой пыли, окалины. Словно все за эти несколько часов стали небритыми.

Бесфамильных в рубахе навыпуск без умолку комментировал минувшие события:

— Я за трос, а трос от меня. Я нажал сильнее, а царгу ка-а-ак качнет!.. Левая нога и сорвалась. Спасибо, пояс выручил, а то бы…

Вадим молча и жадно курил, пряча цигарку от ветра в кулак. Лицо его почернело, как у всех, но лоб белый, к нему грязь не пристала.

Здесь же, среди верхолазов, толкался чумазый машинист башенного крана. Только сейчас он вылез из своей будки и посмотрел на царгу, которую поднимал. Он устал от одиночества и молчания — все утро с ним говорили жестами, как с глухонемым. И сейчас с ним никто не заговаривал. Неизвестно к кому обращаясь, он неестественно громко сказал:

— У нас на Байкале тоже ветерок налетает иногда. Короткий, а злой! Катер перевернуть ему ничего не стоит. Сарма называют у нас тот ветер!

Пасечник, не дойдя до монтажников, крикнул издали:

— Дайте мне, не то помру!

Он приложил два пальца к губам и быстро отнял их, Давая понять, от чего именно может умереть, если не уважат его просьбу. Ему протянули сигареты, а Катя — пачку «Беломора».

Пасечник не обратил никакого внимания на Катин «Беломор».

— А махорочкой не разживусь? Которая позлее?

Ему протянули несколько кисетов.

Катя так и осталась стоять с протянутой пачкой. Она торопливо спрятала папиросы в карман.

«И не поблагодарил даже. Не заметил, что я его угощала? А может, он меня вообще не видел? Или притворился? Не нравится, что курящая…»

— Лучше меня угостите папироской, — донесся до Кати знакомый голос.

Хаенко стоял рядом и, ухмыляясь, протягивал руку к Катиной груди. Из ее нагрудного кармана торчал «Беломор».

— Поскольку у вас все равно одна лишняя папироска образовалась, — продолжал Хаенко. — А я кавалер не такой капризный.

— А ну проваливай, — сразу зашлась от злости Катя. — Кавалер! Душа у тебя заячья.

Она демонстративно отвернулась.

Пачка «Беломора» давно была спрятана в карман, и уже давно она прогнала Хаенко, однако горькая обида не проходила.

«Может, Пасечник меня в самом деле не увидел? Нашла из-за чего расстраиваться. Из-за такого ерундовского пустяка!»

Но забыть о ерундовском пустяке никак не удавалось. Для Кати было новостью, что она может обидеться по такому поводу. Бывали случаи и посерьезней, однако на других парней, например на этого самого Хаенко, она так не обижалась.

Монтажники сгрудились в тесный кружок, чтобы легче было свернуть цигарки на ветру.

Борис пожалел, что не курит, а то бы он ничем не отличался от всех остальных. Он опасливо вглядывался в лица: не смотрит ли на него кто-нибудь с усмешкой? Как будто нет. Может, и в самом деле никто не заметил, как он плакал?

— Прошу, товарищ прораб! — гостеприимно раздернул Пасечник чужой кисет, увидев подходившего Токмакова.

Чья-то черная рука протянула из-за плеча обрывок газеты.

— Родная газетка! «Каменогорский рабочий»! — обрадовался Пасечник. — Вот ее и свернем, товарищ корреспондент.

— И мне клочок оставьте, — добродушно сказал Нежданов.

— Ишь! А у самого сердце рвется: газетку скуривают! — поддел Карпухин.

Токмаков начал скручивать цигарку и все никак не мог ее скрутить дрожащими пальцами, рассыпал махорку.

Пришлось позаимствовать еще щепотку из чужого кисета.

Он склеил цигарку и почувствовал, что губа распухла и кровоточит.

«Это когда же я так искусал себе губы?»

Дерябин топтался поблизости, поджидая, когда Токмаков подойдет к нему. Не дождавшись, Дерябин сам подошел к монтажникам.

— А я, товарищ Токмаков, на аэродром дозвонился, — сообщил он как о чем-то очень важном. — У них там самолет чуть-чуть через крыло не перевернулся. Едва успели привязать.

— Самолет? У нас царга чуть не полетела!

— Стихия! — Дерябин пожевал губами и сплюнул. — Скорость ветра такая, что… Между нами говоря, даже флюгер отказал.

— Флюгер? — улыбнулся Токмаков.

— Ураганометра на аэродроме нет, — как будто не понял иронии Дерябин. — Нужно считать, ветер был метров тридцать пять в секунду…

— К сожалению, запоздала ваша сводка!

— Ну, я тороплюсь, — перебил Дерябин. — Дел, откровенно говоря, по горло. Надо Дымову доложить…

Когда Дерябин отошел, Пасечник тоном фальшивого сострадания сказал:

— Трудно нашему начальнику! И в ветер, и в безветренную погоду.

— Это почему же? — спросил Бесфамильных. Пасечник, оглянувшись на Токмакова и понизив го-лос, сказал:

— Трудно нос по ветру держать. Слышали, сегодня опять флюгер подвел… С таким начальством только лед сушить.

Всех сейчас легко было рассмешить, всем было весело.

Рядом с Борисом стоял Метельский. Никто над ним не трунил, никто на него не косился. Метельский, когда он хлопотал у своей лебедки, был исполнительным и Добросовестным работником. Что же делать, если он панически боится высоты! Встречаются и среди монтажников люди, которые страдают высотобоязнью. Это — как морская болезнь, от нее нет лекарств.

Пасечник сделал еще несколько глубоких затяжек, затоптал окурок и неожиданно запел озорным голосом:

Пасечник сделал паузу, подмигнул Кате и продолжал:

Катя во все глаза смотрела на Пасечника. Она хотела бы скрыть, что он ей нравится, но как это сделать? Встречая его самоуверенный и чуть насмешливый взгляд, Катя смущалась. К тому же она только от горна, вся в копоти, саже и такая растрепанная.

Она уже решилась было подойти, но в этот момент Пасечник отвернулся. Потому ли, что увидел папиросу в ее руке? Или потому, что его окликнул очкастый корреспондент?

Во всяком случае, ясно, что Пасечнику сейчас не до нее, она совсем-совсем не нужна ему в эту праздничную минуту. И, почувствовав себя одинокой на этом торжестве, Катя неожиданно расплакалась. Она никак не могла унять слез.

— По какому вопросу плачешь? — деловито осведомился Гладких.

Он остановился против Кати, но в лицо ей не смотрел и особенно ее ответом не интересовался, а продолжал суетливо оглядываться по сторонам — очевидно, разыскивал кого-то.

— Топай, куда шел! — Катя круто отвернулась и повязала свою желтую, закопченную косынку.

Было досадно, что этот самый Гладких увидел ее плачущей. Еще своим разговором привлечет внимание Пасечника!

— Голословно плачешь, товарищ Петрашень, — строго сказал Гладких. — Царгу подняли на сегодняшний день. Все живы-здоровы. Какие тут могут быть еще слезы?

И он заторопился за кем-то вдогонку.

— Ну как, товарищ Пасечник? — спросил Нежданов, близоруко щурясь и протирая очки. — Взяли господствующую высоту?

— Штурмом! Разведка обеспечила успех!

— А связь? А второй эшелон? — показал Токмаков на Бориса и Метельского.

Борис обиделся:

— Какой же я второй эшелон? Я в первом был.

— Верно, птенчик! Как ветер поднялся, ты вспорхнул наверх, — сказал Пасечник и добавил не без ехидства в адрес Токмакова: — Тоже проявил, так сказать, нездоровую инициативу…

Токмаков усмехнулся.

— Ну, это болезнь распространенная. Особенно в моей разведке.

Пасечник, а за ним все вокруг рассмеялись. Нежданов записал что-то в блокнот.

— Ну и материал у меня сегодня! Очерк о монтажниках напишу. «Господствующая высота»!

— Уже заголовок придумали?

— А как же! Все начинается с заголовка… Товарищ Токмаков, ответьте на сугубо корреспондентский вопрос: о чем вы думали в минуту самой большой опасности? Ну, когда расчалка лопнула?

— О чем думал? — Токмаков потер лоб, вопрос застал его врасплох. — Черт его знает, о чем думал. Если не ошибаюсь, о том, что буду делать в следующую минуту…

— Замечательно! Значит, не растерялись. А я уже решил, что аварии не миновать.

— При таком урагане всего можно ждать. Но кран нас все-таки выручил. Такой оказался силач!.. Знаете, что я решил?

— Что?

— Смелее монтировать на земле. Сократить число подъемов. Если кран выдержал двадцать восемь тонн при таком урагане… В общем, если работать осторожно, а не очертя голову, как сегодня… Можно такие тяжеловесы подымать! Весь график монтажа сожмем.

— Обязательно напишите об этом в «Трибуну опыта».

— До трибуны еще далеко, — отмахнулся Токмаков. — Надо все как следует подсчитать с карандашом…

Борис тронул Токмакова за рукав.

— Константин Максимович! Хотел у вас спросить… Вот Александр Матросов… Ну, тот герой… Лег грудью на пулемет… Предположим, остался бы Матросов в живых. И работал на нашей стройке… Как вы думаете, кем бы Матросов сейчас работал? Ведь правда, верхолазом?

— Очень может быть.

— А я буду верхолазом?

— Всему свое время. Разве на фронте новичков посылали в разведку? Верхолаз на стройке — тот же разведчик. Тебе сегодня страшно было?

— Ни капельки!

— Вот и плохо… Ни капельки! Думаешь, это храбрость? Просто опасности не понимаешь. А мне страшно было. Иначе сегодня и быть не могло… Думаешь, Матросову не страшно было на амбразуру броситься? Иногда в разведке кровь в жилах стыла, однако дело делали!..

Токмаков снова посмотрел на верхушку домны.

Как болит шея! Раньше он этого почему-то не замечал.

Последняя царга увенчала домну, ставшую от этого выше и стройнее. Над царгой, опутанной стропами, по-прежнему висел крюк крана, будто он собрался поднять всю домну целиком. Виден был и кусок провисшего, отдыхающего от тяжести троса, — еще недавно он был натянут, как струна.

Небо, полное свежести и простора, без единого облачка, синело над головой.

«Это когда же исчезли облака? Убейте, не помню! И ведь все время смотрел вверх!»

Токмаков с любопытством огляделся.

Паровозы, как им и полагается, бежали впереди своих дымков.

Грузчицы нагружали тачки цементом, и он, как обычно, курился над лопатами легкими пепельными облачками, тут же оседающими.

Флаг на башенном кране вел себя совсем спокойно.

Заводские дымы, отягощенные копотью, неторопливо тянулись на восток.

Как быстро и незаметно утих ветер!

Где-то высоко вспыхнула первая звезда электросварки, пониже — вторая, и скоро лазурное созвездие заискрилось на нескольких поясах.

С каупера донеслась дробь молотка.

Карпухин, Баграт, а за ними и Катя повернули головы на звук. Первому молотку отозвались еще несколько, будто все клепальщики только и ждали этого сигнала.

— И нам пора. — Карпухин повернулся, собрался уходить, но неожиданно столкнулся с Терновым.

Судя по встревоженному лицу, Терновой уже знал о событиях сегодняшнего утра.

— Ты что тут делаешь, Захар Захарыч? В монтажники записался?

Карпухин ничего не ответил. Терновой вопросительно посмотрел на Гладких. А тот поднял упавший сверху, во время бури, фанерный щит «Ни минуты простоя на домне „Уралстроя!“» и поспешил с ним — от греха подальше — к лестнице.

— Нас, Иван Иваныч, ветер с каупера прогнал, — объяснил Карпухин, с усмешкой взглянув вслед Гладких. — Мы внизу стояли, когда эта веселая заварушка началась.

— Внизу, внизу… На домне-то как вы очутились?

— А это, — объяснил Карпухин, — когда товарищ Токмаков пригласил коммунистов вперед.

Терновой повернулся к Баграту.

— Разве вы коммунист?

— Пока беспартийный. Но в данном случае… Терновой вспомнил:

— Тот самый Андриасов, которого мы к Захару Захарычу определили?

Баграт стал по команде «смирно», отчего его могучие плечи и грудь стали еще внушительнее, и отчеканил:

— Так точно, товарищ гвардии подполковник!

— Осведомленный народ!

— У нас на кауперах, Иван Иваныч, все известно, — сказал Карпухин. — Получше, чем в отделе кадров. Они там уткнутся носом в анкету — и все. А нам сверху все видно, как на ладони. Оттуда, с верхотурья, каждого начальника видать, что он из себя представляет. Кто без толку носится, кричит про свою ответственность… А кто действительно темпами командует. Сверху все видно…

— Знаешь, Захар Захарыч, свысока на людей смотреть отовсюду плохо: и из канцелярского кресла, и с твоего верхотурья.

— Ну, мы пошли, Иван Иваныч, — надулся Карпухин. — Катя, опаздываем!

Следом за Карпухиным, Багратом и Катей, которая все оглядывалась на Пасечника, ушел, торопясь в редакцию Нежданов.

Токмаков осмотрелся — остались только свои: Матвеев, машинист крана, монтажники из бригад Вадима и Пасечника, лебедчики, такелажники.

— Почему сегодня такой подъем затеяли? — строго спросил Терновой. — Вы же знали сводку погоды, товарищ Токмаков?

— Сводки я не знал.

— Как же не поинтересовались? Погоды нам вчера не обещали. Наоборот, бурей пугали. Какой же холодный сапожник распорядился подымать царгу?

Матвеев попытался влезть в разговор:

— Если разобраться, так…

— Я поднял царгу, — перебил его Токмаков и процедил сквозь зубы: — График есть график. Не срывать же график!

— А если бы царга сорвалась?

— Я сделал перестроповку. Взял трос с запасом прочности в десять раз. Вместо дюйма — дюйм с четвертью, — Но вы же силу ветра не знали?

Токмаков потер лоб.

— О чем теперь говорить? Ведь подняли?

— Вы думаете, победителей не судят? Нам важна не только сама победа, но и какой ценой она добыта. Ее себестоимость!

Терновой быстро зашагал прочь, с усилием опираясь на палку и хромая больше, чем обычно.

Матвеев с состраданием посмотрел на помрачневшего Токмакова.

— Что же, Константин Максимыч, получается? Старший прораб там рапортует Дымову, а мы тут отдуваемся? Выходит, Дерябину — коврижки, нам с вами — шишки?

— Ты что-то расхрабрился без начальства. Пора за работу.

Токмаков взглянул на спокойное небо, на тихий флажок наверху и голосом, неожиданно громким и резким, голосом, который ему самому казался каким-то чужим, но был отлично знаком монтажникам, отдал приказ готовиться к новому подъему.

 

13

— Товарищ Токмаков, прошу!

Терновой стоял на пороге кабинета, широко распахнув дверь.

Сколько Токмаков помнит, в этой приемной всегда многолюдно. А сегодня народу особенно много, — через полчаса начнется заседание бюро.

Токмаков пришел раньше назначенного времени. Он сидел в приемной и ломал себе голову: зачем его вызвал Терновой? Может, собрались судить победители? А за что? За то, что он выполнил приказ старшего прораба?

Матвеев, конечно, сказал бы Терновому: «Мы — люди маленькие, Дерябин приказал». Но Токмаков помнил, как крикнул Пасечнику: «Мой приказ!» Да, он сам готов за все отвечать. Приказ есть приказ — так его воспитал фронт.

Токмаков с досадой подумал, что только вчера он собирался идти в партком к Терновому как к близкому человеку, посоветоваться с ним о намерении остаться в Каменогорске, а сейчас пришел к Терновому как к судье, хотя и не чувствует за собой никакой вины.

Теперь, пожалуй, не скажешь Терновому, что эта домна — последняя. Ведь не поймет он, почему Токмаков решил навсегда покончить с кочевьем. Еще, чего доброго, подумает — испугался бури, испугался ответственности.

Когда Токмаков проходил в кабинет, он услышал за спиной чей-то приглушенный голос:

— Ну, конечно, тот самый прораб. Читали сегодня? В такой ветер…

Токмаков самодовольно улыбнулся: «Господствующая высота! По-фронтовому!»

— Давно хотел поговорить, — сказал Терновой, показав на кресло.

Терновой подождал, пока сядет Токмаков, и уселся сам.

Он был, как всегда, в парусиновом кителе, такая же фуражка лежала на столе.

Терновой относился к тому типу людей, которых очень трудно представить себе при галстуке и в шляпе. Он был коротко острижен, но спереди оставлен чуб — черный, с проседью.

— Ну, как Матвеев?

— Старается. Занятий не пропускает.

— Не много иногда нужно сделать, чтобы сохранил человек равновесие. Руку вовремя протянуть. Палец один! И человек удержался на ногах. Кстати, насчет равновесия. Инспектор по технике безопасности опять жалуется. Что это вы нам, цирк, что ли, в Каменогорске открыли? Тоже нашлись короли воздуха! Рыжий этот с чубом, которого Дымов называет заместителем министра по верхотуре…

— Мой лучший верхолаз Пасечник.

— Потом тот, у которого всегда душа нараспашку, — продолжал Терновой, словно не замечая вызывающего тона Токмакова. — Тот, с веснушками…

— Бесфамильных. Тоже отличный верхолаз.

— Да и прораб у них, доложу я вам… — усмехнулся Терновой.

Он вновь провел рукой по лицу и сразу стал строгим.

— Вы же должны знать, товарищ Токмаков. На переднем крае дисциплина всегда крепче…

— Совершенно верно!

— Так и у вас должно быть, у верхолазов. Вы — боевое охранение всей стройки. Подумаешь, господствующая высота! Мало взять высоту…

— Я знаю. Надо закрепиться на ней.

— Мало закрепиться. Надо двигаться дальше. А дисциплина у вас слаба. Слаба… Командир подает плохой пример.

— Ведь вчера…

— Вчера, вчера! — перебил Терновой. — Пасечника за вчерашний подвиг, будь это в моей власти, орденом наградил бы. И сами вы вчера наверху смело действовали. Вчера прыгать по уголкам, по кронштейнам — это был героизм…

— Я думаю, смелость — всегда полезный пример. Терновой неодобрительно покачал головой.

— Нет, не всегда… У Толстого хорошо сказано насчет храбрости. Главное — знать, чего нужно и чего не нужно бояться. Так вот, храбрый человек — это тот, который боится только того, чего следует бояться. И не боится того, чего бояться не следует. Все зависит от того, чем вы руководствовались в момент опасности. Какие нормы поведения избрали для себя. Если вы сделали выбор под влиянием чувства долга, значит, вы храбрый человек.

— А когда я поступился своим долгом?

— Когда по узенькой балочке, как по бульвару, прогуливались… Храбрость самоубийцы — самая отвратительная трусость.

— Я трус?! — Токмаков вскочил с места и весь подался вперед.

— Да, если хотите знать, это трусость, — спокойно подтвердил Терновой, его слегка раскосые глаза сузились. — Бессмысленно лезете на рожон, забываете о своих элементарных обязанностях перед обществом. Забываете, что нужны партии живой. Когда потребуется для дела ваша жизнь — прикажут, и, я знаю, вы не дрогнете. Какое вы имеете право пижонить? Давно пора просить горком снять с вас выговор. Или это вас вообще не тревожит? Пять лет таскаете за собой этот выговор. По всем стройкам. А теперь? Что я доложу? На фронте ухарство и здесь ухарство?

Терновой, все больше распаляясь, нервно постукивал кулаком по столу и стал шаркать ногой под столом, словно она сильнее заныла, не давая ему покоя.

— В конце концов у вас есть обязанности перед семьей!.. Понимаю, нет семьи. Ну мать у вас есть?

— Есть, — тихо сказал Токмаков.

— А если бы ей командир написал, что ее сын нарушает приказ и маячит под огнем без каски, в пилоточке? Какой бы это был для нее удар! Мать ночи не спит, все глаза выплакала, дрожит за сына, а он, видите ли, хорохорится, смелость свою демонстрирует…

Терновой помахал перед собой рукой, будто отгонял несуществующий дым, — значит, сильно сердился.

— А главное вот еще что, товарищ Токмаков: забываете, что вам доверена жизнь людей. Жизнь Пасечника. Жизнь Бесфамильных. Жизнь этого молоденького паренька, сына Берестова, Бориса… А если он вам начнет подражать? Если разобьется? Вы же знаете, что там, — Терновой поднял палец, — люди по самому краю жизни ступают.

Токмаков вначале порывался перебивать, возражать; его обидела было резкость Тернового. Потом, когда тот заговорил о матери, Токмаков вспомнил, что и правда такое бывало. Он не раз хаживал мишенью под пулями, стесняясь пригнуться, чтобы не сказали: «Полтинники подбирает». Он даже собирал на минном поле землянику для девушки из медсанбата. Выходит, Терновой прав? Ведь когда Дымов обидел его, сравнив с Дерябиным, он пошел гулять по балочке, чтобы порисоваться перед геодезистами.

Терновой, словно боясь своей вспыльчивости, боясь не сдержаться, вскочил и заковылял по кабинету, резким движением распахнул закрытое окно. Но тут же вернулся к столу и протянул Токмакову бумагу.

— Читайте!

Терновой откинулся в кресле и прикрыл глаза рукой.

Он никогда не мог забыть о потерях своего полка и был поистине счастлив, что на этом, мирном фронте нет и не должно быть людских потерь.

Токмаков читал, и лицо его светлело.

В руках он держал поздравление руководителей. «Уралстроя» семьям участников подъема царги. «Премируется за трудовой подвиг…» — перечитывал Токмаков.

«Подвиг! А ведь как ругал, а?» И тут же вспомнил приказ о Пасечнике, который он уже подписал было, но после ветреного утра решил не отдавать Дерябину. «Хорошо, что не снизили Пасечнику разряд. Вот бы история получилась!»

— Нравится? — спросил Терновой.

— А как же!

Терновой, сузив глаза, посмотрел на Токмакова и тихо сказал:

— А если бы иное пришлось писать семьям? Токмакова даже передернуло, словно его хлестнули по больному месту.

А Терновой перегнулся к нему через стол:

— Ну хорошо, хорошо. Дай адресок матери. Напишу ей. Не бойся, только про вчерашнее. Про старое не буду. Ты давно ее не видел?

— Да как же я ее увижу, когда мотаюсь со стройки на стройку? Бродяга из бродяг. Три года на постоянный партийный учет не становился. Все временно!.. Я давно с вами хотел поговорить. Хочу приземлиться.

— Что, женишься?

— Да не в этом дело, — Токмаков покраснел и сказал обиженно:

— Я же не за длинным рублем гонюсь. Не за должностью… Сами посудите! Четыре года на фронте. А после войны чемодана распаковать не пришлось. Ни кода, ни двора… А потом, если говорить формально, я вправе уйти из «Стальмонтажа». По инвалидности.

Токмаков взглянул на палку, приставленную к столу, и смутился.

— Хочу пожить оседло, — продолжал Токмаков, отводя глаза от палки Тернового. — Доучиться никак не могу, на третьем курсе застрял.

— Ну, что я могу сказать? Уговаривать вас, как Дымов, не собираюсь. Потому что и в «Стальмонтаже» вы нужны. Очень нужны. И, может, завтра будете нужнее, чем сегодня. Но возражать против перехода не имею оснований… Вот и на постоянный учет тогда станете…

Зазвонил телефон, Терновой взял трубку.

— Да, как всегда… Нет, почему же? Хорошо, Пантелеймоныч. Как раз ко второму вопросу… Какой прораб? Знаю, знаю. Он мне сказал. Переманиваешь? Орел?.. Ты, кажется, этого орла уже приручил…

Из-за двери доносился шум голосов.

Терновой взглянул на часы.

— Еще один вопрос. Почему вы меня вчера обманули? Почему скрыли, что приказ о подъеме дал Дерябин?

— Я согласился с его приказом.

— Гладких мне рассказал, как вы спорили с Дерябиным. И правильно! Но не доспорили до конца.

— Гладких наговорит! Никогда толком не разберется.

— Вы тоже не разобрались в существе дела. Вы не поняли, где кончается стихия и где начинается стихийное администрирование. Вы неправильно ведете себя с Дерябиным. Робеете…

Токмаков снова привстал, глаза его потемнели.

— Садитесь. Да, робеете. Я знаю, что вы умеете ссориться с начальством. А с Дерябиным не хотите ссориться. Не ровен час подумают, что сами метите в старшие прорабы, подсиживаете Дерябина. Потому его и не критикуете. Так? — Токмаков промолчал. — Мало ли что Дерябин из главка! Он ведет себя на стройке, как в былые времена сезонник. Этакий отходник, командированный из министерства… А если вы твердо убеждены, что поведете монтаж лучше Дерябина, что вы сильнее его, — вы обязаны его «подсиживать»! Не бойтесь этого слова. Пусть даже вас кто-нибудь назовет карьеристом. Честному человеку нечего бояться обывательской молвы. — Он продолжал совсем спокойно: — Между прочим, вы мою ошибку повторяете. Когда я принял стройку после армии, я тоже стеснялся ругать своего предшественника. А он того заслуживал. К черту деликатность, если нужно ломать старые порядки! Дерябин боится ответственности, как черт ладана. Вы взваливаете на себя чужую ответственность. А это не достоинство. Вы отвечайте только за то, за что вам отвечать положено, и не приучайте людей прятаться за вашу спину. Спина у вас широкая, вот и начнут за нее прятаться не только Дерябин, но и ваши подчиненные… — Терновой встал, прощаясь с Токмаковым — Ну, а насчет вашей просьбы еще подумайте. Окончательно решите, когда достроите домну.

 

14

Токмаков расстался с Терновым в смятении. Разговор оставил какой-то осадок. Он ждал суда — суда не было. Но и героем он себя не чувствовал. Подумаешь, «господствующая высота»!

Зря он не поговорил с Терновым о главном, что дало вчерашнее утро.

До вчерашнего утра спор с Дерябиным на оперативке практически не был разрешен. Теперь Токмаков убедился, что надо отступить от проекта, и предлагал Дерябину укрупнить подъемы. Ведь то, что на земле можно смонтировать за сутки, на высоте иногда приходится монтировать неделю.

Но Дерябин считал незыблемым все, что утвердил когда-то, сидя в министерстве, и что уже много раз опробовано.

И вот — не было бы счастья, да несчастье помогло. Оказывается, можно утяжелить подъемы! Это главное, что принесло вчерашнее утро. И об этом, а не только о героизме монтажников, надо было разговаривать с Терновым.

Токмаков подумал: может быть, именно потому он так легко подчинился Дерябину, что ему не терпелось дерзнуть. Впрочем, он же не знал, что ветер разыграется и достигнет силы урагана.

Конечно, он рисковал необдуманно, в этом Терновой прав.

Токмаков так и не понял: одобрил Терновой его намерение остаться в Каменогорске или он против? А почему бы Терновому быть против? Ведь вот Баграт — останется же он с Таней в Каменогорске надолго, может быть, навсегда. И никто не упрекнет его в том, что он ищет жизни полегче. Разве строить новые дома в Каменогорске — значит искать жизни полегче? Разве это так обязательно — быть вечным скитальцем? «Буду строить Каменогорск!» Токмакову захотелось скорее сообщить об этом решении Баграту и Тане, — принимайте земляка!

Токмаков вышел было из парткома, но тотчас же вернулся и спросил в приемной секретаршу:

— Можно от вас позвонить?

— У вас срочное дело?

— Личное!

— Личное дело тоже может быть срочным.

Решив позвонить Маше, Токмаков повеселел.

— Здравствуйте, Маша. Не узнаете?

Она ответила не сразу.

— Вот не ждала! — Все то же певучее уральское произношение.

— Удивляетесь? Извините, если оторвал от дела.

— Нет, пожалуйста! Уже отоспались?

— Я же вам сказал — как тигро-лев. И у вас поспал неплохо. И когда до своей клетки добрался.

— Я не о том. После вчерашнего отдохнули? Борис говорит, у вас творилось что-то страшное.

— Та буря уже позади.

— Разве была новая?

— Только что. В кабинете у Тернового.

— Вы расстроены?

— Нет, я рад.

— Тому, что вам попало?

— Знаете, Маша, я подаю рапорт Дымову. Хочу остаться в Каменогорске.

— Насовсем?

— Да. Вас это огорчает? — Токмаков представил себе, как она стоит сейчас у телефона. Голова чуть склонена набок. Рот полуоткрыт. Брови, она удивлена, приподняты.

— Маша, вы меня слышите?

— Я вас хорошо слышу, Константин Максимович. Что же вы замолчали?

— Мы давно не виделись.

— Разве? Два дня.

— Сорок восемь часов. Вы сегодня заняты?

— Да. А вы?

— Тоже.

Оба рассмеялись.

— А завтра?

— Завтра у меня подъем. Очень ответственный.

— Только осторожней прыгайте, берегитесь.

— Борис уже наговорил?

— Я сама прочитала в «Каменогорском рабочем»… Знаете, вчера в нашем саду буря поломала яблоню.

— Надеюсь, скороспелка-невеличка цела?

— Как, отец и вас угощал этой дрянью? — рассмеялась Маша.

— Что же мне оставалось делать, если не угощаться? У них такая приятная горечь!

— Кроме того, они терпкие!

— Я тоже заметил… В общем, этот сорт можно смело назвать «Южноуральская карликовая, с оскоминой»…

— Карликовая яблоня как раз уцелела.

— Жаль-жаль… Ну, а как там на бульваре ваши козоустойчивые?

— Выстояли.

— Я вам еще позвоню. Завтра или послезавтра. Можно?

Маша засмеялась.

— А сегодня вы просили разрешения?

— Набрался храбрости.

— Рискните еще раз.

 

15

Третий день приходил Нежданов к Дымову, напоминая о статье, которую тот обещал написать.

— Что же я могу сделать! — говорил Дымов сидящему перед ним Нежданову. — Тяну я, тяну с этой статьей. Но вы сами понимаете. Это же государственный вопрос!

— Да, статья серьезная и очень нам нужна.

— Но котелок у автора к ночи уже не варит. Вы не очень торопитесь? Посидите, потом по площадке пройдемся, статью обмозгуем. Идет? Ну и превосходно!..

Нежданов недоверчиво покачал головой: позавчера я вчера был тот же разговор, а статьи все нет. Опять редактор накричит, что Нежданов не умеет привлекать авторский актив…

Вошел заместитель Дымова Плонский, прозванный Скупым Рыцарем. Никто и никогда не видел его без тучного порыжевшего портфеля под мышкой, словно портфель этот прирос к Плонскому и стал частью его тела.

Плонский порылся в портфеле, достал толстую пачку бумаг и начал выкладывать их по одной на стол, под самое перо Дымова.

Дымов бегло просматривал бумаги.

— Нет, не согласен. Надо добавить… Ну, хотя бы тысяч пятьдесят. Вы понимаете, что это за дом? Дом выходного дня. Так что не будем скаредничать. Вот эту цифирку мы исправим. И нечего так вздыхать!

Плонский вытер платком одутловатое, в складках лицо.

— А как же мой баланец? Деньги-то у меня государственные…

— А я кто, по-вашему, — частник? — Дымов пригнул голову.

— Все составлено согласно смете прошлого года. Пожалуйста!.. Число мест не увеличилось…

— А запросы и требования строителей увеличились. Речь идет не о каких-нибудь человеко-днях, но о человеках. О лучших людях стройки. Нужно, чтобы в этот дом прямо-таки рвались. Чтобы ссорились из-за путевок!

Плонский снова вытер лицо. Он знал, отлично знал, что Дымов станет его ругать, но на то он и Скупой Рыцарь, чтобы торговаться из-за каждого рубля.

— Вообще, товарищ Плонский, я не советую вам так часто ссылаться на прошлый год. Давайте чаще думать о будущем годе.

Напоследок Дымов принял юрисконсульта треста «Домострой». Этот трест строил дома в рабочем поселке. В тресте утвердили проект, по которому стены комнат не штукатурили, а обивали толстым прессованным картоном. Жители называли этот картон «радость клопа». Дымов назначил специальную комиссию, передал дело в государственный арбитраж. Картон признали непригодным для обивки стен, стены решено было штукатурить, а все расходы отнести за счет «Домостроя».

— Но все-таки не совсем понятны причины, по которым вы настаиваете на штукатурных работах в этих домах, — произнес юрисконсульт вежливым баритоном.

— А что же тут непонятного? Один клоп поселится вашем картоне — и все пропало. Ничем его уже оттуда не выкуришь. Даже паяльными лампами выжигали. Прикажете весь дом сжигать?

— Позвольте! — пророкотал баритон. — Но ведь такие дома строятся не у вас одних!

— А где вы еще такие дома строите?

— Мало ли где! В Тагиле, например, в Макеевке, в Кривом Роге.

Дымов нажал кнопку звонка. Вошла секретарша.

— Запишите, — сказал ей Дымов. — Составить телеграмму и послать в Тагил, Макеевку, Кривой Рог…

— Телеграмму о том, что мы забраковали работу «Домостроя» как непригодную и взыскиваем с них все протори и убытки по решению арбитража. Чтобы и там работу забраковали.

Юрисконсульт привскочил:

— Но согласитесь!.. Трест не может нести ответственность за антисанитарные условия, в которых живут ваши строители.

— Не живут, а жили бы. Если бы мы не выбросили ваш картон. И не заменили его штукатуркой. Вынуждены были это сделать. Вместо вас. А значит, за ваш счет… Извините, но вопрос ясен, а я стеснен временем.

Юрисконсульт попятился к двери и, растерянный, вышел.

— Я им покажу «не у вас одних»! — погрозил Дымов. — У них, наверно, управляющий трестом из прессованного картона сделан… Пора кончать с этой кустарщиной! Это еще в годы первой пятилетки мы слышали от некоторых умников: «Вот построим домну, а потом выведем клопов, умоемся и побреемся». Ведь вся беда в чем? В том, что они, эти субподрядные души, мне не подчинены. Будь это дело в моих руках, я бы вообще не разрешал строить такие клетушки. Для нашего времени — те же бараки. Только двухэтажные. Этот разговор, Нежданов, тоже к нашей теме относится! Культура строительства!

«Как же я насчет этих домов не знал?» — пристыдил себя Нежданов, делая запись в блокноте.

Только в первом часу ночи Дымов закончил свои дела, и они с Неждановым вышли из опустевшего домика.

На верхушке башенного крана, на домне и кауперах горят прожекторы. От этого небо — светло-синее, свет электрических фонарей — желтый, а красный флажок на макушке крана — серый.

Лучше всего освещена доменная печь, четко вычерчивается ее профиль, подсвеченный зарницами сварки.

Дымов и Нежданов все время что-то обходят, через что-то перелезают, перепрыгивают, обо что-то спотыкаются, куда-то карабкаются.

Вынырнул паровоз, застлав все облаком пара. Нежданов на какое-то время потерял из виду Дымова. Казалось, ночью снующих паровозов еще больше, чем днем, — это оттого, что на них все время нужно с опаской поглядывать.

Дымов не прочь свернуть с исхоженной дороги куда-нибудь в сторону, в темный закоулок, где можно наткнуться на сваленные как попало ценные материалы или обнаружить беспорядок. Медовец после таких прогулок только почесывает голову и гадает: когда Дымов успел это заметить?

Пробираясь через глухие строительные дебри, Дымов наткнулся в темноте на спящего. Тот улегся на труде песка — лежит ничком, уткнувшись лицом в рукавицы. Отсветы сварки подрагивают на цепи от монтажного пояса, надетого через плечо, как портупея.

— Как думаете, Нежданов, разбудить или не стоит?

— Вот чудак, разоспался! Конечно, если это лодырь, его нужно разбудить.

— И монтажного пояса не снял, — сердится Дымов. — Может, товарищи его где-нибудь на верхотуре из сил выбиваются, а он тут седьмой сон досматривает.

— Ну, а если это не лодырь, а геройский строитель? — продолжает гадать Нежданов. — Может, он только недавно на землю спустился. А чуть свет — снова на домну.

— Почему же он не уходит ночевать домой?

— Вы же знаете, Иннокентий Пантелеймоныч, что автобусы не обслуживают ночную смену.

— Что же ты не стукнешь в газете нашего автомобильного короля?

— А вы что же, ждете, пока я стукну? Король-то — ваш подданный?

— Ну как, Нежданов? Будить?

— Жалко. Знаете что? Не будем думать об этом человеке плохо. Поверим ему. Приятнее думать, что это не лодырь, а герой. Пусть спит!

Дымов осторожно переступает через спящего. Следом переступает Нежданов.

Они подходят к подножью домны и долго молча смотрят на нее.

Лазурные звезды электросварки мерцают на нескольких горизонтах. Созвездие искрится на самом верху — это сваривают шестнадцатую царгу. Лишь изредка в свете дуги мелькают фигуры сварщиков. Они варят, пригнувшись, стоя на коленях и даже сидя на корточках. То молочно-голубое, то сине-фиолетовое пламя вольтовой дуги выхватывает из темноты одни конструкции, отбрасывает фантастические тени на другие или вдруг освещает ажурную мачту крана.

Каждый раз, когда дуга затухает, темнота сгущается, и в ней на какие-то доли секунды остается жить оранжевый венчик — это искры и брызги металла. Словно только что отгорела ракета и опадают ее последние, уже бессильные огни. Падая, расплавленные комочки разбиваются о конструкции, падают еще ниже, снова ударяются, дробятся на мелкие капельки металла, затухают где-то на лету и, уже невидимые, летят на землю.

Одновременно работает несколько бригад сварщиков, и домну непрерывно омывает голубой искрящийся душ.

Вот она, давнишняя мечта сварщиков — цельносварная домна!

Дымов сам был сварщиком, и ему кажется закономерным и справедливым, что первую такую домну строит именно он.

Дымов долго стоит, заложив руки за спину, и смотрит на домну, всю в зарницах сварки. Ее отблески играют на стеклах очков Нежданова.

— А было время, — вспоминает вслух Дымов, неторопливо шагая к подножью домны, — сидел я в кутке за железными ширмами. Один на весь завод. Важный такой! Принесут мне деталь. Я ее сварю. Потом деталь унесут. Ну прямо как факир, только без чалмы… Ведь когда мы на Уралмаше первую дымовую трубу сварили — никакой веры нам не было. «Как же, говорят, вы ее подымете? Ведь она же, говорят, сломается!» — «Почему же она сломается, спрашиваю, если она хорошо сварена?» — «Сварена-то сварена, говорят, а не мешало бы все-таки рядом со сварным швом заклепки поставить». Один паренек, не помню уже его фамилии, бросил тогда кепку о землю и говорит: «Подымайте меня с трубой вместе. Буду сидеть на верхушке. Головой отвечаю, не сломается труба. А сломается — и мне тогда не жить». Эта труба, говорят, и сейчас там дымит. Без малого двадцать лет…

Мимо самой домны Дымов и Нежданов, как и все, проходят, подняв для безопасности воротники, втянув головы, оберегаясь от искр и брызг металла.

Едва Дымов появился у домны, его сразу обступили прорабы, среди них был и Дерябин. Обсуждали сложный технический вопрос.

— С вами и посоветоваться нельзя, — сердился Дымов на Дерябина. — Вы слишком быстро соглашаетесь. С равнодушным человеком всегда сговориться легко, А вы поспорьте со мной! Приказа-то еще нет, чтобы его безоговорочно выполнять!

По дороге Дымов еще успел накричать на Токмакова, который не вовремя попался ему на глаза:

— Я же вас после обеда отправил спать! Кому вы нужны такой? Почему не выполнили приказа?

— Приказ выполнен.

— Почему же вы здесь? — Дымов смотрел на Токмакова исподлобья.

— Выспался! Полтора часа спал.

— Вы думаете, мне вас жалко? Мне за «Уралстрой» стыдно. Штурмовщину здесь разводите. У вас тут прямо на песке люди спят. Вовремя домой не можете отправить…

Дымов наклонил голову и грозно посмотрел в сторону песчаной горки.

— Да ведь там Пасечник спит! — рассмеялся Токмаков. — Умаялся, а домой ему не к спеху. Поскольку в этой смене одна девушка заклепки жарит. А Пасечнику еще провожать ее.

— Значит, Нежданов был прав, — оживился Дымов. — Хорошо, что парня не разбудили. Все-таки заместитель министра по верхотуре. А тебе, Токмаков не везет. — Дымов развел руками. — Опять ты у начальства без вины виноватый.

— Как тогда? Когда бюллетенил?

— Неужели такой злопамятный?

— Вовсе нет, товарищ Дымов. А помню потому, что день был для меня счастливый.

Дымов с любопытством посмотрел на Токмакова, но тот не собирался откровенничать и молча улыбался. Дымов пожал плечами и отвернулся.

Дверца в «победе» раскрыта, там приветливо горит лампочка.

Дымов, уже держась за дверцу, долго стоит и смотрит на домну.

— А если нам махнуть на прокатный?

— А статья? — тревожится Нежданов и нервно протирает очки.

— Статья от нас не убежит. Только пройдемся. Имею же я право на отдых?

— Имеете, — вздыхает Нежданов.

— Тогда прямо на главный пост!

Шофер всегда охотно возит Дымова на прокат. Такие поездки Дымова — признак хорошего расположения духа.

— Подождешь у южных ворот, — велит Дымов, вылезая из машины.

После домен, построенных в Каменогорске в годы войны, Дымов отправился в Заднепровье восстанавливать металлургический завод. Прошлым летом, впервые за многие годы, он получил отпуск и уехал из Заднепровья в Сочи. Он еще не успел загореть и как следует отоспаться после бессонных пусковых ночей, как за ним был прислан самолет. Министр срочно вызывал Дымова в Москву. Дымова назначили начальником «Уралстроя». Нужно было в самые сжатые сроки пустить тонколисто-вой стан. Это было задание особой государственной важности.

— Придется вам, товарищ Дымов, обратно на Урал, — сказал министр. — В родные края.

— Но мне же необходимо сдать дела!

— Позже. Кто же сдает дела во время отпуска?

— Разрешите хотя бы слетать в Заднепровье за вещами.

— Какие вещи вам крайне необходимы?

— Ну, костюм какой-нибудь. Не могу же я лететь в этом!

Дымов был в парусиновом кителе, в таких же брюках и туфлях.

— Дам свой костюм. Совсем новый. Темно-серый, в полоску. На мне мешковат, вам будет впору. А на Урал вылетайте все-таки на рассвете.

— Ну что же, я готов. И выспаться до рассвета еще можно…

Министр вздохнул:

— Жаль, конечно, но выспаться не придется. В час ночи вам нужно быть в ЦК партии. Есть ли у вас просьбы? Кого из работников хотите взять на подмогу?

— Медовца.

— Медовец на днях будет в Каменогорске.

— Еще попрошу у вас человек десять. Из моего комсостава.

— Из дымовской гвардии? Понятно. Что же, дадим. Только не жадничайте. Я ведь знаю ваш характер! На каждую новую стройку со своим десантом… А пока сядем за чертежи цеха…

Когда Дымов входит в прокатный цех, лицо его сразу светлеет — и не только от бликов раскаленного слитка, зажатого клешнями крана и плывущего под крышей. С лица Дымова сошли тени усталости, разгладились морщины.

Слиток уже бежит по рольгангам, и жестяные рабочие номерки, тесно висящие на гвоздиках, на доске под сеткой, сразу становятся золотыми, и проволочная сетка тоже как позолоченная.

Дрожит и струится горячий воздух над нагревательными колодцами.

Слиток, подрагивая, словно от нетерпения, подкатывает на рольгангах к стану и обдает все вокруг внезапным зноем, перекрашивает стан и струи воды, льющиеся перед валками, в оранжевый цвет.

Дымов и Нежданов переходят по мостику; под ними проезжает слиток, перила мостика сильно нагреты.

Могучие валки заглатывают слиток, с его оранжевого тела опадает окалина. Слиток снует вперед и назад, стальные пальцы ворочают его с ребра на ребро, вновь и вновь прогоняют между валками, и зазор между ними все уменьшается. То, что слиток теряет в толщине, он прибавляет в длине. И вот уже бывший слиток, ныне — стальная полоса, стремится по самоходной дорожке дальше, к другим валкам, и грузный Дымов, чтобы не отстать, чуть ли не бегом бежит за этой полосой.

Сколько раз он уже бывал здесь после пуска стана! И все-таки в глазах Дымова опять светится радостное удивление, как у студента-практиканта, впервые попавшего в цех.

Стремительно убегают, догоняя друг друга, длинные стальные листы. Листы теряют в пути свою слепящую желтизну, их уже коснулась краснота остывания. Оранжево-желтые тона последовательно сменяются пунцовыми, вишневыми, сиреневыми, пепельно-серыми.

Дымов выходит из цеха и молча садится в «победу».

— А я вот однажды принялся рассказывать про этот цех московскому писателю, — вспоминает Нежданов, — цех, говорю, больше, чем Красная площадь. Он, конечно, ахает, но чувствую — не проняло его. Миллион, говорю, квадратных метров фасада окрасили маляры. И фасад мой не тянет! На крышу, говорю, вернее сказать — на фонари крыши, ушло сто вагонов стекла? Смотрю — он поднял брови и прислушивается. Ладно, думаю. Сейчас я самого главного козыря выброшу. А чтобы, говорю, эти фонари застеклить, потребовалось сто тонн замазки. Вот тут только дошло. Сто тонн! Шесть вагонов замазки! Только подумать, что стекольщик размял каждый кусочек замазки пальцами…

— Большие цифры, конечно, дают представление о масштабе, — говорит Дымов после раздумья. — Но только не козыряйте, Нежданов, числом строителей, если хотите показать размах работ. Любит ваш брат журналист щегольнуть! Дескать, двадцать тысяч строителей! Думает, это показатель масштаба стройки. А мне вот хочется, чтобы число строителей в ваших статьях все время уменьшалось. Пусть читатель поймет, что нынешний строитель — не человек с лопатой, а человек, управляющий машиной… Домой вас отвезти?

— А статья? — пугается Нежданов.

— Давайте отложим статью на завтра, — предлагает Дымов, смущенный. — В общих чертах я ее обмозговал. И знаете когда? Когда мы с вами вдоль стана шли. А что, подумал я, если бы каждый прокатчик строил технологический процесс проката по своему усмотрению? Подумал и ужаснулся. То, что у металлургов…

— И вообще в промышленности, — добавляет Нежданов.

— Да, и вообще в промышленности — закон жизни… Вы понимаете меня: закон жизни! То у нас, у строителей, до сих пор — невидаль. Это при наших темпах! При нашей механизации! А главное знаете что? — Дымов медленно, подчеркивая весомость слов, поясняет: — Главное — непрерывное ведение строительных работ. А мы позорно отстаем… Какая, в сущности, разница — завод или стройка? Только та, что у них готовая продукция выходит из ворот завода, а наша готовая продукция — это сами заводы. Включая сюда, кстати сказать, и заводские ворота… В общем, приезжайте завтра на домну к шести вечера. Перед оперативкой статью и сочиним…

— Ну что ж, попробуем, — вздыхает Нежданов.

Шофер так мчит по ночному шоссе в город, словно пытается наверстать часы, которые недоспит сегодня его хозяин.

На перекрестке, тотчас за сквером, где денно и нощно журчит фонтан, шофер плавно тормозит — здесь всегда высаживается Нежданов.

— Так завтра обязательно, Иннокентий Пантелеймонович? — взмолился Нежданов, прощаясь.

— Обязательно, — твердо заверил Дымов. — Перед оперативкой. — Но тут же добавил: — Если не поедем выбирать место для нового поселка.

 

16

Карпухин приехал в Каменогорск двадцать лет назад, по первопутку, третьим поездом. То не был поезд номер три, то был третий по счету поезд, с великим трудом доползший до места назначения.

В иных местах шпалы были положены прямо на примятый ковыль, они ходили под колесами, как клавиши.

Поезд шел со скоростью верблюда.

Карпухин увидел из вагона, как двое башкир, ехавших рядом с полотном, без особого труда обогнали поезд на своих низкорослых лохматых лошаденках.

Напоследок поезд остановился у невзрачной теплушки. В квадратных дверях теплушки была вырезана узенькая дверца, туда вела стремянка. Тут же у стремянки на деревянной перекладине висел церковный колокол. А на фронтоне теплушки значилось: «Станция Каменогорская».

Эту неведомую станцию стали вдруг все чаше и чаще называть пассажиры. Словно сговорившись, они требовали билеты в какой-то Каменогорск, а еще не существовало карты, на которой город был обозначен хотя бы самым скромным кружком.

Карпухин, как и большинство его спутников, в лаптях, с сундучком за плечами, вылез из поезда, потолкался у теплушки с надписью «Станция Каменогорская», а затем вместе со всеми отправился искать контору, где нанимали плотников.

Контора помещалась в бараке у подножья горы Мангай. Десятник отсчитал шестнадцать человек, выдал на артель большую палатку, отошел в сторону от барака, показал на ковыльную степь и спросил:

— Кто умеет ставить палатку?

Палатку вызвался ставить чернобровый парень в военной форме со следами от треугольников на зеленых петлицах и в зеленой фуражке пограничника. Ему помогали еще несколько человек, из тех, что побывали в армии или уже успели поработать на других стройках. Чернобровый, по фамилии Берестов, видно по всему — парень бывалый, расчертил площадку, велел окапывать ее канавкой и срыть бугорок посередке.

Трава подымалась на этой площадке выше колен, так что не видно было, кто в лаптях, а кто в кожаной обуви.

Брызнул дождь, но артель уже успела к тому времени поставить столб для упора, вбить колья и натянуть палатку. Дождь стучал о плотную парусину, а в палатке было сухо и уютно.

Карпухин остался жить в палатке и на зиму. Целый городок вырос у подножья горы Мангай. Старичок истопник поддерживал вечный огонь в «буржуйке», раскаленной докрасна, так что даже в лютые морозы можно было спать раздевшись. Но во время буранов по палатке гулял морозный сквозняк. Был случай, когда ночью палатку сорвало с кольев. Печку, топчаны и спавших людей мгновенно занесло снегом. Все разбежались по соседним палаткам.

Весной Карпухин уже расхаживал в новых сапогах, в сундучке его лежало два отреза сукна, ситец на рубашки, и он уже считался в Каменогорске старожилом. По воскресеньям он отправлялся в станицу Каменскую, на базар. Были бы только денежки, а купить там можно все: воблу, монпансье, шерстяные портянки, нательный серебряный крест, самогон, теплый зипун, новенькую колоду карт, бритву, кожаный ремень, ботинки на шнурках, фанерный чемодан.

На станичном базаре устраивались гулянья, и там он познакомился с казачкой Василисой. Теперь уже топчан Карпухина в палатке пустовал по нескольку суток подряд, потому что он прямо с работы уходил в станицу.

Василиса работала на конном дворе — возила землю из котлована домны на отвал. В тот месяц стало известно, что станицу Каменскую затопят: ниже станицы строили плотину. Станичники разбирали и перевозили свои дома на высокий правый берег. Отец Василисы, по совету Карпухина, решил переселиться на левый берег, поближе к будущему заводу, где уже стихийно возник поселок, названный Кандыбиной балкой.

Когда пришло время разбирать, перетаскивать и сколачивать заново дом, Карпухин взял отпуск и работал вместе с плотниками, которых прислали со стройки. Дом сколотили вдали от реки, на склоне холма, но геодезисты предупредили, что будущий пруд подступит вплотную к Кандыбиной балке. Вместе с Василисой они ходили смотреть на невиданную паровую машину, которая выгребала землю из котлована ковшом, — то был первый экскаватор. До него все земляные работы вели землекопы и грабари, землю вывозили на грабарках, и над стройкой, как на большом конном дворе или на станичном базаре, всегда держался стойкий запах конюшни.

Карпухин увидел клепальный молоток, когда клепали горно первой домны. Он пошел в подручные. На второй домне он уже работал клепальщиком. Когда на площадке умолкли молотки и обе домны были пущены, Карпухин оставил Василису с грудным сыном и уехал клепать домны на другие стройки.

С тех пор он кочевал с домны на домну. В Каменогорске он бывал только наездами, и тетка Василиса ворчала:

— И когда ты угомонишься? Когда ты дома будешь жить? Вот Дарья за Берестова вышла, живут как люди, детей растят. И почета ему больше твоего — весь город его знает, А тебя носит из города в город. Всю жизнь по домнам прошляешься, как цыган!

Но Карпухин не мог усидеть на месте, снова собирал свой сундучок, и его клепальный молоток стучал где-нибудь в Мариуполе или в Керчи, в Макеевке или в Енакиеве, в Кузнецке или в Надеждинске.

В Мариуполе получил он письмо Василисы, все в лиловых потеках от слез, — Андрейка скончался от менингита. Карпухин звал Василису приехать к нему, но она отказалась — на руках хозяйство, не на кого оставить дом.

В Туле Карпухин получил письмо, в котором Василиса сообщала, что у нее теперь живет мальчик двенадцати лет, из беспризорников, тоже Андрейка.

В годы войны Карпухин работал в Тагиле, Каменогорске, Чусовой, снова в Каменогорске.

Он вместе с Василисой и Машей Берестовой проводил эшелон, в котором уехал на фронт приемный сын. Это было в сорок втором году, в конце сентября. Андрей перед отъездом помог выкопать картошку на огороде.

В Чусовой Карпухин получил траурное извещение и узнал точный адрес, где Андрей похоронен: Смоленская область, Ульяновский район, Дудина гора, садик у поворота на большак, ведущий к Дретовской переправе.

Одну каменогорскую домну Карпухин клепал в дни Сталинградской битвы, другую — во время боев на Орловско-Курской дуге. Василиса работала по соседству, подносила огнеупорный кирпич. Чаще всего Карпухин ночевал тут же, на домне. Когда компрессор тарахтел, а значит, клепка в ночной смене шла нормально, — Карпухин спал. Он просыпался, когда компрессор затихал.

В цеховой столовой Карпухин увидел паренька. На вид тому было лет четырнадцать. Он шнырял от стола к столу, дохлебывая чей-то суп. Время было суровое, не всегда кормили досыта, и мало что перепадало пареньку.

В то время управляющий трестом Дымов сам утверждал меню обеда, который получали верхолазы. Меню каждое утро лежало у Дымова на столе, рядом со сводкой доставки цемента, леса, кирпича. Верхолаз должен питаться хорошо, чтобы у него не закружилась голова, не потемнело вдруг в глазах.

Карпухин отдал чумазому пареньку ломоть хлеба, оставил полпорции каши и глядел, как тот жадно ест, держа ложку черной рукой.

— А где же твоя хлебная карточка?

— Украли, — глухо сказал паренек.

Лицо его было в саже, только большой выпуклый лоб оставался чистым.

— Плохо дело… А может, сам продал? На конфеты не хватило или там на кино?

— На кино. — Паренек поднял серые глаза.

— А живешь где?.. Хотя и так видно, где комнату снимаешь…

Ребята, отбившиеся от дела, жили в туннеле под мартенами или в туннеле под печами шестой коксовой батареи — там проходит боров с раскаленным газом.

— Звать тебя как? — спросил Карпухин, когда ни крупинки каши не осталось на тарелке.

— Пудалов, Вадим Павлович.

На него чаще заполняли анкеты и протоколы, чем просто интересовались, как его зовут.

— Родители есть?

— Оккупированы…

— Откуда родом?

— Смоленский, — сказал Вадим все так же глухо.

Смоленский! Карпухин сразу удивительно отчетливо представил себе приемного сына Андрея в ту минуту, когда он сидел, свесив ноги, в воинской теплушке. И сразу же из какого-то закоулка памяти выплыло: «Смоленская область, Ульяновский район, Дудина гора».

— Что с вами, дяденька?

— Сейчас пройдет. Не обращай внимания, сынок…

Каменогорск не знал затемнения. По улицам, тускло освещенным фонарями, Карпухин вел Вадима к себе домой, в Кандыбину балку.

У железнодорожного переезда они переждали, пока пройдет состав, — на платформах громоздились развороченные башни танков с белыми фашистскими крестами, торчали стволы и лафеты разбитых пушек, орудийные Щиты, превращенные в лохмотья, рваные гусеницы танков. Вся эта железная рвань, весь этот лом войны шел из-под Сталинграда, Курска или Ржева в копровые цехи, чтобы его там разделали и пустили в переплавку.

В трамвай Карпухин и Вадим не попали — люди ехали на крышах, цеплялись за оконные рамы, висели на подножках, стояли на буферах между вагонами.

Они прошли мимо утепленных палаток, мимо овощехранилища, недостроенной бани, и всюду светились огни, всюду жили эвакуированные. В иных общежитиях нары были в три этажа.

Эвакуированные квартировали и в домике Карпухина. Хозяева оставили себе только маленькую комнатку, она же служила кухней.

«Куда же мальчишку спать уложим? — подумал Карпухин. — И как нас Василиса встретит? Не нагорело бы!»

Чем ближе он подходил к дому, тем чаще говорил Вадиму:

— Теперь уже недалеко. Теперь совсем близко.

И чем больше он подбадривал Вадима, тем больше сам робел.

Еще с порога он закричал с деланной бойкостью:

— А нас, между прочим, двое! — Карпухин подтолкнул Вадима вперед. — Вот знакомься, Василиса, с Вадимом. Прошу любить и жаловать.

— Это за что же любить? И за что жаловать? Тетка Василиса неприветливо осмотрела с ног до головы чумазого паренька. Тот переступил порог, снял ушанку и стоял, не двигаясь с места.

— Ну, кого испугался? Меня, что ли?

Тетка Василиса сама взяла из рук паренька ушанку и, заметив, что пальцы у него с мороза одеревенели, принялась расстегивать ватник.

— Ты нас, старуха, накормила бы поскорей, — попросил Карпухин, раздеваясь.

— Ишь, едок нашелся! А ты разве не обедал?

— У них там суп известный. Называется мясной. Наверно, быки мимо той кухни прошли…

Карпухин не хотел, чтобы Вадим работал на клепке. Ну куда его, пятнадцатилетнего! Пусть сперва окрепнет в кости, вытянется, обрастет мясом, а потом видно будет.

Вадима поставили к лебедке, и бригадир монтажников на него не обижался.

После войны Карпухин уехал восстанавливать домны на Днепр и в Донбасс. Многие из тех домен — теперь холодных, изувеченных, покосившихся, осевших набок — помнили его руку.

Тетка Василиса приготовила в дорогу снеди на двоих, потому что в том же вагоне с монтажниками уезжал Вадим.

Они приехали в Запорожье. Карпухин помнил этот город многолюдным, оживленным, долго не засыпающим от песен, смеха и веселых голосов. Ныне полуторка петляла по темным улицам, и рваные силуэты разрушенных домов чернели по сторонам. Совы, поселившиеся в давно остывших печных трубах, кричали жутким криком, напоминающим то чей-то злорадный смех, то стенанья и детский плач.

Вадим вздремнул было, притулившись к борту машины, но вскоре проснулся в испуге.

— Совы кричат, — успокоил его Карпухин, — будь она неладны.

Утром Карпухин прошел к Днепру, увидел взорванную плотину Днепрогэса и обмелевший пруд выше нее. Виднелись остатки фундаментов. Село Павло Кичкас было некогда затоплено, дома перенесли на правый берег Днепра, остались только камни. Они заросли за эти десять лет тиной и водорослями, будто все цоколи домов и все печи в этом селе были зеленые.

«Наверно, и фундамент Василисиного дома стал такой», — неожиданно подумал Карпухин.

Завод «Запорожсталь» был под стать городу — ржавые дебри на месте цехов, изуродованных страшной силой взрывов. Лисы и зайцы бегали по зеленым пустырям, поддоменник зарос полынью и бурьяном. Трудно было поверить, что ржавая, покосившаяся набок башня — та самая домна, которую Карпухин клепал в июне 1941 года и которую они так торопились тогда ввести а строй.

После Запорожья карпухинский молоток гремел на многих заводах. Но имя Карпухина гремело громче, чем его молоток.

Карпухин обрадовался, узнав, что в Каменогорске будет строиться новая домна. Значит, после долгих скитаний он с Вадимом снова вернется в Кандыбину балку.

Карпухину уже было за пятьдесят. Он вернулся в Каменогорск почетным, всеми уважаемым строителем. Он был награжден тремя орденами, имя его упоминалось в центральных газетах и радиопередачах.

И тут он узнал, что домну будут варить сварщики.

Карпухин понимал, что сварная домна — наше достижение. Но к электросварке он всегда относился недружелюбно. Сварка отовсюду вытесняла клепку, и приходит конец его профессии. Двадцать лет клепал Карпухин домны, а тут приехал в свой же Каменогорск — и сварщики оттеснили его на второй план.

Единственное, что утешало Карпухина, — он оставался первым среди клепальщиков.

А Баграт лишил его и этого утешения.

Незадолго до конца смены Карпухин, сидя в своей люльке, увидел на земле Нежданова. Он узнал его по шляпе и очкам. За Неждановым стоял фотограф Флягин.

Карпухин крикнул, свесясь вниз и сложив руки рупором:

— Эй, корреспондент! Сюда!

Нежданов в ответ помахал шляпой, но лезть к Карпухину не собирался.

— Эй! Ты ко мне?

— К Андриасову.

«Ишь, и они к Андриасову. Герой! Рекорд поставил! А бывало, все ко мне: Захар Захарыч, дайте статейку. Захар Захарыч, редакция просит…»

— Захар Захарыч! — донеслось снизу в промежутке между очередями. — Иду к тебе!

По монтажной лестнице взбирался Терновой. Под правой рукой на ремешке у него болталась палка.

— Куда полез! — сердито закричал Карпухин. — Сорваться хочешь?

Терновой поднимался медленно, бережно переставляя больную ногу со ступеньки на ступеньку. Карпухин уже видел его напряженно улыбающееся лицо.

Терновой залез в люльку.

— Зачем же ты, Иван Иваныч? — укорил его Карпухин. — Тут и здоровой ногой недолго оступиться…

— Моя нога крепче твоей, — рассмеялся Терновой. — Видел, как я вчера на каупер к Баграту лазил?

— Ну, как там мой? — Карпухин кивнул на каупер Баграта.

— Большой мастер. Нежданов уже придумал ему прозвище — гроссмейстер клепки! Большое ты дело сделал. Хорошего мастера подготовил.

Карпухин хмуро взглянул на Тернового.

— Мастер этот учителя не признает. Тайком от меня ракорды печет.

— Ну и характер у тебя, Захар Захарыч! Сколько лет тебя знаю — все хуже. Как только тетка Василиса терпит? Знаешь, как Баграт жалел, что тебя рядом нет? Хотел с рекордом до твоего приезда подождать.

— Та-ак… Значит, признает учителя? Не гнушается? — желчно спросил Карпухин, опуская молоток и поджидая, пока из отверстия в кожухе снова появится раскаленная головка заклепки.

— Да он на тебя молится, на старого хрыча!

— Что же он, получше иконы не нашел?

— Только я принялся ругать тебя…

— Меня? За что же?

— Мало ли за что! За спесь твою. За самодурство. За неуживчивость…

Карпухин отнял молоток, показалась новорожденная заклепка вишневого цвета.

После оглушительной скороговорки молотка вновь стало тихо.

— Ах, вихрь тебя возьми! Да когда это у меня все сразу завелось?

— Давно, ох давно, Захар Захарыч! И вовсе не сразу…

— Что же ты меня за эти художества на партком не вызвал? Думаешь, беспартийный, так за глаза надо обо мне говорить? Я все знаю, о чем у вас на активе говорили. Ты меня там хвалил? А сейчас ругаешь. Выходит, неискренний ты человек.

— Просто удивительно, как Василиса при таком характере от тебя не сбежала. Героическая женщина!.. Хвалил тебя за дело. А ругать действительно опоздал. Сегодня принялся было, да Баграт не позволил.

Карпухин вновь подозрительно посмотрел на Тернового.

— И правильно не позволил! — сказал Карпухин, поставив очередную заклепку, и весело кивнул на соседний каупер. — Пока ты меня на активах своих хвалил, молодой-то нас с тобой и обошел. Он и Катю от меня сманил. — Карпухин вновь опустил молоток в ожидании новой заклепки. — Я так, умник, рассуждал: работает девка хорошо — и ладно. А что оказалось? Умный-то я умный, только ум у меня дурак. Ни разу даже общежитие не проведал, где наша невеста живет… Правда, за прогулку к девчатам могло мне от Василисы сильно нагореть. Но все-таки…

Терновой рассмеялся, но смех его тут же заглушила новая строчка карпухинского молотка.

— А я под твою хату подкоп веду, — сказал Терновой, собираясь вниз. — Не пора ли кончать с Кандыбиной балкой?

— Ты Василисе об этом скажи. Она тебе чуб вырвет!

— А вот приду и скажу. В воскресенье. Шкалик найдется?

— В такую жару и водка безо вкуса.

— Ишь, какой трезвенник стал! А там, под вашим курятником, погреб есть. Пусть Василиса туда графинчик и сообразит поставить. Вынем с тобой — он запотеет Удовольствие!

— Какое удовольствие — с начальством пить! Лишнего хватишь — того и гляди выговор дадут.

— Это по какой же линии выговор?

— Ты линию найдешь. В крайнем случае, тебе вон Гладких подскажет. Видишь, торчит внизу, ждет? Он у тебя насчет линий все знает. А вот позор мой, старый плакат, вовремя не убрал. Не в моем, говорит, хозяйстве заклепки.

— Опять ты, Захар Захарыч, на людей сверху вниз смотришь! — сказал Терновой, вылезая из люльки. — Любишь, чтобы за тобой ухаживали, нянчились. Гонору много. А как молодой отличился — ты уже и приревновал.

Терновой едва кивнул Карпухину и начал медленно спускаться по монтажной лестнице.

У подножия каупера его поджидал Гладких.

— А меня, Иван Иваныч, сразу информировали о вашем посещении. Зачем вы лично подымались? Отсутствие наличия осторожности!..

— Я и забыл, что ты техник по безопасности. Лучше за Пасечником и за его прорабом следи. Чтобы не прыгали без поясов. А то и по службе у тебя беспорядок, и партийная работа хромает.

— Вот вы меня все ругаете, а авторитета не создаете.

— А его вообще не создают. Авторитет можно только заработать.

 

17

Уже давно Терновой распрощался с Карпухиным, а тот все еще оставался в состоянии тревоги. Он то и дело всматривался в люльку, висящую на соседнем каупере, вслушивался в очереди багратовского молотка.

Всю последнюю неделю Карпухин был не в духе. О каких бы делах, связанных с клепкой, ни заходила речь в присутствии Карпухина, он мрачно махал рукой: все, мол, плохо, и домну в срок не пустить; хорошо, мол, еще, что каупера стоят и набок не валятся. При такой работе даже удивительно, как они держатся. Но после разговора с Терновым ему захотелось увидеть Баграта и сказать что-нибудь доброе. Он с нетерпением ждал обеденного перерыва.

— Что ж он, должен был мне коробку конфет подарить? Как барышне? — ворчал Карпухин, направляясь в столовую. — Выставил восемьсот заклепок с лишним — вот его благодарность. Мог бы, конечно, позвать, окропить свой рекорд святой водой. Какое там свой! Мой рекорд! Моя сноровка!.. Мне бы его годы, его силу да такого первейшего учителя!..

Войдя в столовую, Карпухин сел за столик, поискал глазами Баграта, увидел его в дальнем углу и отвернулся. Не станет же он мириться первый!

— Можно, Захар Захарыч? — Рядом стояла Катя, держась за стул.

— Каким ветром тебя к моему столику прибило?

— Знаете, Захар Захарыч, — сказала Катя, с грохотом придвинув стул и шумно усаживаясь, — я согласна вернуться к вам в бригаду.

— А кто тебя зовет?

— То есть как?

— А вот так. Бегаешь туда-сюда, вертишь хвостом. Ты почему от Баграта бежишь?

— Поссорились мы.

— Что, металл пережгла?

— Этого за мной не водится.

— В чем же тогда дело?

— Он в мою личную жизнь вмешивается. Пусть он жене своей мораль читает, а не мне!

— А тебя этой самой моралью и надо стегать.

— Я свою работу исполняю, а до остального никому дела нет. Вы же, Захар Захарыч, не делали мне замечаний? Кого касается, как я с парнями разговариваю, как одеваюсь, как вилку держу, как зеваю…

— Не ругал тебя — и зря. Должен был тебя воспитывать.

— Здрасьте! Меня еще бригадиры воспитывать будут!

Катя с грохотом отодвинула стул, собираясь подняться и уйти, но что-то заставило ее остаться на месте.

— А с девицами, которые даже краснеть ленятся, я нянькаться не могу.

Катя нетерпеливо передернула плечами.

— Так возвращаться к вам, Захар Захарыч?

— Я тебя обратно в бригаду не возьму.

— Думаете, работать разучилась?

— Работу твою, Катя, хаять не собираюсь. Да с Багратом и не разучишься. А поведение твое мне не нравится.

— Хуже стала себя вести?

— Да не хуже, чем прежде. Но девушкам с тебя пример брать не приходится.

— Плохо вы обо мне понимаете, Захар Захарыч. — Губы Кати подергивались все сильнее, на глазах показались слезы. — Что я, какая-нибудь гулящая?

— Лишнего про себя не придумывай. — В хриплом голосе Карпухина послышались теплые нотки. — Девушка ты неплохая. А ведешь себя так, что худое про тебя могут подумать. Вот Пасечник — ухарь-парень, а иной раз, вижу, стесняется твоих выходок. Как закуришь — отворачивается. Ну вот, глаза на мокром месте. Ты пойми, о чем речь веду. Теперь тебя у твоей жаровни за броней все видят. Ты думаешь, одному Баграту слава? А кто ему восемьсот пять заклепок нагрел? Екатерина Петрашень! На тебя люди оглядываться станут. И то, что раньше тебе — ноль внимания, теперь — забота! Ты во всем себя соблюдать должна. Вот так.

Катя всхлипывала, не вытирая слез.

— А от Баграта не уходи. Не советую. Он тебе добра желает. И обижаться на него не имеешь права. Пойдемка к Баграту, я вас помирю.

Карпухин сразу повеселел, отставил тарелку и направился к Баграту.

Сзади покорно шла Катя, утирая глаза краем косынки.

Баграт привстал навстречу Карпухину, белки его глаз и зубы блеснули на закопченном лице.

— Вот привел твою кралю обратно, — Карпухин притворно закашлялся. — Ишь что затеяла! Из бригады в бригаду бегать, обиды разводить…

— Садитесь, Захар Захарыч. — Баграт, все такой же сияющий, пододвинул стул. — Садись, Катя.

Карпухин оглянулся на свой столик, на одинокую тарелку. Баграт перехватил взгляд, принес тарелку с окрошкой.

— Правильно, Баграт, что к порядку ее приучаешь. Девушка она понятливая. Захочет — вся эта ржа и окалина с нее сойдут…

А через минуту Баграт и Карпухин, забыв о Кате, заговорили о своих делах.

Баграт никогда не выпивал за обедом, но сегодня на радостях сбегал в буфет.

Он взял в руку стаканчик и торжественно провозгласил:

— Разрешите, Захар Захарыч, поднять этот маленький бокал с большим чувством. За ваше здоровье. Правильно говорят у нас на Кавказе: благодарный ученик всегда старается обогнать своего учителя! И скупо тот расплачивается с учителем, кто на всю жизнь остается у него в учениках!

Баграт поставил стаканчик и простер над столом большие темные руки.

— Что эти руки умели раньше? Поднять да бросить, больше ничего.

— Чернорабочие всюду из моды выходят! — поддержал Карпухин. — Теперь неграмотные руки — не родня умной голове. Ты, говорят, второй вентилятор ставить собрался?

— Хочу сейчас, в перерыве, попробовать.

«Неужели чад сквозняком разогнали?» — удивлялся Карпухин, шагая к кауперу следом за Багратом и с уважением поглядывая на его могучие смуглые плечи, совсем открытые солнцу; вряд ли вообще найдется майка, которая окажется впору Баграту.

Карпухин увидел дежурного на компрессорной и властным жестом подозвал к себе.

— Ты что же это? — еще издали закричал Карпухин. — Так и будешь нас без воздуха держать?

— В жару всегда утечка воздуха больше.

— При чем здесь жара? Сам прохладно живешь, вот что я тебе скажу. С таким работничком только ежей доить. Двенадцать молотков прокормить воздухом не можешь! Так и работаем — ни спасибо, ни наплевать.

— Будет воздух. Как в аптеке!

Дежурный стал шарить по карманам, нашел папиросы, спички и закурил с таким деловым видом, будто именно это было самым важным и трудным во всей его работе.

— «Как в аптеке»!.. — передразнил Карпухин. — Тебя аптекарем сделать — ты бы всех больных уморил…

Катя проводила удивленным взглядом Карпухина и Баграта, которые вместе вышли из столовой.

Она посмотрела в зеркальце — не заплаканы ли глаза? — и пошла искать Пасечника.

Катя боялась себе в этом признаться, но пустыми, бессмысленными стали для нее отныне дни, если она не виделась с Пасечником.

— Ах, Коля, — призналась Катя вскоре после того ветреного утра. — Если бы вы только знали, как я тогда… Чуть сердце не разорвалось…

— Где тонко, там и рвется, — раздался рядом насмешливый голос Хаенко.

Катя вспыхнула и оглянулась — откуда взялся этот Хаенко? Ну просто проходу не дает!

— Думаешь, она тебе первому на шею бросается? — продолжал Хаенко с презрительной гримасой. — Как бы не так! Любишь надкусанные яблочки? Могу уступить за ненадобностью.

— Врет он, Коля, все врет!

Пасечник схватил Хаенко за грудь, да так, что затрещали отвороты брезентовой куртки.

Оба стояли тяжело дыша, лицом к лицу. Пасечник все ниже пригибал Хаенко к перилам мостика.

— А ну, извинись перед девушкой! Слышишь? — У Хаенко уже слетела кепка. — А ну признайся, что врешь!

— Ну, вру, — прохрипел Хаенко, спасаясь от удушья.

Пасечник отпустил его, молча отвернулся и демонстративно обтер руку об руку. А Хаенко, молчаливый и злой, спустился с мостика за своей кепкой…

После того случая Кате еще труднее стало скрывать, что Пасечник ей очень нравится.

Сегодня Катя не видела Пасечника вовсе, а вчера — мельком; он сидел верхом на какой-то железной трубе, ожидающей подъема, и завязывал трос. Не заметил Катю на самом деле или притворился?

В среду они поссорились.

Еще по дороге в театр Катя услышала веселый окрик какого-то паренька: «Гляньте, светофор!» Оглянулась — светофора поблизости не было, они с Пасечником еще не подошли к перекрестку. Тут же паренек снова закричал: «Гляньте, светофор идет!» Неужели по ее адресу? Или ей показалось? Почему так смеялись ребята? А главное — вместе с ними смеялся Пасечник! Он изо всех сил старался быть серьезным, даже виновато опустил голову, но удержаться от смеха не мог. Катя готова была поклясться, что она — причина этого всеобщего веселья. Она хотела обидеться, но не знала за что, и злилась из-за своей недогадливости.

В театре она смеялась громче всех, желая обратить на себя внимание.

Пасечник даже отодвинулся от нее, насколько позволяло кресло. Катя еще не видела его в таком гневе. Больше он с ней до конца спектакля не разговаривал.

Антракты Пасечник просидел в кресле, отказался и заглянуть в буфет, и прогуляться с Катей под ручку.

Пасечник не проводил ее домой после театра, а она не удержалась, наговорила грубостей.

И вот со среды они — будто незнакомы.

Ну зачем нужно было хохотать на весь театр? Она сделала это назло Пасечнику. Ему так понравилась красивая актриса, что Катя даже стала ревновать. От этой глупой ревности все и пошло. Пасечник сообщил Кате, что актриса Зоя Иноземцева — из самодеятельности и тоже работала когда-то нагревальщицей. И откуда Пасечник это узнал? Может, он все придумал?

Пасечника не было ни в столовой, ни у входа в столовую, ни в очереди за газированной водой.

Гладких вручил Кате бумажку, на которой был записан номер телефона; нужно срочно позвонить. Ее ищут, весь обеденный перерыв, звонили уже три раза.

— Мне звонили?

— Ну да, лично тебе.

«Не Пасечник ли? — обрадовалась Катя. — От него всего можно ждать».

— Кто же звонил? Ее никогда в жизни не вызывали по телефону!

— Из радиостудии.

Катя держала в руках бумажку, разочарованная.

Еще больше растерялась Катя, когда узнала, что на Доске почета вывешен ее портрет.

— Что же ты стоишь? — подталкивала ее Одарка. — Пойди взгляни!

— Чего я там не видела? — сказала Катя с напускным равнодушием и медленно, небрежной походкой, направилась к Доске почета.

Катя узнала себя еще издали, портрет висел рядом с портретом Баграта.

Какая-то перепуганная. И левый глаз вроде косит. Или это кажется? А косынка-то, косынка! Съехала куда-то набок. И волосы растрепались. Просто страшилище какое-то! Вдруг Пасечник увидит?

Катя почувствовала внутренний холод от этой мысли.

Катя зашагала к подножью каупера, и теперь ей казалось, что все-все смотрят на нее.

Ей очень хотелось курить, и она уже нащупала в кармане комбинезона папиросы и спички. Но не решилась закурить на виду у всех.

«Подымусь к себе — закурю».

 

18

Чем дальше бредет усталый человек по шоссе, тем, кажется, все быстрее и быстрее мчатся попутные машины, обгоняющие его.

Шоссе тянулось вдоль пруда, однако близость воды не освежала. Нагретый воздух дрожал над водой. Солнце за облаками уже клонилось к горизонту, но оно было все такое же неутомимое.

Токмаков устало шел домой.

Еще больше, чем рабочий день, его утомило сегодня собрание и эта перепалка с Дерябиным.

Началось с того, что Токмаков предложил изменить редакцию повестки дня: не «выполнение», а «сокращение графика работ». Дерябин обвинил Токмакова в штурмовщине, напомнил ему ядовитое замечание Медовца: «Сначала проспал, потом аврал». Но Токмаков неожиданно получил горячую поддержку: выскочил Матвеев и вдруг так обрушился на Дерябина, что Пасечник во всеуслышание сказал: «Смотрите-ка! Старик-то без монтажного пояса работает!»

После Матвеева долго и нудно говорил Гладких. Все ходил вокруг да около. Если бы речь Гладких изобразить графически, она бы выглядела так: большой вопросительный знак, а вокруг него следы, следы, следы…

Крику на собрании было много. А настоящий деловой разговор затеял Вадим. Говорил о подъеме «свечи» как о деле решенном, будто Токмаков уже составил проект, будто проект этот уже утвержден.

«Пасечник или Вадим? — озабоченно прикидывал Токмаков. — Пасечника поставлю главным. Иначе он на стену полезет. А Вадим его подопрет…»

Сердитый гудок заставил Токмакова прижаться к обочине шоссе. Его обогнала «победа» и тут же, скрипнув тормозами, остановилась. Следом подошли еще три легковые машины.

Дымов, приоткрыв дверцу, махал Токмакову рукой.

— Садись, прораб. Подвезу.

Во второй машине, с открытым верхом, сидел Медовец, возвышаясь над кузовом чуть ли не по пояс. Тут же машина рванулась вперед, — вот так же без разгона Медовец всегда начинает смеяться.

Токмаков залез в «победу» и оказался рядом с Терновым и каким-то незнакомым товарищем.

— Сразу видать нашу, гвардейскую выправку, — сказал Терновой. — Шагаете так, что смотреть любо-дорого. Прямо как на параде.

— А куда вы шагаете? — спросил Дымов, не поворачивая головы.

На шее у Дымова чуть обозначалась жирная складка и виднелись шрамы от ожогов.

— На Новоодиннадцатый.

— Очень торопитесь?

— Просто не умею ходить медленно.

— Тогда поедем с нами. Мы ищем место для поселка. Не возражаете?

Токмаков пожал плечами, за него ответил Терновой:

— Что, кадры на дороге подбираешь, Пантелеймоныч?

— А ты помалкивай, Иван Иваныч. Кто знает? Вот кончит он домну монтировать, пошлю его на поселок прорабом. Пусть себе квартиру строит. Пригодится холостяку.

— Не возражаю, — обрадовался Токмаков.

Он смотрел в боковое оконце: вот и его Новоодиннадцатый поселок.

Терновой возмущался:

— Догадались тоже! Новоодиннадцатый! В крайнем случае назвали бы Двенадцатый. Забыли, что после одиннадцати следует цифра двенадцать? Вы же архитектор города, — обратился он к соседу. — Ну, давайте сейчас же придумаем название и переименуем. Может, Гвардейский поселок?

— Дома построили быстро. А тротуары где? — спросил Терновой. — Где фонари? В том-то и беда! Каждый дом сам по себе. Строим дома, а не город. Это все барачные пережитки!

Токмаков без всякого сожаления проехал мимо своего дома, ему вовсе не хотелось вылезать сейчас из машины.

Поравнялись с кислородным заводом.

— Люблю этот завод! — Дымов кивнул на серое здание. — И знаете, за что люблю? Никогда перебоев из-за сырья нет. Вот оно, сырье.

Дымов широким жестом показал куда-то в атмосферу, и Токмаков вспомнил, как на последней оперативке Дымов кричал по телефону: «Кислорода нет? Где хотите достаньте! Самих заставлю кислород выдыхать!»

Наконец машина Дымова остановилась. Подоспели машины, шедшие сзади, и все вылезли размяться и осмотреть местность — ровный пустырь, заросший выжженной травой.

В машине было душно, но и выйдя из нее, Токмаков не почувствовал свежести. Парило. Небо на юге заволокло тучами.

Из последней машины вылез Плонский. Сперва из раскрытой дверцы показался грузный портфель, за портфелем — его хозяин.

Вытирая лицо платком, он озабоченно посмотрел на Тернового, который прогуливался по пустырю.

Дымов попросил Плонского еще раз высказать свои соображения по поводу этой строительной площадки.

— Теперь возьмем воду, — продолжал доказывать Плонский. — Насосная рядом, на цементном заводе. Строить не придется. Теперь возьмем планировку площадки. Пожалуйста! Тоже расходы минимальные. Электроэнергия? Тоже завод выручит. Понизительную станцию строить не придется. Так что стоимость квадратного метра жилья будет ниже сметной.

Дымов прогуливался, лицо его было непроницаемо, и это беспокоило Плонского. Он не отрывал от Дымова глаз, вытягивая голову то влево, то вправо.

— А как с транспортом? — спросил Терновой, глядя направлении дымящего цементного завода.

— С транспортом? Пожалуйста! Лучше не придумать. Шоссе — раз. Протянем ветку от поста «Цементный» — два. Часть материалов будем подвозить машинами по шоссе. В частности, кирпич выгоднее…

— Да не о кирпиче речь! — оборвал Терновой. — Речь идет о будущих жителях поселка.

— Я понимаю. Но трамвай сметой не предусмотрен… Придется пока потерпеть. Тут до дамбы всего километра два, два с четвертинкой.

— Что-то четвертинка у вас большая — усомнился Терновой.

— Бывают четвертинки, которые больше четверти! — прогремел Медовец. — Чуете?

— А вас не смущает цементный завод? — спросил Терновой.

— Цементный завод? — удивился Плонский. — Так онже далеко. Мы санитарные нормы учли.

— Вы-то учли. А вот учтет ли ваши нормы цементная пыль? Вчера ветер был северный, так у меня цемент даже на зубах хрустел.

— На стройке всегда пыль.

— При чем здесь стройка? — Терновой сузил свои чуть раскосые глаза. — Пыль была здесь. Я вчера весьэтот пустырь своей клюшкой измерил.

Дымов шагал, заложив руки за спину, низко опустив плечи. Можно было подумать, что он не слышал всего, о чем ему докладывал Плонский, и единственно, чем он сейчас всерьез заинтересован, — это дымами далекого завода, за прудом.

Как всегда в пасмурный день, дымы не казались столь темными и растворялись тоже быстрее, чем в голубом небе.

— Ласточки низко летают, — заметил сосед Токмакова по машине, архитектор города, — к дождю.

— И сверчок поет на высокой ноте, — подтвердил Медовец. — Чуете?

— Не знаю, как там ласточки и сверчки, — сказал Терновой, — нога моя чует. Самый лучший барометр.

Дымов молча смотрел на темные облака, тяжело повисшие над землей, на дымы.

Конечно, площадка, которую выбрал Плонский, имеет свои преимущества. Забывать об экономии Дымов не имеет права. Но, с другой стороны, не единой бухгалтерией жив хозяйственник. Шутка сказать — два километра пешком, да еще с четвертинкой. «Дети, в школу собирайтесь», а до школы — час ходьбы. Может быть, в этот час нужно уроки готовить. Иному школьнику как раз этого часа и не хватит, чтобы вместо тройки получить пятерку. Хочется построить такой поселок, чтобы будущие жители не поминали строителей недобрым словом.

— Но ведь на этом пустыре география не кончается? — сказал наконец Дымов.

— Конечно, можно еще поискать, — уныло согласился Плонский, перекладывая портфель из руки в руку. — Но лучше площадку вряд ли найдем.

— У меня есть предложение, товарищи, — сказал Терновой. — Поехали обратно на левый берег.

— На левый? — удивился архитектор города.

— Да, на левый. Обратно в Азию. Покажите-ка свой генеральный проект. Так и есть! Ведь проект разрешает строить и здесь, и здесь, и здесь? — Терновой трижды ткнул пальцем в план. — А если взять Кандыбину балку?

— Роза ветров позволяет, — согласился архитектор города.

— Может, товарищи, посмотрим в натуре? — воодушевился Дымов.

— Пожалуйста! — сказал Плонский обиженно.

Машины двинулись обратно.

Дымов отправил Медовца вперед, чтобы тот не глотал пыль, высовываясь из открытой машины поверх ветрового стекла.

По небу шли медлительные и низкие облака сине-серого, почти черного цвета, и на их фоне дорожная пыль выделялась особенно отчетливо — она белела, как мучная.

 

19

Машины остановились у подножья горы Сатач, вблизи пруда.

Терновой вылез из машины, тяжело опираясь на палку, морщась от боли. Он недовольно посмотрел на небо.

Дождь все собирался и никак не мог собраться, но где-то по соседству он, очевидно, прошел, потому что ветер дул совсем влажный.

— Ну как, товарищ Токмаков? Будет дождь? Токмаков тоже посмотрел на тучи и пожал плечами:

— Как говорит наш Пасечник, когда хочет посмеяться над Дерябиным: наверно не скажу, но, по всей вероятности, навряд ли.

— Это верно, — рассмеялся Терновой. — Погода сегодня какая-то неопределенная, дерябинская…

Токмаков никогда прежде в Кандыбиной балке не был.

По южному склону горы беспорядочно лепились домики и домишки — с самолета они, наверно, походили на пригоршню спичечных коробок, брошенных вразброс. Это и был поселок самостийных застройщиков, называемый Кандыбиной балкой.

Трудно объяснить происхождение этого названия. Говорили, что здесь некогда располагалась артель грабарей из Кривого Рога, а там есть такая Кандыбина балка. В годы первой пятилетки возникло несколько таких поселков — Первый Шанхай, Самострой, Второй Шанхай, Нахаловка, Карачун, Грабарский, Порт-Артур. В них жили преимущественно чернорабочие, многосемейные, которым в бараках жить было неудобно, а на отдельную комнату они рассчитывать не могли. Иные не хотели селиться в бараке, чтобы не расстаться с огородом, с курами, с коровой. В этих поселках жили также и те, кто вообще не мог претендовать на жилплощадь в домах и бараках «Уралстроя». Мало ли разного народу летело когда-то на яркие огни стройки! На стройку ехали «холодные» сапожники, парикмахеры, самодеятельные пекари и другие полукустари-полуторгаши, ехали лодыри, рвачи, оборотистые лентяи, любители легкой наживы, ехали беглые кулаки и уголовники, ехали самогонщики, шинкари, спекулянты, все те, кто не уживался в других местах, кто смотрел на стройку мирового гиганта как на кормушку.

Тех «проходимцев строительства», как называл их Карпухин, сильно поубавилось, но халупы, хибарки и лачуги остались и доживали свой век рядом с домами, перевезенными из затопленной станицы.

Терновой предложил строить поселок чуть ниже Кандыбиной балки, у самого пруда.

— О том, какой вид откроется из окна будущей комнаты, тоже не вредно подумать, товарищ Плонский.

При этом Терновой широким жестом показал на пруд, подступающий к ковыльному подножью горы Сатач.

Голубое зеркало пруда было вправлено в ярко-зеленую рамку; это вдоль берега извилистой линией тянулись камыши.

Плонский вздохнул.

— Конечно, место красивое. А вот метр жилья здесь в копеечку влетит. Насосная станция. Понизительная. Ветку придется протянуть еще километра на полтора. Затрещит весь мой баланец.

— «Баланец, баланец»! — рассердился Терновой. — Речь идет об удобствах пяти тысяч человек. Это тоже баланец.

— Вы не умеете смотреть на вопрос с финансовой точки зрения, — возразил Плонский.

— А у нас вообще не существует какой-то особой финансовой точки зрения. Есть государственная точка зрения. То, что вы бережете копейку, — это хорошо. Но экономить надо разумно.

— Вам-то легко говорить, — вздохнул Плонский. — А у меня от дебета-кредита бессонница.

— Но разве экономить — скаредничать?! Экономить — значит в то же время быть в чем-то щедрым. А где еще так уместна щедрость, как в благоустройстве жизни, улучшении быта?!

— А все-таки я бы тебя, Иван Иваныч, своим кассиром не поставил, — усмехнулся Дымов. — У Плонского в руках кошелек надежнее…

Плонский приосанился и похлопал по портфелю, но тут же помрачнел, потому что Дымов поддержал Тернового — здесь будет город заложон.

За плетнями, огораживающими приусадебные участки, стояли и смотрели на незнакомых начальников в парусиновых костюмах и картузах женщины и какой-то старик, вышедший из хибарки, наполовину врытой в землю и густо заросшей травой.

— Наверно, самый главный, — прошамкал старик, указывая на Плонского. — Больно портфель велик.

Жители Кандыбиной балки и не подозревали, что сейчас решилась их судьба: иным придется переселяться повыше по склону горы, иные переедут в дома будущего поселка.

Терновой остановился возле невзрачного домика. Он узнал и резные наличники на окнах, и забавный жестяной флюгер-петушок на коньке крыши.

Ну конечно же тот самый домик из затопленной станицы, он стоял там близ церкви.

— Карпухина жилье. Ведь вот упрямая голова! Не хочет переезжать.

Из калитки вышла Василиса.

— К нам, Ванюшка, пожаловал?

— Здравствуй, молодуха. Старый твой дома?

— Разбудить недолго. И графинчик в погребе дожидается.

Терновой с сожалением оглянулся.

— Видишь, целой свадьбой разъезжаем. В другой раз. В город не надумали перебираться? Сколько раз уже Захар Захарычу предлагали…

— Сколько раз предлагали, столько раз отказались. — Василиса повысила голос: — Мы за ванной твоей не гонимся! У нас банька на задах. И свои веники на березе растут.

— Веник наломать — дело маленькое. А вот как бы ваш дом на слом не пошел.

— Да ты что — шутишь?

— Какие шутки! Поселок здесь строить будем.

— Опять наш дом у тебя на дороге стоит! Ну что же, снова разберем и снова переедем. На этажах жить не собираемся!

Василиса ушла, хлопнув скрипучей калиткой.

Брызнул наконец долгожданный дождь. Но свежести не принес.

Редкие дождевые капли оставались лежать в серой мягкой пудре, в облатках из пыли. Едва хватило влаги, чтобы прибить пыль на дороге, смочить машины и крыши домов. Дождь даже не промыл траву. Лужу у колодца лишь слегка рябило. Словно все силы дождя были растрачены на затянувшиеся сборы: идти или не идти? И сейчас непонятно было, идет дождь или не идет, перестает или только принимается.

Стало ясно, что гроза прошла стороной. Глухо прогремели далекие раскаты грома. На горизонте чернели косые полосы дождя.

Неожиданно для Токмакова из Кандыбиной балки машины повернули в лесопитомник.

Лесопитомник был в каких-нибудь двух километрах, и Дымов распорядился заехать туда, чтобы заодно решить вопросы, связанные с озеленением поселка.

Маша смутилась, увидев Токмакова, вылезающего из «победы».

— Куда же вы пропали? Исчезаете неожиданно, И еще более неожиданно появляетесь. Этак вы когда-нибудь приедете, а меня уже не застанете.

— Не застану?

— Знаете, Константин Максимович, мне предложили уехать. В Казахстан, в Красные Пески.

— Уехать?

— На стройку. Новый металлургический завод. Условия замечательные. Совершенно самостоятельная работа.

— Самостоятельная? — помрачнел Токмаков.

— Вся работа по зеленому строительству. Голые пески — и ни одного дерева вокруг.

— Ни одного дерева? Да, да, конечно. Если голые пески… — Токмаков разозлился на себя, вспомнив протот дурацкий звонок по телефону; будто он кого-то осчастливил тем, что решил здесь остаться. — Ну и что же вы решили?

Токмакову показалось, что Маша долго не отвечала на его вопрос.

— Жаль со стариками своими расстаться. А потом саженцы свои оставлять не хочется.

— Саженцы? Да, да, конечно.

— А какими судьбами вас сюда занесло? — спросила Маша, удивленно подняв брови.

— Ездил с Дымовым. Выбирал место, где буду ждать вашего возвращения из Красных Песков.

— Нет, серьезно.

— На дороге меня подобрали. Везли домой, а привезли к вам.

— С вами невозможно серьезно разговаривать. — Маша рассмеялась. — Обедали?

— Завтракал.

— А что было на завтрак?

— Колбаса с печеньем.

— Ну и как?

— Невкусно. Может быть, колбаса была слишком соленая. Или печенье попалось слишком слад-кое.

— Ничего не поделаешь, — Маша театрально вздохнула, — придется своим завтраком поделиться. Вам отсюда тоже на правый берег?

— На правый.

— Ну, вот и хорошо. Вместе уедем на катере. Он к пяти часам подоспеет.

Она принесла сверточек с едой, усадила Токмакова на ступеньки крыльца, велела ждать, а сама ушла в контору, где собралось начальство и уже началось что-то вроде летучего совещания.

Маша вошла в контору, скосила глаза и увидела в окно Токмакова. Тот сидел на ступеньках крыльца и закусывал.

— Токмаков с аппетитом ел, поглядывал в раскрытое окно и прислушивался.

— Посадить дерево — это только начало, — горячо убеждала кого-то Маша. — Нужно еще ухаживать. Нужно защитить от всех опасностей. Чтобы не сломали. Чтобы козы не обглодали. Вы только умеете подсчитывать, сколько деревьев посажено. А вы подсчитайте, сколько деревьев выжило! Цифры в ваших отчетах сразу поубавятся.

Плонский возражал Маше, но Токмаков не расслышал ничего, кроме «пожалуйста», и тут же Плонского заглушил мощный смех Медовца.

— А здорово нас тут с тобой в оборот взяли, товарищ Плонский, — добродушно сказал Дымов, выходя из конторы.

— То-то Плонский никак не хотел заезжать в лесопитомник, — напомнил Терновой; он осторожно, опираясь на палку, спускался по ступенькам крыльца.

— Занозистая девушка! — Дымов, перед тем как сесть в «победу», попрощался с Машей, а это было признаком того, что он доволен ею. Он уже собрался захлопнуть дверцу машины, но увидел Токмакова. — А вы почему не грузитесь?

— Я отсюда на катере доеду.

— Что же ты, Пантелеймоныч? — рассмеялся Терновой. — Возил, возил свой кадр и вот куда завез.

— Он в этом лесу не заблудится, — взорвался смехом Медовец, уже торчавший чуть не по пояс из кузова своей машины. — У него тут Красная Шапочка знакомая.

Маша непроизвольно поправила косынку.

— А я и не знал, что вы умеете так ругаться, — сказал Токмаков, когда они остались одни.

— По-моему, вы давно имели случай в этом убедиться. Еще когда вас жажда мучила.

— Но тогда от вас попало просто прохожему…

— К тому же не слишком скромному и вежливому…

— Вот с начальством ссориться — дело иное. Сам не всегда умею.

Токмаков подождал, пока Маша закончит свои дела. Возбужденная и веселая, она без устали носилась из конца в конец лесопитомника.

Потом они сидели на берегу пруда, у мостков, и ждали катера с правого берега.

Слева тянутся отмели, поросшие камышом. Неподалеку в пруд втекает ручей. Мельчайшие частицы руды перекрасили воду в морковный цвет.

Необычайный цвет воды, очевидно, и вызывал птичье беспокойство — утки над камышами суетились и не находили себе пристанища.

Токмаков принялся напевать сперва еле слышно, а потом, осмелев, вполголоса.

— А песни вы поете все прощальные, — заметила Маша, когда он умолк. — «Прощай, любимый город», «Мы простимся с тобой у порога», «Платком махнула у ворот…».

— Что же делать? — пожал плечами Токмаков. — Птицы перелетные!

И он показал рукой на стаю уток, взлетевших над камышами.

Катер все не показывался.

— Что-то там, в Европе, застрял этот катер, — сказала Маша. — В «Пионерской правде» такая загадка была напечатана: «В каком городе дети ходят пешком в школу из Европы в Азию?» Это когда у нас на правом берегу еще не было школы и мы ходили по дамбе через Урал на Тринадцатый поселок. Мы ведь с вами европейцы. А кто тут, на левом берегу, живет — азиаты.

Катер все не шел и не шел, и каждый из них втайне был доволен тем, что катер запаздывает и можно сидеть на этом самом камне вдвоем, вот так, рука в руке, ничего не говоря вслух, не двигаясь, почти не шевелясь.

 

20

Дерябин взял в руки проект Токмакова со снисходительным видом: «Ну, ну, посмотрим, что там нафантазировал молодой человек».

Но по мере того как Дерябин знакомился с проектом, снисходительное выражение исчезло с его лица.

Прораб этот Токмаков не плохой. Взять хотя бы то ветреное утро. И нельзя сказать, чтобы Токмаков тогда пытался свалить вину на него, на Дерябина. За спиной ругать его не станет. И это — хорошо. Но в глаза не постесняется, а это — плохо.

Все-таки много в этом Токмакове мальчишества. И мало уважения к старшим. Так и с этим проектом. Новатором хочет прослыть. А разве Дерябин сам не хочет ходить в новаторах? Очень даже хочет!

— Ну что ж, вполне допустимо… Откровенно говоря, не так глупо, как могло показаться… Я бы сказал, что расчеты правильны… Допустим!.. — то и дело раздавалось в конторке.

Наконец Дерябин просмотрел все чертежи, схемы, проверил расчеты.

— Проект следует признать интересным, — сказал Дерябин. — Проект можно было бы даже принять, но…

Токмаков задержал дыхание.

— …он связан со слишком большим риском. А так рисковать, дорогой товарищ Токмаков, мы сейчас не можем. Мне кажется, последняя царга наглядно показала, как опасно в местных условиях подымать такие тяжеловесы.

Токмаков резко сказал:

— К местным условиям следует приноравливаться. Не играть с ветром.

— Все-таки короткая у вас память, дорогой товарищ Токмаков. А я как вспомню ту пыльную бурю… Не знаю, как вы, но я в то ветреное утро постарел сразу на несколько лет…

Дерябин поежился, подергал ртом, словно у него опять хрустел песок на зубах, и сплюнул.

— Я о ней тоже не забыл.

— Спор у нас совершенно беспредметный, между нами говоря. В вашем предложении, дорогой товарищ Токмаков, прежде всего нет практического смысла. Монтаж идет по графику.

— Однако рабочие высказались за сокращение сроков монтажа…

— Мы же с вами не малые дети, товарищ Токмаков. При чем тут рабочие? Вы же затеяли всю эту демагогию. Полезна ли, собственно говоря, такая лихорадка? Важно других не задерживать. Чтобы нам на пятки не наступали. А отрываться от других — значит вносить сумятицу и штурмовщину.

— Принципиально не согласен! Уйдем вперед мы — за нами потянется сварка. А сейчас! Какое там — вперед… Мы держим других. Из-за нас отстает монтаж механизмов.

— Об этом пусть другие заботятся.

— Если подымем «свечи» вместе с «подсвечниками», мы сэкономим не только четверо суток.

— А сколько же, позвольте осведомиться?

— Наш опыт будет учтен в проекте организации работ на всех будущих домнах.

— В министерстве, конечно, обрадуются! Откровенно говоря, они там страсть как любят, когда на местах сами себе сроки сокращают! По себе знаю. Сам в министерстве сидел. Предположим, мы с вами сократим срок. И уложимся в него. Ну, а потом? Между нами говоря, потом спать спокойно не придется. И захотите вернуться к старому, да поздно будет. Назвался, дорогой товарищ Токмаков, груздем…

— Но зачем же возвращаться к старому, если удалось сработать по-новому?

— Я против штурмовщины и отсебятины. Я, дорогой товарищ Токмаков, хочу выполнять план. А если можно — перевыполнять. Но рисковать планом я не могу. Между нами говоря, процент выполнения плана — показатель не только технический. Это показатель и политический. Наша партийная совесть цифрами измеряется.

— Политика — в том, когда мы сдадим домну. Важна конечная цель.

— А если из-за вашего проекта ухудшатся месячные показатели?

— Пора бы вам уже рассуждать технически зрело. Вы сколько времени работаете прорабом?

— Третий год.

— Вот видите! А кругозор у вас все еще как у мастера. А иногда, между нами говоря, ведете себя как захудалый бригадир… Рискуйте себе на здоровье, но рискуйте своей головой, своим карманом. А другие от этого страдать не обязаны.

Дерябин снова развернул, снова свернул проект в трубку и совершенно неожиданно спросил:

— В преферанс играете?

— Не умудрил господь.

— Напрасно. Между нами говоря, весьма тонкая игра. Вот там я иногда рискую сверх всякой меры. Бывало, торговался втемную до восьми червей! А то есть игроки — заявляют мизер при трех ловленых… Риск не оправдался? Ну что же, расплачиваешься из своего кармана своими деньгами. А если из-за вашего проекта-прожекта рабочие останутся без премиальных?

Токмаков мрачно молчал, и Дерябин поспешил это объяснить неопровержимостью своих доводов.

— Ну, ладно, оставим преферанс, поскольку вы в нем ничего не смыслите. Но ведь вы же, дорогой товарищ Токмаков, не токарь, который хочет перейти на новые скорости резания. Собственно говоря, чем рискует этот токарь-скоростник? Резцами. Ну, предположим, деталью, которую обтачивает. А если наш токарь обмишурится? Ничего страшного! Во всяком случае, на работе других токарей не отразится. Токарь выполняет личный план. И риск у него единоличный. А наш план?

Токмаков промолчал.

— Вот видите! — Дерябин по-своему расценил молчание Токмакова. — Ведь не я установил этот план. Что же вы думаете? Они там, — Дерябин показал на потолок, будто начальство в этот момент сидело на покатой трубе, в которой помещалась конторка; этот жест остался от того времени, когда Дерябин работал в главке и его кабинет находился под кабинетом министра, — они там, наверху, не знают, как следует вести монтаж и как не следует? Откровенно говоря, знают лучше нас с вами! Но не хотят рисковать. Почему же я должен рисковать вместо них?

— Вы так говорите, будто один собираетесь вести подъем. Но ведь все понимают, что это — трудная задача. И все считают, что риск оправдан. И я рискую. И бригадиры. Все монтажники! Я же с ними советовался, все им рассказал. Больше того, этот проект основан и на их предложениях, высказанных на собрании.

— Им хорошо изобретать. С них спрос маленький. Между нами говоря, им особенно и рисковать-то нечем. А нам с вами нужно подумать.

— То есть как это — особенно рисковать нечем? — вскочил Токмаков. — А своим добрым именем? Своей рабочей репутацией? Разве они не такие же хозяева дела, как и мы с вами? Пасечник, Вадим, Борис Берестов, любой рабочий! Что же им — только денежки в кассе получать, а на домну плевать?

— Обо всем этом я уже читал в газетах, дорогой товарищ Токмаков, — скучающим тоном произнес Дерябин. — А вот в случае чего вам же первому, а не Хаенко вашему, нахлобучку дадут. И, откровенно говоря, правильно сделают! Вот тогда имя и репутация — все сразу загремит… Простите, вы с какого года в партии?

— С августа сорок третьего…

— Сразу видно, что молодой коммунист. Не хватает еще у вас политического чутья и опыта.

Токмаков пожал плечами.

— Я вступил в партию в дни боев с фашистами на Орловско-Курской дуге. И стаж мой никакого отношения к подъему «свечи» не имеет. С таким же успехом этот проект мог предложить и беспартийный инженер.

Токмаков, плохо сдерживая раздражение, начал свертывать в трубку чертежи и схемы.

— Вы, надеюсь, не будете возражать, если я покажу свой проект Гинзбургу?.. Правда, он беспартийный. Или вы опять обвините меня в недостатке политического чутья?

Дерябину не хотелось, чтобы Токмаков шел со своим проектом к Гинзбургу. Он понимал, что Гинзбург скорее всего поддержит Токмакова.

«Моя работа здесь — экзамен, — рассуждал Дерябин. — Выдержу экзамен — вернут в Москву. Провалюсь — переэкзаменовки не дадут. Кто же занимается экспериментами на экзамене? Погонишься за пятеркой, а сорвешься на двойку».

Токмаков продолжал горячиться и, кажется, что-то доказывал, но Дерябин не вслушивался в его слова и продолжал думать о своем.

«Мне двойка ни к чему. Студентов и тех за тройку стипендии лишают. Вот не вернут в министерство — что тогда? Ведь Зина из Москвы никуда не поедет…»

Дерябин нервно взглянул на свои часы, которые показывали московское время, так и не уяснил, который же теперь час, и дождался, когда Токмаков замолк.

— Разве я возражаю? — сказал наконец Дерябин. — Конечно, покажите свой проект! Григорий Наумович, возможно, и одобрит. Но утвердить тоже не вправе.

— Почему?

— Потому, что такие проекты дано право утверждать только наверху, в главке. Собственно говоря, разве я против вашего проекта? Но вы меня толкаете на преступление.

— Преступление?

— Поймите, что я сейчас всего-навсего старший прораб, а не тот инженер главка, который утверждал когда-то всю технологию монтажа. Вот сиди я сейчас в главке, я бы ваш проект мог утвердить. Но если бы после этого кто-нибудь на площадке посмел отступить от утвержденного мною проекта, я бы с него голову снял. Государственная дисциплина. Понимаете?

— Понимаю. Вы хотите поспокойнее жить и прячетесь за громкие слова. А к Гинзбургу я все-таки пойду.

Токмаков резко встал и нахлобучил кепку.

— Что же, ждите Григория Наумовича. Он на днях должен вернуться из командировки. Между нами говоря, если Григорий Наумович возьмет на себя такую ответственность, за мной дело не станет, я вас поддержу. Но еще раз повторяю — мы с вами самостоятельно рисковать не имеем права.

Токмаков безразлично кивнул Дерябину и вышел из комнаты.

Он готовился выдержать бой. Но понимал, что к главному инженеру нельзя идти с черновиками. Надо все еще раз выверить, пересчитать, чтобы к возвращению Гинзбурга из командировки быть во всеоружии.

Токмаков помнил, что Таня Андриасова — чертежница, и принес к ней домой все свои схемы и чертежи.

— Вот тебе, Таня, боевое задание от капитана Токмакова.

— Есть, товарищ гвардии капитан, — обрадовалась Таня. — Только беда, Сережка всю готовальню разорил!

— Эту материальную часть я тебе добуду. А дело такое — или голову себе сломаю, или помолодею.

— Тоже старик объявился! А намного помолодеть собираешься?

— Сразу на четыре дня помолодею, не меньше.

 

21

Заснуть больше не удавалось, но Катя продолжала лежать, не открывая глаз. Так легче сосредоточиться и вспомнить все по порядку.

Газета висела до середины следующего дня. Потом ее, выгоревшую на солнце, совсем желтую, заменили свежей. Но ведь это не значит, что газета с заметкой совсем исчезла? Ее получат подписчики. И эта фотография на Доске почета. Ночью там горят лампочки. Люди из ночной смены тоже видели фотографию. Под ней красиво написано: «Екатерина Петровна Петрашень».

А может, при электрическом свете не видно, что она растрепанная? Хоть бы Пасечник не вздумал смотреть на Доску почета…

Корреспондент этот обещал поговорить с фотографом. Но вдруг фотограф заупрямится и не захочет переснять Катю? Или пообещает, а потом и думать об этом забудет? Недаром Захар Захарыч называет его Обещалкиным.

Надо же было полениться, не посмотреться в зеркальце! Такой степкой-растрепкой снялась!.. А косой Катя сроду не была. Это фотограф ее изуродовал…

Завтра Катя пойдет в радиостудию. Выступать будет, Не хуже той Зойки Иноземцевой, на которую Пасечник в театре глаза пялил. Подумаешь, актриса! Тоже у жаровни коптилась, тому же Карпухину заклепки пекла!..

Катя представила себе, как Пасечник будет слушать ее речь. На бумажке уже все написано. Нужно только прочесть без запинок. Где запятые — передохнуть, где точки — помолчать подольше. А эта Зойка Иноземцева, она чужие пьесы читает!.. Может, она вовсе и не такая красавица. Их там мажут в театре, из старух делают молодых. Интересно, а в студии не мажут?.. Катя рассмеялась. «Дурочка я! Это же радио». Интересно, как эта самая студия выглядит — может, там светло, как в фотоателье? Или там синий свет горит? Надо было у Захар Захарыча спросить, он все радиостудии обошел. Катя достала с тумбочки зеркальце, посмотрелась в него, повела глазами и с удовольствием похлопала длинными черными ресницами. Ничего девочка!.. А копоть на веках — это даже хорошо, что она не смывается. Во всяком случае, лучше, чем грим у Зойки Иноземцевой.

После ссоры с Пасечником в театре и разговора с Карпухиным в столовой Катя стала следить за своими словами, за своей внешностью и манерами.

Она вспоминала, чем бывал раздражен Пасечник, вспоминала замечания, которые делал ей Баграт — всегда наедине и в очень деликатной форме. Катя как бы выслушивала эти замечания заново и только сейчас, спустя много дней, краснела.

Как грубо она тогда закричала на Баграта: «Можешь делать замечания своей жене!» Жена-то у негоинтересная. Катя познакомилась с ней, когда Баграт ставил рекорд и Таня приносила ему завтрак. Баграт поделился завтраком и с Катей. Он налил ей крепкого чая из термоса и сказал: «Привык на Кавказе. В жаркий день жажду утоляет. Как молодое вино». А Катя даже спасибо не сказала…

Таня рассказала Кате, как она ухаживала за раненым Багратом на фронте; как стала санинструктором и комсоргом в саперном батальоне. Рассказала, как они жили с Багратом в шалаше, скроенном саперами из трофейных плащ-палаток. Они неразлучны с фронта.

Катя доверялась теперь жене Баграта во всем. Как-то она призналась Тане, что после смены не пошла под душ, а легла, усталая, возле своей кровати прямо на черную училищную шинель, подложила под голову ватник и так проспала до утра. Как Таня ругала ее за это!

Вчера Катя пришла очень усталая, к тому же у них в общежитии не работал душ. Ну что ж, она отправилась в дом молодоженов по соседству и вымылась там на славу.

Катя брезгливо, даже с ненавистью, посмотрела на свою руку, на татуировку. Из-за этого ее часто окликали по имени незнакомые парни. Пришла же когда-то в голову такая блажь! Еще упрашивала подругу, чтобы та истыкала кожу иголкой, окунутой в синюю пакость. Будто Катя могла забыть свое имя или без этого клейма ее стали бы путать с другими девушками.

Но благодаря татуировке на руке Катя и познакомилась тогда с Пасечником.

«Кто последний? Я за Катей», — вспомнила Катя, и сердце заныло тревожно и сладко.

Катя перебрала в памяти все свои встречи с Пасечником. И вспомнила много такого, что заставило ее встревожиться, от чего сразу бросило в жар, будто она только что сменила легкую простыню на ватное одеяло.

В первый раз Пасечник ничего не сказал и только поморщился, когда она стала прикуривать от его папиросы.

А что, если бросить курить?..

У входа в столовую торчит водопроводный кран. К нему привинчивают шланг, и когда поливают, у крана всегда образуется большая лужа. Однажды Катя вышла из столовой, а обойти лужу ей было лень. Тут подвернулся кто-то из своих, кажется Бесфамильных. Она подбежала сзади, крикнула: «Неси меня!» — и повисла у него на шее, болтая ногами. Едва она ступила на сухую землю, как заметила насмешливый взгляд Пасечника.

Видимо, он не забыл ее путешествия через лужу, потому что в следующий раз, когда она прихвастнула, рассказывая о том, как за ней кто-то ухаживал, Пасечник сказал: «Ну конечно! Вы же привыкли, чтобы вас на руках носили!»

А зачем нужно было курить на стадионе? Главное — и денег-то не было, чтобы купить пачку, так — прямо на грех — по рядам носили рассыпные папиросы. Катя покупала у мальчишки папиросы и проворонила момент, когда строители забили гол металлургам. На трибуне закричали, мальчишки стали бросать в воздух кепки. Катя увидела только, как вратарь, пропустивший мяч, достал его из сетки, выбил на центр поля и затем стал, прислонившись к штанге, понурив голову, не глядя на трибуны. А гол, оказывается, забил Пасечник, и пришлось признаться, что она этого не видела.

Потом мяч, посланный чьим-то мощным ударом, метнулся на трибуну. Кате померещилось, что мяч ударит в нее, и она взвизгнула с преувеличенным испугом, так что зрители на трибуне, и в том числе Терновой, сидевший поблизости, повернули голову в Катину сторону. Инвалид на костылях, сидевший рядом, с криком: «Эх, раз в жизни!», не вставая со скамейки, стукнул единственной ногой по летящему в него мячу и отбил его обратно в поле.

Вспомнила Катя и тот день, когда Пасечник впервые пришел в гости. Не скрывая насмешки, он оглядел стену около ее кровати, тумбочку и все убранство.

На стене висит яркий плакат. На плакате изображен человек, неловко прыгнувший на площадку трамвая. Руками он еще держится за поручень, а ноги уже волочатся по мостовой, у самых рельсов. Поверх трамвая написано: «Не прыгайте на ходу!», а внизу, на мостовой: «Соблюдайте правила уличного движения!»

«Ну и ну!» — сказал Пасечник, с трудом удерживаясь от комментариев.

А потом снял со стены гитару Одарки, ударил по струнам и запел:

Может, ей следовало тогда обидеться?

И чем дольше Катя лежала, не открывая глаз, стараясь вспомнить все по порядку, тем сильнее расстраивалась, тем больше стеснялась своих поступков, тем больше находила поводов для обид, которые, однако, по размышлении оказывались зряшными, пустыми.

Нет, не заснуть ей больше с таким тяжелым сердцем.

Катя встала, позавтракала, занялась туалетом, причесалась, как ее научила Таня, — волосы гладко зачесаны назад и собраны жгутом на затылке; затем сходила в магазин на углу и часа в два с сожалением убедилась, что все дела, не терпевшие отлагательства, она уже сделала.

После напряженной работы у горна Катя с большим нетерпением ждала, когда наступит ее выходной день.

Однако с некоторых пор она стала относиться к своим выходным дням со смешанным чувством удовольствия и какой-то неловкости, даже тревоги.

Всю неделю она приучалась ценить каждую секунду. Всю неделю она относилась ко времени так бережно. А в выходные дни растрачивала время впустую.

Соседка по комнате, Одарка, знала, чем заняться в выходной день. Под подушкой у Одарки уже лежала книга, на которую та давно была записана в библиотеке, только вчера получила и которую ей так не терпелось прочесть. Одарка успевала и почитать, и написать письмо, и заучить слова новой песни, а потом убегала во Дворец культуры на спевку.

А Катя долго в утомительной праздности сидела у застеленной кровати и думала, чем бы заняться до того, как подойдет вечер и можно будет отправиться шумной гурьбой гулять или в кино.

Бывало и так, что она шла в кино с Хаенко или с почти незнакомым парнем, купившим билет для нее, а потом весь вечер перебранивалась с ним, била его по рукам, но все это беззлобно, не находя в том ничего некрасивого. А теперь Кате не хотелось ни с кем ходить в кино, только с Пасечником.

Вечерами она ходила с Одаркой на танцы. Кате во время танцев некогда было присесть, отды-шаться, она была всегда нарасхват, а Одарка с грустным вниманием сидела и смотрела, как танцует подруга. Изредка Катя вспоминала о ней, и тогда они танцевали вдвоем, причем рослая Одарка — за кавалера. Она так привыкла к этой роли, что уже чувствовала себя менее уверенно, когда ей самой доводилось танцевать с кавалером.

Одарка была излишне высока, с широкими плечами и слишком большими руками. Румянца тоже было в избытке, будто на щеки клала румяна. Она всего стеснялась — своей физической силы, своих больших рук, больших ног; даже Кате стеснялась Одарка признаться, что ей жмут новые модельные туфли тридцать девятого размера. Она смеялась только про себя, любила шептаться с девчатами, из всего делала тайну, чуралась кавалеров. Давно и безнадежно она была влюблена в Вадима, но тот на нее внимания не обращал и вряд ли догадывался о ее чувствах.

— Пойдем вместе в библиотеку, — предложила Одарка сегодня утром.

— А что я там не видела?

— Много хороших книжек не видела. А видела — так не читала.

— Скучные там книжки.

— Книжки — про жизнь. А про жизнь — значит, не скучные.

— А я люблю книжки увлекательные, чтобы читать и ни о чем не думать. Например, приключения…

В сущности, Катя не прочь была бы пойти с Одаркой в библиотеку. Ведь многие книги, которые та приносила, Катя тоже успевала прочесть, иные с горячим интересом. Но пойти самой записаться — как-то не хватало желания. И на предыдущих стройках Катя заходила в библиотеку только один раз — накануне отъезда, когда на руках у нее был обходной лист. В библиотеке ставили штамп, что книги возвращены, а книг Катя вовсе и не брала.

Кате не хотелось сегодня уходить из общежития. Надеялась, что Пасечник все же придет.

Она приподняла будильник, лежащий на столике вниз циферблатом (иначе он ходить не умел), — половина четвертого, и ее ручные часы столько показывают. На что же убить время?..

Стало совершенно ясно, что Пасечник сегодня не придет и неизвестно, придет ли вообще.

«Такая у меня судьба, — раздумывала Катя, печально глядясь в зеркало. — Нравлюсь многим. Вот только тому, кто мне нравится, я совсем-совсем не нужна…»

 

22

В дверь постучали три раза, и Катя в испуге шарахнулась от зеркала.

— Можно к Екатерине Петровне? — услышала она за дверью знакомый голос.

От счастья у Кати задрожали руки, но тут же она ужаснулась: «Значит, видел Доску почета!» — а вслух сказала:

— Войдите!

Пасечник появился на пороге. Он картинно провел рукой по рыжеватым волосам.

— Здравствуйте, Коля. А я уже думала, что…

— Зачем же думать? Тем более — сегодня, в выходной.

— Садитесь, пожалуйста! Ну, как ваши дела, Коля? Как жизнь?

— Жизнь бьет ключом. И всё — по голове!

— Какие-нибудь неприятности?

— Зачем? Это я так, для красного словца. Сегодня опять всю ночь на домне проторчали. По милости старшего прораба. Вообще этот Дерябин не соответствует действительности. Бурей пахнет — подъем у него. А когда ветерок чуть-чуть дышит — боится, выжидает. В общем, на молоке обжегся, теперь на газированную воду.

— Так вы, наверно, спали?

Катя не сумела скрыть радости: вот почему Пасечник пришел так поздно!

— Точно! На свидание к девушке надо являться свежим и бодрым! Тем более вы теперь не просто Катя, а можно сказать — Екатерина Великая, гордость Каменогорска, верная дочь родины…

Пасечник продолжал глядеть на Катю озорными и добрыми глазами.

Она тоже набралась смелости и посмотрела ему прямо в глаза.

У Кати большие, очень красивые серые глаза с черными ресницами и с темными веками от въевшейся в поры копоти и частиц угля.

— И с чего это вы хорошеть стали, Катюша? Даже странно…

Катя испуганно принялась поправлять гладкие черные волосы, зачесанные назад, так что уши оставались открытыми.

Неожиданно Пасечник достал из кармана сверток и вручил его Кате.

— Что там? Косынка! И какая красивая! Откуда она?

— Из будущих премиальных.

Катя повязала голову и подошла к зеркалу. Ей очень шла эта шелковая косынка, белая, с голубыми полосками по краям.

Пасечник, довольный тем, что подарок понравился, и не зная, как это скрыть, подошел к кровати Одарки, снял со стены гитару и начал сосредоточенно настраивать.

Наконец зазвучали аккорды, и он запел из старой цыганской песни: «А без денег жизнь плохая, не годится никуда!..»

— Сегодня эта песня не соответствует действительности. — Пасечник похлопал себя по карману пиджака. — Вот они, денежки! Так что наряжайтесь, Катюша. В цирк поедем. А то после третьего звонка вход в зрительный зал воспрещен. А нам до цирка еще в ресторан «Мангай» надо завернуть. Не знаю, как вы, Катюша, но я, например, заочное общественное питание не признаю! Я вчера, когда брал билеты, узнал — на голодный желудок в цирк не пускают. А то примутся зрители бутерброды жевать! Можно все представление сорвать. Дрессированные медведи откажутся танцевать. Тоже потребуют себе ужин.

Катя очень любила, когда Пасечник вот так балагурил.

— Между прочим, вы, Катюша, поторапливайтесь, потому что нас внизу такси ждет.

— Такси? — У Кати расширились глаза.

— Клянусь своей красотой! — Пасечник высунулся в окно. — Во-от машина стоит у подъезда. Слышите, как счетчик работает?

Катя тоже высунулась в окно, увидела такси у подъезда общежития, отпрянула от окна и принялась в испуге поправлять прическу и носиться по комнате.

Она скрылась за дверцей шкафа и стала переодеваться.

— Я быстренько. Вы отвернитесь.

Пасечник взял стул, сел спиной к шкафу и принялся осматривать стену у Катиной кровати, ее тумбочку. Яркий плакат, на котором изображен был человек, неудачно прыгнувший на ходу в трамвай, висел на старом месте.

— Симпатичный молодой человек! — воскликнул Пасечник. — Родственник ваш? Или просто так, тяжелое воспоминание?

— Очень много о себе воображаете, — фыркнула Катя за дверцей шкафа, откуда донеслось шуршанье шелкового платья.

— Молчу, молчу.

Пасечник окинул взглядом открытки, висевшие веером над изголовьем Катиной кровати.

Шикарный мужчина с наглым лицом посылал с открытки свое поздравление с рождеством Христовым, Открытки красовались под сенью бумажных цветов.

Тут же по соседству висела фотография родителей Кати. Отец в сапогах, черной тройке, в косоворотке и картузе сидел на стуле у тумбочки, мать, гладко причесанная, тоже вся в черном, стояла, деревянно положив руку на плечо отцу.

По тумбочке разгуливал фаянсовый пастушок; здесь лежали раззолоченные русалки, обложенные ракушками, было множество пустых флаконов из-под одеколона и духов, пустых коробочек из-под крема и пудры. В вазе стояли покрытые пылью искусственные цветы — оранжевые матерчатые лепестки и голубые листья на проволочных стеблях.

— Это ваша галантерея и парфюмерия?

— Моя. А что? — слышно было, как Катя сбросила туфли.

— Богато живете. Коллекция большой художественной ценности.

— Конечно, ценная, — не поняла Катя.

Пасечник тяжело вздохнул, взял на гитаре несколько аккордов и запел:

— Это из какой картины? — донеслось из-за шкафа.

— Романс. Слова Дениса Давыдова. — Пасечник продолжал наигрывать.

— Киноартист Давыдов?

— Историческая личность. Гусар. Друг Пушкина. С французами воевал. В одна тысяча восемьсот двенадцатом году.

— Ну и ладно! Я готова.

Пасечник повернулся на стуле, взглянул и обмер.

На Кате было то самое красно-зеленое платье, которое она надевала, когда ходили в театр. Но, к счастью, Катя тогда пошла в театр с непокрытой головой, а сейчас у нее на голове возвышалась шляпка — уродливое сооружение из желтого бархата, украшенное какими-то цветами и листьями из черной кожи. И прически не видно красивой. А туфли-то, туфли с пряжками чего стоят! Не спасала и только что подаренная косынка. Катя очень некстати повязала ею шею. Скромная, изящная косынка совсем не шла к платью.

Катя испытующе смотрела, ожидая одобрения.

А он продолжал во все глаза разглядывать Катю. Не только удивление, но желание казаться крайне удивленным было написано на его лице.

— Ну как? — не выдержала Катя.

— Светофор! И родители, наверно, удивляются. — Пасечник кивнул на фотографию Катиных родителей, висящую на стене.

— Чего?

— Для Южной Америки вполне подходяще, — мрачно усмехнулся Пасечник.

— Чего, чего? — переспросила Катя угрожающим тоном.

— Природа там разноцветная, — пояснил Пасечник. — Пальмы, зебры, обезьяны, лианы, попугаи…

Только сейчас Катя поняла, что Пасечник над ней глумится. Кровь бросилась ей в лицо.

— А ну, сматывайся отсюда! — грубо крикнула Катя, выхватила из рук Пасечника гитару и швырнула ее на кровать так, что гитара задребезжала.

— Пошутить уже нельзя, — примирительно сказал Пасечник.

— Жену себе заведи. Ей про зебров, про обезьян и рассказывай. Топай отсюда, пока цел.

Пасечник поднялся со стула совершенно растерянный. Он не ожидал, что дело примет такой оборот.

— Ну что же. — Он весело усмехнулся. — Уйду, чтобы не возбуждать ярость масс…

Он не спеша повесил гитару на место, расправил бант, размашисто ударил по струнам, приложил к ним ладонь, чтобы погасить аккорд, прозвучавший унылым, жалобным диссонансом.

Пасечник еще раз посмотрел на фотографию родителей, поправил рамку, которая висела чуть-чуть косо, еще раз вздохнул и вышел из комнаты, тихо прикрыв за собой дверь.

В том же невеселом раздумье он вышел из подъезда и направился к машине.

— Держите! — услышал он окрик сверху.

В распахнутом окне стояла Катя. Она сорвала с шеи косынку и выбросила ее в окно. Косынка летела с четвертого этажа неторопливо и плавно, как парашют.

Пасечник поймал косынку в воздухе, скомкал, сунул в карман и прокричал, запрокнув голову:

— Не прыгайте на ходу! Соблюдайте правила уличного движения!

Он сел в машину и уехал, а Катя долго еще стояла у окна, глядя вслед.

Затем она подошла к зеркалу и вгляделась в себя пристально и придирчиво.

Светофор, ну конечно же светофор! И как раньше она не догадалась?

Мало этого красно-зеленого платья, так еще налепила желтую шляпку. Полный набор цветов. Красный, зеленый, желтый… «Гляньте, светофор идет, ха-ха-ха!» Нет, платье явно не годится. Во-первых, юбка коротковата, во-вторых, кофточка узка и чересчур обтягивает грудь.

Она торопливо сняла с руки часы и засунул а их под подушку, сбросила с себя платье, сразу опостылевшее, сорвала, швырнула куда-то на шкаф шляпку и, как была, бросилась на кровать.

Сердце стучит у нее или это сквозь подушку слышится тиканье часов, которое вдруг стало таким оглушительно громким?

Ее начало знобить, она забралась под одеяло.

— Ну и пусть, ну и пусть, ну и пусть!.. — твердила Катя, кусая губы, изо всех сил стараясь не разрыдаться.

Она повернулась к стене, и совсем близко перед глазами оказался плакат, давно знакомый во всех подробностях. «Симпатичный молодой человек!» Плакат красивый, яркий, но зачем он, черт бы его взял, висит здесь?!

Катя сбросила с себя одеяло, вскочила в одной рубашке с постели, сорвала плакат со стены, скомкала и бросила на пол.

Затем она оглядела стену у кровати — богатая коллекция, ничего не скажешь! Катя принялась зло срывать одну за другой открытки, висевшие веером над изголовьем. Пришел конец и шикарному мужчине с наглым лицом. Принялась очищать от хлама свою тумбочку. Зазвенели пустые флаконы, полетели на пол пустые коробочки с разноцветными кистями. Катя делала это так поспешно, словно потом, когда придут соседки, сделать это будет уже поздно. Цветы из вазы оказались вместе с от-крытками, флаконами и коробочками в мусорном ведре, стоявшем в коридоре.

Оставались фотографии подруг по ремесленному училищу, знакомых ребят и киноартистов — Тенина, Самойлова, Веры Орловой и Кадочникова, про которого Пасечник сказал, что на него очень похож их прораб Константин Максимович. На карточках девчат были надписи: «Дарю сердечно, помни вечно», «Люби меня, как я тебя», «Храните, пока вам будет приятно, а надоест — пошлите обратно»…

Митька Курчатов был снят на капитанском мостике. Руки покоились на штурвале, а ниже висел спасательный круг с надписью: «Жди — вернусь!» Митька прислал карточку из Владивостока, они клепали там портовые краны. Под капитанским мостиком были стихи:

Митька Курчатов висел на самом видном месте. Почему же Катя вспоминала про него теперь все реже и неохотнее? И спасательный круг с надписью «Жди — вернусь!» не мог выручить Митьку Курчатова. Катя знала, кто тому причиной, откуда это безразличие ко всем парням на свете, кроме одного-единственного, из-за кого она не может уснуть, по ком скучает так мучительно…

Снимки Катя не стала рвать, а сняла со стены и сложила в тумбочку.

На стене осталась висеть фотография родителей Кати.

Она еще раз с удовольствием взглянула на чистую стену у кровати, на пустую тумбочку, застланную чистой салфеткой, и осталась собой очень довольна.

Катя открыла тумбочку и достала альбом, который завела еще в ремесленном училище. То было собрание бесхитростных, наивных пожеланий и афоризмов, вперемежку с текстами песен и песенок, украшенных разноцветными виньетками — роза, сердце, пронзенное стрелой, ромашка, якорь, букет роз, два сердца, прикованные цепью одно к другому. «Шути любя, но не люби шутя», «Вспомни порою, если этого стою», «Кто писал, тебе известно, а другим неинтересно». Рядом были и другие записи: «Катюша, извини, что плохо написала. Готовлюсь к зачету по холодной обработке металла и очень тороплюсь. Вспоминай наше ремесленное училище и меня вместе с девочками. Стихов писать я не умею, не оттого что не хочу, а потому, что нету время, прости меня, тебя прошу. Еще раз извини за кляксу и не сердись. У нас очень плохие чернила. Желаю сдать государственные экзамены на „отлично“. Вспомишь — спасибо, забудешь — не диво, в жизни бывает и так! От Ани К.».

Каждый раз, когда Кате нечем было заняться, она доставала и перелистывала альбом.

Когда у Кати было хорошее настроение, она напевала веселые песенки и перечитывала бодрые пожелания.

Если было тоскливо, как сейчас, Катя выискивала в альбоме самые грустные стихи — там фигурировали обманутая девушка, злодей, разбитое сердце, склянка с ядом, могильная плита.

Сегодня все эти жестокие романсы оставили Катю равнодушной.

И только одна песня потрясла ее сейчас, словно была написана именно про нее, словно Катя никогда бездумно не напевала ту песню прежде.

Слезы полились по смуглым щекам, и уже их соленый вкус чувствовался на губах, а Катя, глотая слезы, еле слышно продолжала напевать:

«Да, как видно, он не хочет говорить по существу», — всхлипнула Катя, страдая от жалости к себе.

Потом она встала, чтобы подойти к зеркалу, поправить прическу, к которой еще не успела привыкнуть, и посмотреть, не заплаканы ли глаза.

Но какое это имело теперь значение — заплаканы глаза или не заплаканы, если она с Пасечником в ссоре и уже никогда не помирится?!

Катя сняла фотографию родителей, прижала ее к груди, упала с ней на подушку и вновь уставилась невидящим взглядом в чистую стену.

 

23

Начался монтаж самой верхушки доменной печи. Токмаков и Матвеев все сильнее запрокидывали головы, вглядываясь вверх, и казалось, кепки приклеены к их затылкам. Теперь уже Борис, хлопочущий на земле у своей лебедки, не сразу различал, кто из монтажников стоит там, на верхней площадке, и подает ему сигналы.

Все последние дни шли слабосильные дожди, хотя, по законам здешнего климата, следовало ждать знойной погоды или сильных ливней-проливней.

Еще несколько дней назад все, изнемогая от духоты, с вожделением поглядывали на небо: не покажется ли где дождевая тучка?

А теперь все нервничали, так как несколько раз на дню принимались идти эти кратковременные, несуразные дожди. Нет, уж лучше палящий зной, чем этот испорченный небесный душ!

— Немилостивая погода, — все вздыхал Матвеев, поглядывая на пасмурное небо и почесывая затылок. — Без выходных дождь дождит. Хоть зонтики всем выдавай!

Мокрые конструкции нельзя варить, по мокрым конструкциям нельзя ходить на высоте. И верхолазы вынуждены были, проклиная все на свете, спускаться вниз и ждать, пока просохнут фермы, стропила, перекрытия, сразу ставшие опасными для резиновых и кожаных подошв.

Токмаков ждал приезда Гинзбурга со дня на день.

Таня чертила несколько дней, не разгибая спины. Вот они, перед Токмаковым, эти чертежи, схемы, расчеты, аккуратно вычерченные и переписанные Таниной рукой.

В этих нескольких листах александрийской и обыкновенной писчей бумаги были заключены сейчас все треволнения и заботы Токмакова.

Теперь, когда дожди выбили монтажников из календаря, речь шла уже не о сокращении, но о выполнении графика.

Дерябин заискивающе поглядывал на Токмакова и по нескольку раз в день, особенно когда небо обкладывало тучами, нерешительно спрашивал:

— Не слыхали, дорогой товарищ Токмаков, прилетел уже Григорий Наумович?

— Погода нелетная, — отвечал Токмаков.

— Нелетная, — вздыхал Дерябин. — А как бы нам теперь эти ваши четыре дня пригодились! Конечно, если бы начальство утвердило, мы бы с вами, между нами говоря, рискнули…

— С вами рискнешь! — пробурчал Токмаков. — А что, если не ждать главного инженера?

— Дорогой товарищ Токмаков! А если что-нибудь случится со «свечой» и «подсвечником»? Превышение власти. Вот если начальство… Вы бы лучше исподволь подготовили все. Людей бы на это дело подобрали.

— Люди есть. Взять хотя бы бригаду Пасечника.

— Это же такой сорвиголова. Здесь нужен осторожный человек…

— Так я же сам, по-вашему, сорвиголова, — напомнил Токмаков и отошел от Дерябина.

Зарядил очередной дождь.

Токмаков приказал прекратить работу.

Монтажники спустились на землю, они сидели у домны и точили лясы в ожидании погоды.

— Такой дождик называется грибной.

— Грибной! Скажешь тоже! Здесь и грибов-то нету!

— Говорят, в лесопитомнике нашли два…

— Наверное, сыроежки какие-нибудь захудалые?

— Нет, говорят — два белых. Во-от такие!

— Что ж их теперь в музей сдавать! У нас в муромских лесах грибы — это я понимаю. Ногой ступить некуда!

— Эх, если бы белые грибы уже маринованные росли! — аппетитно причмокнул Хаенко.

— А рядом с теми белыми грибами белые головки из земли бы торчали! — сказал Пасечник, подделываясь под тон Хаенко.

Пасечник был сегодня мрачен, не мог найти себе места.

— Ох, хочется тебе, Хаенко, на всем готовеньком пожить, — вздохнул Бесфамильных. — А между прочим, еще теорией не доказано — будет водка при полном коммунизме или не будет.

— Я, между прочим, в коммунизм не тороплюсь, — огрызнулся Хаенко. — Мне и при социализме подходяще.

Бесфамильных растерянно промолчал, не зная, что возразить, и огляделся — куда опять девался Пасечник?

Уж он бы сумел ответить этому пустобреху!

А Пасечник снова невесело зашлепал по лужам к подножью каупера, на котором работала Катя, и снова вернулся с полпути…

Еще перед началом смены Пасечник долго поджидал внизу Катю, но когда увидел, сделал вид, что встретились случайно.

— Доброе утро, Катюша! — воскликнул Пасечник, изо всех сил стараясь казаться веселым.

У Кати задрожали руки, но она тоже притворилась совершенно равнодушной.

— До утра еще далеко.

— По-моему, давно развиднелось.

— Это у вас на Урале. А у нас в тропической Америке еще ночь. Все зебры спят. А обезьяны — тем более. И никого не видят.

— Обиделась, Катюша?

— Подумаешь! Еще на рыжих обижаться. Тю! — фыркнула Катя, демонстративно закурила и, не оборачиваясь, пошла своей дорогой.

Пасечник печально поглядел ей вслед.

Ему не хотелось оставаться на людях. И именно потому, что почти все монтажники сидели на земле, ожидая, когда распогодится, он первым полез наверх.

Когда пошел очередной дождь, Пасечник стоял на узкой балке и развязывал трос. Он выругался, оставил работу и пошел назад по балке, которая стала покрываться, как темной рябью, каплями-пятнышками.

Пасечник рассудил, что дождик, видимо, небольшой, просохнет скоро, нет смысла спускаться на землю, потом вновь забираться сюда, на верхотуру. Он спустился только до колошниковой площадки и уселся там под листом гофрированного железа. Рядом с ним очутился Метельский.

Дождь барабанил по железу над головой, а Пасечник сидел, злобясь прислушивался к дождю и со вкусом, не торопясь ругал старого бездельника Илью-пророка, из-за которого приходится монтировать три раза в день по чайной ложке.

Дождь и в самом деле прошел быстро, но балки и фермы еще продолжали лосниться мокрыми гранями. Ветер сдул с них капли, но не успел высушить досуха.

Все сидели и покуривали, ожидая сигнала на работу.

Пасечник несколько раз вылезал из-под своей случайной крыши и осматривался.

Железные балки и листы вокруг блестели, словно смазанные салом.

Ветер рябил лужицы на эстакаде, выплескивал из них воду, и лужи мелели.

Внизу, на путях, между рельсами, тоже блестели длинные лужи, перегороженные шпалами.

«Наверно, и футбольное поле все в лужах, — неожиданно подумал Пасечник. — Не просохнет до воскресенья. Опять нам в грязи купаться. Как бегемоты!..»

Он невольно посмотрел туда, где стоит Доска почета. Будто отсюда, сверху, можно увидеть мокрые фотографии. Он не хотел себе признаться в том, что чаще, чем прежде, шлялся теперь мимо Доски почета только для того, чтобы мимоходом взглянуть на фотографию Кати. И его уже вовсе не раздражало, что она снялась такой растрепой, — ему это даже нравилось, он усматривал в этой небрежности какое-то скрытое изящество. Эх, жаль, не успела Катька дать ему на память свою фото-графию. Может, не таскал бы он тогда в кармане утайкой шелковую косынку. Косынка была Кате так к лицу. А как долго и неторопливо, словно парашют, летела тогда косынка из окна четвертого этажа!..

Пасечник вспомнил ту минуту, и ему стало так тоскливо — не знал, куда себя девать.

Он все чаще и все нетерпеливее посматривал вверх, на мокрую балку, на трос, который не успел развязать, и чертыхался. Было досадно: из-за ерундового дождя бездействовали и люди, и башенный кран!

— Пойду прогуляюсь. — Пасечник вновь вылез из-под крыши, с удовольствием потянулся и направился к балке. — Сейчас я этот кляузный узел развяжу.

— Пожалуй, рано идти, — сказал с опаской Метельский. — Посмотри, железо-то… Разве не видишь? Скользко!

— Ничуть не скользко!

— Лучше бы подождать.

— Вот-вот! Подождать, пока новый дождик подоспеет…

И Пасечник, осторожно балансируя, пошел по балке к тросу и принялся развязывать узел, одновременно держась за него.

И вот, когда узел был уже развязан и Пасечник, осмелев, беззаботно шел назад, он поскользнулся. Пасечник качнулся, как от удара, попытался, не останавливаясь, сделав новый шаг, восстановить равновесие и уже поставил ступню на балку, но вторично поскользнулся.

Взмахнув руками, он сделал отчаянную попытку сбалансировать, но его подвела скользкая опора. Нога сорвалась.

Пасечник попытался обхватить балку рукой — пальцы соскользнули.

Пасечник помнил, что балка тянется по самому краю верхней площадки домны и что слева, под балкой, пропасть, а справа, где-то внизу, — настил из досок.

Он успел сильно оттолкнуться в сторону от промелькнувшей у его плеча мокрой балки и упал на дощатый помост колошниковой площадки…

Метельский закричал, но что именно — Токмаков на земле не мог расслышать. Метельский спустился на несколько ярусов ниже, перегнулся через перила. Уже стало видно его искаженное лицо.

— Сюда!.. Скорая помощь!.. Бригадир разбился! Токмаков оцепенел, но тут же встряхнулся, огляделся вокруг и закричал Вадиму и Борису:

— Ко мне!

Токмаков не терял из виду Метельского, который размахивал руками и кричал что-то тревожное и невнятное.

Дрожащими от нетерпения руками Токмаков надевал чей-то монтажный пояс.

Он рванулся к лестнице, уже застегивая пояс на ходу.

За ним бросился Вадим, такой же сосредоточенный.

Борис, как приказал Токмаков, должен был дождаться, пока принесут санитарную сумку, а затем бежать наверх, следом за ними…

Токмаков склонился над Пасечником.

Глаза закрыты. Веснушки выделяются на мертвенно-бледном лице рыжей сыпью.

Волосы слиплись на виске и на темени от крови.

Правая рука отброшена в сторону и крепко сжата в кулак, — падая, Пасечник пытался ухватиться за пустоту.

Токмаков взялся за пульс — бьется; ощупал голову.

Он взглянул наверх. Откуда же сорвался Пасечник? Наверно, вот та, узкая, лоснящаяся после дождя, балка.

Счастье, что, падая, он успел оттолкнуться в сторону. Только благодаря этому избежал гибели, не сорвался на землю с высоты двенадцати этажей, а, пролетев метров шесть, упал на дощатый настил.

Пасечник лежал затылком в лужице крови. Как ее унять? Хоть бы перевязать голову чем-нибудь! Ну где же Борис с медикаментами? Не могут найти санитарную сумку?!

Токмаков лихорадочно обшарил свои карманы — ничего подходящего. У Вадима только грязный носовой платок. Снять с себя пояс, раздеться, разорвать рубаху? Она тоже не стерильной чистоты.

Может, у самого Пасечника найдется чистый платок?

Токмаков обыскал Пасечника и вытащил из кармана шелковую косынку, белую, с голубыми полосками по краям. Откуда вдруг? Раздумывать было некогда, Он скомкал косынку и приложил ее к виску.

Кто-то тронул Токмакова за плечо. Наконец-то! Индивидуальный пакет! Молодец Борис, подоспел.

Токмаков не слышал, как Борис тяжело дышал, не видел, как тот закусил губы, чтобы не заплакать. Токмаков отнял от раны косынку в красных подтеках, сунул ее к себе в карман и схватил пакет.

Он приподнял Пасечнику голову. Тот очнулся.

— Прости… Подвел тебя… — прошептал Пасечник побелевшими губами.

Токмаков перебинтовал Пасечнику голову — кровь сразу пропитала бинт, перевязал кисть руки и ногу, сломанную в голени.

Не так просто было спустить теперь Пасечника на землю.

Токмаков взглянул вниз. В глазах у него темно или на самом деле все краски на рудной эстакаде потемнели? Руда, кокс, известняк и лужи на земле стали черными. Ах, это оттого, что все мокро, а небо — в тучах.

Наконец Токмаков решился. Он взвалил Пасечника на спину, и тот обнял его за шею. На Пасечника надели монтажный пояс, прикрепленный цепями к поясу Токмакова. А к Токмакову, в свою очередь, привязались спереди Вадим, а сзади Борис.

Сперва Токмаков не хотел брать Бориса в расчет, но, в глазах того была немая мольба — зачем обижать парнишку, даже если он ничем не поможет?

Цепочкой, подобно альпинистам, спускающимся по обледеневшему склону, двинулись они вниз. Предосторожности оказались не лишними, потому что по дороге Пасечник снова потерял сознание. Ноша стала сразу тяжелее, а спуск опаснее.

Пасечник не слышал, как его уложили в машину «скорой помощи», как увезли.

Когда, разбрызгивая воду из выбоин, требуя себе дорогу тревожным, режущим ухо гудком, машина «скорой помощи» тронулась с места, Токмаков почувствовал крайнюю степень усталости. Он обливался потом, словно все еще нес на спине свою ношу, пот струился по лбу, заливал глаза. Токмаков полез в карман за платком и машинально достал косынку, которую нашел у Пасечника.

Катя вышла из конторки в самом хорошем расположении духа. Она основательно пропесочила кладовщика за плохой кокс, лихо обругала заведующего складом. Тот попытался ей возражать — ну, куда там! Разве ее переспоришь, тем более когда она в настроении? На каждое слово Катя отвечает десятью, сыплет прибаутками и весело издевается над собеседником.

Катя громко хлопнула дверью, вышла на свежий воздух, подставила ладонь — дождя нет. Погляделась в зеркальце, поправила прическу, стала прихорашиваться, снова достала зеркальце, с удовольствием похлопала ресницами и осталась собой довольна. А все-таки ничего девочка!

Она старалась выглядеть как можно более веселой, независимой, и только глаза ее, подведенные копотью, оставались печальными.

Катя купила мороженое и угощалась им на ходу. Шла не торопясь, старательно обходя лужи.

Неожиданно дорогу ей преградил Флягин. На груди у него, как всегда, висела «лейка».

— Минуточку! Барышня! Имею приказание переснять. Для Доски почета. Мне из-за тебя нагорело. Ты редактору жаловалась?

— Больше мне делать нечего! — фыркнула Катя.

— Значит, Нежданов. Больше некому. Минуточку! — Флягин уже примерялся к Кате «лейкой», раздраженно поглядывая при этом на хмурое небо. — Разок улыбнемся. Пока дождя нет. Мороженое нам не мешает, оно за кадром. Чуть-чуть левее… — Флягин взялся за Катин подбородок и бесцеремонно повернул ее лицо вполоборота к себе. — Спокойно! Готово! Можете, барышня, доедать свое мороженое…

Сегодня Катя фотографировалась терпеливо и послушно, не так, как в первый раз, когда она позировала Флягину с небрежным безразличием, растрепанная и неряшливая, словно делала всем огромное одолжение.

После ссоры с Пасечником она решила, что ей наплевать на эту уродливую фотографию. Катя старалась себя убедить, что ее это совершенно, вот ни столечко, не интересует.

Но сейчас Катя была довольна тем, что Флягин ее переснял. Пусть, пусть Пасечник полюбуется ею в рабочей робе, если ему так не понравились ее нарядное платье и шляпка!

Катя приблизилась к домне. Там стояла и не расходилась тревожно гудящая толпа строителей. Катя проталкивалась сквозь толпу, продолжая есть мороженое.

— Что за шум, а драки нет? — спросила она с озорной беззаботностью, подходя к монтажникам.

Она обвела тревожным взглядом знакомые лица — все смотрели на отъезжающую машину «скорой помощи».

Катя тоже увидела машину; та покачивалась на рытвинах и выбоинах, залитых водой, — они только выглядев ли безобидными лужами.

— Монтажник разбился, — сказал кто-то глухо. Острое предчувствие беды сжало Катино сердце. Она бросила недоеденное мороженое, подбежала к Токмакову и вдруг увидела в его руке косынку, ту самую косынку, которую ей подарил Пасечник и которую она выбросила в окно.

Но почему же на этой косынке еще и красные пятна?

Катя выхватила у Токмакова косынку, развернула ее — кровь!

— Коля! — закричала она истошным голосом; так можно закричать только в минуту, когда вся душа выворачивается наизнанку от боли и отчаяния.

Катя, не отрываясь взглядом от машины, рванулась вдогонку. Она бежала по лужам, не разбирая дороги, расплескивая воду и грязь, прижимая к груди окровавленную, скомканную косынку. Слезы застилали глаза, мешая видеть красный крест на задней дверце машины.

И как она ни старалась, она не могла догнать машину, и у нее уже совсем не оставалось сил ни для того, чтобы бежать дальше, ни для того, чтобы остановиться…

Сирена «скорой помощи» и крик Кати, заглушая друг друга, звучали в ушах Токмакова, а от всего только что пережитого ноги его внезапно ослабели и стали подкашиваться.

Он присел на мокрую ферму и закрыл лицо руками.

«Ах, Коля, Коля, горячая головушка! Войну в разведке провоевал — жив остался. А тут… Какой верхолаз пропал!»

Токмаков поднял голову и посмотрел наверх.

Несколькими этажами выше висел знакомый плакат: «Ни минуты простоя на домне „Уралстроя“!» сорванный ветром в то памятное утро и давно водворенный на свое место. Вода стекала с плаката струйками; иные буквы поплыли, весь плакат был в розовых кляксах.

Токмаков, увидев плакат, вспомнил, как катался на башенной царге Пасечник, еще недавно сильный, ловкий, а сейчас лежащий с закрытыми глазами на окровавленных носилках, в тряской машине «скорой помощи».

— Что, дорогой товарищ Токмаков, допрыгались по балочкам? Теперь целое разбирательство начнется. Следствие! Это же, между нами говоря, до министра дойдет. Чепе! Чрезвычайное происшествие. А кому отвечать? Старшему прорабу. Носитесь со своими глупыми проектами! А порядка наверху у вас нет. И Гладких этот ваш техникой безопасности не занимается.

Дерябин подергивал ртом, сплевывал.

— Оставьте меня, товарищ Дерябин.

— Хорошо, хорошо. Но, между нами говоря, выводы на дальнейшее придется сделать.

— Пасечнику эти выводы вряд ли помогут.

— Они помогут вам. Не будете фантазировать очертя голову. Вы, конечно, прямой ответственности не несете. Но вот Гладких, откровенно говоря, я притяну к ответу.

— Гладких тут ни при чем. Я виноват.

Токмаков вспомнил о приказе, который и сейчас лежал в нагрудном кармане. Он круто отвернулся от Дерябина.

Как знать, снизил бы тогда Пасечнику разряд, приструнил как следует, может, и сохранил бы ему жизнь. А то терзался сомнениями, не решался наказать…

Только сейчас Токмакову стало совершенно ясно: он колебался в своем праве быть строгим к другим, потому что не был достаточно строг к себе. Вот в этом-то самая большая его вина.

Токмаков поднял голову. Перед ним стоял Борис.

— Что тебе?

— Константин Максимович! Разрешите обратиться с просьбой! — Борис стоял перед ним навытяжку, взволнованно-торжественный.

— Обращайся.

— Желаю заступить на место товарища Пасечника. Верхолазом.

— Рановато тебе, молод!

— Константин Максимович!

— Хорошо, Берестов. Подумаю.

Токмаков отвернулся, так ему легче было совладать с волнением.

Он посмотрел вверх, пытаясь определить, скоро ли ветерок высушит конструкции, скоро ли можно будет возобновить работу.

 

1

Утром в дымном каменогорском небе был слышен тяжелый гул моторов.

Заглушая грохот завода и стройки, откуда-то из облаков вынырнул самолет, и люди подымали головы, провожая его взглядами.

Проходило время, и снова гул моторов нарастал над домнами, над заводскими трубами, — новый самолет шел к аэродрому.

Погода все последние дни держалась нелетная, но над Уральским хребтом было ясно, а к югу от него самолеты летели, прижимаясь к земле.

Самолеты уверенно шли к Каменогорску по воздушной трассе, облетанной за месяцы строительства. За много километров от города возникало на горизонте темное пятно. Пилоты шли к нему, не сверяясь с картой, пятно густело и вырастало до огромного облака, затмевающего небо над заводом.

Самолеты кружили над городом, и пассажиры видели под крылом задымленный пейзаж.

К полудню на небольшом каменогорском аэродроме стало тесно от многоместных самолетов.

Летчики в кожаных костюмах с таким количеством «молний», словно в костюмах совсем нет обычных швов, первыми прыгали на мокрую траву, спеша размяться после полета.

За летчиками по алюминиевым лесенкам сходили пассажиры, пожилые и молодые, в шляпах и картузах, в спецовках, с которых не счищены пятна извести и цемента, в новеньких костюмах и в вылинявших гимнастерках, с потемневшими орденскими планками и нетускнеющим гвардейским значком.

У одних багажа было больше, у других меньше, и разные вещи лежали у них в сундучках, в чемоданах. Но не было пассажира, который прилетел бы без своего мастерка, без кельмы, без остроносого молотка, потому что все это были каменщики первой руки, искусные кладчики огнеупора. И не было человека, который, спустившись из самолета на каменогорскую землю, не повернул бы головы в сторону дымов над заводом, где ему предстояло работать.

Это был индустриальный десант, выброшенный сегодня на самый острый, решающий участок боев за послевоенную пятилетку.

Тут же за аэродромными службами в одной большой груде лежал багаж, доставленный другими самолетами. На грузовики уже переносили кровати, табуретки, тумбочки, одеяла, матрацы, радиоприемники — все необходимое для того, чтобы за несколько часов превратить новый, еще необитаемый дом в общежитие приезжих.

Каменщики прибывали целыми подразделениями, со своими мастерами, прорабами, инженерами. Они встретятся в Каменогорске со старыми знакомыми, они работали рядом на многих стройках.

Глядя на шумный, деятельный аэродром, сегодня так густо населенный, Терновой вспоминал те далекие дни, когда он искал каменщиков для комсомольской домны.

Комсомольцы послали своего секретаря на заводы Донбасса, в Днепропетровск, Керчь, Сулин и Каменское за помощью.

Но в годы первой пятилетки среди опытных кладчиков огнеупора мало было комсомольцев и вообще молодых рабочих. Каменщики были почти сплошь потомственные мастеровые, и умение их передавалось из поколения в поколение.

Если опросить всех прилетевших каменщиков, то выяснится, что многие из них — уроженцы села Ново-Дубовое, Воронежской области. Их отцы и деды ходили из этого села и других воронежских деревень на отхожий промысел. Они клали русские печи, печи-голландки, они умели класть печи на все фасоны. Они обмуровывали котлы на заводах, клали фабричные трубы, и они же выкладывали изнутри огнеупором домны и мартены.

В годы первой пятилетки спрос на кладчиков огнеупора, на трубокладов был особенно велик, и директора заводов не торопились отпускать нужных им рабочих в далекий Каменогорск. Бывало и так, что вместо ударников посылали летунов, полузнаек. А иные опытные каменщики сами не хотели ехать куда-то за тридевять земель, в голую степь, где и жить-то придется скорее всего в палатках, и бани, наверно, нет приличной, и неизвестно еще, как там кормят, сколько платят и дают ли ордера на сапоги и на мануфактуру.

Терновой бесплодно объехал тогда чуть не десяток заводов.

Отчаявшись в успехе, он явился в Москву, пошел в большой темно-серый дом с зеркальными стеклами на площади Ногина и записался на прием к товарищу Орджоникидзе.

Сидя в приемной, Терновой готовился произнести перед Орджоникидзе убедительную речь.

Но когда он вошел в просторный кабинет и увидел за столом так хорошо знакомого по портретам человека и тот пожал ему руку, усадив в глубокое кресло у стола, — вся речь, такая веская и обоснованная, вылетела из головы.

— Товарищ Орджоникидзе! — сказал Терновой, страшно волнуясь. — Каменогорские комсомольцы строят свою домну. Дело идет здорово! Но с кладкой плохо. Все может сорваться! Месяц по заводам ездил. И только шесть каменщиков выпросил со слезами. А каменщиков первой руки нигде не дают. Вот теперь пришел к вам. Каменщики нужны немедленно!

Орджоникидзе слушал, пряча улыбку в усах, и глаза его смотрели с веселым, ласковым одобрением.

— Ну, если вы, товарищ Терновой, говорите, что каменщики нужны немедленно, будем действовать немедленно.

Терновой так никогда и не мог вспомнить, как он прощался, с Орджоникидзе и как у него в руках оказался драгоценный приказ.

Он помнит только, как, пропуская ступеньки, сбежал с лестницы.

А вот теперь Терновой стоял и смотрел, как в дверце самолета один за другим появляются, спускаются по лесенке и ступают на выгоревшую от зноя и мокрую от дождя траву командированные министерством каменщики.

«Эх, не дожил товарищ Серго! — с горечью подумал Терновой. — Ему бы сейчас всего шестьдесят три года было. Мог бы еще жить и жить… Посмотрел бы на нашу стройку сегодня. На механизацию. На башенный кран. Обязательно поздравил бы сварщиков. Шутка ли — сварная домна! Посмотрел бы на свое детище, на Каменогорск — какие дома, сады… Ох, и отчитал бы он нас! — Терновой взглянул на низкое, задымленное небо, — подпираемое сотней заводских труб. — Когда же мы избавимся от этих дымов и газов? Когда же мы научимся их по-настоящему улавливать? Вот уж действительно все небо закоптили. Грязь, да еще очень дорогая и вредная!.. Пора бы и горячую воду в дома подавать. А котельная выливает кипяток в пруд. Мальчишки в том месте чуть не до снега купаются, утки перелетные те камыши облюбовали. А в домах краны для горячей воды над ваннами, над умывальниками ржавеют от безделья. Ну, разве не позор? И за бараки нам попало бы от товарища Серго. Ох и попало бы! Сорок девятый год, а сколько бараков еще стоит!..»

Каменщиков ждали автобусы — вот они, на границе летного поля, — чтобы везти всех в общежитие.

— Чусовские, сюда! — кричал кто-то, стоя на ступеньке автобуса.

— Есть кто еще из бригады Багрянцева?

— Эй, запорожцы, грузись!..

Дымов и Терновой ждали последнего самолета. Терновому хотелось встретить главного инженера Гинзбурга, а Дымову — всех каменщиков.

Дымов не любил провожать, когда уезжали с его стройки, а встречать любил. Тем более сегодня, когда на «Уралстрой» прибыло такое пополнение и когда вместе с каменщиками должен был прилететь долгожданный инженер Локтев, которого министр, по настоянию Дымова, перевел наконец на «Уралстрой».

— Ну как, Пантелеймоныч, залучил работничка? Еще одного свояка ждешь?

— Жду. Не собутыльник же он мне. Не родственник.

— Любишь ты за собой хвост тащить. Как у павлина.

— Этот хвост нам сразу порядок на коксовых батареях наведет. Вот увидишь: сядет Локтев — вся коксохимия с моих плеч долой! Вот Локтева я и выпросил. Что же это, по-твоему, — признак моей слабости?

— Конечно! Нам с тобой следует на месте искать, выдвигать и воспитывать способных инженеров. Смелее выдвигать!

— Посмотрел бы я, как ты во время горячего боя начал бы искать и воспитывать своих политработников. Ты подожди меня в трусы зачислять, а подумай вот о чем. Скажем, прислали мне скверного прораба, набедокурил он. Я за него не ответчик, пусть за него дядя из министерства отвечает, который его ко мне прислал. А если работник, которого ты моим хвостом называешь, дров наломает? Да с меня за него втройне спросят. Я же за этот хвост своей головой буду отвечать! Так что еще неизвестно — признак силы начальника или его слабости, если он, руководствуясь политическими и деловыми требованиями, хочет работать с людьми, которых знает. Однополчане — тоже свои люди!

Дымов замолк, ожидая возражений. Но Терновой молчал, тяжело опершись на палку.

— И что такое вообще — свои люди? — продолжал горячиться Дымов. — Не прав ты в этом, Терновой. Если так рассуждать, то и каменщики мне — свояки. Сколько уже домен и мартенов я с ними поставил!.. А будет время, добьюсь — весь штаб со мной ездить будет. И ты за мной будешь ездить! Хотя в приятельских отношениях нас заподозрить трудно. Все время спорим! Вот это и будет дымовский хвост.

— «Дымовстрой» на колесах?

— Ты вот, когда твою дивизию с фронта на фронт перебрасывали, разве политруков себе новых подбирал? Штаб должен быть постоянный. Тогда легче будет вот такой десант сразу в бой бросать. Вчера нам придали монтажников, сегодня — каменщиков. Потом каменщики свое дело кончат, зато другой батальон мне подбросят. — Дымов взглянул на Тернового исподлобья, ожидая возражений, но тот молчал, задумавшись, и Дымов с вызовом продолжал: — Вот решит завтра правительство строить на Алтае новый металлургический завод и прикажет Дымову ехать туда со всем «Уралстроем». И выеду!

— Далеко хватил, Пантелеймоныч!

— А что ж ты думаешь? Трест на колесах. Вывеску сменить недолго. Сегодня «Уралстрой», завтра «Алтай-строй», а послезавтра еще какой-нибудь «Заполярстрой»… Без работы нам сидеть не дадут. Десантом будем высаживаться. А мне требуются такие помощники, чтобы я знал все их нутро. И чтобы на каждом шагу не проверять их и не кричать на них!

— Разве ты можешь не кричать? — рассмеялся Терновой. — Ты же заболеешь, если у тебя все пойдет тихо да гладко…

— Вот потому-то мне с тобой и расставаться не хочется. Ты уж мне тихо жить не дашь…

Терновой часто мысленно сравнивал Дымова с его предшественником по «Уралстрою».

Тот не умел верить людям и верить в людей. Стоило работнику ошибиться, ему почти невозможно было снова завоевать доверие управляющего, потому что тот мысленно перевел уже этого работника в разряд штрафников. Тот считал, что учить работников полагается в институтах, в техникумах, на курсах. А его дело — создать условия для опытных строителей, поощрять их, пока они работают хорошо, и выгонять, когда работают плохо.

Дымов же умел прощать ошибки. Чем больше человек ему нравился, тем больше он от него требовал, кричал на него, но и держался за него. Дымов исходил из убеждения, что, за редким исключением, каждый человек по-своему талантлив, что каждый человек хочет работать как можно лучше. Недостаток знаний у прораба, у мастера не очень пугает Дымова. Но он может быть жесток к тому, кто воображает себя знающим и не хочет учиться, или к человеку равнодушному, который делает порученное ему дело холодными руками.

Последний самолет опаздывал. Но вот он уже катится по летному полю. Жесткий воздух ударил в уши встречающим.

Из самолета вместе с группой каменщиков вышел инженер Локтев — высокий, седой, плащ внакидку, и Гинзбург — в кургузом пиджаке, из-под которого выглядывала синяя косоворотка, и в широких брюках, заправленных в бурые сапоги, его легко можно было принять за одного из каменщиков.

Гинзбурга иногда вызывали в Москву или на далекие стройки для консультации. И в Каменогорск к нему приезжали за советом доктора наук, профессора, работники научно-исследовательских институтов, хотя сам он не имел даже кандидатской степени — ему все некогда было дописать диссертацию. Дымову нравилось, что на его главного инженера такой спрос: пусть приезжают кон-сультироваться на «Уралстрой». Однако Дымов очень не любил, когда Гинзбург улетал с площадки.

Вид у Гинзбурга был такой, словно его только что разбудили. Едва ступив на землю, он тут же, возле самолета, начал лихорадочно разжигать трубку.

— Ты, Григорий Наумович, сейчас весь аэродром подожжешь, — усмехнулся Терновой, оттаскивая Гинзбурга в сторону.

— Здравствуй, Иван Иваныч. — Гинзбург рассеянно зажал горящую трубку в кулаке. — От самой Казани не курил. Что у вас тут стряслось? Все время дожди?

— Весь график размок. Поэтому министр и прервал твою командировку. Мы убедили его, что без тебя дожди никогда не пройдут. И ты, кажется, привез нам солнечную погоду?

— А кроме того, каменщиков. Это важнее. Ведь управлять человеческой энергией легче, чем солнечной. В будущем мы научимся предотвращать осадки.

— А мы тебя не для этого вызвали. Тут весь коллектив взбудоражен. Простои! А на нас с Дымовым сыплются проект за проектом.

Дымов тащил Локтева к своей машине, даже не познакомив его с Терновым, и на ходу рассказывал о положении дел на коксохиме. И Локтев уже весь был поглощен делами. Он беззаботно закинул чемоданчик в присланную за ним машину, попросил шофера доставить вещи в гостиницу, а сам умчался с Дымовым на коксохим.

Терновой, глянув им вслед, сказал:

— Одного поля ягода.

Терновой усадил Гинзбурга в свою машину. Они ехали по мокрому, в голубых лужах, шоссе. Над шоссе стлался легкий парок.

— Вот так все дни, — озабоченно сказал Терновой. — С утра дождь. К вечеру парит. Ночь работаем. А с рассвета опять калоши надевай. Монтажники сутками не уходят с домны, ждут погоды.

— Что же твои рационализаторы предлагают?

— Ты не шути. Есть очень серьезные предложения. Все сходятся на том, что надо укрупнять детали на земле. Есть смелое предложение Токмакова: загодя монтировать на земле «свечи» вместе с «подсвечниками».

— Но это уже сверхукрупнение! Полное отступление от проекта. Потребуется разрешение министерства.

— Это твоя забота — обосновать так, чтобы нас поддержали.

— Я еще не уверен, что удастся обосновать.

— А ты знаешь, не один Токмаков на этом настаивает. Как только начались дожди, об этом заговорили самые опытные монтажники. Шереметьев считает, что, если, мы решимся на такое укрупнение подъемов, сварщики смогут варить во время дождей под навесом.

— А разрезать швы, если подъем не удастся, тоже будет Шереметьев под своим зонтиком?

— Я думаю, Токмаков и Шереметьев не станут говорить зря. Тут из-за этих предложений Нежданов такую шумиху поднял в «Каменогорском рабочем»! У него там и красивых слов хватает насчет того, что коммунизм нужно строить при любой погоде. Надо как можно скорее утвердить новый план монтажа. Смелее рисковать! Сейчас это единственная возможность нагнать календарь.

Гинзбург слушал, опустив веки. Он ответил не торопясь, не повышая голоса:

— Ты представляешь себе, если мы всё укрупним на земле, сварим — а потом ветер? Не всегда же бригадир Пасечник будет спасать положение!

— Пасечник уже не будет спасать положение, — помрачнел Терновой. — Разбился.

— Погиб? — Гинзбург вырвал трубку изо рта.

— Лежит в больнице.

— Ну вот видишь, какая нужна осторожность.

— Об осторожности твердит и Дерябин. Он теперь такое раздул кадило! И Токмакова запугивает. В пору при малейшем ветерочке бросать работу. Не удивлюсь, если узнаю, что и спит он с монтажным поясом. Перестраховка у Дерябина — шестое чувство.

— В данном случае Дерябин прав. На этом этапе строительства мы не имеем права рисковать. Мы можем действовать только при полной уверенности в успехе. А осторожность — вовсе не то слово, которого в нашем деле следует бояться. Погонишься за четырьмя днями, а потеряешь все.

Терновой задвигался на сиденье, выбирая позу поудобнее.

— Пожалуй, ты прав, Григорий Наумович. Тебе прежде легче было рисковать, чем сейчас. Так иногда случается: молод — дерзает, а потом надерзался досыта — положение, имя, звание… Уже труднее пойти на риск. Эдакая появляется сверхосмотрительность! Боязнь потерять репутацию смелого человека.

— Что ты этим хочешь сказать?

— Я хочу этим сказать именно то, что говорю. Иногда смельчак становится трусом, потому что боится потерять репутацию смелого человека.

Гинзбург молча попыхивал трубкой. Лицо его было непроницаемо, и только дымки более стремительно слетали с напряженных губ.

— Не обижайся, Иван Иваныч, но ирония — это самый дешевый способ казаться умнее собеседника.

Терновой, довольный, усмехнулся.

— Кажется, Гегель сказал, что юмор есть высшее проявление человеческого духа. Это положение распространяется и на главных инженеров.

— Ну, знаешь! Когда человек, сойдя с небес на землю, не успел еще докурить трубки, а его уже бьют по голове, затащив к тому же для удобства в свою машину, — тут человеку не до юмора. Полагаю, что при подобных обстоятельствах и парторг потерял бы присутствие высшего духа…

Терновой охотно рассмеялся и подтолкнул Гинзбурга в бок.

— Ну, хватит нам спорить. А то я уже сегодня со всем начальством перессорился.

Машина тряслась по шоссе, обгоняя один за другим автобусы с каменщиками. Брызги из выбоин покрывали грязными пятнами ветровое стекло.

Терновой с недоверием косился на голубые разводы в облачном небе.

 

2

Проходная выходит прямо на берег пруда. Ею пользуются все, кто живет на правом берегу и ездит на завод через дамбу или переправляется через пруд на катере.

Маша подъехала к проходной на лодке.

Кончилась смена, и народ валил густо, так что калитка подолгу оставалась открытой. До Маши доносились обрывки разговоров, окрики и смех.

Перила проходной отполированы до блеска. Скользкие жерди перетроганы тысячами рук — юношеских, девичьих, стариковских, мозолистых, с узловатыми, плохо гнущимися пальцами, с неотмываемой металлической пылью, въевшейся во все поры кожи, во все заусеницы, морщины и трещинки.

У этой проходной Маша не раз встречала отца, встречала Андрея Карпухина, встречала мать, когда та во время войны работала на блюминге — убирала окалину из-под валков.

Чем дольше ждала Маша, тем у проходной становилось малолюднее.

Смена прошла. Теперь в калитке появлялись только одиночки.

Лодка покачивалась на неспокойной, слегка взъерошенной ветром воде, и на душе у Маши тоже было неспокойно.

Она смотрела на калитку, потемневшую после недавнего дождя.

Лодка стояла так близко, что Маша слышала ржавый скрип каждый раз, когда выходящий открывал калитку и когда пружина тянула распахнутую дверь обратно.

«Неужели Борис не передал записку?»

С тех пор как случилось несчастье с Пасечником, Маша жила в постоянной тревоге. Токмаков ни разу не позвонил, хотя до этого он звонил то по дороге домой, то прямо с домны. Маша расспрашивала о нем Бориса. Она узнала, что Токмаков осунулся, стал резок, не ходит в столовую обедать и ребята из бригады Пасечника носят ему в конторку еду. Рассказывая об этом, Борис жаловался, что Токмаков не переводит его в верхолазы. Борис уже хвастал отцу, что распрощался с лебедкой. «Завтра меня проведут приказом», — к ужасу матери, твердил он весь вечер.

Отец, искоса поглядывая на Машу, наказывал Борису передать Токмакову, что с пятнадцатого августа разрешена охота на водоплавающую дичь и что он зовет его в плавни, куда выезжает в субботу, с ночевой, если не будет дождя. Мать, вздохнув, сунула Борису узелок с пирогом для прораба и все причитала: «Берегись, сынок!» Маша понимала, что Токмаков понравился старикам, но ее это стесняло, и она боялась, что Токмаков стариковское внимание неправильно расценит.

А сегодня, когда она услышала от Бориса, что Токмаков не уходит с домны домой и даже ночует в какой-то трубе, она поспешила взять выходной, навестила в больнице Пасечника и вызвала Токмакова на свидание запиской: «Приходите. Я буду ждать».

Сваи набережной, у которой стояла лодка, отражались в неспокойной воде. Ветер рябил поверхность пруда, ворочал и гнул толстенные сваи, но это было безобидное самоуправство. Оно касалось не самой набережной, а лишь ее шаткого отражения.

Токмаков медленно вышел из калитки, и, опершись о перила проходной, показал вахтеру пропуск.

Усталой походкой он пересек мокрую набережную.

Маша протянула руку. Токмаков спрыгнул в лодку, ее сильно качнуло. Он уселся на корме. Маша оттолкнулась от берега, взялась за весла.

— Извините, заставил ждать. Только что сверху. Совсем по земле не хожу…

— Ну, куда вас везти? — спросила Маша. — Может быть, туда? — Она кивнула в сторону водной станции, где на трамплине, спиной к воде, стоял розовоплечий прыгун.

— Куда хотите, — безразлично ответил Токмаков.

— Может быть, к Кандыбиной балке? Где вы будете строить поселок?

— Можно и туда.

Он сидел сгорбившись и сосредоточенно смотрел, как Маша гребет.

Маша делала гребок за гребком и всматривалась в лицо Токмакова: небрит, воспаленные глаза запали, скулы заострились, волосы спутаны.

— Вы уже с работы?

— Я сегодня взяла выходной.

— Да? Хорошо, — сказал он рассеянно.

— Я недавно из больницы. Проведала Пасечника.

Токмаков так резко вскинул голову и выпрямился, что слегка качнулась лодка. Он с нетерпением глядел Маше в лицо.

— Сегодня Пасечнику лучше. — Токмаков глядел недоверчиво. Вечером после несчастья он ездил в больницу, но в палату его не пустили. Пасечник был в беспамятстве. — Ему намного лучше, — повторила Маша.

Маша рассказала, что всю прошлую ночь Пасечник бредил. Показывал на портрет Пирогова, висящий в коридоре за стеклянной дверью палаты, и кричал: «Прогоните этого человека! Он включает радио и мешает мне спать!» Рано утром Пасечник очнулся. Он отказывался от еды, твердя, что государство не обязано кормить дармоедов. Потом потребовал у няни водки и скандалил, когда водки ему не дали.

— Скандалил? — обрадовался Токмаков. — Это хорошо!

Токмакову трудно было представить себе Пасечника тихим, послушным, покорно лежащим на больничной койке. Поэтому его так обрадовало, когда Пасечник, в оживленном рассказе Маши, вновь предстал таким, каким его все знали.

А Маша подробно рассказывала о больнице, как она вошла в палату и Пасечник ей улыбнулся белыми губами, произнеся вместо приветствия: «Симуляция — залог здоровья»; как он беспокоился, что все еще идут дожди; как он жалел о том, что добрые люди будут без него «свечу» с «подсвечниками» поднимать, а он, мол, валяется, «тяжелоздоровый»; как он подмигнул Маше, и, сославшись на какого-то ученого, заявил, что вообще жить вредно, ибо от этого умирают.

Маша вспомнила: Пасечник просил передать Токмакову, чтобы тот не расстраивался.

Токмаков, услышав это, опустил голову.

Маша прервала свой рассказ на полуслове:

— Вот вы и расстроились, Константин Максимович. А он поправится. Он так бодр, так шутит, возле него дежурит Катя, она ему газеты читает. Я уверена, что он скоро выздоровеет.

— Такие люди, как Пасечник, не перестанут шутить даже перед смертью. А верхолазом ему уже не быть.

— Мало ли интересного дела на земле! Пойдет к нам в лесопитомник садовником. Он сегодня грозился, что поступит на лодочную станцию — встречать и провожать влюбленных…

— Пасечник?! Да он же презирает все земные профессии. Он — верхолаз, поймите, Маша. Войну провоевал в разведке — цел остался. А тут… И все по моей вине.

— При чем тут вы? Вы же приказали прекратить работы? Он же нарушил ваш приказ?

— Я запоздал с другим приказом, Маша. Раньше надо было приказывать.

Токмаков достал из кармана куртки измятый листок и протянул его Маше.

Лодка покачивалась сейчас далеко от берега, почти на середине пруда.

Где-то за крышами правобережного города, за Чапаевским поселком, тлел закат, а с приближением вечера, как всегда, стало видно бессонное зарево над заводом.

Закат на западе отгорел, но на смену ему вставал еще более яркий закат на востоке. Небо на востоке дышало огнем, огонь охватывал облака своим жаром и перекрашивал их в розовый цвет. Два заката соперничали один с другим. Алые отсветы ложились на воду. То было отражение оранжево-рыжих и розовых облаков, а облака отражали зарево цеховых пожаров.

Вечер коснулся уже и неба и воды. На дне лодки сгущались тени.

— И вы колебались? — подняла голову Маша; белый воротничок, охватывающий ее шею, стал розовым; выгоревшая прядка волос, лоб, щеки, руки, держащие листок, тоже порозовели.

Отблески доменного пожара легли румянцем и на небритые щеки Токмакова. Он сидел, поставив локти на колени, подперев подбородок кулаками.

Маша нехотя взялась за весла, не бросая смятого листка.

Лодка медленно, виляя, тронулась с места. Токмаков слегка перегнулся за борт и увидел в воде ее перевернутое отражение, будто там плыла вторая лодка, огненно-пунцовая под водой и тоже без днища, и второй, невидимый гребец лениво греб искривленными веслами в такт с Машей.

— Помните то утро, когда мы столкнулись с вами у гидранта? — спросил Токмаков. — Мне было муторно, какая-то странная пустота в душе. Вытащили из меня этот осколок, пошел домой — тошно, одиноко. Не выдержал, побежал на домну. По дороге к вам пристал, вы меня отчитали. Потом мне досталось от Дымова: поставил меня на одну доску с этим Дерябиным, который всю войну прожил в бомбоубежище. Я со злости полез наверх, а там совершил непростительный поступок — при Пасечнике прошел по такой же узкой балочке, с какой он сорвался после дождя. Потому я и заколебался с этим приказом. А потом его подвиг. Опять у меня строгости не хватило.

— В чем же ваша вина? Вы же не могли одной рукой награждать, другой — наказывать?

— Мог. Обязан был. Струсил. Конечно, струсил. И если меня переведут сейчас в мастера — да что в мастера! — в бригадиры, на место Пасечника… Правильно сделают!.. Били уже меня за ухарство. На фронте. Вздумал собирать на минном поле землянику… — Токмаков запнулся. — Ну, в общем, для одной девушки из медсанбата. Тоже гусар нашелся! Не подумал, какими глазами смотрят на меня солдаты. Вот и всыпала мне парткомиссия. До сих пор выговор таскаю.

— Я не узнаю вас сегодня, Константин Максимович, даже не верится, что вы сразу так сдали. Опустили руки. Вы ли командовали ротой на фронте?

— Батальоном…

— Тем более. — Маша бросила весла, и лодку закачало. — Для меня в те годы все вы казались самыми сильными людьми на свете. Когда погиб Андрей, я так страдала и так завидовала мальчишкам! Почему я тоже не могу вступить добровольцем в Уральский танковый корпус? Я сама принесла Карпухиным письмо от танкистов про Андрея! Служба показалась мне такой маленькой! Захотелось мужского дела. Пошла на завод, в шоферы. Бетоновоз… А тут такие морозы ударили! Руки примерзали к рулю, к рычагам. Возила бетон на домну — тогда шестую печь строили. Хотелось работать так, чтобы… Каждый человек оттуда, с фронта, с ленточками ранений, с медалью, был для меня воплощением мужества… Когда мне потом, впервые в жизни, по-девичьи стало трудно… Я верю, вам можно сказать… Это было уже после войны. Шла демобилизация. Возвратились чужие мужья, чужие женихи. И такая тоска меня взяла… От всех подруг отбилась. Поверите? В кино перестала ходить… Кто я была Андрею? — Маша задумалась так, словно сейчас вот, впервые, задала себе этот вопрос. — Тетка Василиса считала меня невестой. Я вдруг попала во вдовы, хотя не была ничьей женой… Потом подумала: а веселье, танцы, гулянья — разве все это в обиду памяти Андрея? Может, мне так удобнее и легче рассуждать. Я стала пропадать на танцах, сразу завелось много знакомых… Но лучше бы у меня одним знакомым было меньше… — Маша покраснела, словно отблески далекого зарева приобрели внезапно новую силу. — Я стараюсь об этом не вспоминать… Я глупо увлеклась, нелепо, как это случается у девчонок в двадцать лет. Я скоро поняла, что все это — не настоящее. Я избегала смотреть в зеркало… Ненавидела себя за то, что похорошела… Отдала подруге свое единственное праздничное платье. Я стеснялась, брезговала носить то платье… Я бежала от людей, чуралась обще-ства… Я вымаливала прощения у Андрея… Кто знает, может, он и простил бы меня, если бы был жив. Но ведь если бы Андрея не убили, наверно, и не пришлось бы перед ним виниться… Вы поверите? Мне стало тошно жить, жалко себя, пустота вокруг… К счастью, все это быстро прошло. И знаете, кто мне помог? Вы мне помогли, фронтовики! Я думала о людях, которые сохраняли присутствие духа в самые трудные минуты жизни. Что значила моя маленькая катастрофа, когда люди пережили в годы войны такое? Сейчас Борис повторяет каждое ваше слово. Он тянется за вами, подра-жает. И походка у него теперь чуть вразвалочку, наподобие вашей. А как он кепку надевает, как вверх смотрит, как сплевывает, как рукава рубашки стал закатывать — ну все-все! А вы хотите Бориса бросить. Хотите: бросить людей, которые в вас верят, у вас учатся, для: которых вы не только прораб. Вы для них — фронтовик, командир. А вы спешите разжаловать себя в рядовые.

Токмаков не спускал с Маши глаз.

— Я чувствую себя перед вами штрафником.

— Так исправляйтесь! В прошлый раз вы только и твердили: проект, «свечи», Дерябин…

— Но вам же это надоело?

— По-моему, это вам надоело. Вы сегодня ни слова не сказали о своих делах. Взгляните на себя — заросший, рычите на людей, спите в какой-то трубе. Со мной сегодня не поздоровались. Отцу моему — не ответили, А он вас на охоту звал. Еще удивительно, что вы отозвались на мою записку.

— Не ругайте меня. Я вам первой…

— И не рассказывайте больше никому. А это бросим!

Маша скомкала листок, швырнула его за борт, схватилась за весла и неловко зашлепала ими по воде, так что брызги ударили Токмакову в лицо.

Токмаков отряхнулся, с веселым изумлением глядя на Машу.

— А у вас характерец! Человек месяц мучился, носил этот приказ в кармане, а вы раз — и выкинули!

— Жалеете? Я могу вернуться. — Маша начала разворачивать лодку.

— Не стоит, не стоит. — Токмаков встал и сделал шаг, протягивая вперед руки. — Дайте-ка мне весла. А то я сижу тут дураком, болтаю.

Он отобрал у нее весла, помог перейти на корму, снял с себя и протянул ей куртку.

Маша с удовольствием вдела руки в рукава; куртка еще хранила тепло его тела.

Токмаков начал яростно грести, словно хотел кого-то обогнать.

За кормой розовела взбаламученная веслами вода.

На северном отвале вылили шлак из ковшей, и это далекое огненное озерцо причудливо перекрасило и воду, и небо, и дымы, и облака.

— В детстве я думала, что там ночует солнце. — Маша кивнула в ту сторону, где догорало быстротечное зарево.

Облака, гонимые ветром, смешивались с розовыми заводскими дымами. Месяц, ранний, багровый, просвечивал сквозь набегающие на него рваные облачка, и, как всегда, казалось, что облачка в этом светлом круге — тонкие-тонкие.

Токмаков запел низким голосом:

— Вот он, кстати! — сказал Токмаков, показывая подбородком на багровый месяц. — И вода плещется.

— Не вы меня, а я вас поджидала. И притом — довольно долго.

Он взглянул на Машу, голос его зазвучал увереннее, звонче:

— Нельзя доверяться волнам, а также девушкам, которые грести не умеют, а умеют только окатывать с головы до ног холодной водой. А мне и так холодные души надоели.

— Я вам однажды уже сказала: с вами невозможно ни о чем серьезно разговаривать.

— А вы меня вызвали для серьезного разговора?

— Неужели же только для того, чтобы покатать вас на лодке?

— Знал бы, что вместо отдыха меня ждет головомойка, — остался бы в своей трубе…

— Так я вам и поверила!

Он взглянул на Машу и неожиданно сказал:

— Знаете, чем дольше я вас не вижу, тем больше вы хорошеете.

— Что же, по-вашему, лучше? Видеться чаще с такой, как я есть, или вздыхать по мне заочно?

Маша и Токмаков помолчали, но этого счастливого, легкого молчания им хватило ненадолго.

Маша рассказывала о Борисе, о лесопитомнике, о какой-то стелющейся яблоне. Токмаков редко перебивал ее, он только сказал, что Борис и по земле ходит, не снимая монтажного пояса, носит теперь пояс, как портупею, с перекрещенными на спине стальными цепями, гордится, когда надевает новые брезентовые рукавицы с вшитыми кожаными ладонями.

И они посмеялись над Борисом, повздыхали.

— Сколько остается дней до пуска? — внезапно спросила Маша.

— Сорок шесть. Мало.

— Мало? — Голос Маши дрогнул. — На днях вы считали, что очень много!

— Мало для той работы, которую осталось сделать, — смутился Токмаков и поспешно объяснил: — Я ведь не случайно ночую на домне. Эти дожди нас очень подвели. Приходится многое наверстывать. Вы знаете, Машенька, как трудно найти замену Пасечнику?

— Знаю.

— Все сейчас так стараются. И ваш Борис. И Вадим — его из кандидатов в члены партии перевели. Настоящий рабочий! Люблю парней, которые гордятся принадлежностью к рабочему классу. Хорошее воспитание у Вадима.

— Карпухинское. Отец утверждает, что Берестовы да Карпухины построили Каменогорск. Бедная Василиса! Мама ее жалеет. Захар Захарыч к ней только в гости наезжает. Вечная она вдова.

— Такая уж судьба у жен строителей. — Токмаков с хитрецой заглянул Маше в глаза. — И вам, Машенька, не советую выходить замуж за бродягу.

— Конечно! Если уж выйду замуж — только за оседлого человека…

— С нормированным рабочим днем. Чтобы домой вовремя приходил.

— Во всяком случае, чтобы брился вовремя. И не валялся в какой-то трубе. Вы сегодня опять в трубе ночуете?

— Нет, ночью буду работать.

— Вернетесь на домну?

— Мне уже давно пора.

— Мы доедем до проходной на лодке. Хорошо?

— А как же вы обратно? Одна? Не спорьте, Я подвезу вас поближе к дому.

Токмаков повернул к правому берегу.

Там уже зажгли фонарь на шесте. На дамбе тоже зажглись лампы, их отражения буравили неспокойную воду.

Токмаков причалил к лодочной станции у самой дамбы, спрыгнул на мостки и подал руку Маше. Она сняла с себя куртку, но Токмаков не торопился ее надевать.

— Простынете, Машенька…

— Мне близко. Добегу. А вам ночь работать. Вдруг опять дождь?

— Не накликайте, Машенька.

Токмаков зашагал по дамбе на левый берег. Прежде чем пройти на завод, он постоял на набережной. Далеко на правом берегу, там, где он оставил Машу, мигал фонарь на шесте лодочной станции. Слева горели огни города. За городом, в седловине между двумя холмами, в зеленой Кандыбиной балке, Токмаков будет строить поселок. Оттуда рукой подать до лесопитомника, где работает Маша, особенно если идти напрямик по крутой тропе, не огибая горы. А на катере можно быстро добраться и до ее дома. Как все-таки хочется стать постоянным жителем этого города!

Сегодня он почувствовал, что Маша ему очень нужна. Если бы он не был влюблен в нее раньше, он полюбил бы ее сегодня.

 

3

Дожди не унимались. Верхолазы прятались от дождя, ежились от сырости, сердито посматривали из своего убежища на серое, без просветов, небо.

Вот уже трое суток Токмаков и его монтажники работали с большими перебоями, с завистью поглядывая на всех, кто оставался на ярусах домны, кому дождь мешал меньше.

Плакат «Ни минуты простоя на домне „Уралстроя“!», весь в розовых потеках, уже несколько раз срывался за последние дни и косо повисал на одной проволоке. Гладких, промокший, лез под дождем наверх и снова закреплял плакат.

Бесфамильных раздраженно закричал ему вдогонку:

— Да брось ты возиться с этой наглядной агитацией! Глаза только мозолит.

— Окажи, Гладких, партийное влияние на погоду, — усмехнулся Хаенко.

Верхолазы решили дежурить на домне, чтобы использовать для работы каждый час хорошей погоды. Только Хаенко ныл, жаловался, раздражал и без того усталых и раздраженных людей разговорами о том, что эти дежурства должны оплачиваться как сверхурочная работа и что колдоговор имеет силу при любой погоде.

Каждый нашел себе сухой куток для ночлега.

Токмаков спал в «свече», на железном вогнутом полу, подостлав жесткий брезент и подложив ватник под голову. Сон был беспокойный, тревожный, и как только снаружи стучали по трубе, Токмаков, оглушенный тяжелым звоном, вскакивал, и выбегал.

Но конструкции еще не успевали высохнуть, как снова начинался дождь, и Токмаков возвращался в свою железную берлогу.

В ночь после того, как он расстался с Машей, его подняли на ноги дробным стуком. Он выскочил из трубы и наткнулся на Матвеева. Натянув на голову куртку, тот стоял под дождем.

— Начальство! — сообщил Матвеев, крайне встревоженный. — В конторке ждут.

Шлепая по лужам, Токмаков побежал в конторку.

Она располагалась теперь в стороне от домны, в трубе, ожидающей подъема. Трубу специально оборудовали, провели в нее свет.

Под яркой лампой, на приваренном к полу табурете сидел Гинзбург. Мокрый брезентовый плащ висел рядом на стене. С плаща на дощатый настил натекла лужица.

Гинзбург даже не обернулся, он рассматривал чертежи, и Токмаков, став за его спиной, узнал свой проект.

Токмаков волновался сейчас больше, чем когда защищал дипломный проект в техникуме. Гинзбург для него был не только начальником. Он знал, что Гинзбург, прежде чем стать инженером, работал на стройках грузчиком, такелажником, десятником и разбирался не хуже Матвеева во всех тонкостях монтажных работ. В учебники, по которым Токмаков учился, вошло описание подъема домны, осуществленного Гинзбургом в Донбассе. Доменная печь, подорванная фашистами, осела на-бок. Гинзбург предложил не разбирать ее, а выровнять с помощью гидравлических домкратов. Вадим, участник этого дела, рассказывал Токмакову, что Гинзбург сам вошел в печь и следил по отвесу за ее выравниванием. Ошибка в расчетах могла стоить ему жизни, но он верил в свой проект и оставался в домне, пока она не встала на место.

Гинзбург разжег трубку и, полуобернувшись к Токмакову, сказал:

— В каждом новом деле всегда следует различать два риска. — Слова вылетали с облачками дыма. — Прежде всего — риск новизны, то есть риск ошибки в замысле. А затем уже риск проведения, то есть риск неточности расчета и ошибок при самом подъеме. Что касается первого, то я считаю вашу мысль правильной. План подъема «свечи» задуман верно. Здесь у нас риск равен бесконечно малой величине, то есть нулю.

Токмаков переглянулся с Матвеевым, стоящим в дверях. Тот жестом изобразил одобрение: знай, мол, наших!

Гинзбург попыхтел трубкой, зажмурил глаза и поднял веки.

— Но остается еще риск, который связан с проведением вашей идеи в жизнь, то есть риск из-за неточности в расчетах при самом подъеме груза. Вы показывали проект Дерябину?

— Да. Но у него нет прав главного инженера. Да и нет желания за что-нибудь отвечать.

— А если бы главного инженера не вернули из командировки? Если бы меня задержали в министерстве? Если бы в конце концов самолет разбился? Вы продолжали бы ждать? Нужно уметь не только составлять проекты, но и отстаивать их. А вы думаете, репутация хорошего инженера только на кальке? — Гинзбург ткнул трубкой в чертеж. — Репутация хорошего инженера, даже если он уже известен и заслужил награды или лауреатские медали, утверждается его постоянной готовностью дерзать и добиваться осуществления своих идей. Хороший инженер не смеет успокаиваться, робеть. Меня Терновой тоже предупредил на этот счет. А то еще появится вместе с чинами эдакая боязнь потерять репутацию смелого человека. Конечно, нам с вами, Токмаков, нельзя рисковать очертя голову. Во всей нашей работе нужен запас прочности. Как при подъеме груза. Но давайте условимся, что запас прочности, пусть даже весьма солидный запас прочности, — это одно, а перестраховка — совсем другое. Думаю, что Дерябин путает эти два понятия…

Он сосредоточенно и мрачно замолчал, разжег потухшую трубку, пососал ее и продолжал:

— А вы спрятали чертежи в ящик и даже не проверили точности расчетов.

— Я проверял. Переделал многое заново.

— Значит, плохо проверяли. У вас здесь есть ошибки, непростительные для человека, имеющего диплом инженера.

— У меня нет диплома, — пробурчал Токмаков, косясь на Матвеева.

— Значит, нужно получить его! Все мы привыкли оправдывать себя недостатков времени, — тяжело вздохнул Гинзбург, — а в результате диссертации пишут и ученые степени получают люди, знающие дело меньше нас с вами.

Гинзбург углубился в расчеты. Брови у него были подняты, а веки тяжело лежали на глазах, отчего все лицо выражало крайнюю усталость. Он молча шевелил губами, подсчитывал что-то в уме. Взяв карандаш, он долго чертил, высчитывал и наконец сказал:

— Подымем «свечку» сразу с «подсвечниками». Можете даже назвать их для солидности «канделябрами» или «шандалами», — Гинзбург беззвучно рассмеялся своей шутке. — Но запас прочности этого троса, — Гинзбург снова ткнул трубкой в чертеж, — мал. Нагрузка на кран высчитана неверно. Здесь у вас грубая ошибка. Впрочем, ошибки тоже бывают разные — бывают ошибки талантливые и ошибки бесталанные. А все остальное у вас верно.

Гинзбург встал, надел непросохший плащ.

Токмаков скользнул взглядом по плащу. Однако дождей хватает, если они начисто отмыли плащ Гинзбурга от вечных пятен извести и бетона, от кирпичной пыли и цемента.

— Заготовьте схемы и чертежи, я подпишу. — И уже на пороге, прислушиваясь к дождю и не спеша выходить, Гинзбург улыбнулся. — Придется мне тоже утяжелить свою ответственность… перед министерством. Ну, а шуметь о подъеме пока не будем. Сперва сделаем, а потом можете давать интервью Нежданову.

Когда Гинзбург вышел, Матвеев, уставший от долгого молчания, быстро заговорил:

— Выгорело наше дело, Константин Максимович. Если голова хорошо придумала — руки сделают. Дерябин все бубнил: Хитромез не разрешит, Хитромез. А Хитромез-то — не закон божий.

— Не Хитромез, а Гипромез, — оборвал его Токмаков. — А учиться все равно надо. Ты погоди, старый, я тебя еще заставлю диссертацию защищать. Я тебе не позволю недоучкой остаться! А то примешься проекты сочинять, а тебя носом ткнут и скажут: «Таланта в тебе нет, даже ошибки — и те бездарные».

— Это ты прав, Константин Максимыч, — притворно вздохнул Матвеев. — Я вот думал без еллипсов жизнь прожить. А оно не вышло. И у тебя не выйдет без ученого звания. Вот оно как!

— Неблагодарный ты человек, Матвеев, — покачал головой Токмаков. — Пока я на твои «еллипсы» время трачу, я бы на четвертый курс перешел. Вот кончим домну, уедешь ты куда-нибудь подальше, я тут осяду. Буду работать с семи до четырех. А после четырех — время у меня в кармане. Быстро диплом добуду.

— Куда тебе, Максимыч! Если в Каменогорске осядешь, помяни мое слово, застропит тебя какая-нибудь Клаша или Дуняша мертвым узлом. Пойдут пеленки, распашонки — вот тебе и весь диплом! Нет, ты уж нас, верхолазов, не бросай. С нами скорее диплом получишь.

Оба подняли воротники, нахлобучили кепки и вышли из конторки в слякотную ночь.

 

4

Молоток, который только что сотрясался от напора сжатого воздуха, замер. Карпухин отвел молоток и долго смотрел на вишневую головку вновь рожденной заклепки.

Неслыханной, невероятной показалась ему тишина.

Последняя заклепка!

Подручный сейчас бросит клещи и закурит.

Нагревалыцица может погасить и даже разобрать горно. Покроются пеплом кусочки кокса, посинеют, остынут навечно заклепки, которым уже не нашлось места на этом каупере.

Карпухин прислушался — Баграт на соседнем каупере продолжал клепать. Его молоток грохотал уже на самом куполе — не сегодня-завтра и он закончит работу. Катя тоже погасит горно.

Карпухин крикнул: «Шабаш!» — вылез из люльки и медленно спустился по монтажной лесенке на землю.

Следом за ним сошли подручный и нагревалыцица. Карпухин поздравил свою бригаду с окончанием клепки и собрался на обед.

Он посмотрел на люльку Баграта. Карпухин не прочь был бы отметить это событие в обществе своего ученика, посидеть с ним в столовой, выпить стопку-другую, как и положено в такой день. Баграт возился с инструментом, но вниз как будто не торопился. Да и что его ждать, если в конторке работает жена Баграта, обедают они теперь вдвоем и для мужской компании он — человек пропащий!

Карпухин одиноко побрел в столовую. Он нашел себе компанию — сварщика Шереметьева, с которым уже много лет встречался на домнах. Шереметьев в вечных странствиях тоже состарился и поседел — волосы его, казалось, были припорошены мелом.

— С последней заклепкой тебя! — Шереметьев поднял стопку и чокнулся с Карпухиным.

Оба с аппетитом выпили, закусили корочками черного хлеба с горчицей.

Карпухин налил по второй. Шереметьев спросил:

— На покой?

— Вот отпуск с Василисой отгуляю, на новую домну подамся с Вадимом.

— Ну, будем радехоньки! — крякнул Шереметьев.

— Дай бог не последнюю! — живо откликнулся Карпухин.

Шереметьев выпил, вытер рукой рот и с усмешкой сказал:

— Слыхал я, Захар Захарыч, что бог дал тебе последнюю. Кончилась твоя клепка.

— Это у кого же на такую глупость ума хватило?

— У кого бы ни хватило, а клепка — дело отсталое. Наукой доказано. По одной заклепке всю домну сшивать — разве по нашему времени дело? Теперь сварка в моде.

— Это еще бабушка надвое сказала! — прогремел на всю столовую Карпухин. — Клепка — штучная работа, она всегда надежнее. А сварной шов — дело темное. Вдруг он неправильный. Где концы найдешь?

— Нашего брата теперь радием контролируют.

— Радиом, радиом! Видал я таких радистов. Пузырек с какими-то лучами таскают. А вот мне никакие лучи не нужны. Палец к заклепке приложу — все слышу.

— Так-то оно так, а все же тебя сварка на зады гонит. Давай, Захар Захарыч, по старой дружбе я тебе свой щиток подарю. Подучу тебя маленько — будешь знатный сваршик. Мое дело вечное.

— Вечное, да не бесконечное, — разозлился Карпухин. — Слышал я, на ручную сварку тоже управу нашли. Машина варить научилась. И до тебя скоро доберутся. Тоже мне, свой колпак обгорелый предлагает!..

Карпухин встал, с шумом отодвинул стул и оглянулся, за какой бы столик пересесть.

Столовая полна, обед в разгаре. Вадима не видать — работает, наверно. В дальнем углу появились Баграт с Таней. И к ним не присоединишься, места нет, там прораб и этот мальчишка, Берестова сын. Серьезный мужик прораб, хитро придумал тогда чад разгонять сквозняком. Только Катьки там не хватает, носит ее где-то по телефонам, извелась по своему рыжему, всех врачей в больнице замучила…

Карпухин не стал обедать и вышел из столовой, едва не столкнувшись в дверях с Катей.

— Поздравьте меня, Захар Захарыч!

— Что, клепку кончили?

— Гипс сняли! — крикнула Катя на ходу, поправляя, перед тем как войти в столовую, гладкие черные волосы.

— Какой там еще гипс?! — пробурчал Карпухин, но Катя уже пронеслась мимо, спеша поделиться своей радостью с Багратом и Таней.

Карпухин прошел к кауперу, мрачно уселся у подножья и стал перетирать, смазывать свой клепальный молоток. Он и не заметил, как подошел Дымов. Наверно, потому, что на этот раз Дымов был без свиты.

— Ну что, Захар Захарыч? — Дымов положил тяжелую руку на плечо поднявшемуся Карпухину. — Все заклепки выклепал?

— На этой домне все, товарищ начальник. Теперь на другую поеду.

— На другую? Куда же это?

— Куда все поедут, туда и я. В Североуральск, что ли. Где домну будут новую ставить.

— Домну ставить будут. Только тебе на ней, Захар Захарыч, что делать?

— То есть как это что? — Карпухин отступил на шаг от Дымова.

— Домну будут ставить опять сварную.

— Ну и хорошо. А каупера?

— В том-то и дело, Захар Захарыч… Каупера тоже ставят сварные.

— Почему же это вдруг? Вот твоя домна сварная. А все-таки мы, глухари, каупера подняли! Рекорды ставим! Заработали «Уралстрою» славу на весь Союз. Министр меня с лекциями посылал, а ты меня выгоняешь!

— Ты не петушись, Захар Захарыч. За работу тебе скажем еще спасибо, а каупера в Каменогорске клепали в последний раз.

Карпухин ссутулился, усы как-то беспомощно обвисли. Он оглянулся, словно искал, на что бы присесть.

Дымову стало жалко старика.

— Не журись, Захар Захарыч! Другие объекты есть. На рудообогатительной фабрике клепки богато. На эстакаде.

— Знаю ту эстакаду. На ней только сидеть и моржей на удочку ловить!

— Виадук будем строить за рудодробилкой. Потом на мартене. Рано еще клепку в архив сдавать! Нам еще на других объектах клепать и клепать…

— Я всю жизнь на домнах, мне иначе нельзя, — упрямился Карпухин.

— Значит, не хочешь со мной в Каменогорске остаться?

— Правду говорить?

— Конечно!

— Не хочу.

— Вольному воля.

Дымов ушел. Карпухин мрачно смотрел ему вслед, пока Дымов не скрылся за «свечой».

Карпухин пошел было к домне, но остановился и окликнул какого-то каменщика; тот только что вылез из каупера и был с ног до головы осыпан палевой огнеупорной, пылью.

— Ты откуда прилетел к нам, орел? — спросил Карпухин.

— Из Тагила.

— Домну там варили или клепали?

— Варили.

— Та-ак… А каупера?

— Тоже варили.

— Больше вопросов нет. — Карпухин помрачнел и направился домой.

Беспокойство не покидало его. Невесело поглядывал он на свой каупер, уходя домой; все такой же мрачный, завернул по дороге в «бенилюкс» и пропустил там стаканчик, без всякого, впрочем, удовольствия; всетак же невесело брел от трамвая к своей Кандыбиной балке.

За ужином Карпухин придирался к Василисе: не так табуреткой двинула, яичница недосолена, мухи на свет налетели.

Пришел Вадим, усталый, голодный, и, не снимая спецовки, уселся за стол.

— Все торопишься! — ворчал Карпухин. — Все некогда. Боишься, Шереметьев тебе пятки зажарит…

Вадим примирительно сказал:

— А вас поздравить надо, Захар. Захарович. С последней заклепочкой!

— Я тебе дам последнюю! — вскипел Карпухин. — Меня сегодня сам Дымов агитировал! Новую домну клепать звал.

— Что-то не верится. Интересно, где это еще домну клепать собираются?

— Где бы ни собирались, а без моего молотка дело не обойдется.

Вадим промолчал, он спешил отужинать и вернуться на работу.

— Опять на всю ночь собрался? — не унимался Карпухин. — Все твой Токмаков мудрит. Все у него не по-людски. То в бурю работают, то по ночам. Где же это слыхано — ночью на верхотуру лезть? Один сорвался — мало ему?!

Вадим встал.

— Услыхали бы наши монтажники — ух, досталось бы вам, Захар Захарыч! Да за таким прорабом я на край света поеду.

— А вырастил тебя кто? Токмаков? Забыл, кто тебя на домну рекомендовал? За штаны мои держался, на шаг боялся от меня отойти. А кто Баграта вырастил? А теперь вам больше не нужен Карпухин! Побоку его…

— Зря вы, Захар Захарыч, обижаетесь, — сдержанно сказал Вадим. — Радоваться надо, что мы варим первую в мире домну. Техника шагает вперед.

— Слава тебе господи! — обрадовалась Василиса. — Хоть дома поживет на старости лет.

— Да что вы ко мне привязались сегодня! — Карпухин принялся сердито отгонять мух, и непонятно было, к кому относятся его слова — к мухам, к тетке Василисе с Вадимом или ко всем вместе.

Как все несловоохотливые люди, Вадим, вынужденный к большому разговору, был полон невысказанных мыслей и возбужден.

Он ушел расстроенный, понимая, как сильно встревожен Карпухин своим будущим.

А Вадим мог бы его утешить. Нужно было только сказать, что ему очень тоскливо будет ездить по стройкам без старика.

 

5

Койка Пасечника стояла у самого окна, и он подолгу смотрел на небо.

Дожди унялись.

Августовское небо было таким голубым и просторным, каким оно может казаться только верхолазу, глядящему из больничного окна.

Пасечнику невмоготу было лежать без движения, устремив взгляд в потолок, нестерпимы были запахи больничной палаты.

Когда ветерок гремел оконными рамами, грозясь выбить стекла, и окна закрывали, он начинал беспокоиться особенно сильно.

Пасечник знал, что не сегодня-завтра будут подымать «свечу» с «подсвечниками», и боялся, как бы этот ветерок, по выражению Матвеева, «не наделал рикошета».

Мысленно Пасечник уже не раз поднял «свечу». Он лежал, закрыв глаза, и в медленной больничной тишине ему слышались скрип такелажа, хлопанье флага на верхушке домны, постукиванье барабана лебедки и зычный голос Токмакова, который, силясь перекричать все шумы, кричит что-то очень важное ему, Пасечнику, стоящему на самой верхотуре.

Ночами он вспоминал все самое памятное, что ему пришлось пережить, и — наяву или в обрывках сна — странным образом смешивались здесь события и подробности его фронтовой и мирной жизни. То он отправлялся в ночной поиск, на охоту за «языком», в больничных туфлях, перепоясанный монтажным поясом и зачем-то вооруженный гаечным ключом. То в каске и маскировочном халате, увешанный гранатами, в сапогах лез на высоченную мачту и разгуливал в таком виде на го-ловокружительной высоте…

Приход Кати сильно обрадовал Пасечника. Он совсем близко от себя увидел ее заплаканные глаза, нежные, испуганные, и горько усмехнулся.

— Какой уж из меня теперь кавалер! Одни каблуки от кавалера остались да воротничок от рубахи. Вот как разукрасило…

Катя осторожно погладила его забинтованную голову, поправила простыню.

Катя отводила взгляд, хотела скрыть, что только сейчас плакала. Зубы ее были стиснуты, но губы дрожали, и этого скрыть она не могла.

— У кого красивая душа, — сказала Катя, — а у кого красивая фотокарточка…

На следующий день посетителей в больницу не пускали, и тем неожиданнее было вторичное появление Кати.

Пасечник и не подозревал, каким образом Катя получила разрешение на внеурочные визиты.

Накануне вечером, когда прием посетителей кончился, Катя осталась сидеть на табуретке в больничном коридоре.

Дежурная сестра несколько раз напоминала ей, что пора уходить, но Катя продолжала сидеть. Сестра пожаловалась врачу.

— Вам, барышня, давно пора уходить.

— Никуда я не пойду. — Катя заерзала на табуретке. — Тут останусь.

— Поймите, барышня, В больнице находиться посторонним строго воспрещено.

— Я не посторонняя.

— А кем вы приходитесь больному? — допытывался врач. — Кто вы ему?

— Никто.

— Никто? Гм…

— Люблю я его, — выпалила Катя.

— Любите? — неопределенно переспросил врач. Он пристально поглядел на Катю. — Но чем я могу вам помочь? Больница! Здесь свои порядки.

— Гоните меня? Ну что же, — с неожиданной кротостью сказала Катя и послушно поднялась с белой табуретки. — Тогда я в саду ночевать буду. На скамейке.

Катя на самом деле ушла в больничный садик и уселась на скамейку. Рано утром, когда врач уходил с дежурства, он увидел на скамейке спящую Катю и распорядился пускать ее к больному Пасечнику в любое время, как это разрешено родным и близким, если состояние больного тяжелое…

Пасечник еще за стеклом двери увидел Катино лицо, черные гладкие волосы и плечи.

Катя вошла в палату, робко одергивая халат.

Пасечник, не таясь, смотрел ей в лицо, еще более смуглое, чем всегда (наверное, потому, что она была в белом), смотрел в ее глаза, большие, серые, подведенные копотью.

— А меня, между прочим, — Пасечник провел рукой по забинтованной голове так, словно поправил прическу, — тут еще одна барышня навещает. И сегодня приходила.

Пасечник показал глазами на пышный букет, стоящий на тумбочке.

Катя быстро оглядела палату.

И в самом деле, на других тумбочках цветов не было. Как же она сразу не заметила этот букет? И не разобрать, что за цветы.

Катя понюхала цветы.

— Хорошо пахнут!

— Георгины-то? Ни капельки!

Катя принялась судорожно развязывать и завязывать тесемки халата.

Пасечник рассмеялся, мягко завладел Катиной рукой и уже не выпускал ее.

— Это Берестова. Маша Берестова.

— Сестра Бориса?

— Ну да, юнца этого самого. Который у лебедки вертится.

— Он в верхолазы перевелся.

— Детский сад на верхотуре открывают?

— В тот день заявление подал. Когда с вами такое стряслось.

— Ишь ты! — сказал Пасечник скорее уважительно, чем снисходительно, и задумался. — Но вовсе не Борис эту светленькую барышню сюда посылает.

— А кто же?

— Сама от себя приходит. Воротничок беленький наденет и приходит. Симпатичная!

Катя отпрянула и попыталась выдернуть руку, но Пасечник удержал ее.

— Ну вот, уже и пошутковать нельзя инвалиду. Отсердилась? Хороша Маша, да не наша. Она с прорабом нашим дружбу водит. Эх, я бы давно на эту Берестову заглядываться стал, если бы ей одна смугляночка дорогу не перебежала…

Катя передохнула и снова понюхала непахнущие цветы.

Перед уходом она достала из кармана измятую, черную от сажи, наполовину пустую пачку «Беломора» и положила папиросы на тумбочку.

Пасечник следил за ней с удивлением.

— Я вот зарок дала, — тихо произнесла Катя. — Курить больше не буду.

Она стала растерянно ощупывать карманы халата, нашла спички, положила коробок на пачку «Беломора» и вышла из палаты не прощаясь.

Пасечник долго смотрел на стеклянную дверь, за которой скрылась Катя, а затем положил захватанную пачку «Беломора» к себе под подушку…

После ухода Кати настроение у Пасечника поднялось. Он подозвал врача, вошедшего в палату, и спросил его озабоченно:

— А нельзя ли сделать групповой рентгеновский снимок?

— Как это? Зачем? — не понял врач.

— Ну, сделать коллективное просвечивание. Все наши переломы и вывихи на один рентген собрать. Все-таки память о соседях. И для каменогорского музея…

Врач собрался было сделать больному очередное внушение и напомнить о дисциплине, но рассмеялся и только погрозил пальцем…

На другой день Катя долго не приходила.

Пасечник не мог спокойно лежать на спине, все повертывался на левый бок, чтобы видеть застекленную половину двери. Не отрываясь смотрел он туда, и не мог думать ни о чем и ни о ком, а только о Кате.

Вспомнил день их знакомства. Может, она со всеми так легко знакомится? Он всегда держался с Катей так, словно хотел сказать: «Я вам нравлюсь. Иначе и быть не может. Я же — Пасечник!»

Не в первый раз Пасечник гуляет с девчонкой. Но почему он так скучает сегодня? Ясно почему. Потому, что он, одинокий, несчастный, лежит в больнице.

А когда он хлопотал на своей верхотуре, разве он не скучал без Кати? Скучал. Оглядывался на каупер, в котором она жарила свои заклепки. Искал глазами ее портрет на Доске почета, тот самый, где она снялась такой растрепой.

Раньше он не посмел бы себе в этом признаться, но теперь, в бессонные больничные ночи, многое понял. Есть такие девицы — только и думают о том, как бы подцепить муженька. А Катя просто любила погулять, посмеяться вволю.

Кате нравилось разъезжать на такси. Но когда вдруг у них не хватило денег на трамвай — два гривенника на обоих, — Катя ничуть не смутилась, не огорчилась и запела на всю улицу:

Катя — хохотунья, она готова смеяться до упаду его шуткам.

Пожалуй, зря он не поговорил с ней о серьезном. Пора бы поговорить.

Вот бы здорово — жениться! Безумный день, или женитьба Пасечника! Конечно, Катя — не артистка в театре. Но это даже к лучшему — меньше мазаться будет, больше будет мужа слушаться. А то свяжешься с какой-нибудь знаменитостью — и будешь при ней состоять.

Где же они с Катей жить будут? Всюду! Он разъезжает со стройки на стройку, а Катя вместе с ним. «Только Катенька да я — вот и вся моя семья!» Можно в мягком вагоне. В самолете! Рядом в откидных креслах. В гостинице — номер на двоих. А потом в отпуск! Конечно, сначала в Москву. Интересно, сколько счетчик в такси настукает, если целый день по Москве кататься? На стадион «Динамо». Катя в футболе не разбирается, ну, ничего, отыграюсь на мороженом. На эстрадный концерт податься. Хорошо бы на такой концерт угадать, чтобы сразу всех, кто по радио выступает, живьем увидеть-услышать — Бунчикова, Шульженко, Нечаева, Утесова, Александровича, Дунаевского и самого Ойстраха. В центральном универмаге — с ног до головы во все новое. «Светофор» там и оставим. Не забыть набор струн купить для гитары. Два комплекта. Ну, конечно, на метро — по всем линиям. Только бы не перепутать станцию «Сокол» со станцией «Сокольники». Как в прошлый раз. Похвалился перед дружками-подружками, что знает Москву как свои пять пальцев, а одним из этих пальцев угодил в небо. Нам бы на домну такой эскалатор, вместо монтажной лестницы!.. Куда бы еще закатиться на будущий год? В Запорожье? Можно завернуть проездом. Покажем там Катю. Пусть все Пасечники познакомятся! Потом в Крым. А еще лучше — на Кавказ. В дом отдыха, а то, чем черт не шутит, — в санаторий. Повышенного типа! И чтобы на самом берегу моря. Поплаваем. С дельфинами. В тихую погоду не интересно. Интересно в шторм, когда красный флажок на пляже. Заплыть подальше, чтобы с берега не видно было. А Катя будет по пляжу носиться, волноваться, реветь… А может, он уже и не пловец теперь? Тоже размечтался. С дельфинами!.. Позволит ли нога?.. «Ногу мы вам починим, но работа на высоте вам противопоказана», — так сказал сегодня на утреннем обходе врач. Напрыгаешься по курортам. На костылях. Да и пойдет ли такая девка замуж за костыльника?

Пасечник все-таки прозевал появление Кати.

— А вы меня будто и не замечаете, Коля! — услышал Пасечник совсем рядом.

Катя уже выкладывала на тумбочку у кровати гостинцы.

— Замечтался, — признался Пасечник, — как буду на костылях за вами прыгать, Екатерина Петровна.

— Не всегда же на костылях!

— Да нет уж, Катя. Калека есть калека. Врачи лучше нас знают.

— Они уж наболтают! — выкрикнула Катя. — Вы им не верьте.

Катя готова была снова заплакать. Дежурный врач долго не пускал ее к Пасечнику, уверяя, что ее, как он выразился, коллега идет на поправку. Кате послышалось, что врач обозвал Пасечника калекой, она поскандалила с ним, разревелась, и только поэтому ее пропустили в неурочное время в палату.

— И на земле богато работы. И бог с ними совсем, с этой верхотурой и с футболом.

Пасечник неожиданно запел вполголоса на мотив старой солдатской песни:

— Эх, на всю жизнь в офсайд попал. Вне игры. А ведь было время — голы забивал, меня вратари даже боялись…

— И так проживем!.. Теперь я вас, Коля, бояться буду.

Пасечника так обрадовали слова Кати, что он не нашел ничего лучшего, как сказать:

— Поеду на Азовское море. Тюльку ловить. — И поправился: — Вдвоем поедем. К дяде.

— Ах, Коля! Опять вы сочиняете…

— Сочиняю? Люди врут больше всего после охоты и перед свадьбой. На охоте я не был. А жениться… — Пасечник взглянул на Катю, сидевшую рядом, у тумбочки, и притворно вздохнул. — Вдруг гипс снимут, а нога не так срослась?.. Женюсь тогда сразу на двух костылях.

— Глупости. Даже неудобно слушать.

— Неудобно только в трубе сидеть, когда дым идет.

— Мне дым никогда глаза не ест, дочь жигаря, привыкла. А вот тем, кто напраслину говорит, видно, стыд глаза не ест…

Катя поджала дрожащие губы и встала.

Пасечник взял ее за руку и усадил обратно на табуретку.

— Простите меня, Катюша. Надо было язык себе прикусить, когда пришлось лететь по воздуху. Как это я тогда растерялся, не успел! Чем обижаться на больного, вы бы лучше ему газетку почитали. Что там сообщают в осведомленных кругах про нашу стройку?

Катя принялась читать газету. Когда она запиналась на каком-нибудь слове, Пасечник приходил ей на помощь.

Катя и не подозревала, что Пасечник эту газету уже прочитал до последней строчки.

 

6

Монтажники закончили сборку «свечи» и «подсвечников» на земле, натянули тент, и под этой парусиновой кровлей зажглись зарницы сварки. Шереметьев и еще несколько человек сварили тяжеловес; на них с завистью поглядывали все, кого прогнал сверху дождь и кому не было работы на земле.

«Свеча» с двумя «подсвечниками» — грандиозное сооружение. Два патрубка-газоотвода сложной конфигурации сходятся вверху под углом в одну толстую трубу. «Подсвечники» образуют причудливую арку, настолько просторную, что под ней могли бы разъехаться поезда. Это сооружение, весом около тридцати пяти тонн, предстояло поднять на высоту пятнадцати этажей.

Укрупнение «свечи» на земле позволяло вместо трех подъемов сделать всего-навсего один, правда, очень ответственный и трудный.

Токмаков собрал монтажников и подробно изложил им план подъема. Все сидели на «свече». Пункт за пунктом монтажники обсуждали план, делали свои замечания.

Тут же сидел Гладких и, положив папку на колени, выводил на чистом листе бумаги: «Слушали» и «Постановили»…

Токмаков попросил — пусть каждый выскажет свое мнение о плане подъема.

Машинист крана сказал:

— Главное, чтобы все было в ажуре. А то начнется — этого нету и того нема. Знаю я такой монтаж: Ванька дома — Гришки нет, Гришка дома — Ваньки нет… А кран — он за себя ответит.

Вадим сделал несколько дельных замечаний, из которых видно было, что план ясен ему во всех подробностях.

Борис был огорчен тем, что не может, как все, высказаться по существу. Он старался походить на старого воздушного волка. Но где ему разобраться во всех этих тонкостях, связанных с блоками, лебедками, полиспастами!

«Опять Константин Максимович внимательно на меня смотрит. Ждет, чтобы я выступил?»

Но Борис ошибался. Токмаков часто смотрел на него потому, что искал и находил в нем сходство с Машей.

Токмаков взглянул на небо.

Только бы завтра не было ветра!

Облака с резко очерченными краями, похожие на льдины, медленно плыли в вымытом небе, особенно ярком после пасмурных дней.

Матвеев молчал. Он углубился в чертежи и схемы, которые взял у Токмакова, — тот смотрел на Матвеева с доброй усмешкой.

— В общем, все в аккурате сделано. Одобряю. Подсчитали не хуже… — Матвеев запнулся, — Гипромеза. Можно начинать. Чтобы только без ветра. — Он пристально всмотрелся в небо, силясь угадать, какая погода будет завтра.

Каждый, кто брал слово, и все, кто слушал, поглядывали на верхушку домны, пытаясь представить себе завтрашний маршрут «свечи».

Бесфамильных трудно приходилось на месте такого авторитетного бригадира, как Пасечник. Сегодня, перед ответственным подъемом, он это особенно остро почувствовал.

Нужно было передвинуть вспомогательную лебедку, а на ее пути лежала исполинская труба, из тех принадлежностей домны, которые язык никак не поворачивается называть деталями.

В обычное время такая задача решается очень просто: вызвать паропутевой кран — и он играючи перенесет трубу в сторону.

Но сейчас на пути стояли платформы с огнеупорным кирпичом, транспортер разгружал кирпич. Токмаков вызвал кран, но тому не было дороги.

Токмаков нетерпеливо поглядывал на часы, с раздражением смотрел на платформы, на кирпич, на транспортер, выстланный оранжевой пылью.

Ничего не поделаешь, нужно подождать минут двадцать.

«Двадцать минут? Обидно! — с досадой подумал Токмаков. — И так с обедом запаздываем. Но ничего не поделаешь. Впрочем, почему это не поделаешь?»

— А если мы эту трубу оттащим вручную? — спросил Токмаков у Матвеева.

— Вручную?

Вся фигура Матвеева — и поднятые брови, и мелкие морщинки, набежавшие на лоб, и приподнятые плечи — выражала крайнюю степень удивления.

— А что особенного? Подумаешь, оттащить трубу! Не терять же двадцать минут!

— В самом деле! — обрадовался Матвеев и почесал лысину, для чего ему не пришлось снимать кепку. — Сделаем как дважды два. О чем разговор? Конечно! Сейчас хлопцев кликну. Руки все сделают! Здорово это ты, Константин Максимыч, догадался! Можно сказать, новатор!

Токмаков с удовольствием рассмеялся.

Монтажники собирались к трубе, веселые, оживленные. Самая возможность размяться перед обедом, поработать физически была очень заманчива. Слышались шутки и смех.

— А почему вручную? — заинтересовался Хаенко.

— С сегодняшнего дня введена зарядка перед обедом, — сказал Бесфамильных; с некоторых пор он явно подражал Пасечнику. — А то я заметил, что ты вчера жевал без аппетита.

Если бы труба была круглой и ее можно было перекатывать! Но эта труба под напором десятков рук, плеч и спин едва стронулась со своего места. Дело не ладилось.

«Пожалуй, нужно кому-то командовать!». Токмаков неуверенно произнес:

— Ну, дружно, давайте-ка еще разок попробуем. Однако труба осталась на месте.

— Отставить! — подал команду Токмаков.

Он не привык командовать, когда работают вручную, и охотно уступил это дело Матвееву.

— Эх, молодо-зелено! — весело закричал Матвеев. — Собрались здесь лебедь, рак да щука… Отвыкли вы от настоящего дела.

— А мы и не привыкали, дедушка, — засмеялся Борис.

Впервые Борис принимал участие в таком аврале. Он старался и тужился изо всех сил. Достал из-за пояса рукавицы, надел и уперся ладонями в трубу.

Матвеев хотел было обидеться за «дедушку», но посмотрел на Бориса — на его щеки, первый пушок над верхней губой, непослушный мальчишеский вихор — и подумал: «А ведь и в самом деле во внуки годится».

— Разве так командуют? — Матвеев взглянул с видом превосходства на Токмакова и Вадима. Он откашлялся и зычным голосом, в котором зазвучали деланно угрожающие ноты, закричал: — А ну-ка берись!..

— Возьмемся, товарищи! — подхватил Гладких, с ходу наваливаясь на трубу.

Рядом стоял Бесфамильных. Он с удовольствием подпер трубу могучим плечом. Наконец-то дорвался до такого дела, можно показать свою силу!

Бесфамильных приехал с золотых приисков, где не расставался с кайлом. Он не сомневался, что сумеет отлично заработать на стройке — это с его-то силой! Но, приехав на стройку, растерялся. Нигде не было особой нужды в силачах. Тяжелую работу выполняли механизмы, а люди только направляли поток материалов и грузов…

— Раз, два, взя-а-али! — закричал Матвеев истошным голосом…

Труба слегка заерзала на рельсах, которые под нее были подложены.

Важно установить точный и согласный ритм в работе, чтобы люди знали, когда перевести дыхание, а когда всем одновременно следует поднатужиться.

В этот момент труба действительно подалась, и Матвеев в азарте продолжал командовать:

Труба послушно отползла в сторону, и все отошли от нее, отряхивая ржавчину с курток, с порыжевших рукавиц, возбужденные, веселые, какими всегда бывают люди, когда им довелось — не в тягость, но из озорства, из удальства, из мужской прихоти — показать свою физическую силу и при этом не устать по-настоящему.

Бесфамильных заправил за пояс вылезшую рубаху.

Однако как ловко командовал Матвеев, как быстро окончилось все это забавное происшествие и как быстро исчезла надобность в физической силе!

Когда паропутевой кран сумел наконец проехать к трубе, крановщица долго и растерянно смотрела на знакомое место: только что здесь, рядом с рельсами, лежала ржавая труба, а теперь на этом месте уже вращается, разматывая трос, электролебедка.

— А как же труба? — спросила наконец крановщица.

— Не хотели терять фактор времени! — важно объяснил хлопотавший у лебедки Бесфамильных.

Крановщица покосилась на электролебедку и, несколько обиженная, уехала прочь.

Токмаков распорядился, чтобы «свечу» опутали электрической проводкой. Перед самым подъемом в патроны ввинтят мощные лампы. Лампы понадобятся монтажникам наверху, будут хорошим подспорьем прожектору, установленному на макушке башенного крана.

Борис притащил из конторки большой красный флаг, сшитый Таней Андриасовой.

— Константин Максимович! Разрешите прикрепить флаг к «свече»? Как в праздник!

— До праздника еще далеко, — сказал Токмаков. — А флаг твой пригодится. Видишь, тот флажок на кране захлестнуло. Будем ветер по твоему флагу определять. Как говаривал Пасечник: «На сводку надейся, а сам не плошай…»

 

7

Токмаков лег ногами в глубь трубы, а головой к ее краю. Если закинуть голову назад — видны звезды. Над площадкой они очень бледные, обесцвеченные заревом плавок, прожекторами и вспышками электросварки.

«У нас койка Пасечника пустует» — вспомнил Токмаков и живо представил себе Пасечника, лежащего на больничной койке у самого окна.

Еще стоя за стеклянной дверью палаты, Токмаков увидел Пасечника и встретился с ним взглядом. Пасечник разговаривал с наигранной бойкостью, но глаза прятал — в них были тревога, стыд. Он принялся потешаться над Токмаковым — руки у того чуть не на треть вылезли из рукавов халата-недомерка: «Такой халат только моей Катьке впору. Вот бы Медовец догадался меня тут проведать! Посмотреть на него в таком халате, а потом можно и умереть». Токмаков спросил Пасечника, как он себя чувствует, и тот ответил: «Живу лучше, чем некоторые, хотя и хуже, чем многие».

Он покосился на окно, увидел голубое небо и горько сказал:

«Чудно! Пилоты в дождь не летают. А я вот один раз в своей жизни полетел — и то в нелетную погоду. Чуть-чуть на кладбище не приземлился. Лучшие умы думают, как бы продлить жизнь человеческую. Черепаха и та двести лет живет. Разве не обидно? И так у нас жизнь короткая. А если еще такие полеты по воздуху… Умрешь — скоро не встанешь…»

Пасечник лежал мрачный, а когда Токмаков, уходя, пожелал ему быстрого выздоровления, порывисто схватил Токмакова за руку, притянул к себе и сказал трудным шепотом: «Прости меня, прораб! Эдакий я неслух! Да меня за такое поведение на атомы разложить надо. Люди „свечу“ подымать будут, а я тут, дармоед, валяюсь…»

Токмаков вздохнул. Пасечник очень нужен был ему завтра, во время подъема! Верхолазы это понимали, и когда Матвеев вдруг сказал: «Эх, жаль орла!..» — все поняли, кого он имеет в виду.

Вадим и Матвеев спали рядком, подкошенные усталостью. Вадим заснул мгновенно, а Матвеев долго кряхтел, повертывался с боку на бок и бубнил себе под нос; «Добрые люди спят, только мы, грешники, маемся… Опять мне чертежи сниться будут…»

«Маша уже давно спит», — подумал Токмаков и вспомнил из какого-то стихотворения:

И с чего это на него вдруг бессонница напала?

Вот так же бывало и на фронте. Батальон уже спал после марша, никто и ужинать не стал, потому что усталость оказалась сильнее голода. Токмаков обходил все избы, одну за другой, потом проверял посты. Мечтал — только бы добраться до какой-нибудь лежанки и, не снижая мокрых сапог, лечь, укрыться шинелью, кисло пахнущей сукном, положить голову на полевую сумку. Был уверен, что сразу заснет как убитый, не разбудит и очередь из автомата, пущенная над ухом. Ложился такой измученный, что казалось, не хватит сил даже на то, чтобы увидеть сон, — и не мог заснуть. То возникала перед глазами хитрая схема немецкой мины с двумя сюрпризами. То слышался крик ездового: «Но-о-о, не балу-у-уй!» То вдруг загоралась ракета, тревожно озаряя печь, завешенную мокрыми портянками, и бойцов, спящих вповалку на полу…

И сейчас Токмаков долго не мог заснуть, охваченный тревогой, как бывало перед трудной боевой операцией. Может, не сполохи электросварки играют на покатом потолке и вогнутых стенах трубы, а отсветы ракет? Может, не баллоны с кислородом, а снаряды везет грузовик с красным флажком над шоферской кабиной? Может, не дробь пневматического молотка доносится, а пулеметные очереди? Может, не движение машин с цементом, кирпичом, досками слышится на шоссе, а железное громыхание батарей и танков, которые гонит вперед горячий ветер наступления?

В эту ночь перед подъемом у Токмакова возникло такое ощущение, будто он опять участвует в штурме высоты, в большом наступлении, опять прокладывает под огнем дорогу, строит переправы, расчищает завалы на пути армии…

Токмаков встретил рассвет на верхушке домны, куда забрался, чтобы дать указания бригадирам. В последний раз поглядел сверху на «свечу» с «подсвечниками», — конструкция лежала на земле, перевязанная могучими тросами, как диковинный зверь, попавший в стальные тенета.

Шереметьев приваривал к «свече» держатель для флага. Рядом стоял Борис, ему не терпелось водрузить флаг. Гладких уже ввинтил во все патроны электрические лампочки. Их зажгли для проверки, они были почти бесцветны в сиянии наступающего утра.

На земле Токмакова поджидал Нежданов. Он пришел после ночного дежурства в редакции и принес свежий номер газеты. Глаза его слипались. Он усердно протирал стекла очков, как будто этим можно было разогнать сон.

— Я сегодня — свежая голова, — сообщил Нежданов и пояснил. — Так у нас называется дежурный по номеру. — А это, — он показал пальцем на конструкции, — «По следам наших выступлений»?

— «Трибуна опыта»! — вспомнил Токмаков и усмехнулся. — Мне из-за тебя главный инженер такую трибуну устроил — всю ночь после этого я себе места не находил. Ты вот что, Андрей Данилыч: газетку оставь, а сам пойди в конторку, успеешь соснуть до подъема.

— Только бы не проспать, Константин Максимыч. — Нежданов снова протер очки. — А то ведь мне очерк писать.

— Иди, иди, свежая голова. Тут такое начнется — сам проснешься…

Вскоре Токмаков отдал приказ всем занять свои места.

Вадим подбежал к лебедке и пригрозил:

— Ну, смотри, Хаенко!

— Что ж, у меня совсем совести нет? — вскинул голову Хаенко. — Понимаю, что к чему…

— Совесть-то у тебя есть, только она редко дома ночует.

На площадке, кроме монтажников, еще никого не было. Изнутри домны доносился неумолчный звон каменщицких молотков. Там при свете ламп заканчивала работу ночная смена десантников. Кладчики огнеупора обтесывали маленькими кирочками кирпичи. Чудилось цоканье копыт, словно эскадрон гарцевал по булыжной мостовой.

И вот наконец Токмаков поднял над головой правую руку и описал указательным пальцем несколько витков штопора.

— Вира!..

Трепещут от натуги натянутые тросы, подрагивает стрела башенного крана, с усилием вращаются барабаны электролебедок, все туже захлестывают себя петли, все крепче завязывают себя узлы из тросов. Поскрипывают, повизгивают и, кажется, слегка стонут ролики блоков. За блоками, которые испытывают наибольшую нагрузку, наблюдают специально выделенные рабочие, и среди них где-то на верхотуре дежурит Борис.

Приступала к работе утренняя смена, и не было человека, который время от времени не оглянулся бы на «свечу»: как она там, на сколько поднялась?

Все сильнее запрокидывали головы люди, следившие за подъемом с земли. Все меньше перегибался вниз Баграт, следя за подъемом из своей люльки. Сварщики нет-вет да откидывали свои забрала и оборачивались: где-то сейчас «свеча»?

И даже каменщики изредка выползали из домны, чтобы посмотреть, как идет этот невиданный подъем.

На наклонном мосту, на площадке лестницы, стояли Дымов, Гинзбург и Терновой. Не вмешиваясь в действия Токмакова, они издалека следили за подъемом.

Токмаков дирижировал подъемом, стоя на штабеле досок, в стороне от башенного крана, так, чтобы и ему было все видно и чтобы его видели все.

— На будущей стройке обязательно оборудую радиотелефонную связь, — решил Дымов. — В будке машиниста крана — громкоговоритель. Мастеру по монтажу дам переносный микрофон. И не нужна будет вся эта жестикуляция. Что мы — глухонемые? Заводы радиофицируют, а нам, строителям, сам бог велел. Это при наших-то расстояниях! Обязательно радио мобилизуем!..

Дерябин появился на площадке к началу подъема. Возле Токмакова он очутился тотчас же по приезде начальства.

В самом начале подъема не все ладилось, и на лице Дерябина было написано: «Между нами говоря, я ведь сигнализировал. Я предупреждал. Я предвидел. Чего же теперь удивляться? Вы как хотите, дорогой товарищ Токмаков, а я всякую ответственность с себя снимаю».

Но по мере того как «свеча» благополучно подымалась, Дерябин становился все самоувереннее, и уже звучал на площадке его властный голос и можно было подумать, что именно он — душа всего дела.

— Как ты все-таки думаешь, Пантелеймоныч, кто из них прораб и кто — старший прораб? — язвительно спросил Терновой.

— А ты сам не видишь? — насупился Дымов.

— Я вижу. Но почему ты терпишь Дерябина?

— Не мною он назначен, не мне его снимать. Тем более через месяц мы все равно с ним расстанемся.

— А Дерябина вернут в главк или назначат на другую стройку? Да еще, может быть, наградят за компанию с тобой?

— Наградные листы мимо тебя не пройдут. Вот ты тогда и выскажешься.

— Я выскажусь раньше. И все же опоздаю. Потому что рабочие уже сказали свое мнение о нем.

— Ну что ж, ты парторг ЦК, тебе и карты в руки. Вот ты и сообщи мнение рабочих в министерство. — Дымов раздражался все больше. — Пользы от Дерябина мало, но и вреда он не принес.

— Это ты говоришь из упрямства. Никогда не поверю, что ты на самом деле так думаешь. — Терновой сердито постучал своей клюшкой по железной площадке лестницы. — У нас на стройках нет таких хозяйственников, которые только тем и занимаются, что ставят палки в колеса. Я знаю, Дерябин тоже не прочь прослыть новатором, только чтоб без риска. А дерзать он не станет, И другим не даст, если это связано с риском для него самого. Когда человек занимает место не по праву, он все-гда боится с него слететь.

— В физике это называется неустойчивым равновесием, — вставил Гинзбург. — Когда центр тяжести тела выше точки опоры.

— Вот именно! — подхватил Терновой. — Центр тяжести тела выше точки опоры. А Дерябин пытается всю жизнь прожить в таком положении. Он балансирует на ответственных должностях. И только мешает своим подчиненным. Не дает им развернуться. Как же ты, Пантелеймоныч, говоришь, что Дерябин нам вреда не принес?

— Если бы я снял Дерябина, в Москве решили бы, что Дымов придрался, он скандалист известный! А вот министр приедет сюда, увидит все, поговорит с монтажниками, сам Дерябина снимет. И подыщет ему другую работу.

— К Токмакову в помощники, — подсказал Терновой. — Смотри, как управляет подъемом! Разве можно его от домен отлучать? Даже не хочется думать, что такой орел позволил себе крылья обрезать.

— Я тоже убедился, что Токмаков — способный монтажник, — сказал Гинзбург. — Но ему надо сперва доучиться. Пора уже от каждого прораба требовать диплом.

Терновой недовольно посмотрел на Гинзбурга.

— А тему своей диссертации ты еще не забыл, Григорий Наумович?

— Деформация пластических тел, — мрачно ответил Гинзбург. — Когда-нибудь тебе назло напишу.

— Может, не будем ждать, пока напишешь? — ядовито спросил Терновой. — Устроим сейчас защиту, прямо здесь, на наклонном мосту. Устно нам доложишь…

— Давно пора, Григорий Наумович, диссертацию закончить, — строго сказал Дымов и поглядел исподлобья на Гинзбурга. — У людей академики главными инженерами, а на «Уралстрое», у Дымова, — без степени. Подберу оппонентов посговорчивее. Чтоб без волокиты… А где Нежданов? Как ругать нас — он тут как тут! А сегодня его нет…

— Здесь Нежданов. — Терновой показал на верхушку каупера, где восседали Нежданов и Флягин. — Даже фотографа затащил. Им оттуда виднее, чем нам. Ложа прессы!

Нежданов сидел на куполе каупера с блокнотом, низко напялив свою бурую шляпу, пропыленную всеми песками и цементом всех марок. Он мучительно работал над образом, он подбирал наиболее выразительное сравнение для своего будущего очерка о подъеме «свечи» с «подсвечниками». Название для очерка Нежданов уже нашел: «Дорога вверх».

«На что же эта бандура похожа? На ухват без ручки?.. Нет, мелковато… Гигантский?.. Не спасет. А без образа до читателя не дойдет. Зрительное представление нужно дать».

Нежданов писал, зачеркивал, снова писал и наконец, обрадованный, спросил Флягина:

— Как ты думаешь, похож этот тяжеловес на железные штаны великана? Только кривоногого, — поспешил оправдаться Нежданов, заметив испуг Флягина. — Как думаешь, пройдет?

— Вырубят в гранках, — убежденно сказал Флягин. Он тоскливо поглядел вниз: — Давай-ка лучше спустимся.

— А как же ты без облаков?

Флаг на верхушке «свечи» был неподвижен — ни дуновения ветерка, небо чистое, а Флягину совершенно необходимо хотя бы одно-единственное облачко для пятна; это облачко сообщило бы снимку ощущение высоты.

— Черт с ним, впечатаю. У меня облака в запасе есть.

Только на исходе дня Токмаков и его товарищи сошли на землю. Токмаков, как вожак, шел впереди.

Неподалеку от домны верхолазов перехватил Флягин. Он снял с Метельского новенькую спецовку и нарядил в нее Вадима. Флягин заставил того причесаться, подпоясаться поверх куртки монтажным поясом и вложил Вадиму в карманчик складной метр. Затем эта же куртка побывала на плечах Бесфамильных, еще кого-то.

Нежданов мрачно наблюдал за съемкой издали. На флягинских фотографиях всегда все улыбались. Редактор любит, чтобы все были чистенькие, аккуратненькие, прилизанные, и это очень раздражало Нежданова, который считал, что фотографировать человека на стройке следует в таком виде, в каком он работает, не гримируя его, не стесняясь капель пота и копоти на лице.

Бесфамильных надел чужую куртку поверх своей, вылезшей из-под пояса рубахи с распахнутым воротом и продекламировал, подражая Пасечнику:

— Страна должна знать своих героев!

Флягин взял Бесфамильных за массивный подбородок и повернул в профиль бесцеремонно, как куклу. Бесфамильных услышал, что куртка где-то под мышкой треснула, смутился и потому улыбка получилась вымученной. А Флягин, щелкая «лейкой», повторял свое обычное:

— Посмотрим на жизнь веселее! Одну минуточку! Улыбнемся разочек. Дайте ваше выражение! Еще разочек! Теперь рассуждайте руками. Очень хорошо! Покорно благодарю!

Как только Флягин закрыл свою «лейку» кожаным футлярчиком, лицо его, до того приторно-учтивое, сразу стало равнодушным, и он, не простившись, пошел прочь, а Нежданов присоединился к верхолазам, чтобы выспросить некоторые подробности подъема.

Сегодня на щите-календаре, в прорезном окошке между словами «осталось… дней», стояла красная цифра «31».

Тут же сбоку был прибит очередной выпуск популярного среди строителей раешника «Ведет разговор бетонщик Егор».

— «Токмаковцам», — прочел кто-то вслух.

— Э-эх! Так и есть! Подняли гибрид!

Токмаков узнал по голосу Медовца и обернулся.

— Подняли! — Токмаков весело показал глазами на верхушку домны. — А почему такое грустное «эх»?

Медовец еще не успел отдышаться. Он с трудом произнес:

— Подвели!

Медовец махнул ручищей и побежал к конторе, оставив в недоумении монтажников: это был первый человек, который не выразил радости по поводу их сегодняшней победы.

 

8

Сегодня с утра Медовец объехал подсобные предприятия, а затем, не заезжая на домну, направился в диспетчерскую.

Поскольку сам Дымов проводил столько времени на домне, он распорядился, чтобы Медовец занялся другими участками.

Медовца всегда, а особенно сегодня, волновал вопрос о цементе, который поступал с перебоями. Цемент приходилось расходовать расчетливо, чтобы нигде не остановились бетонные работы.

Дежурный диспетчер доложил, что вчера на площадку к прорабу Матюшину выгрузили цемент на его долю и на долю соседа, а Матюшин взял да и израсходовал чужой цемент.

— Поставили волка ягнят сторожить! — заорал Медовец. — Да его хлебом не корми, а только цементом, этого Матюшина. Обмен веществ в моем организме нарушаете!..

— Они же такие друзья, — оправдывался дежурный диспетчер, растерянно пожимая плечами. — Их водой не разольешь.

— Вот-вот! Когда дерутся. Когда из-за цемента ссорятся. Чуете? Алло! Вот тогда их действительно водой не разольешь!..

Затем Медовец крупно поговорил с каким-то субподрядчиком, которого называл за глаза «субчиком».

— Приказ есть приказ! — кричал Медовец. — Я на войне не был, но понимаю, что такое приказ. А не называйте это тогда приказом! Назовите — пожелание. Или — рекомендация. Или — совет. Два паровоза я вам пришлю. Алло! Чуете? И начните немедленно погрузку. Рабочих? Да вы что, смеетесь? Три транспортера у него — и еще рабочих! Может, вам еще поясок для брюк прислать?..

Все время в этой комнате звучат голоса — басы, баритоны, тенора, то исполненные спокойного достоинства, то срывающиеся от волнения, звонкие и осипшие от крика, распекающие и оправдывающиеся, озабоченные до испуга и невозмутимо равнодушные. Медовец безошибочно узнает прорабов по голосам.

Медовцу не нужно во время переговоров держать в руке телефонную трубку. Он говорит в микрофон и одновременно делает нужные записи.

Когда Медовец пытается убедить в чем-то несговорчивого собеседника, то весь пригибается к микрофону, а когда собеседник возражает, Медовец в ужасе отшатывается от микрофона. Так он делает и при неприятных известиях, словно хочет быть подальше от самого их источника.

Весь день и всю ночь звонят незасыпающие телефоны в диспетчерской. Сюда тянутся нити со всех участков строительства.

Голубоглазая девушка, оператор, дает любые справки, она осведомлена обо всем.

Да, ветер сегодня юго-западный, силой в три балла. Температура воздуха 28 градусов по Цельсию. На северный товарный пост подан состав цемента, и к нему прицеплено два вагона арбузов. Между правым берегом и трестом курсируют четыре служебных автобуса. Балансиры для домны идут с Уралмашзавода большой скоростью, в четыре утра платформа отправлена со станции Свердловск-Товарная. Да, на колошник доставлена холодная газированная вода. Нет, ночью башенный кран работать не будет — технический осмотр. Прилетела новая партия каменщиков из Запорожья.

С первого взгляда диспетчерская очень похожа на радиостудию. Стены обиты материей, собранной в складки, потолок затянут той же материей. Мягкие диваны, мягкие кресла. Во весь пол разостлан мягкий ковер, глушащий шаги и голоса всех, кроме голоса Медовца.

Посредине комнаты стоит стол, на котором смонтирован радиотелефонный узел на пятьдесят точек.

И во главе всей этой службы стоит вездесущий, всезнающий, всевидящий и всеслышащий Медовец.

Дымов доверяет Медовцу безгранично и никогда не проверяет.

Медовец прилетел в Каменогорск вслед за Дымовым. Тот дал ему неделю для ознакомления со стройкой. Но уже на третий день Дымов раскричался: «Где Медовец? Чего он прохлаждается?» Дымова не устраивал ни стиль работы треста, которым он отныне управлял, ни ход строительства. «Вы, Медовец, будете щукой, — сказал Дымов. — И я хочу вас бросить в пруд, где живут караси».

С тех пор Медовца можно было увидеть на строительной площадке — он называл ее «майданчиком» — на рассвете, в полдень и глубокой ночью.

Во всех концах необъятного строительства маячила его высоченная фигура, всюду раздавался его громоподобный голос и смех.

Вскоре он уже все знал, все помнил, все видел, словно с высоты его богатырского роста ему лучше, чем другим, видны были все закоулки стройки, ее самые дальние углы и тупики.

В первое время Медовец и спал на диване в диспетчерской, где не смолкает телефонная перепалка, где на столе непрерывно вспыхивает и гаснет множество зеленых огоньков и три красных: Дымова, Гинзбурга и Тернового. Еще с войны, со времени скоростных строек тех лет, он привык жить на казарменном положении. И потом, даже когда к нему приехала семья, Медовец сутками не уходил с «майданчика» или из диспетчерской. «Сам спать не буду и никому спать не дам, пока не выправим положение», — повторял он.

Изо дня в день, всегда и всюду, неотступно и назойливо преследуют Медовца оголтелые мелочи, крошечные и маленькие дела, — за день их набирается целый ворох, — не говоря уже о делах больших и огромных.

Пожалуй, никто лучше Медовца не ощущает масштаб стройки так весомо и зримо.

Размах работ такой, что каждые сутки нужно, как выражаются строители, освоить без малого миллион рублей.

— Секунда — десятирублевка! — кричит Медовец в микрофон, когда кто-нибудь опаздывает; и он для убедительности щелкает пальцами, как кассир, отсчитывающий червонцы. — Алло! Чуешь, как она хрустит?..

Медовец, где бы он ни находился, — сидит ли в диспетчерской, едет куда-нибудь в своей похожей на игрушечную машине с открытым верхом, заседает, лежит на диване с газетой в руках, смотрит ли кинокартину, — всегда ощущает безостановочное биение пульса стройки.

То он сам вдруг срывается в середине обеда к телефону и начинает названивать куда-то, то его настигает чей-то нетерпеливый или тревожный звонок, и он мчится, вскочив из-за стола, отставив тарелку с дымящимся борщом.

Трудно представить себе Медовца уставшим, опустившим руки, шагающим неторопливой походкой или говорящим вполголоса. Он работает весело, смеется громко и как-то скоропалительно, не успев предварительно улыбнуться…

Едва Медовец закончил крупный разговор с «субчиком», телефон зазвонил снова. Он устало посмотрел на телефон: «Эх, как ты мне надоел!» — нажал кнопку и небрежно сказал: «Медовец слушает». Но тут же встряхнулся, — послышался голос министра:

— Здравствуйте, Медовец.

Министр интересовался ходом монтажа на различных объектах «Уралстроя».

Медовец доложил о выполнении графика на мартенах, на воздуходувке, на коксохиме, где Локтев уже наводил порядок.

— А что сегодня на домне? — спросил министр.

Медовец быстро сверился с графиком и для верности, шепотом, через всю комнату, спросил диспетчера: «Это точно, что вошли в график?..»

В репродукторе послышался короткий смешок.

— Вошли в график, Александр Павлович!

— Я уже слышал, — засмеялся министр. — Разве вы умеете шептать, Медовец?.. Как там «свеча»?

Медовец опять сверился с графиком и доложил гак, как было записано в плане монтажа:

— Сегодня подымаем второй «подсвечник».

— Ну, смотрите, не надорвитесь, Медовец, — сердито сказал министр, и в репродукторе сухо щелкнуло — отбой.

Медовец отшатнулся от микрофона и грозно взглянул на диспетчера:

— Вы там ничего не напутали?

— Не я, — сказал диспетчер и робко добавил: — Это вы, Михаил Кузьмич…

— Чего я? — заорал Медовец. — Без вас знаю, что я Михаил Кузьмич. Толком отвечайте: напутали или не напутали? Алло!

— Изменение плана. Дерябин сам подтвердил. «Свеча» и два «подсвечника» уже там… — Диспетчер выразительно поднял палец.

— Вот влип! — Медовец охватил голову ручищами. — «Свеча» с «подсвечниками»… Что же вы мне про этот гибрид тигра со львом шпаргалку вовремя не подали? Опозорили перед министром! Теперь на всех стройках смеяться будут…

Впервые Медовец оказался неосведомленным! Он был зол и огорчен. А еще называется главным диспетчером! Не знает, бисова душа, что делается на стройке. А еще хвастался: «Знаю стройку вдоль и поперек, знаю, где какая ямка выкопана». Вот и сам попал в яму… Знает он стройку! Як мокре горыть…

Медовец встал, сорвал с вешалки свой объемистый картуз, надел его набекрень и гаркнул, выходя из диспетчерской:

— Закажите кабинет министра. Буду оправдываться с домны…

Его легковушка с открытым верхом стояла у подъезда. Шофер, едва завидев хозяина, включил мотор. Медовец втиснулся на сиденье и бросил шоферу:

— Ось подывымось, що це таке за тигро-лев… Жми! Шофер, который рядом с Медовцом, казалось, сидел на корточках, недоуменно посмотрел на него, пожал плечами, с ходу развернул машину и помчал к городу.

— Ты куда? От жары подшипники расплавились?

— Как куда? В зверинец.

— В какой зверинец? На домну!..

На домне Медовец первым встретил Токмакова, обескуражил его своим безрадостным «э-эх» и в конторке «Стальмонтажа» нашел Дерябина.

— Подвели меня сегодня монтажники, — укорял Дерябина безутешный Медовец. — Прямо под монастырь подвели. Я-то думал — второй «подсвечник» подымаете. Оказывается, вся «свеча» наверху!

— Между нами говоря, график перегнали.

— Вот то-то и оно, что только между вами говоря! А надо мне говорить! Вовремя сообщать!

— Отстаем от графика — ругаете. Нагоняем — опять ругаете, — обиделся Дерябин.

— А вы что же, поздравлений ждете? В график еле-еле влезли, да еще спасибо вам говорить?

— За такой подъем и спасибо не грех сказать, дорогой товарищ Медовец. В учебники попадет этот подъем. Прошу специально доложить об этом Александру Павловичу. Я ведь, собственно говоря, министерский работник. Министерству это не безразлично.

— Доложено уже, — безнадежно махнул рукой Медовец. — Я, кажется, тоже сегодня в учебники попаду!..

 

9

Этой дымовой трубе еще предстояло подняться во весь рост. А пока она праздно лежала на земле, ее приспособили под конторку. На трубе висела фанерная вывеска: «Стальмонтаж. Контора № 3».

Изнутри исполинская труба походит на туннель. К ее вогнутому железному полу приварены на скорую руку прогоны, а поперек них настланы доски. Скобы, приваренные внутри к стенам трубы (по этим скобам когда-нибудь будут лазать верхолазы-монтажники), соединены узкими досками и служат полками для чертежей. Труба разделена перегородкой, на другом ее конце находится склад инструментов.

На сварном столике обычно стоит пишущая машинка: металлическое эхо усиливает стук машинки до грохота. Но сегодня после работы машинку убрали со стола. В конторке идет заседание комсомольского бюро. Ведет заседание Борис, его недавно избрали секретарем.

Члены бюро расселись вокруг железного столика, приваренного к полу, на табуретках, на приваренных тумбочках и скамейке.

С тех пор как здесь работает Таня, конторка «Стальмонтажа» преобразилась — стало чисто, даже уютно. Полочки, укрепленные на скобах, вдоль трубы, покрыты белой бумагой. Люк в трубе, похожий на иллюминатор, завешен белой занавеской.

На вогнутой стене висит портрет Орджоникидзе. Портрет несколько велик для этой конторки, ему просторнее было бы где-нибудь в зале, но здесь, в тесноте, больше ощущается его присутствие.

Сегодня день выдался не по-сентябрьски жаркий. Солнце оказалось напоследок щедрым сверх всякой меры. Днем железная труба сильно накалилась, потолок и стены пышут жаром. Хотя солнце уже унялось, труба не успела остыть, и в конторке очень душно.

Дверь раскрыта настежь, доносится гомон стройки. Таня уже несколько раз щедро полила водой дощатый помост. Лужи не удерживаются, вода просачивается сквозь щели и ржавеет в подполе.

На столике, в железном стакане, напоминающем большую снарядную гильзу, стоит букет, подарок Маши.

Когда Маша работала по соседству, в доменном сквере, она всегда забегала в конторку «Стальмонтажа», оставляла цветы, а Таня никогда не уносила их домой. Она ставила цветы на столик, и Токмаков, появляясь в конторке, узнавал, была сегодня Маша на площадке или нет. Сегодня на столике букет из одних георгинов: розовые, алебастрово-белые, синие и «райская птица» — ярко-красные лепестки с совершенно белыми кончиками. В углу конторки стоит веник из веток полыни. Горький и пряный степной запах наполняет конторку, и кажется, что от георгинов идет этот полынный запах, оставляющий на нёбе и на губах горечь.

Не разгибая спины, Таня часами стояла над чертежной доской, на пальцах у нее чернели следы туши.

Недавно работает Таня чертежницей в «Стальмонтаже», но к ней привыкли, будто она тут с незапамятных времен.

Катя сидела на перевернутой тачке неподалеку от конторки, раскрасневшаяся так, словно нагревала заклепки у чадного горна. Катя ждала, когда ее пригласят на заседание бюро. Она никак не могла собраться с мыслями и оттого сильнее волновалась — еще никогда не рассказывала своей биографии, а сегодня ей придется говорить во всеуслышание о себе, о своих родителях.

Мать свою Катя помнила плохо — умерла от родов, когда Кате было семь лет. Отца убили на войне, а до войны он работал жигарем на углевыжигательных печах под Алапаевском.

Печи ставились в таежных трущобах, по три — пять штук вместе. Местность, где жили Петрашени, так и называлась — Чаща. К печам, на которых работал отец, не подходила близко даже узкоколейка, а летом и особенно весной туда с трудом можно было добраться — болота и болота. Наверно, если напрямик лететь самолетом, то и до Свердловска от них было часа полтора лету, но казалось, что живут они на самом краю света.

В Чаще и на других лесных дачах выжигали древесный уголь для маленькой домны в Верхней Синячихе. Катя помнит странные строеньица, почерневшие от времени и дыма. Двускатные черные крыши и такие же черные трубы. Трое суток печь, загруженная дровами, была на ходу, потом двое с половиной суток она выстывала. Отец Кати, опытный углежог, подходил к печи, плевал на железную плиту двери и по тому, как быстро выкипал плевок, определял, «дошел» уголь или еще «томится». Но главной приметой был дым, валивший безостановочно из трубы — белый, желто-зеленый и грязно-бурый. «Если, — объяснял Кате отец, — дым сделался синий и все скрозь него видно — готов уголек. А если дым белый и нет скрозь него наблюдения — рано выгружать уголек».

— Понятно, почему ты в нагревалыцицы пошла, — говорил Карпухин. — Ты с колыбели к дыму привыкала.

Уже потом, в ремесленном училище, Катя услышала, что из того самого дыма, который у них в Чаще и на всех других лесных дачах выпускали в трубу, можно добывать всякие ценные продукты. Деготь, уксусная кислота, метиловый спирт — это Катя еще могла понять. Но кто объяснит ей, как из угля, обыкновенного каменного угля, у них на коксохимкомбинате вырабатывают нафталин, сахарин, вазелин и сульфидин?

Она спросила об этом Пасечника — тот тоже слышал, что их вырабатывают из угля.

— Но вот как именно, — Пасечник развел руками, — на это мое высшее самообразование ответа не дает.

Катя хорошо помнит разговор с Пасечником — как раз накануне того дня он приглашал ее в цирк.

Когда Катя в первый раз вошла к Пасечнику в палату, он показался ей чужим.

Глаза закрыты. Голова в бинтах. Где же рыжий чуб?

Катя смотрела на него с испугом, не решаясь подойти ближе. Но как только Пасечник приоткрыл глаза, лицо его ожило. Озорной, чуть насмешливый взгляд… У Кати забилось сердце. Она невольно поправила прическу, оглядела себя, прикрыла рукой пятно на халате, будто она сама посадила это пятно и сейчас ей достанется за неряшливость…

В день, когда подымали «свечу», Катя то и дело звонила в больницу, передавала оперативную сводку дежурной сестре. А когда вечером она пришла к Пасечнику на свидание, дежурный врач сказал ей: «Вот спасибо вам, барышня. Вы же его на ноги подняли! Психотерапия — великая вещь». «Чего, чего?» — переспросила Катя. Врач повторил, и Катя обиделась. Человек в летах, в халате ходит, а выражается. Какую-то «психотерапию» ей пришивает. «От психа и слышу!» Катя фыркнула и невежливо повернулась к врачу спиной. Опять ей досталось от Пасечника. Но Катя не расстроилась: учит — значит, любит.

Катя многое перебрала в памяти, пока ждала вызова на заседание бюро. И опять она вспомнила много такого, что заставило ее встревожиться и отчего бросило в жар…

Наконец Катю окликнули. Она несмело вошла в конторку.

— Садись! — сурово сказал ей Борис.

Он, когда вел заседание бюро, становился строгим, чтобы выглядеть более солидным.

Катя села на сварную табуретку у нагретой стены.

Борис взял заявление, маленькую анкетку, заполненную Катей, и торжественно сказал:

— На повестке дня — прием в комсомол нагревальщицы Петрашень Екатерины Петровны…

Борис прочел заявление Кати.

— Вопросы к Петрашень будут? — как можно строже спросил Борис.

Катя встала. Она стояла, покусывая кончик желтой косынки и с таким страдальческим выражением на лице, словно ей жали туфли.

Она прижала руку к бедру, боясь, что все заметят татуировку.

Катя впервые видела Бориса таким серьезным. Для нее он всегда был Бориской, которого Пасечник гонял за папиросами. Сейчас Катя смотрела на него виноватыми глазами, ожидая от него и его товарищей решения своей судьбы.

Она взглянула на Таню, которая вела протокол собрания. Катя впервые увидела у нее орденские планки и не могла оторвать от них глаз. Вот это комсомолка!

Борис зачитал рекомендации и сказал:

— Пусть расскажет свою биографию. Катя покраснела еще гуще.

— Родилась в тысяча девятьсот тридцать первом году… Поздно вступаю… Уже старая…

— Разве это старая? — перебила Таня. — Восемнадцать лет!..

Карпухин толкнул Баграта в бок и показал глазами на раскрытую дверь, за которой заседали комсомольцы.

— Видал старуху? Да я в тридцать первом году комсомольскую домну клепал в Каменогорске!

Карпухин обязательно хотел присутствовать при том, когда Катю будут принимать в комсомол. Он даже готовился выступить на собрании, но все перепутал. Оказалось, что собрания не будет, перед собранием Катю еще должны принимать на бюро.

— А разве молодая? — спросила Катя грустно. — Уже четыре года могла в комсомоле состоять. Если бы ветер в голове не гулял. Еще когда в ремесленном была, меня, дурочку, в комсомол увлекали…

— А может, тебя бы и не приняли раньше? — донесся из-за открытой двери голос Карпухина. — Не всякого — раз-два и приняли…

Все обернулись на голос. Борис сказал:

— Прошу посторонних не мешать заседанию.

— Это я-то посторонний?! — вскипел Карпухин, порываясь войти в конторку. — А кто же ее до комсомола довел, если не я?

— Закройте дверь! — распорядился Борис.

— Та не надо! — запротестовала Одарка; она сидела у самого выхода, разморенная, босая, рядом стояли ее резиновые сапоги. — И так дышать нема чем.

Баграт взял Карпухина за рукав, усадил обратно на рельсы и сказал:

— Зачем шуметь? Пусть заседают. Видишь, жена там, а мужа через порог не пускают…

Катя стояла расстроенная.

— Как насчет курения? — спросил Борис.

— Бросила.

— Давно бы так! Тоже придумала! У нас мужчины, верхолазы, — и то не все курят, — сказал Борис и покраснел.

Борису очень хотелось убедить всех, что он опытный, видавший виды активист. Задавая вопросы, он басил и пытался морщить лоб, но кожа на лбу не собиралась в складки и тотчас же разглаживалась, не оставляя на лбу и намека на глубокомыслие или сосредоточенность.

— Продолжай, Петрашень. Рассказывай биографию.

— Так я и рассказываю. Жили-проживали в лесу. Училась в школе, в Верхней Синячихе. Четыре класса. Потом поступила в ремесленное училище номер тринадцать. Окончила по четвертому разряду. — Катя презрительно усмехнулась. — Потому меня в нагревалыцицы и выдвинули.

— Слыхал, Баграт? — донесся возмущенный голос Карпухина. — Сама над собой насмешничает.

— А есть девушки, которые шестой разряд имеют, — наставительно сказал Борис, строго косясь при этом на открытую дверь.

— Да, — охотно подтвердила Катя. — Вот Одарка наша. Работает на монтаже высоковольтной линии. Не то что я — всё в нагревалыцицах.

— При чем тут Одарка? — раздался смешливый сиплый голос. — Что мы, Одарку в комсомол принимаем? Рассказывай свою биографию.

— А больше никакой автобиографии у меня нету. — Катя развела руками, потом, спохватившись, продолжала совсем тихо: — Когда в ремесленном была, три раза продавала хлебные карточки. Также хлебные пайки продавала. У нас норма была восемьсот граммов. За сто рублей паек продавала. Белье казенное на базаре загнала…

— Ну вот, теперь старые простыни вытащила!

— Да, простыни! — прикрикнула вдруг Катя на незнакомого парня. — А потом комендант следить стал за мной. Простыни снять — сразу комендант заметит, что койка голая. Так я нательное белье загнала, вторую пару… Потом на эти деньги в кино компанией ходили. Потом — на мороженое…

— То мороженое уже давно растаяло. Нашла о чем вспоминать — о хлебных карточках! Да их уже два года как отменили…

Катя метнула взгляд на Бориса и строго ответила парню, который ее перебил:

— Никто мне тех ошибок не прощал. Сами же просили рассказать автобиографию. А это, может быть, в моей жизни самое большое пятно.

— Не перебивайте ее, — сказала Таня. — Пусть рассказывает все, что находит нужным.

— Еще был некрасивый поступок с моей стороны. Присоединили мы провод к ручке двери. Двести двадцать вольт напряжение. Комендант взялся рукой, а его ка-а-ак отбросит! Правда, потом извинялись перед комендантом. В присутствии всего училища. И такой факт есть в автобиографии…

— Дело-то когда было! На исповеди, что ли, находишься? — снова вмешался Карпухин, расстраиваясь: наговорит на себя девка с три короба, откажут еще…

— Знаю, Захар Захарыч, где нахожусь, — с достоинством сказала Катя, повысив голос и оглядываясь на открытую дверь. — Дело было давно. А сказать должна…

— Ты бы еще вспомнила, как в детстве озорничала!

— Я же просил посторонних не мешать бюро. А то закрою дверь! — пригрозил Борис.

— Та дышать нема чем! — взмолилась Одарка, размахивая резиновой рукавицей, как веером.

— Расскажи, Катя, как работаешь на производстве, — попросила Таня.

— Из рук заклепки не выпадают, — бойко ответила Катя и оглянулась на дверь. — У Захара Захарыча работала. Теперь у Баграта Вартановича.

— Работает дюже добре!

— Каждую заклепку переживает!

— Даже в газетах статейки были.

— На Доске почета днюет-ночует.

— Это верно, — подтвердил Борис. — У нас, у верхолазов, тоже о ее работе знают. Награды получала?

— На мою грудь никак ордена не подберут, — выпалила Катя скороговоркой и тут же смутилась.

— Скажи лучше, Катя, где учишься? — снова поспешила на выручку Таня.

Катя замялась:

— В библиотеку записалась. Осенью, если не уедем, попрошусь в вечернюю школу.

— А может, на курсы по сварке?

— Нет, буду нагревать заклепки. Копоти не боюсь.

— Но ведь сварщицей лучше работать?

Карпухин не вытерпел и крикнул в раскрытую дверь:

— Это как сказать!

Катя смутилась еще больше, чем когда рассказывала про хлебные карточки. Она снова повернулась лицом к раскрытой двери и продолжала совсем-совсем тихо:

— Конечно, электросварка больше подходит к будущему, Захар Захарыч. Но, только я не жалею, что работаю нагревальщицей. Многому меня научили. Главное — кой от чего отучили… А до сварщицы я еще не доросла…

— Хорошо, Катя, что ты стала к себе так строга, — сказала Таня. — Но мне кажется — решение твое неверное.

Катя молчала, не спуская с Тани настороженных глаз.

— Сама, Катя, посуди. Разве ты — может быть, через несколько дней комсомолка — смеешь мириться с такой мыслью? Я, мол, некультурная, поэтому от передовой техники буду держаться подальше. Учиться надо, если не доросла.

— Мне самой невдогад было.

Борис смутился, подумав о себе. Хорош секретарь бюро, который не учится! Надо поскорей техминимум сдать.

Нет, техминимум — не подарок. Теперь минимум из моды выходит. На техмаксимум пора учиться! А то вчера опять опростоволосился. Не знал, как эллиптичность кольца определить. Так просто! Взять разность двух взаимно перпендикулярных диаметров…

— Ну вот и хорошо, что согласна, — продолжала Таня. — Как раз новый набор на курсы электросварки объявили. А можно и в техникум примериться.

— Правильно эта дивчина говорит! — неожиданно сказала Одарка, вставая в дверях и вытирая пот со лба резиновой рукавицей. — Я какая на стройку явилась? Прямо из колгоспа «Жовтень». Со свинофермы. Конечно, не один раз покраснеть пришлось. А с тебя, Катя, уже в ремесленном стружку сняли. Тебе прямая дорожка в техникум!

— Какие еще есть вопросы к Петрашень? — спросил Борис.

— Семейное положение?

— Невеста, — раздался тот же веселый сиплый голос. — Как Пасечника здоровье?

— Поправляется, — сказала Катя со счастливым смущением.

— До свадьбы заживет!

— Где уж нам уж выйти замуж!.. затараторила Катя, но тут же осеклась.

Все реже в ее словаре появлялись лихие присказки. С некоторых пор Катя стала говорить медленнее, с трудом подбирая слова, она как бы училась говорить заново.

— А устав знаешь?

— Читала.

— Какая же комсомол организация — партийная или беспартийная?

— Согласно уставу, комсомол — беспартийный…

— Правильно!

— Слыхал? — Карпухин ткнул в бок Баграта. — Беспартийная организация! А меня на бюро не пригласили. И даже попросили из конторки. Сраму-то сколько принял! Чуть-чуть через три земли не провалился. А теперь рта открыть не дают!

Баграт ничего не ответил Карпухину. Может, он его даже не слышал. Он раздумывал над словами Тани об учебе.

«Сварка заставит тебя учиться», — твердила Таня и ему…

— Ну, а газеты читаешь?

— Читает теперь, — ответила Одарка и усмехнулась. — По два раза на день. Один раз про себя, другой раз моему земляку…

— Пасечнику, — испуганно пояснила Катя.

Борис спросил:

— Расскажи про международное положение. Ну, например, в Америке какое на днях событие произошло?

— Знаю. Фашисты хотели убить негритянского певца…

— Поля Робсона…

— Вот-вот. Еще на днях его передача по радио шла: «Поет Поль Робсон». Все общежитие слушало.

— За что его хотели убить?

— За то, что поет наши песни: «Широка страна моя родная», «От края и до края», «Полюшко-поле»…

Задали еще несколько вопросов, на которые Катя ответила довольно складно. Приняли ее единогласно.

— Мне можно идти? — просияла Катя. Но Борис не успел ответить.

Внезапно труба содрогнулась и тяжело загудела, будто по трубе страшно ударили снаружи кувалдой. Все вскочили с табуреток и железных скамеек, все обратили лица к двери, а те, кто был у входа, выскочили из конторки. Гул доносился со стороны домны. Лампы в той стороне сразу потухли. Слышались крики, заглушаемые тревожными гудками паровозов.

— Кран рухнул! — сказал наконец Карпухин хриплым шепотом. — Побежали, Баграт!

— Авария на домне! — крикнул Баграт, появившись в раскрытой двери конторки, и тут же исчез.

— Спокойно, товарищи! — сказал Борис, сильно побледнев. — Никакой паники! Заседание бюро объявляю закрытым. Все комсомольцы считаются мобилизованными. Может понадобиться наша помощь.

Борис стал выбираться из-за стола. Таня дрожащими пальцами собрала со столика листы протокола.

— А мне сейчас можно числиться в комсомолках? — спросила Катя.

— За нами! — крикнул Борис ломким, мальчишеским голосом.

 

10

Маша пристально смотрела вдоль трамвайной линии, словно опаздывала и очень тревожилась, что нет трамвая. Лицо ее казалось необычно бледным при тусклом свете лампы, висящей над асфальтовым островком, на котором стояли она и Токмаков.

— А вам не стыдно идти со мной в кино?

— Стыдно? — Маша была мыслями очень далеко. — Конечно, стыдно! И когда вы успели эти пуговицы оборвать! А то, что небритый… Вы мне даже нравитесь в таком виде… Все, все знаю. — Маша взяла Токмакова под руку. — Мысленно я поздравила вас еще в день подъема. Ну, рассказывайте. Как ваши любимцы? Вадим? Матвеев? Бесфамильных?

С каждым днем для Маши становилось яснее, что она знала Токмакова недостаточно хорошо. Он оказался глубже и серьезнее, чем она думала о нем вначале, и этот новый Токмаков, смеющийся реже, чем прежде, с горькими складками у плотно сжатого рта, был ей дороже того шутника, самоуверенно болтающего о всякой всячине с ней, полузнакомой девушкой, во время первых встреч.

Из-за угла показался трамвай. О его приближении возвестили отсветы огней в черных витринах магазинов на противоположной стороне улицы.

Такие же отсветы были в блестящих и сейчас совсем черных глазах Маши.

Трамвай, в который они сели, шел мимо пустырей, заборов, и Токмаков не видел в окне ничего, кроме отражения самого вагона со всеми его лампочками и пассажирами, сидящими у окон. А там, где улица была освещена, за окном смешивались отражения вагона и бегущие мимо дома, деревья, киоски. За трамваем шла машина, и в свете ее фар Токмаков видел силуэт «зайца», прицепившегося сзади к трамваю.

— А помните, как я «зайцем» ехал на подножке?

— «Счастливый рейс»?

— Счастливый. А сегодня «Песнь для тебя»…

У входа в кинотеатр на широких ступенях толпился народ. Под яркими лампами стояли продавцы мороженого. В Каменогорске нет искусственного льда, и мороженое держат в бидонах из-под молока, стоящих в бочках и обложенных кусками соленого льда.

— Мороженое принесло мне много вреда, — сказала Маша. — Почему здесь не растет ни одно деревце?

Токмаков оглянулся. И в самом деле, зеленый строй деревьев, высаженных по краю тротуара, обрывался перед кинотеатром.

— Продавщица выльет в канаву соленую воду — и нескольких деревьев как не бывало. Карагач, акация, клен, — для них соленая вода — гибель… А около городской бани березки гибнут и гибнут. Какой-нибудь олух чистоплотный тут же наломает веток и идет париться.

— Эх, не догадался!

— Не люблю шуток на эту тему.

— Больше не буду. Но от мороженого вы все-таки не откажетесь?

— Конечно, нет! — рассмеялась Маша.

Они отошли в сторону от кино, в сквер. Он был лишен теней, освещен рассеянным лунным светом. Остро пахло с клумбы — приторный, медвяный запах был схож с запахом гречихи.

Токмаков почувствовал дыхание ветра, дующего от завода. Он посмотрел вверх.

По небу неслись облака, слабо очерченные, в мутных, туманных пятнах, с рваными оборками. Облака неслись, заволакивая, открывая и снова заволакивая звезды.

Токмаков взял Машу под руку.

— Знаете, Маша… Иногда, когда хочется сказать очень много, лучше совсем промолчать.

— Может быть.

— Разве нельзя сказать все без единого слова? Может быть, мысленно я давным-давно объяснился вам в любви…

— Но ведь не могла же я — пусть даже в ваших мыслях — оказаться такой невежливой и ничего не ответить. — Маша шумно передохнула.

— Вы сказали, что я человек, в общем, скорее хороший, чем плохой.

— Ну, предположим.

— Сказали, что я вам даже чуть-чуть нравлюсь…

— Допустим и это…

— Но не больше того.

— Плохо вы меня, Костя, слышали.

Маша сжала его руку. В этот момент она представила себе Токмакова, разгуливающего по узенькой балочке где-то на обморочной высоте, и у нее защемило сердце. А ведь иные женщины ежедневно провожают любимых на такую работу и потом ждут их. Как можно к этому привыкнуть? Вечная опасность, вечный риск… Она, как дурочка, твердила тогда в столовой: «Ах, как интересно! Ах, как увлекательно!..» А потом, когда домна построена, ехать неизвестно в какую глухомань, что-бы карабкаться по конструкциям новой домны… Или Костю опять застигнет наверху ветер?..

— Я недавно прочитал книгу Фучика. Он пишет о себе и о своей Густине. О том, что борьба и постоянная разлука делали из них вечных влюбленных, стократ переживших жаркие минуты счастья…

— Вечные влюбленные в разлуке, — повторила Маша.

Маша и Токмаков медленно прогуливались по фойе, добровольно подчинившись безостановочному круговороту зрителей, со всех сторон тесно их обступивших.

У трюмо толпились девушки.

Отовсюду доносились клочки разговоров:

— …и ничего трудного нет. Задача как задача. Нужно только помнить формулу свободно падающего тела…

— …обещали на шесть месяцев. Но этот перманент известный — до первой бани…

— …он так ухаживал за ней, так ухаживал — прямо жутко!..

— …Ну, конечно, прописала она его, все как полагается. А тут приезжает к нему жена с девочкой…

— …и в один прием всю эту махину подняли. «Свечу» и все, что к ней относится…

Токмаков искоса посмотрел на Машу, — досадно, что она не слышала про «свечу»…

В зрительном зале, в кресле перед Машей и Токмаковым, оказался Вадим.

— Знаете, Константин Максимыч, — сказал Вадим, — наклонный газоотвод нужно подымать, как вы придумали. Двое суток в кармане останется. Они там в проекте не учли, что повернуться на площадке негде.

— Двое суток — самое меньшее.

— Значит, и на следующей домне будем так подымать?

— Да, — подтвердил Токмаков и покраснел, как человек, уличенный во лжи.

Вадим не знает, что он в отставку подал. Никто из монтажников не знает.

Сказать сейчас или подождать?

Маша смотрела на Токмакова: «На следующей домне?..»

Уже погасили свет, когда в зал вошел Медовец. Токмаков видел, как он торопливо прошагал по проходу в последний ряд, безуспешно пытаясь пригнуться на ходу.

Уже и кассирша знала: Медовцу надо оставлять билет в последнем ряду.

В тот вечер крутили старую немецкую картину. Она была состряпана так, чтобы у главного героя все время были поводы петь одну за другой арии и песенки, — снимался и записывался в картине знаменитый итальянский тенор. Тенор прилежно пел, завязывая галстук перед зеркалом и гуляя по улице, катаясь в фаэтоне и сидя за столиком в кафе; тенор пел под аккомпанемент уличной шарманки, и у ног его падали медяки, завернутые в бумажки. Пышные слезоточивые кухарки лежали на подоконниках, высовываясь из окон во двор, и на плитах горели и пригорали забытые шницеля и блинчики. Тенор пел зачем-то в плавательном бассейне, и все сиятельные слушатели пребывали при этом в купальных костюмах. Тенор пел в кирхе, где его возлюбленная, немочка со смазливым лицом, хотела было сочетаться браком с каким-то лощеным графом парикмахерской наружности. Но тут невеста услышала чарующий голос тенора, бракосочетание расстроилось, она бросила жениха, второго по счету в этой картине, и бежала из-под венца с знаменитым тенором…

Токмаков сидел с Машей в темной тесноте, ощущая теплоту ее плеча, не разнимая горячих рук.

Он хотел, чтобы эта дурацкая картина длилась бесконечно, чтобы на экране не прерывалась цепь сентиментальных нелепостей, чтобы, как заводной, до хрипа, до изнеможения пел тенор, — лишь бы сидеть вот так, чувствуя ответное пожатие пальцев, и ни о чем не говорить, — пусть вечно длится это счастье, полноте которого мешает только мысль, что оно вот-вот кончится.

— Сколько дней осталось, Костя? — шепнула вдруг Маша.

— Двадцать восемь!

«До разлуки с Костей или до неразлучной жизни?» — подумала она.

«На следующей домне!» — звучали в ушах Токмакова доверчивые слова Вадима. А будет ли для него следующая домна или эта вот, в Каменогорске, последняя? Хорошо бы как в армии: приказ — изволь подчиниться. Но как трудно решить самому!

Бросить свою работу, уйти сверху, с монтажа? Все равно, что попроситься из разведчиков в интендантский склад!..

Но вот экран потух и онемел — сеанс окончен. Слепящий свет люстры. Резкий стук одновременно отброшенных сидений.

— Внимание, товарищи!

Кто-то стоял перед экраном, на который была отброшена фантастически увеличенная тень его поднятой руки. Так это же заместитель Тернового!

— Внимание, товарищи! Строителей домны срочно вызывают на площадку. Прошу собраться у кинотеатра. Машины будут через несколько минут.

Маша выбежала на улицу вслед за Токмаковым. Он всмотрелся в сторону завода, где стояло бессонное зарево и где небо всегда было в сполохах и зарницах, — теми ноте раз и навсегда отказано в пропуске на металлургический завод.

Алые и фиолетовые вымпелы пламени вырывали на какие-то секунды из темноты макушку трубы, освещая и эту макушку, и дым, идущий из соседней трубы.

Токмаков вглядывался встревоженно куда-то правее действующих домен, туда, где находится площадка строящейся домны, и голос тревоги звал его туда скорей, как можно скорей.

Вдали показалась машина, судя по расстоянию между фарами — грузовик. Он шел от завода.

Токмаков выбежал на середину мостовой и поднял руку. Грузовик — теперь уже виден был его громоздкий контур — мчался прямо на него.

Шофер, не уменьшая хода, дал сердитый гудок. Токмаков, освещенный фарами, продолжал стоять как вкопанный. Грузовик надвигался с огромной скоростью.

— Костя! — не выдержала Маша.

Шофер резко затормозил; скрипнули от натуги тормоза.

— На домну!.. Скорее!..

— А я думал, пьяный, — сказал шофер с неожиданным добродушием. — Вот чудак! Машина-то в гараж идет.

— Авария. Подбрось, друг! — Токмаков кивнул на людей, сбившихся у края тротуара.

— Ну, садитесь, раз такое дело. — Шофер стал круто разворачивать машину.

Маша порывисто бросилась к Токмакову, обвила его шею руками и поцеловала в губы.

Кучка людей стояла в тряском кузове, держась друг за друга, и один из них был на голову выше спутников — Маша узнала Медовца. Токмакова она не увидела, его заслонил Вадим. И долго еще красный светлячок у номерного знака подрагивал в темноте, все уменьшаясь и слабея.

 

11

Тревожными гудками — один длинный и три коротких — гудели паровозы.

Истошные крики, ругань, чей-то пронзительный свист и возглас «полундра-а!», донесшийся откуда-то сверху…

Кран упал на пустырь, пересекаемый железнодорожной веткой, и верхушкой своей смял трансформаторную будку.

Дежурный диспетчер позвонил Терновому.

— Жертвы есть?

— Нету.

Терновой облегченно вздохнул.

— Дымов знает?

— Еще не знает. Едет с цементного завода. Будет с минуты на минуту.

Машина Дымова подъехала к тресту. Дымов не успел еще отнять руки от дверцы, как поджидавшая его секретарша сбивчиво, глотая слова, сообщила о падении башенного крана. Дымов прикрыл рукой глаза и глухо спросил:

— Жертвы есть?

— Нету.

— Терновому сообщили?

— Минуты три как выехал на домну.

— Гони вовсю! — Дымов яростно захлопнул дверцу. Шофер развил предельную скорость. Дымов сидел, опустив плечи, прикрыв глаза сжатыми кулаками.

Не сорвался бы пуск домны! И осталось-то несколько тяжелых подъемов. Как их теперь поднять, эти тяжеловесы? Что там? Небрежность? Или кран с дефектами? «Вы, Иннокентий Пантелеймонович, очень везучий. Вам всегда сопутствует удача», — сегодня бы министр ему этого не сказал. Всего двадцать восемь дней до пуска. Как назло, месяц короткий. Тридцать дней в сентябре. Хоть бы день еще!..

Спидометр показывал восемьдесят километров, но Дымов на него не смотрел…

Впереди по тому же шоссе мчался в своей дряхлой, но выносливой «эмке» Терновой.

Он держал обе руки на палке, поставленной между коленями, и всматривался в ветровое стекло.

Самое главное — чтобы люди не пали духом. Не потеряли уверенности в своих силах. Удастся ли быстро собрать подъемные мачты? Надо сейчас же монтажников повидать. У Токмакова голова хорошо варит. И Матвеев не мальчик в таких делах.

Шофер загодя, еще не подъехав к шлагбауму, начал давать нетерпеливые гудки, и «эмка» Тернового промчалась через проходную, не замедлив хода.

В заднее стекло били фары «победы» Дымова, преследующей «эмку» по пятам.

Падая, кран оборвал провода, на площадке было темнее, чем обычно. В полутьме, подсвеченной заводским заревом, одиноко торчала верхушка строящейся домны. Глаз искал по соседству ажурную мачту крана, и ее отсутствие сообщало всему пейзажу тревожную новизну.

Дымов, запыхавшись, шел вдоль безжизненно распростертого на земле крана. Он был бледен, мрачен, мощные плечи его стали более покатыми, отягощенные невидимой тяжестью.

Чрезвычайное оперативное совещание началось в полночь. Оно напоминало заседание армейского штаба в момент, когда противник прорвал линию фронта и нужно принять срочные меры, чтобы удержать позиции до подхода свежих подкреплений.

— Москва у телефона, — испуганно сообщила, прикрыв дверь, секретарша.

Дымов поднял трубку — она была тяжелее тяжелого — и спокойным голосом доложил министру об аварии во всех ее подробностях. Он прямо сказал, что, по мнению комиссии, дело не в башенном кране, а в плохой организации работ.

— Пантомима на площадке до добра не доводит. Я считаю, Александр Павлович, что подобные механизмы требуют радиосвязи…

Терновой старался по отрывочным репликам, по выражению лица Дымова понять, что говорит министр.

Предшественник Дымова, разговаривая с министром, позволял себе иногда если не ложь, то во всяком случае полуправду. Имел ли начальник право сердиться, если иные прорабы делали ему потом не слишком правдивые доклады?

Дымов положил трубку, тоскливым, ищущим взглядом оглядел соседей, пошевелил пальцами и неожиданно спросил:

— У кого закурить найдется?

После короткого замешательства кто-то протянул папиросы. Дымов закурил, а вслед за ним, осмелев, сразу разжег трубку Гинзбург, закурили и другие.

Дымов кивнул Медовцу. Тот тяжело вздохнул и громовым голосом продолжал читать акт:

— «Таким образом, имела место несогласованность в передаче сигналов между такелажниками, чему способствовало недостаточное освещение рабочего места». К акту, — заключил Медовец, — приложено особое мнение старшего прораба Дерябина.

— Что это за особое мнение?

— Разрешите, Иннокентий Пантелеймонович? — Дерябин поднялся с места. Он изо всех сил старался выглядеть спокойным, что плохо ему удавалось. Губы подергивались, лицо казалось сейчас еще более вытянутым, чем всегда. — Я не могу отвечать за происшедшее.

— А разве кто-нибудь считает вас виновником аварии?

— Откровенно говоря, нет. Но считаю нужным заявить заранее, что негодный кран…

— Почему же негодный? — Гинзбург широко открыл глаза и выхватил трубку изо рта. — Заяв-ление, которое не соответствует истине, является ложью!

— Между нами говоря, я обследовал сечение, по которому обрушилась верхняя часть крана. В одном месте был плохо проварен шов.

— Ну при чем здесь сварной шов? Кран рассчитан на сорок тонн. Груз он поднимал ерундовский, всего четыре тонны. Но когда этот груз зацепился за домну и трос лопнул, суммарное разрывное усилие всех ниток троса достигло не меньше… — Гинзбург сделал паузу и сердито произвел какие-то расчеты на бумажке, — не меньше ста пятидесяти тонн. Понимаете, какая сила разорвала трос? Эта же самая сила и опрокинула кран. Что значит тянуть груз, который зацепился за домну? Значит, пытаться сдвинуть всю домну. Кран был в тот момент подобен человеку, который изо всех сил тянул за веревку. Веревка лопнула — вот человек и опрокинулся на спину!

— Машинист крана виноват, — сказал Дерябин. — Обязан был почувствовать перегрузку. Я об этом членам комиссии сообщил.

— Вина, вина! — не выдержал Терновой. — Поймите, Дерябин, здесь нет ни обвиняемых, ни обвинителей. Дымов — не судья, Гинзбург — не следователь, я — не прокурор. Мы обсуждаем вопрос о том, как быстрее ликвидировать последствия аварии.

— Сейчас вся наша забота — не сорвать пуск домны в срок! — сказал Дымов. — Конструкции укрупняли в расчете на башенный кран, а кран вышел из строя. Как мы их теперь подымем? Может, придется их разукрупнить на земле и поднять по частям? Или установим новую подъемную мачту и подымем тяжеловесы сразу? Где мы потеряем времени меньше — в первом или во втором случае? Вот что надо решить.

Дымов подошел к раскрытому окну и посмотрел в сторону домны. Оттуда доносился гул работы. Уже начали демонтаж обрушенного крана.

Дымов вернулся к столу, обвел всех повеселевшим взглядом и сказал:

— А вы подумали, сколько дней ушло бы у нас на разборку крана, если бы он стоял на своем месте? Восемь дней по графику. А тут он сам рухнул. Мы его за сутки уберем. Значит, семь суток у нас есть про запас. Конечно, уж если ему падать, — Дымов тяжело вздохнул, — лучше бы не сегодня, а после всех тяжелых подъемов. Но все-таки семь суток у нас в запасе. Вот и давайте думать, где и как еще выкроить время, как уложиться в график.

Терновой внимательно посмотрел на Дымова. Тактика, и притом умная! А что пользы, если Дымов будет сейчас мрачнее тучи?

— Положение весьма тревожное, Иннокентий Пантелеймонович, — сказал Дерябин.

Он покосился на Дымова, зажег спичку дрожащей рукой и закурил.

— Конечно, тревожное, — сказал Терновой. — И пусть тревога, самая большая тревога, владеет нами. Но только тревога, а не паника!

— Несколько тяжеловесов придется разукрупнить, Иннокентий Пантелеймонович, — сказал Дерябин извиняющимся тоном. — Трезвый взгляд на вещи… Откровенно говоря, придется составить новый график. Что же делать, обстоятельства диктуют…

Дымов гневно пригнул голову.

— Вы хотите сказать, что обстоятельства диктуют нам отсрочить пуск домны? Никто этого не позволит! И мы сами этого не позволим. Запомните это раз и навсегда! — Дымов выдержал паузу и добавил: — Если собираетесь дальше работать на «Уралстрое»… Кто хочет высказаться по существу вопроса? Кажется, вы, Григорий Наумович?

Дерябин старательно вслушивался, лицо его выражало преувеличенное внимание, но он не мог сосредоточиться и все время терял нить разговора. Его и в самом деле никто не считал виновником аварии. Но все равно нужно срочно послать объяснительную записку в Москву. И надо же было, чтобы это несчастье постигло его сейчас, когда монтаж идет к концу!.. Пожалуй, в первых числах октября, сразу после пуска, он мог бы выехать в Москву. Из дому уже две недели нет писем. Вчера он звонил, звонил и только в два часа ночи застал жену. Она опять завела речь о пуховом оренбургском платке. «Да нет в Каменогорске таких платков!» — «Как же нет, если они так и называются — оренбургские?.. Их вяжут на Южном Урале. А ты три месяца сидишь на этом самом Южном Урале и не можешь купить мне пухового платка. Если не хочешь, — и в голосе жены послышались слезливые нотки, — прямо так и скажи…» Он пытался объяснить, что находится очень далеко от оренбургских степей, здесь совсем другие степи… Разговор иссяк сам собой, прежде чем истекло время, вперед оплаченное на переговорном пункте.

И вот сейчас Дерябин, такой подчеркнуто внимательный, даже сосредоточенный — тонкие губы сжаты, в углу рта зажат изжеванный мундштук папиросы, — слушал Гинзбурга и не слышал его…

На совещании был принят новый план работы, который укладывался в старый график. Ничего не разукрупнять. Срочно установить мощную подъемную мачту и с ее помощью поднять все оставшиеся тяжеловесы, к счастью, их немного.

Прожекторы освещали место аварии. По железнодорожным путям, поперек которых лег кран, с обеих сторон подошли паропутевые краны. Они уже примерялись к тому, как бы поскорее по частям оттащить безжизненный кран в сторону.

Токмаков увидел в этой горячей сутолоке Вадима — тот уверенно распоряжался бригадой.

— Константин Максимович, как же теперь? — Борис чуть не плакал.

— Не вешай голову, Борис! График в обиду не дадим.

— Главное — придумать, — подал голос Матвеев, а руки все сделают.

«Вот я и поеду — за руками!» — решил Токмаков.

 

12

Монтажники из его бригады, за исключением тех, кто был на комсомольском бюро и в кинотеатре, еще не знали о падении крана. Надо поднять их по тревоге.

— Ну и ночь! — сказал Токмаков водителю, усевшись в кабине. — Если бы новая рубашка сегодня на мне истлела, — не удивился бы.

Всю дорогу Токмаков, что называется, «ловил окуней» — клевал носом. Чтобы не так клонило ко сну, насвистывал песенку из фильма «Песнь для тебя».

Он ехал через сонный город, мимо домов с темными окнами, и ему было приятно думать, что Маша сейчас спит. А может, и она не спит? Борис ведь дома не ночевал. Наверно, переполох там.

Машина быстро домчала его до общежития.

Первым, кого разбудил Токмаков, был Бесфамильных.

— Вся бригада дома?

— Вся. Только ребята в разобранном виде.

— Разбудить! Кран упал. Мачту ставить будем.

Бесфамильных наморщил безбровый лоб, вскочил с койки, как подброшенный пружиной, и заорал на все общежитие:

— Подъем!

Его била нервная дрожь, он шептал себе под нос ругательства и сам себя подбадривал:

— Спокойно! Без паники!

Одни вскакивали на ноги мгновенно, не досмотрев сна, не протерев глаз, не потянувшись вволю, — в этом сказывалась военная выучка или распорядок в ремесленном училище.

Другие никак не могли очухаться и понять, зачем их будят в такую рань, когда радио еще молчит, лампочка горит над столом, а в окна вставлены какие-то зеленые стекла.

Токмакова сильно клонило ко сну. Он вышел в коридор, постоял у стенгазеты «Монтажник», прочитал несколько заметок и стихотворение Ф. Бесфамильных, посвященное недавнему подъему «свечи», которым, как утверждал автор, будут гордиться наши внуки. Стихотворение заканчивалось так:

Токмаков достал карандаш и начал исправлять грамматические ошибки, которыми пестрела газета. Когда ошибки были исправлены, он, чтобы разогнать сон, вышел на свежий воздух.

Уже все вскочили с коек и теперь поспешно одевались.

Из соседней комнаты приковылял Пасечник. Босой, в нижнем белье, он стоял на костылях, прислонившись к дверному косяку. Пасечник был бледен и небрит, у него отросла борода с медным отливом.

Он не спал, когда в соседней комнате раздался громовой окрик Бесфамильных: «Подъем!»

Вчера утром проводил Катю на работу. Он знал, что после работы будет заседать бюро комсомольской организации. Будут разбирать Катино заявление.

Волновался весь вечер и битых два часа простоял на костылях в коридоре у окна.

Еще никогда он не чувствовал себя таким одиноким, таким несчастным, как в этот вечер.

Катя не вернулась с монтажниками, которых привезла с работы полуторка. Значит, заседание бюро не отложили, все идет своим чередом. Но прошел час — Кати не было. Очевидно, после заседания решила на радостях зайти в «Гастроном». Может, как в субботу, за арбузом охотится? Сюда, в Каменогорск, редко арбузы завозят. То ли дело у них в Запорожье! Он бы там Катю фруктами обеспечил. Какой сад у дядюшки в Зеленой балке!

Катя все не шла, и Пасечник уже начал раздражаться. В самом деле, ну кому нужны сегодня эти покупки? Нашла время бегать по магазинам! Неужели Катя не понимает, что он беспокоится?

Вечер тянулся нестерпимо медленно, времени прошло столько, что Пасечник понял: нет, дело не в покупках. Очевидно, она со стыда, с досады решила не показываться сегодня на глаза.

Может, не следовало и разговора заводить с Катей насчет комсомола? Или не подготовилась она как следует? Вдруг ей там поставили в вину, что живет с ним, Пасечником, а они не зарегистрированы? А он еще частушки сочинял глупые, холостяком себя называл, дурачился.

Почему он раньше об этом не подумал, не оградил Катю от разговоров, наподобие тех, которые заводит этот Хаенко? Ну, положим, Хаенко — тот по злобе болтает, из ревности.

Пасечник вспомнил, как он в первый раз попросил Катю почитать ему вслух газету. Глаза, дескать, болят, когда читаешь лежа. И как она потом сама приохотилась к чтению.

А Кати между тем все нет и нет, Лежит сейчас у себя на койке и ревет. Была просто беспартийная, а теперь все станут пальцем тыкать — отказались принять в комсомол! Так и будет ходить с меткой.

Но все-таки как же она в тяжелую для себя минуту стала его чуждаться? Горевать, так горевать вместе. Когда Пасечнику было плохо, Катя прибежала к нему в больницу. А когда ей самой плохо — не доверилась…

Может, с ней стряслась беда?

На рассвете — после бессонной ночи рассвет всегда кажется очень поздним — Пасечник услышал, как к дому подошла машина. Острая тревога подняла его с койки. Он приковылял к окну в коридоре и увидел пустую машину. Дверца кабины распахнулась, кто-то спрыгнул на землю… Прораб Токмаков!

Пасечник в первое мгновение даже не уловил смысла того, что услышал. Прежде всего подумал о Кате. Так вот почему она не пришла после собрания!

Какими маленькими сразу показались Пасечнику все его заботы, сомнения, огорчения, когда он осмыслил новость, привезенную Токмаковым, когда он в полной мере представил себе размеры бедствия.

Нет, он не мог оставаться в одиночестве! Он поспешил в комнату к дружкам-монтажникам, и костыли обжигали ему руки, постыдные костыли.

Пасечник стоял в дверях и мрачно смотрел, как одеваются товарищи. Какие они все нерасторопные и неловкие. Эх, был бы он сейчас на своих на двоих, разве он так бы возился?!

Хаенко приподнял голову с подушки, но вставать не торопился.

Он оглядел с ног до головы Пасечника, затем скользнул небрежным взглядом по комнате, посмотрел на свои боксерские перчатки, висящие на стене, у кровати.

— Ты что? — прикрикнул Бесфамильных. — Особого пригласительного билета ждешь?

— Я вот лежу и думаю. К чему, собственно говоря, такая спешка? Все спешим, спешим. И выспаться некогда.

— А у самого аж глаза вспухли! — донеслось из угла.

— Вот хнытик! — вздохнул Метельский. — Хнычет и хнычет. Можно подумать — никогда не спал досыта.

Хаенко даже не повернул головы, пропустил все мимо ушей.

— Мне выспаться нужно. У меня сегодня встреча на ринге…

Хаенко повернулся со спины на бок, чтобы не видеть запыленных перчаток, и спросил, зевнув:

— А что страшного произойдет, если домну пустят на неделю позже?

— Ничего страшного не произойдет, — ответил Пасечник в тон Хаенко. — Подумаешь, дело большое! Обокрасть страну на десять тысяч тонн чугуна!

— Уж сразу и обокрасть! — Хаенко еще раз потянулся и нарочито громко зевнул.

— Ты же знаешь, — сказал Бесфамильных, — что у нас в стране временные трудности с металлом.

— А у нас это постоянно — временные трудности. То того подожди, то этого. Факт! Живем — прямо как в очереди. И все торопимся. Будто война еще идет. А куда торопиться-то особенно? — Хаенко спустил наконец ноги с кровати. — Все равно все дороги ведут к коммунизму. Капитализм обязательно сгниёт. Об этом и на политзанятиях говорили. Ох и толкучка, наверно, будет в первый день в магазинах при коммунизме!

— Тебе-то какая забота? — подал голос Пасечник. — Ты ведь все равно без очереди пролезешь…

Хаенко сделал вид, что не расслышал.

— А наступит коммунизм на неделю раньше, на неделю позже — какая особенно разница? — Хаенко начал обуваться. — Надо тебе, Бесфамильных, теоретически подковаться. А то такие простые вещи приходится тебе объяснять…

Бесфамильных в поисках поддержки оглянулся на Пасечника. Тот стоял, опершись на костыли, глаза его потемнели, с лютой злобой смотрел он на Хаенко.

Пасечник вообще терпеть не мог Хаенко, — может быть, потому, что находил в нем некоторые свои черты, доведенные до уродства.

— А ну, пошевеливайся! — угрожающе закричал Пасечник.

— Ну-ну, не очень-то! — огрызнулся Хаенко. — Подумаешь, испугал! А ты кто такой, собственно? Отдел кадров?

— А мы не отдел, — сказал Пасечник очень значительно. — Мы эти самые кадры и есть!

— Мне к семи утра на работу, — продолжал Хаенко хорохориться. — Понятно? Согласно колдоговора. Первая смена заступает в семь. Факт! Вы что, меня на удочку, что ли, поймали? Так что — напрасны ваши совершенства. Идти сейчас или не идти — дело добровольное.

— Да ты понимаешь, что говоришь? — побледнел Пасечник еще больше. — На домне авария. А-ва-ри-я! Мачту надо ставить вместо крана. Каждый человек на вес золота!

— А если на вес золота, не нужно было тебе по мокрым балкам прыгать. И в костыльники записываться…

— Ах ты, шкура!..

Пасечник яростно замахнулся костылем. Может, он и в самом деле запустил бы его в Хаенко, но костыль с сухим треском стукнулся о притолоку двери, и Пасечник, бледный, с дрожащими губами, снова подсунул костыль под мышку и оперся на него.

— Какие мы нервные! — Хаенко тоже побледнел. — Видишь, одеваюсь? Что же, у меня совсем совести нет? А вам нервы лечить нужно. Тем более что вы теперь находитесь в женском обществе…

Пасечник, не глядя на Хаенко, заковылял в свою комнату.

Он лег на койку лицом к стене, прикрыв голову подушкой, и лежал так, не шевелясь…

— Если ко мне чуткий подход иметь, то всегда сговориться можно, — Хаенко надел наконец свою куртку с оборванными пуговицами.

Когда Токмаков, все такой же усталый и сонный, вернулся в комнату Бесфамильных, все были одеты. Ждали монтажников из соседнего дома.

В комнате было неопрятно. Пепельницы нет, окурки в чернильнице, чернила почему-то налиты в солонку, соль рассыпана по клеенке.

— Вы бы у девчат порядку поучились, — сказал Токмаков, присаживаясь к столу.

«А моя комната? — подумал Токмаков. — Не помню, когда подметал последний раз. Сколько дней не спал дома? Три? Четыре?»

Стоило Токмакову представить себе свою койку, подумать о сне, как он тут же заснул, скрестив руки на столе и положив на них тяжелую голову.

Наконец все в сборе. Ленивым шагом, посвистывая, последним подошел Хаенко. По пути он закручивал обрывки проволоки на куртке.

Монтажники, поеживаясь от холода, сидели в кузове.

Они строили всевозможные догадки о причинах аварии и уже спорили о том, как лучше выйти из положения.

Хаенко, перебив горячий спор, сказал:

— Вот бы начальство догадалось каждый раз машину присылать за нами! Между прочим, нам по колдоговору машина полагается. Факт! Поскольку от жилья до стройки больше трех километров. Транспорт предоставляется в обязательном порядке. Или пусть оплачивают проезд. Пусть мне за четыре года проезд оплатят — я себе машину легковую куплю…

Только когда все разместились в кузове машины, Метельский сбегал в общежитие и растормошил спящего Токмакова. Тот вскочил со стула, разок потянулся, да так, что хрустнули суставы, сон как рукой сняло, зашагал к выходу. В коридоре его поджидал Пасечник.

— Разрешите инвалиду обратиться, товарищ прораб.

— Слушаю тебя, Николай.

— Не видал ты там на площадке, Константин Максимович, барышню одну? Такая смугляночка, Можно даже сказать, черномазенькая. Ну, которая заклепки Карпухину жарит. Обмундирование у нее — желтая косыночка, вся в цветочках, потом платье такое пестренькое…

— Что ты мне так долго объясняешь? А то я твою Катю не знаю!.. Хлопочет там вместе с другими. Кран мы демонтируем.

Токмаков остановившимся взглядом поглядел в окно, словно мог увидеть отсюда обрушенный кран, облепленный людьми, сосредоточенно потер лоб, затем неожиданно обнял Пасечника за плечи, тут же отстранил его и молча пошел к двери.

— Один я тут остался, Константин Максимович! — пронзительно крикнул Пасечник вдогонку, когда Токмаков спускался с лестницы.

Он торопливо залез в кабину, и машина тронулась.

Пасечник стоял у окна, опершись на костыль, и печально смотрел вслед машине.

 

13

В пять тридцать утра бригада приступила к сборке новой подъемной мачты, и за полсмены, к половине десятого, сделали столько, сколько Токмаков рассчитывал сделать к концу дня. Но все равно, впереди еще была уйма работы, и он отдал команду на обеденный перерыв.

В этот ранний час столовая пустовала, всех быстро обслужили, на обед хватило и получаса.

Когда Токмаков вышел из столовой, радиорепродуктор встретил его трансляцией из Москвы:

«Доброе утро, товарищи! Начинаем гимнастику…»

Зазвучал бравурный марш.

«Ну конечно, восемь утра по московскому времени», — прикинул Токмаков, устало шагая под бодрые возгласы: «Сделайте глубокий вдох. Ноги на ширине плеч. Сделайте выдох. Подымайте руки. Ноги совершенно прямые… Выдох — вдох, выдох — вдох…»

Токмаков вздохнул, вовсе не в ритме гимнастики, и направился к площадке, где собирали подъемную мачту.

Только Хаенко не было на месте, когда бригада Вадима вновь приступила к работе.

Вадим заглянул в парикмахерскую, приютившуюся в дощатом сарае, рядом со столовой, и увидел Хаенко, восседающего в кресле, завернутого в простыню.

Хаенко отвел руку парикмахера с ножницами и встал. — Напрасно вскочил!

— Достригусь в момент!

— Можешь стричься, причесываться. Можешь даже завиться.

Вадим круто повернулся и вышел из парикмахерской.

Хаенко сдернул с себя простыню — под ней была ржавая спецовка, подпоясанная монтажным поясом, — и выбежал следом.

— Вадим! Будь человеком! Еще две минуты. Прямо потеха!

— Ищи другую бригаду.

Хаенко прибежал к своей лебедке с недостриженным затылком, один висок был обкромсан. Но Вадим не допустил его к работе.

— Ты что? Забыл, как вместе в туннеле жили? В одной золе картошку пекли? Об одну трубу спины прели?

— Помню.

— Плохо помнишь, Вадим. Или забыл, как училищный ватник на базаре загнал? А карточки хлебные?

— Я старое помню и стыжусь. А ты бахвалишься! Все еще как в туннеле живешь. Зря я тебя взял в бригаду…

— Вместе же в дезертирах тыла числились.

— Я те прогулы давно отработал.

— А других прогулов у тебя не было? Дымов тебя покрыл. Факт!

Хаенко отряхнулся от волос, попавших ему за шиворот.

— Рассказывай на здоровье!

— Уже шуток не понимаешь! — Хаенко снисходительно улыбнулся и сразу сбавил тон: — прямо потеха! Я ведь почему тебя прошу? Сам знаешь. Мне без тебя податься некуда.

— На испуг не взял, теперь на слезу берешь?

— Ну, накажи меня. Сними разряд.

— Тебе два разряда снять мало.

— Да что ты ко мне привязался?

Хаенко сжал кулаки и угрожающе подступил вплотную к Вадиму, так что даже слегка ткнулся в его грудь.

Вадим оттолкнул от себя Хаенко.

— Уйди. — Вадим стоял бледный, стиснув зубы, Хаенко вновь угрожающе придвинулся и замахнулся. Вадим не сошел с места, не пошевелился, и рука Хаенко упала, как перебитая.

— Ты бы еще перчатки свои надел! — сказал Вадим внешне спокойно. — Только хулиганить умеешь.

— Если хулиган — нечего было меня будить среди ночи. Субботник — дело добровольное. Тем более сегодня и не суббота вовсе.

Хаенко подождал, что на это скажет Вадим. Но тот стоял молча, стиснув зубы.

— Может, я не выспался сегодня? — снова завелся Хаенко. — А ты меня заставляешь самоотверженно, с небывалым подъемом работать. Пойду свое досыпать.

Хаенко повернулся недостриженным затылком и уже сделал неуверенный шаг — он явно ждал, что Вадим его остановит, попросит не артачиться, не бузить, остаться.

Но Вадим только крикнул вдогонку:

— Монтажный пояс оставь!

Хаенко остановился, обернулся, молча, с небрежной медлительностью снял пояс, швырнул его в лужу, так что пояс загремел цепью, и собрался идти дальше.

Но Вадим угрожающе схватил его за плечо, круто повернул к себе лицом.

— Подыми пояс!

Хаенко хотел уйти, но Вадим, взбешенный, наотмашь ударил его по лицу.

Хаенко не удержался на ногах и плюхнулся в лужу, Вадим, очень бледный, но внешне невозмутимый, подобрал пояс, обтер его о свою спецовку, повесил себе на плечо и, не глядя на отряхивающегося Хаенко, зашагал к домне.

— Это что же такое получается? — вопрошал Хаенко слезливо, держась за скулу. — Товарищ мастер, вы свидетель!

— Какой еще свидетель? — Матвеев озабоченно почесал лысину. — О чем речь?

— Вы же видели, товарищи? — воззвал Хаенко к монтажникам, стоявшим поодаль.

— А что произошло? Я лично ничего особенного не видел, — пожал могучими плечами Бесфамильных и отвернулся.

— И я ничего не бачила, — подтвердила Одарка.

Она стояла у электробудки с надписью «Работают люди. Не включать. Смертельно!» и только что проводила не замечающего ее Вадима долгим, нежным взглядом.

Стычка с Хаенко весь день не давала покоя Вадиму. Никуда не уйти от воспоминаний.

В годы войны на заводе околачивалось немало ночлежников. Среди них были Вадим и Хаенко. Заводские пропуска у них остались на руках. Кто же знал, что ребята идут на завод, лишь бы только переночевать в тепле, а не работать в ночную смену? Вадим и Хаенко ночевали в туннеле, под коксовой батареей. Угольная пыль, лежавшая на кирпичном борове, давно превратилась в никогда не остывающую золу; за полчаса испекался картофель. В туннеле было всегда сухо и тепло, как бы наверху ни бушевала метель, как бы ни хватал за нос и уши декабрьский мороз. Можно было сидеть, прислонившись к горячей стене, или спать, свернувшись в клубок на горячем полу.

Когда Карпухин привел Вадима к себе домой, Вадиму показалось, что хозяйка недовольна, он подумал с тоской: не податься ли обратно в компанию к Хаенко?

Но когда Василиса постелила ему у самой печки и еще набросила на ноги тулуп, от которого уютно пахло шерстью и парным молоком, ему так стало хорошо, что он дал слово пересилить себя.

На другой день, такой памятный для Вадима, он показал Карпухину свое обязательство, с трудом сочиненное им в столовой.

«Мною получены фуфайка, брюки ватные, пара белья, валенки, шапка и носки, все новое. Меня помыли, постригли, и товарищ Карпухин Захар Захарыч взял меня к себе на квартиру. Я, Пудалов Вадим Павлович, обязуюсь соблюдать установленный режим, работать добросовестно, выполнять все распоряжения старших, чтобы меня тоже приняли во фронтовую бригаду. В случае невыхода на работу или другого нарушения прошу применить ко мне самые строгие меры и наказать вашей властью. Пудалов Вадим Павлович».

«Значит, давай, Вадим Павлович, на сухом берегу договоримся. Можно за тебя ручаться?» — «Можно». Пока Карпухин читал обязательство, Вадим стоял, не опуская глаз.

Вадима взяли во фронтовую бригаду. Он очень этим дорожил. Стоял на комсомольских вахтах «За советский Харьков», «За советский Белгород», «За советский Новороссийск».

Он с волнением следил за наступлением наших войск на Смоленщине. Несколько лет не видел матери и сестренки, не был в родной деревне. В начале войны слал письмо за письмом — может, какое-нибудь и дойдет. Но только после того как освободили Смоленщину, получил наконец ответ от матери — отец погиб в партизанах, дом еле держится, корову угнали немцы.

Семья Карпухина стала ему за эти годы родной семьей. В Чусовой, куда он уехал строить домну вместе с Карпухиным, он получил паспорт — ему исполнилось шестнадцать лет. Перед отъездом в Чусовую тетка Василиса справила Вадиму брюки навыпуск и куртку — отрез, полученный в премию, Вадим принес «под сохран» еще весной. С домны на домну ездил Вадим, и лишь весной 1944 года получил наконец отпуск и после трехлетней разлуки свиделся с матерью.

После отца остались топор, рубанок, стамески, ножовки, а работы всякой было поверх головы: дверь перекосилась от близкого разрыва бомбы и не закрывалась, забора нет, ворота рассыпались, колодец не очищен, половицы покорежились, солома на крыше сгнила. Дни летели быстро, давно пора было в обратный путь, но тут захворала мать, а потом нужно было вскопать огород, он просто обязан был отобрать лопату у десятилетней сестренки. Подоспели еще хлопоты по хозяйству, и у Вадима все не хватало смелости упаковать свой фанерный чемоданчик и уйти с ним на далекую станцию. Родичи и соседи напоили Вадима самогоном и уговорили остаться дома совсем. Но когда Вадим наутро протрезвился, то твердо заявил, что возвращается на «Уралстрой».

Не так просто было добраться в тот год из Ельни в Каменогорск. Три пересадки. Он прожил в Москве на вокзале, не отлучаясь от касс, почти четверо суток. На работу явился с опозданием на двадцать два дня. «Судить тебя будут, прогульщика», — сказал Карпухин при встрече. Вадима не допустили к работе, дело о нем передали в суд, Карпухин и тетка Василиса ходили с такими лицами, будто в доме покойник. Вадим осунулся и так похудел, что костюм висел на нем, как на вешалке. Карпухин посоветовал Вадиму пойти к Дымову и рассказать все как есть.

Дымов сердито спросил: «На сколько дней опознал?» — «Двадцать два дня прогулял». Дымов поморщился: — «Прогулял, прогулял… Подожди сам себя чернить. Наверно, на пересадках недели две потерял». Вадим сказал: «Нет, товарищ Дымов, врать не буду. Вся дорога обратная девять суток». Дымов смотрел на него с досадой. «Постой, Пудалов. А до отпуска ты без выходных работал?» — «Без выходных». — «Прекрасно! Сколько мы строили?» — «Четыре месяца». Дымов подсчитал: «Восемнадцать выходных. Та-ак. Уже веселее. Исправим ошибку. Проведут приказом эти восемнадцать суток. Надо было их к отпуску причислить… Ну, а на четверо суток ты мне рапорт сочини. На те четверо суток, которые в Москве проторчал, на вокзале… Понял?.. Все ради твоей матери… Знаю, что разруха в доме. А возвращаться на производство надо вовремя. Нам с тобой в Заднепровье ехать, восстанавливать, а ты прогуливаешь!..» — «Понимаю». — «А понимаешь, так нечего прохлаждаться! — прикрикнул Дымов и указал подбородком на дверь. — Марш на работу!..»

Вадим прямо из кабинета Дымова помчался на работу и, как был, в костюме, без спецовки, допоздна лазил по конструкциям и возился с тросами…

Хаенко достригся в парикмахерской и уселся в тени забора, издалека бросая на Вадима враждебные взгляды.

Когда Токмаков спустился с колошника, Хаенко пожаловался ему на Вадима.

Токмаков выслушал сбивчивое объяснение — при этом Хаенко то старательно улыбался, то хватался за скулу, то приглаживал подстриженные волосы.

— Ничем не могу помочь. — Токмаков развел руками. — Ты сам виноват.

— Но поймите, — Хаенко ударил себя в грудь, — произошел случай! Конечно, если подойти формально, — он горько улыбнулся, — я кругом виноват. Но перед вами живой человек!

— Знаю цену и клятвам твоим, и обещаниям.

— Ну, пошлите в другую бригаду.

— Не думаю, чтобы там согласились принять такого работника. Так что придется, Хаенко, из верхолазов увольняться. — Токмаков насмешливо спросил: — Жаль с верхотурой расстаться?

— А как же! Ставки внизу другие. Надбавку срежут.

— А молочка на вредность не хочешь? Тогда иди в сварщики. Может, там дадут тебе молочка…

— Конечно, уволить человека легче, чем воспитать.

— Твоя программа известна: «Ведите среди меня воспитательную работу, иначе я за себя не отвечаю».

— Подождите смеяться! Найду на вас управу.

— Ты сперва пуговицы к куртке пришей, — уходя, бросил Токмаков.

Хаенко решил жаловаться.

К Дерябину идти нет смысла, тот не заступится, не возьмет на себя ответственность. Вот разве Дымов…

Он подстерег Дымова возле его кабинета в дощатом домике.

— Товарищ управляющий трестом, — Хаенко просительно снял кепку, — вы меня, конечно, не знаете, но я…

— Почему ж не знаю? Отлично знаю вас, Хаенко. Это вы тогда ушли обедать, не выключив рубильника.

Хаенко сразу растерял все заготовленные впрок слова.

— Честное слово, в последний раз…

— Что вы хотите?

— Сняли с работы, товарищ управляющий. В парикмахерской задержался. Ну, понимаю, было бы дело на заводе, опоздал к станку. Или конвейер из-за меня остановился.

Взгляд Дымова не предвещал ничего хорошего, он сердито пригнул голову.

— Да как вы смеете так говорить! — взорвался Дымов. — Ведете себя как отходник. Уходите с «Уралстроя»! Нечего вам делать на передовой стройке! Из-за таких, как вы, у меня этот кран обрушился.

«А может, плюнуть на весь „Уралстрой“? — подумал Хаенко, провожая Дымова недобрым взглядом. — Что я, себе работы не найду?!»

Хаенко с независимым видом вышел из домика.

— Ты что тут околачиваешься? — окликнул его Гладких, он куда-то спешил, озабоченный. — Работать надо!

— Прямо потеха! — Хаенко хотел было надерзить, но тут его осенило: — Вадима спросите, почему гуляю. В такой момент! Мачту ставить надо, а он придрался по пустякам. Человек на три часа раньше на работу вышел, сил не жалел! А тут — подумаешь! В парикмахерской чуть задержался. И сразу — извольте! Расчет!

— Без предупреждения у нас не увольняют. Сочиняешь ты, Хаенко.

— В том-то и дело, без предупреждения! — обрадованно подхватил Хаенко. — Где же это слыхано? Раз-два — и выгнали. Даже не обсудили нигде.

— Ладно, Хаенко, разберусь. Если не брешешь — так дела не оставлю.

— Спасибо вам, товарищ Гладких. Вот чуткий человек!

Гладких приосанился.

— Ты напиши мне заявленьице. По всей форме. Как председателю Эркака.

— Эркака? Вы разве не парторг?

Гладких сник.

— Переизбрали. Вадим теперь парторг.

— Забаллотировали? Как меня? — Хаенко нагло улыбался. — Прямо потеха!

— А дисциплину тебе, Хаенко, надо подтянуть! — надулся Гладких. — Слабовато у тебя с этим вопросом!

— Подтянем! — Хаенко помахал рукой вдогонку Гладких. — В «бенилюксе»…

 

14

У Тернового в кабинете висела фотография, подаренная ему когда-то Неждановым. Ковыльная степь, склон горы Мангай. На переднем плане, по грудь в ковыле, стоит лохматая и низкорослая башкирская лошаденка. На ней — всадник в халате, в круглой войлочной шляпе. Перед лошаденкой, наполовину скрытой травой, стоит мальчик, голова его чуть выше стремени. Всадник и мальчик смотрят вдаль, на гору Мангай. У ее подножья раскинулся палаточный городок.

Терновой в то время носил за изыскателями полосатые вехи и треножник, а Нежданов, присланный на практику из техникума печати, выпускал и печатал на походном станке в своей палатке бюллетень «За большевистские темпы!» — то был предок «Каменогорского рабочего».

«Июля 5 дня 1931 года, здесь, на левом берегу Урала, в присутствии 14 тысяч рабочих произведена закладка и приступлено к работам по строительству города Каменогорска». Акт о закладке города был запаян в белую металлическую трубку. Нежданов напечатал в газете очерк «Рождение города», написал о том, как несколько человек, и среди них комсомолец Терновой, спустились в котлован и заложили эту трубку в щель, высверленную в кирпичной кладке фундамента первого дома.

Каменогорск назывался городом еще до своего рождения, когда это был всего только лагерь строителей, их становище. Люди жили в бараках, палатках, переведенных на оседлость теплушках. Теплушки стояли на путях длинными неподвижными шеренгами, дымили жестяные трубы, сохло белье, висящее вдоль обжитых вагонов. Город еще не имел ни одной приличной улицы, ни одного порядочного дома. Нежданов и Терновой жили как на биваке.

Первый почтовый адрес редакции был такой! «Город Каменогорск. Барак напротив цементного склада». На первых почтовых ящиках было написано: «Ближайшее почтовое отделение — Мясницкая, 26». То были старые ящики, привезенные из Москвы.

Нежданов напечатал тогда заметку, в которой критиковал Ивана Тернового за плохую организацию комсомольского субботника по благоустройству города. Заметка называлась «Очередь за лопатой».

Менялся пейзаж стройки. Котлованов не стало видно за строительными лесами. Затем скрылась с глаз арматура, торчавшая из опалубки тысячами зонтичных рукояток; арматуру залили бетоном. А на бетонных фундаментах поднялись железные конструкции.

Земляной, деревянный, каменный и железный века стройки, торопясь сменить друг друга, прошли перед Терновым и Неждановым.

Монтаж первой домны то и дело задерживался из-за конструкций, застревавших по дороге. В дни первой пятилетки распутица часто останавливала железнодорожные составы, надолго загоняла их в тупики безвестных полустанков. И Нежданов с Терновым — один от газеты, другой от сквозного комсомольского контроля — садились в дрезину и уезжали в поисках каких-нибудь конструкций за сотни километров по направлению к Уфе или к Свердловску. Они успевали обшарить десятки станций и полустанков, прежде чем находили наконец нужные платформы. Терновой перебирался с дрезины на платформу и превращался в толкача, пока конструкции не прибывали на площадку домны. А Нежданов бежал на станционный телеграф и проталкивал по селектору донесение комсомольского поста в редакцию.

Эта дружба не мешала им ссориться. Нежданов снова раскритиковал Тернового за плохую работу с комсомольским активом. Статья называлась «Актив в шкафу». Но ссора была недолгой. Вскоре Терновой и Нежданов вместе поехали в Москву, оба были членами делегации, которая отвезла в подарок всесоюзной партконференции первые чушки каменогорского чугуна с барельефом Ленина.

На глазах Нежданова грабари становились прорабами, землекопы — сталеварами, бетонщики — доменными мастерами. Только Нежданов оставался бессменным сотрудником «Каменогорского рабочего».

Тайно он мечтал написать книгу. Это должен быть большой роман о людях и делах Каменогорска, и Нежданов уже придумал для романа заглавие, которое ему очень нравилось: «Где-то в степи».

Почти каждый день он делал записи, и все свои заметки, статьи и очерки вырезал из газеты и хранил, как материал для будущего романа.

О чем он только не писал за эти годы! Он писал разоблачительные статьи о кулаках, которые пробирались на стройку и вредили как могли: чья-то рука швыряла в воду концы обнаженных электропроводов, чтобы устроить короткое замыкание на плотине; и та же рука старательно вколачивала гвозди и железные костыли в бревна на лесопилке, чтобы вывести из строя пилорамы. Он написал о том, как осторожно и торжественно тронулся в свой первый путь трамвай, — это был такой праздник, будто трамвай только что изобрели в самом Каменогорске; написал о том, как был разбит городской парк и посажен первый саженец; о том, что в красный уголок комсомольского барака привезли рояль — первый рояль города.

Нежданов не раз принимался за первую главу романа, но каждый раз бывал обескуражен своей внезапной немотой.

Он всегда с легкостью писал заметки для газеты, а тут робел перед листом белой бумаги.

Он писал, перечеркивал написанное, писал заново, но к перу липли какие-то казенные, холодные или подозрительно красивые слова. И он рвал исчерканные листы…

Подпись «Андрей Нежданов» исчезла со страниц «Каменогорского рабочего» в годы войны. Его долго не хотели брать в армию. В военкомате смущала близорукость Нежданова. «А если очки разобьются?» — спорил с ним врач. «У меня есть запасные, — возражал Нежданов. — Вот они, в кармане зашиты, в железном футляре».

В качестве рядового стрелковой роты Нежданов очутился на Западном фронте. После первого же боя он обессилел от страха; долго утюжил землю локтями и коленями, оглох от канонады. Он еще не умел отличить выстрела из орудия от разрыва снаряда, не умел как следует перемотать портянки, но уже отправил в дивизионную газету «За счастье Родины» заметку о бойце, подорвавшем гранатой немецкий пулемет. В этой заметке сквозили волнение и наивность новичка, но заметку напечатали на видном месте, под заголовком «С гранатой в руке».

При малейшей возможности, даже в окопе, писал Нежданов заметки о подвигах бойцов. Спустя полгода его отозвали в редакцию и присвоили звание политрука. Снова знакомый и такой волнующий запах типографской краски, снова гранки, клише, макеты, верстка, корректура. Он писал в блиндаже, при свете убогого каганца, сидя на рулоне бумаги, который заменял табуретку. Во время дождя он забирался в кабину редакционного грузовика. Кусок картона, положенный на шоферскую баранку, служил ему столиком. А когда нужно было вызвать наборщика, Нежданов сигналил, и тот прибегал, прикрыв голову листом бумаги, за передовой статьей или за стихами; Нежданов печатал в газете раешник «Ведет разговор разведчик Егор». Бывало, закоченевшие пальцы не держали карандаша. Костер приходилось гасить до того, как успевал Нежданов согреться, обсохнуть, дописать материал на планшете: костер после дождя дымил, а в небе стрекотала надоедливая немецкая «рама».

Как бы Нежданову ни приходилось туго, он не забывал о своей записной книжке. Он мечтал написать когда-нибудь, если останется в живых, фронтовую повесть под названием «Огневая точка».

За годы войны иные сержанты стали майорами, безвестные бойцы — кавалерами ордена Славы всех степеней, Героями Советского Союза, майоры — генерал-майорами, и Нежданов радовался за героев своих заметок и очерков и все мечтал написать о них подробнее, лучше.

После демобилизации он вернулся в Каменогорск. Походка у Нежданова была такая же легкая, почти юношеская, и глаза так же живо поблескивали за стеклами очков, но виски побелели, и уже намечалась лысина.

Нежданов засел было за повесть «Огневая точка», но увлекся послевоенной стройкой и заводом, так волшебно выросшим за годы войны, уже через месяц вернулся в газету «Каменогорский рабочий», снова окунулся в шумную сутолоку газетных будней, сразу оказался загруженным десятками больших и маленьких дел…

Теперь он заведовал промышленным отделом газеты, был избран членом горсовета, у него всегда было множество поручений и обязанностей.

По-прежнему никто не удивлялся, если Нежданов глубокой ночью оказывался вдруг при выдаче плавки на домне. Он надвигал свою многострадальную шляпу еще ниже, чем горновые — войлочные панамы, и отблески льющегося по канавке чугуна играли на стеклах его очков.

Блокнотов и записных книжек, исписанных мелким разборчивым почерком, становилось все больше, и мечта написать роман или повесть не оставляла Нежданова, тайная и горькая мечта…

А когда начали строить сварную домну и Нежданов зачастил на ее леса, опять сошлись пути Нежданова и Тернового.

Нежданов пришел к Терновому с очерком «Большая семья» — о Карпухине, Василисе, их питомцах.

— Что же, я твой очерк два раза читать буду? — проворчал Терновой, листая страницы.

— Все равно в газете ты читать не будешь, — безнадежно махнул рукой Нежданов. — Ты читаешь внимательно только те статьи, где тебя ругают.

— От тебя дождешься! Похвалишь! Ругаешь ты нас самостоятельно. А тут, видишь ли, совет потребовался…

Терновой читал, а Нежданов ревниво следил за выражением его лица. Наконец не вытерпел:

— Ну как, очень плохо?

— Да как тебе сказать, Андрей Данилович… Заголовок у тебя правильный. Не то, что — помнишь, тогда? — «Актив в шкафу»…

— Был бы заголовок неверный — ты бы его давно забыл. А поскольку ты до сих пор тот шкаф помнишь…

Оба засмеялись: Терновой — со сдержанностью, в которой чувствовалась былая, очень давняя, чуть ли не мальчишеская обида, а Нежданов — самодовольно.

Но тут же Терновой провел рукой по лицу и сказал серьезно:

— Твоя «Большая семья» — хорошая мысль.

— Ну, а по существу?

— А по существу — мелковато. Не та вспашка.

Нежданов снял очки, протер их и снова надел.

— Мелковато?

— Ты нащупал большую тему. А все свел к тому, что Карпухин подбирает бездомных детей. Не в этом главная заслуга Карпухина. Ты вспомни: сколько молодых строителей он на ноги поставил! Вадима Пудалова он не просто из туннеля вытащил, он его в люди вывел. Воспитал настоящего рабочего человека. Петрашень он вырастил, смотри, как она вверх пошла. А Баграт Андриасов?.. Как ты там в статье обозвал его? Гроссмейстер клепки!.. Любишь ты побрякушки, Андрей Данилович! Написал бы лучше, как Карпухин обучал Андриасова мастерству. Вот что строителям сегодня осо-бенно ценно. Как бы тебе объяснить? Плонский сказал бы: «Карпухин — это наш основной капитал, а Вадим Пудалов, Андриасов, Петрашень и все другие его ученики — проценты с этого капитала…»

— Я же так и думал: большая семья — в том смысле, что Карпухин и его Василиса берут шефство над молодыми строителями, помогают им на работе и в быту…

— Не знаю, что ты думал, а вышло, что старые строители должны нянчиться с чужими детьми. Но в шефстве нуждаются не грудные младенцы. У тебя в статье есть жемчужное зерно… Что ты на меня уставился?

— Не в статье, а в очерке, — мрачно поправил Нежданов.

— Прости. В очерке. Так вот: ты пишешь, что Карпухины из каждой получки Пудалова откладывали ему то на костюм, то на пальто, то на часы. Вот оно, зерно: научили парня правильно расходовать заработок. Ребята приходят из ремесленного училища. Без семьи, без присмотра живут. Кочуют со стройки на стройку. Житейского опыта нет. Денег зарабатывают немало, а бюджет свой строить не умеют. Надо, чтобы старые рабочие научили птенцов уму-разуму. Как жить на белом свете…

— Значит, ты, Иван Иваныч, предлагаешь выпятить на первый план шефство старых строителей над молодыми?

— Конечно. И знаешь, что я тебе посоветую? Ты свою статью, то есть, прости, очерк, печатай на здоровье. А сейчас бери машину и привези сюда Захар Захарыча.

— Идея! — обрадовался Нежданов. — Письмо Карпухина кадровым строителям! Карпухинское дви-жение!..

— Верно! На заголовки ты мастак!..

Нежданов быстро добрался до строительной площадки.

В поисках Карпухина он прошел мимо щита с надписью «Ведет разговор бетонщик Егор». Четверостишие, посвященное токмаковцам, по-прежнему висело на щите рядом с новыми стихами.

«Нескладная у меня все-таки вторая строка, — вздохнул Нежданов и отвел глаза от щита. — „Смогли в работе дружно приналечь…“ На работу приналечь — так можно сказать. А „в работе приналечь“ — просто неграмотно…».

Через полчаса Нежданов уже вез Карпухина в партком.

По дороге он пытался втолковать Карпухину смысл своей затеи, но тот все куражился:

— Хочешь меня на весь рабочий класс ославить! Я, что ли, штаны Вадимке латаю? Василиса у корыта стоит, а я тебе про ее корыто письма буду писать? Над Катькой на старости лет шефствовать буду? Пусть Пасечник над ней шефствует.

В парткоме Нежданов снова все объяснил Карпухину:

— Хотим, Захар Захарыч, широко развернуть карпухинское движение.

— Это куда же я, к примеру, должен теперь двигаться?

— Сиди, пожалуйста, со своей Василисой в Кандыбиной балке, а мы тебя сюда за делом вызвали. Шефство над молодыми рабочими — это прекрасная мысль. На парткоме твое движение будем завтра обсуждать.

— Про партийных уже все обсудили? — хорохорился Карпухин. — Теперь до меня очередь дошла. Ну и обсуждайте, ежели желаете. Мне-то что? Строгача ты мне, Иван Иваныч, не влепишь. Исключать меня неоткуда, а с домны уже исключили.

— Все ворчишь! — с укором сказал Терновой. — А ты признайся: почему Вадима в клепальщики не вывел? Пожалел? Не захотел, чтобы молоток всю жизнь его в люльке тряс? Ты вот одного Вадима пожалел. А государство сразу о тысячах заботится.

— Так ведь я привык с молотком трястись, — как-то вдруг очень жалобно сказал Карпухин. — Я же другому не обучен. И Вадим рядом. И все приятели на домнах. Покалякать — и то теперь не с кем будет. С Василисой уже все переговорено.

— Жаль, Захар Захарыч, сварки ты не знаешь.

— На что она мне?

— Кажется, придумал я тебе работу. Только Василисе меня не выдавай. — Терновой уже смотрел на Карпухина смеющимися глазами.

— Например?

— А если тебя бригадиром рубщиков определить? Вырубать после сварки трещины там всякие, раковины, наплывы, шлаковые включения…

— Стар уже переучиваться, Иван Иваныч. Годы мои уклонные. У клепальщика век короткий.

— Человек не вол, в одной коже не стареет. Там тоже пневматика. Только вместо молотка твоего — зубило. Я вот еще с одним прорабом посоветуюсь. Попрошу, чтобы он над тобой шефство взял.

— Дожил! К кому бы это в подшефные, в ученики, определиться? И смех и грех! Может, еще придется сидеть на одних курсах с Катькой?!

— А знаешь, Захар Захарыч, кто придумал варить домны? Чей это проект?

— Не знаю. — Карпухин потеребил ус.

— Сдается мне, что это… — Терновой выдержал паузу. — Василиса придумала. Ее проект! Чтоб ты больше дома сидел…

— А что мне в Кандыбиной балке сидеть? С соседским петухом воевать? Или за квочками бегать, искать, где они яйца снесли? Нет, уж лучше я за сварщиками швы чинить буду…

На другой день, когда вышла газета, Карпухин поддразнил Василису:

— Слышишь, старая? Движение начинаю. Придумал Ванюшка Терновой. Чтобы я меньше дома с тобой сидел да больше по домнам двигался…

 

15

— А знаешь, Катюша? Я ведь тебя люблю.

Катя вздрогнула и ничего не ответила.

— Ты слышишь меня?

— Слышу, — сказала Катя очень тихо и по-прежнему не шевелясь.

Одно громкое слово, одно неосторожное движение могло разрушить тот чудесный мир, в котором сейчас Катя жила.

— Я тебя в самом деле люблю, — повторил Пасечник с ласковой настойчивостью. — Ты меня слышишь, Катюша?

— Слышу.

— Всякие слова говорил я. Говорил другим. А это слово… Этого слова боялся. Первый раз сказал. Сейчас вот… тебе.

Катя прижалась к Пасечнику и уткнулась лицом ему в плечо.

— Зачем же плакать?

— Я не плачу. Только слезы почему-то сами льются.

— Вот дурочка-то!

— Ну и пускай. Я умной не притворяюсь.

— Да у меня все плечо мокрое. Так и ревматизм нажить недолго.

Катя никак не отозвалась. Даже дыхания ее не было слышно.

— А я это слово… Я про любовь уже говорила, — произнесла Катя сквозь слезы. — Болтала про любовь. — Катя тяжело вздохнула. — Не знала, что это за слово. Выходит все-таки, что хуже я тебя, Коля.

— Ну зачем опять старое ворошить? Ты ведь и сама его не помнишь? Сердцем не помнишь, душой. Это только чтобы доказать мне, какая ты плохая.

— И доказывать долго не приходится, — снова вздохнула Катя.

— А я все равно не верю. Может, я вовсе и не полюбил бы тебя другую. Еще жениться, подумал бы, заставит. А зачем мне такую гирю вешать себе на шею?

— Может, пройдет время, ты и меня гирей обзовешь.

Катя еще сильнее уткнулась ему в плечо, и Пасечник почувствовал, что она плачет.

— Перестань, Катюша. Смотри на жизнь веселее.

— А я… я… я весела-а-ая, — всхлипывала Катя, она не могла успокоиться. — Ах, Коля! А ты мне еще руки целуешь!.. Кожа такая грубая.

— Разве это грубая?

— Клещи-то у меня тяжелые. Да еще раскалятся. Иногда даже через рукавичку жжет.

— И вовсе не грубая!

— Одно слово — нагревалыцица. — Катя вздохнула. — А ведь есть девушки — не мне чета. Барышни! Руки у них такие мягкие-мягкие, белые-белые. — Катя снова вздохнула. — Я бы тоже хотела ходить такой белоручкой. Писать на пишущей машинке…

— Подумаешь, невидаль! Весь день себе в уши стучат. Весь день сидят на одном месте. Как прикованные. Машинки стерегут. И не прогуляться!

— Или чертежи чертить. Вроде Тани Андриасовой.

— Подумаешь! Весь день за столом стоят. И не присядут.

— Или в театре представлять. Артисткой.

— Если хорошей артисткой… Вот как Зоя Ивановна Иноземцева.

Оба засмеялись. Пасечник — довольно громко и с удовольствием, которого он не хотел скрывать, у него даже плечо подергивалось, а Катя — приглушенно, вновь уткнувшись.

Катя долго лежала не шевелясь, а затем повернула голову и посмотрела в распахнутое окно.

Еще и намека не было на восход солнца, еще не появились его робкие, предутренние блики. Но небо в окне уже стало фиолетово-зеленым, а звезды потускнели.

Вчера была среда, а сейчас уже рассветает четверг.

Значит, сегодня две недели, как Катя перевезла Николая из больницы сюда, в общежитие.

Два сожителя Николая — Бесфамильных и Метельский — перебрались из этой комнаты в большую, по соседству. Катя улыбнулась, вспомнив, как Бесфамильных поднял и один, без посторонней помощи, перенес свою койку, держа ее над головой.

В день возвращения Николая из больницы в комнату набилось столько народу и стало так тесно, что Бесфамильных заметил: «Как на верхотуре в то ветреное утро…».

Николай на радостях хлебнул лишку. Насчет Катиного платья он ничего не сказал, но она поняла, почему он так тяжело вздохнул и почему пожалел, что здесь, в общежитии, гостям не выдают белых халатов. Комнату он называл не иначе как палатой, а откупоривание бутылки и выпивку — лечебной процедурой.

Николай подолгу не выпускал из рук гитару и сочинял частушки, которые распевал с особенным удовольствием, усердно подмигивая при этом Кате:

Он шумел у раскрытого окна так, что слышно было в доме напротив и дважды являлся комендант. Может, если бы коменданту поднесли стаканчик, строгости бы у него поубавилось. А тут он жадно покосился на пустые бутылки и потребовал прекратить художественную самодеятельность по причине позднего времени.

Комендант общежития запретил Кате оставаться здесь после двенадцати. Ему нет дела, что отсюда до ее общежития час езды, что Катя живет на левом берегу. Ничего с Пасечником не случится, если он неделю-другую будет кормиться всухомятку. Что же, теперь все должны танцевать вокруг его костылей? А кипятку ему принесут ребята из соседней комнаты или уборщица тетя Поля.

Катя обругала коменданта огородным чучелом в галифе. Он потому такой принципиальный, что порошок «дуст» весь день в портфеле таскает. Да и что хорошего можно ожидать от человека, если у него соображения, даже в трезвом виде, столько же, сколько у кипятильника «титан»? Катя пожелала коменданту всю жизнь питаться всухомятку. И чтобы у него никогда не нашлось закуски после ста граммов.

Комендант пытался утихомирить Катю, но это ему не удалось. Он так и остался стоять с раскрытым ртом, когда Катя вышла, изо всех сил хлопнув дверью; даже штукатурка осыпалась с потолка.

Только потом Катя вспомнила, что окна конторы напротив комнаты Пасечника. Наверно, слышал всю эту перебранку. А Катя знала, что когда разойдется, голос у нее становится визгливый, как у сварливой бабы, и Коля в таких случаях всегда морщится.

Может, Коле даже приятно было, что она так добивается позволения остаться с ним. Но ей очень не хотелось, чтобы он знал, как она при этом волновалась, — еще загордится.

Напоследок Катя пригрозила коменданту, что пожалуется на него Дымову.

Когда она выскочила из конторы, ее вдруг осенило: «А почему бы в самом деле не пойти завтра после работы к Дымову?»

Дымов за всякие параграфы не держится, он видит дальше бумажки.

Захар Захарыч рассказывал ей о том, как Дымов когда-то защитил Вадима. А если рассуждать формально, перед Вадимом после того отпуска лежала прямая дорожка в суд.

Дымова, к сожалению, на месте не оказалось, он уехал в какие-то Красные Пески. Катя уже собралась уходить из приемной, но секретарша, которая сидела и чинила карандаши, спросила у Кати, по какому она делу. Катя посмотрела на секретаршу: вся сивая, а руки голые, блузка с декольте и губы накрашены. Что же, Катя обязана перед каждым, кому нечего делать, отчитываться? Она же сказала — по личному делу! Но секретарша не обиделась и участливо посоветовала зайти к Плонскому, его кабинет рядом, и сейчас как раз нетрудно попасть к нему на прием.

О Плонском Катя знала понаслышке от того же Захара Захаровича, и идти к Плонскому не хотелось. Захар Захарович говорил про Плонского, что тот — человек официальный, засушливый. Но Катя представила себе Пасечника, который лежит в одиночестве, все монтажники сейчас на площадке; вспомнила с душной злобой о коменданте, от которого всегда разит винным перегаром, — и решилась.

Она ждала в приемной, с раздражением поглядывая на стрелки часов, которые шли медленнее, чем обычно. «Надо мобилизовать свои нервы», — подбодрила себя Катя. Она решительно вошла к Плонскому в кабинет и с отчаянной твердостью в голосе изложила свою просьбу.

— А чем вызвана ваша просьба? — спросил Плонский, уткнувшись в бумаги.

Катя сидела, сжав губы, глядя то на лысый череп Плонского, то на пухлый, порыжевший портфель, который лежал на столе, и зло молчала. Только когда он оторвался от бумаг и вытянул голову вперед, она объяснила:

— Там лежит верхолаз Пасечник. Ну, тот, который разбился. Я привезла его из больницы. А ухаживать некому.

— А какое отношение вы лично имеете к Пасечнику?

— Я его жена, — сказала Катя, слегка запнувшись на последнем слове. — Вернее сказать — буду…

У нее перехватило дыхание, словно ни одного глотка воздуха не осталось в просторном кабинете. Плонский еще сильнее подался вперед, лицо его выразило преувеличенное внимание.

Катя ждала, напряженно ждала, что Плонский скажет в ответ.

Он вытер платком мясистое, красное лицо и сказал:

— Очень приятно. Вы в законном браке состоите?

— Нет… Но разве это так важно? Если я сама говорю…

— Выходит, милая девушка, что все должны вам верить на слово.

— Бывают же случаи, когда человеку надо поверить. Вы же знаете, товарищ начальник, про это несчастье с Пасечником. — Катя говорила, все больше возбуждаясь. — Как же ему теперь? На костылях в загс ковылять? А кто его на ноги скорей меня поставит? Я же не прошу для него денег на лечение. Я должна только находиться при нем, без отлучки. Пока он такой.

Катя слышала, что Плонский всегда значительно сговорчивее и уступчивее, когда согласие его не связано с затратами. И Катя не без умысла напомнила, что о деньгах речь не идет и никаких убытков от ее переезда трест не понесет. Как знать, может, эта фраза о деньгах, хитро брошенная ею напоследок, и решила дело?

Катя выскочила из кабинета Плонского в счастливом возбуждении и даже вежливо попрощалась с секретаршей, которая еще не закончила возню с карандашами.

«И что я на нее взъелась? Такая симпатичная пожилая дама. Наверно, и стенографию знает. Весь день мучается, бедняжка, в этой духоте. Тут и легкая блузка не спасет».

В тот же вечер Катя сообщила Одарке о своем визите к Плонскому и о том, что он разрешил ей временно переехать на правый берег, в комнату к Пасечнику.

— Как же тебе разрешили?

— Я женой назвалась.

— Разве Пасечник обещал, что он с тобой распишется? — допытывалась Одарка, смущенная.

— Об этом у нас разговора не было.

— Как же ты? А может, он и разговора такого не заведет?

— Ну что же, может, и не будет такого разговора.

— Значит, на всю стройку ославишься?

— Это я уже слышала от одного чучела в галифе. Я иначе не могу. Даже если я буду самая плохая, хуже всех. Потому что знаю — нужна ему сейчас, очень нужна. А если не склеится у нас жизнь… Ну, что же… Слезы мои при мне останутся.

Катя отвернулась и принялась завязывать узел с бельем, лежащий на кровати. Концы узла, как на грех, не хотели завязываться, сразу ослабели пальцы. Однако Катя скоро успокоилась и потому, что не хотела выглядеть перед Одаркой такой слабой, и потому, что уж очень ей хотелось самой утешиться.

Но обманчивое спокойствие быстро улетучилось.

Мысль, что она самозванно назвалась женой и Пасечник может подумать, будто она вешается ему на шею, угнетала Катю.

А может, это он со значением пел тогда при всех ребятах частушку про то, что — холостой? Правильно говорится: что у трезвого на уме…

После того как Катя привезла Пасечника из больницы и стала за ним ходить, он все издевался над собой или проезжался на ее счет. «А все-таки, что ни говори, женщина — Друг человека», — несколько раз на дню повторял Пасечник. Он сообщил Кате, что слышал эту фразу в «бенилюксе» от одного случайного собутыльника: тот рассказывал Пасечнику, как жена уложила его, пьяного, в постель, а утром даже дала опохмелиться. «Вот бы такую жену найти где-нибудь», — вздыхал Пасечник.

Кате стало очень важно знать, что ел Коля сегодня, пока она была на работе, не натрудил ли он больную ногу. Пасечник стеснялся своей рыжей щетины. Катя же, подавая ему воду для бритья, каждый раз говорила: «Ах ты, рыжик мой!»

Еще лежа в больнице, Пасечник горевал, что «свечу» с «подсвечниками» будут поднимать без него, дармоеда и калеки. Куда ему теперь, костыльнику, на верхотуру! Но хоть бы одним глазом посмотреть на такой знаменитый подъем! Во время подъема «свечи» Катя увидела на площадке Флягина и очень вежливо попросила, чтобы он сделал лишний снимок для нее. Ведь Катя больше не просит переснять ее, хотя до сих пор висит на Доске почета растрепанная и косит одним глазом, будто подмигивает.

Фотография, где изображен подъем «свечи», ей нужна до зарезу. Самое удивительное, что на этот раз Обещалкин сдержал свое слово и принес Кате чудесную фотографию: красавица домна и «свеча», вознесенная краном выше доменной верхушки, и облака плывут — откуда они только взялись в этот день? — такие красивые, словно нарисованные. А люди стоят внизу маленькие-маленькие, и все запрокинули головы кверху.

Катя знала, что Пасечник будет доволен ее подарком, но не думала, что так обрадуется.

Он все вглядывался в эту фотографию и даже осторожно провел худыми пальцами по глянцевой бумаге.

Пасечник долго не выпускал фотографию из рук, а затем попросил Катю повесить ее на стене, в которую упиралась кровать, так, чтобы, лежа, он всегда мог видеть домну, снятую на фоне облаков…

Катя повернулась и посмотрела на стену, стараясь угадать, где висит фотография: увидеть ее в темноте нельзя было.

— А ты еще не спишь? Спи, Катюша. — Пасечник мягко отстранился от Кати именно потому, что ему очень не хотелось этого делать. — Мне-то, лентяю, не вставать чуть свет. А вот тебе выспаться нужно.

— Спать совсем не хочется. А то еще заснешь и во сне подумаешь, что всего этого не было. Что мне только во сне такое померещилось…

— О чем думает моя старуха, когда ей не спится. — Пасечник сладко зевнул. — А ты все-таки постарайся заснуть, Катюша. Мне-то не к спеху, все утро мое. Я твой сон сторожить стану. И тебя заодно. Посколько ты мне жена.

Он сказал это совсем обыденным тоном — словно спросонья проговорился о чем-то давно для себя решенном и только случайно, просто потому, что не было повода, не высказанном вслух прежде.

Жена!

В первый раз Пасечник назвал ее этим словом, страстно желанным и немного пугающим.

Сердце у Кати словно кипятком обварило — ощущение счастья бывает столь острым, что в первые мгновения оно приносит лишь боль. Не сразу смогла она совладать с собой настолько, чтобы спросить с мягким смешком:

— А чего меня сторожить? Я убегать от своего мужа не собираюсь.

Ей удалось сказать эту фразу без запинки, ей удалось подделаться под будничный тон Пасечника, которым он только что произнес «жена».

— Ну, тогда тем более спи, — сказал Пасечник совсем сонным голосом. — А я твой сон сторожить…

Пасечник не договорил, его самого свернуло в сон.

Катя лежала недвижимо и прислушивалась к неровному дыханию спящего, к звукам, которые приносило распахнутое настежь окно.

Где-то вдали прозвенел заблудившийся в ночи трамвай. Прилежно кукарекал петух. На четвертом этаже мелодично прозвенели часы. Три или четыре раза они ударили? Катя не обратила внимания, а потом, как ни силилась, вспомнить не могла. Ну что ж, пусть четыре утра. В соседнем дворе скулил щенок. Проголодался он, заскучал или у него тоже бессонница?

Она лежала, глядя широко раскрытыми глазами в посветлевшее окно. Комната наполнялась смутным полусветом, уже угадывалась на стене и фотография домны, подарок Флягина.

Катя не знала, что с собой делать, так ей было хорошо.

И она боялась уснуть, чтобы не утратить ощущения счастья, переполнявшего ее живым теплом.

 

16

На «Уралстрое» со дня на день ждали министра. Больше всех был встревожен Плонский. С министром обычно прилетал какой-нибудь дотошный финансист, и Плонский боялся, что раньше времени будет обнаружена сверхплановая экономия, не ровен час сократят ассигнования, а тогда затрещит весь его «баланец».

Было еще одно обстоятельство, из-за которого Плонский нервничал. Только сейчас он вспомнил, что министр давно приказал предоставить квартиру сварщику Шереметьеву. Уже на нескольких стройках министр побывал у того в гостях. Говорят, в Запорожье он даже ночевал у Шереметьева. Вдруг министр наведается к нему и в Каменогорске?

Вечером перед прилетом министра Плонский явился к Шереметьеву в его маленькую комнатку.

— Куда ж ордер девался? — суетился Плонский, роясь в необъятном портфеле. — Отличная квартира. Отдельный вход. Две комнаты. Кухня. Ванная… Пожалуйста! Всегда горячая вода…

— Дети опят. Куда же мы поедем среди ночи? — взмолился Шереметьев.

— А мы их спящих перевезем. Машина ждет у подъезда.

Шереметьев стал отказываться. Раньше просил — не допроситься было. А теперь спешка. Жить ему в Каменогорске осталось без году неделю. Домну доварит — и сразу в путь, в Североуральск…

— Из-за твоего каприза мне министр чуб оторвет? — расстроился Плонский.

Шереметьев скользнул взглядом по лысому черепу Плонского, усмехнулся, начал натягивать сапоги и сказал миролюбиво:

— Поедем, что ли, Ариша. Все равно ведь спать не даст. Сколько квартир мы на своем веку сменили… Но чтобы ночью новоселье справлять? Не приходилось!

Переезд Шереметьева облегчился тем, что у него почти не было мебели, посуды и прочего домашнего скарба. Министра ждали, ждали, но, вопреки ожиданиям, он так и не приехал, чему Плонский был очень рад. Правда, выходит, он зря устроил ночной переполох с вселением Шереметьева в новую квартиру. Но без министра вряд ли приедет и тот дотошный финансист, который может позариться на сверхплановую экономию.

Министр не приехал, но он днем и ночью звонил Дымову на площадку. Все время на проводе была Москва.

Дымов недосыпал ночей, все это знали, и тем больше удивился Токмаков, когда Дымов срочно вызвал его для разговора. Ясно, о чем пойдет разговор, — о заявлении Токмакова, о его желании демобилизоваться из монтажников.

Неуместной и очень давней представлялась Токмакову его просьба!

Чем меньше дней оставалось до пуска домны, тем беспокойнее становилось на душе.

Приближался час его расставания с монтажниками. Сколько пережито вместе с людьми, которыми он командовал, и в ветреное утро подъема шестнадцатой царги, и в пасмурный день падения Пасечника, и в ночи, проведенные бок о бок с Матвеевым и Вадимом в «свече», и в предрассветный час, когда он поднял по тревоге свои бригады и привел их к обрушенному крану! Как он будет жить, не зная, где они строят, что нового замышляет Вадим, чем озабочен Бесфамильных, во что вмешивается Матвеев, о чем мечтает Борис и кончились ли страхи Метельского? Как он сам разлучится с любимым своим делом, с высотой, с узкими балочками, за которые ему так попадало, и не скучно ли ему будет в «каменюшниках», куда его наверняка зачислит Пасечник?

Токмаков все больше сердился на себя, и теперь, когда вспомнил о своем заявлении, чувствовал себя дезертиром. А может ли Маша любить дезертира?..

Невеселый подошел Токмаков к домику Дымова, а тут еще столкнулся в приемной с Дерябиным.

Случайная встреча? Или они вместе вызваны?

— Вы, собственно говоря, по какому вопросу пришли, товарищ Токмаков? — спросил Дерябин, встревоженный.

— По личному, — нехотя ответил Токмаков.

— Странно.

Дерябин пожевал губами и отвернулся. В самом деле странно, что секретарша одновременно пригласила к Дымову обоих.

— Принимайте дела старшего прораба, товарищ Токмаков, — распорядился Дымов, едва успев поздороваться с ним и с Дерябиным. — Министр просил вам передать, что это назначение он делает авансом. Вам нужно в ближайшие год-два окончить институт и защитить диплом инженера. Такой человек, как вы, должен успевать и работать и учиться. На домнах за график умеете бороться. Научитесь управлять собственным временем!.. А на свое место временно поставьте мастера Матвеева, которого я когда-то грозился выгнать. Присматривайте за ним. Справится.

— Позвольте, — сказал Дерябин, ошеломленный этим известием. — Собственно говоря, я подчинен непосредственно Москве, и прежде чем Токмаков может принять дела старшего прораба, я их должен сдать. Я еще буду докладывать министру.

— Министр просил передать, товарищ Дерябин, что вы отзываетесь в распоряжение министерства.

— И больше ничего не передал?

— Больше ничего.

— Да, но, откровенно говоря, на мне лежит вся ответственность за контору «Стальмонтажа»….

— От этой ответственности вас уже давно пора освободить. И послушайте мой совет, товарищ Дерябин. — Дымов гневно пригнул голову. — Вы слишком много болтаете об ответственности. Если она давит вас, как узкий пиджак в плечах, так освободитесь от нее. Перестаньте быть ответственным работником. — Дымов уже взялся за телефонную трубку, но полуобернулся к Дерябину и добавил ядовито: — Это откровенно говоря, но не между нами говоря!

Выйдя из домика, Дерябин некоторое время постоял, зажег спичку дрожащими руками, закурил и, жуя папиросу, сказал:

— Разрешите вам, Константин Максимович, дать последний совет.

— Какой?

— Никогда не спешите брать на себя обязательства и тем более должности, которые вам не по плечу. Лучше оставаться в тени. Перевыполняйте себе план на здоровье. Но пусть это каждый раз будет для начальства приятным сюрпризом. И тогда вас всегда будут хвалить.

— Спасибо за совет, только вряд ли он мне пригодится.

Дерябин пожал плечами.

— Так и голову сломать недолго. Впрочем, вы прораб способный, хотя и недоучка. Пожелаю вам быть на моей должности удачливее меня.

На лице Дерябина странно уживались в этот момент высокомерие и плохо скрытая растерянность.

С тяжелым чувством покинул Дерябин дощатый домик у проката.

Мало своих бед! Полез зачем-то с советами к этому выскочке и недоучке Токмакову.

Вот вы, товарищ Дерябин, и глотнули свежего воздуха! Досыта надышались. Так надышались, что даже тошнит от этой свежести.

В министерство приятно возвращаться, когда ты своей работой на периферии оправдал доверие начальства.

Как его встретит теперь министр? О старой должности и мечтать нечего. Куда его теперь пошлют?

Дерябин шел без всякой цели, прислушиваясь к звуку своих шагов. Он направился было к домне, но с полдороги вернулся — ноги отказались идти. Хотел спокойно посидеть, собраться с мыслями. Куда же деваться? Он и сам не заметил, как оказался у своей конторки.

Открывая дверь, печально посмотрел на картонную табличку «Старший прораб Дерябин» и хотел было ее сорвать, но как-то не поднялась рука.

В конторке не было никого, кроме Тани. Дерябин молча тяжело опустился на стул.

Он долго и внимательно смотрел на часы, словно что-то подсчитывал в уме, словно внезапно разучился определять по своим часам местное время — то ли на два часа впереди московского, то ли на два часа сзади. Он передвинул чернильницу на столе, поставил ее на прежнее место, перелистал уже перевернутые наизнанку листки настольного календаря, будто перелистывал дни, прожитые в Каменогорске.

Дерябин собрался было сказать Тане, что он больше не старший прораб, но как-то не повернулся язык. Он продолжал рассеянно смотреть на Таню. Она так низко склонилась над чертежной доской, что виден был тяжелый узел льняных волос на затылке. «У Зины волосы еще светлее, но сразу видно, что крашеные. Нет этого блеска, этой мягкости…» Он посмотрел на тонкие Танины пальцы, выпачканные тушью, и опять невольно сравнил их с Зиниными; будто воочию увидел белые пухлые руки жены. И ногти — то кроваво-красные, то лиловые, то перламутровые.

Дерябин долго смотрел на Таню, которая продолжала чертить, кашлянул и вдруг спросил сдавленным голосом:

— Разрешите полюбопытствовать, товарищ Андриасова. Где вы познакомились со своим мужем?

— Где познакомилась? — Таня даже положила рейсфедер на край доски и разогнулась. Не только удивление, но и беспокойство промелькнуло в ее глазах. — А разве это важно?

— Просто так спросил, — вздохнул Дерябин.

— На фронте познакомились. Под Ельней. Баграта ранило в ногу. Я перевязала.

Дерябин пожевал губами и сказал, с трудом выговаривая слова:

— Между нами говоря, я познакомился с Зиной на курорте, в ресторане. Может, поэтому у меня и не сложилась личная жизнь?

— Право не знаю. Но думаю, не так это важно, где люди встретились, потому что…

— А как вы думаете, товарищ Андриасова, — перебил Дерябин, — приедет Зина в Каменогорск, если меня оставят здесь на постоянную работу?

— Если любит — приедет.

— Зина не приедет, — сказал Дерябин очень тихо и очень убежденно.

Он достал папиросу, зажег дрожащими пальцами спичку, потом посмотрел на свои часы, которые показывали московское время, понурился и вышел.

Таня посмотрела вслед — она еще не видела старшего прораба таким потерянным.

Он едва не столкнулся на площадке с Токмаковым, но тот Дерябина даже не заметил.

Токмаков шел молодецкой походкой. Он был явно доволен собой, почти весел.

«Мальчишка! — неприязненно подумал Дерябин и отвернулся. — Даже не умеет скрыть свою радость. Радуется, что меня подсидел».

Дерябин и не догадывался об истинных причинах хорошего настроения Токмакова.

Токмаков испытывал глубокое облегчение. Такое чувство бывает после того, как решишься на очень трудный шаг, который давно уже следовало сделать, но никак не хватало смелости. И вот он уже сделан, этот шаг! Токмаков назначен старшим прорабом, и он уедет вместе со своими монтажниками. Куда? Может быть, в те же Красные Пески, о которых так многозначительно упомянул Дымов?

И если не сейчас, то когда-нибудь, после Североуральска или другой домны, он туда попадет.

Осталось только рассказать о своем решении Маше.

Поедет ли с ним Маша? Токмаков попробовал представить себе ее лицо, когда он задаст ей этот вопрос. Маша одновременно бывает задумчивой и веселой, откровенной и скрытной, бойкой и застенчивой.

И снова Токмаковым овладело нарастающее беспокойство.

А тут еще на него свалилось множество новых хлопот и забот.

Старший прораб Токмаков понял вдруг, какой сравнительно маленькой была мера ответственности, которую нес прораб Токмаков. Недавняя работа его, такая многотрудная, представлялась теперь легкой. Вот точно так же, став командиром батальона, он вспоминал о днях, когда командовал ротой, как о днях относительного покоя, хотя никакого покоя он, конечно, и в роте не знал, а знал одни только невзгоды, трудности и опасности.

Токмакову, как старшему прорабу, выделили машину, известную под названием «бобик», а в распоряжение Матвеева передали полуторку. Старик очень гордился тем, что у него своя машина. То и дело слышалось: «Где мой шофер?», «Я пошлю сейчас свою машину», «Где моя машина?». Когда полуторка долго стояла без дела, Матвеев чувствовал себя неловко — словно это такси, у которого не выключен счетчик. Матвееву с непривычки казалось, будто он заставляет кого-то ждать, и, может быть, поэтому так охотно уступал свою машину — подвезти трос, домкрат, лебедку, отвезти домой рабочих.

Место Матвеева занял Вадим. Он отнесся к своему выдвижению так, словно иначе и быть не могло — рано или поздно он должен стать мастером монтажных работ. Зато Крапухин похвалялся всем и каждому новым назначением Вадима и по этому поводу перехватил лишнюю стопку.

 

17

Из ворот лесопитомника выезжали грузовики с саженцами. Нежная паутина корней была обнажена, ее укрывали на дорогу влажной соломой или рогожами. Деревца складывали корнями к кабине. Верхушки их тяжело свешивались из кузова, почти касаясь земли. На ухабах грузовик сильно встряхивало, и тогда деревца подметали своими верхушками дорогу.

Когда перевозили молодые клены, Маше казалось, что трехтонка везет один огромный желтый веник. Ясени потеряли листву раньше, казалось, что это исполинская метла. Последние листья-одиночки опадали при укладке ясеней.

Три тысячи машино-рейсов нужно сделать, чтобы вывезти саженцы из лесопитомника, и каждая такая машина везла куда-то будущий скверик, уголок сада, кусочек аллеи или бульвара. И действительно, бывало в Каменогорске проснется человек днем после ночной смены, а под окном у него — новорожденный сквер.

Саженцы уезжали из лесопитомника на машинах, на ручных тележках, их уносили на плечах. Дети бережно несли деревца, взявшись за них по двое, по трое.

Тетка Василиса тоже явилась в питомник за саженцами для своего садика.

— Куда мне такие желтые? — воинственно кричала она на девушку, подбиравшую для нее саженцы. — Карпухиным — и вдруг третий сорт? Ты позеленее подбери!

— Зеленее — хуже.

Тетка Василиса разыскала в питомнике Машу. Долго выговаривала ей за то, что Маша глаз не кажет, а в наказание потребовала: пусть пойдет с ней на делянку и сама выберет саженцы.

Маша выбрала несколько молоденьких кленов.

— Опять желтые?

— Пожелтели — значит, все питательные вещества ушли в корни, в ствол. Запасы на будущий год.

— Ну, как знаешь. Тебя этому учили. Но если твои желтые не приживутся… Я ведь примеряюсь клены у той лавочки посадить. Где вы всегда с Андрюшей сидели. В прошлый вторник его годовщина отошла.

— Как же это я? — Маша всплеснула руками и тут же приложила их к пылающим щекам. — Все годы помнила. День Андрея!..

— Что же тебе, вечно печаль при себе держать? Когда сердце твое в одиночестве проживало — дело было одно. А сейчас памяти не хватило. Жизнь, она свое берет…

Уже давно скрылась за опушкой Василиса с саженцами на плече — желтые листья при каждом шаге покачивались за ее спиной, — а Машу все не оставляло ощущение неловкости или смутной вины.

Все эти дни вокруг нее кружились и падали листья, а на душе у Маши было по-весеннему радостно.

Ах, как она ждала сегодня утром звонка Кости. Голос в трубке прозвучал таким далеким, чужим. Она услышала фразы — спросил о самочувствии, что-то сказал о погоде. Ни одного ласкового слова. И встречи не назначил. Занят, говорит, так, что передохнуть некогда. Кран обрушился и сломал весь график. Конечно, сейчас ему не до встреч.

Жаль, вчера не набралась смелости и не поехала повидаться после работы.

Весь вчерашний вечер думала о нем. Ей хотелось знать, о чем Костя думает в это самое время. Она хотела видеть его усталые глаза.

Вчера вечером за ней заходили подружки. Звали ее погулять, посмотреть на закат.

Она отказалась от прогулки, осталась дома и решила посидеть вечер за книгой. Листала страницу за страницей, и не понимала смысла прочитанного.

Он ни разу не проговорился, что любит ее.

«А разве нельзя сказать все без слов?»

В последнее время Костя часто выглядит замкнутым. Это оттого, что он твердо обещал ей остаться в Каменогорске, а сейчас избегает разговоров о будущем.

Почему Костя не хочет довериться ей? Прямой разговор был бы гораздо легче и лучше, чем их нынешнее молчание.

Усталый, охрипший, носится где-то по стройке. Как бы ей хотелось помочь ему, когда он так тяжело работает, хотелось бы посмотреть ему в глаза, чтобы убедиться — он верит ей, знает, что она сможет ему быть самым близким другом…

Она была рада тому, что у нее и сегодня так много хлопот в лесопитомнике и в городе — настала осенняя страда, — что скорее пройдет время, которое ей нужно прожить до встречи с Костей.

Остаток дня Маша разъезжала по городу на стареньком «москвиче» — пикапе с деревянным кузовом. Всюду расселялись кусты и деревья, всюду за зелеными новоселами нужен был глаз и глаз. Там кто-то догадался выкопать лунки за неделю до посадки, они давно сохнут, выветриваются; земля, выброшенная из лунок, тоже высохла, и деревцам придется очень трудно. Там кто-то собрался высадить на узкой улице липу и ясень, а куда их с широкими кронами — на узкую улицу? А на какой-то окраине козы объели только что высаженные кусты. И Маша вспомнила: «Ну, как ваши козоустойчивые?»

По-прежнему предметом заботы Маши был доменный сквер. Трудно здесь выжить деревьям, кустам, травам. Они самоотверженно подставляют зеленую грудь дыму и копоти. Их обжигает зноем чугуна, который провозят в чашах по горячим путям. Их отравляет своим дыханием газ. Иные деревья погибают. Но садовники упрямо и прилежно поливают землю, смывают копоть с листьев, выкапывают ослабевшие растения и подсаживают менее прихотливые, более выносливые. И вот даже здесь, у подножья доменных печей, зеленели деревья, они оживляли ржавый пейзаж.

Вокруг новой домны царил хаос — беспорядочно громоздились железные конструкции, штабеля теса, кучи битого кирпича, щебенки, вся земля была изрыта.

Маше было ясно, что разбивать здесь сквер еще не время: газоны и цветники легко могли погибнуть. И работала она без всякого увлечения, даже с раздражением — противно делать что-нибудь вопреки здравому смыслу, только по прихоти начальства.

Когда Дымов в сопровождении Плонского появился на площадке, устланной черноземом, Маша сделала вид, что начальства не заметила, благо в руках рулетка и ее можно раскручивать очень долго.

— А, старая знакомая! — окликнул ее Дымов. — Ну, где же ваши деревья? Почему холодок сюда не везете?

— А вы сами не видите? — Маша раздраженно показала на строительный мусор вокруг. — Тут сейчас ничего, кроме хвороста, не вырастет. Затопчут, дров наломают.

— В лесопитомнике, конечно, проще. Верно? — обратился Дымов к Плонскому, тот поспешно кивнул. — А вы вот в пыли, в грязи мне сквер подымите!

— Такую пыль только в глаза пускать удобно…

Громко щелкнула рулетка, так как иссякла ее тугая стальная спираль, и Маша внимательно, чтобы было куда девать глаза и руки, принялась скручивать ее обратно.

— Колючка! — Дымов не столько сердито, сколько удивленно посмотрел на Машу. Она выдержала его взгляд. — Вам бы кактусы сажать. Или шиповник. А помните, Плонский, как эта барышня нас тогда в лесопитомнике отчитала?

— Что же еще мне помнить? Только кто, когда, где и за что меня отчитал. А насчет сквера товарищ техник зеленого строительства права. Пылища, мусор — и зеленые насаждения. И так уж трещит мой баланец. Только зря деньги тратим…

— Пусть даже сотня деревьев погибнет, — упрямо возразил Дымов. — Но что это за убыток, если от него одна прибыль? Зелень к чистоте приучает, к порядку.

— Вам вот хочется где-то этим сквером похвастать, — оказала Маша, распаляясь, — А я из-за этого деревья своими руками должна губить. Это же не лунки, а могилы для них вырыли!

Маша сама испугалась своей дерзости, но именно поэтому старалась принять как можно более независимый вид — поправила клетчатую косынку, убрала прядь со лба.

— Колючая барышня! — повторил Дымов. — Но за это я вас ругать не хочу. Всегда заступайтесь за свои саженцы.

Маша почувствовала, что у нее покраснели не только щеки, но даже шея и уши.

— Вы ведь как рассуждаете? — продолжал Дымов раздумчиво. — Дымову нужен сквер, чтобы рапортовать: все, мол, готово к пуску, даже розы цветут на площадке. Есть, есть у нас такие фасадники. Как вы считаете, товарищ Плонский? — неожиданно спросил Дымов с усмешкой. Плонский переложил портфель из одной руки в другую и вытер лицо платком. — Плонский молчит — значит, я прав. Эти фасадники посадят перед новым домом табак или какие-нибудь другие цветы для некуря-щих, а мусор на дворе — выше второго этажа. Думаете, мне ваших саженцев не жалко? Жалко, милая барышня. Но ваши кусточки-цветочки всех моих нерях и растяп подхлестнут. Как розгами! Увидят сквер — зашевелятся. Все эти «отроги Южного Уральского хребта», — Дымов широким жестом обвел груды строительных материалов, — быстрее сроют, вывезут. Вот и помогите мне, крапива вы этакая!

Дымов ушел, вежливо попрощавшись. Он любил, когда с ним спорили, когда ему возражали. Плонский с портфелем под мышкой засеменил рядом, вытянув голову, докладывая о чем-то на ходу.

«Как девчонка!» — разозлилась на себя Маша; она все еще вертела в руках рулетку.

Все больше времени Маша уделяла скверу у новой домны. Она всегда находит повод, чтобы заехать сюда. А найти благовидный предлог, уговорить себя всегда легко, если очень хочется.

Сегодня Маша впервые поднялась на верхушку домны. Несколько маршей лестниц были еще без перил, но Маша смело подымалась первой.

— Я вперед пойду, — сказал Токмаков хмуро, отводя взгляд от стройных Машиных ног. — Между прочим, девушки у нас в брюках работают.

Маша, смущенная, оправила платье и пропустила Токмакова вперед. Теперь она подымалась, слыша позади себя дыхание Бориса.

Время от времени она смотрела вниз, где становились все более низкорослыми и приземистыми люди, где деревья, посаженные ею, превращались в кусты, кустики.

На пятнадцати ярусах одновременно, друг над другом, работали строители.

Рядом с мужчинами работали девушки. Они в комбинезонах и косынках, повязанных так, чтобы как можно меньше кожи оставить палящим лучам солнца. Косынки — единственное, что оставалось для девичьего кокетства. И девушки старались использовать эту маленькую возможность. В моде были самые пестрые, самые кричащие косынки.

Маша с уважением смотрела на девушек, работающих наверху.

Она завидовала их лихому равноправию, их независимости.

Иные монтажники расхаживали по балкам, иные стояли на каких-то уголках, где с трудом умещались обе ступни.

— Прямо циркачи какие-то!

— У нас был верхолаз, — Токмаков обернулся назад, — так он на самом деле поступил в цирк. Канатоходцем стал.

— Неужели и ты расхаживаешь так? — спросила Маша у Бориса; останавливаясь и тяжело дыша.

— Всяко приходится, — важно ответил Борис, тоже запыхавшийся. — На то мы и верхолазы.

— Ох, боюсь я за тебя!

Маша сказала «за тебя», а подумала: «За вас обоих».

Еще лестница, еще и еще. Маша стояла на самой верхушке железного небоскреба, крепко держась за Токмакова.

— Когда я смотрю с такой высоты на землю, у меня пальцы на ногах противно щемит и покалывает. Какая трусиха!

— Просто нет привычки. Хотите, дом ваш покажу? Я в ту сторону часто поглядываю.

— Где, где?

— Во-о-от там, левее плотины, рядом с зеленой крышей. Видите голубое пятнышко?

— Как хорошо видно с высоты!

— А я, Машенька, сколько на высотах ни бывал, никогда своего дома оттуда не видел. Меня хоть на луну забросьте. Я и оттуда свого дома не увижу. Нет его на этой планете!..

— Дом не четыре стенки с потолком, не только крыша над головой. Дом — нечто большее.

— Иной раз голое небо может быть дороже крыши над головой, — сказал Токмаков, думая о своем будущем одиноком кочевье.

Он обернулся, взмахнул рукой, словно вбирая в себя всю радостную ширь стройки, где уверенным хозяином стоит он на господствующей высоте, и показал на Мангай. На одном из горизонтов горы появился электропоезд.

Пестрота террас и уступов на Мангае была в эту минуту резче от переменчивой игры света и тени. Ветер гнал по небу множество быстрых и мелких облаков, отбрасывающих четкие движущиеся тени.

— Мангай, — объяснила Маша, — по-башкирски «лоб». Отец говорит, что двадцать лет назад Мангай был выше. Все здесь построено из-за горы этой, из-за ее сокровищ. Ни города не было, ни завода. Степь, и ничего больше…

— И ничего больше, — повторил Токмаков рассеянно. — Значит, мы бы никогда с вами не встретились.

Вид у Токмакова был совсем расстроенный. Маша выжидательно посмотрела на него и не решилась расспрашивать, а сам он ничего не стал объяснять. И от этого молчания сразу стало зябко. Или на самом деле похолодало?

Маша поежилась.

— Однако свежо. Не то что на земле.

— Утренники и вовсе сердитые.

— А в начале октября к нам в Каменогорск и заморозки нагрянут. Вот сами скоро увидите.

Токмаков промолчал. Нет, не доживет он здесь до заморозков.

— А почему вы так легко одеты? — встревожилась Маша. — Надо что-то под куртку поддевать.

Он смотрел на Машу, все порываясь сказать ей о своем решении.

Но она с такой любовью вглядывалась сверху в Каменогорск, в его сады, что Токмаков так и не решился заговорить с ней об отъезде.

И он подумал: «Кажется, я в первый раз струсил на высоте…»

 

18

Вечером Маша сказала:

— Завтра утром заеду.

Сейчас, когда Токмаков ждал Машу, комната казалась ему особенно неуютной и неряшливой.

Дверь из комнаты открывалась в коридор, он завесил ее плащ-палаткой. Но разве можно отгородиться тонкой дверью и плащ-палаткой от шумов и запахов коридора? В коридоре, как обычно в семейном общежитии, пахло чем-то горелым, кажется молоком, и пеленками.

Токмаков, как мог, навел в комнате порядок, подмел пол, вытер пыль на подоконнике и на столе. Но печать неустроенности лежала на всем. Комната не хотела выглядеть обжитой.

«Как на вокзале, — подумал Токмаков с раздражением. — А чем не транзитный пассажир? Только вот пересадка затянулась. Какой же может быть уют с такой мебелью? Койка, табуретка, тумбочка — жесткий инвентарь. Матрац, подушка и постельное белье — мягкий инвентарь. Скоро весь этот инвентарь сдам, а где-то получу новый».

Токмаков услышал, как к подъезду подошел «москвич». Он успел помахать Маше рукой из окна и встретил ее на лестнице.

Маша надела то самое платье, в котором гуляла с ним по городу. На руке легкий плащ.

Токмаков отвел полог из плащ-палатки и пропустил гостью вперед.

— Ни одного цветка! — сказала Маша так, словно только отсутствие цветов не понравилось ей в комнате, а все остальное было в полном порядке.

На стене висела фотография девушки в пилотке. Маша сразу ее заметила, подошла, вгляделась.

— Это для нее вы землянику собирали?

Токмаков кивнул.

Маша подумала: «Хорошо, что Костя не убрал этой фотографии перед моим приходом».

Присесть Маша отказалась — ну чего сидеть в комнате? Лучше поскорее выбраться на свежий воздух.

Она перетрогала все книги на столе и сложила их аккуратной стопкой. Сверху лежали рассказы Короленко, «Василий Теркин» в сильно потрепанном переплете и популярные брошюры в пестрых обложках — об атомной энергии, о происхождении жизни на земле, о светящихся красках.

Маша еще раз подровняла книги в стопке, затем подошла к койке, поправила одеяло, взбила подушку и сказала:

— Как наковальня!

— Подушка как подушка…

Она засмеялась, чуть склонив голову набок, и потянула Токмакова за собой к выходу.

Маша села за руль, Токмаков уселся рядом, и старенький «москвич», дребезжа, покатил по пыльному поселку.

Токмакову приятна была сейчас зависимость от Маши.

Остались позади беспорядочные и неряшливые поселки, состоящие сплошь из одноэтажных домов. Дома стояли за ржавыми заборчиками и изгородями из железных полос и лент — то были отходы от штамповки. Попадались железные полосы в дырах, выбитых так тесно, что между дырами остались лишь тонкие ржавые перепонки.

— А вот из этих полос штамповали снарядные донья, — догадался Токмаков.

Маша кивнула.

— А как ее звали? — спросила она.

Токмаков даже вздрогнул от неожиданности.

— Таня. У нас в батальоне было две Тани. Таня Андриасова была санитаркой. А вторая Таня — связисткой. Ее все называли «Незабудкой». Это потому, что позывные нашего батальона иногда бывали «Незабудка». Как-то привилось к Тане это прозвище.

Машина шла мимо огородов. Повстречалось несколько грузовых такси, которые везли огородников вместе с их урожаем. Прошла машина с приращенными бортами, доверху груженная кочанами капусты. Прошла, подымая пыль, колонна тягачей с прицепами, тяжело, в несколько штабелей, груженных мешками, на мешках сидели огородники.

Маша рассказала историю этих тягачей, их в городе называют «тиграми». Во время войны в Каменогорск прибывали эшелоны с разбитыми немецкими танками. Бывало, что боевая башня разбита, а ходовая часть исправна. Машины стандартные, и нетрудно из двух-трех-четырех машин-инвалидов собрать совершенно исправную. Вооружение, броневой колпак шли в переплавку, а танк превращался в честный и работящий тягач.

Проехали поворот дороги, ведущий в Кандыбину балку.

— После того как перестали приходить письма от Андрея, я тоже просилась на фронт. Не взяли. Послали на курсы шоферов. У нас много шоферов ушло в Уральский танковый корпус. Так что девушек на курсы охотно принимали. Но все равно мало я для победы сделала. Очень мало. Особенно если сравнить с теми девушками, которые…

— А по-моему, — горячо перебил Токмаков, — девушка, которая училась или работала в тылу и была верна своему любимому на фронте, уже сделала бесконечно много для победы!..

Маша недоверчиво покачала головой, и они долго ехали молча.

Маша свернула в лесопитомник и остановила машину у конторы. Сегодня выходной день, но ей нужно наведаться на участки. Она посмотрит, что делается в оранжерее, а потом будет свободна.

Токмаков шагал рядом с Машей по этому разномастному лесу, с интересом приглядываясь к рощице рябин, к посадкам молодых акаций, к низкорослой дубраве, где росли только дубки-отроки.

Желтым туманом стоял на горизонте березняк. Рядом с ним — оранжевый осинник. Ольшаник по соседству оставался совсем зеленым. Заросли татарского клена выделялись темно-багровым пятном, клен гиналла готовился встретить мороз в ярко-красной одежде, а рядом увядал клен американский — листва его ярко-желтого цвета.

Это был своеобразный лес-парк-сад. Достаточно было перейти узкую тропу, чтобы очутиться в ином растительном царстве. Коллекция лесков, лесочков, перелесков, рощиц, опушек, выглядела как один причудливый лес.

Токмаков и Маша переходили из края в край, запросто переступали через широты, которые, вопреки географическим масштабам, внезапно сдвинулись и оказались совсем близко друг к другу.

Маша давала пояснения.

Раньше всех сбросили лист ясень и чингил, они испугались первых же заморозков в прошлую субботу. А дольше всех удержат листву карагач, сирень, клен.

Токмаков был рассеян, отвечал невпопад или невежливо молчал.

Он твердо намеревался сегодня рассказать Маше о своем решении, но все не мог найти предлога для того, чтобы начать разговор.

«Дойдем до тех кустов — все скажу».

Но они дошли до кустов, миновали еще какие-то заросли, а Токмаков продолжал сосредоточенно молчать.

Маша посмотрела на него и спросила, что с ним.

Это был очень подходящий момент, чтобы все сказать, но он опять не воспользовался.

Оказывается, этот пожелтевший кустарник — бобовник, а бобовник — не что иное, как дикий степной миндаль. Неужели? Вот не думал! Маша говорит, что он цветет в апреле розовым цветом.

Она сказала еще что-то, но Токмаков не уловил смысла сказанного.

«Вот дойдем до березовой рощи — все скажу», — твердо решил Токмаков.

Только что роща желтела в отдалении, а теперь сразу оказалась совсем-совсем близко.

По-разному желтели березы. Одни — равномерно, от макушки до поникших ветвей. Другие — с одного края или с макушки. А одинокая береза на отшибе стояла еще совсем зеленая, и лишь одна ветвь ее была ярко-желтая, почти оранжевая, — как седая прядь в волосах, опередившая все сроки.

— Знаете, Машенька, — Токмаков замедлил шаг, — Я все-таки уезжаю… В Североуральск.

— А не в Красные Пески?

— В Красных Песках мы будем позднее, весной.

День был ветреный, и при каждом порыве холодного ветра летели черенками вниз невесомые желтые листья.

Иные опавшие листья уже прибило дождями. Листья потемнели, и сквозь них кое-где проросла трава.

— Похоже на картину «Золотая осень», — сказал Токмаков. — Именно такая у нас осень!

Он подождал.

Маша не подняла головы.

Он сказал:

— Эта картина написана в моих родных местах. Ивановская область. Плёс. Вот куда бы я вас повез! Вы настоящий березовый лес видели?

— Нет.

— А знаете, леса тоже шумят по-разному. Вот когда-нибудь услышите! Березовый лес сразу на ветер откликается, даже на маленький ветер. Шумит, волнуется. Стихнет ветер — и сразу в лесу тихо. В осиннике чуть дольше шум после ветра, листья более жесткие. Ну, а сосны? На маленький ветер сосны и внимания не обращают. А подует сильнее — раскачаются верхушки, гул подымется, смятение. Уже и ветра не станет, а еще долго будет лес гудеть, будто рассерженный, что его потре-вожили…

Маша по-прежнему смотрела под ноги.

— Машенька! — Токмаков остановился, завладел ее руками и начал их целовать.

Стал слышен шелест листопада.

— Я давно поняла, что вы уедете, — тихо произнесла Маша. — Как же вы можете бросить свое любимое дело… — Она представила себе Костю, провожающего своих верхолазов на другую стройку. — Да я бы после того и гордиться вами не смогла. — Маша помолчала, а затем сказала совсем тихо: — И разлюбила бы…

— Ты думаешь, можно разлюбить, если не любишь?

— А как ты думаешь? — Маша подняла сияющие глаза.

— По-моему — нельзя.

— Знаешь, и по-моему — тоже.

— И как я только попал в строители домен! — удивился вслух Токмаков, когда они снова пошли рядом. — Мне бы полагалось пойти по ткацкому делу. У нас там, в Ивановской области, кругом фабрики. Или штурманом пойти на буксир. Или лесничим. У нас и домны ни одной на сотни верст нет!

— А в Каменогорске еще будут строить домны? — спросила Маша.

— Если и будут, то не скоро.

Маша закрыла глаза.

Токмаков порывисто привлек ее к себе.

Потом Маша мягко высвободилась и, приложив ладони к пылающим щекам, пошла вперед.

Березняк остался позади, они пересекли лесок, засаженный стройными лиственницами. Осыпавшаяся хвоя лежала плотным бурым ковром.

Сосны и ели казались по соседству с лиственницами ярко-зелеными.

— Сосны очень красивые, — сказал Токмаков, когда они достигли новой опушки. — И какие-то они тут не такие, как у нас в Плёсе.

— Еще бы им быть такими! — Маша рассмеялась. — Тем более что это сибирские кедры.

Токмаков растерянно посмотрел на кедры.

— Их легко спутать, — поспешила на выручку Маша. — Огорчаться из-за этого не стоит.

— Наоборот, я рад, что ошибся. Хоть развеселил. У тебя только что были такие грустные глаза…

— У меня характер континентальный.

— Как климат в Каменогорске?

— Еще хуже!

— А я вот уже совсем привык.

— К климату нашему? Или к моему характеру?

— И к тому и к другому.

— Не всякая привычка — надолго. Иные проходят очень быстро и бесследно.

— Даже если человек ни за что не хочет от них отвыкать?

Маша ничего не ответила, но Токмаков почувствовал, что она полна тревоги.

В этих кварталах леса было совсем пустынно, никто не повстречался Маше и Токмакову, никто не высматривал здесь саженцев, не выкапывал их. Хвойные породы пересаживают только весной.

— Зимой весь лес голый, только эти кварталы зеленеют, — сказала Маша. — У нас тут хорошо зимой! Правда, снежные бураны бывают. Представь, Костя, ту бурю, когда последнюю царгу подымали, но только со снегом. Да еще мороз градусов на тридцать. Прошлой зимой был случай. Мама повесила во дворе белье сушить, а тут — буран. Веревку порвало, белье унесло и замело в сугроб. Уже весной, когда снег растаял, нашли белье где-то на пустыре… Все равно, пусть даже бураны, — хорошо зимой! Дома у нас всегда тепло. А в подвале яблоками пахнет, всю зиму яблоки свои едим. На лыжах с гор катаемся, весело!

Токмаков попробовал себе представить Машу в шубке, в валенках, в теплой шапке, но мешали смуглые руки, обнаженные выше локтей.

Они вышли к посадкам клена. По соседству слышались голоса, на лесной просеке мелькали люди с лопатами на плечах.

Пестрые листья кружились вокруг них и падали им на головы и плечи. Пятипалые кленовые листья могли удивить своей расцветкой — попадались даже голубовато-сизые, лиловые, пунцовые, вишневые. Но Токмаков скользил отсутствующим взглядом по пестрому леску.

Они говорили о его отъезде, о ее жизни в Каменогорске, и их разговор носил характер почти семейный. Теперь, после того как каждый из них мысленно обрек себя на разлуку, они поняли, что навечно разлучить их ничто не сможет.

— А все-таки попала Машенька моя в солдатские жены! — сказал внезапно Токмаков. — Ты мне письма часто будешь писать?

— Часто.

— Вот получу от тебя письмо там, в Североуральске, и еще до того, как распечатаю, ясно так увижу тебя. Стану угадывать, во что была одета. И как чуть-чуть нахмурилась, когда опускала конверт в ящик… Я тоже буду писать. Но ты пиши, не дожидаясь ответов.

— Хорошо.

— У меня в батальоне был лейтенант Механошин. Каждый день ему жена письма писала. Условились они при прощании. Каждый божий день! Когда мы из окружения вышли, Механошин больше ста писем сразу получил. Пачка толстая! По числам разложил и недели две письма читал. Весь батальон ему завидовал. Да тут еще каждый день свежие письма поспевали… Убили Механошина уже за крепостью Пиллау, на косе Фриш-Нерунг. Три дня до победы не дожил. Еще пачка писем скопилась от жены, но тех писем уже никто не прочел. А письма, наверно, были радостные, жена его домой ждала…

— Но ты не будешь злоупотреблять моим обещанием? — испугалась Маша. — Ты будешь отвечать, когда сможешь?

— Я скоро приеду в отпуск. Мне полагается сразу за два года. Построю домну в Североуральске и приеду.

— А в Красные Пески?

— Может быть, вместе поедем?

Токмаков крепко сжал ее руку.

Маша ничего не ответила. Она представила себе, как они вдвоем едут куда-то бесконечно далеко, как гуляют по незнакомым местам.

А разве дома вдвоем им было бы плохо? Им было бы так хорошо, что даже страшно об этом подумать.

Когда догорел красный, ветреный закат, они вернулись к «москвичу», оставленному на просеке, разделяющей заросли карагача и дикой яблони.

Им было так хорошо, что, когда Токмаков предложил не торопиться обратно в город, Маша кивнула в знак согласия. Выруливая, она даже побледнела, словно очень трудно, очень опасно было развернуть «москвич» на этой пустынной, степной дороге.

Дорога вела в совхоз, затем свернули в сторону, вышли из машины и пошли, не разбирая дороги, по степи, густо заросшей ковылем.

Они приминали, раздвигали, пригибали высокие стебли перезревших трав.

Бескрайним мягким ковром стлалась перед ними степь.

Над самой землей запах полыни был еще горше. Маша чувствовала эту горечь на своих губах и на губах Кости.

Потом, когда Маша открыла глаза, она увидела в небе первые тусклые звезды. И от звезд этих тоже, казалось, шло тепло.

Наверно, они отъехали на машине далеко и долго оставались одни, потому что их настиг в степи поспешный сентябрьский вечер, а на смену вечеру быстро пришла ночь.

Над Каменогорском, особенно в стороне завода, звезды всегда тусклые, многие из них вообще не видны. А здесь, в степи, звезды сияли ярче. Над заводом висела Большая Медведица, похожая на склоненный ковш для разливки стали.

Обратно в город ехали не торопясь. Токмаков сидел рядом, курил и все заглядывал Маше в глаза. Он часто с озорством и нежностью целовал ее висок, волосы, еще хранящие запах полыни, руку у локтя.

— А если у меня права отберут? — спросила Маша, смеясь.

— Только бы моих прав никто не отобрал!

К дамбе и через нее прокладывали трамвайную линию, и дорога в этом месте была изрыта и испорчена так, как ее умеют портить только сами дорожники.

Но Маша даже была довольна, что вынуждена ехать медленно. Быстрая езда мешала ей сосредоточиться, отчего мысли прыгали, как колеса на выбоинах дороги.

Краем глаза Маша все время поглядывала на Костю. Она видела его щеку, темную бровь, далеко заходящую на висок, уголок рта. Боковые стекла были опущены, и ветер трепал и ерошил Костины волосы.

Навстречу шла машина с одной фарой. Хуже нет! Никогда не поймешь — левая фара горит или правая? Маша прижала «москвич» к самой обочине, а когда машины разминулись, нить мыслей была потеряна и все нужно было вспоминать и передумывать с самого начала.

Но так как все мысли были о Косте, а думать о нем было радостно, Маша не рассердилась на водителя встречной машины с одной фарой — то ли правой, то ли левой.

Только что окончился последний сеанс в кинотеатре «Магнит». Огни «москвича», ехавшего вдоль городского бульвара, находили в темноте парочки. Парочки сидели, тесно прижавшись, на скамейках. Парочки шли в обнимку по аллее. Парочки стояли у калиток, у подъездов, у дверей. В просвете лестницы большого дома видны были два силуэта — парень и девушка, стоя на лестнице, обнимались. Они совсем забыли, что освещены, как на экране, что они на виду у всей улицы.

Все это были затянувшиеся свидания, расставания.

И оба, Маша и Токмаков, будто сговорившись, подумали о том, что их свиданию тоже наступает конец, что им тоже вот-вот придет пора прощаться.

 

19

Пришло время, когда диспетчеры стали чаще поглядывать на циферблаты, чем на листки календарей.

Сегодня на щите-календаре в квадратное окошечко, выпиленное в фанере, вставлена красная единица и на щите значится: «Осталось 1 дней до пуска домны».

Прохожие весело поглядывали на эту неуклюжую, нескладную надпись.

У столовой, на фанерном щите, под рубрикой «Ведет разговор бетонщик Егор», появились новые посвящения.

Огнеупорщикам:

Водопроводчикам:

Подняты наверх последняя балка, последний лист железа, последняя лестница. Ушли на покой подъемные мачты, краны, транспортеры, лебедки. Тросы и канаты, которые столько потрудились за эти месяцы, — каждая стальная нитка выдержала огромное напряжение — послушно и устало свернулись в мотки. Спрятаны теодолит и нивелир, ватерпас и отвес, с которыми ползали на головокружительной высоте геодезист и его помощник — реечник.

Геодезист со своим помощником в последний раз забрались на самую верхушку домны, выше всех монтажников и сварщиков. Реечник тащил за спиной ящик, похожий на футляр от баяна. И снова на шнурке под треножником висел, подобный пуле, отвес, снова капля спирта в запаянной стеклянной трубочке бесстрастно и строго следила за точностью монтажа.

Большая судьба у этой одной-единственной капли спирта!

Она направляла стройку в самом начале, когда геодезист определил на фундаменте будущей домны исходную точку для ее роста, определил ось будущей домны.

И она же, эта капля спирта, удостоверяет сейчас высокую точность, с которой сооружена вся домна.

В последний раз провел черной кистью маляр и спустился на землю с пустым ведерком в черной руке. Электросварщик вынул из держателя и по-хозяйски спрятал в карман последнюю палочку электрода — больше варить нечего.

Там, где еще недавно, сразу на пятнадцати этажах, шла жаркая работа, стало пустынно.

Прилежно бегают вагонетки по наклонному мосту, загружая печь. Вчера еще они бегали вхолостую.

Домну омывает холодный душ; свирепо гудит вода, запертая в трубы, и трубы вздрагивают под ее напором.

Сто двадцать автоматических приборов готовы измерять температуру домны. На ходу вся другая аппаратура — чуткая, всевидящая, почти сверхъестественно мудрая.

В будке управления трезвонят звонки, зажигаются и гаснут лампочки — желтые, красные, зеленые. Эти маленькие доменные светофоры следят за загрузкой печи.

Уже залиты чернила в самозаписывающие приборы пульта управления. Приборы (их в шутку называют «ябедниками») готовы к исполнению своих канцелярских обязанностей.

Сушится песчаный желоб, по которому скоро пойдет чугун. Горновые развели у летки костер.

Черные чугунные ковши на лафетах и выбеленные известкой шлаковые чаши стоят на горячих путях.

Но воздух и огонь еще не вступили в свои права. Холодная домна тиха, и эта тишина предшествует рождению чугуна.

Вокруг домны выставлена охрана. По лестнице, ведущей на литейный двор, поднялся Гинзбург, Часовой покосился на его вылинявшую холщовую куртку, заляпанную известью, на такие же холщовые штаны, заправленные в стоптаные сапоги, и потребовал пропуск.

Гинзбург схватился за нагрудный карман — пропуска не было.

— Да я же эту домну монтировал!

— Мало ли что!

— Вы меня, очевидно, не поняли?

— Без пропуска нельзя. Приказано, чтобы лишних людей не было.

— Это я лишний?!

Выручил Гинзбурга начальник доменного цеха.

— Такая у нас, у строителей, судьба, — вздохнул Гинзбург.

Токмакову уже нечем было распоряжаться, некому было приказывать. Он томился от безделья и все-таки из поддоменника не уходил.

Токмаков не сразу узнал отца Маши. На Берестове асбестовый костюм, валенки, широкополая войлочная шляпа с обгоревшим до темно-коричневого цвета ворсом и с синими очками, укрепленными наподобие козырька. Шляпа надвинута на глаза, она закрыла нависшие черные брови. В руке Берестов держал лом. Рядом с ним, в таких же доменных доспехах, с таким же длинным ломом, похожим на копье, стоял горновой первой руки.

Берестов снял асбестовую рукавичку, молча поздоровался с Токмаковым, с Карпухиным и торопливо прошел мимо.

Карпухин боялся, что его забудут пригласить на пуск домны. Сам пропуска не хотел просить, но обрадовался, когда получил приглашение.

Борис впервые присутствовал при задувке домны, Карпухин ему объяснял то одно, то другое, да так сердито, словно он, Борис, взялся задувать сегодня домну, а сам к этому не подготовился да вдобавок оказался еще несообразительным учеником.

Карпухин пришел на пуск домны со смешанным чувством обиды и гордости: двадцать пятая и последняя по счету домна на его рабочем веку!

Увидев Карпухина на пуске, Терновой окликнул его. Тот подошел и хмуро поздоровался.

— Что случилось? — удивился Дымов, стоявший рядом с Терновым. — Все веселые. Домну вот построили, пускают. А ты нос повесил!

Карпухин промолчал.

— Что же делать, — вздохнул Дымов, — если сварка вытеснила клепку…

— Ну, а если бы, Пантелеймоныч, нашлась для него хорошая работа на домнах? — спросил Терновой с легкой усмешкой.

— Такой работы нет и быть не может. Не хуже меня знаешь.

— А если бы?

— Что ты заладил — «если бы»! Эстакаду пусть клепает!

— Да, склепают тебе эстакаду! Я для Карпухина нашел работу. Бригадиром рубщиков будет. На домнах. Шутка сказать, двадцать пять домен. Это не фунт изюму! Серебряную свадьбу человек сегодня празднует!

Карпухин все так же молча, но уже с посветлевшим лицом отошел прочь.

Терновой сговорился с начальством: юбиляру Карпухину доверили вместе со старшим газовщиком задуть домну.

Карпухин еще никогда не удостаивался такой чести. Но, узнав об этом, не удержался и пробурчал:

— Дураку и черт дорогу уступает…

В старое время домну «на счастье» разжигали сторублевкой-«катенькой». То была традиционная взятка заводчика судьбе — чтобы печь не капризничала; чтобы рабочие не бастовали; чтобы росли дивиденды акционерного общества.

Теперь незачем задаривать судьбу, но задувка новой домны всегда походит на священнодействие.

Все посматривают на часы. Раздается команда:

— Дать воздух в печь!

Берестов рванулся в будку управления и закричал в телефонную трубку: «Воздуха мне, воздуха!» — таким истошным голосом, будто сам задыхался.

Вскоре Карпухин вместе с газовщиком повернул штурвал горячей задвижки, и воздух, вобравший в себя весь зной раскаленного каупера, устремился в домну и родил в ней животворный огонь.

Казалось невероятным, что еще вчера в печи, где сейчас дует свирепый огненный сквозняк, тускло горела электрическая лампочка, пахло высушенным я досками и по огнеупорному паркету разгуливали доменщики.

Нестройное «ура», возгласы, крики, заглушаемые гудением печи.

— Что-то газ сегодня глаза ест, — проворчал Карпухин, вытирая слезы.

Где-то в темном углу поддоменника сидели Токмаков, Борис, Матвеев, Вадим и еще несколько монтажников. Они тоже решили дождаться чугуна.

— Значит, с нами хочешь ехать? — спросил Матвеев у Бориса. — А не рано тебе в цыгане записываться? Совсем зеленый. Небось совершенного летия не достиг еще?

— Недавно восемнадцать стукнуло.

— Восемнадцать лет всего живешь на белом свете. А я этим делом да-а-а-авно занимаюсь. И авторитетно могу заявить: без учения теперь стоящий строитель не вырастет! Ведь меня как обучали? «Бери трос потяжелее, тащи подальше» — вот и вся наука была. А теперь? Все привилегии молодым. Только учись!

— Буду учиться.

— Даже если бы ты учиться не захотел, тебе прораб такой роскоши не позволит. Он тебя чуть свет подымет и задаст задачку про ексентриси… Тьфу, черт ее побери!..

Токмаков в полудремоте все слышал и ухмыльнулся:

— Не чертыхайся, старый! Задачку-то смекнул решить, а произнести не можешь: экс-цент-три-си-тет!

Борис не спускал глаз с отца. Тот все чаще подходил к фурмам и заглядывал через глазки в утробу печи. Как бы примеряясь, он брал в руки лом, отполированный своими и чужими ладонями; потом еще раз проверил баллоны с кислородом для прожигания летки.

— Пора! — скомандовал Берестов горновому, стараясь оставаться спокойным.

Мастер и старший горновой в четыре руки начинают разделывать летку. Они стоят на железном листе, брошенном на песчаную канаву — будущее русло чугунного потока. Раскачиваясь в такт, они долбят ломом огнеупорную глину.

— А где Нежданов? Как же можно? Первая плавка — и без Нежданова? — спрашивает Дымов с деланным испугом. — Домна просто откажется выдать чугун.

Но Нежданов уже бежит, на ходу напяливая шляпу на глаза. Он задержался в аппаратной, записывал последние показания приборов.

Следом за Неждановым, бесцеремонно толкаясь, бежит Флягин.

Все напряженно следят за согласными движениями горновых. Никому не разрешается подходить близко к летке в этот момент.

В декабре 1942 года, когда в Каменогорске пускали домну, не сумели как следует просушить для желоба промерзший песок. Произошел так называемый хлопок. Дымов стоял близко, чугун плеснул ему в затылок. Воротник шубы и ушанка сгорели, и Дымову обожгло шею…

И все-таки именно о той домне, пущенной в дни Сталинградской битвы, когда вся южная металлургия была захвачена врагом и каждый второй наш снаряд был из каменогорской стали, Дымов вспоминает с особой нежностью.

Все тоньше и тоньше глиняный простенок, держащий чугун взаперти.

Он уже начинает светиться изнутри.

Пробивается синий язычок пламени.

Чугун еще заперт, но вот он находит лазейку и вырывается наружу со стихийной силой.

Берестов и горновые отскочили в стороны и прижались к самой домне. Железный лист, на котором они только что стояли, покраснел.

Взрыв света и тепла.

Ослепительное сияние и зной, обжигающий кожу и дыхание.

Отсветы доменного пожара ложатся на потные лица.

Малиновый, кроваво-красный, розовый, желтый, белый пар поднимается у истоков чугунной реки.

И переменчивые отблески огня загораются на очках Нежданова, будто кто-то очень расторопно меняет в них цветные стекла.

Сперва чугун идет по песчаному руслу с ленцой, нехотя, затем бежит все быстрее, не зная удержу. Разноцветный пар подымается над желобом и застилает весь литейный двор.

Защитив лицо согнутой в локте рукой, горновой переступает через огненные арыки и ставит заслонки, управляя половодьем чугуна. Мастер Берестов и горновые шагают через эти ручьи непринужденно и уверенно, не глядя под ноги, с особой повадкой доменщиков.

Дымов смотрел на ручей чугуна в песчаном желобе и думал, что ручей этот — только маленький приток, который вливается в большую огненную реку…

Где-то в Сибири уже выходят горновые на утреннюю смену. В Кривом Роге еще глубокая ночь. Сегодня доменщики — сибиряки и криворожцы — узнают, что у них есть еще одна домна-союз-ница!

Очень может быть, что вот из этого металла будут изготовлены следующие домны, — ведь Дымов в Каменогорске получал металл с заводов, которые сам строил.

Двадцать восемь лет назад, после штурма Перекопского перешейка, Дымов лежал раненный в Керчи, в семье горнового металлургического завода.

Тогда, в год всеобщей разрухи, на Керченском заводе продолжала не угасая гореть единственная во всей Советской России доменная печь.

Горновые хранили ее огонь, как люди берегли когда-то пламя первобытного костра. Словно горновые знали, что от огня этой печи займутся когда-нибудь и разгорятся доменным пожаром все потушенные войной и разрухой печи.

Маленькая героическая домна стояла как часовой на посту, оберегая будущее своей страны.

С тех пор вся страна виделась Дымову прежде всего в бессонных заревах металлургических заводов, которые он учился строить, строил, строит и будет строить…

— Ну, о чем задумался, Пантелеймоиыч? — Терновой положил Дымову руку на плечо.

— Да вот стою, гадаю — за что меня будут ругать на стройке следующей домны в Красных Песках? Ругать-то будут все равно…

— В этом можешь не сомневаться.

— Но вот интересно — за что? — У Дымова в голосе не было и нотки обиды, одно лишь любопытство. — И что я сам найду нового? За что буду себя ругать задним числом? До чего не додумался здесь, в Каменогорске?

— Задним числом мы все умеем предвидеть, — усмехнулся Терновой. — Задним умом и я умный!..

Терновой, так же как и Дымов, был радостно возбужден.

Пустили новую мощную домну. Он опять поддерживает огнем чье-то наступление, как, бывало, батареи его полка поддерживали своим огнем наступающих. Терновой смотрит на искрящийся поток чугуна, и у него такое чувство, будто именно этого вот чугуна ждут, нетерпеливо ждут все формовщики, все литейщики, все кузнецы страны, которая залечивает после войны свои раны.

Однако становится больно губам, нёбу, легким, глазам от чугуна, который течет по желобам, наполняя один ковш за другим.

Раскаленные звездочки кремния мечутся над желобами россыпями белых искр. Кажется, вот-вот вспыхнет на людях одежда.

Горновые уже несколько раз пили подсоленную воду, и Карпухин с удовольствием выпил ковшик воды, поднесенный ему Берестовым.

— А помнишь, Захар, как мы с тобой на Мангае в палатке жили? — неожиданно спросил Берестов, мечтательно вглядываясь куда-то сквозь переменчивое разноцветное облако пара.

— Выйдешь из палатки — ковыль выше пояса… — вспомнил Карпухин.

— А вот если сбросить с твоих плеч, Захар, все годы, все морщины, все седины, сбросить с твоих плеч и эти двадцать пять домен, поселить тебя в той палатке, где даже зимой полынью пахло, — какую бы ты жизнь себе заново выбрал?

— Я бы свою кочевую жизнь, Кирилл, ни на что не променял.

— И я так, Захар. Свою жизнь, в своем доме, со своей Дарьей и выбрал бы… Правда, вот дети во все стороны разбегаются. Бориску в цыгане сманили. Чует мое сердце — и Машка в доме не заживется. Останемся вдвоем со старухой в саду да в четырех комнатах…

Берестов уже нахлобучил войлочную шляпу, взял в руки лом, повернулся к лётке и совсем другим тоном, очень строго спросил:

— Ну как мой Бориска?

— Вадим говорит — будет толк из парня. Вот увидишь — твоего Бориса до дела доведут. Согласно моего движения.

— Чего-чего?

— Согласно, говорю, карпухинского движения!

— Ну и ну! Важно!.. — Берестов улыбнулся и надвинул шляпу на глаза.

Еще ни один пуск домны не приносил Карпухину столько тревог и волнений. Потому ли, что с этой домной у него связано столько переживаний? Конечно, карпухинское движение — это хорошо. Но вот звание свое, звание мастера клепки, он потерял. Будет теперь Захар Захарыч вместе с Катькой у Шереметьева учиться…

— Константин Максимович! — услышал Карпухин рядом звонкий голос; это Борис обращался к Токмакову, стоявшему рядом. — Как вы думаете: будет когда-нибудь устроен салют в честь ра-бочих?

— Какой тебе еще салют требуется?

— Такой, Константин Максимович, как во время войны Москва устраивала. Когда города брали. В честь разных фронтов.

— Ишь пострел! — Карпухин с любопытством оглянулся на Бориса. — Фейерверк в городском саду уже не годится. Салют ему требуется!..

На литейном дворе остались только доменщики.

Строители спустились по лестнице, пересекли горячие пути, по которым уже отъехали ковши с чугуном, и тесной кучкой в последний раз прошли по площадке.

Щит-календарь еще стоял на месте, но утром квадратик фанеры с красной единицей выдернули, а в щите образовалась прореха: «Осталось… дней до пуска домны».

 

20

Пасечник распахнул балконную дверь, и в комнату ворвались свежесть и свет яркого утра.

Слышатся звуки духового оркестра, настолько далекие, что мелодия остается неявственной, хорошо слышен лишь барабан, отбивающий такт.

— Все на праздник собираются, — вздохнул Пасечник, — один я должен сидеть дома.

— Тебе же доктор не велел, — напомнила Катя. — Ну хочешь, я с тобой дома останусь?

— Да что я, маленький? Ты, Катя, иди. Я по радио послушаю. Не забудь взять пропуск на домну.

Катя прихорашивалась перед зеркалом. На ней новое платье, некрикливое и в то же время нарядное. Гладкие черные волосы расчесаны на прямой пробор и схвачены в тугой узел на затылке.

— Между прочим, мне эта прическа очень нравится. Всегда так носи.

— Ладно, — ответила Катя со счастливой покорностью.

Кате нравится добровольное подчинение Пасечнику, его вкусам, его желаниям, а он не злоупотребляет этим доверием.

После того как Катя сердцем уверилась, что Коля ее любит, она почувствовала себя более сильной, красивой, умной, чем прежде.

Сколько часов, дней они уже прожили вместе, и как странно, что с каждым днем их близость продолжает расти! Катя с удивлением и даже с растерянностью заметила, что стала стесняться Коли больше, чем прежде. Многое из того, что раньше бывало в порядке вещей, сейчас представлялось ей почти бесстыдством. Она с трепетом и опаской следила за рождением этой незнаемой прежде застенчивости в помыслах, желаниях, во всем своем поведении.

Наконец послышались нетерпеливые гудки под балконом — это приехали за Катей.

Она выбежала на балкон и помахала рукой.

В кузове машины тесно сидели и стояли принаряженные монтажники.

— Привет святому семейству! — прокричал Бесфамильных.

— Праздник не проспите! — донесся чей-то голос.

— Ну, я пошла. Обещай, что не будешь скучать.

— Ох! — Пасечник театрально вздохнул. — Кончилась, Микола, твоя вольная жизнь!

— Еще не поздно убежать из неволи, — сказала Катя, смеясь.

— Уже притерпелся, — в тон ей ответил Пасечник и заковылял на балкон, чтобы помахать всем на прощание.

Катя вышла в коридор и остановилась, настигнутая догадкой. Она лукаво заулыбалась, вернулась на цыпочках, бесшумно повернула ключ в двери, положила его в свою сумочку и, как ни в чем не бывало, весело сбежала по лестнице.

Пасечник, стоя на балконе, видел, как Бесфамильных перегнулся и поднял Катю в кузов.

Катя послала Пасечнику воздушный поцелуй и, когда машина тронулась с места, прокричала:

— Много по комнате не разгуливай!

— Сейчас лягу! — И Пасечник закивал в знак согласия.

Страдая от одиночества и бессилия, он приковылял к кровати и плюхнулся на нее.

Шла праздничная радиопрограмма, торжественные марши и песни перемежались репортажем с литейного двора доменного цеха.

Пасечник спрятал голову между подушками, но радиопередача, хотя и приглушенная, лезла в уши.

Пасечник встал, выключил радио, взял гитару и принялся напевать печально:

Нет, и гитара не облегчает душу. Он лег, уверенный, что в тишине к нему быстро вернется спокойствие.

Но прошло несколько минут, полных смутной тревоги, и он вновь включил радио.

Музыка совсем не соответствовала его настроению. Отзвуки далекого праздника бередили душу.

Пасечник встал с постели, ощупал ногу, прошелся по комнате с костылем — ничего страшного. А все эти врачи просто пуганые вороны и перестраховщики, наподобие Дерябина.

Они и Катьку запугали.

Из репродуктора доносились голоса, звуки гимна, овации, которыми слушатели провожали ораторов. Но так как репродуктор не приспособлен к трансляции аплодисментов тысяч человек, эти аплодисменты звучали как слитный гул, состоящий из шипения, треска и хрипа.

Пасечник надел пиджак, снова ощупал ногу, похлопал по ней ладонью, подбадривая себя, снова прошелся с костылем по комнате, стараясь не морщиться от боли, и направился к двери.

Дернул за ручку. Странно, но дверь заперта. Где же ключ? Ключа нет. Светится замочная скважина. Что за чертовщина?

Пасечник изо всех сил начал дубасить в дверь кулаком.

Тишина, все ушли.

Он начал злиться, но его осенило — это Катька у него такая догадливая и заботливая!

Беспомощный, удрученный, он сел на кровать и прислушался — отголоски праздника становились все заманчивей и настойчивей.

Пасечник вышел на балкон, осмотрелся, деловито ощупал веревку, на которой в несколько рядов висело белье. Подходящая веревка! На такой веревке — не белье сушить. Такая веревка может солидный груз держать. И высотёнка тут ерундовая, подумаешь, третий этаж! Белье потом досушится, ничего этому белью не сделается, если оно поваляется на кровати. А отвязать веревку, прикрепить ее конец мертвым узлом к перилам балкона — и вовсе пустяковое дело для такелажника. Он спустил веревку.

Ничего страшного — всего каких-нибудь двух метров до земли не хватает. Бросил вниз, на траву, костыль. Поначалу можно было подумать, что он это сделал в сердцах, но вслед за костылем полетел пиджак.

Пасечник перелез через перила и, не выпуская веревки, а лишь перебирая ее руками, вылез на карниз.

Одной рукой он держался за веревку, другой — обнимал водосточную трубу, цеплялся за ухваты, в которые заключена труба, а ставил ногу на выступ, на подоконник, на карниз балкона второго этажа.

Вот у него в руках и самый конец веревки. Обкорнали, черти!

Пасечник повис над зеленым газоном, отпустил веревку и приземлился здоровой ногой, да так удачно, что даже не упал.

Рубашка была в пятнах салатного цвета — так окрашен дом. Но разве он виноват, что ему пришлось все время прижиматься то животом, то спиной к стене дома?

Он кое-как почистился. Хорошо хоть, что пиджак совсем чистый. Надо доковылять до шоссе, по которому одна за другой шли машины.

Шофер самосвала не обидел инвалида отказом, машина как раз идет на завод. Это не важно, что место в кабине рядом с шофером занято. Пасечник вскочил на подножку, костыль навесил на кронштейн, держащий боковое зеркальце, и не забыл при этом в него посмотреться. Хорошо хоть побрился.

Там, где дорогу пересекают рельсы, машину изрядно тряхнуло, в другом месте вся дорога была в выбоинах. Но Пасечник ухватился за дверцу машины, а больную ногу держал на весу.

Он поднялся по железной лестнице на литейный двор, с трудом отдышался — нелегко было пересчитать костылем все ступеньки. Неужели его, Пасечника, не пропустят?

Вахтер был непреклонен и не хотел пропустить инвалида, который выдавал себя за верхолаза.

Пасечник начал скандалить, поднял шум, и этот шум привлек внимание Дымова, стоявшего в отда-лении.

Дымов увидел Пасечника, подошел.

— Пропустите, — распорядился Дымов.

— Неизвестная личность. А пропуска нет.

— Личность очень даже известная. Неужели не знаете? — спросил Дымов с притворным удивлением. — Это же заместитель министра по верхотуре!

Пасечник бойко проковылял мимо растерянного вахтера, взглядом поблагодарил смеющегося Дымова и заторопился к группе монтажников.

Он знал, ему достанется от Кати.

Но он готов был выслушать все-все: чем больше она будет ругать его, чем больше за него волнуется и переживает — тем ему приятнее.

 

21

На площади — многолюдно, но народ все подходил. Уже были заняты ближайшие скамейки вдоль газонов и клумб.

Машины стояли полукругом по краям площадки. Борта, обращенные к площади, откинули, и люди усаживались, свесив ноги, на краю кузова, на ступеньке, на крыле машины, — амфитеатр. Те, кто стоял в кузовах и сидел на шоферских кабинах, составлял первый ярус. А мальчишки и взрослые, взобравшиеся на крышу заводоуправления и соседней гостиницы, образовали далекую галерку.

Бригадиры, мастера и прорабы, охрипшие от переговоров на расстоянии, от команд, снова обрели голос. Все сегодня почтительно и даже несколько церемонно здоровались друг с другом; все приоделись.

Вскоре люди уже стояли так тесно, что совсем не стало видно асфальта под ногами.

В толпе, запрудившей площадь, были и женщины с грудными детьми на руках, и старики, которых в Каменогорске мало, намного меньше, чем детей; старики были только приезжие.

Токмаков тревожно оглядывал площадь — где же Маша? Почему ее до сих пор нет?

Далеко в толпе он увидел Пасечника и Катю. Пасечник шел с костылем так быстро, что Катя за ним с трудом поспевала.

Токмаков издали помахал им рукой, Пасечник заковылял еще быстрее, проталкиваясь боком сквозь толпу. Токмаков был в новом костюме, при орденской планке.

— Познакомьтесь! — Пасечник торжественно представил Токмакову свою Катю.

— Да что ты? Мы давно знакомы.

— То была просто Катя. А сейчас, Константин Максимович, я знакомлю вас с моей половиной. И притом Катя — моя лучшая половина. Правда, она меня под замком держит, но я не в обиде.

На Кате было новое платье вишневого цвета. А в свои смоляные волосы она вплела пучок темно-красных махровых гвоздик, под стать платью.

Едва Пасечник появился у трибуны, его обступили монтажники.

Пасечник оперся на костыль, сорвал с себя кепку и картинно провел рукой по отросшим волосам, которые теперь казались более рыжими, чем прежде. Зеленые глаза его возбужденно поблескивали.

— Не переложил лишнего? — спросил Вадим.

— Малолитражный ты человек, Вадим, — сокрушенно сказал Пасечник. — Даже трудно поверить, что хороший верхолаз. Мне теперь в «бенилюкс» приходится с лечебной целью заглядывать. Но все равно не удалось охмурить медицину. Скоро выписывают на работу. Встречайте нас с Катей в Североуральске. Через месяц наверх полезу. Проклятая нужда заставляет заниматься любимым делом.

— Вы его не слушайте! — фыркнула Катя. — Скандалит с врачами: скорее наверх! А врачи сказали — не раньше, чем через три месяца.

— Где же мне от тебя спрятаться, если не на высоте? — Пасечник весело посмотрел на Катю. — Прямо скажу — негде. И потом сверху удобнее следить, чтобы ты с кавалером не убежала!.. «Мне сверху видно все, ты так и знай!» — сиплым голосом пропел Пасечник, увидел, что Катя надулась, и продолжал: — «Ну, что ты, милая, курносый нос повесила?» Уже и пошутить нельзя среди своих! Лучше смеяться, чем плакать!.. Хотя мне теперь, — Пасечник шумно вздохнул, — не до смеха. Плохи мои дела, товарищ прораб.

— Что случилось? — встревожился Токмаков.

— А вы еще ничего не знаете? Катя-то на Северный Урал не едет с вами. Остается здесь на мою больную голову. Под предлогом учебы.

— Ну, поздравляю, Катя! Значит — прощайте, заклепки? Поступила на курсы сварщиков?

— На курсы? — Катя презрительно поджала губы и отвернулась от Токмакова. — Сами, если делать нечего, можете на те курсы шлепать! А меня в техникум принимают…

Пасечник покачал головой.

Катя опять нагрубила. И сквозь смуглую кожу стало видно, как она покраснела.

Катя искательно заглянула Токмакову в глаза, убедилась, что он не сердится, развеселилась и, не обращая внимания на окружающих, запела и начала приплясывать:

— Возьму вот, — Катя заговорщицки подмигнула Токмакову, — и догоню Одарку.

— От тебя всяких неприятностей можно ждать, — сказал Пасечник. — Я вот соображаю: неужели и мне из-за Катькиного каприза придется за книжки сесть? Учиться, конечно, неохота. Но уж если все девки в техникум прутся, как на танцплощадку… Лектор говорил, что теперь человек, который не учится, — нетипичное явление. А зачем мне быть нетипичным явлением? Тем более что одно такое явление уже маячит на горизонте…

Пасечник показал подбородком на Хаенко, стоящего в стороне.

Вадим окликнул его.

Хаенко подошел с независимым видом, не спеша.

Пасечник демонстративно переставил костыль и повернулся к Хаенко спиной.

— У какой лебедки теперь хлопочешь? — спросил Вадим.

— Я теперь «Кроватьстрой»! Промысловая кооперация.

— Что еще за «Кроватьстрой»?

— Предприятие.

— Артель «Непыльный труд», — вставил Пасечник, оборачиваясь.

— Погоди, будешь еще на моих пружинах маяться. Государственный заказ выполняем! Тыщу кроватей для Красных Песков!

— Лет на пять халтуры хватит! Скорее гигант построим, чем ты свои пружины да шарики смонтируешь.

— Это еще как сказать, товарищ инвалид. Между прочим, я в этой артели, если хочешь знать, передовик производства.

— Тебе и отличником недолго стать, — усмехнулся Пасечник. — Если тебя послать в школу дефективных детей…

— Если бы я с Дымовым сработался, я бы в Красных Песках раньше твоего был. Мне каждый день из вашего отдела найма приглашения шлют. Прямо потеха! Не желаю! У меня и так житуха нормальная. А потом у нас — добровольное спортивное общество «Спартак». Вот увидите — буду чемпионом по боксу! Из-за «Спартака» я и в артель эту подался.

— И что ты делаешь в своей шарашкиной конторе? — спросил Бесфамильных.

— Что делает? Помогает тем, кому делать нечего, — ответил Пасечник за Хаенко. — Возле кассы мотористом. Зря плату получает.

— Во всяком случае, больше твоей пенсии, — огрызнулся Хаенко. — По своим потребностям.

— Я знаю, ты за способностями не гонишься, — бросил Пасечник через плечо.

— Факт! — вызывающе согласился Хаенко. — Ведь работу скоро будут спрашивать с каждого по способностям. Какая же мне выгода — развивать в себе эти способности? Чтобы больше работать? На свою же голову?!

— А тебе, Хаенко, и развивать-то особенно нечего, — усмехнулся Пасечник. — Твоя забота в жизни одна — чтобы потребностей побольше было. А десятку все-таки дать?

— Не нуждаюсь. Я же тебе объясняю — против прежнего в полтора раза больше зашибаю. Бюджет позволяет всю компанию угостить!..

Хаенко подождал, обвел всех просительным взглядом.

Никто не принял его приглашения.

— Может, ты, Вадим, не побрезгаешь обществом отставного верхолаза? — Голос Хаенко, всегда уверенный и насмешливый, надломился. — Значит, никто компанию не составит? — Хаенко тщетно подождал. — Ну, раз вы такие гордые, могу и сам за свое здоровье выпить. Сам с собой чокнусь. — Хаенко засунул руки в карманы, поглядел на монтажников, стоявших тесной кучкой, и с подчеркнуто независимым видом пошел к «бенилюксу».

У Хаенко была такая манера: если он замечал чье-то превосходство, то быстро убеждал себя, что это вовсе не достоинство, а недостаток, и начинал того парня жалеть, чтобы не пришлось ему завидовать.

Он попытался убедить себя, что Пасечник, Вадим и все другие попросту завидуют ему. Но на этотразвсе доводы оказались неубедительными. Какая уж тутпотеха? Факт — не потеха!

Отойдя с десяток шагов, Хаенко остановился, понуро стал в сторонке. Идти одному в «бенилюкс» не хотелось, но как избавиться от чувства обиды?

Денег хватало, Хаенко и в самом деле мог сегодня на славу угостить всю компанию. Но это был остаток тех денег, которые он все собирался отправить матери. И каждый раз после того, как Хаенко пропивал деньги, он твердо решал: «С этим надо кончать». И что очень удивляло его — ведь он зарабатывал теперь в артели больше, чем на «Уралстрое», но ему всегда не хватало тех же самых двухсот рублей, которых недоставало и прежде…

Токмаков ищущим взглядом обводил толпу. Наконец-то он увидел Машу — пучок золотистых волос, белый воротничок, охватывающий смуглую шею. И знака подать нельзя, она стоит к нему спиной!

Токмаков нетерпеливо пробирался сквозь толпу, толкаясь и извиняясь, слыша позади себя крепкие словечки. Какие все неповоротливые! Не могут посторониться? Да не к трибуне он пробирается — к Маше!

Маша стояла близко от трибуны. Она смотрела на отца и чувствовала себя виноватой и перед ним, и перед матерью. Не далее как вчера дома произошел неприятный разговор. Борис, важничая, сообщил, что уезжает в Североуральск, в командировку, и если ему верить, то он теперь — чуть ли не правая рука у своего прораба. «Может, этот Константин Максимыч и тебя, Машутка, увезет?» — спросил отец раздраженно. «Меня увезти нельзя, — вспылила Маша. — Я не зеркало и не радиоприемник. Я сама могу уехать». И Маша с таким жаром стала отстаивать свое право на отъезд, словно дело было только за родительским разрешением, словно не существовало других препятствий. Мать начала заступаться за Машу, и тогда отец спросил: «Может, ваш прораб и мать с собой прихватит? Она вам пельмени будет стряпать там, на Северном Урале. А то мне старуха за тридцать лет изрядно надоела своими пустыми разговорами. Да и не выезжала она никуда. Увозить — так всю семью. Останусь один во всем доме. Вот когда заживу!» Мать в долгу не осталась. Попало отцу и за старуху, и за пустые разговоры. Тут же ему был дан совет самому отправиться на жительство в Красные Пески — там, наверно, много разных ящериц и скорпионов, а отцу, по его характеру, только со скорпионами и жить, он бы с ними быстро столковался. Маша с улыбкой вспомнила эту размолвку родителей и подумала: нет, не легко, ох как не легко было бы ей расстаться со своими стариками. И в то же время она думала об этой возможной разлуке с тревожной радостью: ведь если она уедет, то уедет к Косте!

Токмаков подошел сзади и взял ее под руку; она даже не оглянулась, только прижала его руку, знала, что он подойдет.

Они не виделись со вчерашнего дня.

— Ты сегодня, Машенька… — Токмаков не сразу подобрал слово. — Такая ненастная…

— Разве? — Маша отвела взгляд, ей не хотелось, чтобы он видел ее грустной. — Перемена погоды всегда на меня действует…

Она смотрела на отроги Уральского хребта, снег уже покрыл крутые плечи гор.

— На Северном Урале еще холоднее, — задумчиво сказал Токмаков. — Вот когда мы попадем с тобой в Красные Пески, уже будет весна, тепло. Там, говорят, не каждый год бывает зима. Щедрый климат…

Токмаков замолчал, и Маша долго не нарушала молчания — не хотела мешать Токмакову или сама задумалась?

Токмаков и Маша, стоя так же тесно, повернули головы в ту сторону, откуда доносилась музыка, и Токмаков удивился тому, что старинный вальс такой грустный.

В ожидании митинга оркестр старался изо всех сил. Толстяк трубач опоздал и затрубил уже во время исполнения вальса, как только отдышался. Дирижировал оркестром кларнетист, который то дул в свой кларнет, то махал рукой, поднятой над головами. Ударник с тарелками в руках был единственный, кто мог курить, на зависть соседям, под музыку. Когда пьесу доигрывали и устраивали маленький антракт, музыканты повертывались лицами друг к другу, и Токмаков видел, как над этим тесным кружком взвивалось сизое табачное облачко.

К трибуне пробивался Нежданов с пачкой газет в руках. Вид у него был измученный. Газета опоздала. Нежданов ночь не спал, верстал и правил праздничный номер, посвященный новой домне.

— Пожертвуй номерок, свежая голова! — окликнул Нежданова не замеченный им Токмаков и на ходу вытянул из пачки газету.

Впервые за последние месяцы газета вышла без рубрики, указывающей, сколько дней осталось до пуска домны. Но зато на всех четырех полосах рассказывалось об этих днях.

Маша заглянула Токмакову через плечо — Костя! Рядом с тусклым фото в газете был напечатан очерк о верхолазах под названием «Ветер в лицо».

Маша подумала о том, что у нее, если она поедет с Костей в Красные Пески, трудных дел будет больше, чем сейчас. Разбивать сады в голой степи сложнее, чем здесь. Но еще более необходимо. Там, наверно, и хворостины приличной не найти, не из чего вырезать кнутовище или коромысло.

Костя пугал, что в Красных Песках, будет очень трудно. Если бы только он знал, как много она может вытерпеть! Она будет помогать ему, в чем только сможет. Он должен окончить институт.

После митинга все остались ждать концерта. На двух трехтонках, стоявших впритирку, с откинутыми бортами, была устроена сцена, а на третьей машине разместился оркестр.

Катя ждала концерта с некоторой тревогой. Недоставало еще, чтобы на сцену приволоклась эта красотка Зойка Иноземцева, на которую Пасечник тогда пялил глаза в театре и из-за которой они поссорились!

Но тут же стало известно, что концерт будет с участием московских артистов — самолет с концертной бригадой прибыл утром.

С особенным нетерпением ждал концерта Медовец. Наконец-то он отоспался — проспал без малого сутки подряд, и его за это время будили звонками не больше десяти раз. Медовец находился в самом превосходном настроении.

Он мог сегодня, не угнетаемый срочными делами и хлопотами, спокойно послушать концерт.

Когда на сцене появился конферансье, в толпе прокатился смешок.

— Це брат нашего главного диспетчера! — донеслось до Медовца. — А гляньте, якая на нем спецовка!..

Конферансье во фраке был ростом с Медовца, но грузнее. Когда он острил или объявлял следующий номер программы, ему каждый раз приходилось нагибаться, потому что микрофон оказывался на уровне белой манишки.

На остроты Медовец отзывался громоподобными взрывами смеха, так что конферансье даже с подозрением, как заика на заику, посмотрел в его сторону.

Опереточная примадонна спела: «Какой обед нам подавали, каким вином нас угощали…» — и ее смех, полный хмельного задора и веселого бесстыдства, странно перемежался с близкими гудками паровозов и с гудением воздуха на домнах.

Конферансье объявил танцевальный номер. Зрители становились на цыпочки, вытягивали шеи, взбирались на спинки скамеек, — на самих скамейках уже стояли вплотную.

Токмаков и Маша тоже вскарабкались на чугунную спинку скамейки и стояли в обнимку, все время балансируя, держась друг за друга. В театральных креслах, может быть, удобнее, но сейчас было хорошо и в тесноте — стоило одному покачнуться, как другой тут же спешил на выручку, и обоюдное равновесие восстанавливалось.

Зрители еще гуще облепили кузова, кабины, ступеньки и крылья машин.

Тем, кто удобно устроился, подавали снизу ребятишек, и они усаживались на колени к незнакомым дядям и тетям.

Медовец смотрел на сцену поверх голов. Настил в кузове трехтонки гулко отзывался на дробь танцоров, и уже тысячи ног непроизвольно отбивали такт, послушные властному гопаку. Медовца так и подмывало пуститься в пляс.

Кто-то дернул его за рукав, Медовец оглянулся — диспетчер.

— Неужели по мою душу?

— Что же делать, Михаил Кузьмич? Срочно вызывает Москва.

— Кто там еще?

— Из министерства. Насчет переброски автомашин в Красные Пески.

— И как ты меня только нашел?

— А вот нашел!

— Ведь черно кругом от народу, полным-полна площадь.

— Вас издали видно.

— Это верно, мне спрятаться трудно.

Медовец уже без всякого удовольствия посмотрел на эстраду. Танцоры с таким исступлением били сапогами по помосту, будто вбивали гвозди каблуками. Медовец тяжело вздохнул и стал пробираться к машине.

 

22

— Все ораторы делятся на две категории, — сказал Дымов, продолжая стоять с рюмкой в руке. — Одним трудно начать, другим трудно кончить. Но я сегодня без предисловий и очень кратко, как полагается на банкете… Вижу, Плонский морщится. Он боится слова «банкет», за банкет ему может нагореть. Ну ладно, собрались на скромный товарищеский ужин, каким он, впрочем, и является… Так вот, мне хотелось сказать два слова по поводу пуска первой сварной домны. Мы построили ее в рекордно короткий срок — это раз. Мы построили ее дешево — это два. Мы построили ее отлично — это три. Но не это все-таки самое главное. Самое большое наше достижение — на этой стройке сильно выросли люди.

Нам нужны кадровые строители. И я рад, что в Каменогорске мы с вами сделали шаг вперед. Опыт «Уралстроя»? — задумчиво спросил себя Дымов, покосился куда-то в сторону и ответил — Но не забывайте, что и сам «Уралстрой» — плод многолетнего опыта тысяч людей… — Дымов обвел теплым взглядом всех сидящих за столом и неожиданно скомандовал — Заднепровцы, встаньте! Все, кто работал со мной в Заднепровье!

И чуть ли не каждый третий встал.

Токмаков пожалел, что не может встать с ними заодно.

Все, все было для того, чтобы Токмаков веселился: друзья вокруг, и рюмка не пустует, и Дымов вновь отметил его в своем слове. А Токмаков скучал без Маши.

Тост Дымова воскресил в памяти дела и встречи на стройках, которые предшествовали Каменогорску. Вокруг слышалось:

— Разве это в Кушве было?

— Одну лебедку крутили с тобой, по одним балкам ползали, одни дожди нас мочили!..

— В Серове лето известное. До тех пор его дожидаешься, пока оно не пройдет. Оглянуться не успели — уже белые мухи летают.

Нежданов наклонился к Терновому и продекламировал:

— Стихи-то получше, чем у бетонщика Егора! — усмехнулся Терновой.

Терновой отошел от стола. Он уселся с секретарем горкома на диванчике в полукруглой нише.

— Ты пойми, Чекменев, — горячо убеждал Терновой, — эти люди нужны Дымову в Красных Песках. Он берет их с собой не потому, что не доверяет тамошним кадрам, а потому что таких кадров там нет. Ему нужен свой штаб. Постоянный штаб строительства. Слыхал сегодня — «Заднепровцы, встаньте!»? Сегодня это заднепровско-каменогорская дивизия. А завтра станет еще и краснопесчанская.

— Дымов хочет забрать у меня из организации самых ценных людей. Мы еще будем строить и строить Каменогорск… Ты помнишь, что на последнем пленуме было сказано о руководителях, которые при переезде с места на место тянут за собой хвост?

— Там шла речь совсем о другом. О руководителях, которые подбирали на работу приятелей, земляков, своих людей — безотносительно к их политической и деловой пригодности. Таким образом создавалась семейка близких людей, артель, члены которой стараются жить в мире, не обижать друг друга, не выносить сора из избы, восхвалять друг друга. Но разве эти соображения движут Дымовым? Разве на «Уралстрое» есть семейственность? Конечно, нет! Дымов всегда строже и требо-вательнее к тем, в кого верит, кого любит. К своим старым соратникам, к своим любимцам, он беспощаден. А люди, которых Дымов просит у министра, как раз его старые соратники. Это опытнейшие строители. Разведывать на новом месте всегда труднее, чем у нас тут строить.

— Чего ты как хлопочешь, Иван Иванович? Уж не собираешься ли и ты выпорхнуть из родного гнезда?

Терновой вздохнул. Сегодня Дымов сказал ему: «Хоть ты, Иван Иванович, ходок и плохой, а хотелось бы мне походить с тобой вдвоем по Красным Пескам. Пешком. Как разведчики ходят».

— Пока Цека не перебросит меня, ты от меня, Чекменев, не избавишься, — рассмеялся Терновой. — Я к тебе даже с фронта и то дорогу нашел. Но знаешь? Думается, настанет время, когда и мне надо будет разделить долю всех этих кочевников. Токмакова я сам уговорил уехать с «Уралстроя». И считаю, что правильно поступил. Не ставить же его после сварной домны на щитовые дома? Кочевье строителей не вчера началось и не завтра окончится! Нам еще строить и строить. Вот Дымов носится с идеей завода-стройки. Строительная дивизия на колесах. О новых формах работы думать нужно. И писать об этом в Цека надо не кому-нибудь, а нам с тобой…

Дымов посматривал на Тернового, оживленно спорящего, и говорил с Медовцом о Красных Песках.

Закончив разговор, Медовец отошел от Дымова и собрался затянуть «Распрягайте, хлопцы, коней», — он уже кашлянул и набрал воздуху в легкие, уже подал знак Одарке, чтобы подтянула песню, но в этот момент прораб, сидевший по ту сторону стола, за тортом, изображавшим шоколадное подобие домны, закричал:

— Товарищ Медовец! Учтите нашу дополнительную заявку! Еще хотя бы четыре вагона!

— А ты не делай ход конем. Два вагона.

— Что это значит — два?

— Два — это такая цифра. — Медовец хотел было размашисто начертить в воздухе пальцем двойку, но раздумал и показал кукиш. — Алло! Бачишь? — Медовец, не успев улыбнуться, разразился громовым смехом. — У нас какие цифры приняты? Арабские цифры. Из этого тебе и следует исходить в своей работе.

— Мне не до смеха. Учтите: бетонировка высоких марок требует.

Медовец посмотрел на прораба тем взглядом, каким обычно смотрел на звонящий телефон.

— Меня сейчас только марки вин волнуют. Чуешь? Передай-ка мне коньячок по знакомству. Как это нету? Алло! Направо ты дывишься, а налево не бачишь! То-то же! И давай-ка лучше чокнемся… За отъезд!

— Куда?

— Государственная тайна. Но не дальше, чем поедет Дымов!..

— Посуда любит чистоту, — подал голос Карпухин и тоже потянулся к Медовцу с бокалом.

Медовец осушил бокал, откашлялся, вновь кивнул Одарке и, опасливо покосившись на прораба, поспешно грянул: «Распрягайте, хлопцы, коней…»

Одарка запела стесняясь, вполголоса. Впервые ее пригласили на такой банкет, и она чувствовала себя крайне неуверенно. У рубильников, среди проводов высокого напряжения она робела меньше, чем в присутствии высокого начальства.

Но Медовец дирижировал, навалясь на стол, и понемногу голос Одарки набирал теплую силу, легко перекрывая застольный гул.

Сегодня песня совсем не тронула Карпухина. Он пил больше обычного и был мрачен.

Подошел Терновой.

— Что пригорюнился, Захар Захарыч? Ты еще в рубщиках прославишься!

— Какая теперь слава? Другие мою фирму держат. — Карпухин махнул рукой. — Разве мне за молодыми угнаться? Давай лучше выпьем, Ваня, По третьей?

— Нет.

— Неужели по четвертой? А впрочем, куда ни шло. Уговорил ты меня!..

— А лишку не будет, Захар Захарыч?

— Сроду до дребезга не напивался. Пить, Ваня, можно. Только пить нужно так, чтобы на партийный билет не капало.

— А когда же мы тебя будем в партию рекомендовать-принимать?

— Еще не дорос. Потом старуху свою надо сперва перевоспитать… Религиозная прослойка в семье получается…

Нежданов подсел к Гинзбургу, сидящему в табачном облачке. Глаза у него были полузакрыты. Казалось, Гинзбурга клонит ко сну и он борется с сонливостью.

— Вы читали, Григорий Наумович, мой отчет о митинге?

— Еще не успел.

— Там есть один точный образ: домна — это дот, долговременная огневая точка пятилетки.

— Нам с вами хватит дела не на одну пятилетку. — Гинзбург улыбнулся и принялся выколачивать трубку, не замечая того, что новый темно-синий пиджак уже обсыпан пеплом. — Вот построили мы домну. Все технические новшества будут отражены в отчетах, в специальных журналах, в учебниках. Но разве менее важно описать все новое, что родилось в душах людей? Взяли бы вы, Андрей Данилович, и написали роман.

— У меня материала уйма. Ведь я же всю жизнь веду записные книжки. Еще когда в палатке жил, на горе Мангай, начал. Вся история Каменогорска!.. Да вот руки не доходят…

— Как у меня до диссертации, — тяжело вздохнул Гинзбург. — Опять придется отложить мою деформацию пластических тел на зиму. А то и до весны, если опять подоспеет что-нибудь срочное…

— А у меня каждый день что-нибудь срочное. Очерки, статьи, заметки. Мало ли хлопот! То приветствие надо написать, то жалобу. Вот вчера в Министерство путей сообщения отправили ходатайство. Чтобы ввели прямой вагон Каменогорск — Москва, без пересадки. Завтра нужно письмо в Союз композиторов написать. Ведь просто стыдно — ни одной песни не сложили хорошей о Каменогорске! Неужели мы не заслужили? — Иногда неделями руки до записной книжки не доходят…

— Записи — вещь полезная, — сказал Гинзбург; он все еще возился с трубкой, вертел ее в коричневых пальцах. — Наука всегда познает истину путем опыта, и научный вывод будет тем точнее, чем больше опытов произведет ученый, чем больше он соберет фактов. Тогда вывод ученого приблизился бы к абсолютной истине. Не правда ли?.. Записные книжки и факты, конечно, нужны и писателю. Ведь что такое искусство? Такое же познание истины, как и наука. Но искусство может опираться на меньшее число опытов, чем наука. Искусству нужен характерный факт, пища для больших обобщений. А подобные обобщения под силу только художнику… Обобщение — одна из главных способностей нашего мышления. Но пользоваться этой способностью следует очень осторожно. Наш ум всегда обобщает. Мы должны быть уверены, что обобщения имеют под собой почву, А если достаточных оснований нет? Тогда мы делаем поспешные, поверхностные обобщения, а они неизбежно ведут к заблуждениям…

Нежданов сказал голосом, полным решимости:

— Я все-таки напишу когда-нибудь книгу. И знаете о ком? — горько спросил Нежданов. — О себе. О журналисте, который всю жизнь мечтал написать книгу, а вместо этого написал десять тысяч статей, очерков и заметок.

— Роман о журналисте? — Гинзбург выпустил облачко дыма. — Это значит — книга о нашем времени, о наших героях… Блокноты ваши, конечно, вещь ценная, но смотрите, чтобы факты не заслонили людей. Записи делаются только для памяти. А что такое, в сущности говоря, память? Память — это способность сохранять и воспроизводить в сознании прежние впечатления. Так что впечатления вам еще нужно будет заново пережить вместе со своими героями…

— Написать роман можно только при одном условии, — Нежданов вспомнил свою недописанную главу, — если есть талант.

— Талант, вдохновение — категории не материальные, и судить о них я не берусь…

Нежданов снял и протер очки, глядя на Гинзбурга грустными глазами, а когда надел очки, увидел, что его подзывает к себе Терновой.

Нежданов не успел подсесть, как Терновой начал выговаривать ему: «Каменогорский рабочий» уделяет мало внимания карпухинскому движению.

— Мало ли что ты первый это дело подхватил! Ты, Андрей Данилыч, этому делу теперь не хозяин. Идея уже взята на вооружение другими стройками. К карпухинскому движению появился общественный интерес. Всюду кадровые строители берут шефство над молодыми. И газета обязана это движение возглавить.

Нежданов хотел было еще побеседовать с Гинзбургом насчет романа, но пропало настроение — голова занята другим: Нежданов уже сочинял передовую статью, придумывал к ней заголовок…

А Дымов весь был в думах о новой стройке. Кто там заменит Тернового? Министр, правда, обещал, что будет ходатайствовать в ЦК партии о переброске Тернового. Но согласится ли, сможет ли Иван Иванович уехать из родного города? Тернового на днях избрали членом бюро обкома. Уж не собираются ли его выдвигать? Может, он — завтрашний секретарь горкома?

Терновой и не знает, какой неприятный сюрприз преподнесло сегодня министерство. Получил Дымов ворох бумаг и чертежей из Москвы насчет Красных Песков. Взглянул мельком — что-то очень знакомая подпись. Пригляделся — Дерябин! Он опять — главный инженер главка. Жив курилка, откровенно говоря. Вот тебе и диалектика, дорогой Иннокентий Пантелеймонович! Уж такая диалектика, что никак язык не поворачивается сказать об этом Терновому.

Он, управляющий, грешным делом, так рассуждал: вот приедет министр в Каменогорск, сам все увидит и снимет Дерябина. А его, оказывается, никто снимать не собирался! Отозвали обратно в министерство в связи с окончанием монтажа домны — и только.

В самом деле, столько в наших анкетах граф расплодили. Нужных, а еще больше ненужных. А хорошо бы еще одну графу завести: «Порядочный человек, непорядочный, ненужное зачеркнуть…»

Дымов сидел за столом, но обрывки фраз, смех, песня «Стоит гора высокая», которую громовым голосом запевал Медовец, — все это скользило сейчас мимо его сознания.

Дымов перебирал в памяти крупные и маленькие ошибки, допущенные им на последней стройке, даже не ошибки, а упущенные, неиспользованные резервы.

Конечно, прежде всего — дороги. Без хороших дорог и подъездных путей строить не будем. Ведь все равно хорошие дороги построить придется. Так зачем ждать, когда завод вырастет? А до того — чтобы машины вязли в песке, в грязи или тряслись по ухабам и колдобинам? Дороги, дороги и дороги! Все, что он потеряет на стройке дорог, — наверстает.

Плохо на «Уралстрое» использовали ночи. Строить лучше днем. А ночью завозить все материалы на сутки, готовить фронт работ.

А потом — укрупнять, во что бы то ни стало укрупнять монтажные узлы. Все собирать загодя, на земле. Число подъемов сократить еще смелее. У Токмакова голова варит хорошо. Жалко будет, если такого орла не пришлют в Красные Пески…

Все, все учесть, все мелочи предусмотреть. Мобилизовать вчерашний и сегодняшний опыт для задач будущего. Не забыть про лифт на макушку домны. Радиотелефон завести на монтаже. Весь опыт собрать по крупицам, ничего не растерять…

Дымову уже виделась панорама вновь воздвигнутого в степи завода, и первая плавка будущей, живущей пока в проектах и чертежах домны, и будущий праздник, будущий банкет в честь пуска.

Подымется тогда Дымов, окинет взглядом своих орлов, вдохновенных мастеров и умельцев, всю жизнь кочующих со стройки на стройку, вспомнит прошлое и кликнет клич:

«Каменогорцы, встаньте!.. Все, кто работал со мной в Каменогорске!»

И с гордостью встанут люди на той перекличке.

 

23

При входе на перрон светился желтым светом диск часов — единственных часов в Каменогорске, которые показывают московское время.

Началась посадка, и Берестовы подождали, пока публика угомонится и толчея уменьшится. У Бориса место плацкартное, торопиться некуда.

Маша купила три перронных билета, и Берестовы всей семьей направились к вагону.

Борис был смущен тем, что отец несет чемодан и никак не соглашается его отдать.

«Еще подумают, что мне самому не донести чемодана!»

Когда Борис располагался в вагоне и потом, когда вышел к своим на перрон, он старался держаться как можно независимее и выглядеть бывалым пассажиром, которому не впервой ехать в командировку куда-нибудь за тридевять земель.

До отхода поезда уйма времени, но Дарья Дмитриевна все время поглядывала на часы и просила Бориса не отходить далеко от вагона.

На перроне довольно темно, хотя весь он в световых пятнах — круглых от висящих ламп и квадратных от окон вокзала и от окон вагонов.

Холодный ветер пронизывал платформу насквозь. Ветер какой-то суматошный, никак нельзя понять, откуда он дует. Куда ни повернешься — ветер в лицо.

В пятнах света, лежащих на кирпичном настиле платформы, видно, как ветер метет и кружит опавшие листья, занесенные сюда из привокзального сквера.

Ярче всего освещены на платформе киоски, у них толпились отъезжающие.

От газетного киоска отделился человек с палкой в руке и преградил дорогу Маше.

— А где наш прораб?

— Я даже испугалась. Здравствуйте, Пасечник. Против света не видно. Вы про кого? Про Костю? Еще не видела. Наверно там.

Маша поспешила к вагону. Пасечник зашагал с ней рядом.

— Там наших нету.

— Ну, значит, задержалась машина. Сейчас должны приехать. А Катя где?

— У вагона. С Захаром Захарычем она там и с Багратом. А я пока в «бенилюкс» наведался. — Пасечник показал палкой на киоски-павильончики, у которых толпился и шумел народ и сквозь стеклянные стенки которых просвечивали бутылки. — А для отвода глаз газетку купил…

Они пошли вдоль поезда, поглядывая на светящиеся номера вагонов.

Два вагона, в которых ехали монтажники, стояли в самой голове поезда, у них не было светящихся номеров. Вагоны отцепят на какой-то узловой станции. Ведь поезд пойдет оттуда дальше на запад, а вагоны с монтажниками прицепят к поезду, который пойдет в Североуральск.

«Может быть, и я вот так же, к девяти вечера по московскому времени, буду когда-нибудь торопиться на этот поезд…» — подумала Маша.

Маша увидела у вагона Вадима, Карпухина, Баграта, тетку Василису, Таню и Катю, которая повязалась бело-голубой косынкой.

Берестов с Карпухиным смотрели на освещенную надпись «Ст. Каменогорск», которая тянулась по фронтону вокзала.

— А помнишь, Захарыч?..

— Ну, как же…

Мало кто из пассажиров помнил теплушку, которая изображала когда-то станцию Каменогорск, ту самую станцию, о которой и слыхом не слыхали кассирши и название которой они недоверчиво искали где-то в самом конце пухлого железнодорожного справочника, где значились все географические новости.

— А теперь вот какой вокзал сочинили! И даже перронные билеты завели. Нет, ты только подумай! Перронные билеты!

Нельзя было понять, гордится этим нововведением Карпухин или возмущается.

— И Маша сегодня три целковых за эти перронные билеты отдала, — вспомнил Берестов. — Как одну копеечку!

— А все-таки вокзал для нашего города маловат стал, — сказал Карпухин строго. — Куда его такой? Надо было сразу на вырост строить. Как одежду для ребят, для ремесленников шьют… — Карпухин вздохнул и добавил печально — Я теперь тоже наподобие ремесленника. Выпало у меня дело из рук на старости лет. Еду вот в Североуральск. А зачем еду? — Карпухин зашептал Берестову в ухо: — Сварные швы чинить за Шереметьевым! Если бы не Вадим… От него отставать не хочется.

— Ты там, Захарыч, и за моим присмотри.

— Это можно, — сразу повеселел Карпухин. — Шефство над Борисом обеспечу. Согласно карпухинского движения!..

Шумной ватагой подошли монтажники, прибывшие с Новоодиннадцатого поселка.

Токмаков нес два чемодана. В них все его имущество: гардероб, библиотека, посуда, которая была представлена кружкой и ложкой, и мебель, если только можно отнести к мебели складную полочку для книг.

На нем серая кепка, откинутая по привычке верхолазов на затылок. Кожанка стянута поясом, отчего плечи выглядели еще более внушительными.

Он с Машей отошел к паровозу, который дышал легко и равномерно, как бегун на старте.

Теплые, жирные запахи смазки и паровозной гари стояли над платформой.

Ветер раскачивал лампу с колпаком, висящую неподалеку, у багажного пакгауза, и смутный круг света беспокойно метался по кирпичному настилу платформы, исшарканной и выбитой.

— А знаешь, Костя, сегодня сто дней, как мы знакомы. Подумать только! Всего три месяца с небольшим. Больше похоже на три года.

— Всего три месяца… — Токмаков усмехнулся. — Как сказал бы Плонский, один хозяйственный квартал…

— А месяцы разлуки тоже будут как годы?

— Это от нас с тобой, Машенька, зависит. Нужно только мысленно представить себе не поездку эту, а возвращение из нее. Ты умеешь так? Мне иногда удается. Тогда и большая неприятность становится маленькой.

— Ну что же, попробую.

— Ах, Машенька! Я в Североуральске, кажется, не только дни — часы считать буду.

— Дни-часы считать будешь. Но вовсе не потому, что станешь скучать.

— А почему же тогда?

— Из-за твоей привычки к графикам.

Оба посмеялись и снова поцеловались.

Появился на перроне и Матвеев. Он был так встревожен, будто уже опоздал на поезд. Матвеев шел на слегка подгибающихся коленях, наклонив корпус вперед, и при этом еще умудрялся раскачиваться из стороны в сторону.

Проводница посветила фонарем, прижатым к груди, проверила билет и вернула его Матвееву.

Верхолазы верхних полок не боятся!..

Всех перекрывал хриплый, сварливый голос Карпухина, который, стоя рядом с Багратом, окруженный клепальщиками, ругал какого-то мастера:

— Восемь молотков воздухом прокормить не может! Да он и трем коням корму не задаст. Нехай ему та дробилка семечки лузгает! — И, как бы продолжая ругать того самого мастера, тем же сердитым тоном Карпухин добавил, обращаясь к Баграту — Завтра к старухе моей и переезжайте. Нечего вам в той комнате околачиваться!

В толпе у вагона показался Бесфамильных. И при скудном свете фонарей видны были веснушки, густо обсыпавшие его лицо.

Бесфамильных с группой верхолазов из других бригад едет этим же поездом, в прямом вагоне Каменогорск — Москва.

— Предлагали мне ехать в Сочи, на курорт союзного значения, — хвастался Бесфамильных. — Пришлось отказаться. По причине командировки в Москву. Едем строить высотное здание на Смоленской площади.

— Так ведь это двадцать шесть этажей! — сказал с завистью Борис.

— А ты думал! Стратосфера! Только вечером будем в Москву спускаться, а весь день — с ласточками да с голубями. Работа на виду у всей столицы.

Бесфамильных говорил с Борисом покровительственным тоном, с веселой бойкостью. Но когда он представил себя стоящим на карнизе двадцать шестого этажа, то ощутил холодок в пальцах ног и невольно втянул голову в могучие плечи.

«Мне бы в Москву, — размечтался Борис. — Но туда с пятым разрядом не пошлют. Только москвичей смешить. Наверно, с двадцать шестого этажа всю Москву видно как на ладони. Смоленская площадь — на кольце „Б“, это я знаю… Конечно, завидно. Но зато я еду вместе с Вадимом, с Карпухиным, с Константином Максимовичем».

Борис подошел к Токмакову, стоявшему под руку с Машей, тронул его за рукав и спросил:

— Константин Максимович! А вот будет такое время, когда всё-всё построят?

Токмаков озабоченно потер лоб.

— Пожалуй, не будет. И строить будут и перестраивать. Так что можешь не беспокоиться. Мы с тобой без работы сидеть не будем…

— Вот в будущем году пятилетка кончается. А новая? Всегда у нас пятилетки будут, Константин Максимович?

— На наш век строек хватит. — Токмаков похлопал Бориса по плечу. — Это я тебе обещаю! Разве можно угадать, какие нас ждут дела? Может, заводы новые, города подымутся. Может, каналы новые рыть начнем. Может, гидростанции строить будем. Ты что же думаешь — только в селах, на речушках можно станции строить? А на Волге? На Днепре?

— Константин Максимович! Эти реки уже использованы. Забыли разве? Днепрогэс? И в Рыбинске станция.

— Учиться тебе еще, Борис, и учиться. Чтобы не говорил глупостей. Это же белый уголь! Где плотина, там и турбины могут работать. На большой реке десяти гидростанциям тесно не будет!

Борис смущенно осмотрелся — не слышал ли кто-нибудь, как он сейчас оскандалился, — и отошел от вагона.

Дарья Дмитриевна снова взглянула на часы. Она уже несколько раз отправляла Бориса в вагон. Но не мог же он уйти с платформы самый первый! Еще подумают, что он боится отстать от поезда.

— Бориска, не отходи далеко! — волновалась Дарья Дмитриевна.

— А ты чего боишься? — подсмеивался над ней Берестов. — Сама не хотела, чтобы Бориска уезжал. Опоздает — тебе же лучше! Дома останется.

Дарья Дмитриевна все оглядывалась испуганно на часы.

Со скрипом закрылась дверь багажного вагона, после того как оттуда кто-то спрыгнул с фонарем. Тотчас же мимо вагонов прошел обер-кондуктор, размахивая на ходу фонарем; фонарь бросал на полу его шинели красный отблеск, будто в шинель был вшит лоскут красного сукна.

Маша крепче прижалась к Токмакову, который смотрел на далекое зарево завода.

Ветер гнал по небу растрепанные облака. Они были как мраморные при лунном свете, но в том месте, где облака набегали на луну, они сразу становились тоньше, потому что были пронизаны насквозь голубым светом.

В стороне завода облака были еще красивее: к голубому и серому там подмешивался розовый оттенок, а еще дальше, над самым заводом, — ярко-алый.

Металлургический завод многое рассказывает о себе облачной ночью, когда небо над заводом — как экран, на котором отражается волшебная игра тьмы и света, вся величественная картина рождения металла и первых часов его жизни.

Сколько ни было людей на перроне, все, словно сговорившись, стояли сейчас, обратив лица к заводу.

Токмаков подумал вслух:

— Что же, может быть, наша домна сейчас плавку выдает.

Уже почти все отъезжающие вошли в вагон, через тамбур не протолкаться.

Пасечник прокричал:

— Вы там встречайте нас с Катей! Месяца через два будем. Снова на верхотуру. Влюбленный в безделье, я должен работать!

Пасечнику было очень горько отставать от товарищей.

Токмаков торопливо прощался со всеми. Баграт долго мял и тискал его в своих медвежьих объятиях, а Дарья Дмитриевна даже всплакнула у него на плече.

Токмаков ступил на подножку, когда вагон уже дернулся с места, полный внезапного грохота.

Маша шла по перрону, все убыстряя шаги, не отставая от вагона.

Токмаков видел только ее одну.

Такой он постарается запомнить Машу надолго, до самой встречи.

1950–1952