Получилось как-то так, что Юлька стала все больше и больше отдаляться от меня. Меньше мы стали разговаривать, и вроде не хотела она задевать никаких серьезных тем. А ведь раньше были мы не то чтобы отец и дочь, а, пожалуй, два близких товарища.

Конечно, у нее наступал переходный период: как-никак пятнадцатый год. Но и к матери она не очень тянулась, хотя этого можно было ожидать. Конечно, я очень занят, но и раньше бывал занят не меньше, а отношения у нас были более простыми, ясными и откровенными.

Смотрел я, смотрел на такой поворот событий и решил, что надо мне с Юлькой побольше бывать вместе, побольше вызывать ее на разговор. Решил весь отпуск посвятить ей, а для начала в ближайшее воскресенье сходить куда-нибудь. И наметил Юрьев монастырь.

Из Новгорода туда можно доехать, но я придумал идти пешком: самое лучшее для серьезных разговоров. Сообщил свой план Юльке, она его с восторгом приняла.

Так вот и вышло, что июльским утром отправились мы с Юлькой из дома, помахала нам с балкона наша мама, а мы пошагали в Юрьев монастырь.

Вышли мы в семь часов, чтобы успеть прийти до большой жары. Юлька оделась легко, я тоже. Наметили осмотреть монастырь и скит, который чуть подальше, искупаться, а вернуться домой по Волхову на пароходике. Захватили с собой рюкзак, а в него наложили еды и питья.

И пошли мы, шлепая по асфальту кедами. Солнце уже вовсю освещало город, и желтые, серые, красные стены выглядели декоративно и живописно. Полюбовались мы на город и двинулись дальше.

Пение птиц встретило нас у Синичьей горы, возле Петровского кладбища. А дальше открылась прямая, как стрела, дорога. С одной стороны, где асфальт затенялся кустами, он был влажен и те мен. А на другой стороне было тепло, и уже сквозь кеды ощущалась нагретая поверхность.

Влажными были пока верхушки кустов, а воздух уже мрел, дрожал, покачивался. Несмотря на рань, первые самолетики срывались с аэродрома и уходили, делая разворот. Из-за мреющего воздуха казалось, что у них мелко дрожат крылья, как у стрекоз.

Вдалеке, прямо перед нами, виднелась церковь Благовещения в Аркажах. У новгородских церквей есть одна особенность. Скажем, идешь к какому-нибудь современному высокому зданию, оно издали кажется маленьким, а потом растет и растет, только голову задирай. А новгородские церкви невелики по размерам, а выглядят, что издалека, что вблизи, так внушительно, что диву даешься. Стоит хотя бы взглянуть на Спас-Нередицу. Или уж места такие выбирались, или особенности архитектуры, либо то и другое вместе.

Стояла церковь Благовещения, как большущий поднебесный храм. И здорово же, что крыли многие церкви осиновым лемехом. Не чернеет он, как-то светлеет, голубеет по-особому, а в утренних лучах светились крыша и купол, как старое серебро.

Снежный конус облака стоял над самым крестом. Шагали мы не спеша к церкви. Дышалось легко, но чувствовалось, что будет жарко. И я сказал:

— Жарко будет. Покупаемся вдоволь.

А Юлька все глядела на церковь, а потом посмотрела на меня огромными — материными — серыми глазищами и спросила:

— Пап, а ты когда-нибудь в жизни в бога верил?

Я растерялся:

— То есть что это ты… верил?

— Да нет, ты меня не понял, — пояснила Юлька. — Я знаю, что ты неверующий. Но, может быть, у тебя такой момент был, что ты готов был поверить, или молился там, или еще как? А?

Я думал-думал и сказал:

— Пожалуй, Юлька, был такой момент. Когда в институт поступал, чуть на последнем экзамене не провалился. Тогда я в душе и бога, и всех чертей призывал, чтобы выручили. Помогло.

Юлька выслушала меня и заметила:

— Ну, это значит — не верил. Это не вера, а жульничество. Вера — это совсем другое.

«А какое другое?» — хотел спросить я, но искоса посмотрел на Юльку и почему-то удержался.

Важно шагала моя дочь по теплому асфальту. Хороши были брючки на ней и блузочка. И сама она была хороша. «Красивая будет», — подумал я с гордостью.

Подошли к церкви Благовещения и сели на скамейку под большими липами. Тихо и солнечно было тут. В кронах лип гудели шмели и пчелы. Направо от нас уходила в густую траву еле заметная тропка, а вела она к белому домику на берегу пруда. Возле домика сушилась сеть, и не видно было ни одной живой души. Юлька сходила на заросшее маленькое кладбище за церковью, принесла оттуда букет.

Я знал, что внутри церкви есть очень ценные фрески, но церковь была заперта, и я стал рассказывать Юльке то, что знал о строительстве церквей. Рассказал об изуми тельной многоцветной кладке, о внутреннем устройстве, об алтарных апсидах, о столбах, лопатках, закомарах. Об осиновом лемехе на куполах и крышах. Упомянул церкви в Кижах. В общем выложил почти все, что знал об этом.

Юлька слушала внимательно и сосредоточенно, а когда я кончил, вылила на меня ушат холодной воды:

— Да это я все знаю. Нам Альбина Максимовна, когда на экскурсию ходили, еще больше рассказывала.

Посидели мы, помолчали. Неожиданно Юлька сказала:

— А вот если бы умереть, хорошо бы, чтобы здесь похоронили. А на кладбище неуютно и тесно как-то.

Так меня ударило это по сердцу, то ли потому, что и мне пришла в голову подобная мысль, то ли из-за того, что сказала это моя дочь. Да так серьезно, по-взрослому, просто страшно сказала. Вскочил я и грубовато прикрикнул на Юльку:

— Да ты что! Чего мелешь? А ну, пошли дальше!

Двинулись к Юрьеву монастырю, по аллее из вековых плакучих ив. Поплескивалась рыба в озере, слева и справа от насыпи дороги. Мы останавливались у дощатых щитов, перегораживавших путь рыбе из одной половины озера в другую. Потом зашли на мызу. Тут еще наносило прохладой, и пахло озером и цветами. Двое мужчин косили траву на подкормку, а рядом ходила лошадь и подергивала шоколадной кожей, досадливо потряхивала головой, когда ее беспокоили комары и овода.

Зашли в монастырь. Я было стал объяснять Юльке, почему колокольня у входа выглядит непропорциональной, но, оказывается, и это она знала. Походили по Георгиевскому собору, где девушка-экскурсовод, пытаясь придать своему голосу вдохновение, водила за собой, как стаю гусей, кучку иностранцев. А затем отправились в столовую — бывшую монастырскую трапезную.

Я взял в буфете пива. Выложили из рюкзака еду. И с каким же аппетитом мы здесь поели. Я любовался Юлькой и тем, как она уплетает за обе щеки. Настроение у меня начало подниматься, тем более что Юлька не заводила никаких каверзных разговоров.

Налил я ей пива. Она выпила, осмотрела низкие, сводчатые потолки столовой и засмеялась.

— Надо же! Когда-то здесь монахи обедали. А теперь вот мы едим. И пиво пьем.

Звонко разнесся ее смех под сводами.

Ну, они тоже здесь пивали, — отметил я. — Сходи-ка в нашу Грановитую палату, там увидишь рюмку. Граммов сто пятьдесят. А знаешь, что на ней написано? «Новгородского первоклассного Юрьева общежительного монастыря порция братская», — одним духом выпалил я, радуясь, что запомнил фразу и что наверняка сказал то, чего ни одна учительница Юльке не говорила.

— А вот почему, папа, — сказала тогда Юлька, — монахов все ругают? Ведь они работали. И молились. А в этом монастыре и родину защищали. А их все дураками выставляют.

— Да никто особенно не выставляет, — пожал я плечами. — А работали-то они того… Знаешь, сколько крестьян на них работало! Какие земли имел монастырь! Да и поведением-то они только внешним отличались. И пивали, и всякое… — Я поперхнулся и дальше продолжать не решился.

— А нехорошо, что их пьянством попрекают, — горячо возразила Юлька. — Вон из нашего подъезда Иван Степанович каждый день пьяный, а им за выпивку сколько лет все писатели и экскурсоводы выговаривают.

— Ну, Иван Степанович, — махнул я рукой, — человек опустившийся. Но не ханжа. А они ханжеский обет воздержания и целомудрия давали, так сказать, за идею шли, а сами что делали?..

— Хорошо, — с явным вызовом перебила Юлька. — А вот наш сосед Алексеенко Андрей Тарасович у другой женщины дни и ночи проводит, а делает вид, что с женой хорошо живет. Как это по-твоему?

— То есть откуда это ты взяла?! — Я прямо обалдел от неожиданности и уставился на Юльку. — Ты чего городишь?

— Не горожу, — опуская глаза, сказала Юлька. — И мама знает. И во всех подъездах знают. Один ты, как всегда, ничего не знаешь.

— А на черта мне разные сплетни знать?! — Я начал сердиться, хотя и чувствовал, что в таком серьезном разговоре это было совсем лишним. — А потом, при чем тут монахи? Ну, при чем, скажи?

— Да как же, — тихо, но уверенно проговорила Юлька, — ведь ему тоже нельзя быть ханжой. Ведь он тоже за идею. Ведь он член партии.

Я еще раз поперхнулся пивом и молчанием решил прекратить разговор, который мог завести неизвестно куда. Мы несколько минут ели молча. Но Юлька в полной тишине приглушенно проронила:

— А вот бы уйти в монастырь…

— Да ты ошалела, что ли, сегодня?! — крикнул я, вставая.

Но посмотрел на Юльку и осекся. В полутьме столовой глаза у нее стали темными и очень серьезными. А в чертах лица было и впрямь что-то монашеское. Я заметил, что и буфетчица, обратив внимание на мой выкрик, смотрит на нее, и забормотал:

— Давай пойдем, пойдем отсюда.

Стал быстро укладывать рюкзак, но не выдержал и все же сказал:

— Монахи… Если ты бы о них почитала…

— А почему же, папа? — В Юльку сегодня буквально вселился бес противоречия. — Почему многих влиятельных людей, да и обыкновенных, насильно в монастырь постригали? Если здесь жизнь такая хорошая была, чего же они противились?

— Да ладно тебе, — раздраженно сказал я, выходя из сумрачной столовой под яркое солнце. — Вот подрастешь, я тебе дам «Декамерон» почитать. Тогда узнаешь.

— А я читала его, папа, — спокойно сказала Юлька.

— Где? Когда?! — Я растерянно посмотрел Юльке в глаза.

— У тебя на полке. — Юлька отвела взгляд и тишайшим плутовским голоском заявила: — Ведь ты же не говорил, что его нельзя читать. А потом, там скучного наполовину, — со вздохом прибавила она.

Что мне тут было сказать? Я набрал воздуху в грудь, чтобы начать нотацию, но махнул рукой. И мы пошли к восточной, разрушенной и до сих пор не восстановленной стене, прошли на пляж, чтобы загорать и купаться.

«Какой из меня, к черту, историк? Но атеист и еще того хуже, — с горечью думал я, неторопливо плывя к бую. Юлька уже доплыла легкими саженками до буя и держалась за него, помахивая мне одной рукой. — Они теперь все знают, историю изучают, а я когда учился… Да и почитать толком времени нет. А к таким походам, видно, готовиться надо, не то как раз в дураках окажешься».

Долго купались, долго лежали на горячем песке. Разморенные, усталые, кое-как оделись и пошли в Перынский скит.

В монастырской слободке сидели на крутом берегу. Сзади притулились маленькие домики, окруженные огорода ми и цветниками. До того малы были некоторые домишки, что вытянувшиеся георгины доставали до кромки крыш. В лощине справа краснели вытащенные на берег яхты, у которых киль был оттянут вниз в виде огромного плавника. А перед нами сверкал Волхов и влажно зеленели заречные луга. И где-то там, возле Скита, по белым барашкам вдалеке угадывался просторный Ильмень.

Церковь Рождества богородицы в Скиту стояла, как невеста. Ее только что отремонтировали. Зато кельи, красивые раньше, разрушались, зарастали крапивой, малинником, лопухами. И страшно было к ним подойти.

Обошли церковь, и перед нами открылся палаточный городок. Тут была и столовая, и волейбольная площадка, и маленький костерок горел в стороне. Парень в красных трусах наигрывал что-то на гитаре, а двое других загорелых парней, лежа на земле, играли в шахматы. С обсохшего дебаркадера, стоявшего у берега, доносились звуки радиолы. Кто-то «гонял» самые визгливые пластинки.

Мы спустились к берегу и доели все, что у нас оставалось. Солнце уже катилось к западу. Юлька встала, потянулась, посмотрела в сторону палаток и с завистью сказала:

— Эх, вот бы с геологической партией уйти!

«Куда еще тебя сегодня потянет?» — подумал я. И тоже сказал:

— Куда тебя еще бросит?

— А я сама не знаю куда, — ответила Юлька и расхохоталась.

Подошел пароходик, и мы поехали домой. Блистал Волхов, манили мягкой травой берега, свежий ветерок дул навстречу. Юлька стояла на носу и смотрела вперед. Ветер приподнимал ее каштановые волосы, развевал их за спиной. Трепыхалась цветная Юлькина кофточка. А сама Юлька была как богиня, которых ставили древние мореплаватели на носах своих парусников.

Я сел и закурил, хотя давно запретил себе курить во время прогулок. И раздумывал о том, что по-прежнему близкого духовного общения с дочерью так и не получилось.

Оставался сзади Юрьев монастырь. Белые стены, громада Георгиевского собора, золотые звезды на фиолетовых куполах Воздвиженского собора.

«Вот тебе, бабушка, и Юрьев монастырь, — думал я, покуривая. — Нет, пожалуй, надо с ней в театр сходить. Хотя и там может повториться то же самое. Еще затвердит: «А вот бы в артистки уйти». Ходил ведь с ней и ее подругой в кино, так они как начали: «Антониони, Висконти, Марлен Хуциев…» И режиссеров, и артистов знают, вроде как я футболистов московского «Динамо». Нет, в театр не стоит. Вот разве на футбол ее сводить? Так она футбола не любит…»

Прошли между громадами опор для железнодорожного моста, так и недостроенного, приближались к городу. И тут ко мне подошел старый знакомый, который сел в Сельце. Очень я ему обрадовался, а то что-то начинало мне становиться тоскливо и одиноко. Мы с ним закурили, он сообщил результат сегодняшнего матча, а потом посмотрел на Юльку, стоявшую неподвижно, как скульптура, на носу, и сказал, качнув головой:

— А дети-то! Растут!

Я только вздохнул:

— Еще как растут…

Волны разбегались по сторонам. Юлька все стояла на носу и все смотрела вперед. Пароходик входил в черту города. Справа разворачивалось, покачиваясь и притягивая белизной, Ярославово дворище. И неслась навстречу, — будто мы стояли на месте, а она плыла, — неслась на нас золотошлемная София.