Приближался Успенский пост, а там и праздник Успения Божьей Матери – престол Пюхтицкого Успенского женского монастыря.
При моей нынешней нищете (зарплата доцента, а бабушкину пенсию задерживали), это была дорогая поездка. Но Ангелина, часто бывающая в монастыре, предложила ехать через Питер, автобусом. Путь – кривой, страшно неудобный и утомительный, зато дешевле. Но надо еще было деньги на визу эстонскую найти и на страховку, без которой не дают визу. Однако, Бог – милостив, и я получила, неожиданно, гонорар за старую еще публикацию. Соседи по даче обещали присмотреть за моей старушкой и котом… Поездка сладилась!
Говорят, что путь в монастырь всегда полон искушений. Не все было просто и у нас. Питерская моя сестра с мужем обещали встретить на московском вокзале и на своей машине отвезти к эстонскому автобусу. В монастырь всегда передают какие-то посылки, передачи, коробки… Мы с трудом затолкали их под свои боковые полки, а когда выгрузились утром на перрон, то оказалось, что ни моей сестры, ни «брата» твоего, ни их машины – нет. Пришлось ловить такси, тратить деньги. Автобус тоже ждали долго, мерзли, нервничали и еще получали передачи в монастырь от питерцев.
Когда от Йыхве до Куремяэ снова пришлось ехать на такси, я совсем приуныла. Весь путь занял у нас почти сутки, усталость от бессонной ночи, нервотрепки и дороги накопилась такая, что почти не помню, как втащила меня Ангелина за монастырскую стену, как потом кормили меня незнакомые, и показавшиеся очень суровыми, сестры. Помню только, что даже в этом своем состоянии, все же поразилась ослепительной чистоте и двора монастырского, и храма, и кельи, где мне предстояло жить, и белья на железной кроватке. В эту сверкающую чистоту и белизну я провалилась со своими грехами и слезами, как в наркоз перед тяжелой операцией.
Печальный колокольный звон разбудил меня, и я увидела на маленьком будильнике время – без четверти шесть. Будильник напомнил Святую Землю и Горненскую обитель, где тоже в каждой келье стояли точно такие же часики: никто не хочет проспать начало утренней службы. Торопясь в храм, я снова мельком заметила: мои, сброшенные вчера в прихожей, пыльные с дороги туфли, кем-то вымыты и аккуратно поставлены в рядочек с другими парами обуви.
От гостиницы до Успенского Собора – всего-то шагов пятьдесят между шпалерами роскошных роз, усыпанных каплями росы и издающих, кажется, звенящий тонкий аромат. Сплошные черные ряды монахинь в скуфейках и связках заполнили уже храм. Кое-где виднелись цветные пятна одежды паломников – мирян. Я грустно отмечаю про себя, что в длинном черном траурном своем одеянии буду, пожалуй, сходить за послушницу. Размеренно-бесстрастно высокий женский голос читает Часы. От этого голоса, от непроницаемо отрешенных незнакомых лиц монашеских, от какой-то неземной отчужденности, необыденности всего вокруг – мне становится вдруг бесприютно и одиноко. Сердце наполняется безысходной печалью. Страшная боль обиды на тебя, на Вику заливает, захлестывает душу, проливается жгучими горькими потоками слез. Руки снова немеют от физического почти ощущения тяжести остывающего тела моего единственного сыночка…
– Господи, миленький, добрый и всемогущий! Ну, отврати Ты от меня все эти грешные, злые и гордые мысли о том, что делали мои обидчики, когда мальчик еще в морге лежал! Ну, честное слово, Господи, я не хочу, не хочу больше думать ни о них, ни об их блуде, ни об их грязных масонских делах! Я искренне прошу у Тебя смирения, кротости, прощения грехов, спасения моей безмерно виноватой души…
Я, конечно же, даже не шептала, а про себя, в уме беззвучно складывала эти слова, и вдруг… Чья-то рука бережно тронула меня за плечо:
– Матерь Божью просите! У нее на глазах сыночек на кресте мучился, а толпа насмехалась: сойди с креста, яви чудо, если ты Господь! А Она это все пережила и много лет еще проповедовала! Приложись к иконе-то, матушка!…
Я подняла глаза. Сквозь залитые слезами очки увидела над собой расплывающийся от свечного и лампадного света, будто даже едва улыбающийся мне, нежный лик Казанской! Приложившись к ней, я обернулась, чтобы увидеть ту, что прошептала мне на ухо эти, такие нужные, такие утешительные слова, но никого рядом не было! Так я впервые почувствовала, что в монастыре как будто умеют читать мысли, умеют ободрять, поддерживать и любить друг друга так, как нигде в миру.
После службы ко мне подошла сестра Поля, та самая Поля, которая была особенно добра и приветлива со мной в Горнем. Я уже почти не удивилась этой случайности.
– Ну вот, и Слава Богу, что приехали к нам помолиться и поработать во Славу Божию! – сказала Поленька тем протяжным и нежным голосом и тоном, каким сердобольные нянюшки говорят с больными или капризничающими детьми. Выслушав через мои всхлипы все то трагическое, что случилось за последние три года, она горестно покачала головой. Даже укоризненно… Я вдруг вспомнила, словно током ударило, вспомнила! Мы сидели с Полей в автобусе, который катил мимо цветущих оливковых деревьев из Вифлеема в Иерусалим. Я гордо и радостно показывала ей крестик, только что приложенный мною в пещерке, и беззаботно верещала про то, как жизнь моя – уж очень хороша и счастлива! Я рассказала о том, что меня настораживает и пугает такая незаслуженная щедрость судьбы, и я, поэтому, вложив свою руку в те отверстия в вифлеемской колонне, откуда вылетали пчелы и где все «загадывают желания», просила Господа послать мне хоть какие-нибудь испытания…
– Нельзя, нельзя этого делать, матушка! Нельзя просить себе крестов! Радоваться надо счастью и только благодарить за него! Поля даже отшатнулась от меня тогда в испуге… Мне казалось, что никогда в жизни я не забуду ее темно-синих, выразительных, тревожных, широко распахнувшихся глаз… А вот забыла же! И о том, что мысли такие надо немедленно исповедать, как грех, – тоже забыла! Вспомнила только теперь. Когда все уже случилось…
Я не запомнила того, чем кормили меня накануне, с дороги, и, подходя к дверям трапезной, грустно размышляла о том, что Пост Успенский – очень строгий, а тут, в монастыре, без елея, наверное, будет каша…
– С елеем, с елеем благословила матушка! «Все кушайте, – сказала, – только друг друга не кушайте!» – улыбалась мне ласково молоденькая красавица инокиня, распахнув прямо передо мной дверь трапезной изнутри! Я решила про себя, что надо обязательно узнать у Поли, каким образом сестры так поразительно точно угадывают мои мысли, будто слышат их.
– А нет тут никакой ни загадки, ни мистики, – как-то даже слегка укоризненно поясняла мне Поленька. – У монахов грехи-то, в основном, – не дела, а домыслы лукавые. Их-то мы и должны на исповеди выкладывать. Вот и приучаемся не давать волю мыслям, контролировать их. Ну, а когда своими мыслями научишься управлять, то порой, и чужие Господь открывает. Да, к тому же, матушка, вы бы на свое лицо унылое глянули – все же на нем написано! Кто же не поймет? Ничего чудесного!
Когда через пару дней по совету той же бесценной моей умницы Поленьки я решилась попросить у матушки-игуменьи благословения побывать в келье святого Праведного Иоанна Кронштадтского, «унылого лица» у меня уже не было. Я сложила руки под благословение и заранее подбирала в уме фразу покороче. Очередь сестер к матушке была довольно длинной, и впереди меня оставалось еще, наверное, сестры три или четыре…
– Можно, можно к Батюшке, только быстрей бегите, пока сестра Марина дверь-то еще не закрыла и не ушла, – вдруг обратилась игуменья прямо ко мне, глядя мне в душу своими необыкновенно голубыми, небесными, прозрачными глазами! Все расступились, матушка осенила меня своим крестом, и я поцеловала ее нежную, ласковую, белую руку…
Сестра Марина, действительно, уже звенела ключами, когда я, запыхавшись от бега, передала ей матушкино благословение. Дивным ароматом повеяло из распахнутой двери кельи. Здесь жил когда-то, приезжая в Пюхтицы, святой Иоанн Кронштадтский. Я прикладывалась, прося прощения, мысленно, за свои грехи, к его фелони и епитрахили, источавшим этот тонкий аромат… А четки святого Преподобного Серафима Саровского имели уже свой, другой, тоже нежнейший, запах. Третьим, абсолютно несхожим с двумя предыдущими, благоуханием дохнуло от схимнического облачения святого Серафима Вырицкого…
Как же я теперь благодарю Господа за дни, проведенные в Пюхтице! Как радовалась я своему особому послушанию! Ну, в самом деле, другие-то послушники – кто яблоки, кто грибы целыми днями чистят, кто в трапезных, кто в гостиницах помогает – а мне такая честь великая оказана, такое дело доверено! Я вместе с несколькими еще приезжими мету и мою Собор, чищу квасом и мелом лампады, подсвечники, протираю стекла икон!
Дни заполнены этой приятной работой, сопровождающейся постоянной негромкой молитвой кого-то из нас, «послушающихся». Дни начинаются и кончаются длинными монастырскими службами. Времени на уединение, на мысли какие-то – совсем нет! Если вдруг выдается на отдых минут 20-30 за день, то мы спешим сбегать к чудотворному источнику и три раза окунуться с головой в ледяную воду.
«Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа! Аминь!» – Бухаемся мы по очереди с шумом и плеском в эту животворную, самой Матерью Божией освященную воду. Темные большие рыбины удивленно уходят под деревянный настил купальни, а ласточки под крышей, наоборот, абсолютно игнорируют наши взвизги и всплески. Продолжают кормить своих деловито-настырных детей вываливающих желтые трепещущие ротики из гнезда так, что постоянно хочется протянуть мокрую руку и заправить их обратно…
Каждый день я знакомилась с кем-то из сестер, поражаясь их доброте и приветливости, а главное – уму, образованности и, очень-очень часто, – красоте и молодости. Я спросила у красавицы Поли, почему, откуда в монастыре так много «супермоделей».
– А ведь у Господа нашего Иисуса Христа должны быть самые-самые красивые невесты! А как же? Что же тут удивительного?
Но было во всех пюхтицких сестричках что-то совсем-совсем необычное, необъяснимо притягательное, таинственно влекущее и располагающее к откровенному простосердечному общению. Сначала я подумала, что это равенство, или скорее даже – превосходство их уровня общей культуры. Ведь те, с кем мне удалось поговорить, были врачами, искусствоведами, переводчиками, философами – кандидатами и докторами наук… Потом, познакомившись с матушками, которые не умели ни писать, ни считать, а читали только по церковно-славянски, я поняла, что образованность – шелуха, что дело тут – в чем-то другом…
– Любовь! Любовь к людям, друг к другу, к тебе и ко мне, ко всем живущим и к чистым, и к самым грешным и разнесчастным, – ответила на мой глупый вопрос Ангелина. – Мы в миру такой любви не встречаем и потому-то даже здесь не можем понять!…