Утро теплое, тихое. Иван Макарыч выходит из дому. Он в белой рубашке и сером полосатом хлопчатобумажном костюме. Белая борода с рыжинкой сверкает на солнце то золотым, то серебряным. Поселок невелик и весь в зелени. Иван Макарыч начинает свой путь между деревьями и небольшими домами.
Поселок он знает на ощупь. Плохо видит сейчас Иван Макарыч: вместо отдельных листьев в кронах деревьев видит он что-то большое, цельное, зеленое. Вместо знакомых людей — одни расплывчатые фигуры. Но если долго вглядывается — узнает. Тем более что встречные заговаривают с ним, вернее, покрикивают ему в ухо. А тогда уже нетрудно узнать. Ведь иной скажет: «Иван Макарыч», другой «Макарыч», третий — просто «Иван». И понятно: ровесник ли, средних лет человек или молодой. Живет тут Иван Макарыч почти всю жизнь, и присмотреться, и догадаться нетрудно.
Везде у него есть ориентиры, наиболее различимые деревья, столбы или, скажем, сломанная тракторная тележка, которая вросла в землю, и никто уже несколько лет не соберется ее убрать.
По этим ориентирам он находит дорогу в любую часть поселка. Даже вечером ходит один из бани, перебираясь от одного приметного дерева к другому.
А вот запахи он и на девятом десятке различает еще хорошо. Ах, как сладко пахнет орошенной ночью и нагретой теперь листвой, травой, цветами! И как приятно легкий утренний ветерок поглаживает по лицу!
— Здорово, Иван!
«A-а! Это Яков Кузнец. Тоже давно на пенсии. Но моложе меня. Ох, на сколько моложе…»
— Здорово.
— Куда? Погулять?
— Чего?
— На прогулку, говорю?
— Да-а. Погодка хороша, пройтись надо.
— А чего делать, такая жизнь наша.
— Это верно.
— Подзажились мы, Иван. Подзатянулись.
— Н-да. Это я подзажился. Долга у меня жизнь получилась, а тебе, Яша, жить еще да жить.
— И тебе, Иван. Всем жить надо.
— Да нет, порастянул я. Оно, правда, жить сейчас хорошо. И не обижает никто. А все же в дальнюю дорогу пора бы собираться.
— Ну будь здоров.
— И тебе здоровья.
И дальше, между липами и березами, по поселку. А в голове думы: о долгой своей жизни, о сегодняшних днях, о семье.
В семье у него все ладно. Живет Иван Макарыч с третьей женой, которая порядком моложе его, но тоже уже стара. Первая жена ушла от него, вторая умерла. Вместе с ними живет сын с женой и дочкой.
Относятся к Ивану Макарычу хорошо. Правда, он старик не капризный и особого ухода за собой не требует. Работал он в поселке агрономом до семидесяти лет, потом ушел на пенсию. Лет до восьмидесяти чувствовал себя ничего, а на девятом десятке как-то быстро стал дряхлеть и ощущать, что жизнь уходит с каждым часом, и здоровье уходит, и вообще все уходит.
Правда, он не сдается еще. По утрам садится на кровати: кряхтя, поднимает и опускает руки, сгибая их в локтях, поднимает поочередно ноги: делает зарядку. А умывшись, прижимает к уху динамик, слушает последние известия. И после завтрака — прогулка в любую погоду, кроме большой метели и мороза.
Но иногда наступает апатия. Вот и сегодня. Утро теплое, тихое, а настроение сумрачное. Что-то вдруг старое вспоминается, а воспоминания гонит от себя Иван Макарыч прочь. К чему вспоминать? Сегодня под утро приснилась почему-то первая жена. Долгие годы так и не понял Иван Макарыч, почему же она уехала. Вроде не ругались, и не полюбила вроде она никого, а он только ее и любил. А вот уехала. Женщину разве поймешь?..
— Здравствуешь, Макарыч!
«Кто это? A-а, бабенка какая-то. Катерина — вот она кто. Тоже на пенсии. Но она бойкая. Бойка-а еще».
— Чего задумался?
— Да мне, Катеринушка, есть о чем подумать, есть чего вспомнить. Долга ведь у меня жизнь. Ох, долга-а.
— Какие твои годы, — шутит Катерина, сама маленькая, со сморщенным личиком. — Молодец куда хошь. Только бы гармонь в руки.
— Чего?
— Тальянку, говорю, бы тебе.
— Вот она, моя тальянка, — поднимает Иван Макарыч суковатый свой посох. — Отгармонил.
Пошутил с Катериной и дальше, к огромной старой березе, что стоит на самом краю поселка.
Очень беспокоит уже несколько дней его эта береза. Чем — Иван Макарыч и сам не знает. Стоит она на отшибе, очень стара, очень могуча: один из привычных ориентиров Ивана Макарыча. Раньше ничуть не беспокоила она его, а вот эти дни беспокоит. Силится он вспомнить что-то, видимо, важное н ценное, а не может.
Память и раньше отказывала ему. Но пройдет какое-то время, н всплывет все нужное само собой и прояснится. А тут нет. Запало, и никак не приплетешь ни к чему, не свяжешь ни с чем.
Обдувает ветерок, ласкает солнце. До чего же пора хорошая!
Думает Иван Макарыч про свою долгую жизнь. Часто он думает об этом, и даже собственную теорию выдумал. Жене своей рассказывал, сыну и снохе. Они не противоречили, но и не поддакивали: слушали, да и все. И сейчас Иван Макарыч то думает об этом, то даже вслух бормочет, приговаривает что-то. И бредет шаг за шагом к большой березе.
«Чем же памятна эта береза? Нет, не мучиться лучше. Само придет, само выяснится. Вернее, другое что вспомнить, о другом о чем подумать».
— Здравствуйте, Иван Макарович.
Эту он сразу узнал. Агрономша. Молодая и, говорят, красивая. И работник хороший — все хвалят. Много после Ивана Макарыча сменилось агрономов. Один пьяница всю рассаду загубил, семенной картофель попортил. А эту хвалят. И держится уже третий год. Значит, дело свое любит. Значит, человек на месте.
Очень радостно Ивану Макарычу от сознания, что хороший человек его заметает. Так бы и поговорил с агрономшей, долго бы поговорил.
— Как пчелки, Анна Тимофеевна?
— Работают, Иван Макарович, носят! — кричит агрономша. — Скоро качать. Взяток нынче хороший.
Так бы и поговорил. Рассказал бы ей свою теорию о жизни. Ведь если она на его месте и дальше работать будет, она тоже долгую жизнь проживет. Все бы ей объяснил. Но торопится, верно, она. Дел много, задерживать нельзя.
— Это хорошо, Анна Тимофеевна. Дай, как говорится, бог. А не болеют? Гнильца нету?
— Нет, Иван Макарович.
— Вот и ладно. Ну, беги, беги, дел, поди, пропасть. По себе знаю.
Немного, но пожил Иван Макарыч в городе. И когда начинали сравнивать городскую жизнь с деревенской, сопоставлять, где люди живут дольше, где они крепче, Иван Макарыч выкладывал выношенное давно, в чем он твердо уверился.
— Все это верно, — говорил он, беззлобно усмехаясь. — Все так. И воздух у нас лучше. И темп жизни, правильно, другой. И со многим я согласен. Но не в этом суть! Вот, скажем, городскому человеку девяносто, и мне девяносто. Кто больше прожил?
— Одинаково, — ронял специально кто-нибудь из собеседников, чувствуя подвох.
— Ан, нет, — торжествовал Иван Макарыч, — Я по сравнению с тем одногодком лет на тридцать, считай, больше прожил.
— Почему?
— А вот почему. Я мало в городе жил, но все равно понял, что там дни одинаковые. Совсем, понимаешь, одинаковые. И время неслось — не успеешь оглянуться. А жизнь — она, — Иван Макарыч поднимал кверху палец, — как и всякая иная вещь, познается только в сравнении. Слыхали такое выражение? То есть через чужую жизнь. А сколько я не в пример горожанину жизней видел? Рождений? Ну, и смертей, конечно.
— Каких это жизней? — опять подзадоривал кто-либо из собеседников.
— Таких. Сажаю семечко огурца. Выходят два листочка. Потом третий. Потом дальше и цвести начнет. И огурец будет. И повянет все, пожелтеет и умрет. А сколько у меня всяких растений? И пчел! И животных! Сколько раз я при таинстве брака, рождения и смерти присутствовал! И каждый день за всем следишь, как за родными детьми. Волнуешься, переживаешь, ночами не спишь, спозаранку бежишь. Так каждый сезон. Иной раз за голову возьмешься: сколько ты видел, сколько пережил! И сколько существ! И покажется, что тебе без малого тысяча лет, хотя бы всего тридцать прожил на свете. И так у всех, кто крепко с землей связан. Вот оно как!
Да, много рождений, расцветов и смертей пришлось перевидать Ивану Макарычу. Вот и кажется ему такой долгой его собственная жизнь. Вставали летние, и осенние, и зимние, и весенние рассветы, и вместе с ними и Иван Макарыч. И до поздней ночи неустанно следил он то ли за стебельком рассады, за могучим ли деревом, за маленькой ли блошкой на листке, от которой зависела судьба листка и всего куста, за суетой пчелиной семьи, за зернышком в закроме, за проклюнувшимися семенами. И переживая глубоко, радовался и огорчался, видел удачи и неудачи.
Каждый ветерок, каждый дождичек, лишний луч солнца несказанно волновали его, заставляли принимать какие-то быстрые и нужные решения, разные — вон для того куста и для того деревца, для того улья и для того парника. А кругом цвело и дышало, распускалось и росло, выживало и умирало. И был он тут, как в огромном оркестре: и дирижер, и главный исполнитель, и композитор — все он же.
Да к тому же и прожил он порядочно и, живя в природе, в тесной, в неразрывной связи с нею, помогая рождениям и развитию миллионов растений, тысяч насекомых и животных, видел наряду с этим, к радости своей, много рождений и расцветов человеческих. Видел, к неутешному горю своему, и смерти человеческие. И смерть второй своей жены…
Стоит Иван Макарыч перед большущей березой, гонит от себя воспоминания и раздумья о том, что же тянет его сюда. А раздумья никак из головы не идут. Привязались, и все тут.
Береза, а это знает он, огромна. Кора на нижней части ствола у ней вся в трещинах, складках, морщинах. И не похоже, что это береста. Зато выше ствол и ветви гладкие, в белизне бересты.
К самым облакам тянется верхушка, а тонкие конечные ветви сучьев, все в листьях, ниспадают, свешиваются чуть не до земли.
Покачиваются под колебаниями воздуха зеленые пряди, и вроде звенит береза, вроде поет, а если взглянуть на небо, на облака, то покажется, что плывет огромное дерево куда-то.
Долго стоял Иван Макарыч перед березой, видел лишь большое шумящее зеленое пятно перед собой. И вдруг стало абсолютно необходимо ему вспомнить, что же позабыто тут. И когда так стало, вдруг начала падать береза, но не на него, а от него.
Случайному прохожему было видно, как стояла сухонькая фигура с посошком, лицом к могучему дереву, а потом пошатнулась фигурка, припала на одно колено и начала валиться на спину.
И вдруг, уже падая, словно прозрел Иван Макарыч и враз увидел березу — всю, как есть, до самой тоненькой веточки, до последнего листочка. А возле березы фигуру девушки в шестнадцать лет, девушки, которой ничего он не мог сказать в тот вечер, девушки, которая стала затем его первой женой.
И видя, как наяву, и тот вечер, мягкий, майский, и шумящую березу, и девушку, и себя со стороны, ощущая радость от встречи, чувствуя каждое дуновение ветерка, обоняя все запахи, слыша даже самые слабые шорохи, продолжая клониться назад, неожиданно со страшной отчетливостью, с полным последним пониманием, с горечью от невозвратимого осознал Иван Макарыч — до чего же короткой, ужасно короткой была его жизнь.