Первого сентября 1941 года Максим не пошел в первый класс. Вот его старший брат, который и старше-то всего на год, год назад пошел. И он, Максим, тоже мечтал стать первоклашкой. Он представлял себе, как оденет его мама в коричневый костюм, черные кожаные туфли, и он гордо, с высоко поднятой головой зашагает в них по школьному двору. Но его мечте не суждено было сбыться. В июне пришла война, и к сентябрю все восточные границы страны были охвачены жестокими оборонительными боями. И маленький поселок С-узловая, отдавший всех своих мужчин на защиту рубежей Родины, среди которых были учителя школ, решил в первый год войны использовать помещение школы под госпиталь. Сам поселок находился в нескольких километрах от линии фронта, что давало возможность быстро доставлять раненых для их лечения. Но Максим в свои семь лет не понимал, как и кто украл у него первое сентября. Ночью доносились раскаты артиллерийских обстрелов, не то врагов, не то наших красноармейцев, и Максим, лежа в кровати, сжимался и тихонько плакал. Он плакал не от страха, он плакал от обиды, что он не надел свой коричневый школьный костюм, купленный его мамой еще весной, и кожаные ботинки исси-ня-черного цвета и не понес в своей детской, но уже совсем взрослой руке портфель первоклассника. А как ему этого хотелось! Он ненавидел войну, ненавидел ее за то, что она нагло ворвалась в его маленькую жизнь и отобрала его первое сентября. Что она насильно заставила всех отказаться от счастья. Она – война – заставила его, Максима, стать старшим, а старшего – заменить отца младшим. Он лежал в своей кровати, съежившись комочком, и казалось, что вся вселенная ненавидит вместе с ним эту войну. Так и минуло первое сентября. Настало утро второго, и Максим проснулся от доносившейся утренней канонады безжалостных орудий смерти. Нежное осеннее солнышко, проглядывающее сквозь занавеску, освещало половину комнаты. Это была маленькая, уютная комнатенка с окном в глухой части небольшого дома, в котором жила их семья. Дом этот им достался от деда, отца матери, который тот выстроил незадолго до войны. Отца у Максима не было, его в тридцать шестом арестовали по подозрению в антисоветизме, и с тех пор его никто не видел и не слышал, ну, а деда, крепкого моложавого мужчину, вдовца, вырастившего дочь в одиночку, забрали на фронт. Вот и жили они втроем – он, его старший брат и мать – в доме из двух комнат, с печью в одной из них, и прихожей. Старший брат еще в июле подался на узловую в кочегары паровоза, перевозившего из близлежащей станции до узловой уголь. А мама, чтоб хоть как-то прокормить, пусть и небольшую, семью, подрабатывала санитаркой в госпитале. И Максим часто оставался один. Так что весь дом в такие дни, когда остальные члены семьи затемно отправлялись на работу, казался ему пустым и неуютным. И второе сентября не стало исключением. Еще чуть-чуть поежившись в теплых лучах солнца, Максим по-армейски встал, потянулся и, проделав несколько физических упражнений, отправился умываться. За ночь вода в умывальнике охладилась, и Максим нехотя все же омыл руки и лицо, посмотрел в затертое от времени старое зеркало, и в его голове промелькнула первая несбывшаяся мечта. Глаза моментально налились слезами. Он всплакнул, но тут же собрался, вытер тыльной стороной ладони слезы и прошел внутрь дома. За ночь он для себя решил, что больше не будет ждать первое сентября, а так же, как и его брат, устроится на паровоз. Надев свою школьную коричневую форму и новые ботинки и зачесав волосы расческой, смоченной в сахаре, назад, на манер Бернеса, он вышел из дома с твердой верой в то, что он обязательно получит работу кочегара на паровозе.

Депо железнодорожного узла С-узловая находилось в получасе ходьбы от дома Максима. Он шел по испещренной ухабами дороге с высоко поднятой головой, в новом коричневом школьном костюме, и его новые ботинки, укрытые придорожной пылью, едва поблескивали на солнце. С легкостью преодолев расстояние до депо, Максим уверенно вошел внутрь и оказался в центре большого овального помещения с множеством дверей по периметру. На каждой из них висела табличка с надписью и имелась большая дверная ручка с замком. Но Максим не умел читать, подготовительная дошкольная группа в этом году была отменена, и все будущие первоклашки даже не знали алфавита, Максим не исключение. Он постоял, повертел головой и, немного подумав, вошел в дверь, находящуюся прямо перед его взором. В кабинете за огромным столом, заваленным кучей непонятных для него бумаг, сидел маленький толстенький дяденька в нарукавниках и очках и что-то судорожно считал на больших деревянных счетах. Увидев вошедшего мальчика, он оторвался от подсчетов, привстал со стула и сдвинул свои очки на кончик носа.

– Чем могу быть полезен? – произнес он, сверля черными маленькими глазами поверх очков Максима.

– Я хочу у вас работать, – бойко ответил Максим.

– О как! И кем же, если не секрет?

– Я хочу быть кочегаром, как мой брат.

– Что ж, похвально. А сколько же тебе годков? – спросил дяденька в нарукавниках.

– Осемь будет! – гордо ответил мальчик.

– Да, совсем большой. А ты говоришь, как твой брат, стало быть, он уже работает?

– Работает кочегаром на паровозе, он и сейчас уже работает, с утра пошел.

– Что ж, похвально, – снова повторил дяденька. – Ну а сколько у вас в семье таких вот работяг? – он пальцем указал на Максима.

– Чаво? – переспросил Максим.

– Работников сколько?

– А. Да я, и брат мой. Вот сколько, – сказал Максим.

Дяденька вышел из-за огромного стола, подошел к мальчику, взял его за руку:

– Пойдем, я тебя отведу к начальнику депо, ему все и изложишь. Они вышли из кабинета в общий овальный зал и свернули направо. Войдя в кабинет к начальнику, маленький дяденька приказал сесть на стул, стоявший рядом со входом, а сам несколько раз кашлянул в руку. Дремавший за таким же огромным столом человек неожиданно дернулся и приоткрыл глаза. Широкое лицо с небритыми щеками, большими усами и заспанными глазами выдавало усталость.

– Что тебе, Лев Михалыч? – спросил усатый.

– Я вам мальчика привел, на работу просится, в кочегары.

– В кочегары, говоришь? Где этот мальчик? – спросил еще не до конца отошедший от дремоты начальник.

– Вот он. Поди-ка сюды! – приказал дяденька в нарукавниках.

Максим встал, поправил коричневый костюм и подошел к столу.

– Ну, вид-то у тебя важный, малец, а что ж ботинки-то такие грязные? – спросил начальник.

Максим опустил голову и осмотрел свои ботинки. Они были покрыты толстым слоем пыли, и их иссиня-черный цвет поблек и стал серо-грязным. Он постоял в недоумении с минуту, потом лихо закинул одну ногу за другую, протер ботинок о штанину, со вторым проделал то же.

– Ха-ха-ха, – рассмеялся начальник, обнажив свои коричневые большие зубы. – Смышленый, однако, ты, пацан, но штанцы-то у тебя сзади теперь грязные, что мамка скажет?

– Я выстираю. На работу возьмете? – обиженно произнес Максим, и тут же добавил: – Кочегаром.

– Ну, раз ты такой серьезный малый, отчего ж не взять, возьмем, – ответил начальник. – Возьмем, да, Лев Михалыч, нам такие работники, о, как нужны, – он взметнул правую руку вверх, сжав в кулак.

Лев Михалыч ничего не ответил, лишь закачал головой в знак согласия.

– Ты вот что, малец, иди сейчас домой, стирай свой костюм, а завтра приходи, будешь с Сашкой работать в помощниках, он постарше тебя будет, и нелегко ему одному.

– Так это ж мой братец! – выпалил Максим.

– Вот и ладненько, будете вместе трудиться на одном паровозе. Проводи его, Лев Михалыч, и выдай ему робу да паек дневной.

– А как же, Степан Ильич, я выдам, он у нас не на довольствии пока, как я это проведу?

– О, видишь, малец, все у них по бумажкам должно быть, а то, что пацан на работу идет, это норма, бумажку о годках его ни хто не спрашивает. Мой паек отдай, я сегодня не буду получать провизию.

– Не надо, дяденька, у нас дома картошка имеется, мне важно, что я работать у вас буду, – не по-детски ответил Максим.

– Дай, я сказал, а ты бери, коль дают! – грозно приказал начальник. – Все, идите, мне тут кое-чё доделать треба.

Человек в нарукавниках взял парнишку за руку и потащил на выход. Оказавшись снова в овальном помещении, он прошел уверенным шагом на другую сторону, подошел к двери, достал из кармана ключ, отворил и вошел внутрь, волоча за собой маленького Максима. Это была вытянутая прямоугольная комната со стеллажами по внутренним стенам. От количества их содержимого у Максима округлились глаза. Чего тут только не было. И одежа, и обувка, и рукавицы разные, а сахару и соли, то не сосчитать. Лев Михалыч со знанием дела подошел к первому стеллажу вытащил снизу из-под множества вещей робу и сунул Максиму в руки.

– Это тебе, малец, мамка пускай ушьет за ночь, меньше нет.

Потом достал рукавицы на взрослую мужскую руку, ботинки явно большего размера и тоже отдал Максиму. Глаза мальчика блестели от радости. Пройдя вглубь к очередному стеллажу, человек в нарукавниках достал с него жестяную банку и буханку черного хлеба.

– Вот еще, – он протянул это Максиму. – Здесь каша перловая с тушенкой и хлеб на неделю вам с братом, ножа нет, а то б отрезал токмо на тебя. И давай иди домой, и чтобы завтра не опаздывал, ждать никто не будет. В шесть отправляется твой паровоз. Усек?

– Усек, Лев Михалыч! – присвистнув, отчеканил Максим и с нескрываемым восторгом вырвался на улицу. Обе его руки занимали роба и провиант. Он бодро зашагал в сторону дома. Дорога домой показалась ему короче. Придя домой, он вывалил все на стол, разделся до майки и трусов и оглядел свой школьный коричневый костюм. Пиджак слегка покрылся пылью и частично крошками от хлеба, но брюки повергли маленькую душу в ужас. Обе штанины были испачканы вытертыми о них ботинками, а довершали все это грязное великолепие прилично потрепанные и засаленные от дорожной пыли подолы. Максим вытащил из-под печи большой железный таз, вылил в него ведро воды, достал из шкафа кусок темно-коричневого хозяйственного мыла, окунул в воду брюки и стал их натирать мылом, как это делала мама. Он не раз наблюдал, как она стирает в тазу вещи, и ему казалось, что это совсем не трудно. Проделав эту процедуру несколько раз, он прополоскал штаны в той же мыльной воде, отжал, что было силы, и вывесил их над печью. Оставив таз на печи, Максим отряхнул пиджак от пыли и повесил его на стул, потом намочил тряпку и протер ею пыльные ботинки. По его детскому разумению, его новый коричневый школьный костюм больше не нуждался в очистке, Максим успокоился и прилег на кровать. Сон незаметно укутал теплым одеялом маленького будущего кочегара. Ему снилось утро следующего дня, где он в новой робе и больших ботинках стоит на паровозе с лопатой и с высоты машинного отделения наблюдает за проносящимися внизу деревьями, а встречный ветер надувает его щеки и щекочет ресницы. Солнце пролетало меж деревьев, придавая паровозу большую скорость, чем она была, и Максим любовался этим зрелищем, завороженный невиданной доселе игрой света.

– Эй, Максимка, что застыл, подкидывай угля! – донеслось издалека.

Максим со знанием дела набрал в лопату угля и изо всей силы вбросил в топку. Языки огня вырвались наружу, обдавая жаром все лицо юного кочегара. Он снова опустил лопату в угольную кучу и снова вбросил содержимое в топку. Раздался пронзительный свист паровоза. Шум машинного отделения и стук колес придавали мистическое движение всей огромной железной махине. Свист повторился, только звучал он как-то по-другому. Что-то в нем встревожило юного кочегара. Он привстал на подножку кабины машиниста и навострил уши. Свист растягивался, словно он был не свист, а резиновый жгут, который можно было тянуть и тянуть. На секунду ему показалось, что кто-то невидимый тянет этот жгут перед поездом, а поезд, упираясь в рельсы, пытается этому препятствовать, и его огромные железные колеса, скрежеща о них, выдают этот оглушительный душераздирающий свист. Максим, отставил лопату в сторону и зажал уши. Свист неистово проникал в них, минуя руки, и нарастал все с большей силой. На мгновение Максиму стало больно в голове и теле, руки стали ватными, и от этого он разомкнул их. Свист-жгут засвистел подобно реактивному самолету и внезапно взорвался. Боль отступила. Солнце погасло. По всему телу юного кочегара разлилась нега. Паровоз, словно в замедленном кино, оторвался от железной дороги и устремился вместе с Максимом вверх. Звезды, будто лампочки, высветили путь паровозу. Внезапно на горизонте перед ним образовались сотканные из тысячи звезд врата. Это были огромные узорчатые врата, имеющие замысловатый рисунок. При этом левая часть их зеркально повторяла правую. Здесь звезды собирались в спирали и шары, напоминающие облака и круги на воде, мерцали и искрились разноцветием. Они жили и завораживали своей исключительной яркостью, но врата были закрыты, и паровоз двигался прямо на них. Максим захотел зажмурить глаза, но у него не получилось. И вдруг за секунду до катастрофы они растворились, и Максим увидел яркий проникающий свет. Свет моментально охватил все его тело и увлек за собой.

Бомбардировка С-узловой началась ровно пополудни. Неистовые вражеские мессершмитты с регулярной наглостью налетали на поселок и сбрасывали свои смертоносные безжалостные бомбы, которые, не зная преграды, сокрушали все живое и неживое под собой. Пролетая до земли, они издавали жуткий свист, предвещая надвигающуюся смерть, и разрывались после удара оземь. Они не щадили никого и ничего. Все, кто успел, спустились в бомбоубежища, а кто не сумел по каким-либо причинам этого сделать, прятались в подвалах собственных домов. Максим не слышал предупреждения о воздушной опасности, он не слышал жуткого свиста снаряда, летящего прямо в его дом. Он спал.

Бомбы уничтожили депо с человеком в нарукавниках и строгим усатым начальником, превратили в руины бывшую школу, переделанную под госпиталь, со всеми медсестрами и ранеными в ней, разрушили сотни домов с подвалами. Выжили немногие, а те, кому посчастливилось, запомнили этот сентябрьский день навечно. А часовня, построенная еще при царе, уцелела. И осталась одна среди прогалин, ям, и пожарищ в разбомбленной фашистскими мессершмиттами С-узловой.