Около середины 5-го тысячелетия до н.э. или немного раньше на огромных пространствах лесной и лесостепной зон Европы совершился переход от одной исторической эпохи к другой — от мезолита к неолиту. Нелепо было бы утверждать, что одним прекрасным утром все вдруг проснулись в новом времени: с новым хозяйством, утварью и сознанием. Процесс перехода занял десятки и сотни лет. Не все стороны жизни изменялись одновременно. Но из нашего с вами времени события, происходившие около семи тысяч лет назад, воспринимаются, как мгновенный скачок, как резкая смена материальной культуры и археологических культур.

Время спрессовало и культурные слои стоянок, и события, стёрло имена людей и их останки, изменило лицо земли. И мы рассуждаем по простейшей схеме: то — ещё мезолит, а это — уже неолит. Чем же помечена грань, за которой неуловимый скачок уже совершился?

Несколько десятилетий назад великий археолог Гордон Чайлд ввёл в науку понятие “неолитическая революция”. Суть революционных изменений первобытности прежде всего в переходе к производящему хозяйству — земледелию и скотоводству. Но развитие общества шло неравномерно на разных территориях. Первичные центры окультуривания злаков и одомашнивания животных сильно удалены от европейской тайги. Поэтому неолит предстаёт в двух основных вариантах: южный — земледельческий, лесной — рыболовческо-охотничий. Первый из них я описывать не буду: не наши широты, другой ландшафт и климат, другие культуры. Обратимся ко второму варианту.

Предшествующая эпоха, то есть мезолит, представлена таким же комплексным хозяйством охотников, рыболовов и собирателей. Так в чём разница? Может быть, выделение лесного неолита как эпохи вообще надумано?..

Цепочка причинно-следственных связей, имевшая результатом сложение лесного неолита, довольно проста. Климат заметно изменился, что прежде всего выразилось в повышении среднегодовых температур. Компоненты тайги стали замещаться широколиственными породами: дубом, липой, вязом, лещиной. Обитателями этих лесов, имевшими для людей промысловое значение, были медведь, бобр, мелкие пушные звери, лось, кабан, благородный олень, косуля и др. Существенным подспорьем явилась охота на боровую и водоплавающую дичь. Самостоятельной и ведущей отраслью стало рыболовство, давшее лесным племенам величайшее завоевание — оседлость. Она обеспечивалась регулярным продуктом — рыбой. Относительно спокойное существование в изобилующих добычей местах привело к значительному росту населения.

Поселения перемещаются на озёра и там приобретают совсем иной облик. Основная стоянка располагается при выходе реки или протока из озера; ещё одно поселение, весьма нерядовое, но уступающее первому по величине, — при впадении этой реки. На берегах самого озера может быть неопределённое число поселений. Это зависит от очертаний береговой пинии, от высоты террас и коренного берега, от грунта, а также от того, сколько в озере рыбы и каких пород. Естественно, надо учитывать и размеры озера. Ясно, что на Селигере стоянок много больше, чем на соседних Сабро и Глубоком.

Когда-то в ходу среди учёных была теория насчёт “пережиточности” лесного неолита: на юге, мол, собратья неудержимо движутся в светлое будущее, в бронзовый век, а тут всё ещё олешков бьют да рыбку удят.

Но справедливо ли называть “пережиточным” хозяйство, обеспечившее такой демографический взрыв, такой расцвет каменной и костяной индустрии, реалистического искусства позволившее наконец-то освоить всю “глубинку”, обеспечить сплошное заселение территории?! Устойчивой была общественная система. Период относительно спокойного развития длился многие сотни лет. Просто это свой, иной путь, вполне соответствующий природной обстановке края лесов, рек и озёр.

Неолит называют веком керамики и шлифованного камня. Это справедливо, но, конечно, не исчерпывает сути эпохи. Обнаружение в культурном слое стоянки каменного века обломков глиняной посуды служит для археолога хронологическим и историческим критерием: есть керамика — неолит, нет керамики — мезолит. Критерий не единственный, но основополагающий. Действительно, для изобретения глиняной посуды нужен оседлый образ жизни. Но мы помним, что любое новое явление зарождается внутри старого, вырастая из него и, в то же время, отрицая его. Тенденция к оседлости явственно заметна уже в позднем мезолите, а кое-где и раньше. Конкретный механизм перехода к неолиту ещё не выяснен, процесс этот не был однообразным на широчайших пространствах Евразии. Но изменения в цепочке “экология — хозяйство — образ жизни — демография — техника” позволяют нам отделить причину от следствия, первичное от вторичного.

Тверской край уникален в географическом отношении. Это перекрёсток Восточной Европы. Отсюда, с Валдайской возвышенности, расходятся, питая множество земель, три великие реки: Волга — в Каспий, Днепр — в Чёрное море, Западная Двина (Даугава) — в Балтику. Отсюда же идёт к Финскому заливу Балтики и ещё одна огромная озёрно-речная система: Цна — оз. Мстино — Мста — оз. Ильмень — Волхов — оз. Ладожское — Нева. А навстречу, к истокам, в верховья, год за годом и век за веком тоже пробирались издалека люди,

...Чтоб встретиться со вздохом на устах

На хрупких переправах и мостах,

На узких перекрёстках мирозданья.

Когда я слышу или вспоминаю эти строки “Баллады о любви Владимира Высоцкого, мне всегда представляется именно этот "перекрёсток мирозданья". Другого такого, на котором бы так сталкивались, перемешивались, выкристаллизовывались, обогащались, завершались судьбы народов, в лесной зоне нашей планеты нет.

С запада шли обитатели студёной Балтики, германских и польских равнин, болотистых низменностей Полесья; вверх по Днепру — причерноморские и прикаспийские южные культуры; со Средней Волги и из Прикамья проникали волны населения великого азиатского мира. Начиная именно с неолита, бурлящий котёл стал жить такой сложной этнической жизнью, что археологи и историки часто приходят к прямо противоположным заключениям относительно направлений заселения, происхождения народов и их исторических судеб. Это нормальное состояние науки, если только не перехватывать через край в гипотезах и в манере вести дискуссии.

Но порой археологи озабочены не охраной древностей, не выяснением научной истины, а тем, как бы кто-нибудь со стороны не проник в их вотчину, не стал бы копаться в их коллекциях и не высказал бы по этому поводу своё собственное мнение. Так и живём, как в коммунальной квартире: какое-то бормотанье в соседних комнатах слышно, но своё добро всё по сундукам упрятано. И не поймём никак, что запираем науку на амбарные замки, тратя годы на пустое размахивание картонными мечами, вместо того, чтобы сообща вести поиск и восстанавливать древнюю историю.

Наверное, и тверитяне грешат этим, но есть более разительные примеры. Мне (и не только мне) с давних лет не удаётся выяснить, что же открыто в верховьях Волги и на Селигере ленинградской экспедицией, которой с начала 1950-х годов руководила Нина Николаевна Гурина. Ничего связного, тем более обобщающего, до сих пор не опубликовано. Просьбы посмотреть коллекции под любыми предлогами отклоняются: то сотрудника нет на месте, то полы в хранилище прохудились, то коллекции находятся в обработке, то ящики с находками чем-то заставлены... Лишь бы не допустить к материалам. Так мы до сих пор и не знаем, не видим, чем десятилетиями занимается академическая экспедиция. Ежегодные отчёты малоинформативны, и это делается преднамеренно. В немногих имеющихся научных публикациях появляются броские выводы, проверить которые невозможно, поскольку коллекции под замком. Раскапываются стоянки, сохранности которых ничто не угрожает: для души, так сказать. А рядом хозяйственники и частные лица гробят не менее ценные для науки древности, и это известно уважаемым академическим учёным. В результате все лишены возможности по-настоящему осмыслить первобытную историю самого заселённого в неолите региона Верхневолжья — Селигерского озёрного края и Верхневолжских озёр.

Правда, в Тверской области сотни рек и озёр, и больше, слава Богу, мы нигде с таким средневековым мышлением не сталкиваемся, но и с этим местничеством тоже пора кончать.

В процессе разведок по программе составления Свода памятников археологии нами обследовано около 2500 неолитических поселений. Это несметные сокровища, уникальный фонд источников. Несколько сотен объектов вошли в науку ещё до начала 1970-х годов, до наших работ, и среди них — выдающиеся поселения, материалы которых давно известны европейским археологам.

Началось всё, как я уже говорил, с поездки Ивана Семёновича Полякова более ста лет назад на верховья Волги и на Селигер. До конца прошлого века целенаправленных работ провели немного: князь Павел Арсеньевич Путятин раскопал в своём имении на Бологовском озере стоянку неолита, а Николай Константинович Рерих обследовал берега озера Пирос, и не без успеха. Практически ежегодно среди приобретений Тверского музея оказывались отдельные кремнёвые изделия, чаще всего наконечники стрел, находимые на берегах местными жителями. К сожалению, во время Великой Отечественной войны эти коллекции были утрачены. В подъёмном материале обследованных Рерихом стоянок имелись не только кремнёвые орудия, но и янтарные украшения, которые художник и археолог возил в Европу, в частности, в Милан, сравнивая их с европейскими находками неолита. Результаты его разведок вошли в статью “Каменный век на озере Пирос”. Вообще тема “Рерих-археолог” ждёт своих исследователей. Ведь он внёс вклад в развитие и первобытной, и финно-угорской, и славяно-русской археологии. Николай Константинович предпочитал рисунок фотографии, и в его археологических отчётах, хранящихся в научном архиве в Санкт-Петербурге, имеются неизвестные любителям изобразительного искусства пейзажные зарисовки.

Огромные коллекции были собраны в начале века железнодорожными инженерами Романченко и Кандыбой на Волге в окрестностях Ржева. Эти материалы хранятся в Эрмитаже.

В 1926 году открыта знаменитая Языковская стоянка. Обстоятельства открытия необычны. При проведении осушительных работ на Савцынском торфянике под Кашином на заболоченных участках озера Скорбёж, близ истока из него реки Яхромы, на глубине около двух метров под слоем торфа нашли многочисленные кости, обломки глиняных горшков, кремнёвые и костяные изделия. В количествах совершенно невероятных.

Могу представить потрясение рабочих. Прокладку дренажной канавы приостановили и связались с губернским центром. Из Твери приехал директор музея И. А. Виноградов и решил, что его квалификации здесь недостаточно. Тогда сделали запрос в Москву, откуда и прибыл Борис Сергеевич Жуков, член-корреспондент АН СССР, талантливейший молодой антрополог и археолог. Три сезона его раскопок дали богатый материал, опубликованный, к сожалению, лишь в кратком виде. Борис Сергеевич репрессирован в начале 1930-х годов и погиб в лагере. Раскопки оказались свёрнутыми на десятилетия. Но даже предварительные заметки о работах в Языкове привлекли внимание учёных разных стран. В одной из главных книг Гордона Чайлда “У истоков европейской цивилизации” есть ссылки на эти раскопки и на языковские коллекции.

Самые масштабные разведки в довоенное время проведены в зонах затопления строившихся Иваньковского, Рыбинского и Угличского водохранилищ и канала Москва — Волга. Работали несколько отрядов археологов. В числе сотрудников были известные учёные Михаил Вацлавович Воеводский, Отто Николаевич Бадер, Пётр Николаевич Третьяков, Лия Яковлевна Крижевская.

Обследовались не только берега Волги, но и притоки. Например, Бадер нашёл и частично раскопал неолитические стоянки на Петровских озёрах, к востоку от Твери, в бассейне реки Сози. Расположены они на островах, окружены водами озера Великого и почти непроходимыми Оршинскими болотами, О.Н. Бадер приводит в своей публикации слова учёного П.А. Бельского, побывавшего на Петровских озёрах в начале века: “Чем ближе к берегу, тем более зыбкой, ненадёжной становится почва; иногда, выходя из лодки на такой берег, вместе с ним погружаешься в воду на полметра и более”. Невесёлая реклама для разведок!

В послевоенное время, вплоть до начала 1970-х годов, исследования неолита вели, в основном, две экспедиции, обе Верхневолжские: ленинградская (Н.Н. Турина) и московская (Д.А. Крайнов). Едва приступив к работам и проведя разведки на озёрах Охват и Пено, Н. Н. Турина тут же “открыла" новую археологическую культуру, названную ею валдайской. Вообще замечено, что почти каждый археолог до тех пор страдает комплексом неполноценности, пока не откроет новую культуру. Коллеги ему не препятствуют, поскольку сами в таком же положении: либо только что “открыли”, либо вот-вот должны... А поскольку археологов в стране несколько сотен, то и культур примерно столько же. Да и предшественники времени не теряли, хотя были скромней нынешних.

По той же накатанной дорожке шло и открытие валдайской культуры. Территория культуры должна быть в идеале значительной, поэтому Н.Н. Турина провела в 1960 году разведку по Волге. Ни много ни мало, от Калинина до Селижарова по обоим берегам (до тысячи километров!), добавив эти земли к своему детищу. О методике этой разведки можно только догадываться, ведь впоследствии здесь было найдено почти в восемь раз больше памятников, чем при “сплошном” обследовании Н.Н. Туриной.

Вообще же учёные традиционно относили Верхневолжье к территории распространения льяловской неолитической культуры, названной так по раскопанной Б.С. Жуковым стоянке у деревни Льялово в Подмосковье. Льяловская культура, наряду с балахнинской, рязанской и белёвской, входила в большую общность, для которой характерна керамика с ямочно-гребенчатым орнаментом. Культуру эту археологи “укладывали”, в основном, в пределы 3-го–начала 2-го тыс. до н. э., вяло споря относительно нижней и верхней её дат. При этом все они дружно обращали внимание на огромный хронологический разрыв между концом мезолита (начало 5 тыс. до н.э.) и льяловскими памятниками. Разрыв заметно превышал тысячу лет.

В благоприятнейших природно-климатических условиях население не могло покинуть такой обширный регион. Это исключалось. Значит, причина в субъективном факторе: в самих археологах. Вновь разгадка была где-то рядом, а может быть, и проходила через чьи-то руки неузнанной, ожидая своего настоящего автора — более внимательного, более удачливого. Полевые исследования в Ивановской, Ярославской и Калининской областях приобрели систематический характер, что заметно усиливало вероятность открытия. А пока...

На работу в Калининский областной краеведческий музей пришёл после окончания кафедры археологии Ленинградского университета молодой и обаятельный археолог Юрий Николаевич Урбан. Студенты-историки потянулись в экспедиции.

Первой пробой сил для Юрия Николаевича в нашей области стала открытая им стоянка Иловец 1 на одноимённом озере в Лесном районе. Раскопки велись два сезона, в 1968–1969 годах. Я работал там во второй год и кульминации не застал, но изустно мне всё изложили в подробностях, да и коллекции изучил основательно.

Поселение в первобытности было стационарным, на нём жили столетиями. Место выбрано чрезвычайно удобное — при истоке реки из озера. Оно привлекало людей и в более поздние времена: мы раскапывали здесь и мощное раннесредневековое городище, в основе которого находилось дославянское, финское, поселение раннего железного века. Иначе говоря, выстраивается хронологическая шкала от 3-го тысячелетия до н. э. до XIII века н. э.

Сама стоянка дала материал очень богатый, нужный науке. Восточнее Селигера в нашей области из поселений каменного века к этому времени раскопана была лишь Бологовская стоянка. Помимо коллекции керамики и кремневых орудий на Иловце 1 найден ещё один комплекс, достаточно уникальный. Речь идёт об остатках могильника.

Поселение и могильник располагались на низком песчаном мысу, подтапливаемом в половодья. Сохранность органики — нулевая. Но в озёрном песке при зачистках поверхности раскопа проявились очертания нескольких овальных ям, по размерам напоминающих могильные. Они оказались углублены в материк и отличались от него более тёмной окраской, приобретённой от разложившейся органики. Костяки не сохранились, но в заполнении ям нашли янтарные украшения: кольцо, трапециевидные и овальные подвески с отверстиями, линзовидные в сечении круглые пуговицы с V-образным сверлением. Лежали они там, где им и положено быть: у головы, на груди, на поясе... Но от их владельцев во всех 11 захоронениях не сохранилось ничего. Странное, даже жутковатое впечатление производили эти красивые, со вкусом сделанные вещи, навевая мысли о бренности существования.

Откуда же янтарь здесь, в бассейне Мологи, да ещё в каменном веке? Для Юрия Николаевича это не было загадкой. И мы вскоре узнали (и от него, и из научной литературы), что в Восточной Латвии, на северо-востоке Литвы и в некоторых других районах Прибалтики существовали в неолите и в бронзовом веке большие мастерские по производству янтарных украшений — и для себя, и на экспорт. Спрос на янтарь был постоянным и значительным. Эти кусочки смолы символизировали огонь, тепло, жизнь, им придавалось культовое значение, они связывались с солярной, то есть солнечной, символикой.

Мастерские в Лубанской низменности, близ современного города Резекне, получали сырьё с побережья Балтики, а готовые украшения расходились оттуда далеко по просторам восточноевропейских лесов. Находят их и в культурном слое поселений, но чаще в составе погребального инвентаря в могилах. В июле 1969 года время имело для нас два прямо противоположных вектора. Американцы полетели на Луну, и мы вечерами в маленькой сельской школе ловили по приёмнику известия из космоса, а наутро сами совершали путешествие на четыре с лишним тысячи лет назад, в каменный век. В одной из наших песен, написанных в экспедиции, есть рефрен, точно отражающий эту картину, это состояние:

Машина времени у нас — лопата, с ней легко.

Мы каждый день и каждый час уходим в глубь веков.

Целый год мы жили ожиданием следующего лета и новой экспедиции. И не просто ожидали её, а помогали Юрию Николаевичу в обработке коллекций.

В марте 1970 года Калининский пединститут принимал II-ю региональную студенческую археологическую конференцию вузов Северо-Запада СССР. Теперь многие из её участников, тогдашние студенты — известные археологи, доктора и кандидаты наук: Игорь Дубов, Костя Плоткин, Женя Носов, Вася Булкин, Женя Рябинин, Слава Копытин, Альгис Гирининкас... Их давно называют по имени-отчеству, их научные труды известны в европейской науке.

А начиналось всё с первых студенческих докладов для сверстников, с публикации тезисов сообщений объёмом в одну-две странички (Ура! Первая печатная работа!), с острых дискуссий на секциях. Тон задавали Вася Булкин и Женя Рябинин, признанные ныне специалисты по средневековой археологии и истории. И в этих дискуссиях надо было устоять и отстоять истину. Успех здесь сопутствовал и калининским студентам-археологам: Ларисе Царьковой, Тане Разиной, Вадиму Смирнову. Помню, как возникало и укреплялось чувство братства, ощущение необходимости твоей работы, причастности к открытию, к большой науке, к настоящему делу. Потом были конференции в Риге, Вильнюсе, Могилёве, Новгороде, Петрозаводске, а после большого перерыва вновь в Калинине. Жаль, что прерываются такие традиции и сужается общение.

А тем летом мы, предводительствуемые Юрием Николаевичем. отравились на Селигер, в нашу “неолитическую столицу". Незадолго до этих событий краевед Сергей Николаевич Ильин, блестящий знаток камней-следовиков (о нём хорошо написал Алексей Сергеевич Попов в книге “В поисках Дивьего камня”), принёс нашему шефу кремни, собранные на берегу озера Серменок близ турбазы “Сокол”, километрах в трех от побережья Селигера. Кремни имели довольно грубую обработку, напоминая мезолитические формы изделий. Это заинтересовало Юрия Николаевича: ведь столь ранние поселения в Селигерском крае в то время были неизвестны.

После болотистых комариных мест на Пловце сосновый корабельный бор на Селигере показался нам земным раем.

Лагерь поставили рядом со стоянкой. От “дома” до работы было метров двадцать. Но райская жизнь продолжалась недолго. Культурный слой стоянки Сабринка 1 оказался тонким, всего около 20 см, и мы исчерпали основную площадь поселении буквально за неделю.

Юрий Николаевич, правда, не унывал: “Ничего, ещё что-нибудь найдём!”. Побродил по окрестностям, провёл в одиночку небольшую разведку, вернулся довольный: “Объект есть! Немножко, правда, далековато. Километра три придётся пешком ходить до раскопа. Но лагерь переносить не будем, потому что туда проехать не на чем. А пройти по тропинке можно”.

Так начались раскопки в урочище с поэтическим названием Синяя Гора, на оконечности полуострова Ветла, прямо против Осташкова, через плёс. Место соответствовало названию наполовину: это был холм с довольно крутыми склонами, полностью обжитыми в древности. Но почему эта гора “синяя”, я не знаю до сих пор.

Стоянка занимала стратегическое положение: полуостров отделял Ботовский залив от Селигера, а сам холм господствовал над довольно болотистой местностью. За две тысячи лет обитания культурный слой здесь отложился мощный, а население стоянки в разное время принадлежало к разным культурам. Имелась у культурных напластований одна довольно грустная для нас особенность: они формировались на склоне холма и со временем перемещались вниз, сползали. В итоге ближе к подножию слой оказался перемешанным и с трудом под давался (а чаще не поддавался) последовательному хронологическому делению. Более древние напластования, сползшие с верхних уровней, оказались в земле выше более поздних Картина распределения находок была весьма хаотичной.

За две оставшиеся недели сделать нам удалось немного, уезжали мы с определённым чувством неудовлетворённости: одной стороны, памятник богатейший, ключевой; с другой стороны, как раз ключей-то к нему, по существу, и не подо брали. Но судьбе было угодно, чтобы мы, хотя и через десять лет, вернулись к этой стоянке.

А в августе того же 1970 года началась эпопея, о которой стоит рассказать подробно. Юрий Николаевич предложил поехать в Кашинский район, в Языково. Мы тогда о нём слыхом не слыхивали. Охотников нашлось немного, и вся экспедиция насчитывала десять человек. Приехали на Савцынский торфяник, огляделись. Пейзаж тоскливый: кругом поля, две деревни и болота, болота... Леса никакого нет, даже дров взять неоткуда. Вода — из дренажной канавы, чистоты очень со мнительной. Купаться — в ней же и в омуте, совместно с пиявками.

Ладно, думаем, лишь бы стоянка была хорошая. Начальник мнётся: я, говорит, точно не знаю, где она, поищем... А на этом болоте, надо сказать, крапива выше двух метров. Крапивные джунгли. Два дня поисков ничего не дали, кроме красных волдырей по всему телу. Обратились за помощью к народу. Народ в лице секретаря парторганизации совхоза без лишних слов показал нам стоянку и раскопы Б.С. Жукова и О.Н. Бадера. Оказалось, что он мальчишкой участвовал в тех первых раскопках.

Цепь времён сомкнулась, мы приняли эстафету и пошли крушить крапиву. Отвалы жуковских траншей не вызывали сомнений, что именно здесь и находилась стоянка. Местность выглядела так: современный коренной берег озера понижался, переходя в относительно сухое болото, которое прорезала идущая параллельно берегу дренажная канава — “виновница” открытия. За ней невысокий суходол на болоте (древний остров близ истока Яхромы из озера). Нынешнее болото между коренным берегом и суходолом в то доисторическое время представляло собой протоку шириной метров тридцать между островом и материком. Поселение занимало участок острова, обращенный к протоке, а при низком стоянии вод спускалось ближе к её руслу. Кроме того, отмель протоки могла использоваться и при относительно высокой воде: здесь, вероятно, были настилы, свайные постройки и, возможно, заколы, служившие мостками на материковую сушу.

Эта тройная картина нарушилась ещё в древности мощным подъемом воды и последующим заболачиванием. Нижний уровень культурных отложений, приуроченный к приплёску, оказался перекрытым слоем торфа мощностью до двух метров. Этот торф и прорезали мелиораторы, вскрыв краешек огромной “консервной банки”, в которой лежали прекрасно сохранившиеся культурные остатки. До раскопок на самом торфянике дело у нас в том году не дошло, но краешком глаза мы это богатство всё же увидели.

Дело в том, что канава хоть и неглубокая, но всякий раз форсировать её вброд неудобно. Решили навести мостик. Заготовили материал, то есть нарубили ольхи, залезли в канаву колья забивать... Чувствуем, что-то странное под ногами: твердое, отдельными кусочками и хрупкое. Вытаскиваем — керамика! И лежит она на дне плотным слоем. Грунт со временем повымыло, остались одни черепки. Вернее, не одни. Тут же — многочисленные кости животных и птиц, кремнёвые орудия и отходы производства, изумительной красоты костяные гарпуны и наконечники стрел. Если бы речь шла только о том, что надо собрать коллекцию с этой стоянки, то раскопки можно было бы и не вести, а просто добывать несметное число находок со дна канавы.

С этого занятия мы с Димой Зиминым и начали, ещё не представляя, что это за труд. Когда керамики набралось два полных картофельных мешка, мы передохнули и осмотрелись. Побродили и вдоль заросшей и заселённой неизвестной живностью канавы и убедились, что мешками не обойтись. Нужны, пожалуй, грузовики. Сбор подъёмного материала прекратили и занялись археологией, то есть добычей того же, но с большими затратами денег, сил и времени. Всего этого у нас было немного: рублей триста на десять человек на две недели.

Юрий Николаевич долго вышагивал по берегу канавы и, наконец, повелел размечать раскоп. Его почему-то сориентировали не по странам света, а по течению канавы, что сильно затруднило чертёжные работы. А пока раскоп выглядел довольно скромно (10x4 м), теряясь в девственных дебрях крапивы.

Сняли дёрн — и забылось всё: жара, болотный дурман, слепни-вампиры... Над раскопом, если вспомнить Илью Ильфа и позаимствовать у него образ, “явственно послышался скрип колеса фортуны”. Материал на раскопе шёл прекрасный, сказочный. А кому и он казался бедноватым, тот мог в перерыве залезть в канаву и вытащить оттуда столько находок, сколько его душеньке угодно. И сдать их начальнику.

Кстати, не припомню в нашей экспедиции случаев утаивания находок, хотя, конечно, такой позор в археологии случается. Другое дело, что идеально выбрать из слоя все находки невозможно: тяжёлый вязкий грунт, плохая дождливая погода, отсутствие у новичков опыта, элементарная усталость к концу дня и к концу экспедиции. Всё это приводит к тому, что кое-какие находки, особенно очень мелкие, оказываются выброшенными в отвал. Это крайне нежелательно, но бывает во всех экспедициях.

Так вот, бродя в перерывах и после рабочего дня по отвалам, можно найти кое-что, а иногда и уникальную вещь. В Языкове из “отвальных” открытий мне за все годы запомнились: сланцевый штамп-орнаментир для нанесения узора на керамику, маленькая костяная обкладка лука, скреплявшая тетиву с основой, и… довольно большое по размерам сланцевое долото. Как его умудрились выкинуть, не представляю! Но студенты на всё способны, по себе знаю. Отвальные находки имеют неясное “социальное происхождение”, поскольку неизвестно, с какого квадрата и из какого пласта. Поэтому они переводятся в менее аристократическую категорию — в подъёмный материал.

На раскопе же творились чудеса, творились так часто, что мы перестали удивляться, то есть стали терять главные душевные качества, накопленные цивилизацией. Однажды я вынул из-под лопаты костяной (!) клинок топора, тупо посмотрел на него, положил на пакет, как рядовой отщеп, и без всякой наигранности равнодушно спросил: “Топор костяной каким значком на плане отмечается?”. Юрий Николаевич очнулся, сказал мне комплимент, приводить который я здесь не собираюсь, и пояснил, что топорик этот — редкость из редкостей, что он ритуальный и его, вероятно, использовали в церемониях посвящения отроков во взрослые члены рода, он мог быть атрибутом власти и т. д.

Единственная категория находок, которая по-настоящему и постоянно занимала наши умы, — медвежьи клыки. Кто хоть раз их видел — массивные, слегка затупившиеся, наполовину покрытые эмалью — тот всю жизнь будет вспоминать их с уважением. А если представить такое оружие в деле! А если учесть, что медведя этого убили 5000 лет назад копьём, элегантный наконечник от которого найден тобою тут же, рядом с этим клыком! Ассоциаций и фантазий возникает много.

Экспедиция, раскопки интересного памятника — это мир, ни с чем не сравнимый. Я нередко спрашиваю выпускников истфака разных лет: “Что тебе больше всего запомнилось за пять студенческих лет? ". В абсолютном большинстве случаев ответ один: "Экспедиция!”. И такая тоска в глазах! Уходят в отпуск, копят отгулы, прихватывают выходные и едут в экспедицию снова и снова. Наверное, в нас сохранились на генетическом уровне фрагменты информации, объединяющие человечество и заложенные на ранних ступенях формирования и развития "гомо сапиенс”. Нужен какой-то специфический сигнал, толчок, чтобы пробудить, оживить эти участки памяти.

Экспедиция, приближение к собственным предкам, осознание связи с ними, смутное ощущение того, что когда-то это уже происходило с тобой, что ты видел эти вещи, держал их в руках, что они были нужны тебе для чего-то важного — это лучший способ припасть к единому стволу истории, услышать, как текут по нему соки земли, давая жизнь молодым побегам сегодняшнего дня...

За день до предполагаемого отъезда мы вышли на раскопе на уровень предполагаемого материка. Вся толща культурного слоя уже выбрана, просмотрена, находки вынуты, отмечены на плане, упакованы, а пакеты надписаны соответственно квадрату и пласту. Но Юрий Николаевич не спешил радоваться и трубить отбой. И был прав. Буквально на последней зачистке в юго-западной части раскопа на светлом фоне предматерика стало проявляться почти чёрное пятно удлинённо-овальных очертаний. Сомнений не было: могильная яма.

Судя по её длине, можно было предположить, что похоронен подросток (костяка мы в этот момент ещё не видели). Как бы продолжая центральную ось, с разрывом не более полуметра, в материке вырисовалось ещё одно пятно. Длина его соответствовала нашим представлениям о размерах могилы, а вот ширина... Пятно было очень широким, приближаясь по фирме к кругу. Может быть, небольшая землянка или хозяйственная яма?!

Решили заняться разборкой заполнения пятна после того, как расчистим яму №1. Приступили... Костяк проявился быстро: яма оказалась совсем неглубокой, сантиметров тридцать глубиной, и скелет открылся сразу же. Расчистку начинали с ног, аккуратно, не дыша. Ещё бы: для нас это был первый человек каменного века, которого можно было потрогать! Более того, мы сами извлекаем его на свет Божий! Но наряду с восторгом не давала покоя какая-то смутная тревога. Что-то было странное и противоестественное в этой яме, в её очертаниях и пропорциях.

Не помню, кто первым произнёс вслух слова, которые прозвучали, как цитата из знаменитого романа Майн Рида “А где же у него голова?..”. И мы вздрогнули — настолько это совпало с нашими подсознательными опасениями. Расчистка шла ещё в области грудной клетки, но... это был уже край ямы. Места для черепа в ней не было!

Минутное оцепенение овладело всеми. Такие шутки истории были выше наших молодых сил. Надо отдать должное Юрию Николаевичу: в этот критический для наших мозгов момент он сделал вид, что именно такого поворота событий и ждал, бодренько заявив: “Вы что, скелет без черепа никогда не видели? Чего остановились? Дочищайте!”.

Какие страсти в нём тогда бушевали, можно лишь догадываться. Человек он чрезвычайно любопытный. Чувствовалось, что не терпится ему увидеть яму полностью выбранной, костяк — зачищенным, чтоб не было никакой мистики, чтоб можно было подумать над научным объяснением этого феномена.

Зачистили, притихли, посидели, глядя с состраданием на покойника без головы, отметив про себя, что кремнёвый ланцетовидный наконечник стрелы, торчащий между рёбер, возможно, вещь в могиле не случайная. Такая форма наконечников типична для населения беломорской культуры, занимавшей территорию современной Архангельской области и севера Вологодской. Но разгадать суть происшедшего, символику обряда мы, естественно, не смогли. Юрий Николаевич знал больше, но в преждевременные объяснения вдаваться не стал. Костяк зарисовали на миллиметровке, весь, до мельчайших косточек, сфотографировали с разных точек, прикрыли от солнышка бумагой и приступили к соседней яме.

Спервоначалу даже руки опустились: какое-то нагромождение костей — и крупных, и детских. Рядом лежат и черепа, и коленные суставы. В яме оказалось коллективное захоронение. Двое взрослых без черепов, а в ногах у них четверо детей мал-мала меньше. Детские костяки целые, кости у всех шестерых лежат в анатомическом порядке, нетронутые. Антропологи впоследствии определили, что взрослые — мужчина и женщина.

Череп женщины обнаружился на дне ямы, под лопатками. А сверху на этом костяке лежал крупный костяной наконечник стрелы (возможно, и не относящийся к захоронению).

Обряд погребения довольно необычен, но аналоги ему есть. Известны также и “кладбища черепов”, например, в гроте Офнет в Баварии. Но там захоронение датируется мезолитом, здесь же концом 3 — началом 2 тыс. до н.э. Основная версия учёных на этот счёт: боязнь покойников, опасение, что они могут встать из земли и причинить вред живущим. Вероятно, этот обряд применялся избирательно, в зависимости от черт характера, общественного положения скончавшегося и обстоятельств кончины. Известны случаи, когда умершего хоронили лицом вниз, чтобы он не мог выбраться из земли, либо придавливали сверху камнем с той же целью. Кстати, зафиксирован такой обряд и на Языковской стоянке. Буквально в следующем полевом сезоне мне довелось принять участие в расчистке этого погребения.

Результаты раскопок первого сезона оказались столь яркими, необычными, многообразными, что относительно планов на лето-71 сомнений не было: Языково, только Языково, ничего, кроме Языкова. Причём за исключением небольшой группы ребят, отправившихся в стройотряд, на раскопки поехал весь первый курс. А после окончания трёхнедельной практики многие остались в экспедиции уже в качестве добровольцев. Впрочем, были и другие волонтёры: старшекурсники и школьники. Среди них Игорь Черных, ныне известный тверской археолог. Первая экспедиция и определила основную тематику его научных занятий на многие годы: неолит и бронзовый век лесной зоны.

Раскоп в тот сезон был не чета первому — около 300 кв. м. Невозможно даже просто перечислить все виды находок. Насыщенность ими культурного слоя в Языкове необычайно велика. Может быть, показательна будет такая статистика: много позже, в 1985 году, на этой стоянке в шурфе площадью 4 кв. м. при мощности отложений 60-65 см мы нашли в общей сложности почти 3000 изделий из камня, фрагментов керамики, костей и зубов животных. Кроме того, в том же шурфе встретился изумительной красоты янтарный диск с отверстием, костяная подвеска в виде головки глухаря (этот шедевр мелкой пластики изображён на обложке данной книги) и др.

Тогда, при раскопках 1971 года, глубочайшее впечатление оставили погребения. В площадь раскопа попали три могилы: два отдельных детских погребения и двойное взрослое.

В одном из детских погребений яма была сильно насыщена охрой — буровато-красной минеральной краской, которая символизировала для древних, как и янтарь, тепло, солнце, жизнь. Костяк лежал на спине. На грудной клетке нашли две подвески: янтарную каплевидную, с небольшим отверстием, и яшмовую плоскую, шлифованную, с двумя отверстиями для подвешивания. Эти два украшения, найденные в одной могиле, очень показательны для характеристики первобытного обмена: янтарь с Балтики, яшма с Урала, а погребение совершено на Верхней Волге. Конечно, не надо думать, что некие “купеческие” экспедиции регулярно снаряжались на Куршскую косу в Прикамье. Но то, что существовали довольно устойчивые, не прерывающиеся направления обмена “по цепочке” на очень далёкие расстояния, доказывается самим фактом такой находки. Тем более, что он не единичен.

А неподалёку, в нескольких метрах, проявилось погребение взрослого человека. Костяк расчистили, он оказался женским. На шее ожерелье из нескольких десятков зубов животных: в центре крупный медвежий клык, а по обе стороны от него располагались, по степени уменьшения в размерах, резцы бобра, лося, кабаньи клыки, зубы волка, лисицы...

Могила была слегка углублена в материк, но дно ямы под костями почему-то не проявилось. Вскоре стала ясна причина. Ниже первого костяка, который пока не снимали, с разрывом не более 8-10 см по вертикали, проявился ещё один. Вероятно, место захоронения этого человека не было строго отмечено, и другое погребение через несколько десятков лет совершили здесь же. Могилы копали неглубокие, и верхнее погребение не нарушило нижнего. Ориентировка верхнего костяка отклонилась от более раннего примерно градусов на 30 по длинной оси. Погребённые лежали головами в противоположные стороны. Нижнее погребение — мужчина едва ли не баскетбольного роста, при том, что средний рост людей в конце каменного века был несколько меньше, чем у наших современников. Инвентаря при покойнике никакого не имелось, за исключением одного атрибута — круглого булыжника, положенного сверху на шею. С постепенным истлеванием тканей он стал давить на лицевые кости, и в итоге череп оказался свёрнутым набок.

И вновь мы невольно перенеслись в то далёкое время, ловя тень давнего события, совершения этой странной для нас церемонии, пытаясь постичь логику людей, поступивших именно так. Нередко какие-то ритуалы, действия, вещи меняют со временем свой знак на противоположный. Ситуация, с которой мы столкнулись, пример тому. Превентивная, охранительная функция камня-груза трансформировалась в историческое время в идею надгробного камня, обелиска, знака в память умершего, с надписью, нередко со скульптурным портретом. И лишь археологи знают, с чего всё начиналось.

1972 год стал временем сенсационного открытия, позволившего заполнить белое пятно более чем в тысячу лет между мезолитом и льяловскими древностями. Д.А. Крайнов и его сотрудники Н.А. Хотинский, Ю.Н. Урбан и Е.М. Молодцова открыли в Верхнем Поволжье культуру раннего неолита, названную ими “верхневолжской”. Открытие волной прокатилось по территориям трёх областей: Ярославской (Ивановское 3 и 5), Ивановской (Боринка 2) и Калининской (Языково 1), Об ивановско-ярославских раскопках того года я знаю от их участников и из публикаций, а вот языковское открытие произошло на моих глазах.

Юрий Николаевич разработал до начала раскопок следующий стратегический план: 20 студенток под моим началом должны трудиться на суходоле (площадь 184 кв. м), а мужская группа, числом поменьше, идёт на торфяник. Раскопы разделяет легендарная языковская канава.

Нам на усиление был придан мой однокурсник Володя Иванов, добродушный гигант, умница и остряк. Он вёл раскорчёвку и отдыха в этом деле не знал, поскольку порубанный нами сплошной ивняк затаился в почве в виде переплетений корней. Наш раскоп функционировал автономно от торфяного. Мы посматривали на их берег свысока, то есть с суходола, а эти несчастные, сняв двухметровую толщу торфа и сапропеля без единой находки, влезли в такую жижу, что называть её культурным слоем было как-то непривычно. Гордости они преисполнились позже, разобравшись, что же в жиже раскопали.

А пока, стосковавшись в глубоком, холодном и сыром шурфе по солнышку (оно летом 1972 года просто испепеляло), торфяная гвардия, растревоженная задорным смехом моих "амазонок”, одолев мостик, регулярно появлялась на нашем отвале и заводила завлекательные и отвлекающие разговоры. Поскольку время наших перерывов перестало совпадать (как мне кажется, не без злого умысла с их стороны), беседы стали заметно сказываться на производительности труда прекрасного большинства экспедиции. Любая находка в нашем отвале приводила гвардейцев в восторг. Они начинали занудливые диспуты насчёт того, кто выкинул отщеп или кусочек керамики, сколько этого добра всего похоронено в отвале и какой непоправимый ущерб мировой археологии наносит наша работа. Терпел я, терпел — и прогнал их обратно за границу, коей была канава. Провокаторы обрадовались и объявили нам войну.

Перестрелка зелёной рябиной из трубок, несмотря на многочисленность моего войска, закончилась конфузом: меня пленили, искупали в канаве в полном обмундировании, в результате чего я из полководца превратился в мокрую курицу. Двух амазонок посадили в карцер, устроенный в торфяном раскопе. Несправедливость восторжествовала!

Мы нестройными рядами вернулись на родной берег и посчитали инцидент исчерпанным, но заслуживающим отражения в эпосе. Эта мысль, как оказалось, пришла в головы не только нам. Гвардеец Жора Харитонов в очередной их перерыв порадовал нас свежей песней “Болотные солдаты”, в которой мне адресовались такие нежные строки:

Уходи с пути, интеллигенция,

забирай своих Венер с собой!

Шляпу на себя напялил женскую —

так простись и с ней, и с головой!

Оставлять этот выпад без ответа было никак нельзя, и пылающие отмщением взоры амазонок устремились с мольбой и надеждой на меня. В обеденный перерыв, между макаронами и чаем, я сложил отповедь, которую, по причине отсутствия музыкального слуха, стилизовал под одесский фольклор. Начиналась она словами: “На берегу канавы яма торфяная...”. Далее по тексту шли сочные портреты “детей подземелья” и оценка их работы. Финальный аккорд звучал так: “Но ходят слухи, будто в новое болото начальник снова их по шею запихнёт”. Последнее слово, казалось, осталось за нами. Но это лишь казалось.

Разобиженное моим пасквилем торфяное братство обратилось в третейский суд — к заместителю начальника экспедиции Игорю Георгиевичу Портнягину. Тот в день битвы на раскопе не был в связи с травмой, полученной накануне на футболе, и отлёживался в своей палатке. Портнягин сочинил ещё одну балладу, объективно-нейтральную. В ней досталось обеим противоборствующим сторонам, а я удостоился такой недалёкой от истины оценки: “Суходоловский начальник — полководец был лопух...”. И с той поры до сего времени при каком-нибудь моём просчёте на раскопках или в разведке какая-нибудь добрая душа из числа ветеранов нет-нет да и припомнит эту строчку.

Вообще раскопки Языково-72 прошли как бы на одном дыхании. К нам приехали Лев Владимирович Кольцов и известный палеогеограф Никита Александрович Хотинский, рассказали о находке Дмитрием Александровичем Крайновым на Ивановском торфянике необычной керамики, предшествующей льяловской и залегающей в культурном слое ниже её. Мы, в свою очередь, сообщили им, что у нас в торфяном раскопе пошёл тоже сходный керамический материал. Народ проникся атмосферой открытия.

Три нижних яруса находок в торфе, разделенные стерильными прослойками, убедительно показывали, что найдена древнейшая неолитическая культура в центре Европейской России. Мы присутствовали при историческом событии.

Если честно, то ребятам в торфяном раскопе приходилось туговато. Каждый рабочий день начинался с изнурительной процедуры откачки воды из глубокого раскопа. Электропомпа отказала в первые же дни, и положение спасал лишь ручной пожарный насос, случайно обнаруженный нами в деревенском сарае. Он исправно служил языковским крестьянам со времен Александра III, а теперь вписал в свою биографию ещё и решающую помощь в изучении раннего неолита. Ни одной поломки, ни единого простоя!

А на суходоле шли рядовые находки, хотя и в огромном количестве. Конечно, на обычном поселении над ними бы тряслись, как над сокровищами, но здесь, в Языкове, привычные ориентиры сбились, и мы жаждали чего-то совсем уж необыкновенного.

Раскопали наземное жилище волосовской культуры. Удача из удач! — но мы прореагировали на неё весьма хладнокровно. Наткнулись на разрушенное в древности погребение. Череп сохранился довольно хорошо. Осмотрев его, увидели, что зубы плоско сточены абразивом на полтора-два миллиметра. Можно представить, какую боль должен был испытывать молодой человек при этой процедуре. Мои амазонки вздохнули: “Он, бедный, наверно, от этого и помер..." Об инициациях, то есть физических испытаниях подростков перед переходом их во взрослые члены рода, мы до этого лишь читали в учебниках, меланхолично пробегая глазами эти страницы. Теперь же, когда череп со следами жестоких обрядов покоился в собственных ладонях, мурашки пробегали по коже.

Едва ли не впервые в жизни мы возносили благодарение судьбе за то, что живём в относительно цивилизованном обществе. Хотя, если вдуматься, испытания, выпавшие на долю двух поколений перед нами, много страшней незатейливых выдумок и условностей людей неолита.

Наконец и на нашу улочку, в которую превратился суходольный раскоп, пришёл праздник! Дня за три до окончания работ на поверхности предматерика проявились очертания двух маленьких ямок диаметром сантиметров по десять. Материковых ям в Языкове очень много: очажные, хозяйственные, столбовые и т. д. Но у всех ям заполнение чёрного цвета, здесь же окраска была странноватая — розовая. Материк, напомню, — жёлтая глина, то есть оттенки близки между собой. Я даже подумал, не мерещится ли мне: может, глина чуть иного цвета? Тоненько срезал грунт лопатой: нет, округлый контур ямки виден чётко. Попросил свою однокурсницу Нину: мол, ты человек аккуратнейший, возьми ножичек и осторожно расчисти эти крохотульки, одну и другую. Нина несколько обиженно взялась за бесперспективную работу. Не успел я отвернуться, как взлетел в воздух её крик: “Янтарь!..”.

Надо сказать, слово это стало у нас за два сезона чуть ли не запрещённым. Дело в том, что в культурном слое время от времени попадались янтарные украшения. Это очень мелкие подвески, покрытые коркой и впитавшие в свою поверхность перегной. Они неотличимы от бесчисленной в слое мелкой гальки. Украшения опознавались только тогда, когда их задевала лопата. Сухой скрип рассыпающегося янтаря — и словно кровь брызнет из-под лопаты. На сотни мелких крупиц разлетается высохшее в суходольном грунте прекрасное древнее украшение. Едва ли две-три подвески из добрых двух десятков найденных удалось с грехом пополам собрать и установить их первоначальную форму. Девчонки плакали навзрыд над очередной безнадёжно испорченной неолитической подвеской. Им ли, модницам, не знать цену украшениям!

И вот крик: “Янтарь!”. На этот раз почему-то радостный. Нина бережно держит в пальцах, сложив их щепоткой, что-то миниатюрное и протягивает мне. Касаюсь предмета кисточкой, дую на поверхность... Пуговица! Линзовидная в сечении, с V-образным сверлением, как на Иловце. Пока рассматриваю её, Нина кричит: “Ещё одна! Ещё! Ещё!..”. “Спокойно, — говорю, — не создавай панику! Народ уже сбегается — затопчут”. Навели относительный порядок. Нина неторопливо, даже, как мне показалось, чуть переигрывая скрупулёзность (мол, звёздный час и потянуть не грех), стала извлекать из ямки пуговицы одну за другой, как фокусница. Малюсенькая ямка глубиной сантиметров восемь оказалась буквально битком набита ими. Нина тщательно зачистила стенки, скромно потупились. Все слова были здесь излишни. Пуговиц оказалось шестьдесят одна. Абсолютно стандартные, они подошли бы на современные мужские сорочки.

Рядом в это время взялась за препарирование второй ямки другая студентка. Её голос был уже более спокойным и величественным: “Слава, а эти пуговицы покрупнее”. Содержимое явки оказалось таким же: сорок пуговиц, стандартных по размерам, несколько крупнее первых (подошли бы к костюму).

Два клада за четверть часа! Теперь нам никакая верхневолжская керамика, которой так гордились на торфяном раскопе, нипочём. Утёрли мы им носы.

Практика закончилась, студенты уехали, а мы, человек восемь, задержались на день. Продлевать для всех практику Юрий Николаевич не имел права, а оставалось снять один пласт грунта на небольшом участке суходольного раскопа, который начали копать позднее других. Вчетвером, а потом вдвоём с моим другом Вадимом Смирновым, нынешним деканом истфака Тверского университета, скребли лопатами нижний горизонт культурного слоя. Он представлял собой плотный серо-коричневый суглинок, сильно отличающийся по coставу от верхних напластований.

Необычную толстостенную керамику из торфяного раскопа, с хорошим обжигом, накольчатым орнаментом и примесью шамота в тесте, я запомнил хорошо и надёжно, так что когда сам начал извлекать из неподатливого грунта довольно крупные ломти керамики, сердце ёкнуло: “Она!”. В этот момент на раскопе я был один. Лёгкие буквально распирало, голова кружилась... Мне хотелось поделиться открытием со всем миром, но рядом не было никого.

В лихорадочном темпе, но соблюдая технику зачисток и фиксируя находки на плане, я пошёл с лопатой по этим восхитительным четырём квадратам. Необычная керамика встречалась равномерно; ни льяловской, ни волосовской посуды не было. Слой однороден и по составу грунта, и по находкам, не нарушен поздними перекопами. Почти машинально отмечая находки, я лишь через какое-то время обратил внимание на особенность кремнёвых изделий: скребки и резцы изготовлены на правильных пластинах, тесло на отщепе с небольшой обработкой по контуру, нож на очень длинной пластине. Это же почти бутовский мезолит! Только ретуши на пластинах побольше и сами пластины помассивней, не столь миниатюрны, как на Бутовской стоянке.

Много попадалось неиспользованных пластин, без обработки. Неужели вырисовывается переход от мезолита к неолиту, генетическая связь?! Всё это вихрем, волнами, неупорядоченно проносится в разгорячённой голове. А находок по-прежнему много, целые серии. Наконец пришла подмога... “Обедать пора, Слав. Мы думали, ты уже и стенки присыпал у раскопа, а ты, оказывается, ещё с зачисткой ковыряешься. Пошли!”.

“Мужики, — кричу, — ранний неолит!! Керамика, как у вас!”. Сонное состояние с них мигом слетело, схватили лопаты, зыркнули в мои пакеты с находками, засопели и пошли скрести земельку. Довольные... Казалось бы, насмотрелись уже всего, наработались досыта, ан нет! Силён в человеке азарт, любопытство и что-то ещё... Закончили, принесли свой скарб в лагерь и оповестили о содеянном начальника. Тот, конечно, не поленился сбегать на раскоп и убедился, что его не разыгрывают. В душе его наступила гармония. А уж моя-то душа как пела: и в науку вклад внесли, и слово последнее за нами, суходольцами, осталось!

На следующий год торфяной раскоп составил уже вчетверо большую площадь и вместе с прежним дотянул до 800 кв. м. Чего в нём только не было! Прежде всего, в нём не было меня, проходившего воинскую службу. Не будучи очевидцем и выслушав сумбурные устные мемуары первопроходцев торфа, ограничусь частными, но достоверными примерами, почерпнутыми из публикаций и выуженными из Юрия Николаевича в последующие годы.

На контакте сапропеля и серого песка на глубине 1,80-1,95 м расчищен настил из коры площадью 6 кв. м, имеющий в своей основе жерди и сваи, затёсанные каменным топором. Здесь же найдены верши, лыжи, обломок весла. Обычные вещи, приспособления... Но они, вот эти именно, служили верой и правдой человеку четыре тысячи лет назад, а двести поколений спустя извлечены из, казалось бы, навсегда похоронившей их двухметровой болотной толщи.

В нижней части этой прослойки нашли ещё одну, неброскую на вид, но потрясающую по научной значимости вещь — обломок тигля с капельками выплавленной меди. Тигель — глиняный сосудик, в котором плавили металл перед разливкой в формы. Представители волосовской культуры на какой-то стадии своего развития познакомились с плавкой меди. По этой причине их культуру и относят к энеолиту, то есть медно-каменному веку. Сведения о наличии у волосовцев собственного медеплавильного производства чрезвычайно редки, наша находка уникальна. Тигель орнаментирован нарезками, образующими ёлочку. Ниже, в одном из льяловских горизонтов, встретился берёзовый туесок с резным ромбическим орнаментом и костяной амулет в виде змеи.

Глубина 2,40-2,55 м дала керамику, которая остаётся до сих пор предметом споров и разногласий. Юрий Николаевич счёл ее переходной от верхневолжской к ямочно-гребенчатой и по орнаменту, и по положению в культурном слое. Таким образом, он высказал предположение о генетической преемственности между этими культурами.

Д.А. Крайнов же развивает теорию независимого от верхневолжской происхождения культуры с ямочно-гребенчатой керамикой. Сначала эта мысль прозвучала в виде гипотезы, затем автор привёл обширную аргументацию стратиграфического, технологического и типологического характера. А в последние годы показал, что культура с ямочно-гребенчатой керамикой имеет не меньшую древность, чем верхневолжская, но сложилась на других территориях, в Заволжье, северо-восточнее нашего региона. К нам она проникла, по мысли Дмитрия Александровича, в конце существования верхневолжцев, смешавшись с ними и дав начало протоволосовской культурной общности.

Теория весьма стройная и многое, казалось бы, ставит на свои места в осмыслении смены культур. Но наука жива спорами, разными мнениями. Поэтому, кто бы ни был прав, думается, археология только выиграет от существования двух и более точек зрения по этому вопросу.

Смущает меня одно обстоятельство: у каждого из учёных получается уж очень чистая картина, и никаких сомнений в правильности своих выводов у них нет. А ведь в практической полевой работе не всё так гладко, как иногда потом на бумаге. Боюсь, что некоторые противоречия опущены каждым из спорщиков ради защиты своей концепции.

Аргументация Крайнова более солидна потому, что он оперирует материалами серии памятников Ярославско-Ивановского Поволжья, основа концепции Урбана — материалы Языкова и Спасских стоянок на Петровских озёрах.

Вопрос повис в воздухе. Для его разрешения нужны основательные раскопки Языковского торфяника с участием специалистов, не обременённых историей спора. Но полевая деятельность российских археологов нацелена сейчас, в основном, на охранные раскопки, на изучение тех объектов, которым грозит разрушение.

Бывают, правда, и исключения: памятнику ничто не угрожает, а раскопки всё же необходимы, например, для доказательства или опровержения какой-то концепции. Ведь без рас копок такой спор приобретает совершенно схоластический характер. А вопрос о происхождении культуры с ямочно-гребенчатой керамикой и о её соотношении с верхневолжской — ключевой для решения основных вопросов истории населения Центра Русской равнины в неолите и бронзовом веке. Думаю, раскопки Языкова провести надо, несмотря на то, что есть и противники такого мнения. Они абсолютизируют охранную сторону археологии и спорят по принципу: “Ты не прав, потому что я с тобой не согласен”. Но наука-то ждать не может. Застой в решении одной проблемы вызывает неизбежные потери и в решении вопросов по последующим историческим эпохам.

В апреле 1988 г. я оппонировал защиту кандидатской диссертации Елены Леонидовны Костылёвой, посвящённой определению времени бытования и территории распространения верхневолжской культуры. Во многом её выводы близки и моим воззрениям на все эти проблемы. Я лишь позавидовал последовательности, с которой в последние 15 лет изучаются неолитические поселения Ярославско-Ивановского Поволжья. Датировки по радиоуглеродному методу, анализ пыльцы растений из древних напластований для определения состав флоры и, соответственно, климата этой эпохи, скрупулёзные геологические наблюдения, не говоря уже о собственно археологических методах — весь этот арсенал используется для раскрытия проблем, связанных с верхневолжской культурой. Выводы эти перекрёстно проверялись разными методами ещё и ещё раз. Теперь мы знаем о верхневолжской культуре неизмеримо больше, чем в середине 1970-х годов.

Научная мысль пульсирует, ищет новые возможности на, казалось бы, уже освоенных путях. Например, изучение керамики — самого массового материала в раскопках памятников неолита. Сотрудник нашей экспедиции Юрий Борисович Цетлин глубоко изучил особенности состава формовочной массы посуды, установив предпочитавшиеся верхневолжцами добавки к глине. На этой основе он разработал методику определения последовательности напластований в перемешанном культурном слое. А именно такой слой, в котором смешаны керамика и изделия разных культур, типичен для большинства поселений. Как же определить взаимоположение во времени разнокультурных остатков на поселении?

Юрий Борисович предложил довольно простое внешне, хотя и трудоёмкое (времяёмкое!) в исполнении решение. Он обратил внимание, что мелкие фрагменты керамики любой культуры встречаются во всей толще культурных напластований. Этот "посторонний шум” смазывает картину. А крупные и очень крупные обломки сосудов более устойчивы к вертикальному перемещению в слое, менее подвижны. Именно они и могут служить критерием определения горизонтов залегания остатков разных культур на поселении.

Раскопав шурфы, названные им “стратиграфическими контрольными участками”, Юрий Борисович определил особенности смены культур на ряде многослойных поселений Центра Русской равнины. Полученные выводы существенно дополняли и детализировали схему Крайнова и, что самое главное, ставили на научную основу определение соотношения культур на основе анализа самой массовой категории находок. Но и это, думается, ещё не предел. Впереди самое сложное: раскрытие глубинного смысла значений элементов узора и орнамента в целом. Ведь мы пока описываем их лишь внешне, будучи не в силах проникнуть в смысл, эволюцию и смену одних узоров другими.

По разным причинам дальнейшее изучение верхневолжской культуры в Тверской области замедлилось. В 1977-1978 годах раскопки в Языкове провёл В.В. Сидоров. Раскопы заложили на суходоле, один из участков примыкал к траншее Б.С. Жукова и захватывал береговой склон, опускаясь в торфяную толщу. Верхневолжский слой начинался уже на отметке 1,60 м. Выше, в волосовском слое, нашли кремнёвую фигурку змеи.

В основном раскопе встречено парное погребение (взрослый и подросток) того же времени. Две могилы Сидоров отнёс к льяловской культуре. В первой из них лежал взрослый; во второй — ребёнок 2-3 лет, засыпанный охрой, а выше — костяк взрослого человека. Если это действительно льяловское погребение, то перед нами большое открытие. Ведь достоверных данных о могильниках культуры ямочно-гребенчатой керамики, по существу, не было. В.В. Сидоров написал об этом как бы между прочим, вскользь. Видимо, он и сам не до конца уверен в правильной интерпретации находки. А вопрос принципиальный.

Несколько могил с богатым инвентарём Владимир Владимирович раскрыл в северной части поселения, обращённой к центру острова. Здесь, видимо, и располагался основной могильник. В могиле №16 найдено более 100 янтарных украшений: пуговицы круглые, квадратные, прямоугольные и овальные; подвески, кольцо с ушком, пронизка. В могиле №17 встречено 70 изделий из янтаря: ожерелье из пронизок и двух колец, очелье из пуговиц и двурогой подвески, круглые пуговицы. Могила №18 дала 20 пуговиц и колечко с петлёй, могила №19 — несколько кремнёвых изделий и охристую прослойку...

Языково 1 — пока единственный источник такого уровня для характеристики верхневолжской культуры на территории Тверской области. Но есть и другие, рангом пониже. Здесь же, на Савцынском торфянике, в 1973 году Юрий Николаевич вскрыл 16 кв. м на стоянке Языково 3, давшей чистый комплекс раннего этапа верхневолжской культуры. Он же раскопал стоянки Спасская 1-4, Гливистёнка и Застанье при истоке Сози из озера Великого. Верхневолжская керамика найдена на Верхней Мологе у села Любодицы.

Своеобразна селигерская группа памятников раннего неолита. Н.Н. Турина, много лет работавшая здесь, выделила материалы, близкие верхневолжским, в ранний комплекс валдайской культуры. Д.А. Крайнов считает их верхневолжскими, Е.Л. Костылёва — принадлежащими контактной зоне трёх культур: верхневолжской, нарвской и неманской. Кто прав, покажет время, новые раскопки и пристальный анализ уже имеющихся обширных коллекций. Мне близка точка зрения Е.Л. Костылёвой, с которой согласуются и итоги моих собственных раскопок поселения раннего неолита Картунь 1 на Берёзовском плёсе Селигера.

Неясен характер раннего неолита в Верхнем Подвинье. Вероятно, это вариант неманской культуры, сложившейся на территории Белоруссии и Литвы, но осложнённой контакта ми с соседями. Эта проблема более всего занимает меня как полевого археолога.

Для развитого неолита Ю.Н. Урбан намечает три культурные провинции: западную (Подвинье), северную (Валдайское Поозёрье) и юго-восточную (Тверское и Кимрское Поволжье). Не хватает специалистов, которые бы исследовали эти регионы и обобщили материал.

Если рассматривать наш неолит в целом, он, скорее всего, отражает существование двух культурных миров: 1) западного, прибалтийского; 2) восточного, финно-угорского. Север области - зона постоянных контактов тех и других. Имеющиеся различия в керамике между группами стоянок и отдельными поселениями отражают относительную обособленность первобытных коллективов в конкретных озёрных и речных бассейнах.

Мои научные интересы в последние годы переместились на верховья Западной Двины. На протяжении всей истории она соединяла Верхневолжье с балтийским миром. Опорными для разрешения проблем являются работы Александра Михайловича Микляева в соседних с нами районах Смоленской и Псковской областей. Надо объединить усилия, и наука от этого выиграет.

Неолит верховьев Западной Двины почти не изучен. Небольшие раскопки проводились Н.Н. Гуриной на стоянках Девичьи Горы и Остряк 1 на озере Охват, Д.А. Крайновым на озере Кудинском под Торопцем; более значительные — И.Г. Портнягиным на стоянках Дербеш 3 и 4 в нижнем течении Торопы у деревни Макеево и на том же Кудинском озере, Л.B. Кольцовым на стоянках Скрабы 3, 4 и Романово 2 на Западной Двине, несколько выше устья Велесы. Материалы не обобщались, есть лишь несколько мелких публикаций.

А ведь источниковый материал велик: разведками последних лет Верхнее Подвинье прочёсано основательно, найдено около 600 неолитических поселений. На речке Туросне, о существовании которой я вообще не знал до 1982 года, на нескольких маленьких проточных озёрах в её бассейне мы открыли 160 стоянок неолита и бронзового века. Культурные слои сохранились почти идеально: места малообжитые, лесные, полей почти нет. Только одному этому микрорайону может и должен посвятить свою научную жизнь не один археолог. Но сначала обеспечить охрану древностей, раз и навсегда отвести от них угрозу уничтожения ретивыми хозяйственниками.

Плотность населения, то есть первобытных охотников и рыболовов, была здесь просто удивительной. Материалы соседних поселений будут взаимодополнять друг друга. Археологи получат редкую возможность изучить по этой модели хозяйственное освоение любого микрорайона лесной зоны: особенности базовых, сезонных и кратковременных стоянок, их к излюбленным участкам местности, изменение высотных отметок поселений в зависимости от уровня стояния вод в тот или иной период, эволюцию инвентаря и керамики. Появится возможность написать подлинную историю первобытного общества хотя бы для маленького уголка Подвинья. А пока археология слишком впадает в техницизм, забывая, что она — наука историческая.

Здесь же, в Жарковском районе, мы с Петром Дмитриевичем Малыгиным открыли в День археолога, 15 августа 1983 года, стоянку Боярщина 1, которая может стать для археологии “западнодвинским Языковом”. Расположена она классически: при истоке речки Шесницы из проточного озера Филинского, которое так заболочено, что водной глади мы не увидели. Суходольная часть, в отличие от Языкова, не остров, а коренной берег. Она распахивалась, поэтому находки лежат на поле, как товары на прилавке. Плуг берёт неглубоко, не больше 20 см, основная культурная толща не потревожена. Кремня несметное количество. Кое-где сохраняется и кость, поскольку берег довольно низкий, грунтовые воды стоят почти у поверхности, а в половодья этот участок вообще затапливается.

Собрав подъёмный материал на овсяном поле, мы покурили, порадовались подарку к празднику и осмотрелись. Пойма заболоченная, культурный слой подходит на суходоле прямо к ней. Далее следует обрывчик в болото. Наученный на всю жизнь языковским опытом, я смотрел на невзрачные кочки с нетерпением. Спустились с поля в болото, сняли 30 см торфа пусто, ещё 30 см сапропеля — пусто... Неужели ошибка? Под сапропелем пошёл чистый озёрный песочек, сильно обводнённый, а в нём — и кремень, и керамика, и кость! Вода сразу заполнила шурф, и лопата добывала богатства понемногу. Но добывала до тех пор, пока хватало рукоятки.

В 1990 году я начал раскопки Боярщины 1. Суходольный раскоп не принёс неожиданностей, а в небольшом торфяном раскопчике встретились прекрасные изделия из кости, в том числе наконечники стрел и орнаментированная пешня из рога лося. Судя по керамике, население пришло сюда из Верхнего Поднепровья.

Неподалёку, на правобережье Межи, расположены озёра Высочерт и Путное. Ещё 30 стоянок, ещё один мирок, который надо изучить. Сохранность многих поселений хорошая, а на стоянку Катково 8 руки у меня чешутся с той самой минуты, как мы с Андреем Петровичем Ланцевым нашли её и прошурфовали в 1983 году.

Неолитические “оазисы” есть и в других местах Верхнего Подвинья: в бассейне Торопы это озёра Кудинское, Сельское, Дербеш, группа озёр и проток между ними у деревни Бенцы; на Западной Двине — озёра Охват и Вережуни; на Волкоте — озёра Лучане и Ям... Каждое из этих мест достойно отдельной книги, и книг эти будут написаны, я уверен. А пока, куда ни глянь, одни вопросительные знаки. Но потенциал территории огромен. Одному исследователю не под силу. Нужна чёткая программа, нужен коллектив, несколько отрядов. Особого разговора заслуживает озеро Охват. Дело в том, что Западная Двина — река необычная. Она очень полноводна с самых верховьев. Проточное озеро Охват имеет в длину почти 20 километров. В него впадают несколько рек, в том числе большая река Волкота, в бассейне которой несколько десятков озёр. То есть водосбор Двины уже близ истоков огромен. Для лодок она судоходна на всём протяжении, и так было всегда. Несколькими километрами ниже своего истока из озера Охват Западная Двина проходит через Куровские пороги, образованные кремнесодержащими известняками. Это самое большое месторождение кремня в верховьях Западной Двины. И ландшафт, и рыба, и кремень — всё говорит в пользу того, что Охват мог быть в неолите центром большой культурно-хозяйственной общности. Кроме того, здесь же проходит водораздел Западной Двины и Волги, водораздел бассейнов Балтийского и Каспийского морей: от истока Двины до озера Орлинского в бассейне Волги несколько километров, а до Волги километров двенадцать.

Да, именно на этот замок заперты пока тайны древних культур. Здесь, в этой точке, соприкасались культурные миры, и от этой вольтовой дуги вспыхивали новые культуры.

Еще один заповедный район, обращённый лицом к Западной Двине, — Верхневолжские озёра, участок самого верхнего течения великой реки. С середины прошлого века он зарегулирован плотиной у посёлка Селище, первой в гибельном для Волги каскаде. Озёр этих четыре: Стерж, Вселуг, Пено и Волго. Они перетекают одно в другое, разделяясь короткими протоками. Первые три озера приходятся на меридиональное течение Волги, спускающейся с валдайских склонов, а Волго, самое протяжённое (две его части достигают в длину 38 км), имеет широтную ориентацию.

Берега Стержа крутые, холмистые. Ровных террас мало, на поверхность выходят моренные суглинки с валунами и галькой. Древних поселений немного. Одна группа стоянок приурочена к впадению Волги в озеро, другая тяготеет к межтоку из Стержа во Вселуг; здесь же с запада впадает Руна, крупный правый приток. Стоянки сильно разрушены распашкой

Такая же, в общем-то, картина и на Вселуге, но рельеф становится более пологим. Близ устья Сосны, у деревни Торг, первая значительная группа стоянок, одна из которых раскапывалась Н.Н. Гуриной.

Наименьшее по площади из четырёх озёр — Пено, но число поселений неолита здесь больше, чем на первых двух, вместе взятых. Песчаные террасы с сосновыми борами, изрезанная береговая линия с бухточками, заливами и отрогами, устья многочисленных ручьёв и нескольких речек — всё это способствовало очень плотному заселению берегов озера в неолите.

Напомню, что именно здесь Волга ближе всего подходит к Западной Двине. Берега Пено заселялись не только выходцами с Валдая и Ржевского Поволжья, но и прибалтийским населением. Многие стоянки разрушены строениями районного центра — посёлка Пено.

Н.Н. Гурина раскопала поблизости стоянку Остров Дубовец. Небольшое поселение занимало прибрежный островок целиком. Возможно, он когда-то соединялся с коренным берегом низким перешейком, то есть был полуостровом, резко вдающимся в озеро. Это тот редкий случай, когда археологу не приходится гадать относительно размеров поселения и высчитывать, какая же площадь ещё не вскрыта. К сожалению, материалы этих давних раскопок до сих пор не опубликованы, как почти всё, раскопанное этой экспедицией.

Около двухсот поселений неолита найдено на озере Волго, одном из красивейших в области. Здесь влияние плотины наиболее ощутимо. Поселения располагались в древности преимущественно на низких песчаных террасах, иногда в пойме. За полтораста лет существования водохранилища культурные слои разрушились при затоплениях и сбросах воды. Когда плотина открыта и вода стоит низко, можно ходить по широким песчаным пляжам, как по музею, где в открытом доступе лежат многие тысячи экспонатов: наконечники копий, дротиков и стрел из благородного полупрозрачного валдайского кремня, свёрла и проколки, скребки и скрёбла, ножи и резцы, нуклеусы и пластины... На стоянке у деревни Ланино мы в 1976 году за полчаса набрали два ящика одних только кремнёвых топоров и тёсел. Это даже поярче языковской канавы, поскольку здесь всё лежит перед глазами на пляже, тянущемся до горизонта. Именно так выглядят берега озера Волго у деревень Тухачёво, Колобово, Ясенское, Завирье, Ланино, у посёлка Селище.

На редком из поселений сохранился здесь, хотя бы частично, неолитический культурный слой. Такие стоянки — на вес золота. Именно их надо тщательнейшим образом раскопать и сопоставлять с ними колоссальные коллекции подъёмного материала из всех размытых пунктов. Это задача, решение которой не терпит отлагательств: ведь ежегодно водохранилище "сьедает” драгоценные метры ещё сохранившихся культурных слоёв.

Мои очерки — не систематическое изложение древней истории Тверского края, а лишь фрагменты, отражающие и фрагментарность наших знаний. Например, Селигер... Мельком о нём не скажешь, а основательно — нет пока чёткой исторической картины. Значит, опять фрагменты, мозаика. И в исторические времена, и в наши дни озеро окружено любовью и легендами людей, на нём выросших и живущих. Варварский XX век наносит Селигеру удар за ударом: вырубка лесов, химикаты с полей, сбросы отходов промышленных производств... Наконец, туристы. Наверное, при длительном наблюдении можно разглядеть среди них и безобидных особей (дети вне критики, но и они набираются весьма специфического ума-разума). Свалки, пожары, мазутные пятна, порубленный лесной молодняк, черника и земляника вырваны с корнем, белый и зелёный мох перелопачены в поисках грибов так, как и кабанам не сладить. В городе встречаешься — нормальные люди. В романе Михаила Анчарова “Записки странствующего энтузиаста” есть такая мысль: “Человек становится самим собой в условиях ничем не ограниченной свободы”.

Неужели мы, уважаемые сограждане, такие уж нелюди?! Только не надо называть туризмом бесцельное блуждание по берегам, разнузданную лень и методичное, день за днём, год за годом, уничтожение селигерских красот. Природа уже на пределе. Нужен Национальный парк, но нужна и минимальная культура у желающих подышать свежим воздухом. У древних отношение к природе было идеальным, они её обожествляли и жили внутри неё в соответствии с такими моральными нормами. Это подтверждает сама природа, местами ещё сохранившая остатки прежнего обличия, так оберегавшегося предками. Право прикоснуться к вечному надо заслужить!

Выше я писал о раскопках Сабринки и Синей Горы. Первая из них теперь разрушена карьером, а вторая изучалась в 1980-х годах в течение трёх сезонов экспедицией областного музея под руководством Игоря Николаевича Черных. Синяя Гора — классическое стационарное поселение эпохи неолита.

Перечислять находки — значит, повторять то, что сказано, например, о языковском суходоле.

Но одна категория находок представлена здесь необыкновенно ярко, даже в сравнении с Языковом. Речь идёт о кремнёвой скульптуре. На страницах этой книги я воздавал должное Михаилу Жилину, вышедшему в мастерстве на уровень древних кремнеобработчиков. Но перед шедеврами Сине Горы, думаю, и он склонит голову. Например, фигурка угря. Две её миниатюрные половинки найдены в разных местах раскопа и фиксировались отдельно. При многотысячном обилии находок не обратили внимание на сходство двух обработанных кусочков кремня. Но дома, при камеральной обработке, Игорь Николаевич совместил обе части, получившие сначала уклончивое определение. И... сделал открытие. Изображение плывущего угря удивительно реалистично: плавники расправлены горизонтально, длинное тело извивается. Удачно подобран тёмный цвет кремня. Но самое поразительное то, что анатомическая точность и динамичность изображения достигнуты на одном из наиболее твёрдых в природе минералов — кремне. Миниатюрная фигурка размерами 45x5 миллиметров обработана тончайшей отжимной ретушью по всей поверхности. Мастер создал шедевр, повторить который невозможно. Узнаваемы и другие образы в кремне: вот медведь, вот выдра, рыба, летящие птицы...

На Селигере есть несколько микрорайонов, где, даже привыкнув к обилию на озере древних поселений, всё же удивляешься насыщенности берега стоянками. И лишь вспомнив, что многие поселения были сезонными, то есть разные стоянки оставлены одним и тем же коллективом, приводишь мысли и впечатления в порядок. Таков восточный берег Селижаровского плёса на всём его протяжении. Таково побережье острова Хачин, занимающего всю центральную часть Селигера и рассекающего его на ряд плёсов. Таков Картунский бор на Берёзовском плёсе, где осенью 1980 и 1981 годов я раскапывал стоянку раннего неолита Картунь 1. Через площадку поселения проходят ежедневные республиканские туристские маршруты, рядом турбаза одного из столичных НИИ, берег осыпается и подмывается озером, всё лето на площадке стоят палатки “диких” туристов. Отдыхающие ковыряют по незнанию культурный слой, приспосабливая полянку к своим бытовым потребностям. В общем, место горячее. Н.Н. Турина даже написала в одном из отчётов, что разведки и раскопки в Картунском бору невозможны из-за чрезмерного числа туристов.

Мы приехали в сентябре, сезон уже резко шёл на спад. Точка, к которой причалил наш надувной моторный “Пеликан”, оказалась самой удачной. В крошечном шурфе мне попался прекрасный наконечник стрелы на правильной кремнёвой пластине. Народу в экспедиции было много, и мы приняли решение вести параллельно и разведку, и раскопки.

Стоянка оказалась ранненеолитической, довольно кратковременной, без примесей материалов других периодов и эпох, что резко повысило её реноме. Раскопок в этой части Селигера, северо-западной, ближней к истоку Волги, прежде не было. Наука получила опорный памятник неолита, а наша “Привальная песня" обрела заключительную строфу:

Если в окна квартир бьёт ладонями осень,

Если в сердце у вас поселилась тоска,

Потеряйте её на Берёзовском плёсе,

Закопайте в отвал на раскопках Торжка.

Правда, отъезд с Картуни в первый сезон чуть не закончился печально, даже трагически. Завершили работу, засыпали раскоп, выезжаем в лагерь... Дорога идёт бором, по высокому гребню, отделяющему плёс от вытянутой параллельно ему цепочки Собенских озёр. Они соединяются с Селигером небольшой протокой, которую наша машина регулярно форсировала вброд по причине отсутствия мостика. В тот день с утра моросил занудливый и неуверенный сентябрьский дождик, к вечеру поутих, но оставил о себе память в виде подразмокшей колеи. Грунт — суглинок, при наклоне ощутимо скользит. Вот мы и заскользили перед поворотом к протоке, тихонечко сползая в сторону последнего из Собенских озёр. А обрыв — дай Боже! Шли мы юзом, очень мягко и ткнулись, как телок в сиську, в сосну на склоне. Посмотрел я вниз под собой — горное ущелье. Народ в кузове притих, не шевелится. Всемогущий Эдуард Палыч слез осторожно с водительского сидения, отчего крен в мою сторону заметно усилился, огляделся, залез обратно, включил заднюю передачу и осторожнейшим образом стал отжиматься от обрыва. Вышли!..

Палыч миновал опасный участок, подбавил газку и, стряхивая напряжение, устремился в закрытый соснами и холмом крутой поворот к протоке. Машина влетела в воду, и... перед самым носом, едва не задев за бампер, мимо нас пронеслась на большой скорости моторная лодка. Больше всего меня поразил её хозяин. Хоть бы ухом повёл! Как смотрел вперёд,

смоля папироску, так и не удостоил нас даже взглядом. Мол, я здесь хозяин, а кто ещё тут болтается — это мне не интересно. Выскочили мы на другой берег. Палыч притормозил, нервно закурил “Яву” и после короткой паузы неожиданно заявил: “Знаешь, Михалыч, всё-таки жаль, что не столкнулись..." Я опешил: “Зачем тебе это, интересно узнать?”. — “Понимаешь, написали бы про нас в журнале “За рулём”: необычное происшествие, столкновение автомобиля ГАЗ-66 с моторной лодкой. Разобрали бы до тонкостей этот случай...”. — “Ну, и как ты думаешь, кто был бы виноват?”. — “Он, конечно: я же по главной шёл”. — “По-моему, — говорю, — на Селигере главная дорога — вода. А вообще-то перекрёсток нерегулируемый, а ты транспортное средство справа не пропустил". Всегда находчивый Палыч от такого поворота темы опешил, потом сокрушённо рассмеялся, и мы поехали подальше от странных мест, где пересекаются автомобильные и водные пути.

Именно тогда, в эти годы, сложился в нашей экспедиции замечательный коллектив из студентов и недавних выпускников университета, вынесший на себе всю тяжесть разведок следующих лет, развеявших наши прежние сомнения относительно того, сможем ли мы в очень жёстко определённые нам сроки подготовить Свод памятников археологии области. Стало ясно: сможем!

Думаю, что эти девять лет, 1977-1985 годы, останутся лучшей порой жизни, а может быть, и пиком для многих:

Пускай удача играет в прятки,

и кто-то скажет, что пройден пик,

но под непрочной бронёй палатки

удержим счастье хотя б на миг...

Восточная периферия Селигера стала известной в первобытной археологии по работам Н.Н. Гуриной на Берёзовских озёрах (не путать с Берёзовским плёсом!), соединяющихся с Кравотынским плёсом Селигера коротенькой речкой Княжой. Озёра Берёзовское и Глубокое связаны протокой, на южном берегу которой, против деревни Котчище, высится огромный моренный холм. Все его склоны, кроме восточного, напольного, буквально усеяны неолитическими стоянками. Две из них раскопаны Н.Н. Гуриной, материалы их послужили обоснованию выделения валдайской культуры.

В других районах Тверской области раскопки связаны с новостройками: Калининская АЭС, Вазузский и Ржевский гидроузлы... Остальное — булавочные уколы. И нет пока среди тверских археологов того, кто попытался бы обобщить все результаты раскопок и разведок по неолиту Великого водораздела.

В конце 3-го тысячелетия до н. э. эпоха камня в лесной зоне завершалась. Увеличивающееся население испытывало нехватку добычи. Кремень в руках мастеров исчерпал свои природные свойства. Орудия труда, изготовленные из камня, кости и дерева, были весьма непрочными. Трудно было добиться уменьшения трения рабочих поверхностей. Не всегда удавалось достичь той формы изделия, которая оказалась бы лучшей для определённой производственной операции, поскольку кремень своенравен и неподатлив. Выход из предкризисного состояния нужен был радикальный. Технический прогресс не мог идти на прежней сырьевой базе. Порой среди находок есть едва ли не ювелирно сделанный орудия труда из кремня, но большого практического значения эти навыки уже не имели. Эффективности в работе эта техника изделию не прибавляла. Правда, рыбные богатства и разумное потребление на какое-то время сохраняли стабильность ситуации.

Густо был заселён в неолите большой озёрный край к востоку от Селигера: в Фировском, Бологовском, Вышневолоцком, Удомельском, Лесном, Бежецком районах найдены сотни поселений этого времени.

В Фировском районе люди плотно освоили берега озёр Шлино, Глыби, Тихмень. Стоянка Кузино 1 на озере Тихмень раскапывалась И.Г. Портнягиным в 1980 году. Это типичное озёрное рыболовческо-охотничье поселение. Люди жили здесь в неолите и в эпоху бронзы. Керамика разнообразная: гребенчато-ямочная, волосовская, а в верхнем слое сетчатая керамика бронзового века. На озере Глыби найдены, наряду с базовыми, и кратковременные поселения, раскопки которых могут дать узкие даты, что очень важно для создания хронологии древностей этого природного района. Некоторые озёра здесь, например, Серемо и Граничное, ещё большей площади, но берега у них топкие, низкие, мало пригодные для заселения. И действительно, стоянок здесь найдено мало. В Бологовском районе, помимо озера Пирос, обследование которого начинал ещё Н.К. Рерих, наиболее важную информацию может дать изучение стоянок на озере Кафтино.

Четыре года наших разведок выявили здесь более полутора сотен поселений эпохи первобытности. Правда, и озеро не маленькое. Его площадь около 32 кв. км, в Тверской области оно заметно уступает только Селигеру и Великому. Небольшие раскопки на его восточном побережье, на полуострове Бычий Рог, проводила Майя Павловна Зимина, а в 1981 году И.Н. Черных раскапывал найденную мной годом раньше стоянку Подол 4 на западном берегу озера. Кафтино зарегулировано плотиной, и при высокой воде не все стоянки доступны для раскопок. В северной части озера есть несколько небольших, но довольно высоких прибрежных островков, на которых также найдены древние поселения (вспомним Остров Дубовец на озере Пено).

Один из самых больших по площади районов области — Вышневолоцкий. И древностей в нём предостаточно. Например, стоянки в северной части озера Пудоро и на примыкающем к нему правобережье Мсты. Большое число поселений затоплено Вышневолоцким водохранилищем. Лишь в редкие сухие сезоны некоторые отмели обнажаются в виде низких песчаных островов. На них, как и на пляжах озера Волго, можно собирать подъёмный материал. Но для раскопок эти участки уже непригодны.

В связи со строительством КАЭС тщательные разведки Удомельском районе провела Волго-Окская экспедиция АН СССР (Андрей Евгеньевич Леонтьев, Владимир Владимирович Сидоров, Инна Васильевна Исланова) совместно с тверскими археологами. Материалов по эпохе камня пока опубликовано немного, но работы продолжаются и существенно пополняют наши знания о неолите междуречья Мсты и Мологи.

О Лесном районе говорилось в связи с раскопками на озере Иловец. Под Бежецком два поселения в урочище Барская Лядка на озере Верестово раскапывал в 1975 году Ю.Н. Урбан. Раскопы небольшой площади, по 40 кв. м. Других исследований поселений неолита на северо-востоке области не проводилось.

Практически неизвестен неолит центральных районов области. Озёр здесь нет, а притоки Волги в лучшем случае являлись транзитными путями. Стоянки, найденные здесь, соответствуют кратким остановкам населения в пути.

В Ржевско-Старицком Поволжье стоянок неолита больше, чем в других речных районах, поскольку здесь продолжали действовать мастерские по обработке кремня, а при них имелись поселения. Изменилась специализация мастерских

Если прежде, то есть в мезолите, обычно шло лишь первичное расщепление кремня с целью получения заготовок-пластин, то в неолите этого не требовалось. Любое некрупное изделие могло быть, с упрочением ретушной техники обработки орудий, изготовлено из отщепа, куска кремня или гальки. Зато резко выросла потребность в крупных рубящих орудиях для нужд домостроительства, транспорта, рыболовства и других надобностей. Топоров и тёсел требовалось много. Кроме того, они часто ломались, испытывая большие механические нагрузки. Формы их стали очень разными, в зависимости от производимых операций. Конечно, валунным кремнем здесь было не обойтись. Мастерские близ крупных месторождений обрели второе дыхание. Особенно показательна в этом отношении стоянка-мастерская Дорки 10 на правобережье Волги выше Ржева, раскопанная в 1985-1987 годах Игорем Николаевичем Черных.

Многочисленные предметы из кремня, найденные на местах мастеров, позволяют восстановить весь процесс изготовления рубящих орудий, от выбора сырья до готовых форм. Здесь много сломанных, отбракованных, незаконченных изделий, отходов производства. Их последовательный анализ даёт археологу возможность пройти вслед за мастером весь путь проб, ошибок, догадок и удач. Готовые изделия серийны, оптимальны по форме, обработке и рабочим качествам. Можно даже подобрать серии, сделанные одним мастером. “Рука” узнаётся по излюбленным приёмам, по нюансам техники.

Археологам редко удаётся зафиксировать сам момент зарождения новой культуры. В материальных остатках мы видим её уже достаточно устойчивой, с определившимися чертами и свойствами. Именно поэтому самые острые и длительные споры в археологической науке идут по поводу происхождения и судеб той или иной культуры. При отсутствии письменных источников, фрагментарности остатков материальной культуры и ещё большей отрывистости знаний о духовной культуре споры эти чаще всего так и не завершаются общим принятием определённой точки зрения. А если всё-таки какому-то крупному учёному удаётся, используя эрудицию, опыт, логику, авторитет, утвердить в науке свою концепцию, то уже следующее поколение, критически осмыслив его построения, даёт новую интерпретацию проблемы. Это естественный ход развития научной мысли в археологии, поскольку накопление источников в ней идёт чрезвычайно бурно. Трудно бывает свыкнуться с чьей-то новой системой доказательств и новыми выводами даже под напором неоспоримых фактов, но делать это необходимо. Гораздо печальнее, если бы мы игнорировали новое, прикрываясь прежними авторитетами. Для науки это смерть.

Открытие Дмитрием Александровичем Крайновым верхневолжской культуры имело для первобытной археологии далеко идущие последствия. Вдохновлённый удачей, он попытался нарисовать этнокультурную картину в Центре Русской равнины и для последующих исторических эпох. Такая задача была по силам, я думаю, только ему, патриарху отечественной археологии. Человек энциклопедических знаний и колоссальной полевой практики, он сохранил до сих пор, несмотря на возраст (год рождения 1904-й), эвристический стиль мышления. Идеи его часто совершенно неожиданны и, как потом оказывается, продуктивны. На общем фоне мелкотемья и “посторонних шумов” фигура Дмитрия Александровича выделяется редким умением охватить несколько проблем, нащупать связь между ними и предложить решение, учитывающее множество факторов, действовавших на широких территориях! и в большом хронологическом диапазоне. Он всегда рассматривает развитие древнего общества как части природы, учитывая изменения ландшафта, климата, растительного и животного мира. В этом и разгадка успехов. Коллеги это осознают, но сказывается привычка лишь к анализу и опасливое, робкое отношение к проблемам большого масштаба. Я не утверждаю, что модель, намеченная Дмитрием Александровичем относительно этнической истории Верхневолжья в 5-2 тыс. до н. э., останется незыблемой. Но нет сомнений в стройности теории, её внутренней логике, обеспеченности данными самых разных источников. Критики отдельных положений этой схемы ничего вразумительного пока что взамен не предложили.

Выше описывались некоторые волосовские древности: языковские погребения, орудия труда, украшения. Но эта культура, составившая эпоху в древней истории Центра Русской равнины, заслуживает и отдельного разговора. Она была впервые выделена учителем Д.А. Крайнова профессором Василием Алексеевичем Городцовым в 1920-е годы на основе раскопок на Нижней Оке, в частности, у деревни Волосово. В последующие десятилетия такие поселения были открыты на огромных пространствах: от Приильменья на западе до Вятки на востоке и от Белого озера на севере до Средней Оки на юге. Это практически вся лесная зона, занятая прежде культурной общностью с ямочно-гребенчатой керамикой.

Крупнейшие исследователи волосовской культуры Отто Николаевич Бадер, Пётр Николаевич Третьяков и Альфред Хасанович Халиков рассматривали её бытование в Волго-Окском междуречье как результат расселения на запад приуральского, финского населения. Д.А. Крайнов предложил принципиально новое решение волосовской проблемы. Он высказал мнение о местном происхождении волосовцев на основе синтеза верхневолжской культуры и пришлой культуры ямочно-гребенчатой керамики.

В основе идеи лежали наблюдения над топографией памятников, формами и орнаментикой сосудов, техникой обработки и формами каменных и костяных орудий труда, наконец, радиоуглеродные даты, полученные с долговременных поселений в Ивановской, Ярославской и Калининской областях. За этой гипотезой стояла четвертьвековая полевая и кабинетная работа Дмитрия Александровича в данном направлении.

Если прежде волосовскую культуру помещали в рамки от конца 3 до последней четверти 2 тыс. до н. э., утверждая тем самым довольно позднее её положение в круге первобытных древностей, то радиоуглеродные датировки буквально взорвали этот мирный пейзаж: Сахтыш 2 (волосовский слой) — 2620 лет до н. э., 2520 лет до н. э.; Языково 1 — 2220 лет до н. э.; Ивановское З — 2820 лет до н. э., 2780 лет до н. э.; Волосово — 2770 лет до н. э., 2520 лет до н. э.

Таким образом, Дмитрий Александрович с полным основанием датировал начало культуры первой четвертью 3 тыс. до н. э., а конец–первой четвертью 2 тыс. до н. э. О том же говорят даты по культуре ямочно-гребенчатой керамики, непосредственно над слоями которой залегают на долговременных поселениях волосовские древности.

Волосовская культура необычна по содержанию: она возникает в неолите, то есть в каменном веке, а заканчивает существование уже в энеолите, в медно-каменном веке. В её недрах зарождается на поздних этапах воспринятая от соседей металлургия — великое техническое достижение человечества.

Стоянки волосовцев — настоящие посёлки на озёрах. Здесь они жили веками, о чём свидетельствуют мощные культурные слои, жилища, мастерские, остатки рыболовческих устройств, могильники, произведения искусства и многое другое. Пожалуй, ни одна культура первобытности на Верхней Волге не даёт столько материалов для детального изучения древней истории, её хозяйства, быта, верований, искусства, обмена...

Но изучение её в Тверской области до сих пор ограничено буквально несколькими поселениями. Главные открытия впереди, если, конечно, нам удастся сохранить эти памятники от уничтожения.

Значительным шагом вперёд в изучении волосовских древностей могли бы стать раскопки нескольких посёлков на всей их площади. Конечно, это задача на многие годы. За два-три полевых сезона сделать это попросту невозможно. С другой стороны, по раскопкам отдельных участков поселений судить об их общем устройстве и об особенностях планировки нельзя, хотя таких материалов накоплено много.

Установлено, что волосовцы строили жилища двух типов: 1) прямоугольные столбовые, углублённые в землю; 2) округлые землянки большой площади. Жилище первого типа открыто, в частности, в Языкове. Оно состояло из нескольких камер, соединённых переходами, с очагами внутри.

Погребения совершались рядом с жилищем, самые ближние из них — буквально в одном-двух метрах от стен. Видимо, в сознании волосовцев понятие о загробной жизни, как о некоем особом мире, ещё не полностью оформилось. Не заметно по погребениям и социальное расслоение. Погребальный инвентарь не позволяет говорить о резком выделении вождей! по имущественному признаку. В этом отношении погребения однотипны.

Ямы в полу жилищ были не только очажными, но и хозяйственными. При выборке материковых ям в языковском жилище я обратил внимание на одну их категорию, которую не сумел определить по назначению. Они имели довольно узкое устье, а ниже расширялись в объёме, образуя боковой ход типа небольшой катакомбы. В заполнении — зола и угли, вещественных находок практически нет. Это меня, тогда ещё студента, поставило в тупик. Поломав безрезультатно голову, я пошёл на поклон к Юрию Николаевичу Урбану. Тот пояснил, что ямы, вероятно, выполняли отопительную функцию и подсушивали глинистый пол. Впоследствии подобное объяснение я встречал и в работах Д.А. Крайнова, нашёл многочисленные аналогии в этнографической литературе.

На заключительных этапах волосовской культуры посёлки вырастали в размерах, жилищ в них становилось больше.

Археологи давно согласились, что керамику, то есть кухонную, столовую, ритуальную и рабочую посуду, изобрели женщины, эти извечные хранительницы домашнего очага. С глубокой древности и до наших дней на их плечах лежат многочисленные и тяжёлые заботы по ведению домашнего хозяйства.

Волосовская керамика — это, прежде всего, большие котловидные сосуды, богато украшенные орнаментом из ямчатых вдавлений, рамчатого штампа, нарезок, оттисков зубчатого штампа, намотанного на палочку шнура, оттисков трубчатой кости, позвонковых вдавлений. Эти элементы объединены в сложные узоры: “шагающую гребёнку”, зигзаги, “ёлочку”.

И качестве примесей в глиняное тесто добавляли толчёную раковину, а позднее органику (чаще всего, как выяснил Ю.Б. Цетлин, помёт водоплавающих птиц). Это типическая черта именно волосовской керамики. В глиняном тесте посуды, скажем, верхневолжской культуры преобладали песок и шамот (мелкодроблённые осколки разбившихся горшков), у льяловцев в этом качестве доминирует дресва, то есть толчёный гранит и гнейс.

Керамика волосовцев изучается давно, и её развитие прослежено достаточно хорошо. Общие признаки по форме, примесям и орнаментике уже не вызывают споров, хотя черты, типичные для отдельных групп этой огромной общности, ещё уточняются. Выясняются также и заимствования от соседних, нередко родственных, культур — прибалтийских и прикамских.

Поражают широта ассортимента и тонкость обработки орудий труда волосовцев. Ими работали по камню и по кости, по рогу и дереву, по растительным волокнам и бересте. В них воплощены все сферы хозяйства и быта. Волосовцы блестяще освоили отжимную “струйчатую” ретушь на кремне, создавая настоящие маленькие шедевры. Они также широко практиковали шлифовку, сверление и пиление мягких пород камня.

Если рассмотреть милые моему сердцу орудия для обработки дерева, то мы увидим несколько типов топоров — от колунов до плотницких инструментов для тонкой отёски материала; разнообразные тёсла: массивные — для выдалбливания челнов и лодок, маленькие — для домашних производств и нужд домостроительства; долота, шлифованные сланцевые стамески, рубанки. Древки копий, дротиков и стрел обрабатывались ножами и скобелями.

Нужды рыболовства, этой основы хозяйства, обеспечивались широким набором орудий лова: сети, костяные пешни, колотушки, гарпуны разных типов, остроги, цельновырезные и составные крючки. Рыбу добывали круглый год, используя, помимо названных средств, заколы и верши. Там, где хорошо сохраняется в культурном слое органика (например, в Языкове, Сахтыше, Озерках), встречаются кочедыки, иглы, поплавки, челноки для плетения сетей, рукоятки орудий, деревянные ковши, кошели...

О масштабах охоты на диких животных говорит огромное число их костей на поселениях. Наряду с керамикой и изделиями из камня это самый массовый материал на раскопках торфяниковых стоянок. Особенно много костей лося, медведя, бобра, кабана, пушных зверьков. Д.А. Крайнов раскопал на Сахтыше святилище с костями и черепами куниц. Он предполагает, что шкурки куниц могли обменивать на прибалтийский янтарь. На Сахтыше 1 кости куницы составляют 80 % от общего состава костей животных!

Много данных, и не только по волосовским древностям, о культах лося (лосихи) и медведя. Медведь издавна почитался священным животным. Ещё в первых на земле неандертальских погребениях (60-40 тысяч лет назад) встречены медвежьи черепа. Ум и хитрость медведя, его огромная сила, умение передвигаться на задних лапах, лазать по деревьям и многое-многое другое обеспечили освящённое тысячелетними традициями почитание его. По всем перечисленным качествам медведь более других зверей походил на человека и часто выступал тотемным животным, от которого данный род вёл своё происхождение. Охота на медведя носила особый, регламентированный характер, а медвежьи клыки служили оберегами и сопровождали погребения.

Человек ещё в мезолите приручил собаку, охотясь с ней на северного оленя. В эпоху неолита в условиях лесной зоны она стала его неизменным и верным помощником на промысле зверя. Этот вопрос в науке разработан довольно слабо, он затрагивается как-то попутно. Яркие находки, например, погребение собаки в Волосове, время от времени возбуждают интерес к этому сюжету, но дело ограничивается описанием находки и общими рассуждениями. А необходимость в специальных работах остаётся.

Озёра — обиталища не только рыбы, но и водоплавающих птиц. Гуси, утки, лебеди представлены в материалах костями, иногда схематическими изображениями на керамике, а также кремнёвой, костяной и деревянной скульптурой. В 1972 году в Языкове мы нашли на суходоле изображение птичьей головки из кости. Два десятка студентов, дети городской цивилизации XX века, стали судить да рядить, кого же мы нашли. Переругались, но так и не решили.

Был в той экспедиции вместе с нами Евгений Алексеевич Степанов, невзрачный мужичок, уже в годах, глуховатый, любитель выпить. При всём этом он пользовался огромной и всеобщей любовью и уважением и как человек, и как специалист. Дело в том, что Лексеич по прозвищу “скорняк” — один из лучших в стране и, наверное, во всём мире таксидермистов, непревзойдённый чучельщик. К нам он относился добродушно, хотя и с некоторой долей снисходительности, то есть так, как мастер относится к неумехе-ученику. И был во многом прав.

“Скорняк” воспринял серьёзно только одного Вадима Смирнова, вчерашнего студента, две недели назад получившего диплом. Однажды Вадим был дежурным, или, на экспедиционном жаргоне, “кухонным мужиком”. Приметил он возле кастрюль на берегу языковской канавы какую-то маленькую зверушку и на всякий случай шуганул её подвернувшимся под руку поленом. Да так ловко, что попал в голову и уложил на месте. Случайное, я думаю, попадание, хотя Вадим, между прочим, был капитаном второй сборной университета по баскетболу. Зверёк оказался невиданным, а “скорняк”, пришедший вечером с утиной охоты, ахнул и сказал, что это горностай. Узнав, что Вадим укокошил редкого зверя деревяшкой, не попортив шкуры, “скорняк” сильно его зауважал. А из горностая сделал прекрасное чучело, которое и сейчас можно видеть в экспозиции областного музея.

Так вот, принесли мы костяную птичью головку в спичечном коробке в лагерь. “Скорняк”, бросив вскользь взгляд на скульптурку, буркнул: “Ишь ты, какого гуся сделали”. Твёрдость тона нас обескуражила, но авторитет Лексеича в этих вопросах был непререкаем. Посмотрели на птичку повнимательней: и правда гусь! Чего же мы мудрили?

В том же Языкове, но уже в 1985 году, мне встретилось в шурфе прекрасное украшение — костяная головка глухаря. Шея преувеличенно удлинена мастером и заканчивается перекрестьем с пазом для крепления на верёвочку. Таким образом, будучи подвешенной, она смотрела в землю. Вроде бы нелогично. Но владелец-то, чтобы посмотреть на свой личный амулет, подносил фигурку к лицу, неизбежно переворачивая её. Так что все тонкости использования им учтены ещё при изготовлении.

О земледелии на позднем этапе волосовской культуры исследователи говорят осторожно, предположительно. Видимо, развитое собирательство не способствовало окультуриванию злаков: растительной пищи, встречающейся в окрестностях,

хватало небольшому коллективу. Сбором орехов, грибов, ягод, трав и кореньев занимались дети и женщины. Думается, не чуждались этого и мужчины во время своих охотничьих экспедиций.

У поздних волосовцев отмечается наличие металлических изделий, то есть этот этап культуры уже принадлежит новой исторической эпохе — энеолиту. Особенно часты такие находки на Средней Волге, где, как считают учёные, сырьевой базой могли служить медистые песчаники. Следы местной металлургии, но на привозном металле, начинают проявляться и в раскопках поселений волосовцев в Верхневолжье. Выше говорилось о находке в Языкове обломка тигля с капельками меди. Навыки в металлургии меди могли быть получены волосовцами на закате культуры от сменивших их здесь и какое-то время живших одновременно и рядом с ними фатьяновцев.