то было в запасном полку. Однажды меня назначили напарником к возчику полковой бани. Мой напарник мне сразу понравился. Легко было с ним, хотя люди мы оказались очень разные. Я человек легкомысленный, ветреный, а он степенный. Колхозник откуда-то с Поволжья, пятеро детей у него. Это запомнилось.

Был он ростом невысок, а силен. Лицо с пшеничными усами всегда свежее, будто вот-вот, сию минуту, холодной водой умылся. Глаза спокойные, добрые, и все-то он ими помаргивал.

Меня поразили его руки, огромные коричневые ручищи с толстыми кривоватыми пальцами. Где-то я слыхал: «раздавленные работой руки». Неправильно, нехорошо. Никакая работа не раздавит рук. От нее они только умнее и крепче.

И впрямь, у моего напарника вожжи текли между пальцами как шелковинки.

Мы рубили в станице акации. Те, что растут возле хат, вдоль плетней и под окнами. Ну, кто другой рубил бы и возил, а напарник мой — нет. Он прежде в хату войдет, пилотку снимет, объяснит терпеливо, как и что, и кто велел, и кому дрова. О сынах поспрашивает искренне, и хозяйкину воркотню, а то и крик со слезой — все участливо выслушает.

Глазами совестливо помаргивает, самосадом дымит, а дым рукой, будто в горсть, ловит и вежливо убирает за спину.

Потом вместе с хозяйкой выберут, какое дерево повалить. Подпилим, уроним. Я ветви обрубаю, а тем временем напарник мой то плетень подгнивший наскоро поправит, то хозяйкин топор на топорище насадит или еще что-нибудь ладит. И только огорченно помаргивает да вздыхает:

— Дом без хозяина…

В первый раз я было и ветви на бричку закинул, да он смахнул наземь. И еще с комля мы с ним чурбачок отпилили. Он чурбачок расколол, изрубил ветви, а мне велел отнести все к хозяйской летней печурке. Спасибо ему, научил…

И хотя я делать ничего такого не умел, даже лошадью в жизни никогда не правил, он меня очень-то не осуждал. Понимал, что дело у всякого свое. Ну, а сейчас война.

Был, помню, какой-то особенно солнечный и радостный денек. В кружевной прозрачной тени акаций голубели хаты. Из-за плетней тянуло прохладой. Мы сидели на передке рядом. Напарник правил, я балагурил, с безнадежной смелостью заговаривал с девчатами-станичницами, что в белых платочках попадались навстречу.

Напарник мой улыбался в усы, снисходительно помаргивал. Потом достал из кармана завернутый в тряпицу соленый огурец. Нас в запасном полку кормили однообразно, а тут вдруг живой соленый огурчик с чесночным ароматцем! Огромными своими ручищами ловко, как фокусник, с вкусным хрупом переломил мой напарник огурец точно пополам и половинку ласково вручил мне, как дают конфету маленькому в утешение.

А чуть позже мы оказались с ним в маршевой роте и, наконец, очень скоро на передовой.

Попали в артиллерию. Я думал, сейчас нас к пушкам поставят и будут учить стрелять. А командир дивизиона, решительный такой, высоченный капитан, встал перед строем и говорит:

— Кто, ребята, сапожники — два шага вперед!

Выступило несколько человек.

— Жестянщики? Плотники?!

Еще вышли.

— Кто поваром может? Кто умеет с лошадьми?

Еще несколько солдат выступили вперед.

— Парикмахеры? Портные? Слесарей надо позарез! — Капитан провел ребром ладони по горлу.

Так он чуть не все на свете специальности перебрал, и всякий раз кто-нибудь да отзывался. На войне-то, оказывается, не только стреляют, а и работают. Да и не больше ли работают, чем стреляют?

Напарник мой, конечно, к лошадям подался. Ездовым.

И вот смотрю: один я остался позади стоять. Подошел ко мне капитан, руки за спину, усмехнулся и спрашивает:

— А ты, сирота, кто?

— Студент, — отвечаю.

— К пушкам!

Возле орудия, когда я подошел, лежали на травке трое солдат. Я лихо козырнул и, бросив вещмешок, весело спросил:

— Трое, а где остальные?

Я видел на марше: около пушек всегда по шесть-семь человек.

Солдаты хмуро на меня посмотрели, а сержант тихо сказал:

— Не знаешь, куда солдаты на войне деваются?

Я понял. «Дурак веселый», — с досадой подумал о себе и, помолчав, спросил:

— Что мне делать?

Сержант встал, молча взял лопату и воткнул ее шагах в десяти от пушки.

— Копай! — кратко бросил он и отошел.

А что копать и зачем — не сказал. Я внимательно огляделся. В сторонке от орудия лежало несколько раскрытых новеньких ящиков. В них тускло и масляно поблескивали медью снарядные гильзы. Невдалеке виднелись ровики — длиной в рост человека, глубиной едва по колено. Я бодро принялся за дело и вскоре догадался, почему ровики мелкие. Копни чуть глубже — сразу выступает вода.

— Готово! — доложил я сержанту. — А теперь давай учи стрелять.

И кивнул на орудие. А тот почему-то лукаво глянул на меня, и вижу… снова берет лопату. Отер рукавом, подышал на нее, снова отер. Лопата сверкала. Он попробовал большим пальцем, насколько она остра, из кармана вынул напильничек.

— Точи, чтоб как бритва! — приказал.

Я наточил. Бритва не бритва, а ничего, острая. Отложил я лопату и снова:

— Что делать?

Сержант показал на большой жестяной чайник и сказал:

— Побрызгай возле орудия.

«Вот, — думаю, — сейчас подмету и буду учиться палить из пушки».

Я быстро зачерпнул воды из какой-то ямки, усердно полил плотно утоптанный пятачок возле орудия, ищу глазами веник или метлу какую-нибудь, а сержант мне говорит устало:

— Да не мести. Это на случай большой стрельбы. А то пыль от земли поднимается, глаза ест…

— Эй, вали сюда! — позвали солдаты.

Я видел: они давно посмеиваются. Подошел. Мне протянули кисет, мы закурили…

Ах, сколько раз потом я остро сожалел, что ровик мелок, и, страшась смерти, вжимался в трясущуюся влажную землю! Как тщательно затачивал лопату, особенно после той ночи, когда пришлось на седьмом дыхании закапывать загоревшиеся снаряды.

И вот, как-то в недобрый день, когда отговорили наши пушки и перестали рваться вражеские снаряды, подошел ко мне незнакомый пожилой солдат и сказал:

— Ступай. Твоего напарника убило.

Рассказал что, когда фашисты стали бить из орудий, начальник мой под огнем завел лошадей в укрытие — щели, вырытые в речной дамбе. Да стало жаль ему бричку: в щепы ведь разнесет. Выскочил он под разрывы, хотел бричку в укрытие вкатить. Тут его и убило осколком.

«Какая нелепая смерть! Да на что она сдалась ему, эта бричка! Пропади она пропадом!» — бранился я в бессильной ярости.

Правда, без этой брички иной раз не на чем будет раненого поскорее в санбат отвезти, обескровеет, погибнет… Или не подвезут на ней к спеху снарядов хоть с десяток, когда в непролазной грязи на дорогах застрянут машины и, не прикрытый огнем, упадет в атаке пехотинец…

Скатилось на запад уставшее, измученное солнце. Мы на шинели опустили в могилу бесстрашного солдата.

По негромкой команде взвод кинул винтовки к плечу, дал залп в ту сторону, где алел закат.

Потом все ушли…

Я вытер лицо.

Солнце багрово мерцало на самом краю степи. Близко, за черными кустами, шелестела река.

Прошло немало лет. Многое повидал я и о многом крепко подумал. Вот точно знаю теперь, почему не победили нас фашисты. А потому и не победили, что дорогу им заступили трудовые бесстрашные люди, такие, как мой напарник.