Начинала цвести гречиха.

Когда Летти вышла далеко на окраину районного города и вступила в бело-фиолетово-розовое цветущее поле, стало немного полегче. В городе с утра томила духота. Жарко было и здесь, но не душно. Влево и вправо лежали поля, а поодаль впереди в струящемся воздухе маячил и как бы покачивался из-за воздушных движений обычно такой устойчивый лес. И над лесом стояло высокой горой кучевое облако, которое расширялось к горизонту, и очертания его там были неопределенными.

Даже в поле не гулял ветерок. Но она одета была в легкое платье, без рубашки, в босоножки и шагала поэтому быстро, хотя руку оттягивала стопка книг, выбранных в книготорге, связанных вместе с одноактными пьесами, что ей удалось выпросить в районном Доме культуры.

Потом пошла тоже цветущая тимофеевка, а дальше она вступила в рожь, высокую, по плечи.

Тропка была здесь твердой, словно каменной, шагалось легко. Она опустила голову и чуть не налетела на солдата, который отдыхал, поставив рядом с собой внушительных размеров чемодан. Она остановилась и поглядела на него.

Солдат был высок, гораздо выше ее, и смугл. Но особенно большими казались сапоги рядом с ее босоножками. Они были начищены, однако сейчас потускнели от легкого налета пыли. Солдат на кого-то походил: она подумала, на фотографию из журнала «Советский воин».

— Ты куда? — спросил солдат, не здороваясь.

— К себе, — сказала она, обходя его чемодан.

Он вскинул чемодан на плечо, пошел за ней и спросил:

— А куда, к себе?

— В Горшково, — ответила она, думая, что не отвечать или скрывать ни к чему: ничего он ей не сделал. Да к тому же по этой тропке в какое-нибудь другое место вряд ли можно было идти.

— Ну вот я и в Горшково, — обрадованно, как ей показалось, подтвердил он. — Значит, спутники.

— Попутчики, — усмехнулась она.

— Ну пусть так, — миролюбиво сказал он. — А чего тебе там?

— А я там работаю. Завклубом, — сообщила она, — У нас в бывшей церкви клуб. А нового все построить не могут.

Перед ними, в нескольких метрах впереди, сидела на тропинке стайка воробьев. Она резко свистнула, и воробьи дружно сверкнули над рожью и пропали.

— Ишь ты как еще можешь, — подковырнул он.

— Я еще и не так могу, — ответила она. — Нас в культпросвете только что на головах ходить не учили.

— Этому вы и сами, поди, научились, — заметил он. — А вот скажи-ка лучше: как тебя зовут? И познакомимся.

— Летти, — представилась она.

— Как-как?

— Летти. Короче говоря, Виолетта.

— Это что, тебе батька такое имя с похмелья дал? — поинтересовался он.

— А у меня его и не было.

— То есть как это?

— Быть-то был, конечно, да где-то в бегах с самого моего появления на свет обитается. А в училище меня еще Вилкой звали.

— Вот и я так тебя буду звать, — пообещал он. — Виола… Сыр такой есть… На хлеб намазывать. Не едала?

— Ну, меня на хлеб не намажешь. А тебя, интересно, с какого похмелья батька назвал?

— А меня безо всякого похмелья назвали. И просто, по-русски… Ваней.

— Эх ты, Ва-а-ня! — пропела она.

— Смотри, шлепну пониже спины, так будет тебе: «Эх ты, Ваня!»

Лес был уже близко. Темный зной стоял, не колыхаясь, в нем. Солнце обожгло кусты и деревья, и они напоили воздух густым, как от крепкого чая, ароматом нагретой листвы и хвои. Все было зелено тут. Даже небо через путаницу ветвей отливало зеленым. Зеленым казались и пробившиеся сквозь чащу солнечные лучи, стоявшие наклонными столбами.

Первой их встречала старая сосна, вся усыпанная тысячами мелконьких желтоватых мягких шишичек, от прикосновения к которым на пальцах остается сухая золотистая пыльца. От них вся сосна казалась желтой и пушистой. А на темных лапах елей кончики были нежно-зелеными, словно на каждую лапку надели тонкую, более светлую перчатку.

— Хорошо! — сказал Ваня, останавливаясь. — Эх и хорошо! Но парит. И дождь будет. Даже гроза. Успеть бы нам хоть до Кошеля. Там попереждали бы. А оттуда близко.

— Надо бы успеть, — озабоченно согласилась Летти. — А то книги намокнут.

— В библиотеку закупили?

— В библиотеку. И пьесок взяла. Да нет хороших. То действующих лиц полно, то декорации сложные, то еще чего. Плохо у меня с самодеятельностью.

— Организовать надо. На что учили?

Они шли теперь по зеленому мху, мягкому, топящему шаги. То ли говорили они негромко, то ли лес глушил шаги, но голоса раздавались как-то неотчетливо, потерянной интонацией, словно бы безличные, словно не люди говорили, а ели, сжавшие тропу с обеих сторон.

— Организуешь с нашим председателем.

— А что, вредный мужик?

— Да нет, Александр Сергеевич — человек неплохой, только больше на экономику смотрит. Все о прибыли да о прибыли. Только о ней весь и разговор на собраниях. Не до культуры ему. Консерватор. Правда, чего не попроси — даст. Не жадный. И в клуб иногда заходит. Новый построить обещал. Если бы вот с людьми в самодеятельности помог.

— А что, к тебе еще по наряду людей загонять надо?

— А что ты думаешь? Ходишь, ходишь. Просишь, просишь. Молодежи у нас маловато, но есть. А интеллигенция наша? Учителя есть, специалисты. Ветеринар совсем молодой и веселый. Так его жена никуда не пускает, ревнует ко всем. И всем некогда. Или поросят позаводили, сидят по домам, никуда, кроме кино, не вытащишь. Вон в Ельнике сам председатель в футбол играет и в самодеятельности участвует, так все как миленькие за ним побежали. Вот если бы наш Александр Сергеевич…

— Ишь ты какая деспотичная, — сказал Ваня, представляя на минуту Александра Сергеевича в какой-нибудь роли, в гриме, и расхохотался…

— Тебе «ха-ха-ха», а тут бьешься, бьешься. Клянчишь, клянчишь… — обиделась Летти.

Вступили в сосновый бор. Белый, кое-где синевато-седой, кое-где мраморный лишайник высох и потрескивал под ногами. Здесь стало душно: редко расставленные сосны не давали настоящей тени. И вдруг негромко пророкотало, а по вершинам пошел ветерок.

— Успеть бы нам, — пробормотал Ваня, поглядел сверху вниз на Летти. Была она полненькая, загорелая, с мальчишеской стрижкой. Ваня отвел взгляд и пообещал: — А самодеятельность наладим. Я помогу, что умею.

— Тоже мне. Яшка-артиллерист отыскался, — фыркнула Летти.

— Чего?

— Яшка, говорю, артиллерист из «Свадьбы в Малиновке». Помнишь? Битте-дритте…

— Ладно-ладно, посмотрим…

Громыхнуло отчетливо. Летти искоса поглядывала на Ваню, украдкой, чтоб не заметил. А неожиданно, переведя взгляд с его смуглого лица на лес перед собой, увидела, как среди стройных сосен забрезжил вдали то ли белый туман, то ли дым. Сказала:

— Туман. Кошель близко.

— Какой тебе туман? — усмехнулся Ваня. — Береза пошла. А Кошель рядом.

Действительно, словно обрезанный по нитке, кончился бор, и за небольшим лужком начался частый и светлый березняк, который и казался издали, в прогалах между медными соснами, дымом.

Проскочили березняк за несколько минут. Но уже накрапывало. Открылось озеро, темное посредине, чуть зеленоватое у берегов. Кошель. Лес почему-то не подступал к самым берегам, и озеро не было похоже на лесное, а из-за берегов в мягкой травке, каких-то ровных, выверенных, даже не на луговое, а на искусственный пруд. На берегу возвышался добротный дом, с двором, пристройками, огородом. А за озером находился незначительный пустырь.

— Бежим, — предложил Ваня и потрусил к дому, потому что дождь прибавлял. Уже на крыльце они ощутили настоящий удар грома, от которого жалобно заныла какая-то дверца и даже вроде плеснулось озеро. Рванул второй.

Теперь они стояли на крылечке без крыши, а дверь была на замке.

— Эх, черт! — ругался Ваня и вдруг, увидев лестницу, ведущую на сеновал, закричал, показывая рукой, словно Летти была бог знает где: — Полезли!

— Я тебе полезу! — вскинулась она, но он подхватил чемодан, книги, в один момент взобрался по лестнице и исчез за дверцей. Через секунду он высунулся:

— Залезай, дуреха, вымокнешь!

— Ну, только чтоб по разным углам, — нерешительно сказала Летти и начала подниматься к нему.

— Вот глупая. Конечно, — сказал Иван и зашуршал сеном, забираясь в дальний угол.

Один раскат грома накатывался уже на другой. Хлынул настоящий ливень. Вроде в крыше и стенках не было щелей, а отблески молний проникали даже сюда. Летти пролезла в противоположный от Вани угол и обнаружила здесь нечто вроде ложа из старого одеяла, еще каких-то одежонок. Она стянула с себя прилипшее платье и забралась под плащ. Грохотал гром, лил дождь, но, видимо, так велика была усталость, столько набродилась она сегодня по райцентру, так нажарилась на солнце, что сразу же забылась.

И, как всегда бывает в таком неверном мгновенном горячечном забытьи, ей пригрезился то ли сон, то ли явь. Пригрезилось отчетливо, что Ваня рядом, только не здесь, а где-то в большом доме, где много людей, где очень празднично. И похоже, что у них с Ваней свадьба. И он сидит такой же смуглый, но не в гимнастерке, а в белой рубашке. И такой красивый…

Ей стало вдруг стыдно, и, пожалуй, от этого она проснулась. Грома откатывались уже вдаль, молнии не светили, а дождь так и хлестал, так и плясал по крыше. Было темно и тепло, и она опять, теперь уже крепко, заснула. А когда просыпалась, солдата не было слышно. Наверное, тоже умаялся и спал…

— Эй, вы там! — кричал кто-то снизу.

Летти кое-как натянула платье и поползла к выходу. Из дверцы они выглянули одновременно с Ваней. Воздух был чудесно свеж и чуть холоден. Дождь кончился. Внизу стоял лесник — хозяин сеновала и дома. Был он весь большой и какой-то, возможно из-за кургузого плаща, широкий. С его фуражки, плаща, даже с небритого лица капала на большущие резиновые сапоги вода. Он сказал:

— Слезайте-ка. Нечего там сено мять. Идите в дом.

Он отпирал замок, а Летти спрашивала:

— Как это вы догадались, что мы там?

— Догадаешься, — ворчал лесник. — Я кошу тут, километра за три, а бабы мои вон в дальней просеке. Я и прибежал; думаю, не зажгло бы. Молний — страсть. Прибегаю, а дверца у сеновала нараспашку, и сено на виду. Ведь сгорели бы, чуть что, как цыплята. Ну ладно, она не понимает, а ты-то свой, деревенский… Пошто не закрыл?

— Не сообразил, — виновато ответил Ваня, входя в просторную, чисто прибранную комнату и оглядываясь, — Забылось на службе.

— Забылось… Это сроду до смерти должно помнить. Вот так. Чему в детстве по-крестьянству выучился — никогда не забудешь. Плохо знал, значит. Садитесь. Я вам сейчас молока с творогом положу. Поедите. А дождь отойдет совсем, и пойдете. И я пойду. Косить надо.

Он слазал в подпол, достал молока, положил в блюдо две грудки творога, ловко размял их, залил молоком и принес две ложки.

— Хлебайте. Чай, не раздеретесь, раз на одном сеновале не разодрались. И я себе положу. А то мыть мне некогда лишнюю посуду, а грязную матка оставлять не велит — тараканов опасается.

Летти и Ваня, не поднимая друг на друга глаз, осторожно ели холодное молоко с творогом, каждый у своего краешка блюда. Лесник шумно хлебал из деревянной чашки, вздыхая. Ваня деловито спросил:

— Ну как нынче сенокос?

— Да что сенокос, — помолчав, ответил лесник. — Ничего начали, слава богу. Только известно, какие у нас сена… Не то, что у вас, в Горшкове. Полкилометра кочек обмашешь, на копну еле-еле наскыркаешь. У меня-то здесь участок получше, так, вишь, я один хожу. Там гада много, а бабы, они змей, ой как боятся. Я их отправил на дальний прокос. Там нету гада… Да накосим.

— А вы змей не боитесь? — поинтересовалась Летти.

— Так я в сапогах. А потом, в лесу кто же на тебя полезет, коли сам не полезешь? А ты насовсем или на побывку?

— Насовсем, — сообщил Ваня.

— Давай. К бате в помощники. А у меня вот нету помощника. Все девки. Или уж место такое, что одних девок бог дает, — засмеялся лесник. — И у того тоже дочка была.

— И у того самого? — спросила Летти.

— Да. У него вон там дом стоял. На том берегу. Где иван-чай. Сколь времени прошло, а что-то пожарище плохо зарастает.

Окна в доме лесника, под стать самому дому, были большими, светлыми, чистыми. Летти и Ваня разом посмотрели на ярко-красную после дождя прогалину за озером.

— Я там не стал почему-то строиться, — раздумчиво, вроде для себя, сказал лесник. — Он ведь как-то людей старался сторониться, а я тут на дороге на самой. А он все поглуше забивался, вишь, куда заехал. Аж на ту сторону. Туда и подъезд-то плох. А я дурак — на дороге. Вот и ползают всякие шатающие по сеновалам, — озорно подмигнул он обоим.

Лесник закурил и продолжал, обращаясь к Летти, то ли полагая, что ей не известно это, то ли больше для самого себя:

— Оно так. В стороне. Он, говорят, считал, что неправильно его покулачили. Хотя не спорил, не противился. А ушел сюда, в лес, с женой и дочкой и здесь строиться начал.

В деревне думали, что он на новую власть косо смотрит. Может, и такое было поначалу. Я ведь мальчишкой его помню: шибко угрюм был. Боялись его ребятишки. А охотник первеющий. Белку в глаз. Тем и жил. Да серой, да лыком, да углем, да корьем. В лесу, если руки приложишь, жить мо-ожно.

А дочку выучил. В институт пошла. Ее-то я плоховато помню. Ну, а перед началом войны приехала к нему. Хозяйка у него померла, он бобылем жил.

— А как они под немцем остались? — спросила Летти.

— Остались, да и остались. Не успели или еще как… Не они одни. Пришел фашист. Вдруг она к ним служить пошла. Переводчицей. Она ведь на эти, на иностранные языки кончала.

По селу, понятно, сразу говорок: вот где, мол, вылилось. Вот, мол, какой батька, такова и дочка. До него, видно, такое доходило: он в селе за тем, за другим частенько бывал.

Она с одним офицером все на лошадях каталась. Прогуливались, значит. Усядутся и ездят. Она в штанах. Зло, конечно, на них. Такая, сякая… Однажды к нему сюда поехали. На этот самый, на Кошель.

А он подстерег их. Белку в глаз… Офицера наповал и ее. Избу запалил и в леса ушел. Наверно, к партизанам. С тех пор и сгинул. Фашист с собаками искал. Где ж его найдешь? Возьми вот и меня… Попробуй найди. Леса у нас славные… А пожарище так чего-то и не зарастает.

Ваня и Летти посмотрели на полыхающий красным прогал. Взглянул туда и лесник.

— Ну а после… Да это вы знаете. Выяснилось, что она разведчицей нашей была. Вот тебе и раз. А ему откуда же? Обелиск вот ей теперь стоит…

Летти и Ваня слушали то, что рассказывал лесник, и все глядели в окно. Она уже слышала эту историю не однажды, а Ваня знал ее с детства. Однако здесь, в доме лесника, рассказанная им, она зазвучала как-то по-иному, чем в селе.

— Вот и выходит, вот и получается, — сказал лесник, вставая, — что жизнь, она тоже как большой лес. Идешь сквозь него и не знаешь, что вон за тем деревом ждет. Только в лесу можно и возвернуться… А в том лесу, — он махнул рукой, — обратного ходу не предвидится…

Вошли в прохладу, чистоту, свежесть. Дождь совсем перестал, но туча не ушла пока, и было сумрачно. На копчике каждой иголочки стоявшей неподалеку сосны висело по миниатюрной капле. «Миллионы капель», — подумал Ваня. Лесник сказал:

— Град где-нито выпал. Холодно. Счастливо вам.

— Спасибо! — сказали они в один голос.

Теперь перед ними была уже не тропа, а широкая просека с наезженной дорогой, после дождя сырой, в лужах. Лесник ушел в противоположную сторону, а Летти прицепила босоножки к книгам и зашлепала но лужам босиком. Ваня шел рядом.

«Странно, — думал он. — Как странно… Вот они мои, знакомые с детства места. Лес наш. Такая тишина. И вдруг война. Фашисты. Смерть. Это здесь-то смерть? В этой тишине и красоте? Неужели? Здесь?! Неужели такое может повториться?»

Он стал воображать себя партизаном, командиром, конечно. И что Летти у него разведчица. Она смогла бы, она, чувствуется, смелая… Он вообразил, как они ходят лесами, совершают боевые операции, живут в землянках. Представлял, воображал и рассмеялся собственным мыслям.

— Ты чего? — спросила Летти.

— Да так, — ответил Ваня. — Сеновал-то закрыть не догадался.

Еще ему подумалось, что для того и служил он и служат еще его товарищи, чтобы здесь, в этих лесах, в его лесах, было всегда так же тихо, свежо, душисто и празднично.

Начали полетывать, попискивать оживившиеся после дождя комары. Летти шлепнула свободной рукой одного, усевшегося на ногу, и сказала, обходя лужу:

— У нас, как в Москве. Только дома пониже да асфальт пожиже…

И без всякого перехода, ни к тому ни к сему, прибавила:

— Убежишь ведь.

— Чего-чего?!

— Убежишь… Саня Дурягин, Миша Чесноков тоже со службы пришли. Погуляли, погуляли, да и долой. Саня в армии специальность получил. Радист. На аэродроме устроился. Мишка в узел связи ушел. Не держатся на селе. А ведь у нас заработки неплохие, — словно уговаривая, докончила она.

Небо очищалось. Чуть различимые прошли два реактивщика, вспахивая небо расплывающейся бороздой. Летти и Ваня встали и смотрели вверх. Летти повторила как-то жалобно:

— Убежишь.

— Да брось ты, — недовольно поморщился Ваня. — Никуда я не убегу, не для того приехал. Мне и в армии на сверхсрочную остаться было можно. Вернулся ведь.

Он подумал о своих друзьях Саньке и Мишке. И тут же ему подумалось, а неплохо бы выстроить такой добротный и чистый дом, как у лесника. Там же, в Кошеле. Да и жить-поживать в нем с этой девчонкой, у которой такое вертлявое имя… Он смутился этих дум и покраснел.

А она все поглядывала на него, словно по выражению его лица могла с определенностью проверить, не обманывает ли он, на самом ли деле хочет и собирается остаться в Горшкове.

— Пошли-ка, — сказал Ваня.

— Ну пошли, — вздохнула она. — Теперь быстро доберемся.

Скоро наметился выход из просеки. Лес на ее конце расходился раструбом, и много света было впереди. И вдруг совсем расчистилось небо, хлынуло солнце. Загорелись мириады капель на ветвях, пошел парок от луж и травы.

Вышли па чистое место. Отсюда было видно далеко: поля, скаты, лесные гривы. Завиднелись отдельные крыши Горшкова. Летти сказала:

— Вот и прошли лес.

— Не сразу-то, — задумчиво произнес Ваня.

— Чего не сразу?

— А помнишь, он про лес говорил? Потопаешь сквозь такой…

Горшково расположилось по двум скатам, сбегавшим к тихой речке, что текла через село. Крыши сейчас были вымыты и блестящи, промытыми выглядели и деревья. По заросшим мелконькой травкой улицам только что сбежали потоки.

У Вани дрогнуло сердце. Он поставил чемодан и смотрел, смотрел… В момент отыскал свой дом, дома друзей. Какой-то холодок пробегал в груди. А в воздухе стало и прохладно, и тепло одновременно. И уже пели птицы.

— Смотри-ка, смотри! — выдохнула Летти.

Из-за дальних увалов встала крутая, к вёдру, радуга. Одним концом она уходила в леса, другим упиралась в длинное белое здание под железной крышей, расположенное в центре Горшково.

— Прямо в мой клуб, — сказала Летти.

А он так был рад встрече с родными местами, такой она была тревожащей и прекрасной, как только мечталось ему. И захотелось сделать что-нибудь приятное этой приезжей девчонке, которая чувствует себя своей на его родине, называет знакомое здание — «мой клуб» и даже уговаривает его остаться здесь. Теплое чувство захлестнуло его.

— Давай-ка, — сказал он, неуклюже отбирая у нее книги. — Поухаживаю… И мне для равновесия на обе руки нужно… не на плече же чемодан вносить. Я бы и раньше взял, — прибавил он, смущаясь, — да чемодан больно тяжелый. А ты вон какая… Молодая. Ну, вот я дома.

А она глядела на него во все глаза, словно узнавала, узнавала… И, запинаясь, спросила:

— A-а ты… чей будешь?

— Да председателя сын. Александра Сергеича. Иван, в общем, Александрович, — улыбнулся Ваня. — Пошагали.

— А ну-ка давай обратно, — сказала она, сердито сводя брови к переносью. — Ишь быстрый какой! А я-то… Разговорил, повыспросил, — с сердцем добавила она и потянула к себе книги.

— Да брось ты! — тоже рассердился Ваня. — Что ты думаешь, я батьке докладывать буду? За кого принимаешь? Может, он и на самом деле недопонимает кой-чего, — сказал он потише, — со стороны видней. А мне он батя, да и все.

Они посмотрели друг на друга, рассмеялись, и Летти отпустила стопку книг.

Она пошла вперед, забыв надеть босоножки. Он шел за ней и беспричинно улыбался. А может, на то и были причины. День уходил к вечеру, но чистое небо сияло. Светила радуга отраженным многоцветьем. Пели птицы. И тысячи запахов, возрожденные дождем, волнами накатывались на них. Скрипела где-то калитка. И все это было настолько знакомым, одновременно далеким и близким, настолько родным, что ради этого конечно же можно было отдать жизнь. Но было еще лучше просто жить и любить на этой самой земле.