I

Казаки въехали в Москву рано утром 24 июня 1945 года. В еще не рассеявшейся мгле они скакали по Ленинградскому шоссе, заштрихованные косыми линиями моросящего дождя. Как и встарь, правофланговые были с пиками, на штанах у казаков алели лампасы, концы белых башлыков перекрещивались на груди, фуражки, перехваченные ремешком у подбородка, надвинуты на правое ухо, а слева выбивались лихие чубы. Впереди колонн шли знаменосцы с зачехленными знаменами. К цоканью сотен копыт ритмично добавлялось слитное позвякиванье ножен шашек, бьющих всадников по ногам. Подковы то и дело высекали из асфальта искры, хорошо различимые в утренней полумгле, что придавало картине, несколько смазанной дождем, характер какого-то видения. То ли это белые эскадроны поднялись из безымянных, давно сравнявшихся с землей могил, то ли царь-батюшка со своими атаманцами вернулся в златоглавую…

С разными чувствами глядели разбуженные грохотом копыт москвичи на донцов, скакавших на Парад Победы: те, кто помоложе, просто с любопытством, а те, кто постарше — либо с тоской по прежним временам, либо с откровенной неприязнью.

Прошли эскадроны, построенные в колонны по две шеренги, за ними запрыгали по асфальту легендарные тачанки с тупыми рылами «максимов» позади. Потом потянулись грузовики, в которых сидели пластуны — кубанцы, ставропольцы и терцы, — одетые в черкески с газырями, с кинжалами, в кубанках с алыми верхами. Шоссе на несколько минут опустело, но вскоре содрогнулось от тяжести танков, ревущих, затянутых синим солярным дымком.

Тем же путем, по которому меньше года назад шли десятки тысяч пленных немцев, двигалась теперь сокрушившая их мощь: танки, самоходки, бронетранспортеры, орудия, «катюши»… Шла «несокрушимая и легендарная»… Многие из людей, стоявших теперь у окон, трудились по 15 часов в сутки, чтобы создать эту мощь, — и сегодня дано им было почувствовать себя не маленькими винтиками в огромной машине государства, сегодня сами были они Государством, каждый человек отдельно и все вместе, единым, не разделенным во времени и пространстве, в котором было место всем — и казакам, символу царского прошлого, и могучим стальным машинам, рожденным энергией и волей большевиков. Не просто армия шла сейчас на Красную площадь — то была не уничтоженная в огне революций и страшных войн историческая Россия.

Но в том, что вернулись в армию казаки, что возродился в ней русский дух, была заслуга еще одного человека, который скромно стоял у подножия Мавзолея, на гостевой трибуне, небольшого роста, в полковничьих погонах, со светлым, слегка рыжеватым чубом, по-казачьи выпущенным из-под фуражки.

Его звали Михаил Александрович Шолохов.

* * *

Он помнил еще казачьи парады до советской власти. В конце ноября 1918 года Миша с отцом приехали в Новочеркасск, тогдашнюю столицу «Всевеликого Войска Донского», как называлось государство атамана Краснова, за ситом и баббитом для их паровой мельницы. Здесь они узнали, что на следующий день намечаются грандиозные торжества по случаю прибытия из Мариуполя делегации союзников. Говорили, что приедут английские и французские генералы; на самом деле, как узнал много позже Михаил, Англию и Францию представляли тогда лишь два капитана, четыре лейтенанта и двадцать простых матросов.

По одну сторону почти двухверстного пути от железнодорожного вокзала до собора стояли шпалерами войска Молодой (регулярной) армии — пехота, кавалерия и артиллерия, по другую — гимназисты и школьники, в том числе и Миша. Взрослые держались сзади. У всех в руках были хризантемы, еще не отцветшие на Дону, несмотря на позднюю осень, в основном синего, желтого и красного цветов, в тон флагам молодого государства, свисавшим со зданий. Длинная кавалькада открытых автомобилей с гостями (сидевшими неестественно прямо и поглядывавшими на новочеркассцев, казалось, слегка презрительно) и встречающими их генералами медленно двигалась по середине Крещенского спуска. Духовые оркестры играли донской гимн «Всколыхнулся, взволновался православный Тихий Дон…», от которого у Миши всегда наворачивались слезы на глаза. На автомобили дождем сыпались хризантемы.

На колокольне могучего собора ударили колокола. Архиереи в золотых ризах во главе с архиепископом Митрофаном ожидали гостей. Когда они вошли в собор, на площадь въехала другая вереница автомобилей — это прибыли сияющие эполетами и аксельбантами генерал-майор Краснов, войсковой атаман, писатель, рассказы которого о германской войне Миша читал в «Ниве», и командующий Донской армией молодой генерал Денисов. Лейб-гвардейцы взяли на караул. Четко откозыряв, войсковой и походный атаманы бодро взбежали по ступеням, сняв фуражки, осенили себя крестным знамением, вошли в храм. Начался молебен. Через открытые врата собора пение хора долетало до собравшихся на площади, многие крестились.

Появление союзников означало, что донцы уже не одиноки в своей борьбе против большевиков, что скоро на фронте появятся английские и французские дивизии, и все вместе они погонят Троцкого до Москвы. Так говорили новочеркасские мещане; большинство же казаков-фронтовиков, как Миша хорошо знал, не хотели идти за пределы Донской области — ни одни, ни с союзниками и деникинцами. «Вот когда мужики в Расее восстанут, как мы, мы пойдем с ними на Москву», — говорили они.

После молебна союзникам был устроен парад. По соборной площади прошла Молодая армия, специально организованная Красновым из казаков 18–20 лет, не видевших развала германского фронта, не митинговавших, не избиравших комитеты. «Молодоармейцев» срочно одели в новенькие шинели и полушубки, которых так не хватало на фронте, выправка у них была прекрасная, вид боевой. Иноземные «генералы» одобрительно залопотали, защелкали фотоаппаратами-лейками, которые висели у них на груди, как у туристов. После конницы прошли, печатая шаг, пластуны-пехотинцы с винтовками наперевес, род войск на Дону новый, не пользовавшийся, в отличие от Кубани, почетом. «Пешки» — так полупрезрительно называли донцы пехотинцев. Но поскольку пехота Молодой армии все же была своя, донская, да еще такая бравая, приветствовали ее не менее восторженно, чем кавалерию. Следом за пехотой выехала гордость генерала Денисова — батарейцы с трехдюймовыми пушками, надраенными до такой степени, что и представить было трудно, как это можно из них стрелять. А потом произошло нечто удивительное, вызвавшее веселое оживление у англичан. Когда артиллерия с грохотом покинула площадь, по ней замаршировали, высоко вскидывая колени, мальчишки Мишкиного возраста, в каких-то дурацких круглых шляпах, в коротких, несмотря на прохладный денек, штанах и рубашках защитного цвета с синими галстуками.

— А вот вам, господа, и Детская армия, — сказал за спиной у Миши какой-то остряк.

Миша уже понял, что это бойскауты, которых ему доводилось видеть в Москве, но он не представлял, что они есть в Новочеркасске. Собравшийся народ, несмотря на первоначальное удивление, встретил диковинных голоногих скаутов тепло. Но когда появилась следующая колонна, толпа разом затихла, а потом в разных концах ее послышался дружный смех. Лицо Краснова, решившего с помощью донских скаутов показать Европе «цивилизованный характер» казачьего государства, приняло цвет фамилии. Дурацкий, по мнению атамана, смех публики вызвали герлскауты, девочки в коротких, открывавших круглые нежные коленки юбочках, маршировавшие следом за мальчишками. Поскольку природой им было отпущено взрослеть и наливаться статью раньше своих сверстников, выглядели отроковицы не так угловато, как они, а смелый по тем временам наряд да ветерок, раздувающий юбочки, создал на площади в конце парада какое-то не слишком торжественное, даже легкомысленное настроение. «Генералы» масляно улыбались, говорили «вэлл», «фантастик». Донская земля им явно понравилась.

На следующий день, 26 ноября, в день памяти святого Георгия Победоносца, в Новочеркасске давала парад уже не безусая Молодая армия, а съехавшиеся со всех фронтов и полков георгиевские кавалеры. За день сильно подморозило, посыпался с неба снежок, и даже трудно было представить, что вчера здесь маршировали голоногие скауты и у всех в руках были свежие хризантемы.

На правом фланге войск стояли «деды» — седобородые, костистые, сурово глядящие из-под надвинутых на брови папах, с широкими натруженными, мозолистыми руками, сжимавшими эфесы шашек. На шинелях «дедов» сияли «иконостасы» — кресты и медали на георгиевских лентах, полученные еще со времен Николая I, Крымской войны. Они должны были показать стоявшим в центре и на левом фланге «отцам», георгиевским кавалерам германской войны, что воинская слава Дона все еще жива, что старики, заслужившие на царской службе честь и покой, с надеждой смотрят на них, сынов Тихого Дона. Но фронтовики, такие же сильные и кряжистые, как «деды», выглядели усталыми. Они без отдыха сражались с большевиками, начиная с апреля, однако если весной им еще помогала Добровольческая армия и прикрывали со стороны Украины немцы, то теперь они были на фронте длиной в шестьсот верст одни. Каждый из кавалеров и впрямь стоил десяти обычных красноармейцев, но и было тех раз в десять больше. Слишком велика Россия, а Дон — слишком мал, чтобы сопротивляться ей в одиночку. Казакам сказали сегодня: не ударить в грязь лицом перед союзниками, чтобы те прислали им в помощь дивизию-другую, и они старались, но каждый из них понимал, что для победы нужны не дивизии, а корпуса и армии, причем готовые драться жестоко, изо всех сил, ибо их ожидал противник, которому обещали за победу землю, а ради земли русский крестьянин пойдет до конца. Всего этого Миша еще не знал, как и не знал того, что в последний раз в жизни видит столько георгиевских кавалеров сразу, что звание это скоро отменят, а кресты и мундиры будут спрятаны на дно сундуков, а то и закопаны в землю…

Союзные «генералы», вволю попив, поев и насмотревшись парадов, уехали. Неизвестно, что они доложили своим начальникам, но помощь из-за моря на Донской фронт так и не пришла. Ровно через год Миша видел в станице Каргинской, как казачья армия уходила с Дона в «отступ», уходила навсегда. Выла метель, выли бабы, хватаясь за стремена лошадей, на которых, повесив чубатые головы, сидели их мужья и сыновья. Иные казачки, бросив дом и хозяйство, шли вслед за мужчинами, уводя ревущий и ничего не понимающий скот. Ничто в том движении войск и беженцев не напоминало новочеркасские парады. За понурыми, едущими без строя конными отрядами в тридцать-сорок сабель нескончаемыми вереницами тянулись обозы. Пятисотлетняя история старого Тихого Дона кончилась, начиналась новая — но какая?

 

II

Миша считался казаком лишь первые восемь лет своей жизни. В метрической книге Вешенской церкви он был записан как Михаил Стефанов сын Кузнецов, казачьего рода, уроженец хутора Кружилина, и носил такую фамилию, пока Александр Михайлович Шолохов, живший с его матерью, Анастасией Даниловной, без церковного брака, не обвенчался с ней и не усыновил Мишу. С тех пор стал он «мещанским сыном», а сверстники перестали его дразнить на улице Нахаленком, что, как известно, означало на Дону «незаконнорожденный».

Мишина мать, Анастасия Даниловна Черникова, красивая, дородная, статная черниговская крестьянка, с 12 лет жила в услужении в имении Ясеновка, у вдовы войскового старшины Попова. Здесь, к несчастью своему, влюбилась она в сына Поповой, Дмитрия Евграфовича, коллежского регистратора, и вскоре забеременела. Помещица Анна Захаровна, которой она призналась во всем, позвала из хутора Кружилина сваху и попросила ее быстренько найти бесприданнице Насте жениха. Им оказался пожилой вдовец Стефан Кузнецов, казак-гвардеец (или атаманец, как их звали на Дону), человек небедный. Не хотелось идти за него Насте, да куда деваться? Полюбившийся ей страстной любовью обходительный дворянчик Дима, понятное дело, ей руки не предлагал… Обвенчали их со Стефаном Кузнецовым в Еланской церкви, а вскоре кружилинцы стали замечать, что у новобрачной очень уж быстро округлился под платьем живот. Кузнецов, прежде приветливый, стал хмур и порой поколачивал «тяжелую» Настю. Когда же у нее родилась дочь, он был откровенно разочарован: мало того, что ребенок не свой, да еще не казак! С тех пор совсем разладились их с Настей отношения: днем смотрели друг на друга волком, иногда только мирились по ночам. А когда через полгода девочка умерла, пришел и конец семейной жизни. Не могла Анастасия Даниловна забыть ни мужниных побоев во время беременности, ни отношения к ее дочке. Она покинула кузнецовский курень и вернулась в Ясеновку. Дмитрий Евграфович не скрывал радости от возвращения Настеньки, как он ее звал. Неизвестно, как повернулась бы ее дальнейшая жизнь: она могла бы, вероятно, как десятки тысяч помещичьих служанок по всей России, стать вечной сожительницей женатого барина, если бы не знакомство с приятелем Дмитрия Евграфовича Александром Михайловичем Шолоховым, выходцем из зарайской купеческой семьи, давно обосновавшейся на Дону. Был он, даром что не дворянин, таким же вежливым и обходительным, как и молодой хозяин. Сначала он поглядывал на красавицу Анастасию Даниловну, которая еще больше расцвела после родов, как бы исподтишка, а потом уже откровенно глаз не спускал — и ясно было, что приходил он к Поповым уже не по торговым делам и не побеседовать с Дмитрием Евграфовичем о литературе, а исключительно из-за Насти.

Вскоре вспыхнула у них любовь. Встречались на соседнем хуторе, где Александр Михайлович снял комнату. Анастасия Даниловна снова понесла. Узнав об этом, Александр Михайлович увез ее к себе в хутор Кружилин под видом экономки, так как благословения с ней на брак от родителей он бы, конечно, не получил.

Ребенком, родившимся у них в Кружилине, и был Миша.

После перехода в мещанское сословие мать и Миша потеряли право на земельный надел в Области Войска Донского, а донской клан купцов Шолоховых переживал тогда не лучшие времена. С молодых лет Александр Михайлович работал по найму, а потом, как и предки, пошел по торговой части, кочевал с семьей по донским хуторам и станицам. В Кружилине Александр Михайлович занимался скупкой зерна у местного населения, держал небольшую лавку. У него единственного во всем хуторе (вовсе не бедном) была баня, в которой мылся и местный священник, отец Евгений. В 1910 году Шолохов с семьей переехал в верхнедонской хутор Каргинский, ставший впоследствии станицей, где Александр Михайлович устроился приказчиком у купца Левочкина, с которым состоял в родстве. Жили в чисто выбеленном саманном домике, в двух комнатушках с «низами» — подвальной кухней.

Разницы между собой и казачьими детьми маленький Миша не чувствовал: вместе с ними играл у Голого Лога в оборону Порт-Артура, гарцуя на хворостине, как на боевом коне, щеголял в такой же, как у них, казачьей фуражке и, хоть не вышел ростом, очень метко и сильно бросал из окопчика камни по противнику, залегшему по другую сторону оврага. Позже, в 1919 году, когда на одном высоком берегу Дона держали оборону вешенские повстанцы, а другой заняли наступающие красные части, он поразился, насколько стратегия настоящей войны походила на их детскую игру в войну.

Что такое «сын мещанина», Миша еще не понимал, продолжал себя считать казаком, полагал даже, что других людей, кроме казаков, в России вообще не существует, и недоумевал, о чем идет речь, когда иной казачонок, которому он во время «войны» попадал голышом в голову, кричал, размазывая слезы по лицу: «Вонючий мужик, лапотник!» Взрослея, он стал видеть, что быт их семьи значительно отличается от казачьего. До приезда в Кружилин, скитаясь по Дону в поисках заработка, отец много чем занимался, в том числе пахал на наемной земле, и тогда он одевался, как казак, и вел себя, как казак — говорил мало, делал все не спеша и основательно, научился управляться с лошадью, ухаживать за ней — мыл, чистил скребницей, поил, кормил и приучал к этому Миньку, в свободное от полевых работ время любил ловить рыбу с каюка. Правда, в отличие от других казаков никогда он своего сына не порол, по праздникам не напивался и не дрался.

Отцы Мишиных сверстников, казачат, были безраздельными владыками в своих семьях, где никто не смел ослушаться не то что их слова — взгляда, за малейшее ослушание в дело шел кнут, причем доставалось не только хлопцам, но и женам. Александр Михайлович был в семье тих, ровен, обращался к супруге «душа моя», никогда не спорил, не ругался, а если Анастасия Даниловна что-то делала неправильно, а Миша шкодил, всегда старался объяснять, почему так делать не надо. Мише вообще больше доставалось от матери, а отец его баловал, прощал любую шалость, что, вероятно, было со стороны Александра Михайловича повышенным проявлением деликатности. В Каргине было немало людей, распускавших слухи, что Миша — неродной его сын, и Александр Михайлович не хотел давать лишнего повода для них. Мишкины приятели тайно завидовали ему, что он такой баловень в семье, но внешне этого не показывали, наоборот, не упускали случая, чтобы понасмехаться над «мужицкими» порядками у Шолоховых. Миша, сызмала прирастя душой ко всему казачьему, действительно переживал, что и у них в семье, и у отцовых хозяев — Левочкина, Озерова — живут «не по-казачьи», что они чуть ли не какие-то выродки на хуторе, хотя быстрым своим умом личные преимущества такой жизни понимал.

В 1914 году, когда Александр Михайлович привез Мишу в Москву лечить засоренный и воспалившийся глаз, он с удивлением увидел другой мир, абсолютно непохожий на казачий, словно тулуп перед ним наизнанку вывернули. Позже, побывав за границей, он вспомнил, что точно такие же ощущения он испытал тогда в Москве. Первые дни он чувствовал себя как будто оглохшим, сначала даже не понимая, почему, а потом, когда услышал он на улице пьяную песню, его осенило — здесь же люди не поют! Песни на Дону были как сам Тихий Дон — начинались неизвестно откуда и терялись в лазоревой дымке, в неведомых пространствах, и точно так же, как донскую жизнь без Дона, нельзя себе было представить жизнь на Дону без песен. Как только собирались два-три казака или казачки, выдавалась им свободная минутка — по дороге в поле, на покос, на реку и обратно, не говоря уже о праздничных застольях — заводили они такие песни, что дух перехватывало! Сидишь, бывало, ловишь рыбу в Дону, и вдруг из степи, пьянящей запахами разнотравья, ветерок разносит по реке, волшебно усиливающей любой звук, звонкий голос запевалы, выводящий слова так, словно он тетиву какую-то натягивает у тебя в груди. И вот, когда казалось, уже и натягивать некуда, грянет внезапно, как удар тетивы по оперенью стрелы, хор — и, захваченный им врасплох, забываешь совершенно и об удочках, и о рыбе… И было еще нечто, что Миша осознал только в Москве: на Дону умели петь все, хоть и разными голосами, даже ребятишки, даже его отец-неказак, и Миша считал это чем-то само собой разумеющимся, а в Москве редко-редко кто из подвыпивших гуляк мог сравниться со средненьким хуторским певцом. Здесь в трактирах побогаче любили цыганские хоры, на Дону не принимаемые всерьез, а в заведениях победнее — игру на балалайке, на гармошке; песни, незнакомые на Дону, пели не нараспев, а какой-то скороговоркой, когда и хрипатый — певец, и было тех песен не так уж и много, три-четыре десятка, в то время как на Дону их знали все бесчисленное множество, хотя никогда специально не учили. Однажды в трактире, где Миша был с отцом, мужской хор, в красных рубахах, в сапогах, с волосами, чем-то смазанными и причесанными на прямой пробор, исполнил казачью песню — точнее сказать, проорал какими-то истошными голосами, как поют солдаты, идущие в баню. Миша недоуменно глядел на них, думая, не дурачатся ли они, а отец смеялся.

— Тятя, а отчего они так поют? Разве так надо?

— Дак они же никогда не слышали, как надо. А если и слышали, то без толку. Надо, Миня, пожить на Дону, степь увидать, казачек наших, как они павой ходят, тогда, может быть, что-то и получится.

Местные женщины действительно сильно отличались от казачек. Были, конечно, разодетые в шелка дамочки, которых Миша никогда прежде не видывал, с диковинными прическами, со шляпками, похожими на торт, что по праздникам выставлял на витрине каргинский купец Левочкин, но еще больше было женщин низеньких, круглолицых, ширококостных, с большими грудями и животами — из простых сословий. Казачки ничем — ни лицом, ни статью («павами ходят»), ни одеждой, ни бойким говором нараспев — не напоминали варварски акающих, деловитых, неулыбчивых, кубышкообразных, часто ходящих в валенках летом московских мещанок и подмосковных крестьянок. Мужики, в общем-то, ничем особенным, кроме привычек, говора и одежды от донцов не отличались, но редко можно было встретить таких стариков, как на Дону — костляво-величественных, глядящих по-ястребиному из-под кустистых бровей. Как ни странно, больше всего напомнил Мише донских «дедов» суровый седобородый писатель Лев Толстой, фотографию которого он увидел в каком-то журнале.

Но первыми людьми, кто по-настоящему поразил его за пределами Донской области, были босяки, или, как еще их называли, зимогоры. Синие, покрытые коростой, опухшие до такой степени лица, что и глаз почти не видать, сбитые в колтуны, наподобие войлока, волосы, невообразимо рваные лохмотья, едва прикрывающие наготу… Мужики и бабы, старики и дети… Через донские хутора проходили иногда нищие бродяги, просили милостыню Христа ради на церковной паперти, но таких вот страшных людей никогда раньше Миша не видел. Ужаснее всего было, что они, как понял Миша, расспрашивая отца, никому были не нужны, никто не собирался им помогать и никто особенно не печалился, если они умирали. Жизнь босяков ровным счетом ничего не стоила и ни для кого ничего не значила.

— Ну как же так? — приставал Минька к отцу. — Ведь босяк — человек? А человек, как батюшка в приходской школе говорил, создан по образу и подобию Божию. А еще он говорил, что у Бога и последние станут первыми. Почему же босяк лежит в луже и его никто не поднимет?

Стояли они у окошка в клинике доктора Снегирева, дожидались врача, а на улице сидели и лежали на земле нищие и босяки с больными, гноящимися глазами — надеялись, что их, быть может, примут у Снегирева бесплатно.

— Чтобы поднять человека из грязи, — грустно сказал Александр Михайлович, — надобно и самому вымазаться. А кто хочет ходить грязным? Бедный богатому не товарищ. У Бога-то, может быть, бедные и первые, а здесь, на земле, первые — богатые.

— Ну, ежели они первые и денег у них много, почему они не дадут немного босякам?

— Лишних денег ни у кого не бывает — ни у нас, ни у богатых. Только мы мало тратим, а они много.

— А государь?

— Что ж государь? У государя войско, полиция, железные дороги — на все деньги надо. Ежели тратить их на босяков — на державу ничего не останется.

— Почему же не останется? Ведь государь может напечатать денег сколько хочет.

— Не-ет, дружок. — Александр Михайлович засмеялся, вынул кошелек, достал из него две пятирублевки — одну золотую, другую бумажную. — Вот этих бумажных целковых, Миня, напечатано в аккурат столько, сколько начеканено таких вот золотых. А золото — редкий металл, добывают его немного.

Мише надолго запал в душу этот первый в его жизни урок политэкономии. Оказывается, все в мире, в том числе жизнь и смерть людей, зависит от этого желтого, с красноватым отблеском железа, которого к тому же еще и мало! Все это не укладывалось у него в голове. Неужели люди не могли устроить свою жизнь как-то лучше, чтобы денег печаталось не столько, сколько есть в державе золота, а столько, чтобы их всем хватало?

— Тятя, а зачем вообще оно, это золото? Пусть будут одни деньги, сколько кому нужно.

— Ловко ты придумал, братец! Дадим, стало быть, каждому столько гербовых бумажек, сколько просит… А как быть, коли окажется этих бумажек намного больше хлебушка и товаров? Бумажки будем есть?

— Зачем же тогда эти бумажки не поделят по справедливости? Одни вон босые ходят и одеть им нечего, а другие в колясках разъезжают и в трактирах объедаются. Почему государь не сделает так, чтобы у всех все было поровну?

Александр Михайлович покраснел, поглядел по сторонам.

— Ты это, братец… потише. Случится рядом кто из полиции, подумает — бунтовщики мы, упечет зараз в кутузку. Кабы все деньги в России у государя были, он, может быть, и поделил бы их поровну, а так что же — у одних нужно отнимать, а другим давать? Да и не будет никакой справедливости, ежели и поделить. Дай по тысяче рублей купцу Левочкину и пьянице какому-нибудь, так пьяница свою тысячу в лавку снесет, на водку истратит, и будет у Левочкина две тысячи, а у пьяницы снова ничего. Бедному крестьянину деньги — один соблазн. Ему земля нужна, чтобы хлебушек сажать, а не деньги. На Дону вон у казаков земли много, хватает, чтобы и иногородним сдавать, — вот и нет никаких босяков и пьяниц.

— Неужли, тятя, в России земли мало, чтобы всем хватило? Эвон, она какая большая, едешь на поезде, конца-края не видать!

— Земля, как деньги — у одних ее много, у других мало. Даром ее тоже никому не дают. На Дону она вон только казакам положена, а нам — изволь плати деньги или часть урожая, коли хочешь получить кусок. Да и земля здесь, в России, не такая плодородная, как на Дону. У нас в Зарайске таких урожаев, хоть разбейся, не вырастишь.

Миша хотел было спросить, а почему землю нельзя поделить, она же не золото и не бумажки, ее не люди сделали, а Господь, да постеснялся надоедать одними и теми же вопросами, а тут и врач пришел.

Только через несколько лет он понял, что нет важнее — и в России, и на Дону — этого детского вопроса.

Москва, ее люд оставляли ощущение силы и слабости одновременно, причем было непонятно, чего в них больше — силы или слабости. С особенной ясностью Миша это почувствовал, когда отец повел его в Кремль, от самого вида которого у Миши всегда перехватывало дыхание. «Кременная Москва», как говаривали на Дону… Входя в Кремль через грандиозные Спасские ворота с часами, он предвкушал, как, вернувшись на Дон, будет рассказывать своим «порт-артуровским» дружкам, как ходил в эту святыню русского народа и как они ему будут завидовать, стараясь всеми силами скрыть это.

Сначала его поразила пустота внутри Кремля. Да он, будь москвичом, каждый день бы ходил сюда, а тут… Потом Миша, разинув рот, долго смотрел на площадь перед величественным памятником Александру II. Немощеная, она клочковато и неопрятно заросла травой, чертополохом и подорожником, будто бы в Каргине за околицей, только, в отличие от Каргина, валялись здесь, в сердце земли Русской, тысячи окурков, обрывки бумаги, селедочные скелеты, какие-то кости… Неподалеку от того места, где стояли они с отцом, видимо, отдыхали недавно, наслаждаясь видом Кремля, обыватели и оставили кучу шелухи от семечек, голову воблы и сургучные водочные пробки.

— Что же, тятя, здесь не убирают?

Александр Михайлович пожал плечами:

— Небось убирали бы, если бы столицу не перенесли в Петербург. А так — государь здесь бывает редко.

Но Миша все равно не понимал. У них в Каргине государь и вовсе не бывает, нет ни улиц мощеных, ни водопровода, ни электричества, во многих хатах — земляные полы, а площадь перед церковью и перед хуторским правлением в полном порядке — ни травы, ни мусора сроду не бывало, одни лужи после дождя! Казаки не любят ходить по селедочным головам!

Подошли к памятнику. В гранитном постаменте его зияла огромная трещина, которую, судя по всему, время от времени безрезультатно замазывали. Колонны галереи памятника были необыкновенно грязны. Столь же грязной оказалась издали казавшаяся белой высоченная колокольня Ивана Великого. Площадь перед ней, даром что мощеная, тоже густо заросла травой. А в куполе Архангельского собора, того самого, где в каменных гробах покоились останки древних русских государей, начиная с Ивана Калиты, была черная, рваная, огромная дыра, через которую, судя по потекам на стене и колоннах, лилась внутрь собора дождевая вода… Может быть, здесь все так осталось после Наполеонова нашествия?

Миша ушел из Кремля с чувством, что на него лучше смотреть снаружи, как и видел он его раньше. Да и вся Москва больше нравилась ему в целом, с высоты Воробьевых гор, например, а не изнутри, из тесноты ее грязноватых улочек и переулков. На Дону все было наоборот: в неказистых со стороны, пыльных хуторах и станицах не было никакой величественности, но здесь свято чтили все, что напоминало о могуществе и воинской славе Тихого Дона…

 

III

Февральские дни 1919 года на Верхнем Дону стояли томительные, холодные, серые. Жители притихших хуторов и станиц с каким-то противным, сосущим чувством под ложечкой ждали наступления сумерек, прислушивались к шагам, визгу санных полозьев за стеной. Наступал час арестов, когда красноармейские команды оцепляли улицы, вламывались в курени и забирали в кутузку казаков. Из кутузки уже никто не возвращался живым. В то же самое время, когда новую партию арестованных привозили в холодную, из нее выводили старых, освобождали место. Не было на Дону просторных арестантских домов, не имелась в них нужда в прежнее время. Приговоренных к расстрелу выводили из подвала со связанными за спиной руками, били прикладами в спину, отчего они падали на сани, как мешки с мукой, укладывали, живых, штабелями и везли за околицу.

За полночь для обитателей куреней, в которых уже побывали чекисты, начиналась страшная пытка. За околицей заводил свое татаканье пулемет — то короткими, но частыми очередями, то длинными, захлебывающимися, истеричными. Затем наступала тишина, но ненадолго, она прерывалась сухо щелкающими, как дрова в печке, винтовочными и револьверными выстрелами — добивали раненых. Нередко после этого на чьем-нибудь базу начинал выть пес — чуял, видимо, гибель хозяина-кормильца. А в хатах подвывали ему, взявшись за голову, бабы, чей сын или муж мог принять лютую смерть этой ночью. До самой смерти своей помнил Михаил этот вой, от которого стыла кровь в жилах.

Большинство казаков, восставших против советской власти в апреле и не ушедших вместе с Донской армией в низовья Дона, бежали из куреней при первых известиях об арестах, прятались в дальних хуторах и зимовниках, остались те, кого мобилизовал Краснов помимо их воли. Они самовольно снялись с фронта в январе, пустили на Верхний Дон красных, веря обещаниям советской власти и ее новым ставленникам Миронову и Фомину, что будет им всем за это амнистия. Эти люди уже навоевались до тошноты — и за германскую, и за 18-й год, и хотели теперь лишь мирной жизни в своих куренях. Они уже и думать забыли об отстаивании своих прав перед иногородними, как в декабре 17-го, когда с этим условием поддержали Каменский ревком. Всем стало ясно — придется делиться, против красной мужицкой России, всей своей мощью наваливающейся с севера, не попрешь. Уговор с Красной армией был прост — вы не трогаете нас, мы не трогаем вас, а кто старое помянет, тому глаз вон. Нейтралитет Дона был выгоден Москве: в случае успеха примеру донцов могли последовать измученные войной кубанцы, а это сулило скорую победу Красной армии на юге, так как армия Деникина состояла в основном из кубанцев и донцов. Но прибыли в станицы люди, названные «комиссарами арестов и обысков», и пошли карательные команды по куреням… Забирали не только сложивших оружие фронтовиков, но и «дедов» — георгиевских кавалеров, живую славу Дона, отказавшихся снимать кресты, казачьи фуражки, отпарывать лампасы со штанов. Застучали пулеметы за околицами станиц, в которые еще недавно, на Рождественские святки, приезжали из штаба Троцкого бойкие чернявые молодые люди в отличных шубах, с бриллиантовыми кольцами на коротких толстых пальцах, поздравляли со светлым праздником, щедро угощали привезенным на тройке вином, дарили пачками царские деньги, убеждали: «Вы живите у себя спокойно по станицам, и мы будем жить спокойно. Повоевали, и довольно». В станице Мигулинской без всякого суда расстреляли 62 казака, а в станицах Казанской и Шумилинской только за одну неделю — 400 с лишним человек, а всего полегло на Верхнем Дону в ту пору около восьми тысяч человек. Но расстрелов посланцам Свердлова Сырцову и Белобородову-Вайсбарту, цареубийце, было мало… В Вешенской чернявые молодые люди велели бить в колокола, пьяные красноармейцы согнали в собор казаков, баб и детишек. Здесь ожидало их кощунственное действо: 80-летнего священника, который служил в Вешенской еще во время отмены крепостного права, венчали с кобылой…

Выполнялась тайная директива о «расказачивании», подписанная 24 января 1919 года Яковом Михайловичем Свердловым. Трупным запахом потянуло на Тихом Дону, который за всю свою историю не знал ни вражеской оккупации, ни массовых казней…

Наутро снаряжались за околицы скорбные караваны. Родственники расстрелянных раскапывали их, кое-как присыпанных землей, судорожно, с трудом одолевая дурноту и сдерживая рыдания, переворачивали тела, тянули покойников за руки, за ноги, отыскивая своих, вглядывались в белые лица со схваченными инеем волосами. Ежели находили, то тащили мертвеца к саням под микитки, а голова его с остановившимися навек зрачками моталась, как у пьяного. Лошади беспокойно ржали, косились большим глазом на страшный груз. Но и покойника заполучить родным в те дни кромешной скорби считалось за благо — букановский комиссар Малкин, например, оставлял казненных лежать нагими в яру, а хоронить запрещал…

Шолоховы, как и все, с леденящим страхом ожидали наступления сумерек, жгли лампаду под образами, молились, чтобы не забрали Александра Михайловича. Жили они в ту пору на хуторе Плешакове, снимали половину куреня у братьев Дроздовых, Алексея и Павла. Павел пришел с германской офицером. Братья, как только начались аресты, пропали неведомо куда. За ними уже приезжали из Еланской станицы чекисты, долго, с подозрением расспрашивали Александра Михайловича, кто он таков, потом ушли, перед уходом бросив: «Может, свидимся еще…» А у отца были теперь основания бояться таких свиданий, даром что не казак. В самом начале 17-го года получил он наследство от матери своей, купчихи Марии Васильевны, урожденной Моховой, да не маленькое — 70 тысяч целковых. Служил в ту пору Александр Михайлович управляющим паровой мельницы в Плешакове, и решил он выкупить ее вместе с просорушкой и кузней у хозяина, еланского купца Ивана Симонова. Между тем разразилась Февральская революция. Отцу бы задуматься, что не те времена наступили, чтобы собственностью обзаводиться, но он слишком долго мечтал иметь свое дело. А предусмотрительный Симонов, напротив, не ждал от Февраля ничего хорошего, без сожаления продал мельницу, получил деньги и был таков. И стал Александр Михайлович для советской власти — «буржуй», а их теперь забирали наряду с казаками, служившими в Донской армии. Купцы побогаче откупались, платили «контрибуцию». А что мог заплатить отец, если все деньги отдал на мельницу, а новых за эти смутные два года не сумел заработать? Правда, на плешаковской мельнице работал до революции машинистом тайный большевик (причем из казаков) Иван Алексеевич Сердинов, ныне председатель Еланского ревкома, и он обещал отцу, что его не тронут, так как, будучи управляющим, Александр Михайлович сквозь пальцы смотрел на увлечение рабочих мельницы недозволенной литературой. Но все знали, что в Еланской станице заправляет не столько Сердинов, сколько чернобородый, с красными глазами навыкате, комиссар Резник, бывший слесарь с той же мельницы, отправленный при царе на каторгу за «пропаганду». Резник непримиримо относился к казачьему «кумовству и сватовству», а Иван Алексеевич его побаивался, так как о Резнике шла слава, что он лично знает товарищей Троцкого и Свердлова, и всегда ему уступал, забывая о кумах и сватах, если комиссар расширял списки подлежащих аресту. Например, Сердинов не протестовал, когда Резник велел арестовать вместе с Павлом Дроздовым его младшего брата, Алексея, служившего у самого Подтелкова. Как же было ожидать снисхождения Александру Михайловичу, «буржую» и сыну «буржуя»?

Вот и тянулись для Шолоховых сплошной черной полосой страха февральские ночи, а тусклых дней, со звенящей от недосыпа головой, было и не припомнить. Дождались они, едва не получив разрыв сердца, и второго страшного стука карателей в дверь дроздовского куреня — но забрали в этот раз не Александра Михайловича, а старого деда Филиппа Дроздова.

Взрослые старались без крайней необходимости за плетень не выходить — Александр Михайлович, чтобы лишний раз не напоминать о себе, а красивые, хотя и разной красотой, дородная Анастасия Даниловна и тонкая, гибкая Марья, жена Павла Дроздова, — чтобы не соблазнять истомившихся по бабам мужиков-красноармейцев, весьма охочих до казачек. Бегали как ни в чем не бывало по пустым, точно заколдованным злым волшебником улицам (даже дымки над трубами казались недвижимыми) только Миша да его дружки. Встречались, впрочем, им порой и хуторяне — везли на погост хоронить кормильца… И все — в давящей, сжимающей сердце тишине, прерываемой лишь глухими рыданиями баб.

Напрасно красный казак Миронов убеждал Москву, сколь гибельное дело не только для Дона, но и для нее самой она затеяла: кровь пьянила, успехи карательных отрядов внушали безграничную веру во всевластие пули и веревки, такое быстрое по сравнению с утомительной тактикой 17-го года — кнута и пряника. Даже гибель кожаного Свердлова, забитого до полусмерти на митинге в Орле казаками красных полков, узнавшими о том, что делается у них дома, на Дону, в то время как их заставляют проливать кровь за советскую власть, не образумила вознесенных на вершину власти людей.

Гнетущая тишина в донских станицах взорвалась в конце февраля. В страшный час, когда везли за околицу приговоренных, раздался над Плешаковым одиночный выстрел, и сразу же, как по команде, пачками и вразнобой затрещала сумасшедшая пальба. И полетело по улочкам уже забытое казачье гиканье, заметались тени верховых, молниями засверкали шашки над их головами. Затарахтел было, спеша, пулемет, но тут же захлебнулся. Красноармейцы, не успевшие организовать оборону, бежали к хуторскому правлению, где их рубили наскакивающие, казалось, со всех сторон всадники. Дело было кончено еще до рассвета. За окном, к которому припал лицом Миша, вопреки настояниям матери, всхрапывали уставшие лошади, глухо чмокали их копыта, возбужденно матерились казаки.

Дверь дроздовской хаты распахнулась настежь, и вошел сам хозяин, хорунжий Павел Дроздов, небольшого роста, курносый, с пышными пшеничными усами. Зубы его были оскалены, глаза смотрели в одну точку. В правой руке он держал окровавленную шашку, в левой — сорванный где-то с древка красный флаг. Дроздов вытер шашку о флаг, бросил его в угол (Анастасия Даниловна вздрогнула), а шашку с лязганьем вогнал в ножны.

— Паша! — всплеснув руками, закричала Марья. Тонкая, выше мужа на голову, она кинулась к нему на шею, повисла на ней, поджав ноги.

Павел чуток пошатнулся, подхватил жену под спину, прижал ее лицо к грязному полушубку.

— Ну вот и все, — сказал он. — Хана красномордым. Даешь казачьи Советы без комиссаров! Ну, будя, будя…

Вслед за Павлом хата наполнилась гомонящими, пропахшими потом и порохом казаками. Запыхавшаяся Марья тащила откуда-то, покраснев от натуги, ведерную бутыль с самогонкой, казаки пили, не раздеваясь, но не забыв перекреститься, жадно хрустели огурцами. Притопал и посиневший от холода в подвале Чеки дед Дроздов, которому посчастливилось остаться в живых, и сразу, ни слова не говоря, полез на печь. Засиживаться казаки не стали. Павел здесь же, в чадящем свете коптилки, провел совет и послал гонца в соседний хутор Кривский, который тоже восстал, с приказом тамошним казакам идти походным порядком вслед за ним на станицу Еланскую.

Недолго воевал Павел… Смерти, запущенной по донским хатам Троцким и Свердловым, было точно все равно, чья теперь на Верхнем Дону власть, она не хотела останавливаться. Она обошла дроздовский курень во время «расказачивания», но теперь вернулась быстро, словно оставил ей Павел в углу своей хаты кровавую приманку… Анастасия Даниловна сразу же сожгла в печке тот флаг, как сжигают в церкви отслуживший свой срок красный плат, которым вытирают губы православным после Причастия, да, видать, смерть не флаг, в огне не горит… Чуть больше недели прошло, как вспыхнуло восстание, а дроздовскую сотню разбили красные под командованием Сердинова в Вилтовом яру, у хутора Кривского. Пленных не брали.

В сумерках у ворот заржал конь.

— Павел! — воскликнула Марья и бросилась, не одеваясь, на двор.

Оседланный, покрытый пеной конь бил у плетня копытом, но на нем никого не было… Марья села в сугроб.

— Вот и пришла смертушка твоя, ненаглядный сокол мой! — завыла она.

— Ты погоди, погоди, — торопливо забормотала, подбежав к ней, Анастасия Даниловна, — ты разве знаешь, что там у них? Кубыть, спешиться пришлось. Грех это — раньше времени причитать!

— Чую я, Настя, ох чую, — широко, истово мотая головой из стороны в сторону, сдавленно сказала Марья. — Это смерть пришла, а не конь…

Утро не принесло никаких известий о Павле. День выдался чудесный, солнечный, морозный, лед на Дону еще не тронулся, и Миша, тяготясь подавленным настроением в доме, побежал кататься на коньках. Когда вернулся домой, отворил дверь из сеней, во встретившей его тишине сразу почувствовал что-то недоброе. Он вошел на кухню. В печи ярко горел огонь. Возле нее, на полу, на устилающей его соломе, полулежал, плечами подперев стену и согнув в колене ногу, Павел в нательной рубахе — вроде как отогревался. «Ну вот, живой, а Марья убивалась!» — промелькнуло в голове у Миши, но тут увидел он сидящего напротив Павла брата Алексея, повесившего чубатую голову, и все понял…

Через месяц, в апреле, смерть пришла и за теми, кто убивал Павла. Восстал против комиссаров красный Сердобский полк. Часть особистов и ревкомовцев, в том числе и Резника, убили, часть взяли в плен. Пленных вели через хутор Плешаков. Сбежался народ. Марья Дроздова стояла рядом с Мишей у плетня.

— Кум! — вдруг закричала Марья, повязанная, в трауре по мужу, черным платком. — Вот довелось и свидеться, кум!

Тут и Миша узнал среди пленных бывшего машиниста паровой мельницы Ивана Алексеевича Сердинова, хотя и с трудом — часть его разбитого лица была в засохшей крови, а один глаз, кажется, совсем вытек. Марья, задыхаясь, подбежала к бывшему председателю ревкома.

— Где же мой муж, кум? Поведай, как ты его жизни лишал!

Сердинов не успел ей ничего ответить. Марья, обнаружив неожиданную силу, вырвала из рук старика-конвоира винтовку, взяла ее обеими руками за ствол и шибко размахнулась, едва не угодив в голову вовремя отпрянувшему конвоиру…

— Марья! Не бей его! На нем кровь!.. — не помня себя, закричал Миша.

Но Марья уже не слышала ничего, да и не смогла бы остановиться. Она изо всех сил ударила прикладом Ивана Алексеевича в лоб. Приклад отлетел, Сердинов рухнул на землю как подкошенный. Толпа ахнула. Бросив сломанный карабин на землю, с блуждающей по лицу безумной улыбкой Марья вырвала винтовку у другого казака и с необычайной для бабы сноровкой, словно занималась этим всю жизнь, ударила Сердинова штыком под сердце.

Вот когда до Миши дошел страшный смысл скучных слов: «гражданская война».

 

IV

До того, как поселилась на Дону кровь и смерть, Миша, читая в книгах про войны и народные бунты, часто ловил себя на странной мысли, что не верит написанному. Оркестры, гремящие по Москве в августовские дни 14-го года, разодетые толпы с трехцветными флагами, войска, идущие строем к вокзалам, как на смотр, смех, улыбки — тоже не совмещались со словом «война»: все думалось, это какая-то другая война, совсем не та, про которую рассказывал сосед в Каргине, потерявший ногу под Мукденом, и раненые в Снегиревской больнице.

Увидев же войну воочию, Миша теперь читал по-другому и «Севастопольские рассказы», и «Казаков», и «Войну и мир», переживая все заново, узнавая. Он уже не пробегал по диагонали страницы про скромного героя капитана Тушина и его батарею, а впитывал каждое слово, потому что помнил, как в январе 19-го на еланской переправе сломала донской лед и ушла под воду по оси казачья батарея, и седой усатый вахмистр прискакал к братьям Дроздовым, бежавшим с фронта, Христа ради просить о помощи, как они мялись, а вахмистр удивленно спрашивал у них: «Аль вы не казаки? Значит, нехай пропадет войсковое имущество? Я за командира батареи остался, офицеры поразбегались, неделю вот с коня не схожу, обморозился, пальцы на ногах поотпали, но я жизни решуся, а батарею не брошу! А вы…» Дроздовы, три-четыре плешаковских казака и раза в два больше баб, что особенно удивило Мишу, потому что их-то вообще никто не звал, все же помогли батарейцам, сняли с базов плетни и положили под колеса пушек, вытянули их бечевами, пособили ухайдакавшимся лошадям взять подъем. Вахмистр снял шапку, поклонился им в пояс… «А нас бы расстрелять ему надо», — как потом задумчиво сказал Павел Дроздов.

Вымокший по уши, отряхиваясь, как собака, подошел к Дроздовым сосед их, высоченный гвардеец Христан Дударев.

— И скажи, — спросил он у Павла, — на что ему, дураку, эти пушки? Как шкодливая свинья с колодкой: и трудно, и не на добро, а тянет…

Алексей засмеялся, а Павел сердито сказал:

— Кабы все такие были! Вот как надо Тихий Дон-то оборонять!

Гоголевский «Тарас Бульба» прежде казался Мише захватывающей, яркой небывальщиной, но теперь, когда тоненькая смешливая Марья заколола штыком здоровенного Сердинова, когда седоусый, косая сажень в плечах, вахмистр спрашивал, как Тарас, у Дроздовых, казаки ли они, — он понял, что это не сказка. Гоголь открыл ему, что люди, прежде головы не поднимавшие от крестьянских трудов, не терпевшие никаких «глупостев», мешающих делу, а теперь, как Тарасовы птенцы, по первому зову атаманов готовые седлать коней и скакать наметом, вращая шашками над головами, на врага — вовсе не сумасшедшие, они — наследники той запорожской вольницы, ее обычаев и нравов. И было у них то самое товарищество, уз святее которого Тарас не знал, они даже оставили у себя большевистское обращение «товарищ» после того, как восстали в феврале.

Но, видя казачью правду, Миша, благодаря жизни своей в Москве и Богучаре, видел и другую правду, правду мужицкого большинства, задавленного нуждой и колотящегося день-деньской куска хлеба ради, которой он не мог не сочувствовать, потому что волею судеб лишился с раннего детства казачьего звания и всех его преимуществ, был полуказак, полумужик, и беды той и другой стороны в равной мере чувствительно задевали его, а спасительной середины между ними он пока что найти не мог. Казаки отстаивали свою волю — и это ему было понятно, но мужики отстаивали свое право выйти из-под кабалы блестящего желтого металла, за который бились люди, как пел голос в граммофоне купца Левочкина, будто им не за что было больше биться, — и Миша тоже это понимал. Мир был устроен несправедливо: почему, например, родившись казаком, он перестал быть им только оттого, что Александр Михайлович усыновил его, а с другой стороны, чем провинились перед большевиками казаки — тем, что родились казаками? Не знал он ответа на эти вопроса, не знали его и умудренные, пожившие на этом свете люди, убивавшие теперь друг друга.

* * *

Ближе к лету к восставшим казакам прорвалась с низовьев Дона конница генерала Секретева, и фронт снова, как и год назад, ушел на север.

Как-то в сумерках Миша сидел в дроздовском саду, думая о жизни и смерти. Вечер был ясный, прохладный. Он вдыхал запах больших раскидистых вишен у плетня, припорошенных, как снегом, белыми цветами, но самих крон уже четко не различал — границы их по краям уже сливались с темнотой. А там, за деревьями, где начинался откос к Дону, и вовсе была кромешная темнота, пугающая и бездонная, усыпанная звездами, горящими в бесконечности, как лампады в церкви во время всенощного бдения. И странное чувство испытал он. (Кто из нас не испытывал его, сидя ночью у окна, возле горящей лампы: как будто Вселенная начинается не далеко-далеко, за тысячи верст от тебя, а прямо здесь, за окном?) Примерно то же самое ощущение пережил теперь Миша, но только сильнее, потому что сидел не у окна, а лицом к лицу с ночью, принадлежал ночи и от Вселенной его не отделяло ничего, кроме, может быть, шаткого плетня и нескольких вишневых деревьев. Ему показалось на мгновение, что не излучина Дона, не цветущая степь лежит внизу, а весь мир Божий, неизвестно где начинающийся и где заканчивающийся. И тогда подумал он, как зыбко существование людей на земле, как плохо защищены они от хаоса Ночи, от ее ледяного дыхания. Они, такие беззащитные перед громадой Вселенной, ненавидят друг друга, убивают на войне и без всякой войны… С этим чувством он обернулся к освещенному окну, под которым стояла скамейка, и увидел родителей — они сидели, как обычно, за столом в кухне и разговаривали с Марьей. И этот Мишин взгляд на них снаружи, со стороны Вселенной, был словно взглядом на жизнь вообще, на ее тайный смысл и загадку смерти. Разговор родителей и Марьи был не слышен Мише, но от этого еще больше его притягивал. Ему представилось, что они сейчас не просто обмениваются малозначащими словами и фразами — о скотине, о хозяйстве, а терпеливо и спокойно говорят о тех же самых вещах, мысль о которых вихрем пронеслась у него в голове. Он ощутил вдруг, как одинок здесь, наедине со Вселенной, и его неудержимо потянуло к ним, в хату, где свершался сию минуту несуетный и торжественный обряд Жизни.

Миша как бы увидел сотни, тысячи окон, за которыми жили люди, каждый своей, неведомой, но осмысленной жизнью, и представил, что звезды, мерцавшие в пустоте Ночи, это тоже чьи-то окна, тоже очаги какой-то жизни. Всем существом своим он ощутил сейчас Жизнь как перекличку этих огней, дальних и близких, как непостижимую, но неизбежную их связь. Ему захотелось, чтобы отец и мать почувствовали его взгляд и посмотрели на него оттуда, но вместо них повернула голову к окну Марья.

Глаза их встретились. Он увидел, что в них мелькнуло какое-то странное выражение, зрачки ее будто посветлели и на миг стали бездонными, как у персидской кошки. Он отвел глаза. Марью он после убийства ею Сердинова откровенно боялся, а раньше так часто заглядывался с просыпающейся чувственностью на ее ладную фигуру, точеные икры, тяжело колыхающиеся под тесноватой кофтой груди. Он и теперь иногда воровато поглядывал, как она моет пол, высоко подоткнув юбки, или, подобрав их еще выше и выставив на потеху плешаковским зевакам свой неожиданно округлый для своей худобы зад, полощет белье в Дону, — но все это лишь на секунду, так как сразу выскакивала из памяти женщина с искаженным белым лицом, со страшной силой бьющая Сердинова прикладом по голове. Но что-то все равно тянуло Мишу к ней, как тянет смотреть в пропасть. Вот и сейчас он подосадовал, что взглянула на него именно она, разбила своими звероватыми глазами то ни с чем не сравнимое ощущение распахнутости Божьего мира пред ним, не испытанное до этого ни разу, но одновременно и поймал себя на мысли, что думает о ней, о ее налитых грудях, о шее в нежных складках, о гибком, словно туго перехваченном ремнем, стане.

Скрипнула дверь. Знакомые легкие шаги сразу сказали ему, что это Марья.

— Минька! А ты чего здесь один как перст сидишь? — зашептала она.

— Так… — замялся он. — На звезды гляжу.

— На звезды? Ты, казачок такой собой видный, и на звезды глядишь? Али ишо не нагляделся? Ну, давай заодно поглядим, а то твои заговорили меня, ажник в сон клонит. Минь, а у тебя девка-то есть?

Марьина юбка зашуршала, она села рядом. Запах ее волос опьянял, как запах сена, нагретого солнцем. Миша молчал.

— На игрища-то, я видела, ходишь, только парни там все рослые, отбивают, кубыть, девок у тебя? А те, дурехи, не знают, что маленькая блоха больней кусает.

— Никакая я тебе не блоха, — обиделся Миша. — И девки мне твои не нужны. Хожу туда от скуки. Здесь, в Плешках, делать нечего. То ли дело в Москве…

— В Москве оно, конешно… — скалила белые зубы Марья. — В Москве, гутарят, зараз собак едят. Скоро людей начнут. Ты, Миша, не смушшайся, что ростом не вышел, казак ныне на Дону у девок нарасхват. Парней-то ить либо красные побили, либо на войну взяли. Хто на твой рост смотреть станет? Не кручинься, постреленок…

Миша ощутил цепкую руку Марьи у себя на колене и вздрогнул.

— Чего ты, глупый? — Марья ласкающим движением взяла его за подбородок и повернула лицо к себе. — О Сердинове все думаешь? Я знаю, раньше ты на меня иначе смотрел. Думаешь, я его убивать хотела? Не помнила я себя. А и то: пошто он меня в мои-то годы вдовой оставил? Знай, Миня, в гневе страшнее бабы зверя нет. Я не хишшница какая, не душегубка, все бабы в горе не помнят себя. Я ласковая, веселая была…

Миша хотел стряхнуть Марьину руку, а не мог: руки его налились тяжестью, как во сне, когда хочешь ударить обидчика, а не можешь.

Женщина тихо смеялась. Другую руку она положила ему на грудь, расстегнула рубаху.

— Гладкий хлопчик, не замужичел еще…

Миша скрипнул зубами.

— А ты чего томишься? Давай руку свою сюда… — Марья прижала Мишкину руку к своей груди.

— Ты же траур по мужу носишь… — прохрипел он.

— И носить мне его, кубыть, до конца жизни… А кончиться она может ох как скоро… Нравится бабья грудь-то?

Миша, подчиняясь безотчетному желанию, крепко сжал ее персь, не уместившуюся в его ладони.

— Э-э, нет, — тихо смеялась Марья, — так тискаться не положено. Тебя ишо учить надо обхождению с бабами. Мы ить не коровы. Только здесь нам учиться несподручно, да и твои могут по нужде выйти. Пойдем-ка на сеновал. — Она легко встала, пошла, запахивая кофточку.

Миша, как заговоренный, не в ногу двинулся за ней, норовя снова обхватить за талию. Марья с усмешкой через плечо посмотрела на него, зубы ее блеснули:

— Разгорелся? А гутаришь — скушно. Скушно, Миня, в кармане шары гонять. Хозяйство-то без дела пропадает.

Сеновал он помнил, как сплошной горячечный бред. Марья, неожиданно толкнув Мишку в грудь обеими руками, повалила его на сено и умело, быстро, как сестра милосердия с раненого, стянула с него портки, а потом разделась сама, дразня его, ловким змеиным движением бедер освобождаясь от верхней юбки, нижней… Пришла она совершенно нагая, пахнущая неведомым, волнующим женским запахом, легла сверху, прижалась грудью с твердыми сосками. Тонкую сильную руку она просунула ему под шею, затем, точно играя, перевернулась на спину, увлекая его за собой, и уже он оказался сверху, на мягком, упругом, жарком ложе между ее широко разведенных бедер.

— Давай, — шепнула она бесстыдно и горячо, — не боись, соколик, палочку не сотрешь, я зараз — как масло…

Тела их сплелись, превратились в движение, в учащенное дыхание, в полет, как на качелях-лодках — вверх-вниз. Женщина билась под ним как птица, скрипела зубами. Качели взлетали все выше, все быстрее, Миша подумал: еще немного, и душа из него вон, и вдруг в глазах у него потемнело, и он вскрикнул, почувствовав в себе судорожное движение жизни. Она рванулась из него, словно ее стесняли границы человеческой плоти, основательно встряхнув по пути все его тело, и вошла в Марью, застонавшую не размыкая рта. Михаил, как дымящаяся винтовочная гильза, выброшенная из ствола, свалился на сено рядом с женщиной, ощущая в себе бездонную пустоту, вроде той, которая открылась ему недавно в саду.

Марья широко разбросалась на сене, прикрыв глаза. Лицо ее побелело, казалось мертвым, как тогда, когда она убила Сердинова.

— Ты чего? — испуганно шепнул он.

Она лениво, через силу улыбнулась.

— Ничего, не пужайся. Бабье счастье подольше вашего. Ты меня лучше вот так обними. Сладко было, соколик?

Миша пожал плечами. Небывалое ощущение, которое пережил он, едва ли можно было назвать «сладким» или каким-то другим похожим словом.

— Не привык еще. Привыкнешь. — Марья тихонько ласкалась к нему. — Ноне ты, Миня, казак стал. Боле не будешь за мамкину юбку держаться.

Миша сначала усмехнулся про себя: «Разве казаками с бабами на сеновале становятся?», а потом почувствовал, что он и впрямь стал за эти секунды другим: например, уже не боялся Марью за то, что она убила Сердинова, и вообще, ее власть над ним как-то уменьшилась. Он потянулся к ней — уже без робости, без замирания сердца, как тогда, на лавочке, а требовательно, настойчиво. Женщина гибко, умело льнула к его рукам, улыбалась, влажно блестя глазами в темноте. Все повторилось снова.

В тишине они лежали без движения, тяжело дыша. Верхняя губа Марьи покрылась бисеринками пота.

— Коханный мой… — шептала она, теребя Мишины волосы.

Миша, глядя на звезды в прорехах кровли, теперь такие далекие, думал о том, что сегодня ему было дано пережить два сильнейших ощущения: сначала в саду, наедине с бесконечностью, а потом здесь, в сарае, с Марьей. Он не отдавал себе отчета, насколько они противоположны, но смутно понимал, что то, первое, оказалось прервано на чем-то важном, что, возможно, никогда уже в жизни с такой силой не повторится. Марья пришла и забрала у него что-то, что наполняло его неземной легкостью, поднимало над степью, над Доном, а взамен дала то, что заставило его, как зверя, все чувствовать теперь в ночи, каждой клеточкой своего тела, прижало к земле, гудящей где-то от пушечного грома, от топота сотен тысяч копыт, раскаленной от пожарищ, политой кровью, истерзанной, принявшей в себя миллионы убитых, замученных людей, созданных, как и он, по образу и подобию Божию. Тогда, в саду, он был частью Вселенной, а сейчас стал частью Земли, где жизнь и смерть ежесекундно, как мигающие картины в синематографе, менялись местами: кто-то падал, сраженный навылет пулей из дымящегося ружья, а кто-то зачинал жизнь в объятиях стонущей женщины, кто-то оплакивал умершего от голода ребенка, а кто-то, не ощущая вкуса, рвал зубами сочное мясо и пил вино забвения. И на все это молчаливо и бесстрастно глядели звезды, как и на них сейчас сквозь просветы в кровле.

В эту ночь судьба определила границы, в которых будет существовать его душа, всегда готовая подняться над землей, постигнуть непостижимое, но всякий раз останавливаемая могучим земным инстинктом, тянущим его вниз, к круговерти боли и любви, страдания и счастья, жизни и смерти.

 

V

Пролетел год, и Дон обезлюдел. Казаков как огромной косой скосило. Мало кто выжил из тех, что окружали когда-то Шолоховых в Кружилине, Каргине, Вешенской и Плешакове: сгинули Дроздовы — Павел, Алексей и жадная до мужских ласк Марья; все работники отцовой мельницы — Иван Сердинов, весовщик Валентин по прозвищу Валет, братья Бабичевы — Василий и Давид, лупоглазый и чернявый Илья Резник, ушли в небытие вешенские купцы Шолоховы и Моховы, каргинские Левочкины и Озеровы, а дома их спалили дотла; опустели курени соседей — Федора Лиховидова и Христана Дударева… Погибли трое двоюродных братьев Миши — Иван, Валентин и Владимир Сергины, игравшие с ним когда-то у Голого Лога в Порт-Артур, — двое служили у красных, один у белых…

Взрослые казаки, которым посчастливилось выжить, ушли с белыми в «отступ» на Кубань, как отцов друг Харлампий Ермаков, командир повстанческой дивизии, а те, кто перед Вешенским восстанием был мобилизован красными, либо погибли на колчаковском фронте, либо еще не вернулись. Остались старики, бабы, ребятишки да юнцы вроде Михаила. Оседала по весне земля в безымянных могилах, которых стало теперь на Дону больше, чем людей, исчезали небольшие холмики, а то и вовсе проваливались, обнажая белые человеческие кости и истлевшие обрывки обмундирования, а потом все это буйно зарастало сорной травой, напрочь скрывая последнюю память об этих людях — словно не жили они и не умирали. Гулял над станицами и хуторами степной ветер, звенел в выбитых стеклах, трепал покосившиеся плетни, разносил остывший пепел пожарищ. Проходя по заросшей бурьяном рыночной площади в Каргинской, с трудом мог представить Михаил, что до революции каждый месяц, аккурат 18-го числа, бывал здесь шумный базар… Часто вспоминал он в эти дни название одной древней рукописи, о которой говорили им в гимназии: «Слово о погибели Русской земли…» Он понимал, что ему выпало жить во времена, схожие с теми, почти легендарными, когда стирались с лица земли целые государства, исчезали племена и народы. Он увидел то, что посчастливилось не увидеть Гоголю: конец казачества. Неужели память о нем исчезнет, думал он, как исчезают могилы в степи? С той поры, как деникинские войска, отрезанные махновцами под Екатеринославом от прямой дороги на Ростов, через Донбасс заполонили верхнедонские станицы, прошло всего несколько месяцев, а казалось — несколько десятков лет, так далеко ушла вместе с ними прежняя жизнь. Словно сон, вспоминал теперь Михаил разговор, который, подвыпив, вели между собой ноябрьским вечером офицеры, набившиеся на постой в их курене, и то ужасное, что случилось после. Всклокоченные, красные, с расстегнутыми воротниками мундиров, открывавшими нечистые нательные рубахи, они в тусклом свете горящих плошек с жиром говорили, говорили, часто не слыша друг друга, будто словами каждый хотел исправить что-то, что силой оружия уже исправить было невозможно.

— Почему в России большинство населения к нам враждебно?

— Коммунизм — идея новая, привлекательная для простых людей, а большевики ведут хорошую пропаганду…

— Вот-вот. С короткими понятными лозунгами. «Грабь награбленное» — кто может устоять против этого? А наша пропаганда сложна и непонятна мужику…

— Крестьянин отвернется от коммунизма, когда он его узнает. Он тугодум, и, пожалуй, будет поздно — нас уже не будет, чтобы ему помочь…

— Нам вредит грабеж…

— Они ограбили мой дом. Не вижу, почему мне не ограбить их дом.

Из десятка офицеров больше других Михаилу запомнились трое — есаул Терского казачьего войска в черкеске с кинжалом, считавший возможным ограбить чужой дом, если его дом ограбили, молодой подпоручик-артиллерист, который много пил, но мало говорил, точнее — одно только слово: «Жиды», и остроносый, белобровый, с глубоко запавшими, беспокойными птичьими глазами и безукоризненным пробором на голове (Бог знает, как удавалось ему его сохранять в походе) человек с узкими серебристыми погонами военного доктора. Доктор-альбинос был склонен философствовать:

— Человечество создало только три моральных закона. Закон дикаря: «Я украл — это хорошо. У меня украли — это плохо». Прошло много времени, и Моисей дал свой закон: «Око за око». Логично и понятно. Еще прошли века, и Христос сказал: «Любите ближнего». Очень высокий закон, но малопонятный.

— Да, во время войны все законы перевернуты: убей, делай как можно больше вреда и не говори правды… Закон Моисея более понятен, чем закон Христа.

— Жиды.

— Законы для войны — циничны. Говорится, как можно превратить вас в труп, а как нельзя. Дескать, вот так — некорректно, а так — корректно, — язвительно улыбался терец. — Если уж война, то все способы хороши.

— Нет, господа, нужно различать, что полезно, а что нет. Раньше просто уничтожали население, а в современных войнах стараются привлечь население на свою сторону. Пропаганда имеет большое значение.

— Сплошное вранье и демагогия — ваша пропаганда.

— Жиды.

— Я и не утверждаю противного — и насчет пропаганды, и насчет жидов. Пропаганда базируется на глупости и невежестве людей. Но не нужно забывать, что глупость — самая большая сила в мире. Массы глупы и поддаются пропаганде. Вовсе не следует говорить правду, а повторить десять тысяч раз ложь, и массы примут ложь за правду. Это сказал Ленин, а он специалист по лжи и пропаганде.

— Естественно! Революцию сделала ловкая пропаганда левых.

— Хм… Не все, что они говорили, было ложью. Правительство и царь наделали много глупостей.

— Вот видите, вы поддались пропаганде. Конечно, были ошибки, как везде, но не больше, чем во Франции или в Англии. Пропаганда же преувеличивала ошибки и замалчивала успехи. Получалось впечатление гнили. И напрасно. В общем дела шли не так плохо. Россия развивалась гигантскими шагами. Столыпин…

— Собственно, чтобы остановить это развитие, Германия объявила нам войну. Через десяток лет Россия стала бы непобедима. Наши товары стали вытеснять немецкие товары с азиатских рынков…

— Царь был слаб, конечно, был бы лучше Александр III с железным кулаком. Но царь искупил своей смертью ошибки.

— Мы тоже должны искупить свои ошибки, — сказал бледный от самогона доктор. — Безумство двух последних лет толкнуло нас на страшный путь, и нам нет остановки, нет передышки. Мы начали пить чашу наказания и выпьем ее до конца. Мы будем рвать из рук Троцкого пядь за пядью русскую землю. Мы будем завоевывать собственные столицы. И мы завоюем их. Ибо нет страны, которая не имела бы героев, и преступно думать, что Родина после нынешнего поражения умерла. Но главное начнется после. Нужно будет платить за прошлое неимоверным трудом, суровой бедностью жизни. В прямом и переносном смысле слова. Платить за безумство мартовских дней, за безумство дней октябрьских, за самостийных изменников, за развращение рабочих, за Брест, за безумное пользование станком для денег… за все!

Тут старик Дроздов, лежавший на печи в ветхом мундирчике времен войны 1877 года и внимательно слушавший разговор, почесывая у себя в бороде, сказал:

— А через чего воюете? Сами не разумеете! По Божьему указанию все вершится. А всякая власть — от Бога. Кто бунтует супротив власти, идет супротив Бога.

В задымленной хате повисла тишина. Потом кто-то спросил У деда:

— А мы что, по-твоему, станичник, не власть?

— И-эх, — прокряхтел дед. — Какая вы власть? Власть там, где сила. А сила теперь у энтих… — он махнул рукой куда-то на север.

— Вот придет эта сила, стащит тебя с печки и поставит к стенке за штаны с лампасами. Это как будет — по-Божески?

— А то как же! Чего мне небо коптить? Зажился уже. И я земле в тягость, и она мне. Да и какая зараз это жизнь? Иде мои сыны? Я вам, ваш-бродь, так скажу: хучь власть эта анчихристова, а все одно Богом данная. Поднявший меч бранный от меча да погибнет.

— А и впрямь, господа, — сказал пожилой тучный подполковник, который утверждал, что правительство и царь наделали много глупостей, — вы молодые люди, еще верите в победу, в успех, как и полагается в вашем возрасте… Но не забудьте, когда играют в карты или ведут войну, то никогда не известно, как это кончится. Коммунизм еще очень в моде, и повсюду. Помощь союзников? Разве мы ее не видели? Союзники хотят слабую Россию, чтобы попользоваться…

— Все это мы уже слышали, — махнул рукой терец. — Разговорами дело не поправишь. А не пойти ли нам, господа, покурить на свежем воздухе, а то хозяевам, небось, уже дышать нечем.

Офицеры поднялись, стали разбирать наваленные на кровати шинели. Михаил, которому было интересно слушать их разговор, вышел вслед за ними. На улице есаул угощал офицеров душистыми папиросами с длинным мундштуком, предложил и Михаилу. Он, воровато покосившись на окна, взял. Был поздний вечер. Из Задонья доносился орудийный гул. По улочке, мимо куривших у плетня офицеров, тянулись уставшие, забрызганные грязью пехотинцы. Стоя рядом с терцем, Михаил рассматривал искусно изукрашенный кинжал на его поясе.

— Нравится? — спросил тот. — Посмотри хорошенько. — Он вытащил кинжал из ножен. — Не часто можно увидеть такой клинок. Это Кара-Табан, старый и редкий кинжал.

Сталь была темная, как бы в волнах. Михаил с уважением погладил ее.

— Где же вы его купили?

Терец сверкнул глазами, забрал кинжал и вложил его в ножны.

— Я не армянин, чтобы покупать оружие.

Михаил понял, что сказал бестактность, и покраснел.

— Запомни на всю жизнь: оружие не покупают, а достают.

— Как же?

— Получают в наследство, в подарок, крадут, берут у врага в бою, но никогда не покупают. На Кавказе и у нас, терских казаков, это считается позором.

— А разве красть не стыдно?

— Нет. Украсть коня, оружие или женщину вовсе не стыдно. Наоборот… но ты слишком мал еще…

Михаил снова покраснел. Вечно этот малый рост его подводит!

А терец уже забыл про него. Он завел разговор с молодым хорунжим, донцом, тоже разглядывавшим его кинжал, о холодном оружии и сабельной рубке.

Донец удивлялся:

— Почему среди зарубленных нет обезглавленных? Можно ли одним ударом отсечь голову? Видишь иногда прекрасные удары, — он важно подкручивал свои негустые еще усы, — череп рассечен наискось, а вот отрубленных голов я не видел.

Терец вежливо объяснял:

— Чтобы отрубить голову, вовсе не надо слишком сильного удара. Это вопрос положения, а не силы. Нужно находиться на том же уровне и рубить горизонтальным ударом. Если конный противник нагнется, а он всегда нагибается, то горизонтальный удар невозможен. Пехоту же мы рубим сверху вниз. Эх, жаль, если бы подвернулся случай, я бы показал, как рубят голову.

Доктор-альбинос и толстый подполковник слушали есаула с заметным отвращением. В это время два казака вели мимо офицеров человека без шинели, в гимнастерке распояской.

— Стой! — приказал терец. — Это что за гусь?

— Комиссара в плен взяли, ваш-бродь.

— Куда ж вы его ведете? Все хаты и сараи забиты до отказа, самим спать негде. В собачью конуру засунете?

— Там ему самое место! Наше дело доложить, ваш-бродь, а там пусть начальство решает.

— Подведите-ка его сюда, мы с ним побалакаем. А сами покурите пока.

Есаул угостил казаков папиросами, потом вежливо предложил комиссару.

— Веруете ли вы в бессмертие души? — неожиданно спросил он у него.

Комиссар посмотрел на терца исподлобья.

— Вы это к тому, что меня ждет расстрел? Тогда давайте без комедий. Нет, не верю. Я атеист.

— В самом деле? — искусно разыграл изумление есаул. — То есть вот сейчас вы живы, а потом сразу — как в темную яму?.. Брр!.. Впрочем, каждый получает то, во что верит. Верующий — Царствие Небесное, неверующий — темную яму, полуверующий — какую-нибудь пакость вроде вечного кошмарного сна с открытыми глазами. Вы, стало быть, выбрали темную яму… Стоило ради этого делать революцию? Конечно, это дела вкуса… Но в таком случае вы должны быть согласны, что отправить неверующего в темную яму — никакое не преступление. Вы вот на пороге смерти даже о бессмертии души поразмышлять не желаете. Вам, очевидно, все равно — из небытия пришли, в небытие уйдете… Ваша появление на земле было случайно, таковой же, наверное, будет и смерть. Какая разница — годом раньше, годом позже… — Он бросил папиросу и что-то шепнул на ухо донцу.

У Миши шевельнулось нехорошее предчувствие. Хорунжий стал спрашивать у комиссара, кто он и откуда. Комиссар жадно курил, вяло отвечал. Терец зашел ему за спину, бесшумно вытащил шашку из ножен и коротким горизонтальным ударом, почти без замаха, отсек ему голову, которая покатилась по грязи. Тело еще стояло долю секунды, потом рухнуло. Миша, даже не успевший испугаться, смотрел, как загипнотизированный, на шею комиссара: она была толстая и вдруг сократилась в кулак, и из нее выперло горло и полилась черная кровь.

Михаила вырвало. Он упал грудью на плетень, в глазах потемнело. Его подхватили под руки доктор с пробором и немногословный подпоручик, отвели в хату. Отец и мать, бледные, засуетились вокруг него. Доктор открыл саквояж, дал Мише понюхать нашатырю. Александр Михайлович, узнав, в чем дело, схватился за голову.

— Надо уезжать из Плешакова. Бог с ней, с мельницей, все равно отберут. Придут красные, начнут проводить дознание насчет Сердинова и этого человека, подумают, что и мы как-то причастны. Ведь все было около нашей хаты!

— Зверство, в сущности, — сказал враз отрезвевший подпоручик. — У войны свои законы, трудно спорить. Но быть добровольным палачом — увольте, Бога ради.

Вошел есаул. Он держался как ни в чем не бывало.

— Прости, хозяин, — сказал он деду Дроздову. — Знаю, не по-казачьи так платить за гостеприимство. И вы, молодой человек, извините. Не сдержался. Азарт! Всю жизнь от него страдал. Да и ненавижу я этих гадов до судорог. Зубами рвать готов. А насчет комиссара не извольте беспокоиться — я приказал его оттащить отсюда.

— А ты крещеный ли? — спросил у терца дед.

— Ах, оставьте вы эту поповщину! — с досадой махнул рукой есаул. — Ну, конечно, крещеный. Только большевики у меня об этом не спрашивают. Ты вот, дед, заладил: вся власть от Бога. Кем же ты Бога считаешь? Православный царь, стало быть, был не от Бога, а эти вот, которые церкви в нужники превращают, — от Бога?

Дед приподнялся на печи:

— А ты что же, ваш-бродь, думаешь, что без Божьего попущения они смогли бы хучь один храм осквернить? Я смекаю так, что в храме не все ладно было, ежели его супостаты в нужник превратили. Либо кто деньги на него нечистые пожертвовал. Святое Писание как учит? Господь поругаем не бывает. Наслал Он на нас мужиков и комиссаров энтих, христопродавцев, в наказание, чтобы мы, как первые христиане, пострадали очищения ради.

— Вот, господа, — сказал есаул офицерам, — из-за этих разговорчиков мы и просрали Россию. Заметьте, что перед вами не Платон Каратаев, а заслуженный боевой казак, который, как повелось в нашем сословии издавна, должен таких вот, — он указал на Михаила, — не в ножки кланяться учить разной сволочи, а головы рубить предателям, как я это только что сделал. Если бы все наши государи и полководцы, начиная от Александра Невского, одному только благочестию учились, и имени русского на свете давно уже не звучало бы.

Дверь открылась, и вошла раскрасневшаяся, под хмельком Марья, дни и ночи напролет шлявшаяся по офицерским компаниям.

— Страхов-то в хуторе! — пропела она. — Зараз иду, а казаки за ноги краснюка кудай-то тащут — а он без головы! Начисто срублена! Тащут, а за ним след кровавый тянется!

— Это нам, дура, будут головы рубить, как их благородия уйдут, — сказал дед.

— А мине, свекрушка, это без антиреса, будут вам головы рубить али нет, потому как мне-то точно будут. У них ко мне особый счет за товарища Сердинова. Я на хуторе не останусь, в отступ с имя вместе пойду, — она кивнула на офицеров. — Уже договорилась.

Глаза у терца маслено заблестели при виде Марьи.

— А вот вам, господа, и иллюстрация, что стало с казачьим духом на Дону, — сказал он. — Казачка, не раздумывая, взяла оружие, чтобы отомстить за своего мужа, расстрелянного большевиками, а господа старики лежат на печи и проповедуют всепрощенчество. Да если бы каждый хам, что поднял руку на русского патриота, знал, что его обязательно настигнет возмездие — хоть от руки женщины, хоть ребенка, — и духа большевицкого в России не было бы!

— Энто ишо никому не ведомо, — возразил дед. — Когда Подтелкина ихнего вешали, он сказал, что всю Расею не перевешаете. А ить он был прав! Ваша сила их силу не ломит. Они могут всех перевешать, кто супротив них, а вы нет. Только зря грех на душу берете, людям головы срубая.

— Ну-с, ладно, — сказал есаул. — Вижу я, что мое общество вам в тягость, а потому пойду на другую квартиру. Не поминайте лихом. А ля гер ком а ля гер — на войне как на войне!

Он кликнул вестового, чтобы тот собрал его пожитки, и вышел с гордо поднятой головой, на прощание лишь коротко кивнув всем офицерам и щелкнув каблуками. Марья скользнула в дверь вслед за ним. Миша вздохнул. Марью он ревновал. Их звероватая, исступленная любовь по закоулкам сараев прекратилась быстро — как только Анастасия Даниловна, поглядев на враз исхудавшего, с темными кругами под глазами Михаила и на довольно светящуюся Марью, поняла женским и материнским чутьем, в чем дело. Сама она говорить с Мишей не стала, перепоручила Александру Михайловичу. Тот, отозвав его на баз, коротко, но доходчиво поведал о биче всех воюющих армий — сифилисе и о том, что Марья всегда была охоча до военных. Мать же тем временем зажала Марью в угол и предложила ей не портить паренька, на что та с обычной своей наглостью заявила: «Вы бы мне еще спасибо сказали за то, что он не рыскает, как пес, по хутору с высунутым языком, где бы ему нужду справить, а я его по-свойски приголубила! Ить он казак уже, ему девку надо! А што касаемо болезней, Настя, то мне энто даже оскорбительно слышать, потому как после смерти Павла никого у меня не было», — но благодушно согласилась оставить Мишку в покое. «Вы только и ему накажите, пущай ко мне в темных углах не лезет, а то я от мушшинской ласки дюже на передок слабая».

Марья, естественно, утешилась быстро, как только подвернулся ей первый ухажер, а вот Михаил долго страдал по ее гибкому, жаркому телу, нет-нет да поглядывал на нее с вожделением. Марья и в этом находила сладость, смеялась глазами, дразнила Михаила. Отец и мать, ежели замечали эти взгляды, отсылали куда-нибудь Михаила. А вскоре Марья прославилась, от мужиков ей не стало отбоя, и она о Мишке забыла, даже дразнить перестала.

Приехал в Плешаков сам командующий Донской армией генерал Сидорин и вручил Марье медаль на георгиевской ленте, да выдал ей и другим овдовевшим бабам по пятьсот рублей пособия за мужей. Марья и ее сестра пришли на площадь нарядные, в белых длинных платьях с оборками, в черных коклюшковых шарфах в знак траура. Деньги они тут же, на глазах у Сидорина и его свиты, сунули себе за пазуху, при общем хохоте собравшихся. Михаил тоже хотел пойти на площадь, посмотреть на генерала и на награждение, но отец не пустил: «Нечего глазеть на палачей!..»

— Самое ужасное, — нарушил молчание, повисшее в хате, доктор, обращаясь к подпоручику, — что они оба по-своему правы — и старик, и есаул. Но где же общая правда? Вот вы, Мамонтов, говорите — жиды. Что тут можно возразить? Как вспомню их газеты перед революцией и в Феврале — в дрожь кидает. И у большевиков они — в первых рядах. Однако же я видел в Киеве при Петлюре еврейский погром и стал больной. При мне, знаете, пороли шомполом еврея, он так кричал… Визжал по-звериному… А потом уже не кричал, только ухал как-то странно. Он в пальто был, и звук от ударов получался такой, словно ковер выколачивали. Пальто — в клочья. А потом ему попали по голове — и он затих… Только под головой стала растекаться лужа крови. Мучительное воспоминание! Может быть, это возмездие евреям за их грехи, но я бы предпочитал его не видеть. А теперь вот еще это…

— Я не знаю, существует ли вообще какая-то общая правда, — сказал подпоручик, раскуривая папиросу, — да и не мне о ней говорить, а лично для себя один закон на гражданской войне я вывел. Нам, артиллеристам, как вы знаете, редко приходится лично кого-то убивать, но любители расправляться с пленными и у нас находятся. И я заметил — такие долго не живут. Сначала думал — совпадение, а потом стал проверять. Оказалось — действует закон без сбоев, как часы! Убил человека, не угрожавшего тебе жизнью, ограбил кого-то, не будучи голодным, — и, пожалуйста, не завтра, так послезавтра жди костлявую с косой. Словно есть у человека какая-то защита, ангел за правым плечом, а сподличав, он этой защиты лишается. Так и наше дело, наверное: помогают нам небеса, пока мы не оскверняем себя злодеяниями. И, естественно, сам я лично жидов бить не буду — я же дворянин, и другим не советую. Но и говорить о них то, что я думаю, мне никто не запретит.

Скоро деникинцы ушли под приближающийся грохот канонады, а за ними потянулась половина плешаковцев. Шолоховы поклонились деду Дроздову и от греха подальше, оставив даже дом, который строили, пока они жили у Дроздовых, переехали вновь в Каргинскую.

Жили Шолоховы голодно, так как хозяйства теперь у них почти никакого не было. Тимофей Тимофеевич Мрыхин предложил Михаилу за паек учить красноармейцев грамоте в хуторе Латышеве, и он, поколебавшись (как учить, когда сам недоучился?), в конце концов согласился.

Красноармейцы, увидев его в первый раз и узнав, что он учитель, загоготали: «А мы думали, ученик!» Но Михаила так просто было уже не сбить: как-никак, вырос среди людей военного сословия, два с лишним года видел вблизи войну и прославленных командиров и знал, как обращаться со служивыми. Одетый в новенькую гимнастерку, справленную отцом, маленький и прямой, он, улыбаясь, ждал. Когда смех и шутки немного стихли, Михаил негромко спросил: «Кто дневальный?» «Ты и есть!» — снова загоготали новобранцы. Но тут сидевший между ними усатый командир, тоже до этого ржавший, построжел и прикрикнул: «Разговорчики, так вашу перетак! Дневальный!» Вскочил улыбающийся дневальный. «Доложи», — сказал Михаил. «Чего доложи?» — глупо спросил тот. «По уставу доложи. Какой части, какой роты, сколько бойцов присутствует и готовы ли они к занятиям. А то я вижу, что они не готовы. Под конец назовись: дневальный такой-то». Говоря это, Михаил многозначительно посматривал на командира: твоя, мол, работа! Улыбка сползла с лица бойца, он с открытым ртом стал оглядывать класс, загибая пальцы. Теперь уже все смеялись над ним. «Тихо, жеребцы! — сказал командир. — Товарищ учитель, тебя ить оттого и позвали, что оне неграмотные и уставов читать не могут. Оне и считать-то не все умеют. Этот, должно, не умеет. Разреши уж, я доложу». Михаил милостиво кивнул, выслушал доклад, потом сказал: «Впредь прошу назначать в класс дежурного, который умеет считать. Прошу также вас, товарищ командир, подготовить полный список учащихся — для переклички и ведения журнала успеваемости. От себя замечу, хоть это и не мое дело, что основные положения устава должны знать и неграмотные бойцы. Во всяком случае, здесь, на Дону, было так». Командир побагровел. В классе установилась тишина. Михаил, хотя и нервничал, спокойно провел этот свой первый урок, а закончив, не без удовольствия слышал, как расходившиеся бойцы говорили: «Вишь, какова у них на Дону выучка! Сам от горшка два вершка, а туда же: «Дневальный!», «Доложи!»».

Командир, смущенно разглаживая усы, подошел к Михаилу: «Ты, товарищ, справедливо проявил строгость. С имя иначе нельзя — жеребцы и козлы. Поимей только в виду, — он немного замялся, — что и я ить не шибко грамотный. Так что я к тебе тоже ходить буду».

Самое смешное, что до этого дня Михаил не знал, существуют ли в Красной армии дневальные, доклады и уставы. Теперь, когда он понял, что нечто подобное существует, он спрашивал себя: «Чем же Красная армия отличается от царской? Тем, что в ней просто плохо знают то, что хорошо знали в старой? Или тем, что нет офицеров? Но ведь нет только такого названия, а командиры-то все равно есть. Выслужится этот усатый и станет, как братья Дроздовы или Харлампий Ермаков, которые тоже начинали рядовыми. Какой же смысл тогда ненавидеть офицеров?» Из разговоров красноармейцев, бывших у них на постое, Михаил знал, что они не любят не столько офицеров (старых офицеров было много и в Красной армии), сколько дисциплину вообще. А разве армия возможна без дисциплины? И можно ли, упразднив одну дисциплину, одновременно создавать какую-то другую? Получится ли из этого что-нибудь путное? Командир повстанческой дивизии Харлампий Ермаков, который был у них в Каргинской проездом вскоре после воссоединения повстанцев с генералом Секретевым, сказал в разговоре с отцом, что к Красной армии следует относиться иначе, чем к армиям враждебных держав, нельзя расстреливать пленных, в чем он сам был прежде грешен, силой заставлять их переходить на свою сторону, выдавать военную тайну, ведь гражданская война рано или поздно кончится, и кто бы в ней ни победил, останется Россия и останется армия, в которой сойдутся снова бывшие враги, — и хорошо ли, если в ней укоренится привычка к измене, дезертирству, истреблению своих?

Как же красные не понимают таких простые вещей?

Но вскоре Михаил понял, что ошибался. В апреле 1920 года Запад решил узнать, насколько Россия ослаблена гражданской войной. Для этого, как и в прошлые века, была использована Польша, своим воскресением из небытия обязанная Ленину, отменившему 29 августа 1918 года все договоры и акты о разделах Польши, заключенные царским правительством с Пруссией и Австрией. Армия Пилсудского, отлично вооруженная сначала Австро-Венгрией, а потом ее врагами, Францией, Англией и США, вторглась на Украину и повела быстрое наступление. В мае 1920 года поляки взяли Киев. Они брали реванш за давние поражения — еще времен Богдана Хмельницкого. Тогда большевики, с их необыкновенно развитым инстинктом самосохранения, вспомнили о казаках, исторических врагах поляков, крупные силы которых они пленили на Северном Кавказе после разгрома Деникина. Казакам было предложено влиться в Первую Конную армию Буденного для войны с поляками, на что многие из них с радостью согласились.

Пополненная Первая Конная отправилась в беспримерный тысячекилометровый переход с Северного Кавказа на Украину. А 30 мая советские «Известия» напечатали «воззвание ко всем бывшим офицерам, где бы они ни находились».

В обязанности Михаила входило чтение с бойцами «Правды» и «Известий». Он принес газету в класс и целый урок посвятил изучению воззвания и напечатанных здесь же обращений бывших деникинских офицеров, говоривших о том же, о чем думал Михаил — что всем русским солдатам необходимо объединиться для борьбы с врагами России.

Михаил предложил бойцам обратить особое внимание на подпись под воззванием: «Председатель Особого совещания при главнокомандующем А. А. Брусилов, члены совещания А. А. Поливанов, В. Н. Клембовский, Д. П. Парский, А. С. Балуев, А. В. Гутор» и объяснил тем, кто не знал, что Брусилов — это автор самой успешной операции в германскую войну — Брусиловского прорыва — и бывший главковерх до назначения Корнилова, а Поливанов был при царе военным министром, остальные — заслуженные царские генералы, командовавшие армиями.

Эффект оказался поразительным. Красноармейцы сначала отказывались верить, махали руками, потом, после терпеливых разъяснений Михаила, стали чесать в затылках: «Да, видать, совсем на Украине дело плохо, раз снова позвали инералов и офицеров. Довоевались сами с собой — поляк сраный нас за горло хватает…» Михаил слушал их с затаенной радостью — значит, и в этих бесхитростных крестьянских парнях живет дух великой когда-то державы! Через неделю во дворе его остановил усатый командир и сказал, пряча глаза, что с ним хочет поговорить один человек из Вешенской Чеки. Михаил спокойно пошел вслед за ним: ему вроде было не за что бояться Чеки. Но, увидев этого чекиста, он чуть не упал от неожиданности. Это был считавшийся всеми покойником Резник.

— Ты чего это побледнел, парень? — подозрительно спросил Резник.

— Так вас же… убили…

— Рано обрадовались! Я воскрес! Но не ради вашего спасения, — загадочно добавил он, нажимая на слово «вашего». — Пуля на полвершка от сердца прошла. Постой, а откуда ты меня знаешь?.. Э-э, да это же сын плешаковского мельника!.. Контрреволюция — она как сорная трава, — обратился Резник к командиру. — Сколько ее ни выпалывай — за ней молодая поросль лезет.

— Мой отец — не контрреволюционер, — сказал Михаил. Он хотел напомнить Резнику слова Сердинова, что подпольный кружок на мельнице существовал только потому, что Александр Михайлович не доносил на них, да вовремя прикусил язык: при упоминании Сердинова могли начаться расспросы, кто его убил, а Михаилу не хотелось выдавать ни Марью, ни других вдов, участвовавших в расправе. — Между прочим, у моего отца были неприятности после вашего ареста, потому что хозяин мельницы Симонов показал, что не хотел вас брать на работу как пришлого, а управляющий уговорил его.

— Но кто-то же донес на меня?

— Этого я не знаю. Но — не мой отец.

— Э, да вы старые знакомые, — удивленно сказал командир.

— Ты, товарищ, иди. У нас с молодым человеком разговор с глазу на глаз. Вот что, парень, — сказал Резник, когда военный вышел, — сообщили нам, что ты на занятиях по ликвидации неграмотности занимаешься прославлением царских генералов и белого офицерства. Ты знаешь, что за это бывает?

— Вам неправильно сообщили. Мы изучали воззвание ко всем бывшим офицерам Особого совещания при главкоме товарище Троцком и обращения самих офицеров, напечатанные в газете «Известия».

— Я знаю, где что напечатано. Но это обращение бывших царских генералов к бывшим белым офицерам. Никого, кроме них, оно не касается. Свои обращаются к своим на привычном им языке. Они вспоминают «матушку-Россию», которая на самом деле была тюрьмой народов, называют нашу священную классовую борьбу «эгоизмом». Из газеты не следует, что партия согласна с такими заявлениями, просто военное положение вынуждает ее временно допустить существование подобной платформы среди военспецов из бывшего офицерства. Ты что, не заметил, что это воззвание не подписано самим товарищем наркомвоеном? Почему же ты считаешь возможным изучать его с новобранцами Красной армии, как будто они — бывшие офицеры? Тебя этому научил кто-то? Кто?

Михаил полез в свою истрепанную полевую сумку, а Резник вздрогнул и вдруг наставил на него маузер.

— Вы… чего? — с открытым от удивления ртом спросил Михаил.

— Ты зачем туда полез? А ну — руки на стол!

— Да газету вам вчерашнюю хотел показать с обращением самого товарища Троцкого!

Резник, продолжая держать его на мушке, обогнул стол и, приставив холодное дуло к голове Михаила, открыл сумку. Увидев в ней и впрямь газеты, тетради и затрепанный букварь, он немного смутился.

— Приходится держать ухо востро, — пробормотал он, возвращаясь за стол. — Измена Сердобского полка меня многому научила. Партия призывает нас к бдительности. Ну, чего у тебя там?

— Товарищ Троцкий написал: «Все, что есть честного в интеллигенции! Офицерство русское — то, которое поняло, что Красная армия спасет свободу и независимость русского народа! Вас всех призывает Западный фронт!» Что же мне — и это обращение не читать с красноармейцами? Они не сегодня-завтра отправятся на войну с поляками, узнают, что к ним приставили бывших белых офицеров, откликнувшихся на призыв товарища Троцкого, — и что же им прикажете думать? Что это измена? Что приказы таких командиров выполнять нельзя? Мне кажется, что газеты для того и существуют, чтобы вовремя оповещать о подобных событиях.

Михаил поймал на себе взгляд Резника — изучающий, тяжелый, немного, как ему показалось, удивленный.

— Уж не вообразил ли ты, мальчик, что ты — политический комиссар? — зловеще спросил он. — Или ты думаешь, что кроме тебя некому будет объяснить красноармейцам политические задачи военного момента?

— Мне было предписано читать с бойцами советские газеты, — твердо сказал Михаил, — и никто мне не говорил, что в них читать, а что не читать. Если это должны делать комиссары, то я об этом не знал. Я даже не видел здесь никаких комиссаров. Может быть, вот этот, усатый? Но он сам едва умеет читать.

— Да, партийных кадров не хватает, — пробормотал Резник. — Ваши донские орлы постарались. Кстати, что ты там молол на занятиях про преимущества казачьей дисциплины? Тебе нравятся сатрапские порядки царской армии? Ты в ней служил?

— Вы же знаете, что не служил. Но в каргинскую школу, как положено на Дону, приходил урядник, рассказывал про основы службы. Присяга, и верно, была другая, тянуться надо было перед офицерами, а остальное — все то же самое. Разве не так?

— Так или не так — тебе какое дело? У тебя других занятий нет?

Михаил уже устал от этого разговора.

— Ну как же «какое дело», товарищ Резник! — воскликнул он. — Вы вон весь из себя грозный, чуть что — маузер к голове, вас они, естественно, будут слушать и без дисциплины, а мне-то как быть? Я ведь их младше! Они сидят, ржут и пердят… то есть портят воздух, — поправился он. — В царской школе за это секли, а я таких прав не имею!

Резник деревянно захохотал, задрав вверх завивающуюся кольцами смоляную бороду и выпучив еще больше свои глаза с красными прожилками.

— Портят воздух, говоришь?.. Узнаю святую Русь! «Там русский дух, там Русью пахнет!» — Слегка картавый, Резник на слове «Русь» еще больше картавил. — А ты, я вспомнил, в гимназии в Москве учился?

— Да, год. Потом — в Богучаре и здесь, в Вешках. Но — не окончил.

— Понятно. Церковно-приходская школа, гимназия, отец мельник, черносотенное казачье окружение — чему ты можешь научить красноармейцев? Тут нужен грамотный комсомолец, а не выкормыш вроде тебя. Да где их в данное время взять… Ну, ничего, мы это дело поправим. А ты, покуда остаешься здесь, запомни, если хочешь сохранить голову на плечах: политика — это не дело таких сосунков, как ты. Ты, наверное, действительно не с чужого голоса поешь, а сам так думаешь. Тем хуже для тебя. Я теперь за тобой наблюдать буду. Иди.

Михаил вышел, думая, что вот и ему довелось на деле столкнуться с одним из так называемых «жидов-комиссаров», о которых он так много слышал, когда Дон был под белыми и повстанцами. Однако Резник не оставил у него впечатления зловещего всесилия, которое возникало из страшных рассказов про «комиссаров». Обосрался, когда Михаил в сумку полез… Вот смех-то! Хотя спасибо, что не пальнул с перепугу. А он легко сбил с него спесь цитатой Троцкого. Если твердить их большевицкую азбуку, а гнуть свое, то им, оказывается, нечего сказать тебе. «Сын мельника» да «сын мельника»… Однако же надо вступить в этот самый комсомол, чтобы тебе все время не шили «контрреволюцию». Белые уже едва ли вернутся на Дон, некому их здесь поддержать.

В июне Красная армия перешла в наступление, погнала поляков. А вскоре родственники мятежного комдива Харлампия Ермакова получили письмо, что он жив-здоров, служит в Первой Конной армии товарища Буденного, командует эскадроном и бьет шляхту.

 

VI

Михаил недолго учил грамоте красноармейцев на хуторе Латышеве. В конце июня их бросили на польский фронт. Каргинский исполком предложил Михаилу обучать в той же школе неграмотное взрослое население. Он согласился, но исполкомовский паек оказался «пожиже» армейского. Пришлось ему одновременно устроиться делопроизводителем Каргинского Совета, так как Александра Михайловича не принимали ни на какую советскую службу (другой уже не было) из-за мельницы. Несколько преждевременно порадовался исходу встречи с Резником и сам Михаил: когда, как и задумал, подал он заявление в комсомол, чтобы чувствовать себя увереннее с резниками, ему отказали, заявив, что он написал неправду в анкете. Результаты проверки, мол, обнаружили, что он не «сын мещанина», а сын «нетрудового элемента». Возражать было бесполезно. «Сведения проверенные, товарищ».

Подозрительность коммунистов усилилась после того, как вспыхнул в Вешенской пожар и началась вдруг отчаянная пальба. Красноармейцам и чоновцам скомандовали: «В ружье!», в спешном порядке приказали выдвинуться к станице. Но предполагаемого противника не смогли увидеть даже в бинокль. Бежали от своих домов безоружные станичники, даже не пытаясь спасти имущество, огонь бушевал люто, ветер раздувал пламя все шире, пожар перебрасывался огненными шапками с одной крыши на другую и охватил полстаницы. А гасить огонь было невозможно, нельзя даже было подступить к пылающим куреням: из огня шла пальба, как в настоящем бою. Это взрывались пачки патронов, укромно таившихся в каждом доме и под каждой стрехой. А сколько еще на каждом базу было закопано «винтарей» и пулеметов? Жалкая тень былого казачества, казалось бы, осталась на Дону, старые и сопливые, безрукие и безногие, но и те терпеливо ждали своего часа, когда разнесется молнией по хуторам и станицам мятежный клич: «Сполох!», разбудит в них былую казачью удаль, поднимутся все оставшиеся донцы, как один, и выпишут комиссарам мандаты в «штаб Духонина»…

Выгорело полстаницы, это вдобавок к тем полутораста куреням, что сожгли красные еще в прошлом году. Вешенская, по сути, превратилась в хутор.

Аккурат после скандального пожара Михаила освободили от обязанностей учителя латышевской школы для взрослых, нашли замену из кого-то постарше с «правильным» происхождением. Было ли это связано с начавшейся после обнаруженных некстати станичных арсеналов чисткой советских учреждений или с июньской угрозой Резника, Михаил не знал. Но он не унывал. Еще в красноармейской школе он понял, какой редкий товар в нынешнее время грамотность, прочитанные книги да каллиграфический почерк в придачу, приобретенный в гимназии. Не получилось учительствовать в Латышеве, так ведь и в каргинской начальной школе нехватка учителей. А еще есть в исполкоме культпросвет, да кому там работать? Тут ведь не просто грамотный человек нужен, а с «идеями». До революции на Дону в народных театрах спектакли ставили для казаков, а теперь стало некому. А театр — это здорово, Михаил полюбил его в Москве больше синематографа. Пошел он в культпросвет и предложил: давайте возобновим народный театр, привлечем молодежь, агитационные пьесы будем ставить. «А кто их будет писать?» — спросили у него. «Зачем писать? Надо приспосабливать к нуждам момента известные произведения. Вот, например, рассказ Чехова «Злоумышленник», где мужик гайки с рельсов отвинчивает, чтобы пустить их на грузила, и никак не может понять, что совершает преступление. А разве у нас эти гайки не отвинчивают, железа-то ведь полная нехватка? Отвинчивают, а сами хотят по железной дороге за солью и сахаром к таврича-нам ездить! Писать такие постановки я сам берусь». — «А сумеешь?» — «Попробую!» — «Ну, давай». Что Михаилу нравилось в новой власти, так это то, что к образованию, а пуще того к пропаганде, она относилась серьезно и малейшую возможность сделать что-то в этой области использовала.

Принялся он за это дело с большим подъемом. Изнывающая от скуки, обостренной вечным недоеданием, молодежь толпой повалила в кружок, разместившийся в здании бывшего синематографа (или, как его называли в Каргинской — «Французского электробиографа «Идеал»»). Падали от смеха, когда читали «Злоумышленника» на голоса. Особенно смешно звучала фраза «злоумышленника» Дениса Григорьева в исполнении базковского друга Миши Феди Харламова: «Ежели б я рельсу унес или, положим, бревно поперек ейного пути положил, ну, тогды, пожалуй, своротило бы поезд, а то… тьфу! гайка!» Следователя играл сам Михаил.

На премьере «Злоумышленника» клуб был битком набит, сидели на полу и в проходах. Гогот стоял немыслимый. «Ну, Миня, уважил! — говорили старики, отирая рукавами вышибленные смехом слезы. — «Мы ведь не все отвинчиваем… Оставляем…» Ах, шельмец!» В то же время Дениса Григорьева, как и полагал Михаил, зная психологию станичников, жалели: «Смех смехом, а вот зараз невода надо делать, чтобы рыбкой в Дону разжиться, где грузила взять? Денис энтот истинную правду сказал — на кажный, почитай, штук десять гаечек требуется. Он-от впрямь мог свинца прикупить, а нам хто продаст? Весь свинец в державе на пули извели…»

После шумного успеха «Злоумышленника» Михаил стал в Каргинской знаменитостью. От девок ему отбоя не было, тем более что молодухи, которым довелось побывать вместе с ним вечерами за околицей, пустили вслед его драматургической славе слух, что не вышедший ростом мельников сын с бабами умеет обращаться не по летам. Сказывалась Марьина школа. Вскоре от девок и жалмерок Мишке пришлось даже прятаться: прогуливались как бы невзначай в обновах возле его куреня или клуба, выступая павами, призывно поводя огненными очами на окна, мол: «Выдь на час!». «Нет уж, всю каргинскую делянку мне не перепахать, сдохну! — думал худой и почерневший Мишка. — Механизм изношен до крайности, как говаривал покойный Сердинов!» А то еще припрутся на репетицию в народный дом, но в труппу не записываются, сидят, наряженные, как на посиделках, подсолнухи щелкают да неприличные бабьи шуточки отпускают. Сами не занимаются и другим не дают.

Покончив со «Злоумышленником», Михаил приступил с помощью Тимофея Тимофеевича Мрыхина к чеховским водевилям, которые пользовались среди станичников столь же большим успехом, а потом, изучив уже вкусы своих зрителей, любящих всякие жизненные подробности, попробовал большую пьесу Островского из купеческой жизни. Прошла и она «на ура». Вскоре он, натренировав руку на инсценировках, захотел написать что-нибудь свое. В пролеткульте как раз просили «представить» агитационную пьесу о гражданской войне, да где ж ее взять? Современные пьесы прочесть ему было негде, да и не знал Михаил, существуют ли они вообще. Тогда решил он написать ее сам, выдав в культпросвете за чужую. Называлось первое произведение его «Генерал Победоносцев» и повествовало оно о победе красных на Дону и бегстве белых, преданных своими генералами.

Станичникам пьеса явно не пришлась по сердцу, хотя они и вида не подавали, а вот красноармейцы и иногородние сильно хлопали. Так он на своем опыте испытал, что есть пресловутый классовый подход в искусстве. Дебют и самому Михаилу не очень понравился, и не потому, что «Победоносцев» ему показался плох или он на самом деле сочувствовал больше белым, чем красным, а потому, что он, наблюдая со сцены за зрителями (Михаил играл генерала), сделал для себя простой, но оставшийся неизменным до конца его жизни вывод: искусство должно существовать для всех, а не для какой-то определенной, пусть даже большой группы людей.

Следующая пьеса Михаила называлась «Необыкновенный день» и была вариацией на тему фонвизинского «Недоросля». Современного Митрофанушку играл он сам. Снова веселились все, как на «Злоумышленнике» и чеховских водевилях, — и станичники, и иногородние, и красноармейцы, и исполкомовцы. Откуда ни возьмись, появился на представлении мрачный, как обычно, Резник — сидел в первом ряду, внимательно смотрел, даже похлопал в конце, но разговаривать с Михаилом, как в прошлый раз, не стал, сразу уехал. «Лично проверял, — понял Михаил. — Неужели закроют театр?» Но хорошо уже было то, что Резник приехал на «Необыкновенный день», а не на «Тараса Бульбу», которого теперь задумал поставить Михаил. Опыт общения с Резником, хотя и недолгий, подсказывал ему, что едва ли чекисту понравится такая пьеса.

 

VII

«Тарас Бульба» стал вершиной театральной деятельности Михаила. Правда, не всем зрителям удалось досмотреть его до конца…

Вначале публика, как всегда, веселилась, и было от чего. Дело в том, что тесный клуб не позволял, естественно, Михаилу ставить конные сцены, но что за пьеса о малороссийском козачестве, если в ней не появляется верховой? Вот и предусмотрел Михаил пару выездов Бульбы на старом смирном коне, которого привел из своего куреня один из артистов. Поскольку за сценой не было места, где бы могли поместиться конь и всадник, то въезжал бравый полковник через центральные двери по заранее расчищенному проходу и поднимался на сцену по приготовленным для этого сходням. Таким же манером он убирался восвояси, прочитав с седла Тарасов монолог или зарубив какого-нибудь ляха. Зал шумел, гоготал, сраженный наповал этим новаторством. По пути конь ронял на пол свои пахучие яблоки, что придавало представлению еще большую достоверность. «Не пустил бы он зараз струю в публику! — громко острил кто-то. — Умоет ить, милосердный Боже, с головы до ног!»

Но вскоре в зале установилась мертвая тишина, прерываемая лишь бабьими всхлипываниями. В глазах стариков и инвалидов тоже стояли слезы. Героический эпос Гоголя разбередил их сердца. Со сцены поминутно звучали запрещенные слова «козак», «козачья воля», выбирали атаманов, доставали спрятанное оружие, собирались в поход, бабы провожали на войну своих мужей и детей… Выступление запорожцев против ляхов очень напоминало прошлогоднее Восстание. Представление было в самом разгаре, когда откуда ни возьмись налетели на Каргинскую махновцы.

За стенами народного дома вдруг затрещали выстрелы. Народ повскакивал с мест. Двери с треском распахнулись, и въехал, как и Бульба давеча, верховой. Внешне он очень смахивал на Тараса — и папахой с висячим верхом, и жупаном, и шароварами, и гайдамацкими усами. Все, как один, сказали: «A-а!..» и стали снова рассаживаться, полагая, что и пальба, и очередной конный въезд — часть представления. Но вслед за всадником в дверной проем просунулись винтовочные стволы, а за ними — усатые красные морды. Зазвенели стекла, в окно с ходу въехала труба пулемета «гочкис». Зрители посмекалистей попадали на пол. Военные и совработники, которые не поспешили сразу выскочить наружу из-за волшебной силы шолоховского искусства, схватились за оружие, но не решились открыть стрельбу в зале, полном баб и детей. Махновцы разоружали их и выводили на улицу. Там, судя по периодически бухавшим выстрелам, их без лишней волокиты расстреливали.

Верховой, сдвинув брови и жуя ус, таращился на юных артистов, которые теперь замерли в позах, больше напоминавших финальный эпизод из другого произведения Гоголя — «Ревизора». Старый Тарас, с висячими усами из пакли, стоял, сжимая ружье, над телом убитого им сына Андрия, а мнимый мертвец поднял голову и круглыми глазами смотрел на махновцев. Тут же был и Остап (Мишка), с протянутыми к Тарасу руками (просил похоронить брата).

— Шо цэ такэ? — спросил всадник. — Чого воны там працують? Воны махновцив грають? Або пэтлюровцив?

— Запорожцев, — упавшим голосом сказал кто-то. — «Тараса Бульбу»…

— Запорижцив? — уважительно молвил хлопец. — Дуже занятно! Цэ гарны козаки булы. Ну шо, громадяне, комиссары туточки ще е?

Зал молчал. Рядом с верховым появился небольшого роста щупловатый длинноволосый человек в казакине с синими «разговорами» и заломленной назад папахе. Тронутое оспой безусое лицо его с родинкой над верхней губой можно было бы даже назвать приятным, кабы не беспокойные глаза, живущие отдельной жизнью от хозяина. Такие, словно обшаривающие тебя, зрачки Михаил видел у московских босяков. Человек в казакине сказал что-то верховому. Тот спешился, бросил поводья кому-то из хлопцев и вразвалочку пошел на сцену.

— Спокийно, громадяне! — провозгласил он оттуда. — Батька Махно зараз з вамы будэмо бачить запорижцив. А потим ласково просимо на митинг. — Он спустился и, действуя ножнами шашки, как метлой, стал расчищать первый ряд, где сидели деды и мелюзга.

— Постой, товарищ Лепетченко! — высоким голосом сказал щуплый человек, который, по-видимому, и был батькой Махно. — Треба уважать донских стариков.

Лепетченко взял за шкирку и посадил назад деда, которого только что взашей вытолкал. Голова у того тряслась. Махно, заметно прихрамывая, пошел в первый ряд, за ним потянулась его свита, весьма разнообразно одетая: кто-то обычно, как все военные в ту пору, кто-то по-гайдамацки, навроде Лепетченко и артистов на сцене, кто-то — человек семь — были даже в «цивильном» — пиджаках, галстуках и шляпах, все немолодые, очкастые и бородатые, а один, длинноволосый, как сам Махно, матрос в бескозырке носил под расстегнутым, буржуйского покроя плащом австрийский гусарский мундир, препоясанный алым кушаком. Большинство этой публики, что поразило Михаила, было, судя по внешнему виду, соплеменниками неистового Резника — дело неслыханное в окружении степных атаманов, у которых за одни очечки — «распыл»! Сзади всех шли две смазливые молодые женщины, по виду хохлушки, в хороших платьях городского фасона, но в платках, повязанных по-дорожному, как у крестьянок. Они все расселись в первом ряду, рядом с одиноким дедом, помимо своей воли представлявшим здесь донских стариков. Махно с подчеркнутым уважением пожал ему руку. Махновцы попроще разместились в проходе.

— Давай, хлопци, — махнул Лепетченко рукой артистам.

Мишка глянул в боковой вход, где должен был стоять артист, счетовод Алешка Триполев, которому следовало вбежать сейчас с репликой. Но его уже и след простыл. Тогда он сам закричал, сделав шаг к Тарасу и по-прежнему протягивая к нему руки:

— Где ты, батьку? Ищут тебя козаки. Уж убит куренной атаман Невылычкий, Задорожний убит, Черевыченко убит. Но стоят козаки, не хотят умирать, не увидев тебя в очи; хотят, чтобы ты взглянул на них перед смертным часом!

Впавший в столбняк Тарас очнулся и заорал:

— На коня, Остап!

Махновцы одобрительно загудели, как потревоженный улей. «Цивильные» презрительно улыбались. Махно казался непроницаемым.

Размахивая саблей, Михаил молил Бога, чтобы из-за кулис выскочили сражающиеся стороны — «козаки» и «ляхи», а то как же им вдвоем с Тарасом изображать битву и его, Остапово, пленение? А обрывать резко пьесу нельзя, махновцы могут от разочарования угостить их шомполами. Он облегченно вздохнул, когда человека четыре все же появились, дико озираясь, из-за кулис. Сцену кое-как закончили. Михаил задернул занавес из бабьего ситца и побежал в артистическую собирать свою забившуюся по углам труппу:

— Вы чего, казаки? Надо играть, а то они нас зараз всех постреляют! Это ж зверье! Там сам Махно сидит со шмарами своими! Пошли! Следующая сцена — пробуждение Тараса!

Немного их Мишке удалось расшевелить. Играли, конечно, не с таким подъемом, как до фантастического появления махновцев, но все же сносно. Казнь Остапа поневоле вышла удачной, так как, играя, артисты, видимо, думали о происходящем снаружи, где продолжали греметь выстрелы карателей. Когда же привязанный к пыточному колесу Мишка воскликнул: «Батька! Где ты? Слышишь ли ты?», Махно неожиданно, к конфузу Тараса, ответил со своего места:

— Слышу!

Какой-то махновец громко всхлипнул. Другой заорал:

— Батькови здравствовать!.. Хай живе вильна Украина!

Михаил, поняв по лицам своих артистов, что действие из-за вмешательства первого ряда партера застопорилось, догадался повторить вопрос — с еще большим надрывом. Батька из Гуляй-Поля на этот раз смолчал, дав возможность ответить мнимому Тарасу.

Малость поднаторевший в культпросвете в политической грамоте, Мишка исключил из своего «Бульбы» еврейские сцены да знаменитые слова Тараса: «Постойте же, придет время, будет время, узнаете вы, что такое православная русская вера! Уже и теперь чуют дальние и близкие народы: подымается из Русской земли свой царь, и не будет в мире силы, которая бы не покорилась ему!..» Последний монолог старого Тараса в интерпретации Михаила звучал так: «Прощайте, товарищи! Вспоминайте меня и будущей же весной прибывайте сюда да хорошенько погуляйте! Что, взяли, чертовы ляхи? Думаете, есть что-нибудь на свете, чего бы побоялся козак?.. Уже и теперь чуют дальние и близкие народы: подымается из Русской земли товарищество, и не будет в мире силы, которая бы не покорилась ему!..»

Он убедил пролеткультовцев в политической целесообразности такого конца: во-первых, призыв Тараса к козакам разбить ляхов будущей весной соответствует нынешнему положению на польском фронте, когда удачи Красной армии временно сменились неудачами, во-вторых, упоминание Тарасом в своем последнем слове товарищества послужит явным намеком на теперешнее товарищество, большевистское. Пролеткультовцы согласились. Но теперь, когда дело шло к концу спектакля, Михаил с тревогой думал: а не шепнуть ли из-за кулис Тарасу, чтобы он опустил слова о Русской земле? Он не знал хорошенько, какие идеи, кроме пресловутой анархии, проповедует Махно, но, глядя на его характерную свиту в первом ряду, на «щирых» гайдамаков, густо чадящих махоркой, смутно догадывался, что это не «русская идея». С другой стороны, испортить эту лучшую из его постановок, закончить обычными хвастливыми словами о том, что нет ничего на свете, чего бы побоялся козак? Ведь те же махновцы — смотрят, как дети, вместо того чтобы заняться любимым делом — грабежом! И не про них ли сказано у Гоголя, что и у последнего подлюки, каков он ни есть, хоть весь извалялся он в саже и поклонничестве, есть крупица русского чувства? Кто ж им поможет ее найти? Нет, будь что будет! Уж коли начали они играть одно, трусливо, несмотря на изменившиеся обстоятельства, играть другое!

Это было его второе кредо в искусстве, столь же нечаянно обретенное, как и первое.

Он не ошибся: когда упал занавес, махновцы хлопали громче всех (станичникам, правда, было не до оваций — думали, что теперь делается с их куренями). Махно с тем же непроницаемым лицом тоже вежливо пошлепал костлявыми ладошками. А вот «пинжачные» не аплодировали, один даже громко гаркнул: «Шовинизм! Из России подымается только угнетение!» Михаил со всей труппой вышли, как положено, раскланялись. Красавица Настя Попова, дочь того самого Дмитрия Евграфовича из Ясеновки, игравшая «прекрасную панночку», тряслась от страха. «Не бойся, — шепнул ей Миша, — будем выходить все вместе, тебя в середку затолкаем и ко мне отведем. Не посмеют при всем честном народе приставать».

Махно неторопливо поднялся со своего места и взошел на сцену.

— Хто это написал? — спросил он. Одной рукой он подбоченился, другую положил на лакированную крышку маузера.

В зальце повисло молчание. Михаил, набравши воздуху в грудь, шагнул из-за кулис.

— Сочинение Гоголя. Постановка моя.

Теперь они стояли на сцене вдвоем, друг против друга, одного примерно роста. При слове «Гоголь» какое-то смутное воспоминание мелькнуло на лице Махно.

— Гоголя?.. — переспросил он, мягко, как все хохлы, выговаривая букву «г». — Гоголя мы знаем. — Он посмотрел прямо в глаза Михаилу своими самостоятельно живущими на лице зрачками. — Ты коммунист? комсомолец?

— Нет, — облегченно сказал Мишка. Вот уж не было счастья, да несчастье помогло!

— Проверим! Все списки теперь у нас! Как фамилия?

— Шолохов Михаил.

— Петренко! Сходи проверь. А может, ты из кадетов, что подпускаешь здесь москальского шовинизму?

— Нет, я из мещан. Что такое шовинизм, я не знаю.

— Батька, не лютуй! — закричал кто-то из махновцев. — Добрая пьеса! Нехай гуляет хлопец.

Другие одобрительно загудели.

— Пьеса добрая, — спокойно согласился Махно. — Но конец у нее поганый. Нет никакого русского товарищества, а с товарищами-большевиками нам не по пути. Вот у нас, в Махновии — товарищество! И у вас на Тихом Дону — товарищество! А в России все рабы — снизу доверху.

— Гоголь продал свое перо русскому царизму! — снова гаркнул «пинжачный».

— Вот-вот, — обрадовался поддержке Махно. — Мы у себя в культпросвете ставим другие пьесы: Тараса Шевченка, Лэси Украинки. Там все правильно, без шовинизма, про вольных людей. Хочешь к нам?

Мишка осмелел.

— А если снова вернутся кадеты, то мне надо будет идти к ним и ставить «Жизнь за царя»? — спросил он. — Нет, мне и при своем театре хорошо.

— «За царя», хлопче, у нас расстрел. А кадетов мы побили. Теперь очередь коммунистов. Ты иди ко мне в штаб, подожди, пока я митинг кончу. Я с тобой трошки погутарю. Лепетченко! Проводи.

— А артистам можно идти?

— Можно. — Батька вытащил из кармана пачку керенок, сунул Михаилу. — Дай каждому по сто рублей. Пусть помнят батьку! Себе тоже возьми.

На ассигнациях был оттиснут штамп: «Гоп, кума, не журись, у Махно гроши завелись».

— Благодарствуйте, мне не надо, — сказал Мишка, — я паек получаю. Вот артисты — другое дело.

— Вольному воля.

Михаил отдал деньги за кулисы Тарасу — агроному Милешкину, шепнув:

— Никому не раздавай, снесешь их потом в ревком. Настю не бросайте, ведите в мой курень!

Махно тем временем, широко расставив ноги, не мигая, глядел в зал. Руки его были заведены за спину.

— Станичники! — наконец сказал он. — Кто сегодня первый враг трудового крестьянства? Коммунисты. Были кадеты — я их разбил. Это ведь мои хлопцы шли через Сиваш! — Он ударил себя кулаком в грудь. — Что же сделал Фрунзе? Вероломно напал на нас, когда стояли мы в Крыму на отдыхе! Но он не знает батьки Махно. Вчера я был в Крыму, а сегодня пришел поднимать Дон!

Михаил, как был в Остаповых лохмотьях, спустился со сцены и пошел в сопровождении Лепетченко к выходу. На улице валялись трупы чоновцев и ревкомовцев, с которых сняли даже исподники. С гиканьем носились в разные стороны конные махновцы, меча из-под копыт грязный снег. Штаб свой Махно разместил в ревкоме. Возле крыльца, подтекая кровью, лежал зарубленный продкомиссар. Вслед за Михаилом и Лепетченко шли две девушки в платках, которые сидели на представлении в первом ряду вместе с махновской «головкой». Они равнодушно, прихватив пальцами подолы юбок, обошли лужу комиссарской крови, словно это была обычная уличная лужа. У Михаила нехорошо засосало под ложечкой. «Господи, выйти бы отсюда живым! — подумал он. — У них жизнь человеческая — ничего не стоит…»

В сенях развалился на стуле махновец с винтовкой, от которого крепко пахло сопревшими портянками. Рядом сидел полный человек с серым лицом, лысина которого от уха и до уха была прикрыта длинной, цвета воронова крыла прядью. Завидев девушек, плешивый вскочил и бросился жать им руки.

— Галечка! Фенечка! — лепетал он. — Вы-то знаете, как я верен батьке, как люблю и уважаю вас… Не знаю, что со мной случилось, прямо какое-то затмение нашло… Галина Андреевна, если бы вы сказали батьке… Еще вчера мы с вами так мило ужинали, играли в «дурачка»…

— Не хвылюйтесь, товарищ Лашкевич, — ровным голосом сказала девушка, названная Галиной Андреевной. — Нестор Иванович справедлив.

— Да-да, конечно, — без особой надежды в голосе произнес Лашкевич, — но все же — Галечка, Фенечка… Нестор Иванович прислушивается к вам… Товарищ Лепетченко, ты-то мне веришь? — спросил Лашкевич у Мишкиного конвоира.

Лепетченко побагровел и с натугой, так что, казалось, шейные позвонки хрустнули, отвернул голову от серолицего.

— Постереги, — кивнул он хлопцу с винтовкой на Михаила.

— Слухаю, — равнодушно ответил тот.

Лепетченко ушел, звеня длиннющими, увенчанными звездами шпорами. Михаил присел на скамью рядом с Лашкевичем, который продолжал умоляющими собачьими глазами глядеть на Галю и Феню. Те, не обращая на него никакого внимания, пошли осматривать разгромленное махновцами, усыпанное бумагами помещение ревкома. Хлопец зевнул и, привалившись спиной к стене, затянул вполголоса «веселую» песню:

Хлопнула входная дверь, и тяжелыми быстрыми шагами вошел тучный, краснолицый, с буйными кудрями человек, уколол Мишку, как шилом, маленькими пронзительными глазками.

— Это что за босяк? — наставив на Мишку палец-сосиску, спросил он у часового. Тот меланхолически пожал плечами:

— А пес його знае. Лепетченко привел.

— Ну, нехай таких оборванцев Лепетченко и допрашивает. А ты, товарищ Лашкевич, ходи сюда.

Лашкевич поплелся вслед за тучным в комнату, где, по странному совпадению, раньше сидел представитель Дончека. Галя и Феня вернулись в сени, присели рядом с Михаилом.

— Не журись, хлопчик, — сказала Галя, заметив подавленное состояние Михаила. — Тоби никто не тронет, колы будэшь слухать батьку. Це вин тому, — кивнула она в сторону Лашкевича, — залышилось життя на пивгодыны, вид силы — на годыну.

Говоря так, она, наверное, хотела успокоить Мишку, но этого, естественно, не получилось.

— А вы откуда знаете? — спросил он.

Галя криво улыбнулась.

— Та уж знаю.

Дела товарища Лашкевича и впрямь, были, по-видимому, не очень хороши. Через незатворенную дверь было слышно, как его допрашивал багроволицый.

— Батька отдал тебе на сохранение четыре с половиной лимона керенками. Где они?

— Я намерен представить подробнейший отчет об использовании денежных сумм, — лепетал Лашкевич. — Дай мне время, как я могу сказать вот так, с ходу?

— Как тратил, сука, так и скажи. У тебя нашли сто пять тысяч рублей. Где остальные?

— Я раздавал по сто рублей партизанам и сочувствующим. Требование политического момента…

— Эти партизаны уже пришли к нам. И знаешь, что они нам рассказали? Ты в Большом Яниселе, пока мы кровь проливали, швырял деньги пачками, устраивал там, падло, балы, вечеринки, делал богатые подарки своим марухам, платил им по двести тысяч за ночь… Что скажешь?

— Было, было пару раз, каюсь, но все остальное — злобные наветы! Это ж я на радостях, что удалось вырваться из чекистских застенков, не каждый день такое удается, но я все, все возмещу…

— Я не знаю, в каких ты был чекистских застенках, но от меня ты точно не вырвешься. Давай сюда свои паскудные руки. — Были слышны возня и сопенье. — Слушай приговор. Комиссия рассмотрела твое дело и приговорила тебя к расстрелу.

— Я хочу видеть батьку! — закричал несчастный Лашкевич. — Какая еще комиссия? Ты не имеешь права, палач!

Загремел стул. Кудрявый вышел в сени, открыл входную дверь.

— Гаврик! — рявкнул он.

Вошел махновец в широченных галифе из зеленого бильярдного сукна. Он был явно навеселе.

— Приведи в исполнение, — приказал тучный.

— Есть, — приосанился Гаврик. — Товарищ Лашкевич! Выходь до цугундеру!

— Никуда я не пойду! — зарыдал Лашкевич. — Я идейный анархист! Вы не имеете права!

— Ну и не ходи, — сказал кудрявый. — Мы тебе вдарим в голову из винта прямо здесь, а Галя и Феня будут смотреть на твои разбросанные мозги. Хочешь? Выходи, гад!

Лашкевич со связанными руками по стенке выбрался из кабинета. Ноги его явно не слушались, отклеившаяся от лысины прядь болталась где-то за ухом.

— Галя, — прохрипел он, — сбегай, Христа ради, за батькой, скажи ему…

— Батька зараз гутарит на митинге, — таким же ровным, как и давеча, голосом ответила Галя. — А приговор вам вин вже утвердив.

— Когда?

— Вчера.

— Вчера? И вы, и вы… уже знали об этом, когда ужинали со мной?

— Так, — спокойно сказала Галя.

— Как же вы могли?

— А вы, товарищ Лашкевич, кликнулы нас вечерять, щоб вас не вбилы? Казалы бы, мы бы не пийшлы, — холодно промолвила Галя.

Гаврик достал из кобуры наган и ткнул Лашкевича дулом в спину.

— Ходи.

Далеко Гаврик приговоренного не повел, остановил его прямо под окнами штаба, направил наган в грудь и спустил курок. Выстрела не последовало — видимо, случилась осечка. Рот Дашкевича сделался квадратным от ужаса. Гаврик нажал курок второй раз — и снова осечка. Состроив обиженное лицо пьяного человека, он стал, матерясь, ковыряться в револьвере, а Дашкевич, вдруг придя в себя, со всех ног пустился наутек, держа связанные руки перед собой.

— Тримай його! — заорал обмишурившийся Гаврик.

Махновцы, стоявшие на площади, срывали с плеч винтовки и навскидку били по Дашкевичу, но без видимого успеха. На счастье Гаврика, из клуба возвращался верхом Лепетченко, он, пришпорив коня, в два счета нагнал Дашкевича и сбил выстрелами из нагана. Когда он упал, Лепетченко спешился и пустил ему последнюю пулю в голову. Дашкевич дернулся и затих. Все это произошло даже раньше, чем за полчаса, предсказанные Галей.

Лепетченко спрятал дымящийся наган и, держа на поводу коня, вразвалочку направился к штабу, за ним тащился Гаврик.

Багроволицый вышел на крыльцо.

— Товарищ Лепетченко, шмальни и в Гаврика, пожалуйста! Пользы от него нет никакой! Он, гад, зальет свои зенки, а наган у него заржавел уже!

— Чуешь, шо вин, собака, мэни казав, колы я його пийшов добиты? — спросил Лепетченко.

— Что? — без особого интереса спросил тучный.

— «Зато пожил!» Вот сука!

Тучный оглушительно захохотал, держась за бока.

— А шо? Вин прав, — с вызовом сказала доселе молчавшая Феня. — Помре, як собака, а пожив добре, як пан. А мы живемо, як собаки, а як будэмо вмирать, никто не розумиэ.

Багроволицый покосился на нее.

— Помолчи-ка.

На улице показался батька со свитой. Выражение лица у него было брюзгливое.

— Не нравится мне дух на Дону, — начал он прямо с порога. — Кадетский! Два человека только в армию записались, да и то один без коня. На ссыпной пункт свое зерно забирать не идут, все равно, говорят, потом обратно возить. Ну что ж? Возьмем мы фуражом. Выставил им тачанку с мануфактурой — не подходят: не хотим, мол, за нее от большевиков смерть принимать. А что смерть? Зараз везде смерть. На Украине только помаши штукой сукна — толпами сбегаются. А у этих так — чтобы и сегодня было хорошо, и завтра было хорошо. А кто знает, что будет завтра? Живи сегодня!

— Аашкевич вже пожив, — съехидничала Феня.

— При чем здесь Аашкевич? Он своих же братов обокрал. Это ты за ним гнался, Лепетченко?

— За ним, собакой.

— Никогда бы не подумал, что он так быстро может бегать.

Взгляд Махно остановился на Михаиле.

— Ага, вот он. Ко мне уже твой батька с матерью подходили. Ну, пойдем, погутарим.

Михаил пошел вслед за Махно в комнату, где раньше сидел станичный атаман, а потом председатель ревкома. Портреты Ленина и Троцкого были уже сорваны со стены, валялись на полу со следами сапожных подошв на лицах. Красное знамя тоже убрали, вместо него на стене было распластано черное с надписью: «Анархия — мать порядка. Хай живе вильна Украина!»

Махно сел за стол, облокотился на него, подпер голову ладонями. Долго смотрел на Мишку.

— Садись, — наконец сказал он. — Ты где учился?

— В гимназии.

— Был у нас один гимназист при штабе, писал историю движения. Потом пропал куда-то. Теперь Аршинов этим занимается, да он, вахлак, ведь не про движение, а про себя напишет! А ты добрую пьесу про украинских Козаков поставил. Нравятся тебе козаки?

— Я сам казак.

— Мы — вольные козаки, а донские — подневольные. Мы не хуже твоего Бульбы с запорожцами! Гуляем, где хотим! Сегодня мы здесь, а завтра — на Днестре! Хочешь с нами? У нас тоже есть культпросвет, только некому агитационные пьесы ставить. А дело это нужное, как я понял сегодня, побачив на своих Козаков.

— А те, что с вами в первом ряду сидели — тоже козаки? — не вытерпел Мишка.

Нестор Иванович хитро посмотрел на него.

— А ты что — антисемит?

— А кто это такой?

— Темные вы здесь, на Дону… И ты тоже, хоть и Гоголя читал. Твой Бульба козакует без идеи в голове, потому и смотрит, как верный пес, в сторону России. А мы — идейные анархисты, наша сила в воле, а не в государственном угнетении. Эти, кто в первом ряду сидели — Аршинов, Гроссман, Цинципер, Глазгон, Тепер, Эмигрант, Барон, Алый, Черняк, — первейшие теоретики анархизма в мире. И они все здесь, в моем штабе! — Махно сжал руку в кулак. — Это мозги движения!

Смешливый Мишка подумал: «Тарас Бульба, как начинали гнуться козаки, кричал: «Где Кукубенко, Метелыця, Шило?..», а Нестору Ивановичу кого звать: Аршинова, Цинципера, Эмигранта?»

— Что ж вам — своих мозгов не хватает? — как можно простодушней спросил он.

Махно иронию заметил:

— Это вам, на Дону, не хватает! Восстали в 19-м, так шли бы на соединение со мной! Нет, вам обязательно генералов надо, чтоб стегали вас нагайками по жопе! Козаки — природные анархисты! И ушли они в свое время в Сечь и на Дон, чтобы вольно жить, без всякого государства. Я держу теоретиков, чтобы разрушать в народе ложь о государстве. А то, куда ни придешь, всюду вопрос: как же теперь без державы? Ты поезжай в Гуляй-Поле и посмотри, как живут без державы. Живут не тужат! В Екатеринославе явились ко мне рабочие и говорят: «Что мы будем делать без заводов, они же нас кормили?» Я зову Эмигранта, он им популярно объясняет: «Мы освободили вас от золотопогонников, теперь устраивайтесь сами. На заводах есть железо, есть проволока, канаты, ремни; продавайте это или меняйте на хлеб. Мы вам мешать не будем, наше дело воевать».

— Ну а когда все кончится?..

— Что кончится? — не понял Нестор Иванович.

— Ну, железо, проволока… Дальше-то чем кормиться?

— Дальше надо будет возвращаться на землю и растить хлеб! — отрезал Махно. — Земли дадим сколько угодно. Города — гнезда угнетения! Вот ты — хлопец пытливый, въедливый, с упрямым лбом, напоминаешь мне меня, когда я с Аршиновым встретился. Учись, никто другой тебя не научит! И о евреях я тебе скажу, чтобы ты запомнил на всю жизнь. — Батька понизил голос: — Вот все партии вокруг — большевики, кадеты, эсеры, меньшевики, петлюровцы — бьются насмерть, и в любой из них есть евреи, а то и вся головка состоит из них. И что странно — друг друга они не трогают. Арестуй меня чекисты — что они сделают со мной? Правильно, расстреляют. А председателя моего реввоенсовета Волина — Эйхенбаум его настоящая фамилия — взяли в плен в Кривом Роге и отпустили за границу. Или был в Одессе до революции миллионер Эммануил Маргулиес. В 19-м он стал министром у Юденича. А кто он теперь? Теперь он у большевиков, главный комиссар Украинбанка в Киеве! А кто такой Винниченко, заместитель председателя Украинского Совнаркома? Бывший председатель петлюровской Директории!

— Это Винниченко, который писатель? Он тоже еврей? — удивился Мишка.

— А пес его знает. Главное, что он масон, а масон, хлопец, стоит еврея.

О масонах Михаил впервые прочитал в мае 18-го в донской газете, напечатавшей речь атамана Краснова на «Круге спасения Дона». Говоря о флаге, гербе и гимне Всевеликого Войска Донского, генерал сказал: «Вы можете мне предложить другой флаг, кроме красного, любой герб, кроме еврейской пятиконечной звезды или любого иного масонского знака, и любой гимн, кроме «Интернационала». С тех пор Михаил думал, что евреи и масоны — это одно и то же. А оказывается, «масон стоит еврея».

— А кто такие масоны? — спросил он.

— Кто такие? Мировое правительство. Тайное. Участвовать ему в наших драках неинтересно, но своих представителей оно в каждой партии имеет. Вот и у меня сидит реввоенсовет.

— Какие же вы тогда вольные козаки?

— А ты думаешь, чтобы волю получить, надо кричать дуром: «Бей жидов, спасай Россию!»? Жидов хлопцы и так бить будут, никакой Цинципер им не помешает. Он же с ними в бой не ходит. Жидов все бьют — и белые, и красные, и зеленые. И все говорят — это не мы, это другие! Ты не знаешь, почему? Я знаю. Евреи — основная сила тайного правительства. Все деньги мира у них. Если бы я стал кричать, что борюсь против жидов и масонов за народную волю, они шмякнули бы на меня разом и белых, и красных, и петлюровцев, и григорьевцев, и поляков. Мокрое место бы осталось! А так — все ездили по очереди ко мне на переговоры, союз предлагали… Это политика, в ней без еврейских советчиков нельзя. И лучше, если это будут мои старые соратники, чем лазутчики врагов. Между прочим, я у евреев в политике многому научился. Они не любят, когда вся власть у кого-то одного в руках, и я им у себя не даю всей власти. У них только политическое руководство, а военное — у украинцев. Они грызутся между собой, и пусть их. Это хорошо, когда вокруг тебя — всякой твари по паре. Все смотрят на тебя, а ты всегда прав. Правда, партии русского казачества у меня нет. Это непростительное упущение. Теперь, когда у большевиков не стало врагов, они хотят всей Красной армией навалиться на меня. Надо поднимать на совместную борьбу Дон и Кубань, а поднимать некому, украинцы для ваших чужие, евреи тем более. Нужны молодые смышленые хлопцы вроде тебя. Хочешь, поставлю тебя начальником культпросвета? Это большая честь, войдешь в историю вместе с батькой Махно. Будет у тебя все, что пожелаешь. Часы тебе подарю, маузер. А так — пропадешь в своей Каргинской. Что здесь делать — старых пердунов да сопливых детишек в клубе забавлять? Ну, согласен?

— Подумать надо, — уклончиво ответил Михаил.

— Некогда думать, хлопец, завтра выступаем на Миллерово.

— А послезавтра куда? Не пойдут с вами наши казаки. Они свой Дон любят, а не странствовать по белу свету. Ваша армия — как тот завод, который вы рабочим предложили распродать. Пару месяцев будет чем кормиться, а потом? Наши казаки волю не так понимают. Русское государство им не враг. Когда большевики позвали идти на поляков, они все пошли — и красные, и белые. А вы что же свою Украину от поляков не защищали? Ясное дело, почему — они бы вас разбили. Но ведь и красные вас разобьют. Стал-быть, ничем вы не поможете хлеборобам, будете только напрасно кровь лить, как сегодня. Извиняйте, если что не так сказал.

— Я вижу, тебе больше нравится за большевиков агитировать, — нахмурил свои едва заметные брови Махно. — А не хочешь ли присоединиться к тем, что валяются здесь за плетнем?

У Михаила похолодело в животе. В глубине души он не верил, что его могут расстрелять, но убивали у батьки так легко, словно в городки играли… Что им стоит снести голову еще одному? Он подавил в себе внутреннюю дрожь и сказал:

— Но вы же при всем честном народе звали меня погутарить, а не на расстрел. Да и что это за воля у вас такая: чуть что не так скажешь — и расстрел? Вы хотели пьесу посмотреть — мы вам показали, позвали погутарить — я пошел. Но ехать из станицы я с вами не хочу. Отец и так на подозрении у советской власти, как бывший мельник, а я уеду — его и вовсе арестуют. Зачем же настаивать против моей воли? Вы говорили станичникам, что пришли на Дон как друг, а друзья так себя не ведут.

— А ты нам не друг! Ты служишь у большевиков в культпросвете, пропаганду им помогаешь вести. Таких — к стенке.

— Не служу я у них! Я здесь писарь в ревкоме. А театром занимался по своей охоте, за добавочный паек. Голодуха ведь!

— Ты меня не жалобь — не разжалобишь. — Махно, хромая, подошел к двери, открыл ее, крикнул: — Лепетченко!

У Михаила враз ослабели ноги, как давеча у Лашкевича. «Господи, помилуй! Пресвятая Богородица, спаси мя!» — взмолился он про себя.

В дверях вырос Лепетченко.

— Слухаю, батько.

— Я иду в дом попа, отдыхать. Завтра с утра хороним Гаркушу, потом — выступаем. Этого говнюка отпусти. Нехай идет до хаты. — Батька повернулся к Мишке: — Скажи спасибо, что годов тебе еще мало, а то бы и слушать не стал. Но запомни: не хочешь у нас работать, не будешь и у красных. Отныне — никаких болыпевистских театров. Я ведь не навсегда ухожу, вернусь еще. Узнаю, что не выполнил зарок, пощады уже не жди. Скройся с глаз.

Михаил, забыв поблагодарить, пулей вылетел из комнаты. В штабе уже было полно махновцев, под потолком висела плотная завеса махорочного дыма. Раскрасневшиеся Галя и Феня пили в кабинете краснолицего чистый, как вода, медицинский спирт, ведерную бутыль с которым, как с ходу определил по наклейке Михаил, прихватили у местного фельдшера. Здесь же сидели несколько нахохлившихся, как вороны, бородачей из «реввоенсовета», пронзительно глянувших сквозь очки на Мишку.

— Ну что — в штаб Духонина оборванца? — весело спросил багроволицый.

— Та ни, — осклабился Лепетченко. — Зелэный ще, трэба трошки пидрасты. Батько казав, шо вин говнюк, и нехай идэ соби до хаты.

Махновцы заржали.

— Выпей з намы, хлопчик, — сказала Феня. — Ты зараз як заново народився.

Михаил машинально взял из ее рук стопку со спиртом, кивнул, пробормотал:

— Желаю всем, — и вылил в горло кипятком ошпаривший его внутренности спирт, забыв перед этим выдохнуть, как учил его Алексей Дроздов.

Махновцы снова загоготали, глядя на его сморщившееся красное лицо, на выступившие на глазах слезы.

— На, закуси, — протянул ему кудрявый кусок сала.

Униженный Мишка, хватая ртом воздух, отрицательно помотал головой.

— Брезгуешь, что ли, нашей хлеб-солью? — тучный сощурил и без того узкие свои глаза.

— Нет. После первой не закусываю! — выпалил Мишка.

Все снова захохотали, Лепетченко тяжелой своей дланью хлопнул Михаила по плечу так, что он чуть не упал.

— Гарный хлопец! Так плесните ж йому другую!

— Там його тату з мамой на майдане стоять, — сказала кареглазая Галина. — Нехай вин иде.

— Нехай, — равнодушно пожал плечами кудрявый. — На кой хрен он нам сдался?

— А я бы его расстрелял за имперскую пропаганду, — держа в руке, как скипетр, куриную ногу, сказал один из очкастых. — Либеральничает батька!

Лепетченко ткнул Михаила в спину.

— Тикай, хлопец. А то воны напьются и…

Мишка ногами, ослабевшими уже не от страха, а от ударившего в них спирта, вышел за дверь. Уже стемнело. Неподалеку от крыльца пылал костер, на котором варили себе кулеш махновцы. На труп продкомиссара, лежавший на том же месте, они не обращали никакого внимания. От соблазнительного запаха пшена с салом, смешанного с дымом, Мишин рот, обожженный спиртом, наполнился слюной. Он, пошатываясь, спустился с крыльца, увидел жалкие, сгорбленные фигуры отца и матери. Анастасия Даниловна часто и мелко крестилась.

— Жив, спаси Христос, жив! — Она обнимала, целовала Мишку, прижав его голову к своей большой мягкой груди.

— Жив, маманя!

— Да от тебя, никак, водкой пахнет! Пил, что ли, с имя? А мы тут…

— Стремянную налили, — посмеивался Михаил, обнимаясь с отцом. — Вместо расстрела, стал-быть.

— Ой, Божже ж ты мой! — всплеснула руками Анастасия Даниловна. — За что ж расстрел-то?

— Сказали — за имперскую пропаганду. И за этот, как его… шовинизм.

— Шовинизм? Это что ж такое? Это когда человек, как хохол, вместо «что» «шо» говорит? — с искренним недоумением переспросил Александр Михайлович. — Так они же сами все хохлы!

— Выходит, им можно, а нам нет, — смеялся запьяневший Мишка.

Они шли по улице, оскальзываясь на льду, мимо деловито снующих туда-сюда махновцев в надвинутых на глаза папахах. Из освещенных куреней доносились звуки гармошек, топот подкованных сапог, обрывки малороссийских песен. Молодой месяц плыл над крышами. Били копытами привязанные к коновязям лошади, мотали мордами, опущенными в торбы с овсом. Блестели в свете месяца их лоснящиеся круглые зады. Снег пах конской мочой — запахом степных кочевников. От камышовых крыш поднимались прямые столбы дыма, отдающего кизяком. Широко раскинувшаяся под темным небом станица казалась какой-то растерянной, недоумевающей, потрясенной набегами завоевателей то с севера, то с запада… Впервые за много столетий остался Дон без казацкой защиты, открытым для всех на четыре стороны света. Лежавшая за околицей степь казалась чужой, враждебной, полной угроз. Кто придет завтра — калмыки, черкесы, грузины? Михаил подумал, что примерно то же самое чувство должны были испытывать древние римляне под властью гуннов и готов. Он оглянулся назад, на огни штаба, где сидел за столом, нахохлившись, человек с лицом юноши и глазами старика. То был еще один лик истории, зачем-то явленный ему в эти лихие годы, как будто стоял он в центре некой огромной карусели, и кружились вокруг него под рыдающие звуки гармоники темноликие всадники на лошадках из страшной и грозной книги Апокалипсис, которую читал на печи дед Дроздов, — конь бледный, конь вороной…

Дорога пошла под уклон. Шолоховский курень был уже близко. Они свернули в проулок. За оголенными ветвями левады забелела стена их дома. Окошко в горнице тускло светилось. Но как бы ни слаб был такой свет в тоскливую пору меж волком и собакой, другого такого нельзя было сыскать на всей земле, ибо то был свет родного очага…

 

VIII

Вернувшиеся как ни в чем не бывало в Каргинскую чекисты начали расследование и эпизоду в клубе уделили большое, даже слишком, по мнению Михаила, внимание. Вновь появился уже сидящий у Мишки в печенках Резник, без всяких сомнений невзлюбивший его после разговора в красноармейской школе, и, не обинуясь, стал спрашивать, не являлось ли представление в Каргинской ловушкой для советских работников и чоновцев, приготовленной с его, Мишкиным, участием. Михаил сослался на план работы народного театра, утвержденный культпросветом за месяц до налета махновцев. Тогда Резник спросил, почему они продолжили представление после налета. «Жить хотелось», — прямо ответил Мишка. «Правильно тебя не приняли в комсомол! Ты капитулянт, на тебе клеймо класса. Непонятно только, почему комсомольцы, занятые в пьесе, тоже продолжали играть. Ты заставил?» Михаил пожал плечами: «Я сказал им, что махновцы могут нас всех пострелять в случае отказа». — «Ага! Так и запишем». — «А какое это имеет значение? Ведь всех коммунистов, которых, как вы считаете, я заманил в ловушку, к тому времени уже вывели из зала». — «Имеет! Махно счел твою пьесу подходящей для агитации, если начал митинг сразу после нее. Не знаю, куда смотрел ваш культпросвет. Будем разбираться. Ты выбрал самое шовинистическое, самое позорное произведение Гоголя. Почему?» — «Между прочим, то, что пьеса «шовинистическая», сказал и сам Махно, и какой-то очкастый из его штаба. — Мишка едва удержался от того, чтобы сказать, что он был похож на Резника. — Я, конечно, еще не комсомолец, но мне кажется, если и враги, и большевик дают одинаковую оценку, то они оба не правы». — «И не станешь им никогда! Слишком многое тебе кажется! Те, кто у Махно в штабе сидят, не всегда были нашими врагами — они в свое время боролись с нами заодно против царизма и антисемитизма! Так что в данном случае они могли быть правы». — «А может быть, они правы потому, что ты, как и они, агент мирового правительства?» — подумал про себя Михаил, а вслух сказал: «Что-то не пойму я вас… То моя пьеса способствовала махновской агитации, то не способствовала… Что касается царизма и антисемитизма, то вы же отобрали у меня текст, утвержденный пролеткультом. Убедитесь сами, что я изъял у Гоголя все, что относилось к царю и евреям. Остались только слова Тараса о русском товариществе, которые, конечно, у меня подразумевают наше, советское товарищество. Но не могу же я в пьесе времен Богдана Хмельницкого писать — «советское»!». — «Ты меня не запутаешь, мальчик. Я член партии с 1907 года. То, что понравилось Махно, совсем необязательно могло понравиться анархистам-теоретикам из его штаба. Показания зрителей и артистов говорят, что Махно назвал твою пьесу «доброй» и осудил только ее «москальский» конец. Так?»— «Ну, так», — неохотно признался Михаил. «Вот так-то! Нужно разоружаться перед партией, господин молодой мельник! На чью мельницу льешь воду? Если бы у тебя стояло там «украинское» или «казацкое» товарищество, Махно вообще не за что было бы пьесу осуждать! А теперь скажи-ка мне, о чем вы с ним «гутарили» у него в штабе? Новое задание от него получил? Какое?» — «Кабы он решил мне новое задание дать, то, наверное, не уводил бы меня при всех, а встретился бы тайно. Как я от него могу какие-то задания получать, если видел его в первый раз в жизни, не был никогда в Гуляй-Поле? Вы можете это проверить». — «Проверим все, что нам надо. Махно тоже не бывал прежде здесь, на Дону, однако вот пришел и быстро с некоторыми вашими бандитами спелся. Это что — случайно? О чем вы с ним разговаривали?» — «Махно сказал, что некому стало писать летопись его движения, а потом предложил перейти в его культпросвет… — Резник прервал его, торжествующе подняв вверх скрюченный, с обкусанным до мяса ногтем палец: «Вот! Вот! А ты со мной споришь, что вражескую пьесу написал!» — …чтобы ставить пьесы Шевченки и этой, как ее… Маруси… нет — Лэси Украинки. Я твердо ему ответил, что работать в его культпросвете не буду и убежден, что он скоро будет разбит большевиками. Махно пригрозил мне расстрелом и позвал своего Лепетченко, но потом вдруг смилостивился и сказал, что с детьми он не воюет». — Михаил намеренно с нажимом произнес последние слова, глядя, хоть это ему удавалось не без труда, прямо в недобрые, черновато-пепельные, как две потухшие папиросины, зрачки Резника.

Тот не обратил никакого внимания (или сделал вид, что не обратил) на тираду о детях и стал спрашивать, что еще было у Махно. Миша охотно рассказал про несчастного Лашкевича, про то, как разочарован был Махно реакцией станичников на свою речь в народном доме. Резник очень внимательно все записал. Отпустил он его только поздней ночью, сказав при расставании те же слова, что и Нестор Иванович: чтобы к театру больше не подходил на пушечный выстрел. За дверью ревкома тоже все повторилось, как и давеча: жалкие фигуры озябших родителей, объятия, скользкая дорога домой, тусклый свет в родном окошке…

Учительство в начальной школе тоже пришлось оставить. Директора, бывшего Генерального штаба казачьего офицера Григория Яковлевича Каргина, затаскали в Вешенскую в Дончека, хотя он у белых не служил и в восстании не участвовал. Михаил решил, что неприятностей у Каргина хватает и без него, и объявил ему, что уходит. К тому времени Александр Михайлович уже нашел себе работу, которая, на первый взгляд, называлась солидно: «заведующий Каргинской заготконторой № 32». На самом же деле заготконторой был ссыпной пункт, в который продотряды свозили реквизированное зерно, а повстанческие отряды, наоборот, оттуда его увозили. Устроиться туда заведующим означало примерно то же самое, что живьем добровольно записаться в покойники. Повстанцы (большевики называли их бандитами) при налетах атаковали первым делом два объекта: исполком и заготконтору. Правда, предводитель местных партизан Фомин (тот самый, что в январе 19-го открыл фронт красным), приятельствовавший с Павлом Дроздовым и хорошо помнивший Александра Михайловича, не трогал его, понимая, очевидно, что бывший хозяин мельницы не от хорошей жизни пошел в заготконтору. Фомин забирал или раздавал казакам зерно и исчезал, чтобы недели через две появиться вновь. Затем неизменно приезжала Дончека, Резник или кто другой, и начинались вопросы, сводящиеся, в сущности, к одному: «А почему тебя не расстреляли? Ты что, с ними заодно?»

От такой жизни Александр Михайлович, прежде к спиртному равнодушный, стал «зашибать». Компанию ему чаще всего составлял младший брат Петр Михайлович, тоже маявшийся в новой жизни. Анастасия Даниловна накрывала на стол чем Бог послал и уходила по своим делам. Когда возвращалась, то здоровенная бутыль, принесенная Петром Михайловичем или извлеченная из заветного схрона отцом, обычно бывала уже пуста.

— Как вы с ней, проклятой, сладили?! — удивлялась маманя. — Эти гули нас из сапог в лапти обули!

Шолоховский курень тем временем приходил в упадок. Похмельный Александр Михайлович уныло бродил с утра по базу. И сам курень, и свинарник, и птичник, и конюшня, и амбар разрушались, требовали ремонта, но отец лишь тоскливо смотрел на разорение. Не лежали у него руки к работе. Михаил же по младости лет никогда не работал толком ни в поле, ни дома и поэтому мало что умел. К тому же он вскоре снова устроился на работу — статистиком в Каргинский исполком. Анастасия Даниловна одна с утра до позднего вечера горбатилась на огороде да таскала огромные вязанки с хворостом на растопку.

По выходным Михаил наладился ездить в Ясеновку, в бывшее имение Поповых, где по-прежнему в господском доме, частично занятом под школу, жили дочери Дмитрия Евграфовича — Анастасия и Ольга. Анастасией старшую дочь отец назвал в честь оставшейся у него сладкой занозой в сердце Анастасии Даниловны, несмотря на молчаливое неодобрение покойной ныне помещицы Анны Захаровны. С сестрами Мишка познакомился, приехав к бабушке в Ясеновку. Анастасия и Ольга были поражены, что он — сын той самой Насти, ставшей уже у Поповых семейным преданием, пересказываемым, правда, шепотом. Они сразу же подружились. Михаилу приглянулась красивая, тонкая, гибкая, как Мария Дроздова, начитанная, острая на язык Анастасия. Он обдуманно пригласил сестер (Мишка дразнил их Лариными) на очередной спектакль в Каргинскую, где выступал он уже в зените славы. Ход, без всяких сомнений, оказался удачным. Насмешница Настя, окунувшись в атмосферу успеха, окружавшую Михаила на представлениях, стала отвечать ему взаимностью. Сначала дальше поцелуев дело не шло, но к весне Мишка, обученный жалмерками разжигать женскую чувственность, добился большего.

Раннее утро в заросшем травой окопчике на окраине Ясеновки, солнце, встающее из-за кургана, первые петухи, подол Настиной юбки, мокрый от росы, ее уже совсем не насмешливая, а мягкая, таинственная улыбка… Закрутилась у них любовь… Было в ней еще что-то помимо тех чувств, что испытывает обычно в близости парень к девушке: ведь доходили, конечно, и до Михаила пересуды о первой любви его матери. А теперь он полюбил дочь человека, доставившего Анастасии Даниловне столько страданий. Правда, отличие Насти от каргинских девок Михаил почувствовал очень быстро. Однажды, глядя на Мишкины латаные подштанники, она очень вежливо спросила, не пора ли ему поменять нижнее белье. Мишка, которого Марья и каргинские жалмерки приучили к довольно уверенному обращению с женщинами, тут густо покраснел. Белье его и впрямь было того… особенно если сравнить его с безукоризненным Настиным — а ведь жили теперь Поповы не богаче Шолоховых… Но оставалось, видно, еще кое-что от старой роскоши, а Мишке где взять? Мануфактура ведь — на вес золота… Теперь Михаил понял, почему так смущало во время ареста «забурунного» Дмитрия Карамазова его нечистое белье — он был той же породы, что и Анастасия. Он сказал об этом ей, она засмеялась, погладила его по щеке и сказала: «Вот за этот ум я вас и люблю». Полное отрезвление пришло, когда быстрый на решения Мишка предложил Насте руку и сердце.

— Не хочу учиться, а хочу жениться? — спросила она, сощурив свои насмешливые глаза, явно намекая на успешную Мишкину роль в фонвизинской инсценировке.

— Я серьезно, Настя. Выходите за меня!

Анастасия и после близости с ним не перешла на «ты» — ну и он, смолоду деликатный, ей «выкал».

Настя улыбнулась.

— Девушки, Миша, могут выходить замуж в шестнадцать лет, а вот юношам лучше этого не делать, ибо едва ли они способны кормить семью. К тому же я вовсе не шутила, вспомнив слова Митрофанушки. Вам учиться надо, а вы не закончили даже гимназии.

Вот когда Михаил узнал психологическую разницу между простолюдинами и дворянами: у дворян был на первом месте рассудок, а не чувство.

Впрочем, и с простолюдинами обстояло не так все просто. Первое в своей жизни предложение он сделал не гордячке Насте, а еще в прошлом году худенькой, молчаливой, загадочной, но этим и выгодно отличавшейся от надоевших разбитных жалмерок Кате Чукариной, дочери председателя Каргинского исполкома.

Чукарин, хоть и ходил на шолоховские спектакли, хлопал своими огромными лопатообразными ручищами едва ли не громче всех, замуж свою дочь за «бесштанного затейника» Миню не отдал. Вот тебе и «свобода, равенство, братство»!

И отправился Миша учиться — в Ростов, на трехмесячные курсы налоговых инспекторов; большего не позволяло «происхождение».

* * *

Продовольственные налоговые инспекторы заменили в то время продкомиссаров. Полномочия у них были весьма широкие. Они входили в станичные «тройки», которым, в свою очередь, подчинялись «тройки» хуторские. Должность эта задумывалась при введении нэпа как гражданская, вроде финансового инспектора («фина») в городе. Но единый продналог, заменивший продразверстку, оказался ненамного легче для крестьян и казаков, поэтому они скрывали истинный размер посевов, а инспекторов порой так же успешно отправляли на тот свет, как и их предшественников продкомиссаров. Тогда, 25 июля 22-го года, все продовольственные работники были объявлены военнослужащими. Их требования к хуторским Советам приравнивались к требованиям воинских начальников. Инспекторам, в том числе и Михаилу, выдали военную форму — гимнастерку, галифе, сапоги, шинель и оружие — наган.

Когда Михаил вернулся в конце апреля 22-го в Каргинскую, отец, даром что под хмельком, сказал ему с купеческой рассудительностью:

— Ты, Миня, стал через меня для этой власти меченый. А она, эта власть, по всему видать, надолго. Тебе, может быть, всю жизнь при ней жить. Мне что, я свою отжил, могу сидеть в хате и, — Александр Михайлович щелкнул ногтем по бутыли с мутноватым самогоном, — свое горе вот этим заливать. А тебе это не годится. И если уж выбился ты хоть в небольшие начальники, надо стараться изо всех сил, чтобы тебе поверили. Службу ты себе нашел, прямо скажем, дрянную: будешь высматривать, что бы отобрать у казаков из заработанного тяжким трудом. Но я, Миня, не знаю, есть ли где теперь приличные службы. Теперь так: чтобы самому жить, надо отобрать у другого. Но ты не для себя будешь отбирать, тебя на эту должность поставило государство. Запомни: одного пожалеешь, другого, третьего, а тебя начальство не пожалеет. Пришлют на твое место нового инспектора, а он уже будет мести подчистую. И людям не поможешь, и себе все пути закроешь. Смотри, не прогадай!

Михаил и сам примерно так же думал. Поэтому, приехав в середине мая в станицу Букановскую, куда он получил назначение, он развернул энергичную деятельность. В двухдневный срок созвал съезд работников хуторских Советов и статистиков, на котором он почти один и выступал, рассказывая собравшимся, что им надо делать, а чего не надо. Техника сбора сведений для начисления налога напоминала взыскание недоимок у общины при крепостном праве: земледельцы вызывались в хуторской Совет, но не поодиночке, а «десяткой» — компактной группой в десять человек, живущих по соседству (пять зажиточных и пять бедных). Их предупреждали, что они связаны круговой порукой, то есть должны были подтвердить показания друг друга и несли ответственность за неверные сведения.

Уже через девять дней после прибытия Михаила работа по составлению списков обложенных налогом была закончена. За это время он успел объехать хутора своей станицы два раза. Михаил ликовал, справедливо полагая, что из 120 инспекторов, посланных этой весной в донские станицы, он первый добился такого результата. У него чесались руки послать победную депешу окружному продкомиссару Шаповалову, но оставалась еще самая муторная часть работы — проверка сведений. Результаты ее оказались обескураживающими. Полученные данные самым резким образом расходились со спущенной из округа цифрой обязательного посева. Достаточно было просто сравнить величину земельных наделов и указанный размер посевов, чтобы понять: подлинные данные скрыли все поголовно — и богатые, и бедные.

— Как же так, — чесал в макушке разочарованный Михаил, — ведь круговая порука?

— Круговая порука бывает разная — и такая, и эдакая, — туманно пояснил заведующий земельным отделом Букановского исполкома Петр Яковлевич Громославский, бывший станичный атаман.

Что же делать с уже составленными списками? Неужели вся работа насмарку? Михаил не имел никаких инструкций на этот счет. Он запросил по телеграфу окружпродком, но аппарат Юза, начав отстукивать его телеграмму, вдруг замолчал.

— Опя-ать! — издал длинный стон телеграфист.

— Надолго это? — спросил Михаил у него.

— Недели на две, — с досадой сплюнул тот. — То банды линию рвут, то столбы сами от ветхости валятся. Жди теперь ответ почтой — а это те же две недели. Ты не знаешь, товарищ начальник, почему у врага трудового народа атамана Краснова везде телефоны были, а у нас ни хрена нету?

Мишка покосился на телеграфиста — провоцирует, что ли? — и, не отвечая, вышел.

«Вот и отличился! — с огорчением думал Михаил. — В итоге получится, что я не первый, а последний!» Он решил не ждать никаких распоряжений и создал станичную проверочную комиссию из председателя Каргинского Совета, себя, Громославского и еще одного члена исполкома. На сознательность рассчитывать уже не приходилось, следовало либо лично обмерять посевы, либо запугивать казаков разными карами за взаимное покрывательство.

Мишка послал продработников в новый поход и сам энергично двинулся по дворам, прихватив с собой в качестве статистика статную кареглазую учительницу Марусю, дочку Громославского. Но с каждым посещенным куренем он стал ощущать, что уверенность его, преисполненного решимости добиться от хозяев правдивых сведений, куда-то улетучивается. Было ясно, как Божий день, что семья из 6–8 человек не может выплатить продналог в полном объеме, даже если у нее выгрести под метлу из амбара все зерно. Прошлогодний урожай сожгла засуха. Семян не оставалось даже на посев. То в одной, то в другой хате Михаил с Марусей наталкивались на лежащего в гробу мертвеца — а то и вовсе без гроба, на столе. Люди мерли от голода как мухи, а те, кто остался в живых, съели уж все коренья и принялись за траву и древесную кору.

Михаил очень хотел, чтобы его заметили в округе, но не хотел выслуживаться на чужом горе, а тем более на смерти. Настоящие казаки так не поступали. Боролся он с самим собой недолго. Не знающий жалости, высеченный из стали инспектор Шолохов, каким он иногда представлял себя, поправляя утром фуражку перед вмазанным в печь осколком зеркала, быстро спасовал перед порывистым, совестливым хуторским пареньком Мишкой. Правдивых сведений о посевах и скотине Михаил требовал только от зажиточных. Входя же в бедный курень, где ребятишек было, как цыплят, мал мала меньше, он сразу говорил:

— Тут брать нечего. Пойдем дальше. Пока прощевайте, казачата.

Одна вдова, когда он уходил, схватила его за рукав в сенях, прошептала со слезами:

— Миша, ты спас нас…

Он отвернулся, чувствуя, что и на его глаза наворачиваются слезы. На улице поймал на себе теплый взгляд Маруси. «Доброта всем нравится, — уныло подумал он. — А что будет, когда прихватят меня за одно место в округе?»

Новые списки были составлены за 12 дней. К этому времени из окружпродкома пришло только распоряжение об организации в Букановской статистической проверочной комиссии — а она уже закончила работу. За счет проверки зажиточных куреней новые данные о посевах выросли почти в два раза против прежних, но все равно резко уступали посевному заданию, присланному из Вешенской. Михаил сел писать доклад комиссару Шаповалову. Документ он разделил условно на две части. В первой, наиболее пространной, он провел артподготовку, повествуя о своем титаническом труде и вставших на его пути трудностях, во второй, которую можно было бы назвать «Пейзаж после битвы», с простодушной откровенностью признался, что невозможно справиться со спущенным из округа налоговым заданием, когда «смертность на почве голода по станицам и хуторам, особенно пораженным прошлогодним недородом, доходит до колоссальных размеров».

Завершил он послание витиеватой чеховской фразой: «Заканчивая свой доклад, сообщаю, что единственным тормозом в работе является несвоевременное поступление Ваших распоряжений и распоряжений заготконторы № 14. Все бумаги слишком долго задерживаются в пути, приходят с сильным опозданием, что впоследствии влечет за собою какое-либо недоразумение, единственной причиной которого будет служить только вышеизложенное».

Продкомиссар Шаповалов, прочтя доклад, наложил резолюцию: «Считать работу удовлетворительной. Инспекторскому отделу взыскать средства избежать тормоза в задержке передачи наших распоряжений и доложить мне для их проведения». Старший инспектор, ознакомившись с резолюцией начальника, начертал в свою очередь: «Написать в Окружной исполком, что телеграф по 2 недели не действует». Круг, таким образом, замкнулся, и доклад можно было бы сдавать в архив, если бы не еще одна организация, читавшая подобные документы…

Вскоре Михаил заболел, его начала трясти лихоманка, как говорили в тех краях. Он метался по постели в сильном жару. Исполкомовские прислали фельдшера, тот выписал ему лед — да где же его взять летом-то? «Так у нас же весь погреб с весны набит льдом! — воскликнула статистик Маруся. — Надо отнести! Только… отнеси уж ты, Лида», — попросила она сестру. Михаил ей сильно нравился, но она его стеснялась: бывало, сидит с ним в кабинете весь день и голову от бумаг боится поднять, бросала только быстрые взгляды исподлобья, когда он отворачивался. Потом все же, использовав какой-то служебный предлог, она пришла к нему на квартиру с двоюродной сестрой Антониной. Михаил был еще слаб, но уже выздоравливал. В комнате его ничего не было, кроме железной кровати, комода, заваленного книгами, и хромоногого стула. Правда, на подоконнике стояла китайская роза, и один цветок как раз расцвел. Михаил, глядя с улыбкой на Марусю, сорвал цветок, протянул ей: «Тебе». Маруся залилась краской, даже забыла поблагодарить. «А вот тебе еще, чтоб ты знала, какого ты сейчас цвета, — он протянул ей новенькую красноармейскую звездочку и захохотал, глядя на ее сконфуженное лицо. — Тебе сколько лет, Маруся?» «Девятнадцать», — потупилась она. «Ну, мы одногодки», — неизвестно зачем соврал Мишка — может быть, оттого, что слишком свеж был в памяти холодный душ, которым его окатила Анастасия Попова, напомнив о его возрасте. Маруся ему нравилась, но он еще не мог решить, кто ему нравится больше — она или ее сестра Аида.

Вообще, несмотря на болезнь, Михаил был доволен жизнью. В Букановской, в отличие от Каргинской, его приняли в комсомол. Бедные станичники его любили и уважали за справедливо начисленные налоги, зажиточные относились по-разному. Разрешения определять размер податей по своему усмотрению он в Вешках не спрашивал, считая, что это необязательно после того, как Шаповалов утвердил его июньский отчет. Поэтому он был совершенно ошеломлен, когда в конце августа за ним приехали на обывательской подводе чекисты и арестовали.

 

IX

— Ну что, вот и встретились вновь? — Резник, развалившись за столом, курил папиросу, задрав вверх цыганскую бороду. Михаил стоял напротив в гимнастерке распояской. — Не обмануло меня партийное чутье еще при первой встрече, что ты — контрик. На этот раз твои дела серьезны, парень, просто так уже не вывернешься…

Михаил, как только увидел Резника, сообразил вдруг, как надо ему себя вести, хотя ни секунды не размышлял, правильно это или неправильно.

— Предупреждаю, Илья, я на твои вопросы отвечать не стану, — сказал он.

Резник опешил, аж даже забыл вынуть изо рта папиросу. Скулы его порозовели.

— С какой это стати ты мне вдруг «тыкаешь»? И почему это не будешь отвечать на вопросы?

— Ну, ежели я уж на мельнице в детстве тебе «тыкал», то чего уж сейчас-то «выкать»… Впрочем, ты, если хочешь, можешь говорить мне «вы», я не возражаю. А не буду я отвечать на твои вопросы потому, что ты мой старый знакомый и слишком долго был слесарем на мельнице, где мой батя был управляющим. Есть у меня подозрение, товарищ Резник, что теперь ты вымещаешь на мне зло. Иначе чего ты пристал ко мне, как репей к конскому хвосту?

Резник захохотал.

— Ты мне отвод, что ли, даешь?

— Вот-вот.

— Это даже любопытно. Первый раз за всю чекистскую работу с таким сталкиваюсь. Хотя самому приходилось в охранке требовать смены следователя. Только у нас не охранка. Там следователи выслуживались перед начальством, а у нас руководствуются партийной совестью. Ты думаешь, мне нужно задавать тебе вопросы? Это тебе нужно, чтобы иметь возможность оправдаться. А у меня фактов достаточно, чтобы расстрелять тебя в 24 часа. Да что там 24 часа? Сейчас, через минуту.

Михаил ощутил в себе нечто новое — страх ушел, осталась только злость. Он не отрываясь глядел в глаза Резнику и видел, что теперь это было тому неприятно, как раньше было неприятно смотреть в Резниковы зрачки самому Мишке.

— Это за что же — расстрелять? И не думаешь ли ты, что ты можешь расстреливать кого угодно? Гляди, как бы тебя самого не расстреляли.

— Мы расстреливаем не кого угодно, а врагов. Ты — враг. Ты сорвал налоговую кампанию, превысив свои полномочия.

— Во-первых, я ее не срывал, а во-вторых, даже если сорвал, тебе-то какое дело? Пусть мною окружпродком, милиция занимается. При чем здесь ГПУ?

— Ты плохо знаком с задачами, возложенными товарищем Лениным на чекистов. Среди них борьба с экономической контрреволюцией — одна из первых. А действия твои — экономическая контрреволюция. Так их расценил и окружной продкомиссар Шаповалов. Вот в деле его приказ от 31 августа об отстранении тебя от занимаемой должности.

— Но он же утвердил мой июньский доклад!

— Он, наверное, его плохо читал. Люди едят траву и древесную кору, ты пишешь? А ты знаешь, что на Волге люди людей едят?

«Да, и даже знаю, почему», — злобно подумал Михаил.

— По отчетам станисполкомов, никакого голода на Верхнем Дону нет. Почему ты распространяешь клеветнические сведения?

— Я сказал: буду отвечать только другому следователю.

— Ты будешь расстрелян. И очень скоро. Если вдруг захочешь рассказать о своих сообщниках, то поторопись. Конвойный! Увести.

В камере, в которую впихнули Михаила, никого не было. Свет проникал в подвал только из маленького окошечка под потолком, вроде форточки. Михаил на ощупь нашел на полу рваный, пахнущий мочой и плесенью тюфяк, и лег. Ему с трудом верилось, что все это происходит именно с ним. Однако это было с ним, и его обещали скоро расстрелять. Расстрелять… Ему вспомнилось, как рыдал «идейный анархист» Дашкевич, любитель красивой жизни, когда вел его пьяный Гаврик «до цугундера». Что же это — вот так же буднично, с шутками, с матерком, и его поведут туда, откуда никому нет возврата? Был свет, была жизнь, и вдруг — тррах! — темная яма, как говорил терский есаул? Слепота, глухота, немота, неподвижность… Нет, не то, хуже: можно оглохнуть, ослепнуть, онеметь, обезножеть, обезручеть, но дышать, слышать запахи, чувствовать биение сердца, а главное — думать… А в смерти нет ничего. Вообще ничего! Нет, это дико, так не может быть! А с другой стороны, если там, за гробом, другая жизнь, как учит Церковь, то зачем нужна эта? Зачем это тело, руки, ноги, глаза, уши? Значит, душа, если она и есть, не может ни видеть, ни слышать, ни двигаться? Все равно — темная яма? Куда ни кинь, всюду клин?

Сознание его не мирилось с этим. Оно не понимало, как можно мгновенно, без следа оборвать все, уйти в полное небытие, но и не понимало вечной жизни. «Жизнь бесконечная»… Как это — бесконечная? Бесконечная, как небо над Доном и степью, что открылось ему июньской ночью, когда он сидел в саду? Но зачем человеку такая жизнь? «А зачем ты тогда печалуешься о смерти?» — спросил его кто-то. «Кто это? — испугался он. — Кто это говорит? Да никто это не говорит, — успокоил он сам себя, — это ты сам только что подумал». Но мысль, как бы подстегнутая ощущением бесконечности, бежала все дальше и дальше, по неведомым, ветвящимся закоулкам. «А что это такое — подумал? Как это — взял и подумал? Из чего эта мысль? Я не складывал ее в слова, она пришла ко мне готовой, на родном языке. Что это? Я думаю или мне, действительно, говорит кто-то, а я называю это мыслью? Что было первым? Мысль? Слово? Или голос в моем мозгу, давший начало и слову, и мысли? Как назвать то, что происходит сейчас, когда я думаю о том, как я думаю?» Во всем, к чему бы лихорадочно ни обращалась сейчас его мысль, было ощущение бесконечности, отличающееся от испытанного два года назад, в плешаковском саду, тем, что тогда он ощущал бесконечность вокруг себя, а теперь смотрел внутрь себя, как в перевернутый бинокль, и видел ту же бесконечность — в биении сердца, в движении легких, мышц живота… Ему вспомнился фельдшер из какого-то смешного рассказа Чехова, для которого самой большой тайной в мире была система человеческого кровообращения. А ведь это вовсе и не смешно! Все реки текут в одну сторону, как учили в гимназии, сверху вниз, и впадают в море, и ни одна из них не поворачивает вспять, не бежит по кругу, как кровь в человеческих жилах. Ее гонит по артериям и венам сердце, которое так громко стучит теперь в этой тишине, а кто запустил самое сердце? Господи, если бы мир был как эта камера, начинался бы и заканчивался ею, тогда было бы понятно то небытие, что обещают после смерти большевики. Но мир неизвестно где начинается и где кончается, откуда же они могут знать, где начинается и кончается жизнь? Как они могут говорить, что за гробом — конец, если не знают, где, на какой версте кончается мир? «Но и ты не знаешь — какая она, жизнь после жизни. Если душе моей не суждено умереть, то какой смысл в этой двойной жизни — сначала в теле, а потом вне его?» Он споткнулся на пороге этой мысли, он смутно чувствовал, что лишен самой возможности размышлять об этом, как нельзя размышлять о том, чего никогда не видел, не слышал и даже не можешь сравнить с чем-нибудь подобным, ибо не знаешь, на чем основано подобие. Он слишком мало жил, чтобы постигнуть, зачем ему дана эта, земная жизнь, а тем более — другая, небесная, неизвестно, существующая ли вообще. Но одно он смутно понимал, хотя и не мог сказать, отчего это так: сейчас для него, Михаила Шолохова, это самый главный вопрос. С этой мыслью, как бы прерванной на середине, он забылся в тонком сне, но тут же, как разряд электрического тока, встряхнула его новая мысль, властно, одним ударом, отшвырнувшая в сторону все другие мысли: «Жить! Жить! Жить!»

Нет, никакие доводы не могли примирить его, живого, с помышлением о близкой смерти, никакая бесконечность внутри него и вне него не была ей оправданием, ибо сейчас он понял то, что неосознанно чувствовал тогда, в саду, глядя в окошко на родителей и Марью, но не мог еще осмыслить: что человек и есть конец этой вселенской бесконечности, а начало… Впервые Михаил подумал о Боге не как о Ком-то далеком, ослепительном и грозном («Бога человекам невозможно видети»), а как о Ком-то прямо связанном с ним, маленьким, несчастным, валяющимся теперь в сыром подвале на вонючем тюфяке. «Ведь если Он есть, так зачем-то Он дал мне жизнь?» С необычайной остротой ощутил он, глядя сухими глазами во тьму, что время его смерти еще не пришло, что теперь она бы была еще чудовищней и противоестественней, чем смерть рыдавшего в нечеловеческой тоске Лашкевича, который, по собственному ощущению, все же пожил, пусть и по-скотски, пусть в пьяном, разгульном чаду, но ведь он, очевидно, и не ждал от жизни большего, — а что же он, Михаил, только еще думавший о жизни, о ее непостижимости, сидевший ночью при свете горелки над «Смертью Ивана Ильича» и перечитывавший поразившие, хотя и не поддающиеся его разумению слова: «Он хотел сказать еще «прости» но сказал «пропусти» и, не в силах уже будучи поправиться, махнул рукой, зная, что поймет тот, кому надо»?.. Давно, с тех времен, как стояли они с отцом в Кремле, под прохудившейся кровлей собора Михаила Архангела, его святого покровителя, у древних могил великих князей и государей, поселилось в его груди ощущение своего какого-то особого предназначения, загадочным образом связанное и с тем величием, и с тем непостижимым запустением, что увидел он здесь, в сердце Русского государства. Словно не отец привел его сюда, а другая, неведомая сила привела, поставила и сказала: «Смотри. Помни. Не посрами их славы». Или все это лишь помстилось ему, а жизнь бессмысленна и случайна, и нужно, как Лашкевич, успеть урвать от нее то, что находится на расстоянии вытянутой руки, не думая ни о каком предназначении, о Боге, вечности, а перед тем, как получить свинцовую пломбу в затылок, шепнуть тому, кого обокрал: «Зато пожил!»?

А как же тот закон, о котором говорил артиллерийский подпоручик, что у человека есть защита, ангел за правым плечом, а сподличав, он этой защиты лишается? Разве он, Михаил, подличал? Ну, врал по мелочам, таскался по бабам, у которых где-то — в Красной армии или в Белой, за морем, в Туретчине — были живые мужья… Пошел, как сказал отец, на поганую службу, налоговым инспектором. Но ведь люди благодарили его со слезами на глазах: «Ты спас нас!..» А может быть, это кара ему за то, что с тех пор, как в третий раз вступили красные на Дон, не был он вовсе в церкви — и не только потому, что хотел вступить в комсомол или боялся потерять работу, а потому, что не ощущал в этом потребности? Он потерял веру в Бога, а теперь Бог наказывает его, не давая осуществить заложенное в нем предназначение?

Но если Бог создал людей по своему образу и подобию, почему допустил Он, что жизнь человеческая так подешевела, что убить человека, венчающего собой мировую бесконечность, стало не труднее, чем прихлопнуть комара? «Но ведь и Христа распяли, — сказал он себе (или то был давешний голос?), — и Он умер в муках, хотя творил одни благодеяния. Стало быть, жизнь не у Бога подешевела, а только у нас?» Подчиняясь безотчетному порыву, Михаил вдруг произнес в темноте:

— Да воскреснет Бог… — И лежал, прислушиваясь, как затихает эхо необыкновенных, ликующих и торжественных этих слов, которые с таким восторгом пел священник после крестного хода на Пасху. Потом, запинаясь, он стал читать дальше полузабытую уже молитву: —…И расточатся врази Его… и да бежат от лица Его ненавидящий Его… Яко исчезает дым, да исчезнут; яко тает воск от лица огня, тако да погибнут беси от лица любящих Бога и знаменующихся крестным знамением… — Когда Михаил дошел до этих слов, правая рука сама собой потянулась ко лбу, пальцы сложились в щепоть, и он осенил себя широким крестом.

Вспомнилась окоченевшая, точно каменная десница лежавшего на полу в их хате мертвого Павла Дроздова — пальцы ее тоже были сложены, как для крестного знамения… Успел или нет он перекреститься?

— …И в веселии глаголющих: радуйся, Пречестный и Животворящий Кресте Господень, прогоняяй бесы силою на тебе пропятого Господа нашего Иисуса Христа…

Загрохотал вдруг засов на двери, она распахнулась с раздирающим душу скрежетом, в глаза ударил свет фонаря — «летучей мыши», за которым смутно угадывались какие-то фигуры.

«Расстрел? — молнией пронеслось в голове у Михаила. — Пора?»

— Помилуй нас, Боже, по велицей милости Твоей… — нараспев сказал кто-то.

— Ты чего, сдурел? — грубо произнес другой голос. — Ты думаешь, ты в церкви, что ли? Проходи, не задерживай!

Теперь Михаил видел, что в дверях стоит бородатый человек в одном подряснике. Он вдруг взмахнул руками и влетел в камеру — очевидно, от толчка в спину. Дверь захлопнулась, и снова наступила тьма. Прибывший откашлялся.

— Простите, здесь, как я понял, есть человек духовного звания? — спросил он.

— Нет, — ответил удивленный Михаил, — здесь только я, Михаил Шолохов, налоговый инспектор.

— Стало быть, это вы творили молитву против бесов, которую я слышал за дверью?

— Да, — смущенно сказал Михаил. — А что, я так громко читал?

— Да нет, солдат едва ли слышал, — успокоил Михаила священник, словно прочитав его мысли. — А у меня обостренный слух на молитву, ведь я и в алтаре должен слышать, что читают в храме. Так вы говорите, вы налоговый инспектор? Другими словами — продкомиссар? — Батюшка подошел к Михаилу ближе, внимательно вглядывался. — Такой молодой?

— Вроде того. Только я не занимался разверсткой, а лишь налоги начислял.

— Что ж — неправильно начислял, коли попал сюда?

— По твердому заданию — неправильно. Но если бы я начислял по твердому, у нас в Букановской второе Поволжье было бы.

— Значит, начислял правильно, — сказал батюшка. — Господь тебя не оставит. Ведь ты уповаешь на Господа?

— Я… — замялся Михаил, — я плохо уповаю, батюшка… Только теперь и вспомнил про Бога.

— Что ж, это бывает. Все мы грешные. Тебя как величать-то, ты говоришь? Михаил?

— Михаил.

— Стало быть, мы тезки. И я — Михаил. Отец Михаил. Думаю, се — добрый знак. Ведь и церковь у вас в Вешенской освящена во имя Архангела Михаила. Благословляю тебя, раб Божий Михаил, во имя Отца и Сына и Святаго Духа. — Священник осенил Михаила крестным знамением, а тот, вспомнив, как ведут себя в таких случаях, поднялся с тюфяка и сложил крестом ладони, чтобы принять для поцелуя руку батюшки.

— Батюшка, вот тут еще матрац, располагайтесь, — предложил он.

— Спаси, Господи. Эх… Сколько же несчастных окропили своими слезами это ложе? Прими их, Господи, во Царствии Твоем. — Отец Михаил помолчал. — Какую же кару тебе, Михаил, они обещают за покровительство сирым?

— Расстрел, — нехотя ответил он.

— Расстре-ел?! Ну, это и для большевиков слишком. А ты, понятное дело, скорбишь душою. Тебе сколько лет?

— Семнадцать.

— Сказано в Писании: «Не бойся, малое стадо!» И ты не бойся. Буду молиться за тебя. Приму твою исповедь, отпущу грехи. Причастить, к сожалению, не могу: отобрали у меня здесь супостаты крест-дароносицу с запасными Дарами. Но все же, Михаил, странно мне, что за такой пустяк хотят они тебя расстрелять. Может, угрожают просто?

— Да нет, не угрожают! — с отчаянием воскликнул Михаил. — Есть тут такой Резник, невзлюбил он меня давно и по всякому случаю привязывается, и обязательно контрреволюцию мне цепляет. Раньше я от него отбрехивался, а теперь не получится: «экономическую контрреволюцию» углядел! Я на этот раз решил и вовсе на его вопросы не отвечать. Зачем? Бесполезно.

— Резник — это такой черный, с красными глазами? Он сам что же — из жидов?

— Да уж не из казаков, понятное дело!

— Теперь верю, что хочет расстрелять. И не токмо оттого, что он из жидов — среди них всякие бывают, а потому что из резников.

— Кто ж это такие?

— Это особое сословие у евреев, занимается убоем скота для жертвоприношений. А прежде чем убить, скажем, корову, они ее живьем обескровливают.

— Как это?

— Ставят животное в особый станок, чтобы оно не падало, и надрезают ему жилы. Когда из них вся кровь вытечет, тогда только перерезают горло.

Михаила передернуло.

— Вот таким делом и занимались предки этого Резника. Оттого, наверное, он теперь и в Чека, что их кровь в нем говорит. Только я тебе вот что скажу, возлюбленный брат мой: ты, прежде чем себя пожалеть, пожалей этого несчастного.

— Кого? — не понял Михаил. — Резника?

— Его самого. Истинно говорю: он несчастней тебя. С каждым невинно убиенным душа его все больше погружается в пучину, откуда нет возврата. Нам, православным христианам, негоже ненавидеть их — не к ненависти призывает нас Господь. От себя же скажу, что, если бы и позволено было нам ненавидеть таких, наша ненависть нипочем не переборет ихнюю. Нам заповедано побеждать любовью.

— Что же мне — пойти к ему и сказать: «Я люблю вас, Илья Ефимович!»? Что нам это даст? Вот если бы он сидел здесь, а я там, наверху, то я бы мог его пожалеть. А так…

— Сильному слабого пожалеть легко, а ты попробуй пожалеть сильного! «Сила Божия в немощи совершается». Господь ждет от нас не телесной силы, а силы духа. Ты сильнее любого Резника, если можешь пожалеть его. Ему и знать-то об этом необязательно, главное, чтобы твоя молитва дошла до Господа, а тогда, глядишь, Господь и вразумит изувера. Не виноват же он, что в резниках родился. Сказано ведь: не будет Царства Божия, пока и евреи не обратятся.

— Не понимаю я этого еще, батюшка, — устало промолвил Михаил. — Евреи… обратятся… Жалеть их нужно… Я, наверное, слабый духом.

— Да нет, — с уверенностью сказал отец Михаил, — ты не слабый духом. Маломощных казаков ты пожалел, а ведь, наверное, мог бы не жалеть, награду какую-нибудь от начальства бы получил. На вопросы отвечать отказался — а это тоже непросто, ведь всякий хочет себе как-то прощение выговорить. Опять же — не плачешь, не катаешься по земле, хотя знаешь, что тебя расстреляют. Я и сам вижу, что ты не из богомольцев. Но душу от предков ты наследовал христианскую, а это, скажу я тебе, ныне покрывает недостаток благочестия. Ведь церкви православные того гляди закроют, могут даже дома запретить молиться. Кто-то уйдет в пещеры, в катакомбы, как в языческом Риме, будет молиться за многострадальную Родину нашу, а кто-то, памятуя, что всякая власть — от Бога, будет служить ей, не упуская случая делать добро. По всему видать, твой путь — последний. На нем найдет применение твоя христианская душа. Но этот путь — трудный. Резников ты еще повстречаешь великое множество. Не отчаивайся, привыкнешь. Чтобы жида перехитрить, надо быть семи пядей во лбу, но есть у них, включая и выкрестов, один недостаток — нетерпение. Надобно их перетерпеть. Не открывайся перед ними, и не только перед ними, но и перед их челядью, которая порой хуже всякого жида. Не озлобляй их, старайся платить добром за зло, но делай всегда все по-своему. Только так ты и победишь. Думается мне, теперь тебя не расстреляют и даже долго сидеть ты здесь не будешь. Но человек предполагает, а Господь располагает. Казнили людей и моложе тебя — взять хотя бы цесаревича Алексея. Поэтому покайся мне, раб Божий, в своих грехах.

Михаил сбивчиво, заикаясь от смущения, начал каяться. Исповедовался он последний раз еще до того, как сошелся с распутной Марьей, а были после этого еще и жалмерки, и лишенная девичьей чести гордая Настя, и созданный им образ попа, прислужника белых, в пьесе «Генерал Победоносцев», не говоря уж о грехах помельче — табаке, самогоне… К концу исповеди покрылся он обильно потом, несмотря на то, что в сыром подвале было совсем не жарко.

— Вот, брат мой Михаил, — тихо говорил отец Михаил, приняв его покаяние, — ты, наверное, когда сидел один, думал: за что же это все мне, такому молодому? А ты, даром что молодой, и нагрешил немало. Как влага сочится из сосуда, который дал трещину, так и благодать уходит из души, подверженной греху. Бойся потерять душу христианскую. Никто тебя тогда не защитит. Теперь пришло время великих соблазнов, и редкий мирянин может сохранить себя в чистоте. Да и кто без греха? Но помни: даже если и оступился, дальше по этой дорожке не ходи, ждет тебя там погибель. Мы перед Резниками беззащитны, когда ослаблены грехами нашими. Ну что же, раб Божий, будем отходить ко сну? Утро вечера мудренее, как издавна говорили на Руси.

После разговора с батюшкой и исповеди Михаил успокоился. Он лежал на спине, подложив руки под голову, и не думал более о возможной близкой смерти. Отец Михаил шептал в темноте молитвы на сон грядущим. Михаил подумал было, не присоединиться ли и ему, но сознание его уже мягко закачалось на волнах сна. Он успел подумать с запоздалым раскаянием, что так и не спросил батюшку, за что его самого посадили сюда и что ему угрожает. Ведь если за сопротивление вскрытию мощей или анафему «живоцерковникам» — так это тоже расстрел… Но мысль эта, мелькнув, тут же погасла. Он легко и покойно заснул.

Проснулся Михаил оттого, что кто-то грубо тряс его за плечо. Он открыл глаза и в полутьме увидел над собой усатое лицо охранника — знакомого казака из Вешенской.

— Да вставай же ты, едрит твою раскудрит! Кричу ему, а он все дрыхнет и дрыхнет. Небось, не у бабы на перине! Ишо уснешь вечным сном, как отведут тебя в балочку!

Михаил поднялся, хрустя ноющими от жесткого ложа суставами, бросил взгляд на соседний тюфяк. Он был пуст.

— А где же батюшка? — быстро спросил он у охранника.

— Какой ишо батюшка? Сбрендил? Бывает… Посидит-посидит тут человек и сам с собой гутарить начинает. «Батюшка»! Иди вперед. Руки возьми за спину.

Поднимаясь наверх, Михаил даже не думал о том, что его, возможно, ведут на расстрел, настолько поразительным было то, что сказал конвоир.

— А ты когда заступил в караул? — спросил он у него, обернувшись.

— А ну-ка не оборачиваться! — Охранник сдернул винтовку с плеча, ткнул его холодным штыком между лопаток. — Разговорчики! Сказано тебе — иди! Хочешь пулю в затылок? Караулы его антересуют! Будет тебе караул!

Голос у того, вчерашнего, что привел отца Михаила, был вроде другой… Этот, вешенский, сменил его, наверное, утром, когда батюшку уже увели… Куда увели? На расстрел? Куда же еще — ранним утром… А он — проспал… Но тут же в голову его закралось сомнение, что новый караульный не знает, кого приводили ночью и уводили утром. Ведь они же записывают всех арестованных в какой-то журнал, докладывают, сдавая пост, о происшествиях за смену. Не может же быть так, что если заключенного увели во время чужого дежурства, то его вроде как бы и не было!

— Стой! — приказал ему конвоир в коридоре наверху. — Лицом к стене! — И постучал в какую-то дверь.

В комнате сидел молодой парень — немногим старше его самого, — с орденом Боевого Красного Знамени на гимнастерке, с отпущенным по-казацки светлым чубом. Он внимательно посмотрел на Михаила.

— Садись, — наконец сказал он ему и отпустил конвоира. — Будем знакомиться? Погорелов Иван Семенович, член окружной коллегии ГПУ.

— Шолохов Михаил.

— Почему ты отказался отвечать на вопросы товарища Резника?

— Товарищ Резник…

— Для тебя — гражданин, — строго поправил его Погорелов.

— Пусть будет — гражданин. Так вот — этот гражданин явно неровно ко мне дышит. Два года он уже меня пасет, придирается ко всяким мелочам, а почему — не знаю. Может быть, потому, что слесарем работал на мельнице, где мой отец был управляющим? Поэтому я попросил другого следователя, чтобы справедливо во всем разобрался.

— Товарищ Резник говорит, что твой отец был не управляющим, а хозяином мельницы.

— Хозяином он стал в 1917 году, когда бывший хозяин, купец Симонов, распродал все по дешевке и смылся. Но Резник к тому времени уже там не работал.

— А сколько это — по дешевке? — вкрадчиво поинтересовался Погорелое.

— Не знаю, это вы у отца лучше спросите. У него тогда мать умерла, оставила ему какие-то деньги. Сами мы не смогли бы купить мельницу и по дешевке.

— Что значит — «сами не смогли бы»? Деньги-то семейные. Значит, сами и смогли. Отец-то из купеческого сословия, что ли?

— Дед купцом был, да разорился. А отец до мельницы своего дела не имел, служил по торговой части. Мельницу эту, как советская власть пришла, мы сдали от греха подальше. А сейчас нэп, снова частники мельницы к рукам прибирают. Мы же и не помышляем, а нам все — мельники, мельники!

— И что же — у товарища Резника, когда он там работал, с твоим отцом столкновения были?

— Не было у них никаких столкновений! Наоборот, отец знал, что Резник организовал среди рабочих подпольный кружок, что читают запрещенную литературу, и не донес хозяину!

— Так, может, у тебя с ним были столкновения?

— Да я же от горшка два вершка был! Какие у меня могут быть столкновения со взрослым человеком? Я на этой мельнице целыми днями торчал — нравилось мне смотреть, как люди там работают. Может, и мешал кому, но не помню, чтобы гражданин Резник хоть раз меня прогнал. Он тогда такой вежливый, внимательный был, все показывал, рассказывал…

— Стало быть, вы друзьями были? — засмеялся, сверкнув белыми зубами, Погорелов.

— Друзьями — не друзьями, а ссор не припомню. А вот когда в двадцатом году снова встретились с гражданином Резником, он мне вдруг сразу — «мельник», «сын мельника»! Еще тогда вопросы с подковыркой стал задавать. А мне всего пятнадцать лет стукнуло. Дальше — больше. Его послушать — чуть ли не я виноват, что Махно на Каргинскую налетел! Может, я еще банду Фомина организовал и мятеж в Кронштадте поднял?

Смешливый Погорелое снова захохотал, вытирая слезы костяшками пальцев.

— Вот и подумал я: какой смысл мне отвечать на его вопросы? Все равно напишет все, что ему надо.

— Ты, Шолохов, артист, смешно излагаешь. Я пару раз на ваших спектаклях в Каргинской бывал. Здорово играли! Почему перестали-то?

— А это, опять же, вы у гражданина Резника спросите. Запретил! Ты, мол, специально для Махны «Тараса Бульбу» поставил.

Погорелое погасил улыбку, помолчал. Потом встал, прошелся по кабинету, сильно хромая.

— Шутки шутками, — произнес Погорелов, — а твои показания значительно расходятся с фактами, изложенными в деле товарищем Резником. — Чекист водрузил на нос железные очки, такие странные на его круглом русском лице, взял со стола папку, открыл ее. — Он начал наблюдение за тобой с той поры, когда получил сигнал, что ты ведешь подрывную работу среди красноармейцев на хуторе Латышеве. Заметь, не сам товарищ Резник прицепился к тебе, как ты утверждаешь, а получил сигнал со стороны, в деле имеющийся. Указано, что с тобой проведена воспитательная беседа. Так? Так. Тебя не арестовали, не взяли под стражу, даже не вызвали сюда, а провели беседу на месте. Далее утверждается, что ты, не вняв предупреждениям, развернул враждебную пропаганду со сцены каргинского клуба, устроил представление батьке Махно, закончившееся антисоветским митингом, после чего сам батька удостоил тебя беседой. Прямых улик против тебя тогда не нашлось, но теперь, когда ты, превысив полномочия, сорвал налоговую кампанию в станице Букановской — сорвал ведь? — найдено, по мнению товарища Резника, недостающее звено, позволяющее привлечь тебя к ответственности за все твои преступления. Вот какое предложение он вынес на окружную коллегию… — Погорелов зачитал: — «Гражданин Шолохов М. А. своим отказом давать показания окончательно изобличил себя как злостного врага советской власти. Считаю необходимым предать Шолохова М. А. суду революционного трибунала и применить к нему высшую меру социальной защиты — расстрел». Что скажешь?

— А в деле имеются сведения, что Резник был на спектакле в Каргинской?

— Нет, таких сведений не имеется.

— А между тем он смотрел пьесу «Необыкновенный день», хлопал, не сделал никаких замечаний относительно «враждебной пропаганды» и уехал. А вот после того, как Махно захватил Каргинскую, он вспомнил обо мне. Почему я виноват, если вы прозевали его приход в Донскую область? Из зала выводили людей и расстреливали на улице. Махно приказал продолжить спектакль. Какой смысл было отказываться? Ведь мы не махновскую пьесу играли, а «Тараса Бульбу». Тарас — народный вождь, он с надеждой глядит в сторону России, бьет польских помещиков-кровопийц, прославляет русское товарищество. Какая же здесь враждебная пропаганда? Кстати, после появления Махно мы не изменили в пьесе ни слова.

— В деле указано: «поставил пьесу, исполненную великорусского шовинизма», — процитировал Погорелов.

— Пусть еще напишет — «японского»! Вы читали «Тараса Бульбу» Гоголя, товарищ Погорелов?

— Нет, — честно признался тот, забыв про запрещенное Михаилу слово «товарищ».

— Хотелось бы мне, чтобы в деле была еще чья-нибудь оценка этого произведения, кроме оценки гражданина Резника. Какого-нибудь учителя словесности позовите, что ли… А то мне за Гоголя — расстрел, а «Тараса Бульбу» в Ростове, где я был на курсах, свободно на улицах продают! — Михаил умолчал, что издания «Тараса Бульбы», которые он видел на лотках в Ростове, были все сплошь дореволюционные.

— Вообще-то и я слышал про такую книжку… — неуверенно сказал Погорелов.

— Да вся Россия слышит скоро сто лет! Это же Гоголь! А что — самой пьесы в деле нет? Резник у меня ее забрал.

— Нет.

— Вы спросите у него, где она! Там, между прочим, штамп Каргинского культпросвета стоит: «Дозволяется к постановке»! А вы говорите, что Резник ко мне не цепляется!

— Ну, хорошо, а как ты объяснишь «прославление царской военщины и белогвардейцев» в красноармейской школе на хуторе Латышеве?

— Я не знаю, что у вас там в доносе написано, но я читал им газету «Известия» с призывом к бывшим офицерам встать против поляков на защиту Отечества. Более ничего.

— «Ничего» было бы, когда б не твои художества в Букановской. Расскажи теперь про них. А я буду записывать.

Михаил честно рассказал. Погорелов внимательно, высовывая порой от усердия кончик языка, записал, потом отложил перо, задумался.

— Сам-то ты думаешь, почему Резник к тебе неровно дышит? — спросил он, глядя Михаилу в глаза.

— Я думаю, что если бы при первой же встрече я упал перед ним на колени и сказал: «Дяденька, простите, я больше так не буду!», он был бы доволен и забыл бы обо мне навсегда. А я достал газету и прочитал слова товарища Троцкого на ту же тему, о которой говорили бывшие генералы. У него аж глаза загорелись злобой! Обидно, конечно, мальчишка его умыл! Он, прощаясь, так и сказал мне: «Я теперь за тобой наблюдать буду».

— Стал-быть, ты его в лужу посадил, а он тебе мстит? Ты думаешь, ему больше нечем заниматься?

— Не знаю, чем он у вас тут занимается. Может, он каждому мстит, кто ему не по нраву пришелся.

— Ну, ты не очень-то! Он член партии с 1907 года!

— А что, в партии нет врагов, которые вступали в нее вместе с Лениным?

— Ну, это не твоя печаль. В партийных делах мы как-нибудь без тебя разберемся. Ты и впрямь языкастый какой-то: слушаешь тебя и думаешь — а не расстрелять ли его на самом деле?

Михаил смутился и покраснел.

— Вот что, парень, — сказал Погорелов. — Преступление, совершенное тобой при исполнении должности налогового инспектора, налицо. Но начальник был прав, попросив меня подключиться к делу. На расстрел оно пока не тянет.

— Какая досада! — воскликнул Михаил. — Не доработал, что ли, где-то гражданин Резник? Парочку фактов не высосал из пальца, чтобы мне можно было мозги из головы вышибить?

— А отчего бы не вышибить, коли того требует революционная законность? — Погорелое поднялся из-за стола, оправил гимнастерку. — Не ты первый, не ты последний. Но вина человека должна быть доказана. Будем работать. На сегодня все. — Он протянул Михаилу протокол. — Прочитай и распишись: «С моих слов записано верно». На каждой странице.

Он, припадая на больную ногу, пошел к двери, где ждал конвоир.

— Товарищ Погорелов! — заторопился Михаил. — Один вопрос. А где тот священник, отец Михаил, который со мной в одной камере сидел?

— Какой священник? Не знаю я, брат, кто с тобой в одной камере сидел. У нас этим комендант занимается. Да и не положено нам отвечать на вопросы заключенных, куда кто делся.

— Ну вы знаете хотя бы этого отца Михаила?

— Нет, не знаю, — покачал головой Погорелов и позвал конвоира.

Михаил прочитал протокол. Все действительно было записано верно, хотя и не очень грамотно. Он подписал листки.

Когда Михаила увели, Иван Погорелов взял дело и отправился к Резнику. Тот что-то с азартом писал, низко склонившись над столом, так что его борода елозила по бумаге.

— С коммунистическим приветом, товарищ Резник!

— Здравствуй, Иван. — Резник отложил перо, выжидательно посмотрел на Погорелова.

— Допросил я Шолохова Михаила. Языкастый парень, ничего не скажешь. Но на матерого врага не похож, а я их видел, ты знаешь. Почему ты настаиваешь на высшей мере?

Руки Резника сжались в кулаки. Он почувствовал приближение приступа бешенства, который обычно налетал на него, как на эпилептиков припадок падучей.

— А я не видел врагов? — тихо, почти шепотом спросил он. — Почему ты думаешь, что враги — только те, кто стреляют?

— Я думаю так, Илья Ефимович: партия оказала нам доверие, оставив за нами право предавать обвиняемых суду революционного трибунала, и мы должны это доверие оправдывать. Матерым врагом Шолохов не может быть хотя бы потому, что ему всего 17 лет…

— Ты не видел у белых семнадцатилетних палачей? — закричал вдруг, брызгая слюной, Резник. — Юнкеров, которые у беременных еврейских женщин взрезали животы?

— Юнкеров видел, а беременных еврейских женщин со взрезанными животами не приходилось, хотя и слышал про такое. Но не в этом дело. — Погорелов пристально смотрел на Резника, который сначала, когда начал кричать, стал белым как бумага, а теперь наливался дурной, черной кровью. «Э-э, парень-то отчасти прав», — думал он. — Ты гляди, Илья Ефимыч, тебя так Кондратий хватит…

Резник понял, что не сдержал расходившиеся нервы, и плюхнулся в кресло, шумно дыша через большие ноздри.

— Мы ведь уже не на военном положении, чтобы казнить несовершеннолетних, — продолжал Погорелов. — Ты помнишь, что было в Ростове, когда башибузуки Бройницкого застрелили подростков? Конец советской власти пришел в Ростове. Сейчас, конечно, не то время, но банд в округе еще рыщет достаточно. Ты хочешь, чтобы после расстрела Шолохова в них побежали его сверстники? Здесь под окнами ходят его отец и мать, я уже разговаривал с ними. Ты, товарищ Резник, уважаемый, опытный чекист, но лично я на основании этого дела, — Иван потряс перед носом Резника папкой, — не смог бы объяснить родителям, за что казнили их единственного сына.

— А не надо ничего объяснять, — медленно, страшно говорил Резник. — Папаша этого поганца — сам враг. Он заведовал заготконторой в Каргинской, а на нее все время совершал налеты Фомин. И всегда перед этим в закромах было полно хлеба! Случайно, ты полагаешь? По этому мельнику тоже пуля плачет.

— Не пойму я тебя, Илья Ефимович. Мы, значит, будем расстреливать, а когда к нам станут приходить люди и спрашивать — за что, мы им скажем: «Сами дураки! А будете спрашивать, и вас расстреляем». Так, что ли?

Резник дрожащими руками свертывал папиросу.

— Иван, — сказал он наконец, закурив, — я ведь старше тебя — и по возрасту, и по партийному стажу. Поверь моему чутью. Малые лета этого Шолохова не оправдывают. Он молодой, а уже умеет маскироваться. Это новая, наиболее опасная сейчас разновидность врагов. Они хотят врасти в советский строй и развалить его изнутри. Я давно наблюдаю за ним и пришел к твердому выводу, что чем раньше мы его уничтожим, тем будет лучше.

— В связи с этим я тебе официально хочу задать несколько вопросов. — Погорелов сел, вытянув вперед простреленную ногу, и тоже закурил. — Подсудимый отказался давать тебе показания, утверждая, что ты, как давний знакомый, относишься к нему предвзято. Я уполномочен это проверить. Ты был в Каргинской на его спектакле «Необыкновенный день»?

— Был.

— Содержалась ли в нем враждебная пропаганда?

— Да нет, — досадливо махнул рукой Резник, — это было всего лишь переложение «Недоросля» Фонвизина.

— А был ли ты на других спектаклях Шолохова?

— Нет. Что у меня — есть время по спектаклям ездить?

— Откуда же ты знаешь, что он осуществлял на сцене Каргинского народного дома враждебную пропаганду?

— Я читал изъятый у Шолохова экземпляр поставленной им пьесы «Тарас Бульба».

— А почему этот экземпляр не приложен к делу?

Резник снова побагровел.

— Ты что же, Иван, мне не доверяешь? С каких это пор мы прикладываем к политическим делам любительские пьесы?

— Наверное, с тех пор, как прикладываем антисоветские листовки, разную нелегальную и эмигрантскую литературу. Где пьеса?

— Да лежала у меня где-то, потом исчезла. Видно, когда ненужные бумаги уничтожал, ненароком сжег. Да ты что — «Тараса Бульбу» не читал? Это же пропаганда царизма и антисемитизма!

— Тебе, Илья Ефимович, некогда по спектаклям ходить, а мне некогда читать. Вот направит партия меня учиться, тогда и почитаем. Подсудимый утверждает, что сочинение Гоголя «Тарас Бульба» не запрещено в Советской России.

— Да мало ли что у нас напечатано за триста лет романовского ига! Все запрещать, что ли? Мы тогда только и будем, что с утра до ночи книжки жечь! Вот окрепнем, встанем на ноги, тогда и возьмемся.

— Извини, товарищ Резник, ты — бывший слесарь, а я — бывший батрак, и не нам, наверное, выносить приговоры книжкам. Правда ли, что Каргинский культпросвет одобрил пьесу «Тарас Бульба»?

Резник зло, так что искры посыпались в разные стороны, загасил папиросу.

— Одобрил! С этим культпросветом с самим еще разбираться надо!

— Так разобрался бы. О неправильных действиях культпросвета в деле тоже ничего нет.

— Давай я еще к Луначарскому в Москву за справкой съезжу!

— Короче, — сказал Иван, расстегивая ворот гимнастерки, — можно считать установленным, что твое утверждение о враждебной деятельности Шолохова в каргинском клубе не имеет под собой фактических оснований.

— А я его за это не арестовывал! Деятельность подсудимого в красноармейской школе и народном доме вызвала у меня определенные подозрения, которые полностью, документально подтвердились после совершенной им в Букановской экономической диверсии! Я надеюсь, ты не будешь этого отрицать?

— Уменьшение Шолоховым твердого налогового задания среди бедных хозяйств Букановского района налицо. Но дела такого рода подлежат разбирательству в народном суде, а не в революционном трибунале. Причем я не уверен, что нарсуд даст ему много. А ты, человек, облеченный доверием партии, требуешь его расстрела!

— Да потому мы и существуем, что нарсуд не в состоянии справиться с подобными делами! Нарсуд не обязан предполагать, что натворит еще этот Шолохов завтра, если сегодня вывернется сухим из воды! А мы несем за это политическую ответственность перед партией. Потому и называемся — Главным политическим управлением. Ты забыл?

— Да вроде не забыл. А относительно того, что натворит этот Шолохов завтра, скажу тебе свое личное мнение, не для протокола. Ты вот, насколько я знаю, уважаешь ученых, людей умственного труда. Как же ты можешь подводить под расстрел такого способного парнишку? Ведь ты подумай: в 15 лет он красноармейцев учил, а в 16 спектакли ставил — да какие! Я сам был, хохотал до упаду. Люди хлопают, радуются — и партийные, и беспартийные. Поговорить с ним тоже интересно — даже на допросе. У нас не в каждом хуторе или станице такого встретишь. Не справился он с налоговой работой? Так, может, ему другим надо заниматься — литературой, например? Учиться? Ну, ошибся он, с кем не бывает? Он еще пожить не успел, а ты уже предлагаешь его полечить пулей? Да что с тобой, Илья Ефимыч?

Лицо Резника вдруг неузнаваемо изменилось: зубы оскалились, задергались мышцы лица, заходили туда-сюда желваки, словно там, под кожей, бегали мыши. Сам того не понимая, своими словами Иван угодил в больное место Резника.

— Все вы со временем перерождаетесь, — прохрипел он, — даже такие заслуженные и верные, как ты. Кричите про мировую революцию, а своя рубашка вам ближе к телу! Способный казачок его растрогал! Это наше, не замай! А потом начнется снова — традиции, почва, держава! Всевеликое Войско Донское! Россия — единая и неделимая! А за что мы боролись? Где способные дети моего народа? Сгинули на каторге, на виселицах, сгорели живьем во время погромов! Мы пожертвовали своими лучшими сыновьями, чтобы дать рабам лучшую жизнь! Кто за это заплатит? Этот гаденыш до революции учился в гимназии, и после революции он, видите ли, должен учиться, заниматься литературой! Какие такие у него заслуги перед революцией, что все это ему надо принести на блюдечке? Способных надо искать среди тех, кто это заслужил! Те же, кто не гнил живьем в гетто и вонючих местечках, пусть сначала испытают, что это такое!

— Как ты говоришь… «гето»? Это что такое? — спросил Погорелов. — Я что-то тебя не очень понял. Ты, к примеру, о каком народе гутаришь? Вообще о трудовом или о своем, еврейском?

И почему кто-то должен гнить живьем? Разве мы для этого революцию делали?

Резник опомнился, усилием воли справился с собой, взял в кулак свою бороду, дернул ее вниз, словно укрощая таким образом пляшущие невпопад мышцы лица.

— О пролетариате я говорю. А мой народ — колыбель пролетариата, если тебе неизвестно. Ладно, мы здесь собрались не лясы точить. Твой вывод по делу?

— Я буду голосовать против высшей меры Шолохову, а это, как ты знаешь, означает по нашим правилам, что расстрелять его нельзя. Само дело рекомендую передать в народный суд.

Резник положил перед собой на стол свои руки с набрякшими узлами жил и некоторое время смотрел на них, как смотрят на какой-нибудь посторонний предмет.

— Придет время, и я напомню тебе этот разговор, Иван. Этот Шолохов еще обязательно покажет себя. И тогда я добьюсь, чтобы ты больше не работал в ГПУ. Мягкотелым не место в наших рядах. Сегодня из чекиста ты превратился в оппортуниста.

Погорелов поднялся, глядя в пол, оправил гимнастерку.

— Ты мне не угрожай, Илья Ефимыч, я и не от таких угрозы слышал. Меня в Чека партия направила, она и отзовет, если надо. А то что же получается? Один старый член партии заимел зуб на мальчишку, и ему вынь да положь надо его расстрелять. А когда другой член партии считает, что он таким образом неправильно использует служебное положение, он, видишь ли, оппортунист. А если, товарищ Резник, тебе завтра таракан в голову забежит и ты пойдешь по улице людей направо и налево резать? Тронуть тебя не моги, а то из ГПУ выгонят?

Резник как-то странно посмотрел на Ивана, потом придвинул к себе бумагу, макнул перо в чернильницу и продолжил свое писание, согнувшись над столом и держа голову несколько набок, как и давеча, словно никакого разговора между ними не было.

 

X

Слова отца Михаила сбылись — Михаила не расстреляли и даже выпустили из тюрьмы. Народный суд дал ему один год лишения свободы условно.

Он так и не узнал, привиделся ли ему в камере батюшка, или он разговаривал с ним на самом деле. Михаил старался не думать о том, что пережил той ночью, да и в этом не было особой нужды: он помнил все, каждую мысль свою, каждое слово разговора с отцом Михаилом.

При расставании Погорелов посоветовал ему исчезнуть на время с Дона. «Езжай учиться в Москву». Такого же мнения были и отец с матерью. Помимо страха за жизнь сына они очень переживали, что он не сумел закончить гимназию и поступить в университет, как они мечтали. В октябре, собрав нехитрый скарб и обняв плачущих родителей, Михаил приехал в Вешенскую.

Здесь он не без томления направился к зданию Дончека (или ДонГПУ, по-теперешнему), к которому не подошел бы и на пушечный выстрел, кабы не нужда.

— Здорово! — сказал он часовому на крыльце. — Ты бы вызвал мне товарища Погорелова.

— А ты кто есть?

— Шолохов, он меня знает.

Часовой открыл дверь и кликнул дежурного. Через некоторое время на крыльцо вышел Погорелов. Увидев Михаила, он заулыбался.

— А, здорово! Что ж — снова к нам, на казенные харчи? Илья Ефимыч небось соскучился!

— Да нет, я в другой раз, когда Врангель или Махно вернется, — в тон ему пошутил Михаил. — Назначат они меня, как скрытую контру, здесь начальником, а вас, стал-быть, в подвал. Буду вас вызывать по одному и говорить, что ужас как жалко вас расстреливать, а надо!

Часовой заржал.

— Вон, вишь, служивый ждет не дождется, когда вас на цугундер поведет, ажник землю копытом роет… Я вот что, товарищ Погорелов, — посерьезнел Михаил, — ты обещал похлопотать насчет подводы до Миллерова, когда я соберусь в Москву ехать.

— Решил все-таки? Молодец! Ну, пойдем ко мне, что ли?

Михаил замялся.

— А, понимаю, — улыбнулся Иван. — Ладно, ты погуляй здесь, а я пока справки наведу.

Спускаясь с крыльца, Михаил нос к носу столкнулся с Марусей Громославской. Всегда застенчивая, она не смогла скрыть радости при виде его.

— Михал Саныч! Здравствуйте! Как мы радовались-то, что вас освободили! Мы же письма писали в Чека всей станицей! А вы к нам после суда ни ногой!

— Да что ты все — Михал Саныч? — улыбаясь, говорил Михаил. — Просто Михаил. Я ж теперь не инспектор, меня уволили. А на место былых подвигов меня что-то не тянет, как вот и в это заведение, — он ткнул большим пальцем себе за спину. — А букановские-то в наш курень заезжали с угощением, батя был твой. Как живешь, Маруся? Какими судьбами в Вешках?

— Живем, слава Богу, — зарделась Маруся. — А сюда я в окружной исполком приехала, в отдел образования. Вы-то… — она запнулась, бросила быстрый взгляд на Михаила и с улыбкой поправилась: — Ты-то как?

— Да вот в Москву уезжаю, учиться. Хлопочу насчет подводы.

— В Москву?.. — Улыбка слетела с Марусиного лица, хотя она и старалась казаться равнодушной.

Это не укрылось от взгляда Михаила.

— Буду тебе письма писать, хочешь?

— Письмо из дальних краев всегда приятно получить, — застенчиво сказала Маруся.

— А отвечать-то будешь?

— Отчего же не ответить…

Михаил молодцевато поправил шапку-кубанку, тронул отросшие в тюрьме редкие усы.

— Вернусь, зашлю сватов к тебе! Будешь ждать-то?

Маруся покраснела так, что на глазах ее выступили слезы, и отвернулась.

— А серьезно, Маруся, ты мне шибко понравилась! А вот ты как, к примеру, ко мне относишься?

— Вам же Лида нравилась, — не оборачиваясь, почти шепотом сказала Маруся.

— Отчего ты так решила? Потому что я на нее смотрел? Она же, как и ты, красивая, как же на вас не смотреть? Или я не казак?

И вот я посмотрел, сравнил и решил: ты мне больше подходишь. Ну, отвечай же: нравлюсь я тебе, Маруся?

Она повернулась к нему, глянула в глаза.

— А как ты думаешь?

— Да я, как любой казак, думаю, что всем девкам нравлюсь! А потом оказывается, что ни одной!

— Мне нравишься, — потупилась Маруся.

— А ждать будешь?

Она кивнула с улыбкой, потом спохватилась:

— А долго ждать-то?

— Ну, коли будешь ждать, при первой же возможности на побывку приеду!

На крыльце появился Погорелое.

— Этого Шолохова на минуту нельзя оставить — он уже амуры крутит! Ты, Михаил, хотя бы от окон отошел, а то Илья Ефимыч подумает: нарочно меня дразнит!

— Что ж мне теперь, всю жизнь глядеть за спину — нет ли там Ильи Ефимыча?

— Так и гляди! Авось меньше глупостей будешь делать. Есть попутная подвода до Миллерова. Пойдем, договоримся с хозяином.

Михаил попрощался с Марусей, задержав ее огрубевшую от работы руку в своей, хотел поцеловать в щеку, но в последний момент с сожалением передумал, вспомнив, что они стоят на главной улице Вешек, напротив здания ГПУ.

— Не забывай меня, Марья Петровна! — шепнул он теребящей в замешательстве оборки на платье Марусе, закинул мешок за плечи и пустился вслед за Погореловым, бодро хромавшим по раскисшей после дождя улице.

Сговорились с хозяином подводы, после чего Иван предложил:

— Зайдем ко мне на квартиру.

Жил он недалеко от кладбища. Вдоль дороги в остывшей золе копались куры, где-то тягуче скрипел колодезный журавель.

В сенцах у Погорелова было прохладно. Пахло сушеными яблоками и лошадиным потом от хомутов и уздечек, развешанных по стенам. В углу — бочка с квасом. Выпили по ковшику, потом пошли к Ивану в горницу. Здесь он дал Михаилу несколько свежих газет и журналов:

— В дороге почитаешь.

Потом Погорелов вышел и принес два куска нежно-розового сала, завернул их в порыжевший капустный лист и протянул Михаилу:

— Возьми.

— Да не надо, мне маманя харчей в дорогу собрала!

— Дорога у тебя длинная, да еще в Москве что-то жрать надо. Бери! Я себе еще награблю. Знаешь, какая про чекистов слава идет?

— То-то я смотрю, у меня после ареста старые исподники исчезли. Небось сам товарищ Резник носит.

— Смейся-смейся! Между прочим, Резник — неподкупный. Приедет куда-нибудь с проверкой, ему, известное дело, с дороги перекусить предлагают или там чаю, а он, хоть весь день не жравши, ни за что не притронется!

— Требует.

— Кубыть, и требует. А кубыть, и высокая сознательность в нем говорит, которой в тебе, например, нет и никогда не будет. Кстати, о сознательности. Есть у меня реквизированный самогон. Хлопнешь стремянную?

— Давай.

Иван достал из буфета стопки, полбуханки хлеба, пару холодных картофелин и луковицу, потом, кряхтя, присел на одной ноге у кровати, вытянув вперед больную, и вытащил из-под кровати початую бутыль, заткнутую газетной пробкой.

Выпили, захрустели луком.

— Ничего, — сказал Михаил, кивнув на бутыль.

— Мы знаем, у кого реквизировать, — подмигнул ему Погорелов, заткнул бутыль и протянул Михаилу. — Возьми и ее. Она порой не хуже денег спасает. Кстати, о деньгах. Вот тут у меня есть немного. Дал бы больше, да с тех пор, как Чека в ГПУ переименовали, стали жалованье задерживать. Раньше — день в день! Потому — диктатура пролетариата. А зараз — нэп, надо ссуды буржуям выплачивать «на развитие».

— Да хватит тебе меня задаривать! Самому пригодятся.

— Как-нибудь! Я-то остаюсь, а ты в чужой город едешь. Бери, отдашь, когда будут.

— Что ж, спасибо, Иван. За все спасибо.

Обнялись, и Михаил тронулся в путь.

* * *

Уныла осенняя степь. Выжженная за лето трава, помоченная дождями, окрасила ее в бурый, казенный, безрадостный, как долгая солдатчина, цвет. Небо хмуро, звенит колокольчик, скрипят окованные железом колеса, с которых пластами отваливаются комья грязи, всхрапывают, мотая оскаленными мордами, лошади. Подпрыгивая, бежит впереди, уносясь к горизонту, перекати-поле, словно чья-то бессмысленная жизнь. Михаил и его попутчики сидят на подводе, свесив ноги, запахнувшись в шинели. Уже давно пропала из виду Вешенская, скрылась за осенней хмарью.

Пусто на земле, грустно на небе, как и тысячу, как и две тысячи лет назад, словно не было здесь никакого Войска Донского, Российской империи, советской власти. В распахнутом на все стороны сером степном просторе хватает человека за сердце печаль, как заморозки землю октябрьской ночью. Одиноко, неприкаянно под свинцовыми небесами вдали от родного дома, от жарко пылающего очага! Надо сильно верить, что ждет тебя за угрюмыми курганами, скрывающими новые безлюдные просторы, земля обетованная, чтобы ехать и ехать, глядеть невидящими глазами на то, что видел и день, и два, и три назад… Образованный путник, трясясь по степи в пролетке или на подводе, обязательно спросит себя, что ж за страна такая Россия, коли люди в ней, часто не умея обустроить собственный домишко и немудреное хозяйство, снимаются с места, едут куда-то за тысячи верст, терпя и голод, и холод, и лишения, но никакой земли обетованной не находят, а ставят полосатые верстовые и пограничные столбы в каких-то еще более диких, непригодных для жизни местах, нежели они покинули. Зачем? Жизнь человеческая в России растворяется пространством, выдувается из тела студеными ветрами степей и плоскогорий…

Вместе с этими мыслями приходит дремота, да и крепко укачивает на тряском шляху. Веки смежаются, падает голова на грудь. Странно со стороны смотреть на такого путника, точно переломившегося в позвоночнике надвое, с головой, чуть не касающейся лбом колен, с руками, по-капитулянтски засунутыми в рукава шинели. Так дремлет он, пуская из угла рта длинную, вязкую слюну, полчаса, час… Потом его как следует встряхнет на ухабе, откроет он очи и поразится, забыв свою давешнюю тоску, суровому, торжественному, не сравнимому ни с чем, потому что сравнивать не с чем, разве что с морем, чеканному величию донской степи.

Нет, не потому колесит по этим просторам русский человек, что не умеет он, как немец, устроиться на своем клочке земли! Душа его так же широка и необъятна, как степи и леса Русской земли, и тесно ей за плетнями, заборчиками, межевыми столбами! Скучно русскому человеку высаживать у себя в палисаднике травяной газон, заливной луг привычней его глазам, кромка леса, во всю ширь охватываемая взором, так чтоб душа, как по мерке, точно вписывалась в многоверстный полукруг, и не терпит природный русак, когда что-то загораживает ему горизонт! От рождения по середине зрачков наших проведена Господом невидимая линия — это линия горизонта, за который мы идем на восход солнца свыше тысячи лет.

Михаил, очнувшись от дремоты и пытаясь, не просыпав махорку, свернуть самокрутку, вспомнил рассказ Харлампия Ермакова о том, как дед его привез себе из турецкого похода жену и на закате носил ее на руках к древнему кургану. Садились они рядком на верхушке и, обнявшись под зипуном, до самой темноты молча смотрели в степь. Мишка слушал тогда и не понимал: на что смотреть в этой степи? Теперь, словно прозревший после освежившего его краткого сна, вольно глядя на волнистую, размытую у горизонта линию холмов, кое-что начал он понимать. Были оба они степняки, и дед Ермаков, и турчанка, и оба, хоть и разных кровей, вышли из одного необъятного простора, прорезанного Великим Шелковым путем. Степь была их родина, а они — ее дети, потому и было им хорошо на вершине кургана вдвоем. Перед ними, обрамленное панорамой грандиозного заката, лежало не только пространство, но и время — тысячелетия, уходящие в еще более непостижимую даль, ко временам сотворения мира.

Михаил теперь чувствовал то же самое, что чувствовали казак и турчанка, которые, в отличие от него, ничего, вероятно, не знали ни о значении для человечества Великой степи, ни о путях, проложенных по ней земными цивилизациями. Но и он, в свою очередь, не ведал, что Тихий Дон, священная река русских казаков, а также все крупные реки на тысячу верст к западу — Днепр, Днестр, Дунай — получили название от древнего авестийского слова «дану», означающего «поток». Три тысячи лет назад здесь жили арийские племена, оставившие нам помимо имен рек слова «ясный» и «весть», как напоминание о своих сакральных книгах «Ясна» и «Авеста», и восходящие к ранним дням человечества сказания о Третьем сыне, Траэтане, прозванном у нас Иваном-дураком, о Матери-Сырой Земле, всегда готовой прийти на помощь доброму человеку, о морском и подземном царствах, о заколдованной царевне, спящей в подвешенном на цепях хрустальном гробу, о живой и мертвой воде, о сохранившемся и по сию пору под Киевом Змиевом вале, который будто бы есть гребень распаханной трехглавым и шестиглазым Змеем Закхеем межи, о чем рассказывает русская сказка «Межа».

Никто не знает, почему ушли арии из южнорусских степей, из «первой из лучших местностей», названной ими Арьян Вэджа — Арийский Простор. Но ушли, конечно же, не все, и часть крови древних ариев влилась в жилы русского народа, живущего по берегам великих Дану, от Дона до Дуная. И может быть, больше других походили характером и обычаями на своих далеких предков казаки — запорожские и донские. И даже не зная ничего ни о каких ариях, чувствовали они далекое родство, глядя на закате в бескрайнюю степь, на окрашенные в багрянец воды древних Дона и Днепра.

Стемнело. Путники решили заночевать в степи. Распрягли лошадей, развели костер. Потянуло запахом кулеша. И это все тоже было древним, как мир. Михаил лежал на полсти, смотрел в огонь. Думал он уже о Москве, о том, что его там ждет, о будущей жизни, об удивительных напутствиях отца Михаила — приснившегося ему или разговаривавшего с ним на самом деле.

 

I

Михаил, греясь у огня, разведенного артельщиками под чаном с асфальтом, хотел свернуть самокрутку из «Бюллетеня IV конгресса Коммунистического Интернационала № 32», как взгляд его упал на фразу: «…IV конгресс признает необходимым, чтобы товарищи, которые принадлежат до сих пор к масонству и которые ныне порвали с ним, не могли в течение двух лет занимать ответственные посты в партии. Только напряженная работа на пользу революции… может вернуть этим товарищам полноту доверия и восстановить их права на занятие в партии ответственных постов…» Михаил, забыв о махорке, впился глазами в брошюрку. Так, значит, Махно не привирал, когда говорил, что эти таинственные, всесильные масоны входят во все партии! Коммунисты сами, с трибуны Коминтерна, признают их существование в своих рядах, и мало того, что признают, еще и откровенно опасаются влияния масонов, ежели увольняют их с ответственных постов! Может быть, турнут и Резника, если тот масон, и его высоких покровителей? Поговаривали, он лично знаком с Троцким… Интересно, Троцкий — масон? Наверное, это станет ясно после 1 января, когда истечет последний срок масонам-коммунистам для выхода из лож. Но тогда, если верить Махно, большевики вступают в жестокий бой с могущественным, но невидимым «мировым правительством», способным под любым предлогом бросить на Советскую Россию до зубов вооруженные армии. Михаил задумался. Стало быть, он не ошибался, когда считал малосимпатичных ему лично большевиков единственной силой, способной не только разрушать Россию, как другие, но и по-настоящему, не кланяясь никому, управлять ею. «Степной орел» Махно откровенно признавался, что не хочет связываться с масонами, а белые, чьи газеты Михаил читал, когда была их власть на Дону, не печатали ничего похожего на нынешнюю резолюцию Коминтерна. Атаман Краснов, помнится, поругивал масонов и евреев, но не требовал от своих сторонников открыто порвать с масонством.

«Вы можете предложить мне другой флаг, кроме красного», — говорил на казачьем Круге Краснов, но ведь это его рассказ под удивительным для царского генерала названием «Мы пойдем впереди с красными флагами» читал Михаил в «Ниве» летом 17-го, когда еще шла война с немцами! Так говорил герой рассказа, молодой офицер-патриот: «Мы пойдем впереди с красными флагами, и солдаты пойдут за нами!» Что ж, угадал генерал, только несколько ошибся во времени. Тогда не пошли, а теперь, наверное, настало время!

— …Шолохов, мать твою! — оборвал его мысли голос старшого. — Тебе что здесь, читальня? А ну неси инструмент!

Михаил, так и не перекурив, окоченевшими пальцами сунул листочки за пазуху и побежал, путаясь в длинной шинели, к телеге с инструментом…

Ни в институт, ни на рабфак он поступить не сумел из-за «происхождения», судимости и отсутствия «пролетарского стажа». Уезжать домой несолоно хлебавши было стыдно, да и опасно — что-то еще придумает раздосадованный неудачей Резник? Попробовал устроиться на работу. В Бирже труда на Большой Бронной, очередь в которую надо было занимать с ночи, у него, одетого в шинель и кубанку, спросили: «Ваша профессия?» — «Продовольственный инспектор». — «Это что же такое?» — удивилась дама в окошечке с подкрашенными сердечком губами. «Это такая профессия, чтобы у голодных крестьян хлеб для вас, городских, отнимать», — зло подумал иззябший в очереди Михаил, а вслух сказал: «Специалист по сбору продналога на селе». «Значит, вы и «фином» можете быть?» — оживилась дама. «Да нет, — растерялся Михаил, — как я могу быть финном? Я русский, казак с Дона, их языка не знаю». Регистраторша залилась смехом: «Да нет же, вы не поняли! Я имею в виду — финансовым инспектором?» Михаил вновь, как и в 14-м году, испытал замешательство и конфуз перед насмешливой манерой москвичей. Ему бы, учитывая промелькнувшую в глазах у дамы заинтересованность, сказать: «Да, конечно, могу» и получить хотя бы на месяц, пока не обнаружится обман, работу, а он со своим донским простодушием сказал: «Не знаю, может быть, и сумею. Вообще-то на курсах нас не учили собирать налоги в городе». После этого регистраторша потеряла к нему интерес и предложила место чернорабочего в артели каменщиков.

Жил Михаил, как и в 14-м году, на Плющихе, в Долгом переулке, у давнего друга отца, бывшего коллежского советника Александра Павловича Ермолова, учителя пения в гимназии Шелапутина. Александр Павлович, узнав, что попытки Михаила поступить учиться закончились ничем, стал расспрашивать, чем он вообще интересуется. Михаил рассказал про Каргинский театр, про увлечение литературой. «А что, — задумчиво сказал Александр Павлович, — может быть, тебе надо попробовать себя на поприще литературы? Это, пожалуй, одна из немногих областей, где способности по-прежнему важнее происхождения. Своих писателей у большевиков пока мало, они разрешают печататься и небольшевикам. Сейчас снова журналы открылись, кружки. Сходи, позанимайся — а вдруг получится?»

Михаил послушался совета. Еще раньше, в коридорах рабфака, он познакомился и быстро подружился с крестьянским писателем Василием Кудашовым — подслеповатым, долговязым, рано начавшим лысеть парнем. Кудашов был родом из тех же мест, что и предки Шолохова по отцу — из Рязанской губернии. Он состоял в литературном объединении «Молодая гвардия». Михаил спросил у Василия, нельзя ли и ему записаться туда. Кудашов сказал: «Можно, но требуется рекомендация», — и тут же написал ее.

Располагалось литобъединение в Доме печати на Воздвиженке, недалеко от здания ЦК. Явившись туда, Михаил предусмотрительно представился секретарю как комсомолец, продкомиссар с Дона. «А что вы, товарищ, пишете?» — уважительно спросили его, прочитав кудашовскую рекомендацию. «Пьесы!» — бодро ответил Михаил. «Пьесы? — почесал в затылке секретарь. — Признаться, драматургической группы у нас нет — только стихотворцы и беллетристы. Запишу вас к беллетристам».

Вели занятия среди юных прозаиков-молодогвардейцев известные в литературной Москве личности — Осип Брик и Виктор Шкловский. Брик был маленьким очкастым человеком с удлиненной лысой головой и чаплинскими усиками. Он вошел в аудиторию какой-то расслабленной, приседающей походкой, в отличном костюме заграничного покроя, под которым почему-то была надета обычная косоворотка, сел, томно откинулся на спинку стула, закинул одну тощую ногу на другую, продемонстрировав тесемки от шелковых кальсон, не спеша протер не очень чистым платком стеклышки круглых очков.

— Это муж жены Маяковского, — шепнул на ухо Михаилу Вася Кудашов.

— Как это — муж жены Маяковского? — не понял Михаил.

— А как хочешь, так и понимай. Брик женат на этой Лиличке, а живет с ней — Маяковский. Короче, жизнь втроем. Причем в одной квартире.

— Ну и ну, — только покачал головой Михаил.

— Ну-с, давайте, э-э-э, знакомиться? — протянул Брик, водрузив очки на мясистый, занимающий видное место на худом лице нос. — Осип Максимович Брик — литератор, теоретик современного революционного искусства. Начнем с вас, — он указал на Михаила, который в своей гимнастерке и кубанке имел, наверное, наиболее революционный вид.

— Шолохов Михаил, продкомиссар с Дона, — скороговоркой представился он.

— Шолом-Алейхем? Продкомиссар? — переспросил недослышавший Брик, удивленно вглядываясь сквозь очки на Михаила. — Вы что же, родственник, э-э-э, великого писателя или взяли себе такой же псевдоним?

Аудитория расхохоталась.

— Да нет же, — воскликнул раздосадованный Михаил. — Я — Михаил Шолохов, красный донской казак!

— Ах, вот как. Мне показалось, что вы, э-э-э, встревожились, когда я предположил, что вы родственник известного на весь мир Шолома-Алейхема. А вы знаете, что само слово «казак» восходит, э-э-э, к хазарам, степным иудеям, обитавшим в том числе и на Дону, и корень вашей фамилии — «Шолох» — тоже еврейский?

Слушатели еще больше развеселились.

Обозленный Михаил открыл было рот, чтобы возразить, что в Зарайске Рязанской губернии, откуда родом отец, евреев отродясь не водилось, не видел он их до революции и на Дону, если не считать Резника, но вовремя прикусил язык, вспомнив, что он «красный казак», которому не пристало стыдиться почетной толики еврейской крови.

— Вы что-то хотели сказать? — осведомился Осип Максимович.

— Да нет, для нас, красной молодежи, какая разница, еврей ты или русский. Товарищи, которые ржут сейчас, наверное, несознательные и страдают, — Михаил сделал паузу и произнес любимое слово Резника и махновских «очкариков», — шовинизмом.

Смех враз умолк.

Брик приветливо посмотрел на него и продолжил знакомство с членами кружка. Покончив с церемониями, он устроился поудобней, закурил сладко пахнущую папиросу и, пуская дым колечками, заявил:

— Прежде чем приступить к занятиям, я прочту вам вводную, э-э-э, лекцию. — Осип Максимович пошевелил носом и чаплинскими усиками, словно принюхиваясь к чему-то, завел глаза вверх и начал: — Искусство — опиум для народа, столь же вредная выдумка, как и религия. Надо ежедневно плевать, э-э-э, на алтарь искусства.

Молодые литераторы от неожиданности пооткрывали рты.

— Да, да! Всякое искусство в революционной стране, не считая футуризма, — я полагаю, вы, э-э-э, знаете, что такое? — имеет тенденцию стать, э-э-э, контрреволюционным. Любое нефутуристическое искусство является тихой заводью пессимизма. Борясь с искусством до конца, до уничтожения его как самостоятельной дисциплины, мы утверждаем оптимизм. Глубокий пессимизм, заложенный в искусстве, поняли еще древние иудеи, которые в прогрессе далеко обогнали другие племена и народы. Лицедейство, сочинительство на потребу толпе, живописное изображение человека в Древней Иудее запрещалось. Не без основания считалось, что в искусстве происходит бесполезная растрата созидательных сил, э-э-э, человека. Сейчас в России строится фабрика оптимизма. Одно ее крыло сооружают футуристы. В чем задача этого крыла? Здесь будет производиться для массового, э-э-э, потребления оптимистическое искусство — машинным способом, лучшими техническими приемами. Другое крыло будете возводить вы, наши молодые союзники, представители пролетарского искусства. Жизнь нынче — матерьял, ее организуют, делают. А если мы делаем и организуем жизнь — неужели не сделаем, не сорганизуем, э-э-э, искусство?

У Михаила ныли спина и руки от булыжников, которые он еще час назад укладывал на Красной Пресне в мостовую, откуда их, вероятно, вывернул пролетариат (неласковыми словечками он теперь его угощал, вспоминая знаменитую фразу: «Булыжник — орудие пролетариата!»). Никакого оптимизма он ни во время работы, ни после не испытывал. Артель каменщиков — это, конечно, не фабрика, тут тебе ни станков, ни машин, но трудятся в ней сообща и каждый на своем месте, как на фабрике. «Если искусство будет сродни укладке булыжников, то пропади оно пропадом, такое искусство! — думал Михаил. — Он сам-то, этот Осип Максимыч, работал руками хоть час в своей жизни?»

— Вдохновение работникам фабрики оптимизма будет выдаваться ежедневным пайком, строго отмеренными порциями, — продолжал витийствовать Брик. — Более ничего не потребуется. Осуществляя идею революции как обнажение литературного приема, футуризм не только обнажил, э-э-э, публичный прием, но и превратил его в проститутку, сделав прием доступным всем и каждому.

Студийцы снова оживились — сравнение их поразило.

— Этим мы с вами, хе-хе, и займемся — овладением приемами. Сегодня речь пойдет, э-э-э, о сюжете. Обязательным признаком сюжета является принцип обратного эффекта. Это означает, что ваш герой задумал одно, а выходит, э-э-э, нечто другое. Автор же преследует цель показать именно другое. Таким образом, обратный эффект выполняет две задачи — идейную и, э-э-э, композиционную, когда действие в повествовании переходит на новый виток. В качестве примера приведу сюжет повести, над которой я сейчас работаю. Она называется, э-э-э, «Непопутчица».

— Писательница? — уточнил кто-то.

— Нет, — важно сказал мэтр. — Нэпманша. В нее влюбляется коммунист, начальник советского учреждения товарищ Сандраров. Его жена и секретарша, товарищ Бауэр, лишена, э-э-э, предрассудков, но она возмущена, что товарищ Сандраров предпочел ей представительницу, э-э-э, буржуазии. В сердцах она даже говорит ему: «Делить товарища Сандрарова с какой-то там буржуазной шлюхой я, э-э-э, не намерена». Тем временем нэпман Велярский, муж прекрасной возлюбленной товарища Сандрарова, задумал коварство. С помощью жены он хочет использовать товарища Сандрарова в своих, э-э-э, корыстных буржуазных целях. Велярская, натурально, ничего не знает о планах мужа, но диалектически это, э-э-э, ничего не меняет. В результате и она, и Велярский добиваются того, чего от товарища Сандрарова хотела товарищ Бауэр.

— Чего же? — разом выдохнули несколько запутавшиеся в хитросплетениях бриковского сюжета «молодогвардейцы».

— Товарищ Сандраров, поборов в себе внутреннего врага, — продолжал польщенный вниманием Брик, — говорит Велярской: «Вывод такой: либо я должен сделаться, э-э-э, буржуем, либо вы должны стать коммунисткой». Естественно, буржуем товарищ Сандраров стать не может, а вот прекрасная Велярская, расставшись с ним, идет домой и просит у своего незадачливого интригана-мужа достать ей «Азбуку коммунизма» товарища Бухарина. Вы внимательно следили, э-э-э, за сюжетом? Он основан на том, что происки нэпмана вызвали обратный эффект. Велярская не смогла превратить товарища Сандрарова в орудие буржуазии, она сама встала на путь, ведущий к коммунизму.

— А как же товарищ Бауэр? — преданно спросил слушатель по фамилии Рахилло.

— А что, э-э-э, товарищ Бауэр? Она ведь не требует от товарища Сандрарова так называемой супружеской верности. Товарищ Бауэр считает, что у коммунистов нет жен, а есть, э-э-э, сожительницы. Ее возмущение вызвал классовый облик новой сожительницы товарища Сандрарова. Естественно, если «Азбука коммунизма» произведет, э-э-э, преображение в душе обольстительницы, то товарищ Бауэр воспримет любовную связь с ней товарища Сандрарова как жизненную необходимость. Теперь, когда я вам объяснил принцип обратного эффекта, приступим к заданию. Каждый из вас должен сейчас написать короткий, э-э-э, рассказ, сюжет которого основан на обратном эффекте.

Так, волею судьбы, дамы капризной, именно Осип Максимович Брик, «муж жены» знаменитого поэта, стал человеком, которому Михаил был обязан появлением на свет своего первого рассказа. Сюжет ему выдумывать не пришлось: нечто подобное описанному он пережил по освобождении из Вешенского ГПУ, когда возвращался подводой к себе в Каргинскую.

История была в чеховском духе, поэтому при ее прозаическом воплощении Михаил использовал форму короткого чеховского юмористического рассказа. Героя, секретаря волостной ячейки комсомола Покусаева, секретарь уездного комитета направил на сельскохозяйственную выставку. Попутчиком к Покусаеву напросился в укоме некто Тютиков, бывший коммунист, который вылетел из партии за пристрастие к торговлишке. Но секретарь у кома, удовлетворив просьбу Тютикова, потребовал от него ответной услуги: в пути, прикинувшись «нэпманом», «тоненько подъехать» к Покусаеву и провокационными вопросами проверить его «на вшивость». Ренегату Тютикову, по замыслу Михаила, комсомольский начальник доверял больше, чем своему младшему товарищу Покусаеву. Манеру речи Тютикова Михаил заимствовал у Осипа Максимовича: «… видите ли, я… э-э-э… занялся торговлишкой, ну, меня… одним словом, по собственному желанию выбыл из партии».

Михаил писал почти без помарок. Покрывая лист бумаги (обратную сторону дореволюционных чайных бандеролей) своим четким, «писарским» почерком, он не помышлял ни о каких стилистических красотах, да и поставленная Бриком задача их не требовала, но все же был доволен, когда с ходу ему удавались фразы типа такой: «Покусаев, свесив длинные ноги, дремал под мерный скрип телеги, и на скуластом конопатом лице его бродили заблудившиеся тени».

Рассказ заканчивался тем, что Тютиков переборщил по части антисоветских измышлений и был избит в кювете юным ленинцем Покусаевым. Таков был «обратный эффект», предложенный Михаилом. Из озорства он хотел назвать рассказик «Непопутчик», но, подумав, решил, что столь откровенно насмехаться над мэтром не стоит, и назвал — «Испытание».

Он закончил раньше остальных пяти студийцев. Брик его рассказа не взял: благодушно дымя папиросой, сообщил, что каждый прочтет свое произведение вслух. Чтение продолжалось около часу. Слушая чужие рассказы, Михаил с удовольствием убедился, что, в отличие от его «Испытания», «обратные эффекты» у всех были явно надуманные, высосанные из пальца. Это отметил и Брик, на что, откровенно говоря, Михаил не рассчитывал после знакомства с удивительной историей любви товарища Сандрарова и нэпманши Велярской.

— Товарищ Шолохов, следуя позитивным тенденциям в творчестве Чехова — наличие таковых признаем даже мы, лефовцы, — положил в основание своей истории злободневный, э-э-э, факт, взятый из современной жизни. А факт — хорошенько запомните это, товарищи, — повивальная, э-э-э, бабка революционного искусства. Два человека едут на сельскохозяйственную выставку — будущий коммунист и, э-э-э, бывший. С помощью безусловно удавшегося ему обратного эффекта товарищ Шолохов показал, кто из его типажей действительно верен делу партии, а кто отброшен на обочину, э-э-э, истории. Укажу, товарищи, на принципиальное различие ваших, э-э-э, опытов и примененного товарищем Шолоховым метода обратного эффекта. В его рассказе он не выглядит случайным, инородным, как у большинства других, э-э-э, авторов. Рассказ товарища Шолохова задуман диалектически. Секретарь укома посылает изменившего делу партии, э-э-э, Тютикова в путь вместе с преданным комсомольцем Покусаевым, рассчитывая именно на такой эффект, на наказание, э-э-э, перерожденца. Финал «Испытания» есть неожиданность для нас, но не для товарища Шолохова. Перед нами опытный образец настоящего, э-э-э, марксистского подхода к искусству, как и у меня в «Непопутчице». Поздравляю вас, товарищ Шолохов!

Михаил с удивлением слушал Брика. Изображать тонким психологом секретаря укома он вовсе не хотел, напротив, поместил его, перестраховщика, в своем сознании где-то рядом с Тютиковым, но все равно было приятно, что в его рассказе видят то, чего в нем и в заводе не было. Здесь Михаил, с самого момента знакомства с Бриком откровенно недоумевавший, что может связывать разухабистого, хулиганистого, здоровенного Маяковского (разве что «жена мужа»?) с этим томным человечком, похожим на насекомое, подумал: «Нет, голова у него, когда он не сочиняет, работает. Он, наверное, у этих футуристов за политкомиссара — вроде «реввоенсоветчиков» у Махно».

На следующее занятие Брик не пришел. Секретарь сказал, что он болен и ждет студийцев у себя дома, в Водопьяном переулке. «Маяковскогоувидим!» — оживились «молодогвардейцы». Всей компанией повалили в Водопьяный. Брик жил на четвертом этаже старого особняка. На дверях одна над другой висели две одинаковые медные таблички: на верхней было написано — «Брик», а на нижней — «Маяковский». «Жизнь втроем!» — вспомнил Михаил. Кого именно подразумевала табличка «Брик» — Осипа Максимовича или загадочную Лилю Юрьевну, либо их обоих, оставалось неясным.

Ни Маяковского, ни Лили Брик дома не было. Студийцев встретил Осип Максимович, одетый по-домашнему, в халат и тапочки. Он предложил своим питомцам снять верхнюю одежду и калоши (у кого они были) в маленькой передней, потом провел в гостиную, где усадил на венские стулья. В гостиной, тесно заставленной новой, но кустарно сработанной мебелью того времени, не было ничего, что хоть отдаленно напоминало бы о футуризме. На круглом столе, покрытом свисающей до пола скатертью с бахромой, стоял обыкновенный мещанский самовар, а в углу произрастал в кадке пыльный фикус. Под потолком висела клетка с заклейменной Маяковским в стихотворении «О дряни» канарейкой.

Брик, развалясь на диване, неторопливо начал:

— Сегодня мы собирались поговорить о связи станковой, э-э-э, живописи с искусством прозы. Впрочем… — он задумался, поблескивая лысиной. — Моя жена («Ага! — отметил Михаил. — Все-таки — его жена!») привезла из Парижа замечательную пластинку. Послушайте-ка… — Он направился своей расслабленной походкой к патефону на столике в углу, завел его, поставил пластинку.

Привычное шипенье иглы сменилось каким-то нарастающим то ли гулом, то ли ревом, то ли галдежом ипподрома. Все ждали, что за этим последует, но ничего нового, кроме тех же странных звуков, не последовало, покуда игла не заскрежетала по пустой дорожке. Осип Максимович, слушавший, блаженно улыбаясь, откинув голову на спинку дивана и прикрыв глаза, вынул пластинку из патефона, аккуратно спрятал в конверт и спросил:

— Каково?

Заметив на лицах студийцев некоторое смятение, мэтр пояснил:

— Это запись встречи знаменитого авиатора Линдберга на аэродроме Ле Бурже. Великолепно, не правда ли? Шум толпы… Как море! Рокот мотора… Голос Линдберга. Перед вами непревзойденный образец искусства, э-э-э, факта.

Тут Брик сел на своего конька и битых полчаса вальяжно разглагольствовал про поднадоевшее уже «молодогвардейцам» искусство факта.

Дверь в передней хлопнула, послышались голоса, возня снимающих пальто людей, и в гостиную по-хозяйски, бесшумным кошачьим шагом вошла худенькая женщина, немного похожая на обезьянку. Одета она была в синее платье с белыми кружевами, без рукавов и без талии, по тогдашней заграничной моде. За ней, подпирая притолоку, вырос в проеме двери известный по сотням портретов Маяковский, стриженный ежиком, с каким-то распухшим, гриппозным носом. Он был в хорошем, как и у Брика, костюме, сидевшем, правда, мешковато. Маяковский мрачно уставился на студийцев слезящимися глазами. Женщина же, напротив, окинула их быстрым любопытным, оценивающим взглядом и приветливо сказала:

— А, это твои питомцы, Осик?

Осик что-то промычал. Михаил вспомнил каламбур из «Попрыгуньи» Чехова: «Осип охрип, Архип осип».

— Что ж, давайте знакомиться, товарищи, — сказала женщина. — Лиля Юрьевна.

Она подходила к каждому, благоухая тончайшими духами, и протягивала свою худую узкую руку в колючих перстнях, не без удовольствия задерживая ее в ладонях молодых парней. За ней нехотя, угловато двинулся Маяковский, но протягивал он, как заметил Михаил, не всю руку, а два пальца, будто он начальник департамента, а они — младшие чины. «Нет, брат! — решил он. — Хоть ты и гений, а два пальца я тебе пожимать не буду». Когда поэт подошел к Михаилу со своими позорными пальцами, он сунул ему в ответ один.

Маяковский в удивлении открыл свой квадратный рот, блеснувший нержавеющей сталью вставных зубов, в слезящихся очах его сверкнуло какое-то живое выражение. «Сейчас выпрут!» — пронеслось в голове у Михаила. Но Маяковский вдруг улыбнулся одной стороной лица, как это делают урки и паралитики, и крепко схватил всей лапой руку Михаила.

— Как вы говорите — Михаил Шолохов? — пробасил он. — Не обижайтесь: я принципиальный противник рукопожатий за их негигиеничность.

Михаил тотчас его понял, но со своей стороны: ладонь у гения была такая влажная, что сразу же хотелось вытереть свою, чего он, естественно, из вежливости не сделал.

— Понятно, — широко улыбнулся он. — И вы не обижайтесь — у нас на Дону пальцы не принято жать. Либо всю руку, либо ничего.

«Молодогвардейцы» круглыми глазами смотрели на Михаила, Осик неопределенно поблескивал стеклышками очков, а Лиля Юрьевна, не скрываясь, смеялась. Было в ней что-то (не во внешности, а в насмешливо-заигрывающей манере) от Марьи Дроздовой, но что-то более неприятное, а что — Михаил сразу и не мог себе сказать.

— Так вы с Дона? — переспросил Маяковский. — Казак? «Казак, ты с кем? С нами или с ними?» — процитировал он надпись с известного плаката Моора.

— Я — красный казак.

— А что — есть такие? — с неожиданным ехидством осведомился поэт.

— Ну, конечно же нет! — в тон ему, осклабясь, ответил Михаил. — Как нас покрасят, так и ходим. Скажет власть резать белых — будем резать белых, а скажет красных — будем красных!

Лиля Юрьевна прыснула.

— А если серьезно, — продолжал Михаил, — то кто же, по-вашему, воевал у Буденного, как не красные казаки? Пролетариат, знаете ли, на лошади ездить не умеет, а мужики на лошадках больше пашут.

— Вы что же, были у Буденного? — поднял брови Маяковский.

— Я-то не был, годами не вышел, а вот двоюродные братья были.

— Товарищ Шолохов — бывший продкомиссар, — вставил Брик. — Лучше всех справился с моим заданием написать короткий рассказ на «обратный эффект». Манера его близка лефовской, идет от жизни, от факта.

— Поздравляю, — буркнул Маяковский. Общество «молодогвардейцев» его, видимо, утомило. — Желаю успехов. С коммунистическим приветом, товарищи. — Он повернулся и вышел в смежную комнату.

— Это кабинет Владимира Владимировича, — тоном гида пояснила Лиля Юрьевна. — Но чаще он работает в другом, на Лубянке. — При этих словах она почему-то стрельнула взглядом в сторону Михаила. — Будете пить чай, товарищи?

Студийцы нерешительно переглянулись.

— Да куда мы такой оравой? — за всех ответил Вася Кудашов. — И так уже засиделись, пора и честь знать. Спасибо!

— Ну, как знаете.

Когда вся компания гуськом потянулась к выходу (Михаил шел последним), Лиля Юрьевна, будто провожая гостей, подошла к нему и коснулась грудью его плеча. Он сначала не понял, неловко, как испуганная лошадь, шагнул в сторону, но женщина шепнула ему в ухо: «Заходите на следующей неделе, казачок, не стесняйтесь. Владимир Владимирович будет в отлучке». Михаил покосился на Брика — тот по-прежнему, блестя очками, за которыми не видно было глаз, полулежал на диване, раскинув руки по спинке. «Владимир Владимирович будет в отлучке! А этот? Этот, видимо, не в счет», — ответил сам себе Михаил. Он с легкой улыбкой кивнул, прямо глянув кокетке в глаза.

— Чего вы там шушукались? — тихо спросил Вася Кудашов (подслеповат, а все видит, шельмец!), когда они оказались на улице.

— Не знаешь, чего они шепчут? Наказывала почаще заходить, — самодовольно сказал Михаил, как будто ему каждый день назначали свидания дамы вроде Лили Юрьевны.

— Дура! Она же, говорят, гэпэушница! И Максимыч ее тоже. Про него Есенин эпиграмму написал:

Ей не ты нужен, а прощупать тебя нужно. Не связывайся!

«Вот оно что! Нет, ГПУ с меня хватит», — решил Михаил.

Брик вел занятия по очереди со Шкловским, евреем помоложе. Покрытая редким пухом конусовидная макушка его напоминала крупнокалиберный снаряд, губы змеились в мефистофельской улыбке, открывая черные корешки зубов. Пухлые щеки украшали бархатные бакенбарды. В отличие от Брика, Шкловский не давал никаких заданий «молодогвардейцам», только разглагольствовал — и довольно интересно. Он, бывший эсер, как шепнул Михаилу всезнающий Кудашов, еще недавно жил в Берлине, куда бежал, как только узнал о намечавшемся процессе эсеров, а теперь, написав покаянное письмо во ВЦИК, вернулся — так что ему было о чем рассказать. Щуря барсучьи глаза, Шкловский поведал, к примеру, как в Берлине он и еще несколько интеллигентов, уехавших из России после гражданской войны, решили, как в былые годы, пообедать «по-советски», то есть воблой и пшенной кашей, чтобы освежить непередаваемые воспоминания о «военном коммунизме». Воблы у немчуры не нашлось, пришлось ограничиться засохшей селедкой. В сухую кашу влили немного постного масла («Маленький компромисс», — пояснил Шкловский). Эксперимент не удался. Пожевав предварительно отбитую твердую селедку, сотрапезники не смогли уже есть кашу, пошли в пивную на углу, где заказали лопающихся от жира сосисок, квашеной капусты и пива. «Не вышло, — завершил свой рассказ Виктор Борисович, — отвыкли. Подлец человек!» Фразу «Подлец человек!» он повторил раза три.

Михаилу, видевшему умирающих от голода людей, которые сочли бы за великое чудо, если бы кто-то предложил им засохшей селедки и пшенной каши, рассказ Шкловского не очень понравился.

— Вы спросите — зачем мы делали это? Чтобы понять действительность, надо ее остранить. — Заметив на лицах слушателей некоторое недоумение, Виктор Борисович снисходительно пояснил — «Остранить» — от слова «странный». Проза, поэзия есть искусство остранения. Целью искусства является не приближение значения образа к нашему пониманию, а создание особого восприятия предмета, создание «виденья» его, а не «узнавания». Мало сказать: «Подлец человек!», надобно это почувствовать — желательно на личном опыте. Мы сталкиваемся с остранением еще в сказках, былинах и народных песнях, особенно при изображении эротических объектов. Сюда относится изображение половых частей в виде замка и ключа, в виде приборов для тканья, лука и стрелы, кольца и свайки, как в былине о Ставре.

Публика оживилась. Пахнуло новизной. О половом вопросе любил поговорить и Осип Максимович — но без упоминания каких-либо былин, да и вообще русской литературы для Брика как бы не существовало: у его героев и фамилии-то были подчеркнуто нерусские — товарищ Сандраров, товарищ Бауэр, товарищ Тарк, Велярский. А Шкловский достал из видавшего виды портфеля и положил перед собой на стол книги с непривычно звучавшими в последние годы названиями: «Великорусские сказки Пермской губернии», «Русские заветные сказки» Афанасьева… Вдохновленный произведенным эффектом, он продолжал, смакуя:

— Совершенно ясен прием остранения в широко распространенном образе-мотиве эротической прозы, в которой медведь и другие животные, или черт… — тут Шкловский чему-то улыбнулся и непонятно пояснил: —… это другая мотивировка неузнавания… не узнают человека. Вот сказка про мужика, который опалил бок медведю, сломал сороке ногу, а пауку — большой мухе — воткнул в задницу палку. «Паук полетел и сел на то же дерево, где сорока и медведь. Сидят все трое. Приходит к мужу жена, приносит в поле обед. Пообедал муж с женой на чистом воздухе, стал валить ее на пол. Увидал это медведь и говорит сороке с пауком: «Батюшки! Мужик опять ково-то хочет пежить». — Сорока говорит: «Нет, кому-то ноги хотит ломать». Паук: «Нет, палку в задницу кому-то хотит воткнуть».

Все уже хохотали, не скрываясь, как смеются от скабрезных анекдотов. Шкловский лишь иезуитски улыбался сморщенным беззубым ртом.

— На «неузнавании» основаны многие «заветные сказки» Афанасьева. Они, кстати, так и не изданы в России, даже после революции. Это издание, — Шкловский показал книжку, — женевское, на русском языке. Возьмем сказку «Стыдливая барыня». Она основана на неназывании предмета своим именем, на игре в неузнавание. Молодая барыня взяла к себе лакея с условием, чтобы он не говорил ничего похабного. Вот едут они с ним в деревню и видят, как вдоль дороги спаривается разная живность — свиньи, лошади, куры и так далее. Барыня каждый раз спрашивает, что это такое. Молодец отвечает: жеребец свой табун оглядывает, бык попихивает корову на свежую травку, петух курицу от дождя закрывает… Приехали к реке, барыня задумала купаться, позвала с собой лакея. Молодец разделся, а барыня спрашивает: «А у тебя это что такое висит?» — «Это конь называется». — «А что, он у тебя пьет?» — «Пьет, сударыня; нельзя ли попоить в вашем колодце?» — «Ну, пусти его…» Вот тут-то он натешился; насилу оба из воды вылезли.

Никто уже не смеялся, каждый думал: «Он что — издевается?»

От всего занятия в голове у Михаила осталась одна мысль, с которой Виктор Борисович и начал свою поразительную лекцию: «Подлец человек!»

В следующую среду на Воздвиженку пришел Брик, а с ним — Лиля Юрьевна. Она молча, положив ногу на ногу, сидела рядом с Осиком, курила и поглядывала на студийцев, на Михаила своими черными, горящими, глубоко запавшими глазами. Когда она прощалась за руку с Михаилом, то вложила в его ладонь записочку, написанную ясным гимназическим почерком: «Станичник! Почему Вы к нам не заходите? Приходите завтра вечером, у меня будет что-то вроде приема. Познакомитесь с интересными, нужными для литератора людьми. Л. Ю.».

Женского общества Михаил не знал давно, с того самого времени, как уехал с Дона, а тут еще Шкловский со своими срамными, вызывающими прилив дурной крови лекциями… Когда сегодня она сунула ему записочку, он почувствовал себя жеребцом-лакеем из гадкой сказочки, которую смаковал Шкловский. «Это конь называется». А Лиля Юрьевна — стало быть, «стыдливая барыня». «Ну, пусти его…» А в самом деле — почему бы не пустить? Сама ведь набивается…

Гэпэушница? Ну и хрен с ней, что гэпэушница. Вася предупредил — и шабаш, спасибо. Что он с ней, откровенничать собирается? «Красный казак» — и вся история. «Прием» его немного смущает. О чем ему там говорить, что толку в этих «нужных людях», если написал он всего один маленький рассказец? Разве что себя показать да на людей посмотреть? И то…

На следующий день Михаил почистился, залатал все прорехи на штанах и гимнастерке, отгладил их утюгом, одолженным у супруги Александра Павловича, и, как стемнело, отправился в Водопьяный. Парадная дверь особняка по обычаю того времени была заколочена, и поднимался он по неосвещенной черной лестнице. Добравшись до площадки между третьим и четвертым этажами, Михаил услышал сверху музыку, громкие голоса, звон бокалов. Он решил, перед тем как позвонить Брикам, покурить для храбрости. К тому времени Михаил уже завел себе трубку, купленную на первую зарплату в артели каменщиков. Он на ощупь набил ее махоркой, зажег спичку и поднес ее было к трубке, как вдруг боковым зрением, цепенея, увидел, что совсем рядом с ним на узкой площадке стоит какой-то здоровенный человек. Михаила враз прошибла холодная испарина. На него страшными глазами глядел… Маяковский, якобы уехавший куда-то. Лицо его показалось Михаилу мокрым. Слезы?! Пламя лизнуло пальцы, он, зашипев, бросил спичку и немного пришел в себя.

— 3-здравствуйте… — сказал он.

Маяковский издал горлом какой-то звук.

— Я вот… за книжкой пришел… Осип Максимович… Лиля Юрьевна… обещали («Ну же — чья книжка, вспоминай!»)… книжка Якобсона…

Михаил замолчал. Маяковский тоже молчал. Они стояли в темноте друг против друга. Михаил сделал над собой героическое усилие и продолжил:

— Но у них… у вас, — с испугом поправился он, — теперь гости, не до меня, наверное. Я лучше пойду.

Маяковский по-прежнему молчал, дышал через рот. Михаил нащупал ногой ступеньку, ведущую вниз, и стал, держась за перила, спускаться.

«Что все это значило?» — думал он, вылетев на улицу. А может быть, этот Маяковский сумасшедший? Едва ли… Михаил видел его лицо секунду-другую, пока горела спичка, но в нем было не безумие, а что-то другое. Вот только что? Страдание… боль… Тут простая мысль пришла ему в голову, что Маяковский ревновал Лилю Юрьевну к ее гостям, в том числе и к нему. И никуда он не уезжал — у них с Лилей Юрьевной, видимо, размолвка, которой она, судя по всему, мало огорчена, а вот Маяковский — наоборот… Скорее всего, он стоит там в темноте, чтобы узнать, кто же из мужчин у нее останется после «приема». И тогда-то он, наверное, явится, как пушкинский Командор. А может быть, и не явится, а наоборот, будет стоять до утра, страшно глядя в темноту… Скажите, пожалуйста, такая пигалица эта Лиля, а мужики вокруг нее водят хоровод, как кобели вокруг суки! И что в ней такого? Ну, смотрит эдак по-блядски… В постели, наверное, — огонь: худущие, они такие… Но совершенно очевидно, что не это в ней главное, а нечто жутковатое и одновременно влекущее, как в панночке из гоголевского «Вия»…

И тогда, вспомнив Гоголя, он вдруг понял, что Лиля Юрьевна была похожа на смерть, особенно когда боковой свет падал на ее лицо и резче обозначались высоко поднятые скулы, глубже западали темные глазницы. «Ведьма!» Маяковский любит ведьму, а она катается на нем, как панночка на Хоме Бруте. Смутно Михаил помнил, что о чем-то подобном писал и сам Маяковский в ранних поэмах, которые он в свое время читал вполглаза, не особенно сопереживая написанному, ибо кровь и смерть, которые поэт громоздил в этих стихах, не шли ни в какое сравнение с настоящей кровью, от которой в гражданскую порой становились багряными воды Тихого Дона.

Придя домой, Михаил спросил Александра Павловича, нет ли у него Маяковского. Тот, заслышав это имя, поморщился, но, будучи книгочеем, книжку Маяковского под названием «Все сочиненное» в своей библиотеке имел. Первое, что Михаил прочитал, наугад раскрыв ее, были слова:

Он сидел потрясенный. Значит, это жуткое сходство своей возлюбленной со смертью не было тайной для поэта? Но, может быть, речь в стихах идет не о Лиле Юрьевне? Он перелистнул страницу, и сомнения исчезли.

Этому человеку нужна была только любовь, больше ничего, даже революция, которую он предсказал, ошибившись всего на год, которую теперь воспевал без устали, казалась лишней, напророченной им из чувства личной мести к тем, кто щедро платил Марии (или Лиле) деньги, а потом «вылюбил» их, как Ротшильд…

Когда же Михаил, сжимая голову руками, не вынимая изо рта потухшей трубки, принялся читать дальше, стало ему жутковато:

На этих словах тусклая электрическая лампочка мигнула, и Михаил сам невольно перекрестился, оглянулся почему-то на дверь своей каморки. Очертить бы сейчас мелом, как Хома Брут, круг на полу… Эти Осик и Лиля — люди-оборотни… Попал Маяковский как кур в ощип. «От плача моего и хохота морда комнаты выкосилась ужасом»… Просит он Бога: «слышишь! — убери проклятую ту, которую сделал моей любимою!», а сам не бежит куда глаза глядят от этих упырей, все равно мечтает занять место козлоногого под стеганым одеялом.

Долго еще сидел он, глядя невидящими глазами поверх книги. Мир, в котором кривлялись с помоста «Молодой гвардии» Брик и Шкловский, был ненастоящим, потешным, гаерским, как любовь товарища Сандрарова к буржуйке Велярской или мнимая стыдливость похотливой барыни, «пустившей коня в колодец»; слова же, которыми описывалось все это, призваны были лишь скрыть подлинную сущность происходящего скотства — как слова находчивого лакея-жеребца. Шкловский и Брик были лакеями дьявола. Искусство не являлось никаким приемом, как они утверждали, все эти «обратные эффекты» и «остранения» сами по себе гроша ломаного не стоили, в чем он отлично убедился, прочитав только что эти до предела откровенные, жуткие, потрясающие силой темной страсти поэмы. Правда была там, в Водопьяном, где стоял на площадке между третьим и четвертым этажами могучий с виду человек, навеки сломанный срамной своей любовью, а не в лукавых, скользких, как маслята, словечках, которые безостановочно извергали из себя плешивые гримасничающие люди-паяцы, пышно именующие себя «теоретиками современного революционного искусства».

Их «приемы» могли помочь Михаилу написать безделицы типа «Испытания», но настоящее искусство было как вспышка спички, осветившей в Водопьяном искривленное страданием лицо Маяковского. Брик и Шкловский все врали про его многочисленные новаторские приемы: он, когда писал, не пользовался никакими приемами, а просто «до утра раннего, в ужасе, что тебя любить увели, метался и крики в строчки выгранивал, уже наполовину сумасшедший ювелир». Каковы были крики, таковы были и строчки — короткие, длинные, в рифму и не в рифму… Строки тогда что-либо значат, когда в них «выграниваются» невыдуманные, нестерпимо жгущие тебя изнутри страдания, боль, мука — или, напротив, бьющие через край любовь и радость, но не так, как у сумрачного Маяковского, а так, когда ранним утром, пригретый солнышком, сидишь на базу и слышишь доносящийся из куреня милый голос маменьки, растапливающей печь кизяками, видишь ястреба, зависшего на распластанных крыльях высоко над тобой, в наливающемся голубизной небе, и чувствуешь, что никакого другого счастья, кроме этого, тебе не надо.

Это стало его третьим творческим правилом.

 

II

Свой первый рассказ Михаил напечатал в комсомольской газете «Юношеская правда» в сентябре 23-го года. Это было пресловутое «Испытание» с «обратным эффектом». Вслед за ним, еще находясь под влиянием лекций Брика и Шкловского о «приемах», написал он то ли рассказ, то ли фельетон с «охранением» — «Три». Героями его были три пуговицы, лишившиеся хозяев: костяная с пальто работника треста, бывшего буржуя, деревянная, обшитая красным сукном, с буденовки бывшего краскома (причем склонного к троцкизму) и металлическая, оторвавшаяся от штанов комсомольца-рабфаковца, которые он продал, чтобы купить учебник «Исторический материализм» и подписаться на ту самую «Юношескую правду», что напечатала «Испытание». Фельетон имел посвящение: «Рабфаку имени Покровского», придуманное ради того, чтобы Михаила приняли-таки на этот самый рабфак. Шкловский «Три» похвалил со своей двусмысленной улыбочкой, сказав даже, что он продолжает линию толстовского «Холстомера». В «Юношеской правде» фельетон тоже понравился, но когда Михаил прочитал его в печатном виде, то не испытал ничего, кроме отвращения. Кроме того, на рабфак его, несмотря на посвящение и штаны, которых лишился герой, все равно не приняли. Отсюда Михаил вынес свое четвертое творческое кредо: лучше вообще ничего не писать, чем писать галиматью с «приемчиками». Правда, когда у него случилась большая нужда в деньгах, он напечатал в «Юношеской правде», переименованной к тому времени в «Молодой ленинец», еще один фельетон — «Ревизор», историю в гоголевском духе, приключившуюся с ним в Букановской. За фельетон в газете платили по три рубля новыми — деньги, в общем, неплохие, на два дня хватало. Подписывать свои произведения в центральной газете настоящей фамилией Михаил боялся: ведь он должен был отбывать условный срок по месту жительства, а не ехать искать счастья в Москву. Псевдоним он выдумал не без помощи Брика, утверждавшего, что корень его фамилии — еврейский: «М. Шолох», — пусть, мол, думают, что я еврей, может быть, побольше печатать будут! Однако печатать, увы, было нечего. Писать фельетоны, даже в целях легкого заработка, его больше не тянуло.

Прошло немало времени, прежде чем сумел он воплотить в жизнь то, что понял о писательстве той памятной ночью, после визита в Водопьяный. Как писать — ему с нечаянной помощью Маяковского стало ясно: «Я знаю — гвоздь у меня в сапоге кошмарней, чем фантазия у Гете!» Но — о чем писать? Что для него — этот «гвоздь»? «Происхождение», будь оно неладно, не дающее возможности поступить учиться, хотя условный срок уже кончился и судимость снята? Исключение из комсомола, о чем он узнал только в ноябре 24-го года, приехав в Миллерово, в окружной комитет РЛКСМ, чтобы попросить характеристику в институт? Подлый отказ окружкома выдать справку даже о его прежней, до ареста, работе в станисполкоме и продкомитете? Резник, который наверняка за всем этим стоит? Но кому нужна такая «исповедь лишенца»? Не лучше ли писать жалобы во ВЦИК, в Совнарком?

Быть может, поведать людям о своей бедности, о том, как он мостил московские улицы, ночами разгружал товарные вагоны на вокзалах, сапожничал, дворничал, трудился счетоводом в жилищном управлении № 803 на Красной Пресне? Как начало нового «Мартина Идена» — книги, которая потрясла его и почти раздавила, это, наверное, хорошо, но о чем будет продолжение? Ведь даже изверившимся, разочаровавшимся во всем писателем нужно сначала стать, а потом уж писать об этом. Сами по себе чернорабочие, грузчики, сапожники, дворники, счетоводы мало кому интересны, включая партийные и комсомольские издания: им подавай что-либо о сознательном пролетариате, об «активных строителях социализма», а он, как и большинство людей, просто гоняется за краюхой хлеба. Надоело быть и участником этой гонки, и ее зрителем. Все это напоминало ему, как они с Марусей сидели летом на берегу Хопра, бросали хлебные крошки в воду, а она так и кипела рыбьей мелочью. Люди, включая его самого, такая же мелочь…

Его сделали в Москве «М. Шолохом», фельетонистом, сшибающим трешки, укоротили, обрезали — это все равно как от Маяковского оставили бы, допустим, «Маяк». А что может такой «Шолох»? Даже освободившись от влияния Шкловского и Брика, он будет повторять чужие зады. Жизнь вне Дона — чужая, случайная для него, сотни писателей, включая и начинающих, знают ее лучше Михаила, но многим ли из них довелось видеть то, что видел он на Дону еще мальчишкой? Давно ему приходила в голову мысль написать что-то вроде «Донских трагедий», но, припоминая эти трагедии и прикидывая, как бы получше их описать, он с унынием приходил к выводу, что их неизбежно сочтут «контрреволюционными» и печатать не будут. Теперь же, пообтершись в Доме печати на Воздвиженке, он понял, что эти препоны вполне преодолимы. О жестокостях гражданской войны, причем о жестокостях как белых, так и красных, писали и коммунисты (Зазубрин, например), просто они не оставляли у читателей сомнений, на чьей они стороне. «Советская окраска» произведения представлялась Михаилу скорее вопросом интонации, нежели содержания.

Он вспомнил леденящую душу историю о повстанческом атамане, зарубившем своего сына-чоновца. Он не видел его несколько лет, с тех пор как ушел на германскую, и узнал лишь по большой родинке на ноге, когда стягивал с него сапоги. Атаман, сроду не плакавший, зарыдал, как ребенок, обнимая зарубленного сына, но никто уже не мог помочь его горю. Он вложил себе в рот дуло маузера и выстрелил.

Если поведать эту историю какому-нибудь Шкловскому, тот, наверное, забормочет про «узнавание-неузнавание», про элементы древней трагедии. Но едва ли это поможет Михаилу написать рассказ по этой истории. Она не годится для короткого рассказа вроде тех, что он писал прежде, — это все равно как написать: казачий полковник Тарас Бульба собственноручно убил своего сына Андрия за то, что он, очарованный прекрасной польской панночкой, предал товарищей и Родину. Нет, точно так же, как он, начинающий писатель Михаил Шолохов, мало что значит без своей особой, кровной темы в литературе, так и трагедия отца-атамана и сына-чоновца годится разве что для кровавой бульварной хроники, что печатает в своем «подвале» «Вечерняя Москва», если не будет в этой истории того, что испытал он, трясясь на подводе по донской степи, когда ехал в Москву: ощущение случайности, зыбкости времени и вечности этого распахнутого во все стороны света пространства, откуда, того и гляди, налетят на тебя из-за окутанных дымкой курганов то ли скифы, то ли гунны, то ли половцы, то ли хазары… Охваченные кровавыми видениями, гонялись люди на взмыленных конях по этой древней, как мир, степи, не различая, кто отец, кто сын, кто брат… Так налетали поодиночке из знойного марева, из пыли, из дыма в Плешаков братья Сергины — один белый, другой красный, бросали ему поводья, вбегали в хату, кричали Анастасии Даниловне: «Тетя Настя, поснедать бы!» и хлебали, как в детстве, молоко из чашки — один, перекрестившись на иконы, другой нет, — а потом устало смолили самокрутки, развалившись на лавках, спрашивали, как будто и не было никакой войны, про жизнь, про хозяйство, про девок знакомых — не вышли ли замуж, засыпали под тиканье ходиков, и казалось, не они спят, а происходящее за околицей было кровавым, страшным сном, который вот-вот окончится… И точно — открывал один из Сергиных глаза, потягивался, мягко улыбался спросонья, спрашивал мирно: «Братка-то, кубыть, тоже вот так наезжает?», но когда маменька, обрадованная, спешила ответить: «Наезжает, наезжает!», взгляд другого брата жесточел, под скулами обозначались желваки, и цедил он с ненавистью сквозь зубы: «Передай ему, коли встрену в степи — убью!» Потом седлал коня и уносился в свою степь — на погибель или славу…

Вот что было плотью, в которую следовало облечь историю о схватке отца и сына в степи — голую, страшную, зияющую пустыми глазницами, как исклеванный стервятниками, обглоданный зверьем, отполированный добела ветрами безымянный скелет. Отец из маузера убивает коня под сыном, а надо вспомнить, как он его, пятилетнего, сажал, по казачьему обычаю, на коня, как сжимал малец ножонками его острую хребтину, вцепившись в гриву, как улыбалась ему из дверей кухни мать, бледнея… Только тогда, когда сойдутся в этом рассказе два мира — мир родного куреня, объединяющий людей, и разделяющий их мир степной вражды, он будет правдой, независимо от того, чью сторону примет автор — отца или сына, потому что тайным знанием многих поколений, живущих в Михаиле, смутно понимал он — нет на земле такой правды, ради которой они могли бы убить друг друга.

И тогда, всеми мыслями, чувствами, зрением, слухом перенесясь на родной Дон, взвихренный, голодный, кровавый, испепеленный, он сел за стол и чисто, без помарок, как всегда, написал первую фразу: «На столе гильзы патронные, пахнущие сгоревшим порохом, баранья кость, полевая карта, сводка, уздечка наборная с душком лошадиного пота, краюха хлеба».

Забыв обо всем, с наслаждением, словно купаясь в волнах памяти, писал он, не поспевая пером за рождающимися в его душе словами, о том, что знал хорошо, что любил, но чего стеснялся прежде, как всякий деревенский парень, приехавший в насмешливую, деловитую, чуждую крестьянской жизни Москву:

«Днями летними, погожими в степях донских, под небом густым и прозрачным звоном серебряным вызванивает и колышется хлебный колос. Это перед покосом, когда у ядреной пшеницы-гарновки ус чернеет на колосе, будто у семнадцатилетнего парня, а жито дует вверх и норовит человека перерасти.

Бородатые станичники на суглинке, по песчаным буграм, возле левад засевают клинышками жито. Сроду не родится оно, издавна десятина не дает больше тридцати мер, а сеют потому, что из жита самогон гонят, яснее слезы девичьей; потому, что исстари так заведено, деды и прадеды пили, а на гербе казаков Области Войска Донского, должно, недаром изображен был пьяный казак, телешом сидящий на бочке винной. Хмелем густым и ярым бродят по осени хутора и станицы, нетрезво качаются красноверхие папахи над плетнями из краснотала.

По тому самому и атаман дня не бывает трезвым, потому-то все кучера и пулеметчики пьяно кособочатся на рессорных тачанках».

Михаил писал, не отрываясь, не думая, когда, каким будет конец: что-то подхватило его, понесло, как донское течение на стремнине, когда пытаться выгребать куда-либо — пустая трата сил, нужно просто удержаться на середине реки. И стремниной к утру вынесло его в спокойные, ровно текущие воды, и он, так же естественно и просто, как начал, вывел последнюю фразу: «А вечером, когда за перелеском замаячили конные, ветер донес голоса, лошадиное фырканье и звон стремян, — с лохматой головы атамана нехотя сорвался коршун-стервятник. Сорвался и растаял в сереньком, по-осеннему бесцветном небе».

Упав на койку, как был, в одежде, Михаил проспал глубоким, каменным сном до обеда. Он открыл глаза с давно не испытываемым ощущением бодрости, полноты жизни, важности, огромности чего-то произошедшего. «Рассказ!» — вспомнил он. Повернул голову, увидел листочки на столе и тут же, не умываясь, схватил их и принялся читать. Освеженный сном, вернувшийся благодаря ему как бы из другого мира, он воспринимал теперь рассказ, словно он был написан кем-то другим. Он даже не пытался править его, хотя видел, где это надо сделать.

Прочитав, Михаил некоторое время сидел, прикрыв глаза. Потом трясущимися, как с похмелья, руками набил трубку, жадно затянулся. «Эх, стакан «дымки» бы сейчас!» — пронеслось у него в голове. Он был счастлив. Он прочитал нечто настоящее — не сравнимое, конечно, с тем, что делали Пушкин, Гоголь, Тургенев, Толстой, Чехов, но не сравнимое и с безделушками типа «Испытания» и «Ревизора», не говоря уже о пресловутых пуговицах. Михаил не умел писать о том, о чем писали горожане, но и они, теперь он знал точно, не умели того, что умеет он. А ведь они пытаются писать об этом, несмотря на свое пренебрежение к «деревенским»! Не раз Михаил слышал на литературных вечерах МАППа на Воздвиженке, как в степях донских и кубанских умирали, захлебываясь кровью и напыщенными словами, красные бойцы. Не нюхавшие пороха городские писатели трогательно, вышибая слезу, писали о гражданской войне, красноармейцах — непременно «братишках», о пахучем седом ковыле, который на самом деле — поганая белобрысая травка, без всякого запаха. По ней станичники даже гурты овец не гоняют, потому что овцы гибнут от ковыльных остьев, попадающих под кожу. Так и этим, пролеткультовцам, «седой пахучий ковыль» — не в коня корм!

Он собрал листочки, надел, путаясь в рукавах, шинель и побежал на почту отправлять рассказ в «Молодой ленинец».

Его напечатали не сразу. 15 марта 24-го года, в специальной колонке газеты под названием «Почтовый ящик» был опубликован отзыв на «Родинку»: «М. Шолохову. Твой рассказ написан сочным, образным языком. Не спеши, поработай над ним, очень стоит! Введи в него больше действия, больше живых людей и не перегружай образами: надо их уравновесить, чтобы один образ не заслонял другой, а ярче выделялся на фоне других. А. Ж.» Этот «А. Ж.», как потом узнал Михаил, был известный в ту пору поэт Александр Жаров. Новый, выправленный вариант рассказа газета напечатала 14 декабря, как раз в ту пору, когда Михаил вернулся в Москву. Гонорар выплатили непривычно большой — 20 рублей. Да, это тебе не фельетоны на три странички! В молодогвардейском общежитии на Покровке, куда Михаил, захватив «рыковки» и закуски, прибежал вместе с Васей Кудашовым, его поздравляли, хлопали по плечу уже ставшие известными Артем Веселый, Юра Либединский, Марк Колосов: «Молодец, Миша! Дальше пиши!».

А Михаила, долго мучившегося творческой немотой, уговаривать не надо было — теперь рассказ за рассказом летели из-под его пера. Даже не думая о том, всю ли горькую правду о донской смуте он сказал в «Родинке» и только ли «белые» отцы убивали «красных» детей, написал он вслед за «Родинкой» «Продкомиссара» — рассказ о том, как на глазах молодого окружного продкомиссара расстреливают его отца-кулака, который всего лишь не хотел позволить вымести у него все зерно «под гребло».

«Продкомиссара» тоже приняли в «Молодом ленинце». А Вася Кудашов взял в свой «Журнал крестьянской молодежи» другой рассказ, «Пастух», и обещал напечатать в февральском номере. Вызревал у него в голове новый рассказ для «Ленинца» — «Илюха». Издательские дела, вслед за творческими, налаживались. Накануне этих приятных событий Михаила приняли в МАПП — Московскую ассоциацию пролетарских писателей (в сущности, только за три фельетона в «Ленинце» и членство в группе «Молодая гвардия»). Стало быть, если дела налаживаются, можно вызвать с Дона Марусю.

Они поженились в январе 24-го, как минуло Рождество. Нельзя сказать, что Петр Яковлевич Громославский очень обрадовался, когда Александр Михайлович, Анастасия Даниловна и Михаил приехали сватать Марусю. «Конечно, девке пора замуж, — говорил он, разглаживая свои громадные, на полметра в разлете, атаманские усы и отводя глаза. — Однако ведь и учиться ей надо. Зараз без учебы — никак невозможно». Было, конечно, у Петра Яковлевича, «справного» казака, и сомнение другого свойства: Шолоховы теперь жили в нужде и, по-видимому, зажиточными вновь стать не могли. Жених — «ломоть отрезанный», на Дону у него жизнь не заладилась, мотается по столицам, а Александр Михайлович за последние два года сильно сдал, превратился в старика с трясущейся головой и слезящимися глазами. Но Маруся, которой Михаил уже больше года писал из Москвы и получал в ответ робкие, нежные письма, проявила вдруг упорство: «Люб он мне! Ни за кого другого не пойду!» Мать одобряла выбор Маруси, говорила: «Добрый паренек, из-за доброты своей под суд пошел. Ты, Петр Яковлич, должно, забыл, что и из-за тебя тоже. Ты ить и сам налог не доплачивал и других покрывал. Одначе тебя в кутузку не потянули, а он за нас за всех сидел, томился. Женихов-то побогаче и теперь можно найти, а вот таких, совестливых, днем с огнем не сыскать». «Доброта нынче не в цене, — возражал Петр Яковлевич. — Я гляжу, и дворянские дочки зараз за партейцев выскакивают, как из пулеметной ленты, — а они, старая, не дуры! Кубыть, им тоже за добрых да красивых замуж хочется, да что с них взять, с добрых аль красивых, ежели они семью содержать не могут? Семья ить — не церква, где мы друг у дружки прощения просим, энто жизнь на долгие годы. Зараз как? Сошлись молодые, помиловались, а как нужда в дверь постучала, враз разбежались! Баба с возу, кобыле легче! Не-ет, шалишь, муж с женой должны корни в землю пустить, потомство дать, как спокон веку повелось, а у Мишки какие ж корни? Перекати-поле! Опять же — не казак!»

Но переубедить Марусю отец не мог. Тогда, хитровато поглядывая на нее, он сказал: «Что ж, добре. Я ить Мишке-то не враг, но предупредить тебя должон. У вас все может сложиться, как бабушка сказала — надвое. Может, и так, как я гутарю, а может, и наоборот. Я людей малость знаю, вижу, что парень он хваткий, токо хватает что ни попадя. Не всем, конечно, суждено сразу достаток иметь — тут мать права. Ежели нет достатка, в семье нужна любовь, чтобы, стал-быть, невзгоды легше было переносить. Но ты свое последнее слово сказала, не кричи вдругорядь дурным голосом: «Мочиньки моей не стало с ним!» Выбрала — так терпи».

Поскольку сам Петр Яковлевич переживал не лучшие времена, всего приданого он дал за Марусей, не считая бабьих тряпок, — мешок муки, в точности по донской пословице: «С моей руки — куль муки». Гостей много на свадьбу не звали, зато венчались в церкви, как положено. Вскоре после свадьбы, пожив несколько дней в Букановской, молодые уехали в Москву.

Поселились в Георгиевском переулке, в комнате, которую выделила Михаилу жилконтора, где служил он счетоводом. Помещались здесь только койка, стул, посудная тумбочка и вдвинутый между койкой и стулом самодельный столик, служивший одновременно обеденным и письменным столом. Несмотря на зиму, единственное в комнате окошечко почти всегда было открыто, чтобы изгнать густой чад примуса, на котором готовила Маруся, — впрочем, вполне безуспешно. Днем внизу, во втором этаже, стучали молотки сапожников, кто-то напевал, кто-то переругивался, кто-то насвистывал, а по вечерам и праздникам была у мастеровых пьянка, галдеж и страшные, с увечьями, драки.

Михаил получал в жилконторе 70 рублей, из них 30 отправлял каждый месяц родителям. Питались в основном хлебом и селедкой, на колбасу не хватало. На Дону после разрухи жилось немногим лучше, но там и соблазнов было меньше. Москва же, преображенная нэпом, стала почти такой же, какой Михаил увидел ее в 1914 году, даже господа в шубах по бульварам прогуливались: правда, большей частью не те, что прежде, а новые — «красные купцы». Открылись магазины для торговли с иностранцами — «торгсины», но «иностранцев» внесли в название для отвода глаз. В «торгсинах» принимали не только валюту, а золото и драгоценности, как в скупке или ломбарде, причем от кого угодно, паспорт не спрашивали. Однажды и Михаилу пришлось снести в «торгсин» крышечку от золотых часов, подаренных ему на свадьбу отцом. В конце мая 24-го года Михаил уволился из жилконторы, и они с Марусей уехали на Дон. В ноябре он вернулся один, чтобы снова попытаться устроиться, но уже не чернорабочим или конторщиком, — и вот тогда-то и пришла к нему удача с рассказами.

К весне их набралось уже на небольшую книжку, но первый восторг от «донских трагедий» у Михаила уже прошел. Он доказал себе и другим, что может писать настоящие рассказы, взялся даже за повесть — «Путь-дороженька», о комсомольце, попавшем в плен к махновцам (благо некоторый опыт имелся!). Но не было в них чего-то такого, что было в той же любимой с детства чеховской «Степи». Он не без оснований думал поначалу, что дело в однобокости рассказов, в том, что красные у него выходят сплошь хорошими, а белые и повстанцы — плохими. Но юному члену МАППа так и полагалось писать, к тому же и не научился он еще изображать правду всех враждующих сторон, как сделал это Зазубрин в «Двух мирах» или Вересаев в популярном тогда романе «В тупике». Михаил чувствовал, что если даже попытается подражать им (а он не пытался), то неизбежно запутается, ослабит впечатление от быстротечных, драматичных схваток добра и зла, на которых держались его рассказы.

Но вскоре он понял, что причина даже не в этом. В молодогвардейском общежитии на Покровке Михаил познакомился с писателем, настроенным, в отличие от него, «красного казака», абсолютно по-коммунистически, но умевшим то, что не умел пока он — распахивать перед читателями душу до самых затаенных глубин, не боясь показаться смешным.

Этого смахивающего на армянина, длинноносого, бровастого, с горящими глазами, с длинными, небрежно зачесанными назад волосами человека в офицерском френче звали Андрей Платонов. Он изредка приезжал в Москву из Воронежа, где, несмотря на молодость, был большим начальником — заведовал одновременно мелиорацией и электрификацией в губернском масштабе.

Андрей был первым гением, которого Михаилу довелось встретить в своей жизни. Видел он уже и Маяковского, и Есенина, и Алексея Толстого, но назвать их гениями как-то не приходило в голову. Писал Платонов все — стихи, прозу, драмы, статьи, очерки, но предпочтение отдавал в те годы стихам. Он порой говорил то же самое, что Шкловский и Брик, о литературных фабриках и прочем, но их размышления казались скверной пародией на платоновские. Может быть, дело было в том, что Шкловский и Брик не верили в то, о чем говорят, а Платонов истово верил, хотя столь же искренне мог поменять точку зрения в ходе одного разговора. Это случалось, когда, витийствуя, набредал он на какую-нибудь новую мысль, интереснее прежней. Был он всего лет на шесть старше Михаила, образования особого не имел (учился в железнодорожном училище, да не закончил), никаких книг, в отличие от Михаила, до 16 лет не читал, а говорил и писал так, будто познал всю премудрость мира.

— Мы живем в то время, когда пол пожирается мыслью, — вот были первые удивительные слова, услышанные Михаилом от Андрея. Пока собравшиеся в комнате Артема Веселого «молодогвардейцы» таращили глаза на Платонова, пытаясь вникнуть в смысл сказанной фразы, он как ни в чем не бывало продолжал: — В этом заключается сущность революции духа. Пол — душа буржуазии. Сознание — душа пролетариата. Буржуазия и пол сделали свое дело — их надо уничтожить.

— Ну, с буржуазией понятно, — сказал стриженный «под ноль» Артем Веселый, — а вот как же детки будут рождаться, если пол уничтожить?

Платонов нисколько не смутился.

— Читай «Крейцерову сонату», — заявил он, быстрым движением руки отбросив назад упавшие на глаза волосы. — Теперь надо не детей рождать, а новую душу — пламенную победившую мысль. Пусть не женщина, а мысль будет невестой человеку. Нужно выйти из власти пола и войти в царство сознания.

Все при этом невольно посмотрели на жену Платонова, красавицу, которая сидела как ни в чем не бывало рядом с ним и улыбалась. Звали ее, как и шолоховскую жену, Марией, в прошлом она тоже была учительницей. А в соседней комнате спал в кроватке их двухлетний сын Тошка.

Андрей открыл Михаилу глаза на доселе скрытую от него сторону революции. Раньше он понимал ее как кровавую схватку за хлеб насущный, когда каждая из сторон — красные, белые, мужики, казаки (о них Платонов говорил так: казаки наезжали в воронежские земли, как в колонию, — награбить и поскорее уехать домой), евреи, махновцы — остервенело бились за то, чтобы отхватить себе краюху побольше, а за всем этим с улыбкой наблюдали загадочные масоны. Ключевым словом сражений гражданской была для Михаила «справедливость», которую каждый понимал по-своему. Правильнее других — «белый» Харлампий Ермаков и «красный» Филипп Миронов. Но, оказывается, были и другие слова, за которые шли на смерть люди — любовь, счастье, смысл жизни, будущее. Революция не только позволила беднякам вспомнить о своих правах, но и открыла таящиеся в них душевные силы, которые по какой-то роковой причине не могла уже высвободить Церковь — вероятно, потому, что решила опереться в земной юдоли не на бедняков, как встарь, в апостольские времена, а на богатых. Согбенные распрямились; иные и впрямь мечтали лишь о набитом брюхе, о справедливой дележке оставшегося от старой России богатства, а иные стали думать посреди разрухи, как, ни много ни мало, уничтожить человеческое одиночество, построить машины, работающие на энергии Космоса, воскресить людей из мертвых… Немало было и у белых людей честных, ищущих правды, но бились они, в сущности, за то хорошее, что помнили в прошлом, а будущее казалось им темно. Андрей, хлебнув «рыковки», вдохновенно проповедовал: «Надо любить ту Вселенную, которая может быть, а не ту, которая есть. Невозможное — невеста человечества, и к невозможному летят наши души…» Даже изменения в масштабах всей планеты казались людям типа Платонова несущественными — им впору был вселенский масштаб, когда изменялось все — от последней травинки до далекой галактической звезды.

И, как ни странно, именно в Платонове, при всей своей непохожести на него, Михаил почувствовал по-настоящему родственную душу — той стороной своего существа, которой однажды июньским вечером открылась Вселенная. Тогда, среди прочих вопросов, молнией пронесшихся у него в голове, был и такой: зачем нужна вся эта бесконечность? Ответ пришел к нему два с лишним года спустя, страшной ночью в подвале ГПУ: смыслом ее является человек. Эта мысль была самой сокровенной его тайной, которой он не делился ни с кем, не без оснований полагая, что его поднимут на смех, а герой рассказа Андрея «Маркун», изобретатель двигателя, работающего силой Вселенной, буднично думает, что если качнуть центр Земли — всю Вселенную нарушишь, все вылетит из гнезд. Центр Земли для Платонова и был центром Вселенной.

Не только смущение заставляло Михаила таить свои заветные мысли: невольно сравнивая себя с Андреем, он понял, что тварная сторона его природы, случайно или неслучайно открывшаяся ему в тот же июньский вечер, когда почувствовал он свою душу частью Вселенной, сильнее духовной, как цепь сильнее мощных крыльев окольцованного орла, — и что именно это мешает ему писать так, как писали Гоголь и Тургенев, Толстой и Чехов, как, наконец, писал сам Платонов, почти сверстник его, числящий себя, по странной прихоти судьбы, абсолютным безбожником.

Андрей был первым, кому в сумерках на Гоголевском бульваре Михаил, запинаясь, рассказал про пережитое им памятными ночами в плешаковском саду и вешенском узилище. На всю жизнь запомнил он, что ответил ему Платонов — точнее, не ответил, а стал тихо рассказывать, задумчиво глядя на замерцавшую над кронами лип первую звезду — Венеру:

— Я шел по глубокому логу. Ночь, бесконечные пространства, далекие темные деревни и одни звезды над головой в мутной смертельной мгле. Нельзя было поверить, что можно выйти отсюда, что есть города, музыка, что завтра будет полдень, а через полгода весна. В этот миг сердце полно любовью и жалостью, но некого тут любить. Все мертво и тихо, все далеко. Если вглядишься в звезду, ужас войдет в душу, можно зарыдать от безнадежности и невыразимой муки — так далека, далека эта звезда. Можно думать о бесконечности — это легко, а тут я вижу, я достаю ее и слышу молчание. Мне кажется, что я лечу, и только светится недостижимое дно колодца и стены пропасти не движутся от полета. От вздоха в таком просторе разрывается сердце, от взгляда в провал между звезд становишься бессмертным. А кругом поля, овраги, волки и деревни. И все невыразимо, и можно вытерпеть всю вечность с великой неимоверной любовью в сердце… — Андрей помолчал. — Я и на Солнце, и на Сатурне не забуду этого лога, этой ночи и смертной тишины…

Михаил, потрясенный, сидел не дыша, чувствуя лишь пощипыванье в углах глаз, как бывало в детстве, когда он собирался заплакать. Человек, сидящий рядом, вышел когда-то навстречу ему с другой стороны великой, омываемой Доном степи, под одним и тем же бездонным небом, одними и теми же звездами. Они шли и шли на их свет через поля и овраги, мимо волков и деревень, мимо крови, пожарищ, по земле, дрожащей от конского топота, ощетинившейся штыками бредущих, как тени, из ниоткуда в никуда оборванных полков — живые в одном строю с мертвыми. И вот теперь они здесь, на одной скамейке, так близко, что слышат стук сердца друг друга. Непостижимым образом они встретились в бесконечности открывшейся их внутреннему взору Вселенной. В этот час, в эту минуту, в этот миг они достигли того, о чем люди, часто не осознавая того, мечтают всю жизнь — понимания без всяких слов. Михаил не знал, сказал ли это ему Андрей или он услышал его мысли:

— Я жил и томился, потому что жизнь сразу превратила меня из ребенка во взрослого человека, лишая юности. До революции я был мальчиком, а после нее уже некогда быть юношей, некогда расти, надо сразу нахмуриться и биться… Я работал на паровозе, помощником машиниста. В пути, глядя из окошка, я часто вспоминал стихи из детского чтения:

Эти стихи напоминали мне уют, скромность и теплоту моей родины — и от них я больше любил уже любимое… Чтобы что-нибудь полюбить, я всегда должен был сначала найти какой-нибудь темный путь для сердца, к влекущему меня явлению, а мысль шла уже вослед. Паровоз странным образом увозил меня то в прошлое, то в будущее. Далекий огонек гас, оставалась лишь ночь снаружи и безумство бушующего в топке огня внутри, и тогда вспоминал я расхожую фразу, что революция — паровоз истории. Огонек был для меня ощущением родины. Летящий, кричащий в ночи паровоз стал ощущением революции.

Андрей умолк (или прервалась их чудесным образом установившаяся мысленная связь), а Михаил, вспомнив свое, видел себя в степи по пути в Миллерово, огонь костра, выхватывающий из темноты обветренные лица попутчиков, блестящий глаз лошади, несущиеся по темному небу облака, нахмуренный силуэт кургана, перекати-поле, выскочившее на огонь из темноты и внезапно, как живое, резко отпрыгнувшее в сторону перед готовым лизнуть его языком пламени… Это было его родиной.

Они долго еще бродили с Андреем по Москве, почти не разговаривая, вышли Сивцевым Вражком и Арбатом к Смоленской площади, к детским местам Михаила, и здесь он предложил зайти на Плющиху к Александру Павловичу, с которым давно хотел познакомить Платонова.

 

III

У Ермоловых они застали гостя, сухощавого стройного человека средних лет в темном костюме, в белоснежной сорочке с вышедшим из моды стоячим воротничком, украшенным галстуком-бабочкой. При виде новых гостей он предупредительно встал, коротко поклонившись, из чего безошибочно можно было заключить, что он либо бывший офицер, либо еще какой-нибудь «бывший». Моложавое лицо его показалось удивительно знакомым Михаилу — не вообще знакомым, а так, как бывает, когда вертится на языке полузабытое слово, кажется, вот-вот вспомнится, а все не вспоминается. Надо сказать, что гость, слегка подвыпивший, судя по красным пятнам на скулах, тоже смотрел на Михаила с тем же напряженным выражением в области бровей, которое свойственно припоминающему что-то человеку. Хотя, быть может, его, повадками смахивающего на «контру», просто насторожил полувоенный наряд Шолохова и Платонова, обычный в ту пору для коммунистов и комсомольцев.

— Я так рад, — торжественно произнес Александр Павлович, — что вы, Миша, зашли с товарищем именно теперь, и я имею честь познакомить вас с прекрасным русским писателем Михаилом Афанасьевичем Булгаковым…

Булгаков? Это имя в последнее время было на слуху, но оно, как ни странно, не подсказало Михаилу, где он видел этого человека. С писателем Булгаковым он точно не был знаком, фотографий его никогда не видел и даже произведений Булгакова, кроме каких-то фельетонов в «Гудке», не читал. Прославился он публикациями в единственных в ту пору частных, так называемых сменовеховских изданиях — газете «Накануне», журнале «Россия», которые Михаил не покупал из-за их дороговизны. Ермолов же, горячий сторонник сменовеховского движения, способного, на его взгляд, развернуть большевистскую власть лицом к национальным ценностям России, выписывал, не считаясь со средствами, «Накануне» и покупал нерегулярно выходящую «Россию», был лично знаком со многими вернувшимися из эмиграции сменовеховцами — графом Алексеем Толстым, Ключниковым, Устряловым, Бобрищевым-Пушкиным, Василевским-Не-Буквой, а теперь вот привел Булгакова.

— … Михаил Афанасьевич, — продолжал Ермолов, — как вам, конечно, известно, автор выдающегося романа «Белая гвардия», публикация которого еще не закончена в «России»…

— И, видимо, никогда закончена не будет… — бухнул, как в большой похоронный барабан, Булгаков.

В голове Михаила прояснилось. Название «Белая гвардия» оказалось тем заветным ключом, что отворил дверь в его памяти. Радуясь, что освободился от томительного процесса припоминания, он брякнул с ходу:

— Я вас узнал, товарищ Булгаков! Вы — доктор, который вместе с деникинцами стоял у нас в хате на хуторе Плешакове!

В глазах у Булгакова зажглись огоньки, рот от неожиданности полуоткрылся. Без всяких сомнений, он его тоже узнал. Потом Булгаков нахмурился. Михаил понял, что, сам того не желая, выдал его. И о деникинцах, и тем более об отрубленной голове комиссара этот человек едва ли хотел вспоминать. Конечно, не он его обезглавливал, но офицер, с которым он служил в одной армии.

Александр Павлович с удивлением поглядывал на них.

— Какой доктор? Какие деникинцы? — не понимал он.

— Нет, вы не подумайте, что я… могу донести… — залепетал Михаил. — Мой товарищ тоже… не станет…

Тут вмешался молчавший до сего времени Платонов.

— В чем дело? Вы — белый офицер? — со свойственной ему, как и Михаилу, прямотой обратился он к Булгакову. — И вас не расстреляли? Так что ж — живите теперь. Человек должен жить, а не лежать в могиле.

Булгаков тем временем пришел в себя, сухо улыбнулся Платонову.

— Благодарю вас, — сказал он с легким поклоном. — Ваша мысль насчет могилы необычайно остра. Тем не менее я считаю необходимым внести ясность: кадровым белым офицером я никогда не был, я был военным врачом, мобилизованным Деникиным. Теперь и я вас припомнил, — повернулся он к Михаилу. — Вы тот юноша, которому стало плохо… — Булгаков сделал паузу, Михаил же торопливо, понимая, как тому не хочется продолжать, сказал:

— Да, и вы мне дали нашатырю. Помнится, с вами был еще подпоручик, который хорошо говорил о законе возмездия на войне.

Булгаков кивнул и взглянул в глаза Михаилу с явной благодарностью. Александр Павлович только разводил руками:

— Вот уж поистине — гора с горой не сходится… А ведь Миша, Михал Афанасьич, не только тезка ваш, он, представьте, тоже писатель, у него книжка выходит. Вы, может быть, слышали — Шолохов?

— Как же — слышал.

По выражению его лица Михаил угадал, что Булгаков, как и он сам, разве что слышал о нем, но едва ли что-нибудь читал. Примерно так же Булгаков и хозяин дома отреагировали, когда Михаил представил им, в свою очередь, Андрея. Тогда это еще показалось ему неким нелепым, комичным совпадением, лишь впоследствии он понял, что современные писатели вообще редко читают друг друга.

Сели за стол, в уютный круг света от шелкового абажура. Александр Павлович налил Михаилу и Андрею водки из графинчика, придвинул закуски. Выпили за удивительную встречу Шолохова и Булгакова.

— Странная вещь — судьба, — сказал Булгаков, обращаясь к Михаилу. — В 19-м году я перед вами предстал в военной форме, а теперь — наоборот. А я, Александр Павлович, признаться, сначала подумал, глядя на уважаемых коллег, что вас уплотнять пришли! Из домкома вот эдак же приходят — в шинелях, гимнастерках. А оказывается, это писатели! Никак, знаете, не могу привыкнуть к этой моде на френчи, хотя и самому таскать их доводилось. Во Владикавказе, когда ушли белые, я устроился служить в Терский наробраз, в театральный отдел. Поскольку никакой другой одежды, кроме военной, у меня не было, я так и ходил на службу — во френче со следами споротых погон и в фуражке с кружком от кокарды на околыше. Ума не приложу, почему меня не расстреляли. Уже потом я узнал, что сделали с бывшими офицерами в Крыму, и поразился своей беспечности.

— Как же вы попали во Владикавказ? — удивился Михаил.

— А меня и направили после мобилизации в Киеве во Владикавказ. Но прямых дорог тогда не было, вот я и путешествовал — Екатеринослав, Юзовка, Дон, Ростов… В Ростове в пух проигрался на бильярде этому… — Булгаков бросил быстрый взгляд на Шолохова, — …есаулу. Чтобы расплатиться, пришлось заложить в ломбарде золотую браслетку жены, которую она мне дала на счастье. Слава Богу, случайно встретил в Ростове своего двоюродного брата Константина, который выкупил женину вещь. Ну а потом Владикавказ, Грозный, Беслан, полевые госпиталя, война с чеченцами, горящие аулы. В общем, почти все, как у Лермонтова. Только я-то не Лермонтов, восточного колорита не люблю… Попал под обстрел, контузило, начал дергаться. Приехала из Киева жена. Госпиталя расформировали, как рухнул Батайский фронт, остался без работы. С той поры и пошел в литераторы, о чем теперь горько жалею. Перед уходом белых меня свалил возвратный тиф. Еле выкарабкался. Пришли красные, а мы с женой жили в той же комнате в доме владикавказского атамана, что и раньше. Очередная беспечность! Между прочим, этот наш знакомый, — Булгаков снова повернулся к Михаилу, — ну, есаул… был сыном атамана и жил с нами в одном доме. Он, как ни странно, не ушел с белыми. Скоро выяснилось, почему: он остался налаживать в городе подполье. В него, как потом выяснилось, входил даже начальник местной милиции. Этот есаул, не к ночи будь помянут, приударял за моей женой и, представьте, предложил ей войти в их организацию. А она, в свою очередь, должна была вовлечь меня. Обращаться прямо ко мне есаул, видимо, не решался, помня, что я был свидетелем его омерзительного поступка. Жена моя, естественно, испугалась и отказалась. Есаул не стал настаивать или угрожать, но на этом не угомонился. Ему, очевидно, в каких-то целях до зарезу были нужны в подполье молодые женщины. Он предложил стать членом организации своей любовнице, медицинской сестре, думая, что тут уж заминки не будет. А она пошла и рассказала обо всем в Чека. На той поре и пришел конец есаулу…

— Стало быть, действует тот закон возмездия, о котором говорил тот артиллерийский подпоручик? — оживился Михаил.

— Мамонтов?.. Значит, действует… Почему только он действует столь избирательно — среди людей одного круга?

— А что с ним стало дальше, с Мамонтовым?

— Не знаю… Мы простились в станице Синявке, что в устье Дона. Он остался вместе со своей батареей держать фронт под Ростовом. Потом, может быть, уплыл с основной частью армии из Новороссийска в Крым. А оттуда — в Константинополь… А я вот — остался. Не знаю даже, что лучше: скитаться никому не нужным изгнанником по чужим городам и весям или жить нелюбимым пасынком на родине… Никакой правды мне уже не надо — ни белой, ни красной, ни сменовеховской. Я устал. Я не верю в человеческое общество — меня тянет только в общество друзей: сидеть с ними в уютном свете абажура, пить чай или даже водку, или писать что-нибудь интересное, лишенное ненависти — вроде бессмертных «Трех мушкетеров». А человечество… Человечеству осталось одно одиночество. Века мы мучаем друг друга, — значит, надо разойтись и кончить историю.

— Вы так и не поняли, что гораздо легче кончить себя, чем историю, — сказал внимательно слушавший Булгакова Платонов.

— Отчего же не понял? Понял… Но и себя, уверяю вас, кончить не так легко. Я вот, чего греха таить, уже было собрался в прошлом году, как вдруг — громовый, мефистофельский стук в дверь. А в нижней квартире кто-то, как нарочно, заиграл на пианино увертюру из «Фауста». Ни до этого, ни после не слышал, чтобы кто-то играл там на пианино. Открываю дверь — стоит Исай Лежнев, редактор «России». Пришел просить рукопись уже всеми отвергнутой «Белой гвардии». Ах, как легко человек верит соблазнам!

— Но, Михаил Афанасьевич, голубчик, — возразил Ермолов, — ведь ничего же не происходит сразу. Еще год назад и помыслить было нельзя, чтобы напечатали такую вещь, как «Белая гвардия»…

— Во-первых, ее еще полностью не напечатали, а Каганский, который финансировал «Россию», исчез в неизвестном направлении. Во-вторых… Вам никогда не приходило в голову, почему этим Лежневым и Садыкерам столь многое разрешено? — спросил он, закусив грибком. — Когда Лежнев впервые выпустил свой журнал в Петербурге, про него в большевистских газетах написали такое, что Лежнева было впору расстрелять. А его не только не расстреляли, он стал издавать журнал в Москве, еще толще! Я думал, его закроют после первой части «Белой гвардии». Не закрыли! Значит, кому-то надо, чтобы «Россия» и «Накануне» выходили именно как «русские» издания? Попробуйте написать в передовой, как Лежнев: «Идея сращения, синтеза двух культур есть самая актуальная и современная идея…» Вас сразу спросят: сращения чего с чем? Царизма с большевизмом? Пройдемте на Лубянку, гражданин! А Лежнев ничего, живет и здравствует.

Я, прикинувшись эдаким русским простачком, спрашивал у него: как это у вас получается? Но эта хитрая веснушчатая лиса, конечно, только посмеивается. Замечаю, однако, что он слишком часто стал рассказывать анекдоты про Троцкого, например: «Троцкий теперь пишется «Троий» — ЦК выпало». Однажды он поведал, что Троцкий в кругу своих сторонников рвет и мечет по поводу антисемитских выходок сталинских агитаторов на больших московских предприятиях, где сильна троцкистская прослойка, — фабрике «Скороход» и ряде других. Будто бы даже Троцкий написал по этому поводу гневную записку Бухарину. Чем же ответил Сталин? Напечатал в «Правде» «разъяснение»: «Мы боремся против Троцкого, Зиновьева и Каменева не потому, что они евреи, а потому, что они оппозиционеры». Неподражаемо! Теперь и тот, кто не знал раньше, что оппозиционеры — евреи, знает! Слушаю я это все и думаю: а не есть ли сменовеховство такой же пропагандистский прием Сталина, как и его упомянутое «разъяснение», только посложнее? И не потому ли «России» и «Накануне» позволено удивительное по нынешним временам вольномыслие? Ведь в партийных изданиях Сталин не сможет печатать того, что печатают Садыкер и Лежнев?

Михаил не много знал про упоминаемых Булгаковым сменовеховцев — Устрялова, Бобрищева-Пушкина, Ключникова. То, что они видели будущее России в неразрывном единстве прошлого и настоящего, было близко его собственным заветным мыслям, но уже появившимся у него литературным чутьем он понимал, что сменовеховство — это профессорская, господская затея, похожая на то, как «бывшие» из дворян произносят, грассируя на букве «р»: «наш великий русский народ». В искрометном булгаковском монологе его, безусловно, заинтересовало, что, оказывается, не только махновцы и другие политические силы, рожденные революцией, имели однородные по племенному составу «реввоенсоветы», но и «Смена вех» — русские патриоты, дворяне и профессора, решившие соединить свою идею с большевистской! А он-то иногда переживал: зачем сунулся в ВАПП, где заправляют одни евреи, под их неусыпный контроль? А оказывается, так везде — и в ВАППе, и в ЛЕФе, и в «Перевале», и в «Смене вех»…

— Что же получается? — продолжал Булгаков, держа на отлете дымящуюся папиросу. — Сталин использует в своих целях беспартийных евреев, чтобы бороться с евреями партийными. Это, безусловно, ему как политику плюс. А сталинские евреи в этих же целях используют нас, ибо в большинстве своем имеют только организаторские способности. Я принципиально против, чтобы писателя вообще использовали в политических целях, но если это все-таки происходит, то нельзя ли, чтобы это происходило напрямую, без посредников?

— Русский народ ничего этого не видит, — неожиданно сказал Платонов.

— Чего не видит? — удивился Булгаков. — «Посредников»?

— Ничего не видит, что не касается его души. Русский человек живет в единстве с родиной и знает все про свою родину. В ней осуществилась для него вся Вселенная. Остальное для него не имеет значения. В 21-м году ехал я в поезде с мешочниками. Куда их только судьба не забрасывала в поисках пропитания! Бабы из Тверской губернии побывали аж в турецкой Анатолии. Спрашиваю одну: «Как же ты иноземную границу переходила? Ведь у тебя даже карманов для документов нету!» А она мне: «Да мы, милый, ученые, ай мы не знаем, как!» Были они в Анатолии и в других землях проездом, но их не интересовали ни горы, ни народы, ни созвездия, — и они ничего ниоткуда не помнили, а о государствах рассказывали, как про волостное село в базарные дни. Знали только цены на все продукты Анатолийского побережья. А вот спроси я их про родную деревню — все бы точно рассказали, включая описания отдаленных окрестностей. Один калека ехал из Аргентины в Иваново-Вознесенск, вез пять пудов твердой чистосортной пшеницы. Из дома он выехал полтора года назад здоровым человеком. Думал сменять ножики на муку и через две недели дома быть. А, оказывается, вышло и обернулось так, что ближе Аргентины он хлеба не нашел, — может, жадность его взяла, думал, что в Аргентине ножиков нет. В Месопотамии его искалечило крушением в тоннеле — ногу отмяло. Ногу ему отрезали в багдадской больнице. Так он ее, представьте, вез домой, обернув в тряпки и закопав в пшеницу, чтобы она не воняла. Негоже, мол, свое оставлять на чужбине! Хромой этот тоже нигде не заметил иноземных красот. Все беседовал со мной о какой-то речке Курсавке, где ловил рыбу, и о траве доннике, посыпаемой для вкуса в махорку. Курсавку он помнил, донник знал, а про Великий или Тихий океан забыл и ни в одну пальму не вгляделся задумчивыми глазами. Так весь мир и пронесся мимо него, не задев никакого чувства. Как по своему уезду, путешествовали тогда безымянные люди по земному шару и нигде не обнаружили ничего поразительного. Все по-настоящему поразительное осталось на отчине. Взгляд русского мужика притягивается, как намагниченный, к родине, сквозь все пространства и времена. Разве будет он ваши шарады разгадывать, даже если грамотный, смотреть, что там крупно напечатано, а что петитом? Нет, иначе он смотрит, за пределы бытия, а вы — вовнутрь. Вы из господ, и вам все это важно, где сколько евреев сидит, потому что раньше на этих местах сидели люди вашего круга. А мужик таких же, как он, мужиков в присутствиях не видел. Вы вот думаете, что евреи обманули русский народ. А вы спрашивали, что думает об этом сам народ?

— Да спрашивал, — махнул рукой Булгаков. — Жена как-то ушла из дому, забрала ключи, сидел, ждал ее у соседа-пекаря. Он заговорил со мной на политические темы. Поступки власти считает жульническими — облигации эт цетера. Рассказал, что двух евреев-комиссаров в Краснопресненском совете избили явившиеся на мобилизацию за наглость и угрозы наганом. По его словам, настроение мобилизованных для евреев весьма неприятное. В голове у этого пекаря то же, что и у людей моего круга — себе на уме, прекрасно понимает, что большевики — жулики, на войну идти не хочет, и евреи ему в каждой конторе тоже надоели.

— Вы не спросили самого главного: хочет ли он вас снова видеть на их месте? Как вы думаете — хочет?

— Подозреваю, что нет. Народ за эти годы сильно развратился. Он вообще не хочет никакого порядка.

— Нет, уважаемый, он не хочет вашего порядка! Русские крестьяне и рабочие предпочитают видеть во власти скорее инородцев, терпевших, как и они сами, при старом режиме, чем господ одной с ними крови, не считавших их за людей. Я сам бывший рабочий, знаю. Мы строим светлый и радостный храм человечества на месте смрадного склепа, куда вы, господа, нас посадили, где жили — не жили, а умирали всю жизнь, каждый день, гнили в мертвой тоске наши темные загнанные отцы… И нам все равно, кто идет вместе с нами за Лениным — евреи или татары, впереди они нас или позади. Для нас главное — Ленин, который был редким, быть может, единственным человеком в мире.

— Однако! — крякнул Булгаков.

— Да, да! Мы полюбили Ленина за то, что он вперед понимал и высказал тайную, еще не родившуюся мысль, сокровенное желание миллионов трудового народа о власти высшей справедливости на земле. Ленин, этот интеллигент, уловил сам дух еще молчавшей трудовой земли и громко сказал то, чего все хотят, что всем нужно, без чего жизнь не пойдет дальше и что нужно сделать теперь же — осуществление справедливости, правды и счастья. А что несли нам вы — белая кость, «чистокровнейшие русаки»?

— Милостивый государь! — воскликнул Булгаков. — Вы, очевидно, принимаете меня за помещика или капиталиста, видевшего народ только издали, из окна своих апартаментов. А я, между прочим, полгода добровольно работал врачом в прифронтовых госпиталях и больше года — земским врачом. Я не только видел мужика, но и помогал ему, когда он страдал и корчился от боли. Они умирали у меня на руках, русские мужики. Я принимал роды у их жен. И сотни тысяч тех, кого вы заклеймили сейчас словом «господа», делали для народа в своей области то же самое вполне бескорыстно. Скажите мне, пожалуйста: вы уверены, что, когда у вас появятся свои красные врачи, инженеры, профессора, вы будете относиться к ним иначе, чем к нам? Я — не уверен… Народ, говорите вы, хочет высшей справедливости, правды и счастья? Возможно, но надо выяснить, что каждый понимает под этим. Мужик, как правило, хочет всего, чего нет у него и что есть у других. И желательно — немедленно и даром. Хорошо помню первые месяцы после Октября. Я видел, как серые толпы с гиканьем и гнусной руганью бьют стекла в поездах, видел, как бьют людей. Видел разрушенные и обгоревшие дома в Москве… Тупые и зверские лица… Видел толпы, которые осаждали подъезды захваченных и запертых банков, голодные хвосты у лавок, затравленных и жалких офицеров, видел газетные листки, где пишут, в сущности, об одном: о крови, которая льется и на юге, и на западе, и на востоке, и о тюрьмах. Все воочию видел и понял окончательно, что произошло. Вы вольны считать, что это строительство светлого и радостного храма человечества, я же на этот счет имею иное мнение. Это, милостивый государь, типичная уголовщина!

— Нет, не удастся вам записать всех русских людей в уголовники, — возразил Платонов. — Я в Воронежской губернии занимаюсь мелиорацией и электрификацией и вижу, как трудятся люди, включая и тех, кто грабил и жег когда-то помещичьи усадьбы. Раньше в губернии устраивали лишь несколько десятков общественных прудов в год. А мы за два года вырыли семь с половиной сотен, в том числе с каменными и деревянными водосливами и водоспусками, построили три сотни колодцев, осушили семь тысяч десятин заболоченных земель, пустили три сельских электростанции. Сейчас возводим плавучий понтонный экскаватор для механизации осушительных работ. Это что, по-вашему, сделано руками уголовников? Вы поработали полтора года на благо народа и посчитали, вероятно, что с народа хватит. А народ, извините, как собака, — чувствует, когда к нему плохо относятся. Вы пробовали полюбить народ?

— Я не умею любить весь народ, — пробормотал Булгаков. — Кроме того, любовь предполагает некоторую взаимность чувства. Я не из тех писателей, которые поют дифирамбы народу, даже если народ плюет им в лицо. Я — мистический писатель и изображаю страшные черты моего народа, которые вызывали страдания еще у великого Салтыкова-Щедрина.

— А как же черты, которые вызывали восхищение у Достоевского и Толстого? — удивился Платонов.

— Россия Толстого и Достоевского умерла, — вдруг отчеканил Булгаков.

Тон его был столь категоричен, что и Платонов не стал возражать ему, хотя, по всей видимости, имел на сей счет иное мнение. Воцарилось молчание. Его нарушил промолчавший всю беседу Михаил:

— Помню, как-то один человек сказал: «Нет страны, которая не имела бы героев, и преступно думать, что Родина умерла»…

Булгаков поднял брови:

— У вас, молодой человек, превосходная память. Для писателя — незаменимое качество. Поздравляю. Ловко вы мня поддели! Но Родина умерла — во всяком случае, та, которую я знал. А ваша Родина для меня чужая. Нет, я не склонен винить большевиков во всех смертных грехах. Я, например, совершенно убежден, что они лучше петлюровцев. Когда большевики их погнали, я — хотите верьте, хотите нет — ликовал. Не знаю в политике подлости большей — или, если угодно, «бильшей», — чем эти «самостийные державы». Исполать большевикам хотя бы за то, что они избавили людей от подобной гнусности.

— Помнится, вы и евреев жалели, которые пострадали от петлюровцев, — с наигранным простодушием, специально для Андрея, вставил Михаил.

— Да, да… — кивал Булгаков. — Память и на этот раз не изменила вам. На самом деле не желаю я зла даже евреям, на которых теперь обрушился. Да ведь не только я этим грешу: вчерашние приват-доценты, кои при старом режиме носились с этими евреями, будто они не евреи, а вымирающие североамериканские индейцы, нынче такие речи о них говорят, что куда там Пуришкевичу и Маркову 2-му! А я не приват-доцент, и нервы у меня из-за этих великих потрясений никуда не годятся. К тому же я излишне впечатлителен. Да-да, я знаю, что нам, русским, для возрождения обязательно надобно пережить какое-нибудь иго — чтобы завоеватели для легкости управления объединили нас, вечно рвущих братское мясо, по выражению незабвенного Шульгина. Но с таким ощущением легко жить вам, людям лет на 10–15 моложе меня, которых со старой Россией связывают разве что воспоминания детства, и, как я понял, не весьма радужные. А мои ощущения в этой новой России сродни тем, как если бы человек из «золотого века Екатерины» попал вдруг на машине времени Уэллса в эпоху Ивана Калиты. Я знаю, что до конца владычества монголов еще ох как далеко, а после него ждут нас прелестные штучки — дыбы Ивана Грозного, подвалы Тайной канцелярии Петра… Россия была Россией и останется ею, для нее столетия — мгновения, а как же быть со мной, которого заперли, как в клетке, в одном из этих «исторических эпизодов»? Нужна жизнь нескольких поколений, чтобы все выправилось, а мне-то отпущено на жизнь всего несколько десятков лет! Как прикажете мне быть? — Булгаков повернулся к Платонову.

В глазах Андрея сверкнул знакомый Михаилу по диспутам на Воздвиженке огонь.

— Сегодня есть ученые и писатели, которые не плачут из-за того, что заперты смертью во Времени, а пытаются сокрушить самую смерть, — с вызовом ответил он.

Булгаков несколько раз озадаченно моргнул, глядя на Платонова. Скулы его снова зарозовели. Он откашлялся, поправил бабочку.

— Ну-с, — проговорил он, глядя куда-то вбок, — все эти штуки — научное бессмертие, воскрешение мертвых с помощью опытов — признаюсь, не для меня. Это все вторая часть «Фауста», а я ей всегда предпочитал первую.

— Это не «Фауст», в уничтожении смерти — конечный смысл нашей великой революции, — с тем же пылом заявил Платонов. — Смерть — вот самое тяжкое угнетение человека.

Булгаков вдруг широко улыбнулся.

— Тогда зачем она нужна была, ваша революция? — почти задушевно спросил он. — Или вас не познакомили в церковноприходской школе с учением о бессмертии души? Или вы никогда не слышали в церкви «Символа веры», в коем сказано: «Чаю воскресения мертвых и жизни будущаго века»? Получается, что вы роете один и тот же тоннель в бессмертие, что и христиане, только с другой стороны?

— Учение христиан о бессмертии есть не более чем вековечное желание человека, а мы собираемся устранить физическую смерть реально, опираясь на достижения науки.

Булгаков поднялся.

— Искренне желаю вам успеха. Было весьма интересно познакомиться. Я, признаться, представлял революционных писателей другими, с более ограниченным, так сказать, кругозором. Правда, — улыбнулся он Михаилу, — сомневаюсь, что мой старый знакомый такой уж революционный писатель. В зажиточном казачьем курене, где я имел честь вас видеть, революционные настроения зарождаются, как мне кажется, не так легко. Вам придется потрудиться, мой юный друг!

— Потрудимся, — просто ответил Михаил, пожимая Булгакову руку. — Как же иначе? Не знаю, насколько я революционный писатель, но точно знаю, что писателем, пусть и начинающим, меня сделала революция.

— Самое смешное, что и меня тоже, — рассмеялся Булгаков. Он вежливо, но с неуловимой иронией поклонился Платонову и, долю секунды поколебавшись, протянул руку и ему. Платонов, по-прежнему глядящий исподлобья, молча пожал ее.

 

IV

Как только появились в печати «Донские рассказы», Михаил ощутил пристальное внимание к себе со стороны руководителей Всероссийской ассоциации пролетарских писателей, внешне выраженное в весьма дружелюбных формах. Нет, его рассказы не печатал ни «Октябрь», ни «Молодая гвардия», ни тем более «На посту», никто из вапповских вождей ему особенно не помогал, но никто и не мешал, он не ощущал той невидимой преграды, в которую всегда упирался дома, на Дону, и здесь, в Москве, в первые месяцы жизни. Его не звали ни в руководящие органы Московской ассоциации, ни в редколлегии журналов, как, например, Сашку Фадеева, ушастого, краснолицего, голосистого партийного выдвиженца с Дальнего Востока, которому открыто покровительствовала сама Розалия Самойловна Залкинд по кличке Землячка. Но, с другой стороны, он безнаказанно отлынивал от всех общественных нагрузок, обязательных в ту пору для членов МАППа, и никто ему за это не пенял. По большому счету, Михаил не мог сказать про МАПП, само название которого звучало для многих писателей примерно так же, как ГПУ, ничего плохого.

А ведь возглавляли эту организацию те самые евреи, о которых с такой горячностью говорил у Ермолова Булгаков. Вообще, жизнь в писательской среде научила Михаила, что то восприятие евреев в контрастных тонах, в духе названия труда Костомарова «Казаки и евреи», которому он был обязан Резнику и другим «комиссарам арестов и обысков», в литературном деле не годится, независимо от того, заправляют в редакциях евреи, на что жаловался Булгаков, или нет. Литература была чем-то более высоким, нежели схватки евреев и неевреев, и многие евреи, как с удивлением убедился Михаил, тоже так к ней относились. Они имели редкое чутье на талант, которого порой так не хватало русским, и умели увлекаться чужим талантом — если, разумеется, не ощущали в нем какую-либо для себя опасность.

Авербах и его соратники, впрочем, к таким людям не относились, но нюх на талант, несмотря на политическую зашоренность, имели и они. Этим они выгодно отличались от своих предшественников из «Кузницы», которые с помощью организации решали прежде всего свои личные издательские дела. Массовость ВАППа была лишь первым пунктом программы деятельности напостовцев. Они отлично понимали, что если, кроме Либединского и Фурманова, не появится в их рядах ярких талантов, то эта самая «массовость» может сыграть с ними плохую шутку: недруги, все еще пользующиеся влиянием, станут не без оснований говорить, что грош цена такому многолюдству в ВАППе, если в нем собрались одни бездари и карьеристы. В этом и была причина дружелюбного отношения к Михаилу и ему подобным Авербаха, Ермилова и прочих. Они нуждались в талантах и искали их — и искали действительно в рабочей и крестьянской среде, как и следовало из задач ВАППа. Этой заслуги никто у них не отнимет, как бы ни велики были их грехи перед русской литературой. Конечно, в руководящие органы писателей «от станка» и «от сохи» напостовцы не брали (Михаил — первый пример), но так было и в партии, которую образцом для себя считали вапповцы. А вообще «русская прослойка», как в ВКП(б), так и в ВАППе, увеличивалась год от года. Поэтому с иронией произнесенные Булгаковым слова, что евреи способны объединить русских, как это сделали в свое время монголо-татары, Михаил, зная немного жизнь МАППа, воспринимал вполне серьезно. Ясно было, что при крахе Лелевича, Родова и Авербаха и даже самого ВАППа налаженная ими система вовлечения писателей-любителей в большую литературу никуда не денется и послужит, быть может, со временем более благим целям, чем преследовали рвущиеся к неограниченной власти в советской литературе напостовцы. Вот почему русско-еврейские отношения в новых условиях, в которых оказался Михаил, представлялись более многоплановыми и сложными, нежели на Дону, в дни Вешенского восстания с его лозунгом: «За Советы — но без жидов и комиссаров».

Кроме того, в советской культуре не всегда преобладала простейшая схема: «Евреи наверху, а русские внизу». Вскоре после приезда в Москву судьба свела Михаила с Васей Кудашовым, который теперь заведовал литотделом в «Журнале крестьянской молодежи», где Михаил часто печатался. В новом журнале «Комсомолия» сидел поэт Ваня Молчанов, к которому он ввалился в феврале этого года в своей заношенной шинели с подрубленными Марусей истрепанными полами, в захватанной и порыжевшей шапке-кубанке, всегда сдвинутой на затылок, и попросил, если можно, тут же, при нем, прочитать его новый рассказ «Бахчевник». С такой просьбой Михаил приходил теперь в каждую редакцию, и далеко не всегда ее выполняли, ссылаясь на обилие рукописей, требующих срочного прочтения. В случае отказа он спокойно оставлял рукопись и уходил. Молчанов же безропотно прочел «Бахчевника», пришел в восторг и с ходу поставил его в номер. После этого Михаил стал постоянным автором «Комсомолии».

Нашелся у него покровитель помогущественней, чем Кудашов и Молчанов. Это был главный редактор «Октября», известный еще до революции писатель Александр Серафимович, близкий друг семьи Ульяновых. В 1887 году он был арестован по одному делу с Александром Ульяновым, но ему повезло больше — отделался ссылкой. В ссылке он и начал писать, привлек внимание Короленко и Глеба Успенского. Позже Серафимович сошелся с Горьким. Во время Первой мировой войны он вместе с сестрой Ленина Марией Ильиничной работал на санитарном поезде в Галиции. Считаясь, вслед за Горьким, патриархом пролетарской литературы, Серафимович, однако, не всегда в творчестве следовал идейной линии РСДРП(б), да и членом партии он стал лишь в 1918 году, после победы большевиков.

Серафимович был родом донской казак, сын есаула Войска Донского из станицы Нижнекурмоярской. Настоящая фамилия его была Попов (Серафимович — отчество), на Дону считавшаяся знатной. Например, помещик Дмитрий Евграфович из Ясеновки, вскруживший в молодости голову Анастасии Даниловне, тоже был Попов. О том, что Серафимович — коренной казак, Михаил узнал лишь в издательстве «Новая Москва», где готовились к выходу «Донские рассказы». К сборнику начинающего автора требовалось предисловие какого-нибудь маститого писателя, и редакторы единодушно остановились на Серафимовиче, как на «знатоке местного колорита». Это был первый случай, когда рукопись Михаила попала в руки знаменитому писателю. Все время, пока «Донские рассказы» находились у Серафимовича, он сильно нервничал. У него не было твердой уверенности, что казачье происхождение Серафимовича сослужит его книжке хорошую службу. По опыту, приобретенному еще на Дону, Михаил знал, что некоторые коренные казаки, добившись у большевиков высокого положения, относились к казачеству еще враждебней и непримиримей, нежели иногородние или чужаки. Не оттого ли Серафимович стал такой влиятельной фигурой у коммунистов? (О дружбе его с семьей Ульяновых он еще не знал.) Правда, в МАППе Серафимович никакой существенной роли не играл, оттесненный в сторону молодыми напостовцами. Сомневался Михаил и по поводу того, понравится ли Серафимовичу его творческая манера. Только что вышедший «Железный поток» был написан с точностью документа и сам, в сущности, являлся литературным документом, а Михаил в своих рассказах много чего придумывал. А ну как Серафимович скажет, что в них нет правды жизни? Вдруг откажется писать предисловие? Тогда, пожалуй, издательство может и не выпустить книжку.

Но опасения его оказались напрасны. Старик написал восторженное предисловие:

«Как степной цветок, живым пятном встают рассказы т. Шолохова. Просто, ярко, и рассказываемое чувствуешь — перед глазами стоит. Образный язык, тот цветной язык, которым говорит казачество. Сжато, и эта сжатость полна жизни, напряжения и правды.

Чувство меры в острых моментах, и оттого они пронизывают. Огромное знание того, о чем рассказывает. Тонкий, схватывающий глаз. Умение выбрать из многих признаков наихарактернейшие.

Все данные за то, что т. Шолохов развертывается в ценного писателя, — только учиться, только работать над каждой вещью, не торопиться».

А еще — Михаилу передали, что Серафимович не прочь встретиться с ним! «Ценный писатель» после этого не спал всю ночь, вставал, курил, будил Марусю. «Огромное знание того, о чем рассказывает»! «Тонкий, схватывающий глаз»! «Умение выбрать из многих признаков наихарактернейшие»! И это все о нем! Вот бы послать это предисловие в Миллерово, в окружком РЛКСМ, пусть знают, кого выперли из комсомола!

Серафимович и Михаил встретились летом, в 1-м Доме Советов, где у писателя была приемная. Александр Серафимович Попов оказался осанистым, лысым, тщательно выбритым человеком с седой щеточкой усов, чем-то похожим на Харлампия Ермакова — может быть, круто изогнутыми густыми бровями и типичным казачьим прищуром, появляющимся от долгого пребывания в палимой солнцем степи. Знакомый по портретам отложной воротник открывал все еще могучую шею писателя. Молодостью Михаила он был поражен, хотя в принципе знал, сколько ему лет. Сразу же спросил, что побудило его взяться за перо. Михаил, не кривя душой, ответил:

— Мне показалось, что я, приехав с Дона, знаю то, что мало знают другие. У нас гражданская война имела особый характер. Сплошь и рядом в одной семье были и красные, и белые. Другим писателям не хватает материала, они все придумывают про революцию, а у меня впечатлений было более чем достаточно, не знал, куда девать.

— А в жизни всегда красные хорошие, а белые плохие? — глядя прямо в глаза Михаилу, спросил Серафимович.

— Конечно нет, — засмеялся Михаил.

— Почему же у вас белые — всегда плохие?

— А вы их предлагаете делать хорошими? — как можно простодушней осведомился Михаил.

Серафимович улыбнулся.

— Нет, отношения к героям я вам диктовать не могу. Ну а если бы было позволено писать о том, что белые хорошие, — писали бы?

— Если бы я писал роман, то не думал бы о том, что позволено, а что не позволено. А в небольшом рассказе, если честно, у меня пока не получается, чтобы и среди белых были плохие и хорошие, и среди красных.

— Идея размывается? — понимающе кивнул Серафимович.

— Точно.

— Тогда и впрямь надо писать роман, в котором не было бы схематического деления на плохих белых и хороших красных, а было бы столкновение идей, из которого рождалась бы всепобеждающая правда Революции. Но роман просто так, с кондачка, не напишешь. Надо учиться. По рассказам видно, что вы торопитесь, у вас слишком короткое дыхание. Не спешите. Возьмите какую-нибудь тему и работайте над ней серьезно, не думая о том, как бы скорее закончить. Когда вы начнете жить большой вещью, идеи появятся сами собой.

— Да идей у меня хватает! — вырвалось у Михаила.

— Вот как? — поднял брови Серафимович. — Похвально. Тогда тем более нужно искать для идей соответствующую форму. Алексей Максимович всегда советует молодым авторам писать семейный роман. Вот вы говорили, что на Дону много семей, в которых были и красные, и белые. Возьмите историю такой семьи — не в скоротечных кровавых конфликтах, как в «Родинке», «Продкомиссаре» или «Коловерти», а во всем трагизме отношений, когда становятся чужими люди, любившие друг друга. Диалектика чему нас учит? Единству и борьбе противоположностей. Так дайте на своих страницах эту борьбу, а посредством борьбы — единство, осуществляемое в победе Революции.

Если не принимать в расчет «диалектики», проницательный Серафимович сказал то, над чем в последнее время много думал сам Михаил.

* * *

Конечно же, «донские трагедии» лишь в малой степени позволяли Михаилу высказать все то, что он пережил и передумал на Дону, а потом здесь, в беззаботной Москве, когда его догадка о том, что на Дону история движется быстрее, оказалась верной. Как, в каком виде использовать то, чему он стал свидетелем, как показать резкий трагический поворот во многовековой истории самостоятельной ветви русского народа — донского казачества? С помощью семейного романа, как предлагал Серафимович? Предложение дельное, но… Михаил понимал уже, что с 19-го года, когда он начал всерьез раздумывать о происходящем, горизонт его впечатлений и мыслей расширился настолько, что семейного романа для их выражения будет уже недостаточно. То, что он накопил в себе, напоминало новое ощущение пространства, которое он испытал осенью 22-го по пути из Вешенской в Миллерово. Он увидел степь в другом измерении — не бесконечную голую пустыню, игралище бездумных ветров, а перекресток исторических путей десятков и сотен народов, живущих и уже ушедших в небытие. Трагический семейный роман, думал он, был бы похож на подробное описание отношений людей, едущих по степи, в то время как оставалось бы неясным, куда, собственно, они едут.

Воспринимая историю без особых премудростей, как прямое продолжение человеческой жизни, Михаил с сомнением отнесся к словам Серафимовича, что главной силой в романе должна быть «всепобеждающая сила Революции». Это годилось для «Железного потока», а для будущего шолоховского романа, который, как Тихий Дон где-то в глубине России, зарождался внутри него, — нет. Михаил знал цену Революции, хотя бы в пределах личного опыта, но что-то говорило ему: этот поворот в истории России, подобно прихотливому течению Дона, — далеко не последний. «Железные потоки» в ходе гражданской избороздили Донскую область вдоль и поперек, и если бы Михаил взялся описать один из них в рамках семейного романа, то получилась бы растянутая до размеров романа «Коловерть». Он же считал, что лучше хороший короткий рассказ, чем средненький роман на ту же тему. Ведь не для того же Серафимович призывал Михаила писать роман, чтобы он всего лишь преодолел схематическое изображение красных и белых!

То, о чем бы ему хотелось написать, по ощущению напоминало былину — грандиозную, величественную, трагическую, с кровавыми закатами над полями сражений, с луной, меланхолически плывущей сквозь дым пожарищ, с табунами оседланных, взмыленных лошадей, несущихся куда-то по степи без всадников, потому что всадники убиты, с четырехкрылыми аэропланами, низко, как птицы Апокалипсиса, летящими над землей, поливая все живое внизу огнем и железом. «Слово о погибели Русской земли»… Когда-то, глядя на разоренные донские хутора и станицы, он все повторял про себя это название. И по сей день оно осталось для него очевидной нотой, с которой стоило бы начинать большую вещь. «И в те дни обрушилась беда на христиан…».

Будучи уже здесь, в Москве, он взял в библиотеке дореволюционную хрестоматию древнерусской литературы и с разочарованием убедился, что тот отрывок из «Слова о погибели», который они учили в гимназии, и есть единственный сохранившийся. «Знать, рано было хоронить Русскую землю!» — усмехнулся Михаил. Он взялся читать другие памятники, напечатанные в хрестоматии, чтобы снова зазвучала для него нота, оборванная в «Слове о погибели», но не нашел ее даже в «Повести о разорении Рязани Батыем». Исторически «Повесть» точно продолжала «Слово», но написана была в иной тональности, ближе к летописи. Размышляя о превратностях истории, о возможном тайном смысле того, что до нас дошла картина не погибели, а, наоборот, процветания Русской земли, Михаил пришел к неожиданному выводу. Из книг по истории литературы, которые он читал в своей подвальной каморке для самообразования, он знал, что всякая более или менее значительная литература имела в своем основании так называемый эпос: большое, охватывающее продолжительный период времени произведение с легендарным сюжетом, героями которого были народные вожди или сам народ. У древних греков это были «Илиада» и «Одиссея», у римлян — «Энеида», у французов — «Песнь о Роланде», у испанцев — «Сид», у англичан — «Беовульф», у немцев — «Песнь о Нибелунгах» и т. д. Но у русского народа, похоже, не было такого большого эпоса! Только небольшие «Слово о полку Игореве», «Задонщина», оборванное «Слово о погибели»… Сначала этой мысли Михаил не придал особого значения: ну нет — так нет, значит, идем, как и во многом другом, своей дорогой, да и русская литература без всякого большого эпоса уже является великой. И вообще, разве литература — это тот род деятельности, где о качестве судят по количеству? Пусть «Слово о полку Игореве» гораздо меньше «Илиады», все равно оно премногих томов тяжелей.

Но потом он подумал, что, ища оборванную в «Слове о погибели Русской земли» интонацию в других былинах и песнях, он ясно чувствовал, что в каждой из них недостает чего-то, что нужно ему, дабы вычертить эпическую линию в будущем романе. Значит, большой эпос все-таки нужен русской литературе?

«Нужен — не нужен, какая разница, коли его все равно нет? — резонно ответил он сам себе, и тут его осенило: — Разница в том у что место большого эпоса в русской литературе свободно!»

От этой мысли у него разом захватило дух. Вот это задача! Это тебе не семейный роман! Эпос! А чья история в России XX века больше всего подходит для него? Конечно же казачья! Ведь в обычаях казачьего войска мало что изменилось со времен Дмитрия Донского, а тема Дона — заветная для древнерусской литературы, на его берегах разворачиваются события и в «Слове», и в «Задонщине». Роман о последних временах Войска Донского связал бы наконец в одно целое обрывающуюся эпическую линию в русской литературе! И назвать его следовало бы так, чтобы в памяти сразу возникали древнерусские эпосы с их темой Дона — «Донщина», «Тихий Дон».

Но тут он вспомнил про «Войну и мир». Вот тебе и место свободно! Да, сказывается недостаток образования… Этот велосипед на 60 лет раньше него изобрел Толстой. Однако что-то мешало ему полностью согласиться с тем, что «Война и мир» — подлинный русский эпос. Все вроде бы говорит за то, но… Вроде бы в романе есть и народ, и «дубина народной войны», Платон Каратаев, капитан Тушин… Но чего-то все-таки не хватает, как порой не хватает соли в отлично сваренном кулеше. А может, и наоборот — пересолил Толстой? Слишком много для народного эпоса в «Войне и мире» отводится места Болконским, Безуховым и слишком мало — самому народу… Все народные герои у Толстого — второстепенные. «Он написал роман о русском дворянстве, а не о русском народе», — понял Михаил. Для средневекового эпоса этого, может быть, было бы достаточно, потому что простой народ и знать тогда еще не разошлись так далеко друг от друга, а для эпоса, созданного в XIX веке, нет. Конечно, в 1812 году народ и дворянство объединились, но после войны снова пошли каждый своей дорогой. А вот донское казачество, издавна любящее отделять себя от остального народа, «мужиков», наоборот, за годы революции и гражданской испытало на себе все (и даже раньше, как понял Михаил после Кронштадтского восстания), что пережил за эти годы весь народ. Именно от казачества, причем главным образом донского, часто зависело, в какую сторону повернутся события. Корниловское выступление; уход казачьей охраны от Зимнего в октябре 17-го; Каледин, возродивший старый казачий обычай: «С Дону выдачи нет»; бегство на Дон, под крыло Каледина, всех активных антибольшевистских сил из Питера и Москвы; красновщина, усилившая ряды белых самой многочисленной и боеспособной Донской армией; стихийная демобилизация донцов с фронта в январе 19-го, приведшая к февральской резне казаков; вычеркнутое из современной советской истории Вешенское восстание под красно-белым флагом, народные герои во главе казачьего войска, как в легендарные времена Азовского сидения; «Великий отступ» 1920 года; переход части донцов в армию Буденного, сражения с поляками, Врангелем, трагическая судьба казачьих вождей, поверивших амнистии 1921 года… Начало всему, конечно, — поход Корнилова на Петроград, когда история находилась в точке некого критического равновесия: или — или… Пойди казаки с Корниловым, как бы развивались дальнейшие события? Октябрьская революция в октябре, во всяком случае, точно бы не состоялась и, возможно, не состоялась бы и в 1917 году. А если бы она не произошла до ноября 18-го, то, возможно, не произошла бы вообще: в ноябре капитулировала Германия, началась бы всеобщая и естественная эйфория от победы, мало способствующая революциям… Таким образом, большевики, для которых слово «казак» стало синонимом слова «враг», были весьма обязаны казакам из корпуса Крымова за то, что они не разогнали их в августе 17-го! Благодаря победе в августе они и скинули так быстро в Октябре ослабевшего Керенского.

А может быть, подумал Михаил, великая русская литература потому и не имеет своего большого эпоса, что не было в истории народа такого грандиозного события, как Октябрьская революция? Ведь любой народ, подобно стае птиц или зверей, обладает свойством предощущать трагические события, а писатели переводят эти смутные предчувствия на бумагу — так рождаются «Путешествие из Петербурга в Москву», «Капитанская дочка», «Бесы»… Но то были предчувствия, а теперь, когда великая гроза разразилась, пришла очередь для писателя, который опишет все это по свежим следам. Почему бы ему, Михаилу Шолохову, не стать этим писателем?

«Но кто я такой? — трезво, с унынием подумал Михаил. — Автор «Донских рассказов»? Разве по плечу мне написать то, что гениально предвидели Радищев, Пушкин, Достоевский? Все это — одни мечтания…»

А с другой стороны, только мечтать он мог еще пару лет назад, что в двадцать лет станет автором изданной в Москве книги, которая лежит перед ним, пахнущая ни с чем не сравнимым запахом свежей типографской краски, а предисловие к ней напишет крупнейший писатель из той же плеяды, что Горький, Бунин, Андреев, Куприн… Что же невозможного в том, если он потрудится и еще через пару лет напишет большой роман? Он почувствовал, как внутри него поднимается уверенность в своих силах, которую он в последнее время ощущал все чаще, переступая порог редакций. Раньше мял кубанку в руках, отводил глаза в сторону, протягивая редактору рукопись, а теперь шмякал ее на стол, как козырную карту, и, глядя прямо в глаза: «Шолохов! Пролетарский писатель с Дона! Можете прочитать сейчас?»

Пусть «Донские рассказы» не слишком хороши, но написать их мог только он, никто другой просто не знает материала. «Да ведь и эпический роман на основе донских событий, пожалуй, никто, кроме меня, не напишет!» Кто еще из современных писателей видел эти роковые события изнутри, кто лично знал мятежных казачьих вождей — Ермакова, Кудинова? Харлампий Ермаков, в сущности, готовый главный герой романа, точнее, прототип, потому что реального Ермакова тащить в герои было нельзя: он всего около года назад вышел из тюрьмы, куда попал по доносу как раз за участие в Вешенском восстании. Литературная слава могла оказать ему дурную услугу. А вот казненные повстанцами Подтелков и Кривошлыков, а также генерал Корнилов, атаманы Каледин и Краснов, конечно же, должны стать героями романа. Какая может получиться острота и глубина при неназойливом, исподволь предложенном сравнении их с героем типа Ермакова! Одни — пленники идеи, другие — сословных устоев, а Ермаков — свободный, но ни в чем не находящий опоры человек. А между ними — отчаявшийся народ, бросающийся от одного к другому. Если глядеть снизу — бессмыслица, а сверху — гоголевская «Русь-тройка», мощный, неудержимый ее разбег… Не всем дано удержаться на ней, слетают седоки при резких поворотах, падают под копыта дышащих огнем лошадей…

Осенью 1925 года Михаил начал писать роман, который в разных вариантах назывался то «Донщина», то «Тихий Дон». Он начинался в дни Корниловского мятежа. Главного героя звали Абрам Ермаков.

 

V

С Дона пришла горькая весть — умер Александр Михайлович. Михаил и Маруся выехали первым же поездом на Миллерово. Маруся была беременна. В поезде Михаил с грустью говорил:

— Такой вот закон жизни: кто-то хочет появиться на свет, а старший в роде уходит, чтобы освободить ему место…

Еще Михаил подумал (но не сказал Марусе), что едет хоронить отца на деньги, вырученные с «Нахаленка» — четвертой «книжки-малышки», выпущенной ГИЗом. Если и было ему за что упрекать Александра Михайловича в своей жизни, то за эту обидную кличку, полученную в ту пору, когда считался он незаконнорожденным. И надо же случиться, что книжка с таким названием вышла аккурат перед смертью отца! Может быть, совпадение с «Нахаленком» означало, что из иной юдоли прощения у него просил Александр Михайлович? Судьба, она не ошибается, всегда дает точные знаки…

После похорон Михаил с Марусей в Москву не вернулись — решили, что лучше Марусе рожать на родине, ближе к дому.

Впрочем, на помощь родителей особенно рассчитывать не приходилось: Анастасии Даниловне теперь совсем одной колотиться в разваливающемся хозяйстве, а Громославские пережили за последний год немало неприятностей. Так как история с арестом Михаила ничему, видимо, Петра Яковлевича не научила, он продолжал хитрить по части продналога. Это привело к тому, что в 24-м году его уволили с поста заведующего станичным земотделом, арестовали и судили. Приговор был много суровей, чем Михаилу, — три года принудительных работ с поражением в правах. Но, как и в случае с Ермаковым, бывшего атамана взяли на поруки станичники, и Петра Яковлевича досрочно освободили и восстановили в избирательных правах. Вообще, в жизни Петру Яковлевичу везло: ведь в памятном феврале 19-го у него квартировал не кто-нибудь, а сам страшный комиссар Малкин! Правда, Громославский числился сочувствующим советской власти, но сколько таких «сочувствующих» тогда в яму поклали!

Так как после освобождения работа в станисполкоме была Петру Яковлевичу заказана, он, человек верующий, пошел служить псаломщиком в местной церкви. Имея голос густой и сильный, чтецом Громославский был хорошим — в этом убедился Михаил, когда тесть ночью, при зажженных свечах, читал над телом отца заупокойные кафизмы.

Жить Шолоховы остались в Каргинской, у Анастасии Даниловны. Но поскольку в тесноватом родном курене не было места, где Михаил мог бы уединиться и писать, он снял у местного кузнеца небольшую комнату в подвальном помещении. Здесь, правда, было не лучше, чем по соседству с сапожниками в Георгиевском. Там внизу день-деньской стучали молотки, а здесь наверху грохотал кузнечный молот, а с потолка на бумагу сыпались пыль и штукатурка.

Любопытные соседи, особенно бабы, нет-нет да и заглядывали к Михаилу в узкое окошечко вровень с землей, дивились: сидит, обхватив нечесаную голову, в зубах трубка, дым плывет слоями, что твои облака… Родные, несмотря на привезенные им в подарок «Донские рассказы» и «книжки-малышки», тоже удивлялись тому, что Михаил с утра до позднего вечера, а то и всю ночь напролет торчит в подвале у кузнеца, даром «гас» палит… «Что это за работа такая для мушшины?» — говорили между собой Громославские, а в присутствии Михаила иногда подтрунивали: не за свое дело, дескать, казак, взялся. Но Михаил, наученный не обращать внимания на разбитных московских сапожников, тем более не обращал его на родных и соседей. Правда, однажды приперся участковый, бывший общественный пастух.

— Так что ты, Михаил Шолохов, выходит, тунеядец? — без всяких вступлений спросил он.

— Почему? — удивился Михаил.

— Потому не работаешь нигде. Налогу с тебя казна не получает. На выселки, стал-быть, тебя надо.

Михаил захохотал.

— Ты чего регочешь? — возмутился милиционер. — Я тебе хто — власть или не власть?

— Ты, станичник, старый пень, уклоняющийся от курсов ликбеза! — с удовольствием сказал Михаил. — Тебя, видать, в старое время атаман самого гонял на выселки как маломочного! Я, дорогой товарищ участковый, член Всероссийской ассоциации пролетарских писателей — вот, смотри, билет мой, что-то вроде профсоюзной книжки. А писатель, к твоему сведению, работает с пером и бумагой, что я зараз, ежели ты не близорук, и делаю. Налог с меня берет фининспектор, когда я получаю гонорар…

— Чиво? — выкатил глаза служивый. — Чиво получаешь? Срамную энту… болезнь? И с тебя за ее налог берут? Чтоб, стал-быть, не распутничал?

Михаил мешком свалился со стула и задергался на земляном полу в конвульсиях хохота. Обиженный, красный как рак участковый глядел на него с открытым ртом, руку зачем-то положив на кобуру нагана.

Отсмеявшись, обессиленный Михаил встал сначала на четвереньки, а уж только потом — на ноги.

— Срамная болезнь, служивый, — сказал он охрипшим от смеха голосом, — называется гонореей, а гонорар — это денежное вознаграждение за опубликованное произведение.

— Неужли за энто ишо деньги плотют? — искренне удивился участковый, кивнув на шолоховские бумаги.

— А как же? Тебе вот книжку в магазине бесплатно разве кто даст?

— А мине их и даром не нужно, — простодушно признался служивый. — Разве, быват, для закурки надо. Ты вот, промеж делом, не дашь ли бумажки свернуть цигарку?

— Вот, все темнота наша! Это что, по-твоему, курительная бумага? Я с ее помощью на жизнь зарабатываю, а тебе надо для забавы! Может, прикажешь тебе из написанного дать? Тебе ведь, небось, все равно — с буквами или без букв! И-эх!.. Вот газета — бери! Бери и табак.

— Вот, спаси Христос, — обрадовался участковый, молниеносно свернув громадную «козью ногу». — Ты, слышь, не обижайся, Михаил Аександров, — сказал он, с наслаждением пуская дым изо рта, носа и, кажется, даже из волосатых ушей. — Служба такая! Я все про всех знать должон. Зараз я знаю, что ты писательский пролетарий, член и все такое…

— Смеяться уже больше не могу, боюсь, помру, — сдавленно сказал Михаил. — Сам ты, служивый, член, не знаю только чего! Иди, Христа ради, по своим делам! Небось у кого-то телку увели или еще чего, а ты сидишь здесь, лясы точишь!

— Ну, энто едва ли. А иттить и впрямь пора. Премного благодарны, хозяин, за табачок и вобче. — Участковый пошел к двери, но у порога обернулся. — А смеешься ты, Михайло Аександров, прям до судорог, ажник страшно смотреть! У тебя, часом, не падучая?

— Иди-иди, — посмеивался Михаил, подталкивая к выходу не в меру любопытного служителя порядка.

Но более всего удивляло родню и соседей, что Михаил приспособил к своему «писарскому» делу и Марусю. Принесенные им из Кузнецова подвала листочки она перепечатывала на «Ремингтоне», который Михаил приобрел в Москве за 60 рублей после какого-то гонорара. Тогда же, примерно, и решилась судьба Маруси. Она сказала мужу, что хочет поискать себе работу. «Нет, теперь ты будешь работать у меня», — улыбаясь, заявил Михаил. «Как это?» — «А так, как жены Толстого и Достоевского работали. Станешь моим литературным секретарем и помощником». — «Что ж, ты и жалованье мне будешь платить?» — насмешливо спросила Маруся. «С жалованьем заминка, — еще шире заулыбался Михаил. — Отчего же ты, думаешь, Толстой и Достоевский женились? Да чтобы жалованье секретарям не платить. Ведь муж и жена — одна сатана, как известно. Достоевский до женитьбы платил Анне Григорьевне как стенографке, а потом подумал: нет, шабаш, излишний расход получается! И женился. А если серьезно, то ведь дело быстрее пойдет, если ты будешь мне помогать, к примеру, с перепиской. Подумай: чем раньше я буду рукописи сдавать, тем быстрее получу гонорар. Глядишь, и тебе перепадет на иголки». Маруся приступила к странному для донской казачки, пусть даже и учительницы, делу с сомнением, но затем втянулась, и ей это даже понравилось, особенно когда она видела плоды своей помощи мужу в виде книжек и журнальных публикаций.

Как-то зимой Михаил поехал в хутор Базки к Харлампию Ермакову. Писал он в то время о казаках на германском фронте в 1917 году, и ему требовались подробности от участников тогдашних боевых действий. В Базках сначала зашел к своему старому знакомому Феде Харламову: напрямки идти к Ермакову как равный к равному робел: тот ведь знал его еще сопливым мальчишкой. Предложил Феде пойти вместе. Федя, всегда тяжелый на подъем, сказал:

— Да чего к нему идти — сам придет. Тут вот дочка его с моей Веркой играет. — Федор вышел в сени, открыл дверь на баз: — Поля! Сбегала бы ты за Харлампием. Скажи, писатель Шолохов приехал, сын покойного Александра Михайловича. Хочет, стал-быть, повидаться. Харлампий, наверное, в сельсовете, — сказал он, возвращаясь в хату. — Он зараз товарищ председателя и председатель Крестьянского общества взаимопомощи. Советская власть, стал-быть, снова ему доверяет.

— Так он скоро и партийную ячейку возглавит, — пошутил Михаил.

— А что, — понизив голос, сказал Федор, — когда Харлампий сидел в исправдоме, собралась наша комсомольская ячейка (партийной-то у нас нет) и единогласно решила ходатайствовать перед властью за Ермакова. Может, потому его и отпустили — как-никак комсомол взял на поруки! Просили-то за него многие, но казакам, ты знаешь, зараз доверия нет…

Михаил достал из кармана бутылку «рыковки», которую вез с самой Москвы.

— О, — с уважением сказал Харламов. — «Белоголовка»! В нашу лавку ЕПО редко такой товар завозят.

— Слабовата, — махнул рукой Михаил. — Наш самогон из жита, ежели очищенный, лучше.

— Отменила, значит, власть «сухой закон»? — хитро подмигнул Федор Михаилу. — Поняла, выходит, что тверезые мужики революции всякие делают, восстания, а так — с горя дерябнут несколько стакашков, погорланят — и спать…

Хлопнула дверь в сенях. Стряхивая снег, в дом вошел в облаке морозного пара Харлампий Ермаков, как всегда ладный, сутуловатый, препоясанный военным ремнем. Коршунячий нос его покраснел от мороза, иней осел на бровях, на смоляных усах, уже тронутых сединой. Изрядно поседел и его буйный чуб. В руках у Харлампия был ведерный кувшин самогонки.

— Здорово живешь, хозяин! — хрипловатым голосом приветствовал он Федора, стаскивая с головы папаху. — Здорово и ты, Михайло Лександров! Мне Пелагея моя говорит: «Тятя, тебя у дяди Федора Харламова писатель Шорохов ждет!» Какой, думаю, Шорохов-писатель? «Он, — говорит, — чей-то там сын, а чей — забыла! Да он и умер уже!» Тут я понял, чей ты сын.

Они обнялись.

— А что же ты сразу не ко мне? Застеснялся, что ль? Али властей боишься?

Михаил вспыхнул.

— При чем тут власти? Федор на весь хутор вашей Поле кричал, что я бы хотел с вами повидаться. Неудобно мне как-то непрошеным в гости ходить.

— Это ты брось. Сын моего друга — мой друг. Что ж ты пишешь, коли стал писатель? — с любопытством спросил Ермаков.

— А вот. — Михаил достал из полевой сумки две книжки «Донских рассказов» — одну Ермакову, другую Харламову. — С предисловием, между прочим, самого товарища Серафимовича, — не удержался он, чтобы не похвастаться. — Слышали, может? Он наш, донской, родился в Нижнекурмоярской, жил в Усть-Медведице. Сын есаула, настоящая фамилия — Попов.

— Слышать-то слышал, да никогда не видел. Он, кубыть, давно в Медведице не живет. — Харлампий раскрыл книжку, увидел написанное Михаилом посвящение и вслух прочитал: «Харлампию Васильевичу Ермакову, живой легенде Тихого Дона, на доброе чтение. Мих. Шолохов». Ну, спаси Христос, станичник! Только почему это я легенда? Странно даже слухать.

— Ну как же? Полный георгиевский кавалер, комдив-один…

— Ты, парень, это… — Ермаков облизал тонкие губы, стрельнул черными глазами мимо Михаила, в угол. — Не очень-то про комдива-один… Я насилу из исправдома выбрался…

— Случаем, не Резник дело вел? — оживился Михаил.

— Не он, но лично допрашивал после ареста, было дело… А следователи были Максимовский и Стэклер какой-то из Доноблсуда. 58-ю статью навешивали — знаешь такую?

— Знаю… А с Иваном Погореловым в ГПУ не сталкивался?

— А он уже там не служит. Выжили, говорят. Аккурат, когда меня заарестовали… Жаль, он, гутарят, мужик неплохой, справедливый.

Федор крякнул:

— Да что у вас за разговор, казаки? Исправдом, ГПУ… А ну давайте за стол, баба моя уже все спроворила.

Сели за стол, налили по первой.

— Слава Богу, что мы казаки! — разгладив усы, торжественно провозгласил Ермаков традиционный казачий тост.

— Слава Богу! — дружно отозвались Михаил и Федор. Михаилу было приятно, что его тоже считают казаком, хотя и Ермакову, и Харламову хорошо было известно, что Александр Михайлович был иногородний.

— Пить нам ее нынче не перепить, — хрустя соленым огурцом, весело молвил Федя, кивнув на стол. К шолоховской бутылке и ермаковскому кувшину он добавил свой цельный штоф с «дымкой».

— Однако ж ты, верно, не только выпить с нами приехал, — сказал Харлампий, проницательно глянув на Михаила. — Дело у тебя какое-то ко мне есть? Выкладывай, а то напьемся, не до дел будет.

— Моему делу водка не помеха. Начал я писать книгу о последних временах донского казачества. Дело, я считаю, нужное для нас всех. Советская власть после гражданской войны с подозрением относится к казакам, не верит им. Одна из задач моей книги — вернуть казачеству доброе имя. В той книжке, которую я подарил вам, мне вряд ли это удалось — в ней больше о красных казаках. Надо этот перекос исправить. Тем более что Троцкий нынче в опале, а ведь это он устраивал расказачивание в 19-м. Но я еще шибко сопливый был, когда разворачивались многие важные события. Мне бы очень пригодились рассказы такого человека, как вы, Харлампий Васильевич.

— Под такой разговор следует вторую опрокинуть, — потянулся к бутылке Федя.

— О чем же тебе рассказать? — единым махом осушив чарку, осведомился Ермаков, очевидно польщенный.

— Ну, например, о донских казаках в дни корниловского выступления.

— Это, парень, тебе кто-нибудь другой расскажет. Я в то время после ранения командовал взводом во 2-м Запасном казачьем полку, в станице Каменской. Нас Корнилов не поднимал.

— Вот как… — Михаил разочарованно почесал в затылке. — Но меня не только корниловский переворот интересует. Хотел бы я послушать и про германскую войну — а тут вам, конечно, есть что рассказать.

— Что ж ты хочешь знать про нее, проклятую? — облокотившись о стол и подперев ладонью крупную свою голову, спросил Ермаков.

— У меня в начале книги герой убивает немца. Что это за ощущение такое, когда в первый раз убиваешь врага? Ведь он, хоть и враг, — но человек?

Харлампий дернул до синевы выбритой щекой, закурил:

— Первый раз… Первый раз — это как у бабы: и больно, и стыдно, и кровя текеть. Иная опосля думает: нет, в жизни боле под казака не лягу, такие ужасти терпеть. А пройдет немного времени — и лягеть, и ишо много раз. Но энто так, к слову… Первого-то я убил в бою, даже подумать не успел, что кого-то там убиваю. Он в меня, австрияк, стрелял в упор с колена, а я его — пикой. Она в него до половины древка вошла, я даже и выдергивать не стал… Не помню, чтоб переживал за него особо: тут либо он меня, либо я его. А вот второй — иное дело… Мне кровь в голову бросилась, поскакал за одним, что бежал по местечку. Он и винтовку уж бросил, фуражку, как сейчас помню, зажал в кулаке… Рубанул я его с левой руки, да решетка помешала, шашка наосклизь стесала кожу на виске. Мне бы взять его в плен, либо вобче уехать от греха подальше, а я, хучь и пролетел на коне мимо него, возвернулся, осатанелый дурак. Австрияк стоит, руки по швам… Махнул я шашкой, с длинным потягом развалил ему череп надвое. Вот… А погодя меня совесть убивать стала. Стал я хворать через этого гада душой. По ночам он взялся мне сниться, сволочь… Думал я тогда, как та спорченная девка: нет, не могу больше, не буду! А вдругорядь снова в атаку пошли — ишо одного зарубил, рука не дрогнула… Втянулся, стал-быть.

Харлампий с ожесточением погасил цигарку о край столешницы.

— Через ту кровь и все беды наши! Сколько ее с самого начала в германскую пролилось, Боже ж ты мой! Казаки, что в турецкую и японскую воевали, сказывали: никогда такой войны не было! Человек как боеприпас стал: срасходовали его — новый давай… От такого отношения мужики в вере покачнулись. Ведь раньше другой народ был! — Ермаков с широко открытыми от удивления глазами уставился на Михаила и Федора. — Шел с молитвой на бой! Дивизии шли и пели: «Спаси, Господи, люди Твоя, и благослови достояние Твое…» Помню, в Галиции, под Бродами… Закат кровавый был во все небо, чисто там великана какого зарезали. «Дурной знак», — казаки промеж себя шептали. Нам ведь туда идти, на запад… У мужиков, кубыть, такое же настроение было. Дали ракету, несемся мы прямо в заходящее солнце, и вдруг слышу — запели. Да как запели! Полк рассыпался лавой, грохот стоит, а все равно — слышно. Я даже обернулся на скаку: почудилось мне — не только люди, земля и небо поют! Австрияки дрогнули, побежали. Не знаю, кого они больше испужались — нас или пения энтого великого. Тогда вдруг поверилось мне, что так мы их и погоним с молитвой до самой Неметчины… Ан нет. Увидали солдатики, как кровушка людская ручьями бегит, примолкли, про себя стали молитвы шептать… Потом уж я не слышал, чтоб так пели, все больше: «Ура!»

С Михаила враз слетел первый хмель. Нет, не ошибся он в Ермакове! В рассказе его было именно то, что он видел, приступая к роману: дымящиеся поля сражений, кровавые закаты, бегущие в заходящее солнце поющие люди… Он пожалел, что не записывал за Ермаковым, и покосился на свой планшет, в котором лежали блокнот и карандаш. Нет, еще рано, застолье только началось, не поймут…

Харлампий повесил чубатую голову:

— Не помог Бог России, — глухо сказал он. — Зараз я тоже в Бога не верую. Что Он мне дал? Меня в моей жизни только шашка да быстрый конь спасали!

— Слышь, Харлампий, — сказал Федор, разливая уже не очень послушной рукой самогон, — а ведь пока ты сидел в холодной, многие здесь за тебя Богу молились: «об избавлении от бед раба Божия Харлампия». Сугубые записки в алтарь подавали. Я-то тоже не очень верующий, но все ж народ не дурак, ежели сотни лет верит?

— А я что был — не за народ?! — вскинулся вдруг Ермаков. — Не за веру? Чего я восстал в феврале 19-го? За обиду свою? Да я свою обиду пережил бы, невелика птица… Не мог я стерпеть, что коммунисты с нас фуражки казачьи срывают, ходят по куреням, иконы за порог выбрасывают, а несогласных — под пулемет! Казака в Боковской распяли на заборе: «Будешь как Исус Христос!» Встал я за обиженную веру и казачество — и что же? Помог моему делу Бог? — Харлампий остановил свой тяжелый взгляд на Михаиле. — А некоторым, кубыть, помогает. Ты скажи, Михайло Лександров, чего энто твой тесть такой богомольный стал?

Вопрос застал Михаила врасплох. Он развел руками:

— Так ведь верующий он… Давно.

— Вот энто правда, что давно! Он был верующим, и когда атаманил при старом режиме, и когда от всех мобилизаций бегал — от белой, красной, кудиновской, и когда в станисполкоме сидел и богател, как будто советская власть его не касается.

Правда, вышла и у него осечка, попал в исправдом, но быстро вышел, быстрее меня, и пошел в церкву пономарем как ни в чем не бывало! Где же он, богомольный, был в 19-м, когда безбожники святые церквы поруганию подвергали? Видел я его недавно: все такой же гладкий, справный, пузо ишо больше стало. Зараз у меня, Миня, вопрос: ежели Бог таким, у которых завсегда хата с краю, помогает, а мне нет, зачем мне верить в Него? Я в энтом вопросе большевиков понимаю!

— Я, Харлампий Васильевич, за тестя не ответчик…

— Знамо дело! У меня к тебе претензиев нет. Ты мне скажи, отчего Бог таких, как Петро Яковлич, любит?

Михаил отвел глаза.

— Ничего я не знаю про Бога… Я хоть и числюсь пролетарским писателем, а думаю, что Его лучше не касаться… — тихо сказал он. — История у меня была, когда я сидел в Чеке в Вешенской… — Он искоса кинул быстрый взгляд на Ермакова — не засмеет ли? — Видение, в общем… Привели в камеру батюшку — между прочим, Михаилом его звали, а он сказал, что меня скоро освободят. Проснулся я, а никакого батюшки нет. Не знаю, был ли он, или помстился мне, только меня и впрямь скоро освободили, дали условно год.

— Так его на рассвете в расход отвели, стал-быть, бедолагу! — предположил Ермаков.

— Спрашивал, был ли в камере батюшка, а мне караульный говорит: тебе, часом, таракан в голову не забежал?

— Ужас как люблю такие истории. С детства, — сказал красный от водки Харламов.

— Да-а, — думая о чем-то своем, протянул Ермаков. — Я видений, врать не буду, не видал никогда, но вот был у меня перед германской случай. Косили мы на делянке поутру. Чую вдруг, коса прошла по чему-то вязкому. Нагнулся — утенок лежит, перерезанный надвое. Остальные рассыпались с чулюканьем. Положил я на ладонь птенца, а он теплый ишо, на клюве пузырек кровицы. Так жалко мне вдруг его стало, хоть сроду был не из жалостливых! Стою, смотрю на него… Потом, уже во время гражданской, вспомнил энтот случай и подумал: так я ж судьбу свою увидел! Оттого и защемило сердце… Я, как утенок энтот, а луг — Россия… Вот так-то, братцы мои… Обманули образованные люди Россию… Все были на словах за мужика, а на самом деле всякий думал, как бы мужика в свою арбу запрячь. Вот кабы поднялись крестьяне вслед за нами в феврале 19-го, то заставили бы мы и товарищей, и господ считаться с мужиком. А так — ходили мы то за красными, то за белыми. Рубил я баклановским ударом и тех, и других, и скажу вам откровенно, как на духу, други мои, потому верю, что вы меня не продадите: не жалею, что рубил господ-товарищей, а жалею, что рубил обманутых ими мужиков, утят желторотых.

Над столом повисло молчание. Захмелевшие собутыльники думали невеселую думу. Михаил встряхнул головой.

— А какой он — баклановский удар? — спросил он. — Слышать-то я слышал, а видеть не приходилось.

— Какой удар? — выпрямился Харлампий, и глаза его сверкнули. — Федор, у тебя шашка есть?

— Да есть где-то батина.

— Неси.

Федор ушел в горницу, копался там, а потом вернулся с видавшей виды шашкой. Ермаков вытащил ее из почерневших ножен, укоризненно посмотрел на Харламова:

— Кто ж так оружию содержит? Сразу видно, не воевал ты. Шашка твоя ржавая, тупая. Ей ветку с палец не срубить, а у противника она от лба отскочит, как деревянная. Эх, разомлел я тут в тепле за горилкой, неохота в свой курень за шашкой тащиться, а то бы я показал, что есть баклановский удар. А впрочем… Яков Пятиков ведь твой сосед? — спросил он у Феди.

— Так.

— Счас, — показал товарищам черный палец Харлампий, поднялся и вышел за порог. Со двора донесся командный его голос:

— Яков!

— Слухаю! — тут же, как будто ждал, отозвался откуда-то Яков.

— Как ты есть мой бывший ординарец, то сходи по старой памяти в мой курень и скажи Анне, чтобы она мою шашку дала — серебряную, подарок товарища Буденного. Сам я уже махнул несколько стаканов и отяжелел малость. А потом дуй с шашкой сюда — здесь и тебя стакан поджидает.

— Это дело. Я мигом!

Вскоре Яков, высокий однорукий казак, вернулся с шашкой в богато изукрашенных ножнах, выпил, не поморщившись, протянутый стакан, занюхал корочкой хлеба.

— «Беззаветному бойцу за дело пролетарской революции комполка товарищу Ермакову Харлампию Васильевичу. Командарм-1 С. М. Буденный», — торжественно прочитал Харлампий выгравированную на ножнах надпись. Потом он попробовал пальцем лезвие шашки:

— Маленько подправить надо. Федор, тащи брусок.

Расчетливо цвикнув несколько раз точилом по лезвию, Ермаков кивнул на дверь:

— Пошли на баз.

— Василич, ты, часом, не на моем хряке баклановский удар испробовать собрался? — забеспокоился Федор.

— Да пора бы уж! Скоро Рожжество! Ты, Федь, не бойся: я не хряка, я тебя рубить буду, потому ты есть хозяин.

Ермаков надел шинель, пристегнул шашку и вышел на двор. Все последовали за ним. Пятиков крутил белобрысой головой: «Ну, счас будет!» На базу Харлампий огляделся. Возле сарая были сложены березовые бревнышки длиной около полутора аршин и толщиной вершков в пять. Ермаков взял одно, воткнул его в снег, отступил на шаг-два и выхватил шашку из ножен. Держа ее стоймя, тронул еще раз лезвие, примерился. Пригнувшись, слегка взмахнул шашкой. Затем еще раз пригнулся и со всего маху — шашка аж засвистела над головой — рубанул наискось. Половина бревнышка подпрыгнула и воткнулась в снег.

— Вот это есть баклановский удар, — скромно сказал Харлампий.

Михаил вдруг с отвратительной отчетливостью увидел перед собой обезглавленного в Плешакове терским есаулом комиссара, и его, как и тогда, затошнило, но на этот раз он быстро справился с собой.

Ермаков между тем взял еще одно бревнышко и показал свою лихость уже левой рукой.

— Ну, ты, Харлампий Василич, сила! — восхищенно сказал Яков. — Прям хучь зараз снова на-конь!

— Ну-к, что ж, если Родина кликнет… Ляхов-то я — чисто энти дрова рубил, помнишь, Яша?

— И что характерно, — подтвердил Яков, — апосля удара Харлампия Василича верховой, хучь и разрублен до седла, а падает не сразу. Энто об чем говорит? — с профессорской интонацией спросил он Федора и Михаила. — Энто говорит об том, что шашка рассекла его чисто, как нож масло, и нужен ему какой ни есть толчок, чтоб он, стал-быть, на половинки развалился.

Михаил крякнул про себя, слушая профессиональные откровения старых рубак, но одновременно поймал себя на мысли, что такого отвращения к Ермакову и Пятикову, как к терскому есаулу, он не испытывает — вероятно, потому, что они, воины безвозвратно ушедшего в прошлое времени, воспринимались им кем-то вроде героев «Тараса Бульбы» Гоголя.

Стемнело. Вдоволь напевшиеся песен Харламов и Пятиков спали, расплющив лица о стол, причем из раскрытых, как у рыбы, уст Якова уютно свисало колечко лука. Михаил и Харлампий сидели у чадящей лампы, едва не касаясь друг друга лбами. Водки у них уже не осталось, но были они почти трезвы. Враз отшибало хмель от рассказов Ермакова — беспощадных, ярких, четких, как воинский рапорт, но этой-то суровой краткостью и хватающих за сердце.

Наконец Харлампий замолчал, глядя невидящими глазами куда-то поверх головы Михаила, точно видел там растревоженные памятью образы былого. Потом очнулся, облапил своей ручищей бутыль, перевернул ее вверх дном и, убедившись, что она пуста, вытащил из-за мертвого локтя Харламова недопитый стакан, отлил половину Михаилу.

— Будем.

Потом, изогнув углом левую бровь, уставился на него:

— Ну что, пригодились тебе мои байки?

— Еще как! — искренне сказал Михаил. — Жаль только, не записывал ничего я. Имею просьбу к вам, Харлампий Васильевич. Не согласитесь ли вы и впредь рассказывать мне про свою жизнь? Не должно все это пропасть! Не зря говорят: что написано пером, не вырубишь топором.

— Давай. Слухать ты умеешь, приятно рассказывать. Прибегай, когда хошь. Только вот что я тебе скажу…

Ермаков помолчал, свертывая самокрутку, потом подправил фитиль, прикурил от лампы.

— Ты, верно, думаешь, что все у меня позади, остались одне воспоминания. Не-ет, Миня. И Тихий Дон ишо текеть, и казаки ишо землю топчут. Я, думашь, отчего в сельсовете и во взаимопомощи состою? Делать мне больше нечего? Я много воевал, а понял, однако: не войной жизнь двигается. Худо зараз казачеству, а руки опускать все равно не резон. Упали мы низко, да надо подыматься. Сначала на ракушках придется ползти, а потом, даст Бог, и на ноги встанем. Понял, станичник?

— Так а я о чем? Зачем, спрашивается, я книгу эту взялся писать?

— Энто хорошо, что понял. — Ермаков встал, оправил гимнастерку и, глядя на головы Харламова и Пятикова, гаркнул вдруг: — Сполох! На-конь!

Пятиков, толкнув грудью стол, вскочил, выпучив мутные глаза, зашарил единственной правой рукой по боку, ища по старой привычке то ли наган, то ли шашку, а «неслуживский» Харламов только поднял голову с отпечатавшимся на лице следом трехзубой вилки, на которой он лежал, и снова с глухим стуком уронил на стол.

— К боевым действиям не пригоден, — хладнокровно прокомментировал Харлампий.

В дверях показалось белое лицо кутающейся в платок жены Федора.

— Вы что, окаянные?! — зашипела она. — До белого змия уже допились? Ты чего орешь, Харлампий Василич? Здесь тебе что, воинские частя? Верка моя за перегородкой спит…

— Шолохова я у тебя оставляю или с собой беру? — снисходительно глядя на нее с высоты своего командирского роста, осведомился Ермаков.

— Иди уж, иди. Найдем, где положить.

— Пятиков! Рысью… марш-марш! «Слава Платову-герою: победитель был врагам!..» — запел Харлампий.

Яков пьяным голосом подхватил: «Победитель был врагам, слава казакам-донцам!», — Ермаков обнял его и, горланя, они вывалились за дверь куреня.

 

VI

В феврале 1926 года, на другой день после своего дня рождения, Маруся счастливо разрешилась от бремени девочкой — Светланой. Но недолго Михаилу довелось наслаждаться радостями отцовства. Кончились деньги, и нужно было возвращаться в столицу, где в издательстве «Новая Москва» он рассчитывал получить гонорар за второе, расширенное издание «Донских рассказов» — «Лазоревая степь», а в ГИЗе — за пятую «книжку-малышку» — «Красногвардейцы». Требовалось также пристроить в журналы несколько новых рассказов. Кроме того, привезенных с собой на Дон выпусков «Архива русской революции» с воспоминаниями белых генералов ему уже было недостаточно для работы над романом, требовались документы московских архивов и эмигрантская литература, которую мог достать через своих друзей Коля Тришин.

Остановился Михаил у Васи Кудашова, в его тесной комнатушке в Камергерском переулке, где он спал на раскинутом на полу нагольном полушубке. Вечерами Вася приглашал «на Шолохова» (которого он представлял так: «Вот талант, как гора среди поля!») своих друзей — Мишу Величко, Ваню Молчанова, Васю Ряховского, Петю Сажина, Колю Тришина. Щедрый на угощение, Кудашов разливал крепко заваренный чай, выдавал по бутерброду на брата, а после чаепития Михаил, изредка попыхивая трубкой, читал гостям прямо с рукописи, написанной на листах линованной бумаги его четким, «писарским» почерком, первые главы «Донщины». Гости не скупились на похвалы, просили читать еще.

Это, конечно, воодушевляло Михаила, да вот незадача — самому ему написанное нравилось все меньше. Причины он не знал, и это еще сильнее его раздражало. Он думал, что ему помогут понять ее чтения у Кудашова: и действительно, отдельные недостатки стали ясны: например, он писал для людей, мало-мальски знающих донское казачество, образ его жизни, а вот о тех, кто ничего не знает о нем, не подумал. Но в целом не мог ответить самому себе на вопрос: чего не хватает?

И лишь когда в своих догадках он вернулся к самому началу, к замыслу романа, то стал смутно понимать. Не хватало того, что ощущал он, слушая незамысловатые, но крепко берущие за душу рассказы Ермакова. Он писал военно-политический роман с донским колоритом, а того былинного, песенного, эпического настроя, с которым он приступил к нему, — не было. По неопытности своей Михаил спутал эпичность с обыкновенным историческим фоном. Да и с исторической точки зрения написанные главы хромали. Он исходил из того, что неудача корниловского выступления была в значительной мере обусловлена позицией казачества, а для большинства читателей, скорее всего, было важно, не кого именно вел Корнилов на Петроград — донцов, текинцев или одетых в серые шинели крестьян, а что в ходе событий произошло. Чтобы выделить роль казачества, следовало рельефней показать само казачество. В замысле он хотел развеять расхожие представления о нем, но пошел по наиболее легкому пути: противопоставил утверждениям о «реакционности» казачества картинки его революционных заслуг: отказ поддержать Корнилова, уход с постов вокруг Зимнего, участие в перевороте Подтелкова и Кривошлыкова на Дону…

Следуя по этому пути дальше, Михаил был бы вынужден, как игрок в «дурака», каждый антибольшевистский эпизод в современной донской истории покрывать большевистским, хотя хорошо знал, что козырей и тузов у него для этого было маловато. Да и не ставил он себе изначально такой цели! Разве общерусский эпос — это история красного казачества?

Эпохальный размах событиям он мог придать, лишь дав предысторию поведения казаков в августе 17-го. А как это сделать? Перенести действие на начало германской войны, в 1914 год? Такой ход представлялся логичным, но едва ли он решит все вопросы…

К семейному роману как таковому у него по-прежнему не лежала душа, а вот сплав семейного и эпического романа вполне бы мог заменить убивающие дух эпичности исторические экскурсы. Подобное решение даст ему возможность не рассказывать о том, почему казаки такие особенные, а неназойливо показывать по ходу действия. Герой, Абрам Ермаков, только выиграет от этого, приобретет больше простых человеческих черт. К тому же Михаила давно уже беспокоило, что в его романе, задуманном с таким размахом, нет, например, любовной линии, а роман без любви, как он понял, читая классиков, — не роман, хоть назови его эпическим.

Итак, мирные картины станичной жизни, нарушенные грубой поступью войны — самое подходящее начало для романа-эпоса. Так, кстати, начиналось «Слово о погибели Русской земли». Но следовало столь же четко определить, что будет сердцевиной «Донщины» — в какой-то степени это было даже важнее конца. Толстому в «Войне и мире» было легче — апогеем романа естественно являлся 1812 год. В романе о Доне роль 1812 года не могли выполнить ни германская война, ни революция, ни гражданская, ибо сами они являлись эпохами, на описание каждой из которых потребовался бы отдельный роман.

На этот раз и память Михаила, и уже проклюнувшееся писательское чутье, и недавние беседы с Ермаковым сразу ему подсказали: такой вехой являлся 1919 год. Ни в августе 14-го, ни в Октябре 17-го, ни даже в апреле 18-го, во время первого восстания против большевиков на Дону, а в 19-м, с февраля по май, рядовое казачество, как в стародавние времена, самостоятельно, без золотопогонных атаманов, без указки партийных и пришлых вождей выступило на арене русской истории. То, что эта попытка закончилась неудачно, было не так уж важно — Михаил знал уже, что эпос является не только историей побед, но и поражений.

6 апреля 1926 года он отправил Харлампию Ермакову из Москвы письмо:

«Уважаемый тов. Ермаков!

Мне необходимо получить от Вас некоторые дополнительные сведения относительно эпохи 1919 года.

Надеюсь, что вы не откажете мне в любезности сообщить эти сведения с приездом моим из Москвы. Полагаю быть у Вас в мае — июне с. г. Сведения эти касаются мелочей восстания В.-Донского. Сообщите мне письменно по адресу — Каргинская, в какое время удобнее будет приехать к Вам. Не намечается ли в этих м-цах у Вас длительной отлучки?

С прив. М. Шолохов».

* * *

Еще раньше, чем это письмо попало адресату, копия его лежала на столе у Ильи Ефимовича Резника, ставшего теперь начальником окружного отдела ДонГПУ.

Напротив Резника почтительно, на краешке стула, сидел вешенский уполномоченный Сперанский. Был он, в полном соответствии со знаменитой своей фамилией, дворянин и бывший царский офицер, даже увлекался мистикой и масонством, как и сподвижник Александра I. Резник буравил Сперанского глазами.

— Вы поняли, к чему привел ваш гнилой либерализм?

— Я Ермакова не освобождал, — пожал плечами Сперанский. На лице его промелькнуло злобное выражение: выдвиженцев революции из народных низов, или, попросту, хамов, как он их про себя называл, он ненавидел искренне и люто.

— А кто его освободил?

— Старший следователь Доноблсуда Стэклер, причем вопреки собственному обвинительному заключению, утверждавшему, что Ермаков во время Вешенского восстания руководил избиениями и расстрелами иногородних, рабочих и крестьян, сочувствующих советской власти.

— Что, за Ермакова кто-то вступился сверху, как в свое время за Миронова?

— В «деле» ничего такого нет. Однако, по слухам, был звонок в Доноблсуд Буденного, которому писали односельчане Ермакова.

Мохнатые брови Резника поднялись.

— А что связывает Ермакова и Буденного?

— Служба в 1-й Конной армии во время Польской войны и ликвидации Врангеля в Крыму. Именно Буденный назначил Ермакова после войны начальником кавалерийской школы в Майкопе. Документальных подтверждений версии о вмешательстве Буденного нет, но в «деле» имеется немало коллективных писем в защиту Ермакова, адресованных в ГПУ и Доноблсуд. Например, в одном — 90 подписей, в другом — 22. А вот положительный отзыв о нем Базковской ячейки РКСМ — 5 подписей.

Резник выругался.

— Помощники партии, а?

— Еще больше индивидуальных писем и показаний в пользу Ермакова, — продолжал Сперанский. — Не вызывает никаких сомнений, что сразу же после его ареста 21 апреля 1923 года была организована целая кампания, чтобы добиться его освобождения. Допрошенные следователями Максимовским и Стэклером свидетели Солдатов, Кондратьев, Панова, Лапченков, Крамсков, Большансков, Калинин, Климов подписывали затем коллективные письма. Это говорит о том, что они сообщали другим сторонникам Ермакова содержание бесед со следователями. В итоге 19 июля 1924 года он был отпущен из тюрьмы на поруки, а 29 мая прошлого года его «дело» было прекращено «за нецелесообразностью».

Черные глаза Резника метали молнии.

— Как вообще «дело» попало в Доноблсуд, а не, скажем, в военный трибунал? Ведь Ермаков — кадровый военный?

— «Дело» распорядился передать в народный суд Погорелое, — многозначительно сказал Сперанский.

— Та-ак, — зловеще молвил Резник. — Пресловутая донская солидарность! «Дело» Шолохова тоже он передал в нарсуд! Некоторых уроки истории ничему не учат. Говорили в свое время еще Трифонову, что его кумовство с Мироновым до добра не доведет! И что же — взялся за ум Миронов после того, как его помиловали? Та же картина с Ермаковым и Шолоховым. И тот и другой были в свое время в руках у чекистов, имелось достаточно оснований, чтобы подвергнуть их суду революционного трибунала и расстрелять, но оба оказались на свободе. И вот вам результат! — Резник потряс в воздухе письмом. — И заметьте, ранее не было никаких свидетельств, что они вообще знакомы, а после освобождения, воодушевленные безнаказанностью, они установили между собой связь. Теперь Шолохов, прокравшийся в Ассоциацию пролетарских писателей, интересуется «мелочами» Верхнедонского контрреволюционного восстания. Зачем интересуется, думаю, пояснять не нужно. Все это — плоды вредительской деятельности Погорелова. Мы тратим силы и средства, из года в год занимаясь одними и теми же людьми!

— Безобразие, — сочувственно поддакнул Сперанский.

Резник постучал пальцами по столу, подумал.

— Товарищ Сперанский! Я приказываю вам возобновить активные следственно-оперативные мероприятия по делу Ермакова. Потребуйте от информаторов сведений о теперешней контрреволюционной деятельности Ермакова, достаточных для его ареста. В ходе следствия — никакого либерализма в духе Стэклера. Собранные им показания и письма в защиту Ермакова в будущем принесут нам хороший урожай, но в новом «деле» мне нужны другие показания. Чтобы исключить воздействие антисоветских элементов на следствие, со свидетелей следует брать подписку о неразглашении содержания допросов. Лучше всего, если свидетели, как и Ермаков, будут арестованы. С добытыми материалами по Ермакову ознакомьте меня. За Шолоховым установите слежку. Все.

Сперанский встал, по старой привычке щелкнул каблуками.

— Слушаюсь, товарищ Резник. — И, помедлив, спросил, глядя в сторону: — Разрешите уточнить по поводу Шолохова: в его случае мы ограничиваемся слежкой или разрабатываем его полностью, как Ермакова?

Лицо Резника омрачилось.

— С Шолоховым посложнее. Этот молодой, да ранний. Он же из купцов, рубаху рвать на груди да шашкой размахивать, как Ермаков, не будет. Получив год условно, Шолохов бежал в Москву, а там, имея склонность к сочинительству, втерся в доверие к товарищам, работающим на литературном фронте. Вот, полюбуйтесь, — Резник протянул Сперанскому книжку «Михаил Шолохов. Донские рассказы». — Предисловие самого товарища Серафимовича, между прочим. Здесь, на Дону, его исключили из комсомола, а в Москве принимают в ВАПП! Схема, разработанная нами по Ермакову, для Шолохова не годится. Нужна другая. Будем думать.

Сперанский ушел, а Резник задумался. В последнее время, по его мнению, происходило что-то неладное с людьми, которых он привык считать своими. Было утрачено какое-то чувство солидарности между теми, кто составлял в период 1905–1917 годов широкий, но достаточно сплоченный круг. А теперь, когда круг сузился до пределов одной партии, отчего солидарность, казалось бы, должна была бы укрепиться, она, напротив, слабела на глазах. Сначала Троцкий, Зиновьев и Каменев устроили между собой непонятную свару, в результате которой Секретариат ЦК возглавил вдруг Сталин, известный своими антисемитскими высказываниями в годы работы в Закавказье, когда шла борьба с Бундом. Потом он, окрепнув, начал теснить в Политбюро своих благодетелей Зиновьева и Каменева, а те, как заведенные, точно не в силах остановиться, продолжали, изредка огрызаясь на Сталина, «дожимать» Троцкого. Зачем? Они прозрели лишь на скандальном прошлогоднем съезде партии и наконец сосредоточили огонь на Сталине, но Троцкий, от поддержки которого в тот момент многое зависело, сидел в президиуме, скрестив руки, и надменно поблескивал очками. В итоге Сталин после съезда лишь укрепил свои позиции. Теперь Троцкий, Зиновьев и Каменев создают объединенную, «новую» оппозицию, но время упущено, идет разгром ленинградской парторганизации, делегаты которой и голосовали главным образом на съезде против Сталина.

Впрочем, на Зиновьева и Каменева Резник никогда особенно не рассчитывал, а вот Троцкий, столь высоко взлетевший за годы гражданской, откровенно его разочаровывал. Резник, родившийся в бедной еврейской семье, часто ловил себя на мысли, что не понимает поведения своих соплеменников, вышедших из богатых семейств. Логика, что ли, у них другая? По нему, так ты либо ведешь фракционную борьбу, либо не ведешь ее, но в любом случае должен быть последователен, как Ленин. Троцкий же выступает со своими «платформами» словно по заказу Сталина, в период между съездами, когда наиболее удобно его громить. Отчего же он молчал на XIII съезде, когда по делегациям читали политическое завещание Ленина — в его, Троцкого, пользу? Зачем выступил в печати, утверждая, что разговоры о так называемом завещании Ленина не более чем происки врагов? Многие это тогда восприняли как знак, что он договорился со Сталиным. Но прошло совсем немного времени, и появилась новая крикливая антисталинская «платформа», обреченная, как и предыдущие, на провал, ибо она не поднимала никаких принципиальных вопросов, особенно вопроса о власти, который для Ленина был всегда самым главным. А кому охота голосовать за малопонятные, невразумительные «платформы»?

Если бы эта борьба, сам факт которой Резнику, старому члену партии, был неприятен, начиналась и заканчивалась наверху, он бы просто постарался не обращать на нее внимания, но сначала пошли эти идиотские дискуссии на предприятиях и в учебных заведениях, где он впервые услышал (и не от кого-нибудь, а от агитаторов ЦК!) гнусные намеки на еврейское происхождение оппозиционеров, а потом сталинская верхушка взялась втягивать чекистов, неизменно сохранявших нейтралитет во время прежних внутрипартийных дискуссий, в борьбу с троцкистами и «левой оппозицией».

И вот тогда то ли Троцкий наконец очнулся от любования самим собой, то ли его многочисленные тайные сторонники в ГПУ поняли, что невозможно обойтись без единой тактики, но Резник через своих высокопоставленных московских друзей Блюмкина и Паукера получил что-то похожее на директиву. Рекомендовалось, в частности, активнее разоблачать контрреволюционные заговоры в среде беспартийных крестьян, сельской интеллигенции, «тихоновского» духовенства. Это представлялось необходимым для того, чтобы, во-первых, фракционная борьба внутри ЦК отошла на второй план политической жизни страны, а во-вторых, чтобы наиболее эффективно воспрепятствовать возрождению великодержавного шовинизма через возможный союз сталинской верхушки с черносотенно настроенными массами. Если Политбюро навяжет ГПУ борьбу с троцкистами репрессивными мерами, от нее не надо уклоняться, чтобы не навлекать на себя подозрения, но арестовывать следует молодых, свежеиспеченных оппозиционеров. Это, пояснил хитроумный Блюмкин, позволит сохранить профессиональные кадры оппозиции и воспитать новые, как воспитывались они в царских застенках. Такая задача Резнику как старому революционеру была не очень по душе, а вот первая его устраивала и весьма подходила для «дела» Ермакова — Шолохова, которое он затевал.

 

VII

Анастасия Попова, закрываясь от солнца ладонью, смотрела, как приближается верхом Михаил, на его лихую, перенятую от служилых казаков посадку, чуть кривоватую, боком, с правой рукой, брошенной поперек седла. Она его заметила еще издали, возвращаясь из школы, где учительствовала уже третий год. Не доезжая метра до Насти, Михаил щегольски осадил коня, легко спрыгнул на землю. Серого, одноглазого строевого жеребца донской породы, он купил недорого на ярмарке в Каргинской у одного сальского казака.

— Ну, здравствуй! — сказал Михаил, глаза которого особенно живо блестели на запыленном лице (к тому времени они уже перешли с Настей на «ты»).

— Здравствуй, — тихо ответила Настя, кинув осторожные взгляды по сторонам.

Они пошли рядом — девушка своей легкой походкой чуть впереди, а Михаил за ней, ведя в поводу норовисто задирающего морду Серого. Здесь, на хуторе близ Ясеновки, Михаил снимал комнату для встреч с Настей — как когда-то его отец для встреч с Анастасией Даниловной.

— Как жена, дочка? — улыбаясь одними глазами, спрашивала Настя.

— Живы, слава Богу. Дочка растет. Недавно дал ей палец, она его — хвать всей горстью и держит так крепко, не отпускает! И улыбается во весь рот!

Настя едва заметно вздохнула. На лице ее мелькнуло что-то похожее на ревнивое выражение. У ворот куреня, где Михаил снимал комнату, Настя остановилась.

— Ты бы не приезжал вот так, среди бела дня, — нерешительно заметила она. — Людям здесь только дай повод посудачить, кто к помещичьей дочке приезжает.

— Если мы вот так и будем стоять у ворот, у них еще больше появится поводов, — улыбнулся Михаил.

Настя, еще раз коротко оглядевшись по сторонам, открыла ворота. Серый, почуяв жилье, а стало быть, корм, пошел веселей. Михаил привязал его, ослабил подпруги, насыпал из переметной сумы в торбу овса, повесил ее Серому на морду. Поить он его не стал, так как напоил уже вдоволь в ясеновском пруду. Вышла на крылечко хозяйка, подруга бабки Михаила.

— Здорово, тетка Анисья, — приветствовал ее Михаил. — Я тебе подарок привез.

Подарком был купленный в Москве платок диковинной расцветки (своеобразная плата за молчание) да книжка «Лазоревая степь».

— Спаси Христос, — благодарила старуха. Книгу она, не сильная в грамоте, сразу же засунула, на потеху Михаилу, за божницу, где, вероятно, было суждено лежать ей до самой ее смерти, а платок бережно положила на буфет и искоса поглядывала на него в ожидании, когда Михаил с Настей уйдут к себе в горницу, а она, как молодуха, будет крутиться в обнове перед вмазанным в печку зеркальцем.

Настю ждала обнова посолидней: короткое, до колен, платье без рукавов и талии — вроде того, что видел Михаил на Лиле Брик, и тонкие, почти прозрачные чулки из светлого шелка.

— Неужели теперь такое носят в Москве? — удивленно сказала Настя, разглядывая лежащее на кровати платье. — Чересчур смело… Так вот какое тебе платье виделось, когда ты писал мне года три назад: «Буду целовать края Вашей одежды»! — смеясь, воскликнула она.

Михаил покраснел. Не то чтобы он стыдился тогдашних своих чувств, но своим напоминанием о том давнишнем, написанном до женитьбы на Марусе письме Настя заставила его почувствовать громадную разницу в стиле, существовавшую между ним, еще только ступившим на писательскую стезю, и нынешним Михаилом Шолоховым, «автором книг».

— Совсем я отошла от моды, — грустно молвила Настя, распялив на пальцах платье и прикладывая его к груди. — Девочкой, до революции, даже живя здесь, я все знала о последних новинках. Кто бы мог подумать, что теперь о них сообщать мне будешь ты. Спасибо, Мишенька, — она, как жена, поцеловала его в щеку.

— А вот еще новинка, — Михаил протянул ей «Лазоревую степь». — Здесь несколько вещей, которые ты еще не читала. Между прочим, тираж — пять тысяч экземпляров.

Настя раскрыла смачно хрустнувшую книжку, прочитала на первой странице: «Анастасии, имя которой переводится с греческого как «Воскресшая». Помнишь ли ты одно утро в лазоревой степи? Прими и не суди строго. Твой Михаил».

— Помню ли я то утро… — Она обняла его. — Ах, Миша, почему ты так мало пишешь о любви? Надоела эта кровь, бедняки, кулаки…

— Пусть о любви сочиняют те, кто ее не имеет, — сказал Михаил, мягко привлекая Настю к себе…

Прошел час. Михаила охватила легкая дрема. Сонно звенели под потолком мухи. Ветерок трепал белую оконную занавеску. Косой луч, то и дело пробивавшийся в комнату, вдруг выхватывал из небытия жизнь миллионов пляшущих пылинок. Настя, опершись на голый блестящий локоть, приглаживала рыжеваторусые вихры Михаила.

— Признаюсь, я глупо сделала, что не вышла за тебя замуж тогда… лет пять назад. Мне показалось диким выходить за мальчика… хотя и кое в чем преуспевшего, — добавила она с лукавой усмешкой. — Я поступила, как было принято в нашем кругу, где выходят не за бедных юношей, а за преуспевающих мужчин. Но едва ли мне стоило слепо следовать обычаям своего круга, когда вся привычная жизнь перевернулась. В такие времена женщинам приходится рисковать, делая выбор. Я не поверила в тебя, а зря. Была бы сейчас женой писателя, которого восторженно хвалит сам Серафимович. Кстати, мне говорили, что он состоит с нами в дальнем родстве.

Михаил неопределенно хмыкнул.

— Вот я и повинилась перед тобой, — помолчав, продолжала Настя, плавным движением рук отбрасывая назад льняные волосы, от чего высоко поднялись ее белые груди с выпуклыми земляничными сосками. — Хотя нет… — она потупила глаза, — не во всем. Ты разбудил во мне чувственность и уехал. Как мне было жить? У меня были мужчины, когда ты жил в Москве. Но ведь и ты вскоре женился. Теперь, когда я тебе во всем призналась, ответь мне: если ты любил меня, то почему же ты не боролся за то, чтобы я стала твоей женой? Или для этого любовь твоя была недостаточно сильна?

Михаил пожал плечами.

— Не знаю, как вы себе это представляете — бороться. Выкрасть тебя, что ли, следовало, как абреки? Или ходить канючить под окнами: «Выходи за меня! Выходи за меня!»? Ты высмеяла меня тогда, а представляешь ли, что это такое для шестнадцатилетнего парня? Ты сказала, что я никто — и я поехал становиться кем-то…

— Но это не так! — Анастасия выпрямилась, глаза ее незнакомо сверкнули.

Михаил с некоторым удивлением смотрел на нее: никогда он не видел Настю, неизменно ровную, чуть насмешливую в общении, такой.

— Ты при этом оскорбительно быстро женился! И, как говорят, выгодно — на дочери станичного атамана.

Михаил нащупал на стуле папиросы, закурил. «Все женщины одинаковы, — подумал он. — Мне казалось: Настя особенная, не устраивает сцен, а вот поди ж ты…»

— «Говорят»… — усмехнулся он. — У нас на Дону бабы говорят, что луна скоро на землю упадет. Громославский такой же атаман, как твой батюшка — помещик. Теперь выгодно жениться не на дочках панов или атаманов, а на дочках партсекретарей. Маруся полюбила меня — и полюбила такого, каким я был, а не такого, каким бы я мог стать. Да ты и сама это, судя по твоим словам, понимаешь. Почему так быстро женился? Здесь, на Дону, молодому казаку можно долго не жениться, бегать по жалмеркам. А начинающему писателю не до гульбищ: он должен цепями себя приковать к столу, чтобы что-то получилось. Как же ему без жены?

— И только-то? Значит, женился ты по необходимости, а любишь меня?

Михаил покосился на нее. «Начинается!» Он ценил свои отношения с Настей за то, что раньше они никогда не задавали друг другу подобных вопросов.

— Нет, я люблю Марусю, — наконец сказал он. — Но тебя я полюбил раньше и… не смог забыть.

— Мне очень важно знать, — Настя накинула себе на плечи простыню и, придерживая ее на груди, села рядом, поджав под себя ноги. — Если бы пришлось выбирать между мной и женой, кого бы ты выбрал? — Она испытующе смотрела ему в глаза.

— Жену и ребенка я оставить не могу, — не раздумывая, бухнул Михаил.

— Спасибо за откровенность. — Она опустила длинные ресницы. — Все эти два года, что мы встречаемся украдкой, я находилась на унизительном положении твоей любовницы только потому, что знала за собой ту давнюю вину, когда опрометчиво отказала тебе. Если бы ты знал, как мучительно мне вспоминать те холодные слова, то, вероятно, твоя обида бы уменьшилась.

— Никакой обиды я на тебя не держу. Что, ты обязана была за меня выходить?

— Значит, я добилась своего, — с неуловимой горечью в голосе сказала она. — Ты простил меня, и мы ничего друг другу больше не должны. Но мы в неравном положении. У тебя есть семья, дом. У меня нет ничего. Ты должен знать, что сегодня последняя наша встреча. Я выхожу замуж.

Михаил крякнул, в сердцах загасил папиросу, так что искры полетели.

— Плохая примета была это платье! — воскликнул он. — Не в добрый час я его купил!

— Вот как?.. — холодно удивилась Настя. — Вы жалеете, что потратились на подарок? — вдруг перешла на «вы» она. — Так не извольте беспокоиться, оно ваше: мне, будучи чужой невестой, брать его от вас нельзя.

— Да при чем тут «потратился»? — досадливо махнул рукой Михаил. — Похожее платье я видел на этой злосчастной Лиле Брик, которая веревки вьет из поэта Маяковского! Она сама по себе дурная примета, из тех баб, про которых говорят: порчу наводит. Ну, вспомни: «Вошла ты, резкая, как «нате», муча перчатки замш, сказала: «Знаете, я выхожу замуж»». Так оно и вышло, будь она неладна! Хотел выщелкнуться перед тобой, что, дескать, моды знаю… Выщелкнулся…

Настя молчала. На глаза ее навернулись слезы.

— Что же мне делать? — наконец с грустью молвила она. — Мне тяжело, одиноко, и если бы ты сегодня протянул мне руку, сказал: «Она твоя», с этим замужеством было бы покончено навсегда… А так… Что же мне, всю жизнь встречаться с тобой тайком? Потом ты меня разлюбишь или вернешься совсем к жене, а я? Куда деваться мне? Разве я не достойна нормальной жизни, семьи?

— Да нет, ты все правильно решила, — нехотя сказал Михаил. — Только вот смириться с этим сразу трудно. Ты хоть его любишь?

— Люблю я одного тебя. — Настя прижала мокрое от слез лицо к плечу Михаила. — Не было у меня с другими мужчинами той лазоревой степи… Но что же любовь? Она, оказывается, сама по себе, а жизнь сама по себе.

— «А я другому отдана и буду век ему верна», — со злостью процитировал Михаил. — Кто он, кстати, такой? — с некоторым запозданием спросил он.

Настя вытерла слезы краем простыни, улыбнулась.

— Да как и в «Онегине» — офицер, точнее, красный командир. Он уже немолод, но выглядит еще неплохо.

— Красный команди-ир? — Лицо Михаила вытянулось. — Это что же, из старых офицеров командир или, может быть, из новых, коммунист?

— Из новых, коммунист, — кивнула Настя.

Михаил вскочил и, не обращая внимания, что был в чем мать родила, забегал по горнице.

— Коммунист? Это теперь мода у них такая — жениться на дворянках? Как же так? Ты — и коммунист?..

— Что же тут странного? Именно такой человек и сможет обеспечить достойную жизнь мне и моим детям. Бабушка учила меня, что главное в жизни женщины — благополучие ее семьи, и наказывала воспитывать моих детей в этом же духе. «Дворянам не следует плодить нищих», — говорила она. Насколько я знаю, других дворянских девушек учили тому же. В прежние времена я бы, конечно, вышла за настоящего офицера, дворянина, а теперь… Теперь, очевидно, дворяне — это коммунисты с положением.

— Так-так. — Михаил наконец сел на стул, сложив руки на коленях. — И ты полагаешь, что твой партийный командир воспитывался на тех же самых началах, что и ты? Дом, семья, дети? У них жена — товарищ, попутчица. Или — непопутчица, как говорит муж Лили Брик. Они знаешь, сколько раз бывают женаты? И никто их за это не упрекает — теперь разрешено жениться сколько влезет. Почему ты решила, что такой не оставит тебя у разбитого корыта? Почему ты упрямо не хочешь выйти за какого-нибудь хорошего парня, своего сверстника? Твоя бабушка с ее наукой — она сделала счастливым твоего отца?.. — Он запнулся, сообразив, что коснулся темы, запретной в их отношениях. Потерев лоб, чтобы скрыть смущение, он продолжал: — Теперь тебе тяжело, а в замужестве ты можешь оказаться просто несчастна! Ну, представь: ты просыпаешься, молодая, свежая, красивая, а рядом сопит стареющий человек — с дурным запахом изо рта, морщинами, мешочками, животиком…

По лицу Насти пробежала судорога. Она поджала губы, взгляд ее стал твердым.

— Вы это оставьте для своих будущих сочинений, — тихо, но внятно сказала она. — К чему вы это говорите? Если бы вы хотели меня пожалеть, то, я думаю, нашли бы способ получше. Если же вы его не нашли, то не нужно причинять мне боль. А теперь, пожалуйста, отвернитесь, я хочу одеться.

Больше они друг другу ничего не сказали. Настя торопливо, путаясь в крючках, оделась, всеми силами сдерживая подступающие рыдания, и, оставив даже не примеренное платье на спинке стула, а книжку на столе, широким, рвущим юбку шагом пошла к двери. Михаил схватил ее за руку, развернул к себе и крепко обнял. Она, с исказившимся от горя лицом, вырвалась, с неожиданной силой оттолкнув его ладонями, и уже бегом бросилась из хаты.

Михаил посидел, пригорюнившись, у окна, покурил, потом оделся, вышел, расплатился с хозяйкой, отвязал Серого и, гикнув, поскакал наметом.

Вскоре хутор, где пришла к нему первая любовь, остался позади. В низинах скрипуче кричали коростели. Михаил перешел на рысь, жадно, всей грудью вдыхал влажные, отчего-то всегда тревожные запахи отходящей ко сну степи. Он думал о том, насколько разная судьба выпала двум Анастасиям — его матери и Насте. Мать, как и всякая простая русская женщина, не выбирала себе пути, а шла тем, которым вело ее сердце, а Настя, ненадолго дав волю своим чувствам, вернулась, верная голосу крови, на наезженную, твердую, с глубокими колеями дорогу, проложенную до нее многими поколениями рода Поповых. Так удивительно и вместе с тем закономерно заканчивалась давняя история, начатая в Ясеновке еще до его рождения романом барина и крестьянки. Судьба Насти была зеркальным отражением судьбы Анастасии Даниловны — перевернутым, как две дамы на игральной карте. Карте, что выпала в жизни ему.

Подумав это, он вдруг забыл об острой занозе, что оставила в его душе Настя. Была у него в жизни еще одна страсть, еще одна любовь… Мысли Михаила перенеслись к ждущему его на колченогом письменном столе роману. История любви героя давалась ему трудно, он плохо представлял, как вести ее через всю книгу. Теперь же, увидев жизнь дорогих ему женщин в образе двух одинаковых, но глядящих в разные стороны дам, он вдруг с необыкновенной ясностью понял: это то, что ему нужно! Две женщины на одной карте: то одна, то другая оказывается вверху, но карта эта жестоко бита судьбой…

* * *

Вскоре после расставания с Настей Михаил перевез семью в Вешенскую. Он снял две комнаты в просторном, белом, уютном, с крылечком курене вдовы Солдатовой, родственницы приемного отца Харлампия Ермакова Архипа Солдатова. Теперь ему ближе стало ездить к Ермакову в Базки. Останавливался, как всегда, у Федора, зная, что дочка Ермакова Пелагея, не любящая молодую мачеху, здесь обычно играет или учит уроки с харламовской Веркой, весело говорил ей: «А ну, чернявая, смотайся на одной ноге за отцом!» Тоненькая, смуглая в отца и красивая в мать, Прасковью Ильиничну, Поля послушно бежала на другой конец хутора. Приходил Харлампий, садились за стол у раскрытого в сторону Дона окна, выпивали по стопке, потом Федор шел по делам, а Михаил с Харлампием порой засиживались до самой зари…

Однажды под окном раздался какой-то шорох, а потом сухой треск — словно на сучок кто-то наступил. Ермаков вскинулся, ухватился за край подоконника, как за луку седла, легко перекинул свое сухое жилистое тело наружу, в сад. Там кто-то ойкнул, тяжело, по-медвежьи шарахнулся в кусты, затопотал. Харлампий пронзительно свистнул, так что у Михаила даже уши заложило. Хрястнул плетень соседского база. Михаил высунулся в окно с лампой. Она осветила присевшего, руки в колени, Ермакова, хищно вглядывающегося в темноту. У Пятикова залилась яростным лаем собака, за ней другая, третья — и так до самой околицы, как и заведено в деревне.

— Эх, неохота морду об ветки обдирать, а то бы догнал в два счета, накостылял, — с сожалением сказал Ермаков.

— Да это ребята, небось, малину рвали.

— Робяты? Ты слышал, как он ломился, чисто кабан? Не-эт, энто не робяты, энто здоровенный казачина. Только чего он здесь ховался — вопрос. Да я вроде даже узнал его, хучь и темно. Глаз у меня, Миня, вострый: сдается мне, что энто Андрюшка Александров, ревкомец бывший. В 18-м годе за белых на Калачевском фронте воевал, а в 19-м перекинулся, с обысками ходил. Мы его, поганку, простили, только жопу маленько плетюганами изукрасили. А он, как Кудинов объявил мобилизацию, убег. И был бы он ишо идейный, как, к примеру, Миронов или Бакулин, — так нет! Есть среди казаков дюже завистные люди. И не богатству завидуют — какой я, скажем, богач, ежели меня батя по маломочности прокормить не мог? — а казацкой лихости, цацкам железным. Мы с ним, мол, из одного хутора, вместе без штанов бегали, а почему он офицер, полный бант крестов имеет, а я — шиш? Почему он и у белых начальник, и у красных начальник, а я завсегда — рядовой? Через эту зависть, между прочим, и кубанского главкома Сорокина извели, и Миронова. — Харлампий помолчал. — Завтрешний день надо бы посмотреть на его рожу: коли в ссадинах, стал-быть, он туточки обретался.

— А чего ему было здесь надо?

— Чего? — синеватые белки Ермакова насмешливо блеснули в свете лампы. — А послухать, об чем мы зараз гутарим. Ты за собой в последнее время пригляда не замечал?

— Да нет вроде, — пожал плечами Михаил.

— А я замечаю давно, с тех самых пор, как пришел из Красной армии. А с нонешней весны стали чуть ли не по пятам ходить. В сельсовете появился новый статистик, ни хрена не делает, а с меня глаз не спущает. Вот и думаю я: отчего бы энто? Не оттого ли, что мы с тобой гутарим?

— Харлампий Васильевич, да ведь «дело» ваше прекратили?

— Как прекратили, так и снова зачнут. Што им, долго? Я ведь, по их мнению, белый офицер. Я один на Верхнем Дону остался из тех, кто командовал восстанием. Знаю я, и впрямь, о тех временах немало — вот и тебе рассказываю. А ты ведь могешь и написать.

— Что ж такого?

— А то, что не хотелось бы большевикам, чтобы вобче вспоминали об энтом восстании. Открылось тогда народу многое… А ты возьмешь и ненароком напомнишь, даже если напишешь, как в своих «Донских рассказах», с одной стороны.

Только теперь Михаил понял, как Ермаков, если находится под наблюдением, рискует, делясь с ним воспоминаниями.

— Харлампий Васильевич… Если вы думаете, что они следят за вами из-за этого… Может, нам встречаться тайком?

— Шалишь! — по-волчьи оскалил зубы Ермаков, обращаясь, очевидно, не к Михаилу. — Я ить не баба, чтобы встречаться тайком! И не мышь подвальная! Я коренной казак, фронтовик, дивизией командовал, начальником кавшколы был — все енеральские должностя, чтоб ты знал! Меня убить можно, а запугать — ни-ни! Я ишо на первом допросе в Чеке сказал: «Пущай мне зачтут службу в Красной армии и ранения, какие там получил, согласен отсидеть за восстание, но уж ежели расстрел за это получать — извиняйте! Дюже густо будет!» Они тогда, помню, удивлялись: сидит у нас и командует, расстреливать его или не расстреливать. Но ить не расстреляли! А кабы я в ногах у них валялся? Шлепнули бы, как пить дать. Ты, Михайло, пойми: мне нельзя по углам хорониться, на меня народ смотрит. Слабые завсегда за сильными тянутся. А ежели сильных не станет? За кем народу тянуться?

Харлампий смотрел на Михаила, как-то странно улыбаясь в усы. Потом он с шумом втянул носом воздух, огляделся. Была теплая, безветренная ночь. Пахло липой, смородинным листом и тем сложным, неповторимым запахом, что выделяют листья и травы, обильно увлажненные росой. Воздух был так чист, что Михаил вдруг почувствовал, как провоняла его гимнастерка табаком, что обычно не ощущают сами курильщики.

— Хорошо, а? — сказал Харлампий. — Ажник голова закружилась. Не могу я жить без Дона! Как пришла мне пора Красную армию оставить, добрые люди в Майкопе меня предупредили: Харлампий, не вертайся зараз домой, ты там как бревно в глазу чекистам будешь, а езжай туда, где никто про тебя ничего не знает — хучь к абхазам, хучь к осетинам, — ты, дескать, здорово на них похож. И ведь дело говорили! Только обрыдло мне, Миня, по чужим краям мотаться! Кубань, где служил я остатнее время, тоже казачья земля, а все равно не то… Черноморские казаки, оне вроде хохлов, да черкесы там еще живут — адыги, по-местному. Хорошая земля, да другая… Горы в снегу, а ночи летом душные, влажные, как в бане. Кузнецы здоровенные стрекочуть — цикады, по-местному, ажник в голове свербит. У моря, станичник, пальмы растут. Тропики, в обчем. Я там по Дону, по степям и лесам нашим сильно наскучил. Думал: ладно, коли суждено умереть, так умру на Дону.

Они помолчали. Мотыльки, привлеченные светом лампы, что держал в руке Михаил, шибко летали вокруг нее, ударяясь с разгону то в стекло, то в лоб Харлампию или Михаилу. Внизу, в камышах, неумолчно кричала дивизия лягушек, но и они не могли заглушить трелей соловья, который вовсю старался где-то рядом, в ветвях — щелкал отчетливо, упоительно, самозабвенно, явно, стервец, красуясь собой.

После новых встреч с Харлампием Михаил решил работу над «Донщиной» прекратить — точнее, отложить уже написанные главы о корниловщине и о Подтелкове с Кривошлыковым до тех пор, пока действие в новом задуманном им романе не подойдет к 17–18-му годам. Начать же он его решил за 2–3 года до германской войны. Правда, мысль описать довоенную жизнь семьи Ермаковых он оставил. Для его замысла нужна была типичная казацкая семья, с вековым нерушимым укладом, а детство Харлампия больше смахивало на детство в бедной мужицкой семье в России. Он и сам как-то обмолвился, что отец не мог его прокормить по маломочности. На деле это означало, как узнал Михаил от вдовы Солдатовой, что отец Харлампия Василий Ермаков, у которого было много детей, отдал младшего сына, трехлетнего Харлашу, на воспитание своему бездетному родственнику Архипу Солдатову.

Как образец казачьего быта Михаилу больше подходила семья Дроздовых, у которых Шолоховы снимали полкуреня в Плешакове. Алексей Дроздов, младший в семье, был примерно одного возраста с Харлампием Ермаковым, а старший, Павел — ровесник Емельяна, старшего брата Харлампия. Путь братьев Дроздовых до 19-го года был похож на путь братьев Ермаковых, а Алексей напоминал Харлампия и внешне, и по характеру. Кроме того, жизнь Дроздовых Михаил знал куда лучше, чем жизнь Ермаковых и Солдатовых. Но такую впечатляющую деталь, как любовь к турчанке деда Ермакова и, соответственно, прозвище семьи — Турки, — он решил сохранить.

Так Харлампий Ермаков перестал быть единственным прототипом Абрама Ермакова. Поразмыслив, Михаил отказался и от намерения дать главному герою эту фамилию. Отчасти на него повлиял ночной разговор с Харлампием, когда он понял, чем такое отождествление может тому угрожать, отчасти — сам Михаил уже не считал возможным заимствовать столь знаменитую на Верхнем Дону фамилию, если жизнь ее настоящего обладателя уже не совпадала с жизнью героя.

Перебрав не один десяток фамилий, Михаил наконец остановился на одной, похожей на его собственную и имеющей на Дону мятежную славу, хотя и не такую громкую, как у Ермакова, — Мелехов. Был в 21-м году на Верхнем Дону такой атаман Федор Мелихов, восставший против большевиков.

15 ноября 1926 года Михаил вывел вверху большого листа бумаги:

ТИХИЙ ДОН

Роман

Часть первая

I

и написал первые, черновые строки романа:

«Мелеховский двор на самом краю станицы. Воротца со скотиньего база ведут к Дону. Крутой восьмисаженный спуск, и вот вода: над берегом бледно-голубые, крашенные прозеленью глыбы мела, затейливо точеная галька, ракушки и перекипающее под ветром вороненой рябью стремя Дона. Это к северу, а на восток за гумном, обнесенным красноталовыми плетнями, Гетманский шлях лежит через станицу, над шляхом пахучая полынная проседь, истоптанный конскими копытами живущой придорожник, часовенка на развилке и задернутая тягучим маревом степь.

В последнюю турецкую кампанию вернулся в станицу тогда еще молодой казак Мелехов Прокофий. Из Туретчины привел он с собой жену, маленькую, закутанную в шаль женщину…»

 

VIII

20 января 1927 года, на другой день после Крещения, Харлампий Ермаков был снова арестован. Первые несколько дней его содержали в изоляторе ДонГПУ, в Вешенской. Однажды его вызвал на допрос чекист, сильно смахивающий на полковника Корниловского полка, которого Харлампий зарубил в Северной Таврии — с подбритыми «по-англицки» усиками, торчащими из ноздрей, словно две сопли.

— Что вы можете сказать по поводу создаваемой вами контрреволюционной организации? — спросил он, бегая глазами.

— Чего? — Ермаков даже привстал с табурета. — Создаваемой нами чего?

— Сядьте! — ровно, не повышая голоса, приказал чекист. — Расскажите о той антисоветской сети, что вы плетете в Вешенской волости.

— Да вы что? Я член Базковского исполкома! Я председатель ККОВа!

— Вы ведете в этих организациях подрывную работу? — монотонно гнул свое следователь.

Харлампий открыл было рот, но потом снова закрыл, передумав говорить. Он молчал, внимательно изучая прищуренными глазами чекиста. «Издевается, что ли?»

— Молчите? С какой целью вы установили связь с антисоветским писателем Шолоховым?

— Товарищ, ты, часом, умом не тронулся ли? Он же член этого, как его… пролетарского культа! Я его знаю с детства и батьку его знал. Чего нам устанавливать, когда все давно установленное?

— Я вам не товарищ! С какого года вы наладили преступное сообщество с врагами трудового народа Шолоховыми?

— Опять двадцать пять! Какое сообчество? Вы меня за что взяли? Снова за восстание? Так при чем же здесь Шолохов? Он тогда ишо в лапту играл.

Чекист тонко улыбнулся.

— Теперь он, очевидно, играет в другие игры. По поступившим агентурным донесениям, в последнее время вы неоднократно встречались в конспиративных условиях, на чужой квартире, с Шолоховым М. А. При обыске у вас изъято письмо Шолохова, в котором тот сообщает, какие сведения хотел бы от вас получить. — «Сопливый» полистал «дело», прочитал вслух: — «Сведения эти касаются мелочей восстания В.-Донского». Теперь вам ясно, что дальнейшее запирательство не имеет смысла?

— А я, мил-человек, и не запираюсь! Михаил книгу пишет и выспрашивает меня про разные войны — а я их, будь они неладны, много видел. Ну и про восстание тоже… Что ж в этом такого?

Чекист поиграл негустыми бровями.

— Сообщили ли вы Шолохову требуемые сведения о Верхнедонском восстании? — вкрадчиво спросил он.

— Ну, сообчил.

Следователь довольно осклабился:

— А между тем на следствии во время первого ареста вы утверждали, что ваше участие в восстании носило случайный, вынужденный характер. Теперь же оказывается, что вы имеете сведения о нем вплоть до мелочей.

«Под монастырь подводит, — сообразил Харлампий. — Ушлый».

— Шолохову я говорил то же самое, об чем сообчил раньше на следствии, — сказал он.

— Ой ли? — прищурился чекист. — Ведь это же легко проверить, гражданин Ермаков. Шолохов-то записывал за вами.

Харлампий понял, что зацепился за него «сопливый» серьезно. Михаилу он, и впрямь, рассказывал о восстании не только то, что сообщил года три назад чекистам. Однако Михаил записывал его рассказы не всегда, и неизвестно еще, чем они на самом деле обладают. То, что в ГПУ и милиции любят «брать на пушку», Ермаков узнал еще во время предыдущего ареста.

— Проверяй, — как можно равнодушней сказал он.

Чекист смотрел на него все с той же усмешечкой.

— Полагаю, вы понимаете, что своим новым арестом вы во многом обязаны Шолохову? Мы его допросили, и вы знаете — он во многом винит вас. Вы, мол, хотели его вовлечь в контрреволюционную организацию, имеющую своим центром село Базки. Это, вы знаете, если приплюсовать сюда Верхнедонское восстание — верный расстрел. А какова была на самом деле роль Шолохова? Может быть, это он, приехав из Москвы, имел задание втянуть вас в какую-нибудь организацию, возникшую среди столичной интеллигенции? Они, знаете ли, сами слабоваты в поджилках и нуждаются в людях действия вроде вас. Используют, а потом выбросят. От них, этих оторванных от трудового народа умников, все беды, не так ли? — Чекист подмигнул Ермакову. Видимо, он был хорошо осведомлен о его воззрениях на интеллигенцию. — Пока мы знаем о базковской контрреволюционной организации только со слов Шолохова. Теперь бы хотелось послушать вас. Расскажите нам о том, что утаил Шолохов. Это могло бы существенно облегчить вашу участь.

— Что ж, давайте послухаем, чего он там гутарит, — спокойно предложил Ермаков. — Устройте нам эту, как ее… очковую ставку.

«Сопливый» метнул на него злобный взгляд.

— Обязательно устроим, когда это понадобится, — елейно молвил он. — Но очная ставка — это, знаете ли, когда вас обличают. Выйдет уже не добровольное признание, которое учитывается судебными органами, а вынужденное.

— Пущай, — махнул рукой Ермаков. — Там ишо неизвестно, кто кого обличать будет: он меня али я его.

«Жидковат ты, парень, супротив меня, жидковат!» — думал он, насмешливо глядя на чекиста.

Закончив допрос, никакого протокола тот Ермакову подписывать не дал (хотя время от времени записывал что-то), из чего опытный сиделец Харлампий извлек, что «сопливый» ему, по выражению ростовских уголовников, «лепил горбатого».

Через несколько дней Харлампия перевели в Миллеровский исправдом. Там был новый следователь, косолапый полный человек с заплывшими глазками. Он тоже поначалу требовал дать «сведения» на Михаила, но, убедившись, что Харлампий этого делать не будет, жестко и неуклонно повел дело к обвинению его в организации Вешенского восстания. Действовал он умело: шаг за шагом доказывал эпизоды, которые на первом следствии Харлампий либо обошел молчанием, либо попытался смягчить, — как, например, гибель от его руки в бою под Климовкой 18 матросов карательного батальона Балтфлота или службу в Донской армии Краснова в 18-м году. Следователя не интересовало, по каким причинам Харлампий оказывался то у красных, то у белых, он видел свою задачу в другом.

— На первом следствии вы утаили ряд важных обстоятельств, — утверждал он. — Что вы делали в январе — феврале 19-го года, когда советская власть простила вас за участие в белом движении?

— Был заведующим артиллерийским складом 15-й Инзенской дивизии…

— Та-ак. А какую должность вы занимали в марте этого же года, после второго антисоветского восстания на Дону?

— Первое время я должностей никаких не занимал, а посылался начальником боевого участка правой стороны Дона есаулом Алферовым в разведку по хуторам. Потом все восставшие разбежались, в том числе и я пришел домой. По прибытии, где-то 5 марта, старики-казаки выбрали меня командиром сотни, на чем и настояли… Я пытался отказываться…

— Это неважно, — выставил большую пухлую ладонь чекист. — Дальше.

— Дальше… Когда Алферов выбыл в распоряжение командующего Кудинова Павла Назаровича, я остался его заместителем и принял командование отрядом. Алферов больше не возвращался, а я получил предписание от Кудинова, что назначен командующим отрядом Каргинского района.

— Уточните: отрядом или дивизией?

— Отряд был большой, назвали потом дивизией… Хотя какая энто дивизия по сравнению…

— Это неважно. Будем исходить из того, как назвали. Назвали бы полком, я бы записал — полком. Кстати, а в чьи руки попали снаряды из артсклада, который доверила вам советская власть?

— Кубыть, в руки повстанцев…

— А не вы ли их захватывали со своим отрядом?

— Мною был получен приказ занять Каргинскую. Я и занял. А снаряды — энто уже между делом. По-моему, инзенцы не успели их вывезти.

— Они не успели, потому что были вами уничтожены.

— Да убегли они, потому и не успели! А пленных я не трогал.

— Это мы выясним. В каком чине вы были, когда Белая армия соединилась с повстанцами?

— С германской я был хорунжий. А у повстанцев чинов не было, как в Красной армии.

— А какой чин вы получили у белых, когда повстанческие силы перешли в подчинение генералу Сидорину?

— Сотника, потом есаула.

— Так и запишем…

— Вы запишите ишо, что я полком у Буденного командовал! А то у вас дюже складно получается: сотник, есаул…

— Я записываю то, что имеет отношение к делу. Кстати, поступая на службу в Красную армию, сказали ли вы, что были одним из руководителей Вешенского контрреволюционного восстания?

— Как я мог им руководить, ежели оно начиналось без меня? Я был мобилизован повстанцами как воинский командир…

— Вы уклоняетесь от ответа. Что вы сказали по этому поводу в Особом отделе 14-й кавдивизии?

— То и сказал. Командовал, мол, отрядом у повстанцев.

— Так и запишем. Представился не бывшим командиром дивизии, а командиром отряда, — скрипел пером чекист.

Точно так же, комочек к комочку, лепил он обвинение о создании Харлампием в Базках контрреволюционной организации.

Работая в исполкоме и крестьянском обществе взаимопомощи, Ермаков демонстративно не обращал внимания на то, кто из казаков, пришедших к нему за помощью, «лишенец», а кто нет. Когда проходили выборы в волостной и хуторской Советы, Харлампий призывал выбирать не крикунов-бездельников, а многое повидавших фронтовиков, среди которых было немало таких, как он, послуживших и белым, и красным. Следователю об этих фактах кто-то услужливо донес. Он в дотошной своей манере спрашивал:

— Вы пытались провести в Совет Крамскова Каллистрата?

— Было дело. Так на то ж они и Советы, чтобы…

— Вернемся к Крамскову. Вы знали, что он лишен избирательных прав?

— Нет, — врал Харлампий.

— Незнание законов не освобождает от ответственности. — И следователь вновь скрипел пером.

Потом он давал Ермакову читать протоколы и требовал, чтобы он расписался на каждом листе внизу. Записывал чекист вроде бы со слов Харлампия, но по своему принципу — только то, что «важно». Свидетелей, давших несколько лет назад показания в пользу Ермакова или подписавших письма в его защиту, он не вызывал, ограничиваясь теми, кто хоть чем-то мог быть полезен обвинению.

После нескольких таких допросов Харлампий со всей ясностью понял, что он не выйдет из исправдома живым. Да и надоело ему, заматеревшему в боях солдату, выкручиваться, хитрить, оправдываться… Ночами он без сна лежал на нарах, вглядываясь в темноту. Смерти он не боялся, она ходила за ним по пятам с 14-го года, но душа его противилась гибели в затхлом сыром подвале, от пули в затылок… Мысль об этом была подобна прикосновению чего-то холодного и липкого. Но сильнее мысли о смерти его мучила мысль о том, почему путь, которым он шел всю жизнь, оказался гибельным. Разве он крал, обманывал, подличал? Душегубствовал, было дело… Но не больше других, и только на войне. Мечась из одного лагеря в другой, он нигде не искал себе выгоды — напротив, больше терял, ища справедливости. Но несправедливости в мире было больше, чем справедливости, оттого, наверное, и путь Харлампия выходил кривым, извилистым. Другие шли всегда прямыми путями: с красными, так с красными, с белыми, так с белыми, им с самого начала было все ясно, а ему до сих пор не ясно. Он таким даже иногда завидовал, правда, чуть-чуть, ибо понимал, что у него бы так все равно не вышло. А если даже получалось, то всегда находилась сила, сталкивающая его с прямой дороги. Все чаще вспоминал он историю, рассказанную молодому Шолохову: об утенке, которого он невзначай зарезал косой. Что было толку ему, желторотому, выбирать путь в густой нескошенной траве? Все равно ждала его неминучая судьба в виде остро отточенной литовки в руках здоровенного, головой до небес, мужика. Не зря, видать, гутарят, что смерть с косой ходит… Косит она всех без разбору — и правых, и виноватых… Стояли за простой народ и Стенька Разин, и Емельян Пугачев, а погибли оба лютой смертью. Где же был в это время народ? Народ с тем, у кого сила. Была у него сила, шел за ним народ.

А зараз… Как же это так получается: он большую часть жизни жил для других, а всегда оставался одинок? А одинокому в этом мире нипочем не выжить, ходи хоть прямыми, хоть кривыми путями. Другие надеются на Бога, а что толку? Разве Он, Бог, спасет от одиночества? Ведь не придет же сюда, не присядет на краешек нар… Хотя… Харлампий вспомнил рассказ Михаила Шолохова, как в Вешенском изоляторе тому либо привиделся, либо и впрямь вместе с ним сидел священник, которого тоже звали Михаил и который напророчил ему, что его скоро выпустят. Доводилось ему и от других слышать о всяких похожих чудесах… Может, это он один такой — ни Богу свечка, ни черту кочерга?

Но вместе с тем было у него какое-то непонятное ощущение, что он перед арестом сделал некое важное дело, отдал последние распоряжения, хотя никаких распоряжений он не отдавал: взяли его ночью прямо из постели, на глазах жены и детей… Нет, нет, что-то было, точно скинул с себя тяжкий груз… А, вот что: так он себя чувствовал, открывая душу молодому Шолохову. Почему-то ему казалось, что чем больше он поведает про свою жизнь этому белобрысому хлопцу с улыбчивым, точно светящимся изнутри лицом, тем больше в ней, задним числом, появится смысла.

Что-то было в Мишке основательное, внушающее доверие — может быть, то, что он, совсем еще зеленый, сумел, несмотря на батьку-«лишенца», пробиться в писатели, стал известен в самой Москве. Подкупало в нем и то, что он, как выяснилось из первого же разговора, знал, о чем у Харлампия спрашивать. Хотя, может быть, ГПУ и подсказало ему эти вопросы? Да нет, если бы рыхлый следователь знал все, что он рассказывал Михаилу, дело у него давно бы уже сладилось.

Безусловно, Харлампию льстило, что именно ему молодой писатель оказал такое внимание (он и писателей-то живых раньше не видел), но все же не это было для него самым важным в их встречах с Михаилом. Тогда он не понимал, что именно, а теперь, поневоле думая о смерти, стал догадываться. В смерти, помимо того, что жизнь его будет насильственно оборвана, его страшило исчезновение из памяти людей — как будто он и не жил, не любил, не рожал детей, не пахал землю, не страдал, не водил полки в атаку в кровавых битвах гражданской… Пройдет десяток-другой годов после его смерти — и кто вспомнит о нем на Дону? Неужели его жизнь была звук пустой? Одинокая жизнь, одинокая погибель…

Этот парень, Шолохов, был в чем-то сродни ему — с печатью одиночества на совсем еще юном лице, с какой-то тайной мыслью в улыбчивых глазах, с твердой волей, угадывающейся в выражении бровей. Было у него и то, чего ему, Харлампию, никогда в жизни не хватало — осторожность, неторопливость, терпение.

И вот ему, в сущности, теперь он доверил свою жизнь — точнее, все, что от нее осталось. Харлампий не мог знать, что Михаил сделает со всем этим, но почему-то верил, что судьба свела их не случайно. Приемный отец рассказывал ему, что ни одно дерево в лесу не умирает зря, само по себе, как одинокий человек, а отдает всю свою силу лесу. Вчера оно еще гудело от бегущих по нему от корней к ветвям соков, а нынче уже стоит сухое, звонкое, мертвое. Но соки его не пропадают, не свертываются, как кровь в жилах мертвеца, а передаются через подземные воды и корни соседним деревьям. Архип Солдатов говорил, что потому и усыновил его, Харлашу, чтобы был он рядом с ним наподобие такого дерева. А для него, быть может, такое дерево — Мишка Шолохов?

Он не додумал эту мысль до конца и задремал.

Снился ему раскинувшийся за излучиной Дона лес, могучий, таинственный, синий. Прилетел из степи ветер, пробежал быстрой волной по зеленым вершинам, шумнул в листве — и снова тишина, птичьи голоса, плеск донской волны, высокое небо, медленно плывущие по нему облака.

* * *

Несмотря на все старания «пухлявого» следователя, дело Ермакова на публичный судебный процесс, по мнению Резника, «нетянуло». «Контрреволюционной организации» в Базках не складывалось: Ермаков не дал показаний на предполагаемых участников, а они, в свою очередь, не дали показаний на него как на руководителя. Шолохова «пристегнуть» к организации тоже не удалось.

Резник знал, что готовится постановление Президиума ВЦИК о возвращении чекистам права вынесения смертных приговоров, поэтому испросил санкции у начальства в Ростове направить дело Ермакова на рассмотрение Коллегии ОГПУ в Москву и получил ее.

К составленному следователем «Конспекту по следственному делу № 7325 на гр. Ермакова Харлампия Васильевича по ст. 58 п. 11 и 18 УК» Резник приложил пакет с тремя документами: «Послужным списком» Ермакова, оправдательным приговором ему Доноблсуда от 29 мая 1925 года и письмом Шолохова Ермакову от 6 апреля 1926 года.

В Москве этот пакет лег на стол заместителя председателя ОГПУ Генриха Григорьевича Ягоды.

Ягода, как и Авербах, принадлежал к клану Свердловых: Яков Свердлов был ему троюродным братом. В Нижнем Новгороде молодой Ягода познакомился и подружился с Максимом Горьким, и, может быть, нижегородский псевдоним Алексея Пешкова — Иегудиил Хламида — был плодом этой дружбы. Там же, в Нижнем, Ягода вступил в 1907 году в партию. В ноябре 1917-го он редактировал газету «Крестьянская беднота». В апреле 1918-го Ягода из редактора стал вдруг, по протекции Свердлова, высоким армейским начальником — управляющим делами Высшей военной инспекции РККА. В 1918–1919 годах он часто бывал на Южном фронте, активно проводил в жизнь директиву Свердлова о расказачивании на Дону. Тогда-то с ним и познакомился Илья Резник. В ВЧК Ягода пришел в 1919 году, будучи одновременно членом коллегии наркомата внешней торговли.

Ягода, тощий, с впалой грудью, лысеющий человек, с такими же усиками-«соплями» на узком землистом лице, как и у вешенского уполномоченного Сперанского, без особого интереса полистал присланные документы. Судьба Ермакова для него была уже решена. Он вообще люто ненавидел казаков после того, как во время Сормовских событий они зарубили его шестнадцатилетнего брата Михаила.

Однако один документ, как и рассчитывал Резник, привлек внимание Ягоды. Бережно трогая левой рукой усики, правой Ягода нажал кнопку звонка. Вошел, скрипя блестящими сапогами и ремнями, маленький, крепко сбитый секретарь Герсон.

— Пригласите ко мне Агранова, — распорядился Ягода.

Его любимец Яков Агранов — здоровяк, бабник, франт с ироническим выражением длинного лица, умело меняющимся на предупредительно-любезное, каковым оно и стало, когда он вошел в кабинет Ягоды, был начальником секретного политотдела ГПУ и курировал литературу. В свое время именно он лично приказал расстрелять Николая Гумилева. Агранов был дружен с Бабелем, Кольцовым, Бриками (особенно с Лилей Юрьевной), Маяковским, ласково называвшим его «Агранычем».

— Нами в Донецком округе арестован некто Ермаков, один из руководителей Вешенского контрреволюционного восстания в 19-м году. При обыске у него обнаружено письмо. Ознакомьтесь. — Ягода протянул Агранову письмо Шолохова. — Автор письма, по-моему, писатель. Сообщите мне имеющиеся о нем сведения.

Агранов ушел. Через некоторое время он вернулся и доложил:

— Шолохов Михаил Александрович, 1905 года рождения, уроженец хутора Кружилинского станицы Вешенской Донского округа, из иногородних. Отец — в прошлом торговец, владел паровой мельницей, мать — крестьянка. Происхождение отца скрывает. Образование неоконченное среднее, беспартийный. Женат на дочери бывшего станичного атамана, имеет дочь. Член Московской ассоциации пролетарских писателей.

— Что? — спросил Ягода, не веря своим ушам. — Пролетарских писателей?

— Так точно, — осклабился Агранов. — С 24-го года. До этого состоял в литературной группе «Молодая гвардия». Руководитель группы Брик отзывался о нем положительно.

— Ай да Брик! Ай да Авербах! — иронически улыбался Ягода. — Молодцы! Буржуазное происхождение, жена — дочь атамана, приятель — матерый антисоветчик, а они этого Шолохова — в пролетарские писатели! Что же они нашли в нем пролетарского?

— Как я уже докладывал, Шолохов скрывает свое происхождение. Он был принят в МАПП как крестьянский писатель, стоящий на позициях пролетариата. Мне кажется, этот парень удачно маскируется.

— Да уж куда удачней! Нашим агентам есть чему у него поучиться! — раздраженно заметил Генрих Григорьевич. — Продолжайте.

— С 23-го года публикуется в комсомольской печати, автор книг «Донские рассказы», «Лазоревая степь» с предисловием товарища Серафимовича. Рассказы Шолохова он оценивает высоко. Содержание их как будто революционное — классовая борьба на Дону. Однако любит показывать жестокие издержки этой борьбы. Проживает то в Москве, то на Дону. В настоящее время находится в Москве, на квартире у своего приятеля Кудашова Василия Михайловича, крестьянского писателя, члена ВКП(б). По имеющимся сведениям, Шолохов читает своим друзьям у Кудашова первую часть большого романа о казачестве перед революцией и во время нее. Слушателям, судя по отзывам, роман весьма нравится. Теперь — по нашей части. — Агранов сделал паузу, глянул многозначительно на Ягоду. — В 1922 году Шолохов задерживался органами ГПУ. Тогда же осужден условно на год за «неправильное и преступное отношение к политике налогообложения». Уволен из продовольственного комиссариата и исключен из комсомола.

— Он что же, был продкомиссар? — озадаченно спросил Ягода, закуривая длинную черную египетскую сигарету.

— Тогда уже не было продкомиссаров. Продовольственный инспектор, окончил курсы в Ростове-на-Дону в том же 22-м году.

— Что же это за «неправильное и преступное отношение» он допустил?

— Подробности неизвестны. Мною уже послан запрос в Ростов.

— Темная лошадка… — задумчиво сказал Генрих Григорьевич. — Не наводят ли вас обстоятельства биографии Шолохова на мысль, что его связь с этим… Ермаковым — не случайна?

— Согласен с вами, Генрих Григорьевич, подозрительное письмо. Но думаю, что и на этот вопрос лучше меня могли бы ответить ростовские товарищи.

— Они мне прислали только это письмо, как будто я какой-то Шерлок Холмс! — гневно сказал Ягода. — Чем они там занимаются, непонятно! Ни разъяснения по этому поводу, ничего! В Москве, мол, большие головы, разберутся! Узнаю Ростов-папу! Этого Ермакова они задерживают уже второй раз — в первый раз, представьте себе, отпустили! Да и теперь не могут справиться, прислали дело на Коллегию! Вы понимаете, насколько опасно, что он распространяет информацию о Вешенском восстании?

— В общих чертах, — кивнул Агранов. — Откровенно говоря, я мало знаю об этом восстании.

— Это был Кронштадт, растянувшийся на три с лишним месяца. Только случилось это за два года до настоящего Кронштадта. С теми же, знаете, лозунгами: «Долой продразверстку!», «Советы без коммунистов» и тэ дэ, причем с антисемитской подкладкой. Спасибо белым, что не догадались они, по всегдашней своей политической инфантильности, пустить эту повстанческую армию с ее демагогическими лозунгами по нашим тылам вместо корпуса Мамонтова! Представляете, что могло бы быть?

— А велика ли была армия?

— Да пять или шесть дивизий!

— Ого!

— Посему меня эти «мелочи» о Верхнедонском восстании, — Ягода постучал желтым пальцем по письму, — очень беспокоят. Ермакова мы отправим на кладбище — постановление Президиума ВЦИК выйдет со дня на день. А вот Шолохова этого возьмите-ка на заметку. Неизвестно, что порассказал ему Ермаков и какие цели преследует сам Шолохов. Выясните это.

Агранов поднялся с кресла, вытянулся.

— Слушаюсь, Генрих Григорьевич.

 

IX

Михаила не покидала мысль, что он стал главным виновником ареста Ермакова. «Вытолкнул я его на свет, «рассекретил»!» — с горечью думал он. Первое время он ждал, что и за ним придут — разве упустит Резник возможность законопатить не одного, а сразу двух? Но никто не приходил, хотя не раз Михаил замечал, что возле солдатовского куреня отираются какие-то незнакомые люди, по виду не местные.

Прошла неделя, другая, третья. Михаила не вызывали в ГПУ даже в качестве свидетеля. Его стали одолевать угрызения совести: он ничем не помогал Харлампию и даже не знал, как это сделать. Он отлично понимал, что ехать к Резнику в Миллерово бесполезно. Надо было искать защиты для Харлампия выше, но без влиятельных знакомых это дело почти безнадежное. А какие у него влиятельные знакомые? Авербах, Ермилов? Не будут они ввязываться в столь щекотливое дело… Он вспомнил о Серафимовиче. Этот мог бы помочь, если только уже не охладел к нему. На письмо, которое Михаил направил ему вместе с «Лазоревой степью» еще в начале декабря с просьбой написать его мнение о новых рассказах — «Чужая кровь», «Семейный человек», «Лазоревая степь», Александр Серафимович так и не ответил. Но ведь в данном случае речь идет не о самом Михаиле, а о другом человеке. Серафимович казак, должен помочь. Но для этого надо было ехать в Москву, встретиться с ним лично. Это совпадало с планами самого Михаила: первая книга «Тихого Дона», как сани по наезженному шляху, шла к концу, и он хотел почитать ее друзьям у Васи, узнать впечатление. Грешным делом, он думал: хорошо, что юного Григория Мелехова писал он не с Харлампия, а то работа бы заглохла в переживаниях о его судьбе. А так — и после рокового январского дня он работал как заведенный, подсознательно понимая, хотя специально об этом не думал, что взялся за главное дело в своей жизни. Неизвестно, мог бы он помочь Харлампию — да и не от него это в целом зависело, — а вот написать «Тихий Дон» мог только он.

В Москву Михаил отправился весной. По приезде сразу позвонил Серафимовичу, договорился о встрече. Тот встретил его радушно, извинился, что по занятости не смог ответить на письма.

— Ну, чем порадуешь, орел?

— У меня две новости, Александр Серафимович, хорошая и плохая. Хорошая — это то, что взялся, с вашего благословения, за большой роман и уже написал вчерне первую книгу.

— Недурно! Вот что значит писать на родине — сама мать-сыра земля, как в сказке, добру молодцу помогает! Кому же думаешь отдать печатать? Мог бы уважить меня как крестного и дать мне в «Октябрь».

— Это было бы большой честью для меня, Александр Серафимович! От души благодарю за предложение. Но я решил познакомить вас с моим «Тихим Доном», когда напишу вторую книгу — а у меня уже созрел ее замысел. К осени предполагаю закончить. По моим прикидкам, две книги аккурат составят половину романа. Я считаю, что мне, как начинающему, следует печатать роман с ненаписанным продолжением лишь в том случае, если первая половина удалась.

— Молодец, что не торопишься! Роман — это дело серьезное, должен отлежаться. Я, к примеру, за всю жизнь написал только один — «Город в степи». Ну а какая же плохая новость?

Михаил не знал, с чего начать, мял в руках кубанку. В советской жизни одно только слово «ГПУ» могло раз навсегда положить конец отношениям между людьми. Серафимович внимательно смотрел на него. Наконец Михаил решился.

— Александр Серафимович! На Дону арестован Харлампий Ермаков, полный георгиевский кавалер, который командовал полком у Буденного, а потом руководил кавалерийской школой в Майкопе. Но в 19-м году он участвовал в Вешенском восстании… Времена были крутые… Как лошадь, когда ее взнуздают первый раз, рвется вперед и норовит все порвать, так и народ на Верхнем Дону тогда взбунтовался — слишком непривычным показались мероприятия соввласти… Ермаков пришел с германской офицером, его избрали в комсостав. Командовал дивизией… Но очень многие люди, сочувствовавшие большевикам, могут засвидетельствовать, что остались живы только благодаря Ермакову. Озлобление среди казаков было тогда так сильно, что десятки рук тянулись растерзать пленных красноармейцев и ревкомовцев, но Ермаков всякий раз говорил, что сам расстреляет, как собаку, того, кто позволит себе без суда расправиться с пленными. Когда белые оставили Дон, Ермаков не убежал ни в Крым, ни в Грузию, а, наоборот, привел в Красную армию эскадрон казаков. После демобилизации он уже сидел под следствием целых полтора года, и его все-таки освободили. И вот — новый арест…

— Этот Ермаков — твой родственник или тебя кто-то попросил ходатайствовать за него? — спросил Серафимович.

— Ни то ни другое. Знаю его с детства… Беседы с ним дали мне много материала для будущих частей романа. Это очень справедливый, честный, хотя и не всегда сдержанный человек… Он не смог сразу принять советскую власть, но ведь он не один был такой. Александр Серафимович! Мне в Москве, кроме вас, не к кому обратиться. У вас, вероятно, много хороших знакомых среди ответственных работников ГПУ или ЦК. Не могли бы замолвить слово за Ермакова?

Серафимович раскрыл блокнот:

— Как, ты говоришь, его имя-отчество?

— Харлампий Васильевич.

— Где жил до ареста?

— Хутор Базки Вешенской станицы.

— Сидит здесь, в Москве, или на Дону?

— На Дону, в Миллерове.

Серафимович записал, захлопнул блокнот.

— Попробую, — сказал он. — Хотя многого не обещаю. Я — старик, со мной теперь не очень считаются.

— Спасибо!

После разговора с Серафимовичем Михаил приободрился. Пусть тот и старик, но не могут же не считаться со вторым после Горького человеком в советской литературе! Михаил с легким сердцем, без камня на душе, стал читать друзьям черновик первой книги «Тихого Дона». Их реакция превзошла его ожидания. Поначалу они были несколько удивлены: они ожидали продолжения пахнущей железом и кровью «Донщины», а им вдруг предложили какую-то пастораль. Но вскоре все изменилось. «Пастораль» явно нравилась друзьям больше. Дело было даже не в похвалах — они и «Донщину» хвалили, — а в том, как они слушали — так дети впервые слушают «Трех мушкетеров». Когда Михаил уставал читать, они с явной неохотой расходились и нетерпеливо спрашивали, когда следующая читка. Что похвалы, если видишь, что люди захвачены написанным тобой! Еще со времен незабвенных семинаров Брика и Шкловского Михаил вывел для себя одну истину: всем литературным ухищрениям грош цена, если люди не забывают напрочь о существовании приемов и методов, читая твою вещь! Ведь прием — это та же декорация или костюм на актере: что в них толку, коли он играет скверно! Популярные в ту пору «Серапионы», Замятин, Пильняк брали приемами, они даже приучили к ним читателей, как к экзотическим приправам в обыкновенной, в общем, пище; простота уже считалась хуже воровства, и только давний знакомец Шолохова Булгаков, «Белую гвардию» которого (так и оставшуюся, по невеселому предсказанию автора, напечатанной без конца) он после встречи у Александра Павловича достал и прочел, добивался успеха внутренней силой самой прозы, когда изображенная писателем жизнь существует самостоятельно, наравне с настоящей.

В этом Михаил лишний раз убедился, побывав на идущем в МХТ с неописуемым, скандальным успехом спектакле по «Белой гвардии» — «Дни Турбиных». Под окнами кудашовского дома, расположенного по соседству с театром, день-деньской стояли такие огромные очереди, какие еще не так давно стояли за хлебом. Некоторые поклонники Булгакова оставались в Камергерском на ночь, писали на ладонях номера… Михаила выручил Александр Павлович, достал контрамарку (вероятно, не без помощи самого Булгакова).

Как литературное произведение инсценировка «Белой гвардии» была на голову слабее самого романа и неминуемо бы провалилась, если бы «Белая гвардия» была сильна по-пильняковски, приемами. Но в пьесе осталась частица той невидимой, таинственной писательской энергии, что действовала подобно волшебному лучу киноаппарата. Газеты на чем свет стоит ругали «Дни Турбиных», целиком связывая небывалый успех пьесы с талантливой игрой молодых актеров, а Михаил отлично видел, что, играй они и слабее, мало что от этого изменилось бы. Ведь можно напечатать «Белую гвардию» на серой оберточной бумаге, но она по-прежнему останется «Белой гвардией», а не, скажем, «серой» из-за качества бумаги.

В середине 1-го акта «Турбиных» Ермолов дотронулся до локтя Михаила:

— Обратите внимание: слева от вас, в ложе, наполовину задернутой ширмой, — Сталин.

— Кто? — поразился Михаил, завертев головой.

— Сталин. Он часто бывает на «Турбиных». Говорят, только благодаря ему пьеса и идет.

Михаил никого не увидел там, куда указал ему Александр Павлович: бархатная портьера скрывала сидящего в затененной ложе, но на барьере спокойно и неподвижно лежала небольшая белая рука. Михаил снова перевел взгляд на сцену, но боковым зрением продолжал следить за точно окаменевшей рукой, и не напрасно: она вдруг шевельнулась и взяла лежащий рядом на перилах бинокль. В этот момент штора немного отодвинулась, и Михаил увидел в профиль знакомое по многим портретам и одновременно непохожее на портреты бледное лицо, черные усы, скулы, изрытые следами оспы, тяжелые веки. Сталин смотрел в бинокль с отрешенным, ничего не выражающим лицом. Потом он опустил руку, и штора снова закрыла его.

— А почему он, генсек партии, ездит на эту пьесу, где коммунисты появляются только в эпизодах?

Ермолов ответил типично по-московски:

— У него есть билеты, он и ездит. Всякий на его месте бы ездил.

Михаил посмеялся про себя, а потом подумал: «Вот это и есть успех, когда говорят: всякий бы ездил, всякий бы читал! Никому не известно, что нравится Сталину в «Турбиных», но и никто не удивляется, что он ездит. Дескать, как же можно не ездить? А ведь сбылось то, о чем мечтал Булгаков! Его искусству наконец внимает власть, без всяких «посредников»!»

Занавес упал, и под шквал аплодисментов, не заглушаемый даже свистом с галерки, где, как сказал Ермолов, сидели специально назначенные клакерами комсомольцы, вышли к публике раскланиваться артисты. Потом появился и сам Булгаков. Выглядел он еще более импозантно, чем тогда, на квартире у Александра Павловича, но сильнее всего, пожалуй, изменилось его лицо: оно было красным, блестящим, излучающим успех, а в правом глазу, как у германских офицеров в пьесе, торчал, к удивлению Михаила, монокль, который Михаил Афанасьевич умудрялся не ронять, когда раскланивался. Михаил покосился на сталинскую ложу — белой руки на барьере уже не было.

— Подойдем к Михаилу Афанасьевичу? — с энтузиазмом предложил Ермолов, когда цветы и вызовы на «бис» закончились.

— Затолкают, — покачал головой Михаил, а про себя подумал: «Нет, это уже не тот Михаил Афанасьевич, что полтора года назад! Нынешний уже через край хлебнул славы. Подойду к нему, когда сам стану Михаилом Александровичем».

Завидовал ли он славе Булгакова? Если и завидовал, то не той тяжелой едкой писательской завистью, что разъедает душу, как ржа железо — насквозь, до дырок. Ему хотелось написать о своем не хуже, а о легкокрылой славе он и не помышлял, ибо для полновесной, добротной тяжести замысла «Тихого Дона» требовались другие, более могучие крылья. Для легкой славы годились «Донские рассказы», но если она не выпала им, то и слава Богу, а то бы, пригретый ее неверными лучами, он обленился бы и не взялся за свой грандиозный замысел.

Однако, помимо творческих проблем, приносящих Михаилу больше радостей, чем огорчений, существовали еще житейские, а здесь все обстояло прямо противоположным образом. Он сильно рассчитывал на гонорар за книжку, выходящую в ГИЗе, — «О Колчаке, крапиве и прочем». Первоначально она состояла из 9 рассказов и «тянула» листов на десять. Но Тарасов-Родионов и Березовский из ГИЗа обкорнали ее на четыре рассказа, «по причинам технического и идеологического характера». Таким образом, договор с ГИЗом был подписан только на пять рассказов. И вот книжечка вышла, хорошим тиражом в 15 000 экземпляров, но рассказов в ней было только четыре. Обчекрыженный гонорар послал домой, Маше со Светланкой, но самому жить было не на что. Гонораров больше он уже ниоткуда не ждал, да и рассказы писать забросил. «Тихий Дон» при самых благоприятных обстоятельствах даст денег не раньше начала следующего года.

Выручили, как всегда, Вася Кудашов и Коля Тришин (который к тому времени перешел к Васе из «Крестьянской газеты»). Они временно устроили Михаила в штат «Журнала крестьянской молодежи» литсотрудником. Вот так Шолохов, у которого в ту пору с большинством редакторов установились вежливо-враждебные отношения, называемые на языке военных вооруженным нейтралитетом, узнал, почем редакторский хлеб! Ходил каждый день на работу, от чего уже порядком отвык, принимал молодых авторов, порой пришибленных и робких, а порой самоуверенных и занозистых — ну, в общем, как он сам в разные годы; объяснял им, как написать лучше, или почему нельзя напечатать их произведения, вспоминая, как это объясняли когда-то ему.

Однажды в редакции раздался звонок. Звонил Серафимович, просил Михаила зайти к нему в «Октябрь». Он спешно отправился.

Александр Серафимович встал при его появлении, крепко пожал руку, усадил напротив.

— Вот что, Миша, — сказал он, глядя на верхнюю пуговицу его гимнастерки. — Вскоре после нашей встречи я позвонил Ягоде — он сейчас фактически руководит ГПУ, Менжинский болен…

Михаила охватило недоброе предчувствие.

— …Я сказал ему насчет Харлампия Ермакова, — продолжал Серафимович, — и попросил, если это возможно, облегчить его участь, учитывая боевые заслуги и ранения в рядах Красной армии. Ягода пообещал навести справки и сделать все, что в его силах. Договорились, что он сам позвонит мне.

Серафимович помолчал, поправил что-то в письменном приборе на столе.

— И вот он позвонил. Он сообщил мне, что на днях дело Ермакова рассматривалось Коллегией ОГПУ. Все члены Коллегии проголосовали за его расстрел.

Михаил побледнел.

Внимательно наблюдая за ним, Серафимович добавил:

— Приговор приведен в исполнение.

Михаил привстал.

— Убили? — спросил он растерянно. — Харлампия Васильевича… убили? Но это… невозможно. Я думал, его посадят в тюрьму. Как же так? Он один на Дону баклановским ударом владел. Я видел…

Серафимович прочистил горло.

— Ягода сказал, что он зарубил 18 пленных матросов…

— Матросов?.. — Михаил потер рукою лоб. — В бою под Климовкой он их зарубил, а не пленных… Сколько амнистий после того было… — Он снова сел, оцепенело задумался.

Александр Серафимович не мешал ему, смотрел нахохлившись.

Михаил очнулся.

— Он рассказчик хороший был… Рассказывал, как русская армия в атаку шла под Бродами, в заходящее солнце, а солдаты пели: «Спаси, Господи, люди Твоя…» Его из-за меня, наверное, арестовали.

— Что? — оживился Серафимович.

— Ну, я приезжал из Москвы, встречался с ним, говорил подолгу, про восстание выспрашивал… Кабы я еще не был писатель… Это же деревня… Какие там писатели? Да вы сами знаете. Привлек внимание, в общем… Вот и…

— Нет, — твердо сказал Серафимович. — Не думай об этом. Привлечь внимание к нему ты мог, но и только. Как бывший офицер и повстанец, он и так, я думаю, не был обделен вниманием. Ты или другой, какая разница… Ты знаешь, что это первый расстрел в ГПУ после того, как Президиум ВЦИК снова дал чекистам право выносить смертные приговоры? О чем это говорит, по-твоему? Это говорит о том, что в ДонГПУ был серьезный зуб на Ермакова, и, уж конечно, не из-за ваших встреч. Скорее всего, там были раздражены предыдущим оправдательным приговором ему. Постановление Президиума выпущено специально для таких случаев, когда мало шансов выиграть политическое дело в народном суде. Он был обречен.

— И он знал об этом, — тихо сказал Михаил. — Я ему говорю: может, нам встречаться тайком? А он мне: «Я ведь не девка, чтобы встречаться тайком». Гордый был…

Александр Серафимович выпрямился, пристально глядя на Михаила.

— Я хочу рассказать тебе одну историю. — Он помолчал. — Я рассказываю ее далеко не всем. У меня был сын, Анатолий. В начале 19-го года он служил комиссаром на Южфронте и был против расказачивания. Он присутствовал на совещании в Воронеже, когда Троцкий заявил: «Казачество — опора трона. Уничтожить казачество как таковое, расказачить казачество — вот наш лозунг. Снять лампасы, запретить именоваться казаком, выселить в массовом порядке в другие области». Анатолий начал протестовать, сказал, что он тоже казак и ничуть не стыдится этого, потому что казаками именовались Разин, Булавин и Пугачев. Тогда Троцкий приказал: «Вон отсюда, если вы — казак». — Серафимович сделал паузу. — С тех пор я больше не видел Толю. Мне сказали, что он погиб, пропал без вести. Я лично пытался провести дознание на месте, где его видели в последний раз, но безуспешно.

Михаил молчал, подавленный рассказом.

— Но я, — с видимым усилием продолжал Серафимович, которому, очевидно, тоже было нелегко вспоминать о сыне, — никогда и в мыслях не держал обвинить в своем горе советскую власть. Да, когда-то Троцкий был на вершине власти, но разве он — советская власть? Последние годы ясно доказали обратное. Помни и ты — не советская власть убила Ермакова. Она, напротив, даже освободила его из тюрьмы. Ермакова казнил чрезвычайный карательный орган, само существование которого говорит о том, что всевластие Советов пока еще ограничено. Почему — особый вопрос. Но справедливость обязательно восторжествует, как она сегодня торжествует в отношении Троцкого. Ягода — нечестный человек, он обманул меня, как в свое время и Троцкий, и я верю, что его ждет возмездие.

Михаил крепко пожал руку Серафимовичу, глядя на него с тем же ощущением, как глядел когда-то на Ивана Погорелова.

— Спасибо, Александр Серафимович, — горячо сказал он.

— А роман не забывай, — напоследок пожелал Серафимович. — А то, паче чаяния, будешь казниться мыслью, что он приносит людям несчастье — как тому же Ермакову. Нет, ты как раз в долгу перед теми, кто тебе помог в работе над ним, и обязан свой труд закончить.

— Обязательно, — пообещал Михаил.

Он вышел из «Октября», подрагивающими руками зажег папиросу, жадно затянулся, побрел по улице. «Узнай, что в двадцатом годе расстрелян Оглоблин Прон», — все повторял он про себя строчки из любимой есенинской поэмы «Анна Снегина».

 

X

Вернувшись в Вешенскую, к осени Михаил закончил вторую книгу «Тихого Дона». Не прошло и года с тех пор, как он отложил «Донщину» и взялся за новый замысел, и вот — перед ним лежала огромная, исписанная от руки стопа бумаги в более чем 800 страниц.

Экономя бумагу, они с Марусей перепечатывали рукопись всего через один интервал: строка лепилась к строке, одна налезала на другую… Только потом, в Москве, Михаил понял, какую совершил ошибку. То ли из-за нечитабельности шолоховской машинописи, то ли из-за занятости Александра Серафимовича рукопись, посланная Михаилом по почте, попала к заместителю Серафимовича Лузгину, одному из вождей ВАППа. Фамилия его вполне соответствовала характеру. За приветливой внешностью скрывался человек дрянной и завистливый. Обладая столь же интриганской натурой, как и его друзья-напостовцы, Лузгин, однако, не обладал таким авторитетом и своеобразным обаянием, как, например, Авербах. Серафимовичу он был навязан в заместители вапповской верхушкой. Но поскольку Лузгин входил в ядро напостовства, а Серафимович нет, то Лузгин, по сути, являлся «рабочим» главным редактором «Октября», а Серафимович — «почетным».

Когда Михаил сам приехал в Москву и появился в «Октябре», Лузгин встретил его с резиновой улыбкой:

— Читаем, читаем! Это, и впрямь, труд не мальчика, но мужа.

— Надеюсь, дадите и Александру Серафимовичу, — сказал Михаил. — Он тоже хотел прочесть.

— А вы никому, кроме Александра Серафимовича, больше не доверяете? — не убирая с лица лучезарной синтетической улыбки, вкрадчиво осведомился Лузгин.

— Я доверяю всем. Но Серафимович — мой крестный в литературе, — отрезал Михаил.

— Обязательно дадим! Как же без Александра Серафимовича?

Но опасения Михаила оказались совсем не напрасны. Серафимович вскоре захворал, а Лузгин и не подумал дать ему рукопись, однако позаботился, чтобы вапповцы, члены редколлегии, ее прочитали. Потом он вызвал Михаила для беседы — без Серафимовича.

Лузгин по-прежнему улыбался, хотя и не так широко, как в первый раз. В витиеватых выражениях похвалил роман, именуя его «первой частью», а потом перешел к главной теме беседы.

— Однако редколлегия абсолютно единодушно отметила и существенные недостатки первой части романа. — Лузгин откинулся на спинку кресла и значительно посмотрел на Михаила.

Как можно равнодушней, стараясь не выдать своего волнения, Михаил сказал:

— Ну что ж, без недостатков, видимо, в таком деле не бывает. Прошу только уточнить: вы говорите о первой части книги? Или вы так называете обе книги романа?

Лузгин покраснел.

— Я говорю о всей рукописи в целом, которая, как сообщил мне Александр Серафимович, составляет около половины романа. Правильно?

Михаил кивнул.

— Вы совершенно правы, говоря, что без недостатков никогда не обходится. Но, вы знаете, странное впечатление возникло у меня и у товарищей: роман, безусловно, на голову выше «Донских рассказов», но в то же время имеет недостатки, которых в «Донских рассказах» не было. Получается прямо по названию статьи Владимира Ильича: один шаг вперед, два шага назад.

Михаил шевельнулся. Он мгновенно понял, куда клонит Лузгин, и решил свалять «красного казачка».

— Вы намекаете, что я оппортунист, что ли? — прищурившись, спросил он. — Вы знаете, когда я был продкомиссаром, за такое словечко можно было моментально отправиться в «штаб Духонина». Матерное слово прощали — чего не скажешь сгоряча? — а вот «оппортуниста» нет. — Глядя исподлобья на Лузгина, он полез в брючный карман.

Лузгин побледнел. «Возьмет и пальнет — с него станется!» — пронеслось у него в голове. Михаил же не торопясь вытянул из кармана носовой платок, звучно высморкался, положил платок обратно. Лузгин поджал губы, криво улыбнулся.

— Ваши слова похожи на правду, — сказал он не без ехидства, — потому что многие герои «Донских рассказов» действовали именно так. Не могу сказать этого про Григория Мелехова. Предположу даже, что у него вообще слабо развито революционное чутье. Знает он только одно — обиду. Обидели его господа — он против господ, а обидели ненароком красные — так он против красных. Я, разумеется, понимаю, что такие люди в жизни встречались — но ведь он главный герой романа пролетарского писателя! А красные казаки, изображенные вами, как правило, второстепенные герои. Да и не очень привлекательны они, откровенно говоря. Кошевой, Александров униженно благодарят карателей за то, что их выпороли. Я спрашиваю себя: какова главная мысль этого прекрасно написанного произведения, половину которого я уже прочел? Поворот казачества и главного героя Григория Мелехова, в частности, к революции? Не сомневаюсь, что это так. Вы же не антисоветский роман пишете! Тогда, задаю я себе другой вопрос, зачем эти сентиментальные, многостраничные описания патриархального казачьего быта? Вы неминуемо внушаете читателям мысль, что это все рухнуло благодаря революции. Поверят ли они в искренность вашего героя, когда вы наконец приведете его в стан большевиков? Для того чтобы поверили, вам следовало резче показать тот «идиотизм деревенской жизни», о котором писал Маркс. Непонятно мне: где казачья беднота, батраки, иногородние? Это все те же Котляров, Кошевой, Валет? Разве их было на Дону так мало? Даже самые удачные страницы романа, посвященные любви Григория и Аксиньи, испорчены бесклассовым подходом. Почему вы улыбаетесь?

— Да какой же классовый подход в этом деле? — с нарочитым смирением осведомился Михаил. — Может, вы объясните мне, а то я женат уже четвертый год, а не знаю.

— Оставим насмешки! В прогрессивной русской литературе, начиная с «Грозы», давно уже сложилась традиция изображения любви, ломающей сословные и религиозные предрассудки. И любовь Григория к Аксинье должна была знаменовать собой протест против них! Поначалу так и кажется, но что же вышло в итоге? Григорий с каким-то животным равнодушием соглашается жениться на кулачке Наталье, а Аксинья, цельная, любящая натура, отдается развратному барчуку. Допустим, что и это возможно. Я, как видите, не стремлюсь подходить к вашему роману сугубо догматически. Но почему Григорий, нашедший в себе силы избить Аистницкого, бьет и его жертву — Аксинью? Это что — эгоистичность самца? Такова его любовь? Поневоле приходишь к выводу, когда Григорий возвращается к Наталье, что «незаконная любовь» — это похотливая блажь, а патриархальный, домостроевский уклад — правильный, и нарушать его негоже. И с таким багажом Мелехов придет в революцию? Его возмущает расправа с офицерней под Глубокой, а вот ужасную казнь подтелковцев он наблюдает не только без протестов, а еще и разражается антисемитской тирадой! И все это венчает эпитафия на могиле Валета, в конце второй книги: «В годину смуты и разврата / Не осудите, братья, брата»! Это что — то самое «братство», про которое лживо твердят нам попы? Вы полагаете, что палачи Валета — ему братья? А революция — «смута и разврат»?

— А что, там написано, что именно я так считаю? — выдержав, по своему обыкновению, паузу, спросил Михаил. — По вашему мнению, роман — это прямое выражение взглядов автора на ту или иную проблему? Это у вас, критиков, дело обстоит так, а мы, прозаики, работаем с образами. Вам не нравится поведение Мелехова на казни подтелковцев? Отчего же вы решили, что оно мне нравится? Что, надо было написать: «Автору не нравится»? Вы считаете достоверным, чтобы Мелехов повел себя под Пономаревом так же, как под Глубокой? А я так не считаю. Вы предпочитаете, чтобы на могиле Валета была эпитафия типа «Смерть красной собаке» или, наоборот, «Вечная слава героям революции»? Едва ли богомольный старик станет писать такие. Да и провисят они до первого отряда — красного или белого. Но это все мелочи, как мне кажется. А по большому счету, мне непонятно, как вы можете оценивать роман с точки зрения того, что еще не произошло. Вы считаете, что описание быта Мелеховых дурно повлияет на вторую половину романа. Как же вы можете так судить, если не читали эту вторую половину?

— Разве я призывал вас излагать свою позицию в романе в лоб? — парировал Лузгин. — И хотя, по всей видимости, вы считаете нас, критиков, литературными простецами, я должен вам сказать, что хорош лишь тот образ, который прозрачен. Ваши, следует признать, достаточно прозрачны. И когда возле могилы Валета бьются за самку стрепета и право «на жизнь, на любовь, на размножение» получает сильнейший, я воспринимаю это как прямое указание на то, что похороненный здесь Валет — слабейший и такого права не имеет. А вот Мелехов — не «тварь дрожащая» и «право имеет». Только большевики, товарищ Шолохов, воспринимают революцию не как битву за свою жизнь, а как битву за жизнь для всех. Однако перейдем от споров к делу. Редколлегия единодушно пришла к выводу, что вам надо над романом еще поработать. Кроме отмеченных недостатков, он слишком растянут. Две книги «Тихого Дона» в их нынешнем виде надо печатать год. Двадцать листов мы еще потянем, а вот сорок — нет. Написанное вами нуждается в сокращении, по крайней мере, наполовину. Таким образом, перед нами две проблемы — техническая и идейная, решать которые надо одинаково.

«Ну, мне это знакомо по ГИЗу, — подумал Михаил. — «…По причинам технического и идеологического характера»! Этот номер у вас не пройдет, товарищ Лузгин!»

— Конечно, не хотелось бы, чтобы эти проблемы решались механически, — вкрадчиво продолжал Лузгин. — Это не в ваших и не в наших интересах. Поэтому идейный аспект при доработке должен преобладать. На наш взгляд, следует отказаться от тех страниц, где прямо или косвенно проявляется ностальгия по временам атаманщины, и сосредоточиться на стихийном бунте Григория Мелехова против домостроевского уклада, последовательно превращая его в сознательный протест — против казачьей верхушки, грабительской войны, офицерства и, наконец, царизма в целом. Почему Григорий обходит стороной кружок Штокмана? Какой смысл рассказывать о корниловщине, если в рядах казаков, идущих на Петроград, нет Мелехова? И, конечно же, нельзя оставлять читателя в полном сомнении: с кем же пойдет дальше герой? Даже если в конце второй книги он еще не сделает свой выбор, ужасная картина казни подтелковцев должна отвратить его от белых. А то, знаете, складывается впечатление, что ему, способному смириться с массовым убийством своих бывших единомышленников да еще кричавшему на Подтелкова за минуту до его гибели, вообще нечего делать в лагере революции.

Лузгин перевел дух, воровато глянул на Михаила. Тот смотрел спокойно, не отводя взгляда.

— Понимая, что вам, уже проделавшему огромную работу, такая задача будет трудна, я предлагаю воспользоваться помощью опытного редактора.

— Да зачем редактора? — равнодушно сказал Михаил, хотя в душе его все клокотало. — Вы позовите, к примеру, Гладкова, дайте ему тему, и он вам напишет такой роман: о стихийном протесте, переходящем в сознательный. Я же, если вы заметили, пишу роман, называющийся не «Григорий Мелехов», а «Тихий Дон», то есть на примере героя показываю судьбу всего донского казачества. А она была противоречива и в предлагаемый вами протест не укладывается. Если бы так было, казаки всегда бы стояли за советскую власть и никаких проблем ей не создавали. А вы что предлагаете? Это же будет неправдой! По-вашему, антиисторический подход — большевистский?

— Как я вам уже говорил, я сообщаю не только свое мнение. Едва ли все члены редколлегии страдают антиисторическим подходом.

— А Александр Серафимович? Из разговора с ним, еще до того, как я взялся за роман, я понял, что проблемы казачества в революции представляются ему более сложными, чем вам. Он говорил о единстве и борьбе противоположностей, а вы, получается, отвергаете и то и другое.

— Александр Серафимович уполномочил меня беседовать с вами.

Михаил подумал и сказал:

— Я хотел бы получить свою рукопись обратно.

— Пожалуйста, — с деланным сожалением пожал плечами Лузгин. Разработанный им с Авербахом план разговора допускал, на крайний случай, и такой вариант.

— Александр Серафимович уполномочивал вас возвращать мне роман? — предательски подрагивающими руками принимая тяжеленную растрепанную рукопись, спросил Михаил.

— Почему нет? Правда, товарищ Серафимович не уполномочивал меня отказывать вам. Но я и не отказываю, возвращаю рукопись для доработки. От редактора, как я понял, вы отказались. Впрочем, мое предложение остается в силе. Подумайте над ним хорошенько. Я понимаю, теперь вы раздражены, и мне нет смысла настаивать на своих предложениях. Но я готов вернуться к этому разговору позже.

— По поводу «Тихого Дона» у меня одна позиция, и едва ли она изменится со временем, — сказал Михаил. — Все или ничего. — Он вышел, не попрощавшись.

Чувствовал он себя ужасно. Неужели и впрямь Серафимович отдал его на растерзание этому Лузгину? Правка, которой тот добивался от Михаила, убивала в зародыше главный замысел «Тихого Дона», к которому он пришел путем долгих, нелегких ночных раздумий. Требования Лузгина отбрасывали Михаила назад к «Донщине», уже вошедшей в роман как составляющая его часть. Это означало, что без малого год напряженнейшей работы пойдет псу под хвост. Что делать? Идти в «Красную новь», в «Новый мир»? Этого было делать нельзя, не добившись того, чтобы Серафимович все же прочел роман. Вот когда и Серафимович скажет: «нет»…

Как на грех, поговорить с Серафимовичем по телефону ему все не удавалось. То его не было, то он вел важный разговор с посетителями и не мог подойти к аппарату, а когда Михаил звонил позже, оказывалось, что Александр Серафимович уже ушел, то он уже отдыхал, то «барышня» говорила, что номер занят… В общем, дозвонился Михаил только на третий день, уже и не надеясь, что когда-нибудь в жизни вообще увидит Серафимовича: ему уже казалось, что тот попросту скрывается от него.

— Ну, здравствуй, здравствуй, земляк! — услышал он в трубке голос Серафимовича. — А я как раз звонил в «Журнал крестьянской молодежи» насчет тебя. Мне Аузгин сказал по телефону, что ты был у него, все замечания принял в штыки и забрал рукопись. Как же так? Ты меня уже в расчет не берешь? Как ты можешь так поступать, если я еще не читал роман?

— Да я все это время только и мечтал, чтобы он попал вам в руки! — вырвалось у Михаила. — Аузгин обещал вам передать, а не передал! А со мной он повел уже окончательный разговор, заявив, что вы уполномочили его на это!

— На окончательный разговор?.. — удивился Александр Серафимович. — Ну-ка, ну-ка, расскажи подробней!

Михаил рассказал.

— Вот что, — выслушав его, заявил Серафимович, — ты не горячись. На разговор в подобном духе я его не уполномочивал. Речь шла о том, чтобы он рукопись прочел и высказал тебе свои замечания, если они возникнут. Читать Лузгину все равно бы пришлось, потому что все тексты в журнале проходят через него. Вот я и подумал: незачем терять время, пока меня нет в журнале. Но ты волен соглашаться с замечаниями Лузгина, а волен не соглашаться. Кто из вас прав, решаю я, пока еще считаюсь главным редактором.

— О вас Аузгин сказал, только когда я его прямо спросил про полномочия! А так — все время ссылался на единое мнение редколлегии!

— Вероятно, он забыл про еще одного члена редколлегии — меня, грешного. А без меня их мнение никак не может быть единым. Ты, главное, ничему не удивляйся и привыкай: это называется нравами журнала «Октябрь». В каждом монастыре, знаешь, свой устав. Лузгин по положению в ВАППе выше меня, а в журнале — мой заместитель. Такая, с позволения сказать, аномалия неизбежно порождает интриги с его стороны. Можно было бы резко поставить его на место, как, наверное, сделал бы ты на моем месте, но это — конфликт с ВАППом. Ругаться с ними себе дороже, как с бабами на рынке. Я все эти препятствия обхожу терпеливо, по-стариковски, памятуя, что последнее слово всегда за мной. Помни и ты об этом. Приноси свою рукопись, буду читать. Ты Лузгина немного измотал, показал характер, а я его возьму тепленьким — если, конечно, ты прав в этом споре, а не он. А он, между прочим, не всегда бывает не прав.

«Так ты меня специально послал в разведку боем! — подумал Михаил. — Чтобы, стал-быть, выявить огневые позиции противника, а потом спокойно подавить их! Или отступить, если задача покажется невыполнимой. Хитер, ничего не скажешь! Только мне-то каково с недописанным романом — между двух огней?»

Но вслух он ничего такого, конечно, не сказал.

Михаил отнес рукопись Серафимовичу, и потянулись томительные дни ожидания.

* * *

Серафимович, прочитав первую половину «Тихого Дона», был до глубины души взволнован, как случалось с ним в юности, когда он сталкивался с действительно выдающимся произведением искусства. Это качество он сумел пронести через всю жизнь и сохранить его вплоть до преклонных лет. Александр Серафимович всегда с сожалением думал о том, что в нынешнюю пору утрачена способность радоваться истинно талантливому, как мог Некрасов, вбегая к Белинскому с рукописью «Бедных людей»: «Новый Гоголь народился!» Правда, и поводов так радоваться давно уже не представлялось, но теперь… Теперь, прочтя две книги «Тихого Дона», он с некоторым даже изумлением понимал, что перед ним — нечто более значительное, чем первая вещь Достоевского. С первой же страницы романа стало ясно, что за последние два года талант Миши Шолохова расцвел необычайно, что «Тихий Дон» — огромный шаг вперед по сравнению с «Донскими рассказами». Но школу этих рассказов Шолохов использовал блестяще: рукой настоящего, без подмесу, мастера были написаны вставные короткие новеллы в начале романа — о турчанке, жене Прокофия Мелехова, об Аксинье, изнасилованной отцом… Серафимовича распирала мальчишеская гордость, что именно он, никто другой, предсказал превращение Шолохова в выдающегося писателя. Все претензии Аузгина, разумеется, были вздором, хотя и «идеологически безупречным». Аузгина следовало в максимально гуманной форме уломать. Серафимович, верный своей испытанной тактике, решил, что лучше это сделать, когда его заместитель, любящий хорошо покушать и выпить, расслабится в непринужденной обстановке. Он пригласил Аузгина отобедать в полуподвальном писательском ресторане в Доме Герцена.

Там, поговорив между двух рюмок о редакционных делах и подождав, когда Лузгин насытится шкворчащей котлетой по-киевски, он мягко перешел к «Тихому Дону». Стараясь не обидеть Аузгина, дал понять, что надо печатать обе книги без всяких изменений.

Но Лузгин проявил неожиданно упорство.

— Это дело политическое, — твердил он. — Ваше мнение — решающее, но я, читая эту талантливую вещь, испытал немало сомнений и не мог не поделиться ими с товарищами, членами редколлегии. Многие из них входят в бюро правления ВАППа…

— Прежде всего вам, наверное, следовало поделиться своими сомнениями со мной, — мягко упрекнул его Серафимович.

— Да, конечно, обычно я так и делаю, но вы были заняты, а товарищи как раз имели возможность прочесть… Ведь это же не против правил. Для того и существуют члены редколлегии…

— Допустим, — кивнул Серафимович. — Ну — и?..

— Все они высказались совершенно в том же духе, что и я. Слух дошел до Авербаха… Он выразил серьезную озабоченность, что роман с такой тенденцией может появиться на страницах пролетарского журнала, органа ВАППа. Поверьте мне, Александр Серафимович — правка необходима, и значительная! Не можем же мы из-за этого романа ссориться с ВАППом! И я, и вы можем лишиться своих мест!

— Не стоит забывать, — холодно улыбнулся Серафимович, — что без согласия партии ВАППу затруднительно будет сдвинуть нас со своих мест. Не сомневаюсь, что вы окажете мне дружескую услугу и не передадите эти слова товарищу Авербаху.

— Как можно, Александр Серафимович?! — покраснел Лузгин.

— Я верю вам и понимаю ваши сомнения, — продолжал Серафимович, — но призываю вас поверить и моему опыту, и литературному чутью. Роман этот, будучи напечатан без изъятий, не только не ослабит позиций «Октября», а, напротив, значительно усилит их. А победителей, как известно, не судят. Всегда приходится рисковать, чтобы напечатать по-настоящему талантливую вещь. Всю ответственность, разумеется, я беру на себя. Но мне не хотелось бы, дабы избежать раскола в журнале, чтобы в этом вопросе вы выступали моим противником.

Глаза у Лузгина забегали.

— Вы же знаете, Александр Серафимович, что я всегда… Но в данном вопросе — не могу… — Он понизил голос: — Авербах сообщил мне по секрету, что этим Шолоховым интересуется ОГПУ. И не вообще интересуется, а в связи с этим романом… Оказывается, собирая материал, он встречался с каким-то белобандитом, которого недавно расстреляли… Дело серьезное… Чекисты порекомендовали ему приглядывать за Шолоховым. Авербах сказал, что сигналы на Шолохова поступали и раньше, от донского ГПУ… Он посоветовал, во избежание неприятностей, быть предельно внимательными при публикации его вещей.

— Ах, вот оно что! Тогда я вас удивлю, сообщив, что про эту историю с белобандитом я узнал еще раньше вас с Авербахом. Это вам все кажется, что Серафимович стар и уже мышей не ловит. Шолохов мне все рассказал. Это снимает с него обвинения в двурушничестве, не правда ли? Степень влияния рассказов упомянутого казака на замысел «Тихого Дона» мне представляется незначительной и, кроме того, не проявляется в данной части романа. Что же касается встреч Шолохова с этим белогвардейцем… Во-первых, он жил не в подполье, даже состоял в местном исполкоме, а во-вторых, если вы пишете роман о гражданской войне, вы никогда не откажетесь от разговора с бывшим белогвардейцем, если есть такая возможность. Говорю ответственно как автор «Железного потока».

Серафимович глядел в прищуренные глаза своего заместителя и видел, что тот ни за что не согласится разделить с ним ответственность в деле, которое припахивает ГПУ, и убеждать его в этом бессмысленно. Логичней теперь было обращаться прямо к Авербаху, но Александр Серафимович никогда этого не делал и делать не собирался. Оставалось брать ответственность целиком на себя, как он и обещал Лузгину. Ответственности умудренный жизнью Серафимович не боялся, но не хотел и раскрывать карты раньше времени. Объяви он сейчас Лузгину о своем решении печатать «Тихий Дон» без изъятий, назавтра об этом узнает Авербах, поднимет свистопляску, как это он умеет делать, и добьется или снятия «Тихого Дона», или его, Серафимовича, отставки. Надо не торопиться, выждать удобный момент, когда ни Лузгин, ни Авербах не осмелятся вставлять ему палки в колеса, и тогда — говорить свое последнее слово.

— Я подумаю над тем, что вы мне сообщили, — сказал он Лузгину, — взвешу хорошенько все «за» и «против».

На том и расстались, Лузгин — с весьма довольным видом.

Серафимович вызвал Михаила и, не говоря ни слова о романе, предложил ему потерпеть, не покидая пока что Москвы. «Так надо», — веско прибавил он, наткнувшись на хмурый взгляд Михаила, которому уже надоело ожидание. В ГИЗе, куда он отнес второй экземпляр романа для книжного издания, он столкнулся примерно с такой же ситуацией, как в «Октябре». А тут еще Серафимович темнит, не может сказать прямо, что и как…

Накануне октябрьских праздников Серафимович прислал Михаилу по кудашовскому адресу открытку с приглашением прибыть 8 ноября на ужин. «Решил покормить, что ли, вместо того чтобы роман напечатать?» — невесело усмехнулся Михаил, но на ужин пошел. Костюма для такого случая у него не было, пришлось идти, как всегда, в гимнастерке.

У Серафимовича было так многолюдно, что его большая квартира казалась маленькой и тесной. Еще с порога Михаил услышал иностранную речь. Александр Серафимович, как всегда безупречно выбритый, в вышитой сорочке, подошел, улыбаясь, к Михаилу, обнял, сказал:

— Располагайся, где хочешь. Скоро пойдем за стол.

Михаил скромно, как проситель, пристроился на стуле в передней, поджав ноги: хромовые сапоги его предательски растрескались в подъеме, и даже вакса не помогла скрыть ущерба. Он остро ощущал ненужность и бесполезность своего присутствия здесь. Вновь прибывшие разодетые гости сразу же расходились по летучим приятельским компаниям, с ходу присоединялись к оживленной болтовне. Разговор вертелся главным образом вокруг разогнанной вчера троцкистской демонстрации. Звенела посуда, столовые приборы, из кухни волнами набегали одуряющие гастрономические запахи, сновали взад и вперед с подносами и блюдами разодетые в черное, как буржуазные министры, официанты, нанятые, вероятно, в каком-то ресторане.

Михаил сидел, натянуто улыбаясь, чужой на этом празднике жизни, похожий в отутюженной своей гимнастерке на вахтера, а прибывающие гости все шли и шли мимо него: Авербах под ручку с Фадеевым — Сашка Фадеев ему небрежно кивнул, а Авербах как будто и не заметил; Киршон, стреляющий беспокойными черными глазами, болезненно румяный, с тонзурой на макушке, как у католического монаха; кряжистый, широколицый Всеволод Иванов с маленькими умными глазками за стеклами круглых очков; молодой Леонид Леонов с падающим на глаза чубом; высокий, дородный Соболев, стучащий по паркету отполированной суковатой палкой; маленькая, словно ломающаяся в талии племянница Троцкого Вера Инбер с выражением еврейской скорби на кукольном лице — очевидно, сегодня ей, как и Михаилу, было не до праздника… Прошел, улыбнувшись Михаилу одной стороной лица и сунув ему всю руку, Маяковский — с Лилей, но без Осика. Лиля Юрьевна постарела, худые плечи ее под дорогим платьем сутулились, но кольнула она черными глазищами Михаила все так же живо. Важно, задрав голову, проследовал Иосиф Уткин. Пробежал, бросая по сторонам кокетливые взгляды, верткий, гримасничающий, как чертенок, Александр Безыменский с гитарой в руках. Под занавес появился припорошенный по плечам перхотью Аузгин, с преувеличенной вежливостью раскланялся с Михаилом.

Серафимович радушно пригласил гостей к столу. Они, загомонив, повалили в столовую. Поднялся и Михаил, не знающий точно, чего ему больше хочется — хорошенько поесть или уйти. Ослепленный блеском стола, заставленного огромными блюдами с цельными осетрами и молочными поросятами, тарелками с ломтиками розовой семги, истекающей жиром теши, балыка, хрустальными вазами с черной икрой, серебряными ведерками с шампанским, он было пристроился в конце стола, ближе к двери, но Александр Серафимович вдруг сказал:

— Товарищ Шолохов! Я вас попрошу сесть сюда, — и указал место справа от себя.

Гости, как один, уставились на Михаила, такого непрезентабельного среди этого великолепия. Он, покраснев до ушей, стал отказываться, но Серафимович, строго посмотрев на него, повторил приглашение. Михаил, неловко загремев стулом, проклиная скрипящие на всю залу сапоги, поплелся под любопытными взглядами на другой конец стола. Авербах и Аузгин переглянулись; на их лицах одновременно мелькнуло недоброе предчувствие. Михаил же в этот момент ни о чем не думал, испытывая те же ощущения, что, вероятно, испытывает человек, вытолкнутый нагишом на освещенную сцену.

Всю противоположную сторону длинного стола, судя по говору, нездешним одеждам и по какой-то особой намытости, холености лиц, достигаемых ежедневным купанием в ванне, занимали иностранцы. Михаил уже понял, что это писатели, но узнал только автора популярного в СССР романа «Огонь» Анри Барбюса, фотографии которого часто видел.

Серафимович поднялся с фужером в руке и торжественно провозгласил тост за десятилетний юбилей Октябрьской революции. Забормотали переводчики в разных концах стола. Все встали, и иностранцы в том числе, зазвенели бокалами. Михаил выпил золотистого шампанского, невольно сравнивая его с красным как кровь донским игристым. Донское показалось ему не в пример лучше. Поглядывая по сторонам, он чинно пилил блестящим тупым ножом кусочек ветчины, досадуя, что не сидит там, у двери, где можно было бы есть от пуза, не особенно заботясь о том, что подумают о твоих манерах.

Серафимович поднялся вновь.

— Дорогие друзья! Быть может, мой второй тост прозвучит вопреки застольным традициям, но нам, писателям, частенько приходится ломать традиции. Две радости у меня в эти праздничные дни: это то, что великой революции нашей уже десять лет, и то, что принесли мне талантливейший роман!

Внутри Михаила что-то радостно вздрогнуло. Забубнили переводчики. Александр Серафимович повернулся к подоконнику, взял с него здоровенную папку и, держа ее на вытянутых руках, показал гостям, как рыбак, хвастающийся невиданным уловом.

— Вот он — этот роман! Запомните название — «Тихий Дон» и имя автора — Михаил Александрович Шолохов! А вот и сам автор. — Серафимович взял Михаила за локоть и заставил подняться; вставая, он качнулся, как пьяный, и едва не повалился на спину: ноги не слушались его. — Вот он — будущий великий писатель земли Русской! Он моложе меня более чем на сорок лет, но, я должен признаться, во сто раз талантливее меня. Имя его еще многим неизвестно, но через год его узнает весь Советский Союз, а через два-три года — и весь мир! С января мы будем печатать его «Тихий Дон»!

Лузгин побледнел. Лицо Авербаха оставалось бесстрастным. Беспечные иностранцы бурно зааплодировали; к ним, искоса поглядывая на писательское начальство, без особого восторга присоединились писатели страны Советов. Никто из них в жизни не получал подобных неслыханных авансов.

К Михаилу с разных сторон стола потянулись рюмки; он лунатическим движением поднял свой фужер из-под шампанского, но тот оказался пуст. Непослушной рукой он цапнул за горлышко стоявшую возле его прибора бутылку водки, набухал из нее, разливая, в фужер, потом ткнул его, не глядя, в протянутые рюмки, отчего те зазвенели жалобным, погромным звоном, и залпом выпил. Потом он сел. Великий Серафимович глядел на него, улыбаясь.

— Закусывай, Миша, — сказал он.

— Нет, — хрипло ответил он, — на сегодня вы уже меня накормили на славу…

 

I

Ни один знаменитый русский роман — ни «Мертвые души», ни «Война и мир», ни «Анна Каренина», ни «Преступление и наказание», ни «Братья Карамазовы» — не имел такого быстрого успеха, не расходился за первый год в сотнях тысяч экземпляров, как первые две книги «Тихого Дона». Вслед за «Октябрем» роман выпустила «Роман-газета», а потом появилась книга в твердой обложке.

На Дону «Роман-газету» читали всем миром. В Вешенской полстаницы собиралось на колхозном дворе. Люди садились в кружок прямо на земле, слушали. Темнело, но никто не хотел расходиться. Тут же, как на сходе, принимали решение, что каждый, кто хочет слушать, должен принести по полбутылки дефицитного в ту пору «гасу» — керосина. Зажигали лампу, читали дальше. Люди катались по земле от смеха, плакали, спорили… Угадывали в героях — по внешности, по поступкам — свою родню, знакомых… То же самое происходило в других станицах. В Каргинской читка проходила прямо на улице, возле магазина. Здоровенный однорукий казак Алексей Ковалев, узнавший себя в шолоховском герое Алешке Шамиле, стоял бледный, с открытым ртом, по небритой, подергивающейся щеке его катились слезы. Здесь тоже, когда стемнело, вынесли на улицу керосиновую лампу.

Но не только у донских казаков книга пользовалась таким почетом. Отовсюду доходила до Михаила молва, что «октябрьские» книжки зачитывают до дыр, что выстраиваются за ними в библиотеках по всей стране очереди… Тем удивительней, что все это происходило на первых порах при полном, сверхъестественном молчании критики, которая трусливо ждала, что скажут «сверху». Многоопытный Серафимович решил, что если «сверху» не звучит никаких голосов, то надобно прийти туда, наверх, и самому сказать свое слово, не дожидаясь, когда это сделает недоброжелатель из напостовцев. Серафимович был своим человеком в «Правде», главном партийном органе страны, а голос «Правды» и был тем самым «голосом сверху», которого ждали затаившиеся критики. Александр Серафимович написал статью о «Тихом Доне» и отдал ее в «Правду». Она вышла 19 апреля 1928 года.

В этой статье Серафимович сравнил Михаила с молодым желтоклювым ореликом, который неожиданно взмахнул огромными крыльями. После статьи в «Правде» печатных откликов на «Тихий Дон» не прибавилось, но отношение к Михаилу заметно изменилось. Буквально через несколько дней он был избран на I Всесоюзный съезд пролетарских писателей, хотя раньше его не приглашали даже на конференции МАППа. Здесь, на съезде, впервые узнал он, что такое публичная слава. На него просто сходились поглазеть, как глазеют на диковинное животное в зоологическом саду. Особенно донимали его комсомолки, помогавшие работе секретариата съезда. Женское начало, еще только заявляющее себя в юных созданиях, рисовало им человека, написавшего историю любви Григория и Аксиньи, видным, роковым мужчиной средних лет, а оказалось, что делегат Шолохов М. А. почти что их ровесник! Одна из них прямо сказала, глядя на малорослого, с юношеским румянцем на скулах Михаила: «А я думала, вы такой взрослый дядя с усами, как у Григория Мелехова!»

Прошло довольно много времени после съезда, прежде чем критики зашевелились и стали осторожно хвалить «Тихий Дон». Похвала, впрочем, была не только сдержанной, но и строго дозированной. Напостовец Селивановский, например, написал в «Октябре»: «Из общего потока крестьянской литературы особенно интересны для нас три романа: «Лапти» Замойского, «Девки» Кочина и «Тихий Дон» Шолохова». Поставил ли он Михаила на третье место, что называется, в алфавитном порядке или считал Замойского и Кочина талантливей — неизвестно.

На «Тихий Дон» живо откликнулись театр и кино, всегда шибче других искусств бегущие на запах литературной славы. На Михаила, и так уже ставшего обладателем баснословных по тем временам гонораров, посыпались предложения о театральных инсценировках романа. Но он, поскольку сам в ранней юности «баловался» театром, испытывал к нему особое отношение и не спешил отдавать свое детище в чужие руки. Зато на предложение режиссера Ивана Правова со студии «Мосфильм» снять фильм по первым двум книгам «Тихого Дона», да еще с элементами нового, звукового кино, он живо откликнулся. Тогда-то и познакомился он с исполнительницей роли Аксиньи, красавицей Эммой Цесарской, и задержался в Москве на неделю дольше, чем предполагал… Еще при первой встрече с Эммой, у ворот «Мосфильма», когда она, как и комсомолки на съезде ВАППа, была поражена, что этот похожий на рабфаковца молодой человек — автор «Тихого Дона», Михаил в шутку предложил ей себя на роль Григория Мелехова или консультанта. Она, вроде бы тоже в шутку, обещала подумать. Только что тут думать, когда перед тобой сам автор «Тихого Дона», да еще такой хороший собой?

Вторая половина 28-го года и первые месяцы следующего, 29-го, были пиком безоблачной славы Шолохова. Но вскоре все изменилось.

* * *

В одном из выступлений той поры Фадеев (о «Разгроме» которого, как и опасались напостовцы, за шумной славой «Тихого Дона» все почти забыли), сказал: «Возьмите, какой чудовищной жизненной хваткой отличается Шолохов. Можно прямо сказать, что, когда его читаешь, испытываешь настоящую творческую зависть, желание много украсть, настолько это хорошо. Видишь, что это по-настоящему здорово, неповторимо».

Неизвестно, насколько искренним был в тот момент Фадеев, но известно, что далеко не все завидовали славе молодого писателя так, как он говорил — «по-хорошему».

Начало великой сплетне о «Тихом Доне» и самом Шолохове положили, очевидно, ставшие известными в напостовском окружении слова Авербаха, сказанные Аузгину, что Михаил, по сведениям ГПУ, «встречался с каким-то белобандитом», когда собирал материал для романа. Не исключено, что «белобандит» этот (или — «белый офицер»), по законам игры в испорченный телефон, превратился в соавтора «Тихого Дона», а потом и в единственного автора. Пресловутая тайна «Тихого Дона» была, быть может, всего лишь тайной о роли Харлампия Ермакова в процессе создания романа, но открыть тайну эту по известным причинам Михаил тогда не мог. Ясно и то, что таинственный «белогвардеец» явился лишь поводом, не будь которого нашелся бы другой.

В ноябре 28-го года к литературному консультанту издательства «Московский рабочий», старой большевичке Евгении Григорьевне Левицкой, искренне, даже с некоторой экзальтацией, как это бывает у немолодых евреек, влюбленной в «Тихий Дон» и его автора, пришел давний знакомец Михаила по Госиздату Феоктист Алексеевич Березовский. Он задал Левицкой неожиданный вопрос:

— Как на вас свалился «Тихий Дон»?

Евгения Григорьевна не знала, что «Тихий Дон», прежде чем «свалиться» на «Московский рабочий», уже побывал в ГИЗе и не без помощи Березовского был отвергнут, и стала увлеченно рассказывать гостю, как пришла к ней Аня Грудская, молодая, экспансивная коммунистка, руководившая сектором художественной литературы, и, сияя, сказала: «Вот прочтите эту рукопись! «Тихий Дон» — Михаил Шолохов! Не пожалеете!»

— Впечатление, и впрямь, было ошеломляющее. Все было неожиданно, необыкновенно. Описания природы, яркие картины Дона, азарт рыбной ловли, первые встречи Григория и Аксиньи, зарождение их любви и близости…

Березовский как-то кривился, слушая эти слова, но помалкивал.

— До глубокой ночи я не могла оторваться от чтения — пока не закончила всю рукопись. Ее взял у меня сын Игорь — и такое же впечатление создалось и у него. Через несколько дней Грудская приводит ко мне паренька, одетого в коричневую кожаную куртку и кубанку. «Вот это и есть автор «Тихого Дона», который вам так понравился!» — говорит. «Это — автор «Тихого Дона»? Вот не ожидала!» — удивляюсь я, глядя на него. «А что?» — спрашивает он с такой, знаете, дерзинкой и смелостью. «Я думала, что автор такого изумительного произведения взрослый человек…» — «А я?» — с некоторой даже неприязнью говорит он. «А вы, — засмеялась я, — в возрасте моего младшего сына Игоря…» Тут он тоже засмеялся. Так состоялось мое знакомство с романом и Михаилом Александровичем.

— Стало быть, вы не знаете, как он работал над «Тихим Доном», и столкнулись, так сказать, с готовым продуктом? Это была машинопись?

— Ну да. А почему вы спрашиваете?

— Ваш рассказ для меня очень важен. Ведь правду говорят: первое впечатление редко обманывает. Вот вы сказали: «Я думала, что автор такого произведения взрослый человек». Вы точно выразили то, что и мне не дает покоя. Я ведь знаю Шолохова больше вас, редактировал некоторые из его рассказов, выходивших в массовой библиотечке Госиздата. Кстати, большей частью они были написаны от руки, — выделив голосом последние слова, Березовский многозначительно посмотрел на Левицкую. — Я старый писатель, но такой книги, как «Тихий Дон», не мог бы написать… Разве можно поверить, что в 23 года, не имея никакого образования, человек мог написать такую глубокую, такую психологически правдивую книгу… Что-то неладно!

— В каком смысле? — удивилась Евгения Григорьевна. — Вы намекаете, что не он написал «Тихий Дон»?

— Знаете, — таинственно понизил голос Березовский, — мне сообщил человек, которому можно абсолютно доверять, что в газету «Правда» или в ЦК, или в РАПП приходила старушка, мать убитого белогвардейского офицера, и просила защиты прав ее сына, написавшего такую замечательную книгу.

Евгения Григорьевна засмеялась.

— Вы что? — удивленно уставился на нее Березовский. — Хотя она и мать белогвардейца, но все же, знаете…

— Да нет, я не поэтому, — спрятала улыбку Левицкая. — Я, Феоктист Алексеевич, хоть убейте, не представляю, чтобы «Тихий Дон» написал белый офицер! Это вопрос не образования и даже не литературного таланта: офицеры не работают в поле, не ловят рыбу бреднем, по-другому ухаживают за женщинами… Уж я-то в юности видела, как они ухаживают! — лукаво сказала она.

Березовский несколько раз кряду мигнул. Эта мысль была для него неожиданной.

— Да, женщины, рыбалка… — промямлил он. — А вы в поведении Шолохова не заметили ничего антисемитского? — ни с того ни с сего доверительно спросил он. — Я, знаете, в разговорах с ним замечал…

— Что вы замечали? — прищурилась Евгения Григорьевна.

— Да такую, знаете, иронию… Одного еврея в Госиздате упорно называл станичником…

Левицкая снова засмеялась. Березовский, не сводя с нее внимательного взгляда, тоже нехотя улыбнулся.

— Это шолоховский юмор — с другим не спутаешь! — отсмеявшись, сказала Евгения Григорьевна. — Всего одно слово, а готовый анекдот! А вы говорите — «белый офицер»!

— Да это вообще-то не я говорю… — пробормотал Березовский. — Но неужели вы считаете, что эти погромные шуточки — остроумно?

— Феоктист Алексеевич! Не знаю, видели ли вы настоящие погромы, а я видела. Эти люди, погромщики, были страшно, сверхъестественно серьезны. Они не грабить шли — о нет! — а именно громить, как идут громить вражескую армию. И мне кажется, что если бы кто-нибудь пошутил над этой их серьезностью, дал понять, что теперь не война, или просто бы рассмешил, хотя бы и еврейским анекдотом, они бы посмеялись, пришли бы в себя и отправились восвояси. Юмор действует примиряюще. Вы думаете, почему евреи любят его? Разве Талмуд их учит юмору? А потому, что он хорошо снимает многовековое напряжение.

Березовский заскучал.

— Однако засиделся я у вас, — засобирался он, — пора и честь знать. Все же что-то не так с этим «Тихим Доном»! — бросил он, уже уходя. — До свидания, товарищ Левицкая.

Он ушел, а Евгения Григорьевна все думала об этом странном разговоре. Ей приходилось читать сочинения Березовского: одно из них называлось, как и у Горького, «Мать», другое, недавно написанное, «Бабьи тропы». Припоминая их, она пришла к выводу, что Березовский действительно не смог бы написать ничего даже отдаленно похожего на «Тихий Дон». Но что за странная логика: я не могу написать глубокую, психологически правдивую книгу, стало быть, и молодой Шолохов не может! У меня нет таланта, так и у него быть не должно! Обыкновенная зависть!

Но Левицкой не доводилось до сих пор сталкиваться с литературной завистью в ее чистом виде: по существу, молодая советская литература, если понимать под ней пролетарских писателей и писателей-коммунистов вообще, такого явления еще не знала. Завидовать, конечно, завидовали — например, гонорарам и тиражам, но то была не зависть к гению, а к подобным себе. Но вышел «Тихий Дон» и разрушил царство литературного равенства. Это было подобно изгнанию из рая. Не «красный граф» Толстой, не Булгаков, не набивший оскомину Пильняк стали обладателями неслыханных тиражей и баснословных гонораров, а рядовой, до сей поры ничем особенно не выделявшийся член РАППа. Впрочем, простили бы ему братья-писатели и тиражи, и гонорары, как прощали выдвиженцам типа Либединского и Фадеева. На тех остановила выбор партия, и досадно было, что именно на них, но — и только. А тут успех ослепительный, невиданный, потрясающий все основы — и совершенно очевидно, что не запланированный Агитпропом. Случилось то, чего и боялись Авербах и Лузгин. Рапповское «Дерево современной литературы» зашаталось, с него посыпались литературные авторитеты.

Березовский, называя «ТихийДон» «правдивойкнигой», сам не искал ни в жизни, ни в литературе подобной правды, да и не признавал ее. Смириться с тем, что она существует, он, однако, не мог. Это было все равно что закоренелому атеисту ни с того ни с сего поверить в Бога. Куда легче поверить в таинственного белогвардейского офицера, в старушку мать, ходившую по редакциям и в ЦК…

И здесь у него нашлось немало единомышленников. Поначалу это были главным образом «кузнецы»: соратники Березовского по литературному объединению «Кузница», некогда отстраненному напостовцами от власти в ВАППе, — Федор Гладков, автор незабвенного «Цемента», менее известный прозаик Георгий Никифоров, поэт Григорий Санников. Был среди них и человек по-настоящему талантливый — прозаик Александр Малышкин, перешедший в «Кузницу» из «Перевала» Воронского. Когда-то, в 1917 году, он служил офицером на Черноморском флоте… Беспощадные матросские расправы над командирами на всю жизнь оставили зарубку в его психике. Когда услышал он о белом офицере, будто бы написавшем «Тихий Дон» (а ведь он и сам был в прошлой жизни офицером), то поверил в эту историю сразу и бесповоротно. Его не насторожило даже то, что он и в глаза не видел пресловутую старушку, и те, которые рассказывали ему о ней, тоже сами не видели.

Были, вероятно, и помимо «кузнецов» любители пересказывать литературные сплетни, люди из окружения Авербаха прежде всего, но «кузнецы» в том преуспели больше других. Тему «Тихого Дона» и его авторства они азартно обсуждали не только на заседаниях своей «Кузницы», но и в любом подходящем для этого месте — в редакциях, на литературных вечерах, в театральных фойе во время антрактов… Оттуда сплетня шла гулять по миру, распространяясь с той же скоростью, как еще недавно оглушительная слава «Тихого Дона». Ведь творческая слава — это дама, облаченная в одежды столь белые, что на них заметна любая грязь, даже мелкое пятнышко. И нет для иных ничего слаще, чем посудачить о природе этого пятна, словно оно, ничтожное, вобрало в себя все — и славу, которую не в добрый час испачкало, и творение, принесшее славу, и самого творца.

Рассказывали, сперва шепотком, а потом и в печати (преимущественно провинциальной) историю о старушке и ее сыне. Особенно отличались «земляки» Михаила из СКАППа, Северо-Кавказской ассоциации пролетарских писателей, вотчины Киршона, Ставского и Фадеева. Вскоре после выхода в свет первого тома романа в ростовской газете появились три газетных подвала под заголовком «Неопубликованные главы из «Тихого Дона»» (правда, настолько слабые, что их всерьез никто не принял), а потом еще статья «Эпопея под вопросом» в «Большевистской смене», в которой шолоховский роман выводился «за грань искусства».

Наступили для Михаила черные дни. В конце марта 29-го года он писал жене из Москвы: «…ты не можешь представить, как далеко распространилась эта клевета против меня! Об этом только и разговоров в литературных и читательских кругах. Знает не только Москва, но и вся провинция. Меня спрашивали об этом в Миллерово и по железной дороге. Позавчера у Авербаха спрашивал об этом т. Сталин. Позавчера же иностранные корреспонденты испрашивали у ГОСТа согласие, чтобы телеграфировать в иностранные газеты о «шолоховском плагиате». Разрешение, конечно, дано не было. А до этого ходили такие слухи, будто я подъесаул Донской армии, работал в контрразведке и вообще заядлый белогвардеец. Слухи эти не привились ввиду их явной нелепости, но и про это спрашивал Микоян; причем — любопытная подробность — когда его убедили в ложности этих слухов, он сказал: «Даже если бы Шолохов и был офицером, за «Тихий Дон» мы бы ему все простили!» Меня организованно и здорово травят. Я взвинчен до отказа, а в результате — полная моральная дезорганизация, отсутствие работоспособности, сна, аппетита. Но душой я бодр! Драться буду до конца! Писатели из «Кузницы» — Березовский, Никифоров, Гладков, Малышкин, Санников и пр. — люди со сволочной душонкой, сеют эти слухи и даже имеют наглость выступать публично с заявлениями подобного рода. Об этом только и разговору везде и всюду. Я крепко и с грустью разочаровываюсь в людях… Гады, завистники и мерзавцы, и даже партбилеты не облагородили их мещански-реакционного нутра. Все это уже рассвищется. В печать пойдет в воскресенье опровержение».

Действительно, в воскресенье, 29 марта, опровержение было опубликовано в «Правде» и «Рабочей газете» в виде «Письма в редакцию» за подписью Серафимовича, Авербаха, Киршона, Фадеева и Ставского. В нем звучало грозное предупреждение: «Чтобы неповадно было клеветникам и сплетникам, мы просим литературную и советскую общественность помочь нам в выявлении «конкретных носителей зла» для привлечения их к судебной ответственности». Но в «Письме», написанном в столь решительных тонах, почему-то не упоминалась большая работа, предшествующая его появлению на свет. Стараниями Серафимовича была создана комиссия во главе с Марией Ильиничной Ульяновой, которой доверялось подтвердить или опровергнуть авторство Шолохова над «Тихим Доном». Михаил привез из Вешенской в комиссию 800-страничный рукописный вариант двух книг романа, привел на заседания Васю Кудашова и других своих друзей, которым в свое время читал в Камергерском «Тихий Дон» по рукописи. Члены комиссии постановили единодушно: обвинения в плагиате — клевета. Отчего же это решение не упоминалось в «Письме» хотя бы одной фразой? Михаил спросил об этом у Александра Серафимовича, и тот ответил, что и он, и Мария Ильинична предлагали это рапповским секретарям, входившим в комиссию, но Авербах заявил, что авторитет РАППа, да и авторитет Шолохова, лишь пострадает от сообщения о факте работы серьезной комиссии из-за злостной, мелкой, не нуждающейся в опровержении клеветы. В итоге о деятельности комиссии можно было лишь догадаться по такой фразе в «Письме»: «Пролетарские писатели, работающие не один год вместе с т. Шолоховым, знали весь его творческий путь, его работу в течение нескольких лет над «Тихим Доном», материалы, которые он собирал и изучал, работая над романом, черновики его рукописей». Однако, пока комиссия не завершила работу, ни Авербах, ни кто-либо другой из РАППа не выступил публично в защиту Шолохова.

Объявленное рапповскими вождями желание подать в суд на «конкретных носителей зла» означало для Михаила, что ему еще не раз придется доказывать свою правоту в различных инстанциях, поэтому не было смысла везти назад в Вешенскую увесистую рукопись, и он передал ее на хранение самому близкому человеку в Москве — Василию Кудашову.

…Это была та самая знаменитая рукопись «Тихого Дона», которую много лет спустя спрячет от глаз людских женщина по имени Матильда, жена Василия Кудашова. В 1941 году Кудашов ушел добровольцем защищать Москву, потом работал во фронтовой газете и очень хотел в ту пору встретиться с Шолоховым, чтобы передать ему рукопись «Тихого Дона». Но встретиться им больше было не суждено. В октябре Кудашов попал в плен, где и умер от туберкулеза через два года. Матильда именно Шолохова посчитала виновным в смерти мужа: отчего, мол, не вызвал его с фронта? Много позже, когда Советского Союза не стало, она решила продать чужую рукопись подороже, но так и не смогла этого сделать, съедаемая смертоносным раком. Потом по неверному пути Матильды пошла ее дочь, и ее тоже свел в могилу рак. Рукопись не принесла им счастья, да и не могла: слишком много огорчений ее отсутствие принесло в конце жизни больному Шолохову, в который раз обвиненному в плагиате наследниками Березовского… Лишь в конце XX века рукопись будет извлечена на свет Божий из-под спуда, как бы мистически подтверждая своим появлением то, что «Тихий Дон» — лучшая книга минувшего века.

* * *

После опубликования «Письма» секретарей РАППа сплетники поутихли, затаились. Но Михаила не оставляло предчувствие, что это не конец чего-то нехорошего, а всего лишь начало. «Верхним чутьем» охотника ощущал он, что без участия рапповских вождей в «деле о плагиате» не обошлось. Так порой чувствуем мы в своей квартире присутствие чужого человека, хотя не видим его: то ли улавливаем незнакомый запах, то ли ощущаем, что кто-то вытеснил собой пару метров хорошо знакомого пространства. Клевета распространялась удивительно ровным фронтом, не оставляя пустот, словно полчище саранчи, пожирающей хлебное поле. Михаилу и самому доводилось слышать слухи о других людях, но ни разу он не сталкивался с тем, чтобы их повторял едва ли не каждый встречный, как свежую газетную новость. Всегда было так, что кто-то слышал сплетню, а кто-то не слышал. И только троцкистские «платформы» разлетались по городам и весям страны, как сплетня о старушке: все о них слышали, хотя мало кто читал. Но бесперебойность работы этого невидимого телеграфа обеспечивали тайные или явные сторонники Троцкого практически в каждой более или менее крупной парторганизации. «Кузница» же, понятное дело, такими кадрами не обладала. Зато ими обладал четырехтысячный РАПП с организациями по всей стране, которыми нередко руководили те же троцкисты, отправленные в провинцию на «исправление», как, например, небезызвестный Семен Родов.

6 августа 1929 года, когда, казалось бы, сплетня о плагиате уже затихла, на закрытом заседании комфракции РАППа, где разбиралось «дело Шолохова», зловеще прозвучали слова: ««Тихий Дон» — воспоминания белогвардейца», «идеализация кулачества и белогвардейщины».

У Михаила было смутное ощущение, что «Письмо в редакцию» появилось именно тогда, когда клевета уже достигла некой цели и нужда в ее распространении отпала. Очень скоро он убедился, что предчувствия его не обманывали.

Третья книга, она же шестая часть «Тихого Дона», начала публиковаться в «Октябре» с начала 1929 года. В трех номерах — январском, февральском и мартовском — было напечатано двенадцать глав. В XII главе глазами Петра Мелехова показывался развал Донского фронта в конце декабря 1918 года. В последующих главах речь уже шла о расказачивании, красном терроре, страшном комиссаре Малкине и — самое главное — о забытом советской исторической наукой Вешенском восстании.

Спустя несколько дней после того, как Михаил порадовал Марусю известием о выходе в печати опровержения, Серафимович сообщил ему ошеломляющую новость: публикация «Тихого Дона» остановлена.

— Как? Почему? — растерянно спрашивал Михаил.

Александр Серафимович только разводил руками.

— На этот раз и я ничего не могу сделать. Приказ Главлита! Но, на моей памяти, Главлит сам по себе никогда таких приказов не отдавал. Тут ГПУ пахнет! По моим сведениям, кусок из апрельского номера затребован из Главлита то ли Лубянкой, то ли, — Серафимович указал пальцем вверх, — бери повыше… Постарались братья-писатели, довели клевету до самого Политбюро. Брань, как известно, на вороту не виснет, но некоторые считают, что дыма без огня не бывает. — Серафимович помолчал, хмуря кустистые брови. — Ты хоть понял, что по-настоящему страшного в этом навете?

— Понял немного, — невесело усмехнулся Михаил.

— Ничего ты не понял! Потому что молод еще. В тебе ретивое играет: как это так, не я написал?! Вот мои рукописи, вот свидетели!.. Сию же минуту опровержение! А ты думаешь, тот, кто этот пожарчик раздувал, не понимал, что у тебя могут быть рукописи и свидетели? А если понимал, то на что рассчитывал?

— На что? — с интересом спросил Михаил. Подобная мысль не приходила ему в голову.

— Да на «белого офицера»! — в сердцах воскликнул старик. — Вопросы литературного плагиата, как сам понимаешь, не очень-то интересуют ЦК, а вот то, что белый офицер мог написать в романе, который читают миллионы, очень даже интересует! Вот на что расчетик-то был! Позиция беспроигрышная! Если ты не представишь доказательств авторства, роман снимут как плагиат, а если представишь, зарубка кое у кого в голове все равно останется: а каково идейное содержание этой скандальной книги? А подать-ка ее сюда!..

— Да-а… — задумчиво повесил голову Михаил. — Но должны же разобраться…

— Должны… Ты только помни, что хотя и нет никакого белого офицера, но есть расстрелянный казачий комдив Ермаков, с которым ты встречался… Аубянка-то знает… И Авербах знает, и Лузгину сказал. Лузгин, сукин кот, может быть, больше всех постарался — он-то читал новые главы… Теперь цензура просит их все для ознакомления. Публикацию велено задержать до особых распоряжений. Вот так-то, братец ты мой!

— Что же делать?

— Что делать… Ждать! Твой «Тихий Дон» — не «Белая гвардия», которую печатали в малотиражном журнале. Роман на всю страну прогремел, его публикацию нельзя за здорово живешь оборвать на полуслове. Так что кое-какие козыри на руках у тебя есть. Хорошо, что фильм по книге решили снимать: получишь еще несколько миллионов поклонников среди неграмотных. Заграница уже романом интересуется… Будем ждать и время от времени теребить Главлит. Рано или поздно они скажут, чего от тебя хотят. Боюсь только, тебе это не очень понравится…

— Александр Серафимович! Уж коли в апрельской книжке не будет напечатано продолжение, так давайте на последней странице напишем, что публикация будет продолжена в следующих номерах.

Серафимович грустно помотал головой:

— Нет, сынок…

— Но отчего же нет? — удивился Михаил. — Ведь в мартовском номере стоит: «Продолжение следует»! Вы представляете, как эта ситуация ударит по мне после клеветы о плагиате? Люди скажут: опровержение опровержением, а роман-то перестали печатать без всякого предуведомления! Значит, что-то тут есть!

— Знаю… Говорил с цензором об объявлении, а он сказал: в данный момент не надо связывать себя никакими обязательствами. Это, мол, в твоих же интересах. Кое-какая правда в этом есть: представляешь, мы напечатаем: «читайте во втором полугодии», а продолжения и во втором полугодии не будет? Лучше тебе от этого станет?

На втором пленуме РАППа, в сентябре 29-го года те, кто не осмелился возражать Ермилову год назад, что Григорий Мелехов — это «человек, постепенно идущий к большевизму», теперь шумно, с нескрываемым облегчением брали реванш. С охотничьим блеском в глазах выбегали на трибуну рапповские волчата Лидия Тоом и Александр Бек и кричали, чуть не срываясь на визг, что Шолохов, по сути — кулацкий писатель, он (какой позор!) «с любовью изображает казачий быт», а герои «Тихого Дона», особенно Григорий Мелехов, являются проводниками кулацкой идеологии.

Все это напомнило Михаилу, как однажды он ехал ночью через какую-то станицу. Из первой же подворотни выскочила собачонка и с лаем запрыгала вокруг коня. Из соседнего двора появилась другая. С противоположной стороны улицы, из зажиточного поместья, махнули через забор сразу три лютых кобеля. Пока Михаил проехал квартал, вокруг Серого бесновалось с разноголосым лаем уже штук двадцать собак. Конь пошел более спорым шагом, Михаил выпрямился и подобрал поводья. Каждый квартал собаки менялись: одни убегали к своим дворам, другие, напротив, пополняли ряды «оркестра». На базарной площади к охрипшей от лая разномастной своре присоединилась стайка бродячих, бездомных собак. В конце концов Михаилу надоел этот гам, и он замахнулся плетью. Собаки шарахнулись в разные стороны, подняли истошный лай, визг, подвывание… Это уж было совсем невыносимо слушать. Дальнейший путь пришлось проделать рысью. Дворовые собаки у околицы отстали, а бродячие с почетом провожали Михаила далеко за станицу…

После сентябрьского пленума, вплоть до появления «Поднятой целины», ничего хорошего критика о «Тихом Доне» не писала. Ошеломление и растерянность, вызванные невиданным триумфом романа в 1928 году, прошли. Теперь Шолохова, столь высоко вознесшегося, «приземляли».

 

II

Александр Фадеев был одним из немногих рапповцев, который сразу понял, что такое «Тихий Дон». «Неожиданно», «талантливо», «неповторимо» — пустые слова! Хитрец Миша Шолохов, прикидываясь простачком, уверенно выписывал себе пропуск в бессмертие. Он делал это не так, как Булгаков, подражавший классикам старого времени даже в одежде (стоячие воротнички, ботинки на пуговках с прюнелевым верхом), он работал под «красного казачка», ходил в кубанке, в гимнастерке с наборным пояском, курил махорку и был обеими руками за революцию. Но вот вышли две книги его романа, и стало ясно, что парень просто-напросто оставил всех в дураках. Рапповские писатели изворачивались, доказывали партии свое право создавать в литературе нечто такое, чего не делали другие, платили за это немалую цену. Он, Фадеев, использовал все свои связи и влияние, чтобы уйти с партийной работы в литературу. Для того чтобы обеспечить в критике успех «Разгрому», сделал еврея командиром партизанского отряда на Дальнем Востоке, чему откровенно удивлялись многие бывшие партизаны. Ну, был бы еще Левинсон комиссаром, скажем, в армии Блюхера, а Фадеев его — в тайгу, в небольшой отряд, на подножный корм… Правда, он не считал это такой уж большой натяжкой, и, может быть, правильно. То, что не подходило для Дальнего Востока, было характерно для революционной России в целом, образом которой и являлся отряд. Но сам Фадеев, особенно после грандиозного успеха «Тихого Дона», отлично понимал, что все это — и отряд как образ восставшей России, и Левинсон как «литературный сын» толстовского Левина — были условности, не приближавшие его к читателю, а напротив, отдалявшие от него. Он не вошел в мир читателя естественно и просто, как это сделал Шолохов. Он много, часто без особого успеха трудился над небольшим «Разгромом» — целых два года, а Шолохов, все писавший рассказики, вдруг «выдал» огромный романище, да еще с продолжением!

Но, конечно, не объемы чужих романов волновали Фадеева… Он собирал своих героев по кусочкам, «лепил» их психологию, стараясь, пусть маленькими шажочками, подойти ближе к своему творческому кумиру Толстому, и даже, если верить критике, в этом преуспел, а Миша Шолохов, как гоголевский кузнец Вакула, пробежал мимо него с огромным мешком своих героев, перепрыгивая через две ступеньки. И Фадеев, и другие проводили его насмешливым взглядом — не донесет парень, споткнется, сломает шею… А теперь он стоит наверху — скромненько так, молчком, но где-то неподалеку от Толстого.

Его герои совсем не походили на героев прославленных русских книг, но были исполнены той же пронзительной, могучей силы. Откуда она взялась? С горечью Фадеев понимал, что сила эта происходила от пленительной, ни с чем не сравнимой творческой свободы, выпадавшей одному писателю из тысячи, да и то раз в сто лет. Но почему это сияние озарило именно Шолохова? Из всех человеческих прихотей творческая свобода — самая дорогая. За нее платят кровью — и тем больше, чем больше свободы. Так платили Пушкин, Лермонтов, Толстой… Фадеев знал, что не смог бы заплатить ту же цену, что и они. Он и не пытался. Как пушкинский Германн, он не мог жертвовать необходимым в надежде приобрести излишнее. А Шолохов, беспечно улыбаясь, пришел с «Тихим Доном» под мышкой, получил за столом у Серафимовича свои заветные три карты, а теперь с той же улыбкой посматривает на всех них сверху. Судя по всему, ничем он жертвовать не собирается. То, что для других — излишнее, для себя он, видимо, считает необходимым. Но разве так бывает?

Бывает, с огорчением отвечал себе Фадеев, когда излишнее человек получает за счет других. От жизни многое можно взять и без труда, но с тем условием, что кому-то придется взвалить на плечи твой груз. Кто-то должен кланяться начальству, изворачиваться, кривить душой, улыбаться через силу, говорить чужие слова, а то и лгать в глаза, писать то, что надо, а не то, что хочется, а кто-то, пока ты все это делаешь, неприятный самому себе, спокойненько творит за твоей спиной свое личное бессмертие. А в итоге одного записывают в Несторы Кукольники, другого — в Пушкины. Если бы он, Фадеев, ценой нелегкой борьбы добился права писать с толстовской беспощадностью, то этого права не получил бы никакой Шолохов. Он отказался от этой борьбы, предпочтя ей менее обременительную — за место под солнцем. Дорога к заоблачным, сияющим вершинам писательской славы ему заказана — и это, наверное, справедливо. Но разве справедливо, что Шолохов попадает туда без всякой борьбы?

Как всякий человек, никогда всерьез не боровшийся за то, что казалось ему притягательным, но излишним, Фадеев полагал, что есть баловни судьбы, которые все получают просто так, за понюх табаку. Он не задавал себе вопрос, как написал Михаил «Тихий Дон», можно ли вообще это сделать с беспечной улыбкой, «резвяся и играя», он воспринимал Шолохова так, словно тот родился с романом в обнимку.

Возможно, размышления Фадеева так и остались бы размышлениями, неспособными прямо повлиять на судьбы Михаила и «Тихого Дона», если бы осенью 1929 года его не назначили вместо Серафимовича главным редактором «Октября». В наследство Фадеев получил проблему третьей книги «Тихого Дона».

Главы, задержанные цензурой весной, были возвращены в редакцию с предложением «решать под свою ответственность». Фадеев, не откладывая, прочел их и сразу понял всю меру этой ответственности. Описывалось антисоветское восстание, а Григорий Мелехов, которому рапповские вожди дружно пророчили возвращение на революционный путь, был одним из руководителей его, командиром дивизии… Выходит, прав оказался Яков Агранов, предупреждавший Авербаха еще два года назад, что Шолохов берет информацию для романа из контрреволюционных источников. Приход Красной армии на Дон в январе 19-го года изображался самыми черными красками. Борьба с белоказачьим подпольем выглядела разнузданным, бессмысленным террором. Григорий Мелехов, в первых двух книгах вроде бы слабо разбиравшийся в политике, крутившийся флюгером в налетавших с разных сторон ветрах, разразился в XX главе третьей книги такими антисоветскими тирадами, что, читая их, Фадеев невольно оглядывался на дверь: «Что коммунисты, что генералы — одно ярмо», «Уж ежли пан плох, то из хама пан во сто раз хуже!» Советскую власть Мелехов называл «поганой», утверждал, что мужикам нужна «мужичья власть». А образ озлобленного Штокмана, с ходу предложившего убить Григория Мелехова, был настоящей пощечиной ему, Фадееву: вот, мол, какие на самом деле были Левинсоны!

Далеко зашел Шолохов в своей даром доставшейся ему свободе… Предчувствие Фадеева не обмануло: именно ему придется отвечать за это, и не в неком философском смысле, как отвечают за успехи избранников судьбы ее пасынки, а в прямом — как редактору, подписывающему рукопись в набор. «Нет, на моем горбу он в рай не въедет», — твердо решил Фадеев.

Однако не устраивала его и роль черта, не пускающего Шолохова в рай. Тоже задачка не из приятных… Зажимщик таланта… Нет уж, увольте, ответственность должна быть коллективной, как и повелось у коммунистов. Пусть и Авербах почешется, и Ермилов с его знаменитым тезисом о постепенном переходе Григория Мелехова к большевизму. Фадеев распорядился размножить неопубликованные главы «Тихого Дона» на ротаторе, раздал их вождям РАППа и предложил выработать единую точку зрения на вопрос об их публикации, так как речь идет о рапповском журнале и книге писателя — члена РАППа.

После того как все прочитали шестую часть, единогласно решили на секретариате: в этом виде ее не печатать. Давний знакомый Михаила, бывший махновский комиссар Гроссман-Рощин предложил даже не печатать вообще, а автора исключить из рядов пролетарских писателей за идеализацию черносотенного казачества, но Авербах, проницательно глянув на Иуду Соломоновича сквозь пенсне, сказал, что едва ли такое решение поддержит ЦК. Шолохов должен учесть пожелания, которые ему высказали рапповские руководители, когда поддержали его на первом и втором пленумах РАППа. По предложению Фадеева возвратить рукопись и беседовать с Шолоховым было поручено Аузгину, с самого начала придерживающемуся правильной линии в отношении «Тихого Дона». Лузгин, долгие месяцы триумфа романа ходивший как оплеванный, даже не скрывал своей радости. Глаза его заблестели, сутулые плечи распрямились. Пришел и на его улицу праздник!

— Мы не можем позволить вам рассказывать о восстании, которого на самом деле не было, — категорически заявил он при встрече Михаилу.

— Как — не было? — поразился тот. — Почему вы так решили? Историки почти ничего не пишут о нем, это верно, но это же не значит, что его вовсе не было. Возьмите книгу Какурина «Как сражалась революция». Его сведения содержат ошибки, но в самом факте восстания он не сомневается!

— Я не читал Какурина, но наводил справки, в том числе в Штабе РККА. Никто про такое восстание ничего не знает.

— Так это же Троцкий уничтожил все документы, чтобы не держать ответ за преступное расказачивание, приведшее к восстанию! Он же руководил тогда армией! Нашли где спрашивать — в Штабе РККА! Вы поезжайте в архив Северо-Кавказского ГПУ в Ростове. Меня туда допустили в прошлом году по письму из РАППа. Там полно документов о восстании!

— Однако вы их почему-то не приводите. Я не знаю, как в Ростовском ГПУ, а на Лубянке тоже отрицают возможность столь масштабного восстания. Мелкие банды, говорят, на Дону водились всегда, но чтобы целые дивизии… Такое ощущение, что вы выдаете желаемое за действительное.

— Вы выбирайте слова. Что значит — «желаемое»? Да я, если хотите знать, лично видел это восстание. Что же мне, своим глазам не верить?

— Я сказал так, потому что и у меня, и у товарищей, читавших шестую часть, твердое ощущение, что вы оправдываете повстанцев.

— Я не оправдываю их, а объективно рассказываю о причинах, вызвавших восстание.

— Мы, большевики, не признаем так называемой всеобщей объективности. Мы считаем, что есть объективность революции и субъективность контрреволюции. С этой точки зрения шестая часть видится нам субъективной. Вы знаете, я все чаще думаю, что если бы вы прислушались к моим словам тогда, когда «Тихий Дон» еще не был напечатан, вы бы избежали сегодня многих ошибок.

«Ах, вот как! — подумал Михаил. — Не послушал тебя! Да я лучше никогда ни одной строки больше не напечатаю, чем буду тебя слушать!» Он молча протянул руку за своей папкой, взял ее и, не прощаясь, ушел.

Сейчас он был более уверен в себе, чем два года назад, когда поступил точно так же. Счет письмам, которые он получал в редакциях от читателей «Тихого Дона», шел на тысячи. Люди ждали продолжения романа, недоумевали, почему оно задерживается. Нужно было не суетиться, спокойно заканчивать третью книгу, благо деньги на жизнь теперь были, а потом пробивать ее в обход рапповцев — может быть, через Горького, может быть, через Луначарского, которые весьма высоко оценили первые книги романа. Правда, требовалось все же поговорить с Фадеевым, чтобы расставить точки над «I»: в «Октябрь» нести третью книгу, когда она будет закончена, или искать другой журнал. Михаил позвонил ему по телефону и спросил:

— Саша, с какой формулировкой мне вернули главы из шестой части? А то, знаешь, из разговора с твоим Лузгиным я не очень-то это понял. Вы вообще отказываетесь от «Тихого Дона»?

— Ну что ты, Миша! Неужели Лузгин тебе не сказал? Напротив, мы ждем, чтобы ты как можно скорее доработал шестую часть и отдал печатать!

— В таком случае я должен знать, что дорабатывать.

— И этого Лузгин не сказал? Нужно было бы мне поприсутствовать, да знаешь — запарка… РАПП, Гослитиздат…

— Понятно. У вас этот Лузгин как заколдованный: ему одно поручают, а он говорит другое. Еще Серафимович удивлялся. Так вот: Лузгин обвинил меня в сочувствии к вешенским повстанцам. Но это еще полбеды. Он сказал, что самого восстания никогда не было, поэтому вы не можете мне позволить рассказывать о нем. Едва ли так должно звучать предложение о доработке. Скажи мне: ты тоже считаешь, что Вешенского восстания в 1919 году не было? Ты ведь работал в Ростове, должен знать.

— Старик, я же не работал в Ростове в 19-м году… Но кое-что, действительно, слышал. Возможно, Лузгин и перегнул палку…

— Ну, так выпрями ее. Что вам от меня надо?

Вопрос, поставленный столь прямо и лаконично, видимо, озадачил Фадеева. С минуту на другом конце провода было молчание. Потом Фадеев спросил:

— Миша, ты помнишь, о чем говорили на сентябрьском пленуме?

— Там много о чем говорили.

— Говорили, в частности, о том, что Григорий Мелехов должен прийти к большевизму.

— Это я помню. Правда, там еще одно слово звучало — «постепенно». Мне не изменяет память?

— Не изменяет. А ты приведешь его к большевизму?

— Не знаю. Это не только от него зависит. Ты бы принял Мелехова в большевики?

Фадеев снова замялся.

— Видишь, ты сомневаешься, хоть и партийный. А мне каково?

— Миша, мы же не на партбюро… Тут — литература…

— Скажи тогда по-литературному.

Но к литературному разговору Фадеев, очевидно, тоже не был готов. Откашлявшись, он предложил:

— Слушай, давай-ка, чтобы не было недомолвок, я тебе лучше напишу свои соображения и вышлю письмом. Ты когда едешь в Вешенскую?

«Чего это он сразу — в Вешенскую? — удивился Михаил. — Я ведь ему не говорил, что туда собираюсь. Он должен бы иначе спросить: «Ты не скоро едешь в Вешенскую?». В Москве-то легче вопросы с авторами улаживать. Сплавляет меня туда, что ли, чтобы ни хрена не улаживать?»

— Прикажете ехать в Вешенскую? — почтительным тоном спросил он.

— Ты не так понял. Я…

— Ладно. Пока я здесь, в «Национале». Но ты все равно пиши в Вешенскую, будет надежнее.

На том разговор кончился. Главное, что вывел в нем для себя Михаил: Фадеев — не Серафимович. Он, впрочем, и раньше в этом не сомневался. Вскоре Шолохов написал Фадееву письмо, в котором сообщил, что в 1929 году он печатать «Тихий Дон» в «Октябре» не будет.

Но Михаил ошибался, полагая, что его звонок застал Фадеева врасплох. Фадеев ждал его, но никаких приговоров третьей книге произносить пока не хотел. Задуманная им игра еще только начиналась. Ему на самом деле было все равно, едет Шолохов на Дон или нет, он лишь хотел выведать, где тот в ближайшее время будет находиться. Обещанное послание Фадеев сочинять вовсе не торопился. Он предпочитал, чтобы помимо Лузгина еще кто-нибудь из рапповцев высказался в резкой форме о продолжении «Тихого Дона». Выбор его пал на Федора Панферова, члена редколлегии «Октября». Панферов, по расчетам Фадеева, должен был иметь литературный зуб на Шолохова, потому что первая книга его романа «Бруски» о социалистическом переустройстве деревни, физиологического, с сильно замусоренным языком, вышла в злополучном 1928 году, когда все только и говорили о «Тихом Доне».

Через несколько дней после разговора с Фадеевым Михаилу принесли в гостиницу записку от Евгении Григорьевны Левицкой. Она просила прийти, так как у нее есть важное сообщение для него. Михаил отправился в «Московский рабочий».

— Был у меня Панферов, — сказала заметно взволнованная Евгения Григорьевна. — Он заявил: «Вот вы дружите с Шолоховым, убедите его, чтобы он закончил ‘Тихий Дон» тем, что Григорий станет большевиком». — Она помолчала, пристально взглянула на Михаила. — Дальше он сказал: «Иначе «Тихий Дон» не увидит света». — «А если это не соответствует жизненной правде?» — спрашиваю я. «Все равно, — отвечает, — так надо. Иначе ему несдобровать».

Михаил хмыкнул, глядя на Левицкую исподлобья.

— Что вы об этом думаете? — спросила она.

— Передайте ему, Евгения Григорьевна, если вам удастся повидаться с ним: «Вопреки всем проклятым братьям-писателям я кончу «Тихий Дон» так, как считаю правильным».

Левицкая опустила глаза.

— Я, конечно, скажу… Но ведь вы, Миша, понимаете, что он не сам по себе пришел…

— Не хватало еще, чтобы он приходил сам по себе и передавал через вас мне указания! Понятно, что не сам по себе… Только кто ж его послал? Фадеев? — внезапно осенило его.

Услышав это имя, Евгения Григорьевна что-то вспомнила.

— Вы читали уже свежий номер «Октября»? — спросила она.

— Нет еще.

— Авербах обрушился на вашего приятеля Андрея Платонова за рассказ, напечатанный в сентябрьской книжке, а Фадеев его поддержал. — Левицкая протянула Михаилу журнал.

— Фадеев? Он же хвалил этот рассказ, мне Андрей говорил! — Михаил впился глазами в журнальные страницы.

Статья Авербаха имела громоздкое название: «О целостных масштабах и частных Макарах». На первой странице, внизу, было помещено примечание редакции: «Редакция разделяет точку зрения т. Авербаха на рассказ «Усомнившийся Макар» А. Платонова и напечатание рассказа в журнале считает ошибкой».

— Трус! — вырвалось у Михаила. — Какой он, прости Господи, главный редактор? Главный редактор — он не только солдат ЦК, но и авторам отец! Поучился бы у Серафимовича! Только-только вступил в должность, а уже кается: я ошибся! Ну, напечатал бы просто статью Авербаха, если уж иначе нельзя было… Я возьму журнал? — спросил он у Левицкой.

Евгения Григорьевна кивнула.

Вернувшись в «Националь», Михаил прочитал статью и ужаснулся. Авербах не просто жестко критиковал Андрея, он бил его наотмашь, под дых: «Рассказ Платонова — идеологическое отражение сопротивляющейся мелкобуржуазной стихии. В нем есть двусмысленность… Но наше время не терпит двусмысленности: к тому же рассказ в целом недвусмысленно враждебен нам». Далее следовал зубодробительный вывод: «А. Платонов — писатель из рабочих… тем яснее должны быть линии нашего размежевания с ним, тем полнее должно быть разъяснение ошибки «Октября»!» Так писали в то время разве что о платоновском приятеле Пильняке, но Пильняку было все как с гуся вода, с тех пор как его назначили «официальным вольнодумцем». Он не вылезал из зарубежных поездок, представляя в единственном лице «независимую советскую литературу», и бранные статьи в его адрес входили в условия игры, задуманной, вероятно, в недрах ГПУ. Другое дело — Платонов… За границей его еще никто не знал, дома он только становился известен. После разгрома рапповскими вождями редакции «Красной нови» приговоры их стали сродни клеймению каленым железом, никто их, по сути, не оспаривал. Михаилу даже думать не хотелось о том, какая судьба ждала теперь Андрея.

Свою деятельность на ниве мелиорации и электрификации Платонов оставил два года назад. Будущий «вредитель» Рамзин, прагматик и технократ, ознакомившись с планами воронежского «заведывающего работами по электрификации», вроде такого: «Социализму нужна эквивалентная ему физическая сила, чтобы посредством ее социализм стал твердой вещью и утвердил свое мировое господство», добился перевода Платонова в Москву, на «бумажную работу». Из Москвы его перебросили в Тамбов, в город тихий, старушечий, шепчущийся. Воронежским энтузиазмом здесь и не пахло, зато хватало склок и интриг. Платонов затосковал, тем более что семья, Маня и Тотик, осталась в Москве. Но именно тамбовская жизнь помогла Андрею понять, какой же из многочисленных, но до сих пор не получивших признания талантов — поэта, философа, прозаика, ученого, инженера — следует выбрать. Глухими тамбовскими ночами он выбрал прозу. Точнее, крупную прозу он начал писать и до Тамбова, фантастические повести главным образом, но они как бы являлись развернутыми прожектами его идей инженера и ученого. В Тамбове произошел перелом. Закончив фантастический «Эфирный тракт», Андрей взялся за «Епифанские шлюзы». Это была талантливая прозаическая вариация пушкинского «Медного всадника», с финалом, совсем не похожим на то, о чем когда-то писал Платонов в своих пламенных научных статьях.

Андрей стал другим, и другой стала его проза. Поначалу те, кто знал его как «гастевца», пишущего в духе поэтов «Кузницы», не обратили на это внимания. «Епифанские шлюзы» воспринимали как разоблачительную историческую повесть о нравах петровской России. Он же, окрыленный успехом первой книги, написал роман «Чевенгур», в котором, по сути, речь шла о том же, о чем и в «Шлюзах», только происходило дело в советское время. Редакторы, прочитав «Чевенгур», пребывали в полной растерянности. И это — Платонов, певец переустройства мира мозолистыми руками пролетария? Роман вернули автору, решившись напечатать из него лишь первую часть под названием «Происхождение мастера».

«Усомнившийся Макар», рассказ, разгромленный Авербахом, не напоминал ни «Епифанские шлюзы», ни «Чевенгур». Он скорее был похож на написанный Платоновым вместе с Пильняком очерк «Че-Че-О», в котором советская действительность критиковалась с позиций «правильного коммунизма». Вопреки утверждениям Авербаха, никакой «частный Макар» «целостным масштабам» в рассказе не противопоставлялся, иначе Фадеев, с его натренированным политическим чутьем, ни за что бы «Усомнившегося Макара» не напечатал. У безработного, бездомного Макара Ганушкина, героя рассказа, не было никаких «частных интересов», он мыслил исключительно «целостными масштабами»: переживал, что не протянут в Москву молочный трубопровод, дабы не гонять порожняком на молокозаводы машины с пустыми бидонами, что дома строят «по мелочам», а не «из кишки отливают»… «Усомнившийся Макар» был обычным антибюрократическим рассказом в духе «Прозаседавшихся» Маяковского, несколько развязным для рапповского журнала, с «нетипичным» героем-люмпеном, но и только. Едва ли бы нашелся критик, который стал бы его хвалить, однако и в неистовстве Авербаха, и в быстроте, с которой признал свою «ошибку» Фадеев, была какая-то загадка.

Михаил давно не был у Платонова, а теперь решил, что самое время навестить его, чтобы поддержать попавшего в немилость собрата. Дверь ему открыла Маня. Еще на пороге, нагруженный водкой и закусками из гостиничного буфета, услышал он знакомый нервный голос: «Андрей, ты мастер, ты мастер!», вот только не мог припомнить сразу, чей. Войдя в комнату, он от удивления чуть не выронил покупки. Напротив Платонова, обхватив цепкими кистями колени и зыркая по сторонам неспокойными глазами, сидел… Булгаков.

Оба они сильно изменились — и с той поры, когда впервые повстречались у Ермолова, и с той, когда Булгаков был автором модного спектакля, а Платонов переехал из Воронежа в Москву. Андрей, прежде ходивший горделиво расправив плечи, теперь как-то сжался, точно лопнула в нем некая пружина, полинял, глаза его уже не горели огнем, хотя смотрели из-под густых бровей по-прежнему пристально. Он уже не носил диагоналевого френча ответственного работника, на нем была простая домашняя рубаха с расстегнутым воротом. Булгаков был одет по-прежнему безукоризненно, но обшлага его пиджака и отутюженные брюки на коленях лоснились. Монокль исчез, куда-то подевалась и офицерская осанка — сидел он как-то криво, одно плечо выше другого, дергался. Ни слова его, услышанные Михаилом в передней, ни поза — он доверительно склонился к Андрею — не позволяли предположить, что это сидят некогда непримиримые идейные враги.

Михаил, глядя на них, не выдержал и расхохотался:

— Вы что же — подружились? Вас уже не разделяет еврейский вопрос и проблема научного воскрешения мертвых? Хотя, — он покосился в сторону Платонова, — любить евреев после статейки лысого Леопольда, наверное, непросто. Приношу соболезнования. Завьем горе веревочкой? — он кивнул на водку.

— Вот писатель, находящийся в зените успеха! — воскликнул Булгаков. — Он приходит светящийся, как Заратустра, одинаково безразличный к добру и злу! Что ему наши невзгоды?

Михаил, улыбаясь, взглянул на Булгакова, но с удивлением увидел, что глаза того серьезны. Михаил Афанасьевич смотрел на него не так, как смотрел четыре года назад, с искрой приязни и благодарности за молчание о зарубленном на их глазах комиссаре. Не было в его взгляде и враждебности, но было непонятное, напряженное любопытство, словно его интересовал не сам Михаил, а природа этого явления. Михаилу даже показалось, что в глазах Булгакова мелькнула почтительность, но опять же не лично к нему, а к тому, кто, по его мнению, был «одинаково безразличен к добру и злу». И тогда он понял, что произошло между ними: он стал, как и зарекался в шутку когда-то в театре, Михаилом Александровичем, но теперь уже Михаил Афанасьевич не считал возможным встать рядом с ним — и не потому, что ценил столь высоко талант Шолохова, а оттого, что тот находился в зените успеха. Настоящего, неподдельного успеха, снисходящего как Божья благодать, а не вымученного похвалами рапповских критиков.

— Миша, публикация «ТихогоДона» в «Октябре» задержана на неопределенное время, так что Шолохов едва ли безразличен к нашим невзгодам, — мягко сказал Булгакову Андрей.

— Ах, вот как. Не знал. Но все равно, он человек из другого мира, от него пахнет дорогим рестораном. Да и что такое задержка публикации, если у писателя такая слава?

Михаил, прищурившись, посмотрел на Булгакова, понюхал рукав своей гимнастерки. Неужели он, альбинос носатый, чует запах «Националя»? Вот это нюх, любому писаке на зависть!

— Насколько мне известно, — сказал он, — все ваши спектакли запрещены. Увеличилась ли от этого ваша слава?

— Так мои же пьесы запрещены, а не задержаны! — воскликнул Булгаков. — Денег на жизнь ни копейки нет, нечем даже налог платить. А вашу книгу из продажи не изымали. Недавно видел — продают «Роман-газету» с «Тихим Доном». Там еще ваш портрет на обложке, в кубанке. И гонорар небось аккуратно выплачивают.

— Уже выплатили, — усмехнулся Михаил. — Но на жизнь хватает, не жалуюсь. С удовольствием одолжу и вам, если вы окажете мне такую честь. Вернете, когда пожелаете. Панферову бы не одолжил, а вам — пожалуйста.

Булгаков поклонился.

— Андрей, ты слышишь? — повернулся он к Платонову. — Нет, я не ошибся! Такой учтивой речи не учат казаков на Дону. Ей вообще не учат. Эта элегантность — признак другого мира. Так говорит человек из Зазеркалья, из страны славы, где несть ни печали, ни воздыхания. Там никогда не кончаются деньги. Сердечно благодарю вас, товарищ Шолохов, но взять тем не менее не могу, даже учитывая ваше любезное предложение отсрочки. Я, скажу вам откровенно, опасаюсь, что отсрочка может стать вечной.

— Вольному воля, — пожал плечами Михаил. — Андрей, но ты-то не отказывайся! Ты же из рабочих, к чему тебе эти интеллигентские реверансы? Когда теперь гонорар получишь? У тебя семья, Маня с Тошкой! — Михаил вытащил из нагрудного кармана пачку кредиток, отложенных на обновы Марусе и Светланке, и сунул под пресс-папье на письменном столе.

Платонов с достоинством поблагодарил.

— Ну что, Мария Александровна, накрывай на стол! — сказал Михаил. — Поминки будем править по Макару Ганушкину. Но вообще-то, Андрюша, я не очень понял, за что они тебя в трату дали. Неудачно твои босяки Ленина цитируют? «Наши учреждения — дерьмо», «наши законы — дерьмо»?

Андрей пожал плечами:

— Может, и это… Говорят, что Сталин прочитал «Макара», но сказал всего два слова: «двусмысленное произведение» или «двусмысленный рассказ»…

— Погоди-ка, погоди-ка! — Михаил пошел к вешалке, где висел его кожан, достал из кармана «Октябрь». — Что-то такое было и у Леопольда… Ага, вот: «В нем есть двусмысленность… Но наше время не терпит двусмысленности». Можешь считать, что именно так сказал Сталин. Авербах руководящие указания запоминает намертво. Но выводы, поганка, делает свои. Сталин сказал, что рассказ двусмысленный, а Авербах пишет, что враждебный.

— О, этого Авербаха я хорошо помню! — воскликнул Булгаков. — Это ведь он зарезал окончание «Белой гвардии»! «Появляется писатель, не рядящийся даже в попутнические цвета. Не только наша критика и библиография, но наши издательства должны быть настороже, а Главлит — тем паче». Наизусть помню! Одна мысль мне приносит некоторое облегчение, что этот не-Бах будет в аду повторять свои приговоры бесконечно!

У Михаила нехорошо засосало под ложечкой, когда из уст Булгакова прозвучало: «зарезал окончание». Неужели такая же судьба ожидает «Тихий Дон»? Он встряхнул головой, отгоняя эти мысли, и разлил водку по рюмкам.

— Давайте, что ли, за встречу, — сказал он. — Не в добрый час мы увиделись, но верю, что настанет и добрый.

— Вы, помнится, и прежде верили, — усмехнулся Булгаков. — И он для вас настал. Откройте секрет: как это у вас получается? Лично мне мое будущее видится ужасным. Сначала меня отменили как беллетриста, а теперь — как драматурга… Просился взять меня на работу штатным режиссером — шарахаются, как от черта. Что дальше? В рабочие сцены мне идти, что ли, в дворники? А вы излучаете уверенность, хотя, оказывается, и у вас роман задержали. Знаете, я все ж таки думаю, что будет именно по-вашему. Но не понимаю, почему. Может, оттого, что вы молоды? Но и Андрей молод, а дела его не блестящи, и блестящими, судя по тому, что он пишет последнее время, быть не могут. Как же вам удается сохранять жизнерадостность? Объясните, сделайте одолжение.

Михаил взял бутылку, налил всем еще.

— Вы, Михаил Афанасьевич, смотрите со своей колокольни, вот я и кажусь вам выходцем из другого мира, где всем заправляет удача. Что ж, смотрел и я на вас так в МХТ, на «Днях Турбиных», когда выходили вы раскланиваться. Вот уж удача, так удача! Автор запрещенного романа, которого клеймят как врага советской власти, ставит по роману пьесу, которая идет с бешеным успехом! Сталин ездит, сам видел! И выглядели вы тогда тоже вполне уверенно, можете мне поверить. Чем от вас тогда пахло, рестораном или хорошим одеколоном, не ведаю, но выглядели вы так, как я выглядеть никогда не буду: монокль, пробор, галстук-бабочка, накрахмаленная грудь… Сомерсет Моэм! Кнут Гамсун! Я и подходить-то побоялся, хотя Ермолов звал. Потом судьба-злодейка перевернулась на полном скаку… Это Россия: у нас, как известно, от тюрьмы да от сумы… Упал — вставай, встал — смотри под ноги, дорожка ухабистая… Интеллигенту это трудно, я знаю. Удача для вас — дело обычное, вы жизнь не мыслите без удач, а неудача — рок, судьба, трагедия… У нас же иначе. Казак — не казак, если ставит на своей жизни крест от постоянных невзгод. Зависеть от случайных удач он не может. Он отец семейства и солдат, смерти в глаза смотрел. Можете ли вы представить себе в его устах фразу: «Будущее мое ужасно»?

Вы вот драматург — вообразите себе на сцене казака с такой репликой! Сами будете смеяться до упаду!

— Действительно, — засмеялся Булгаков.

— А отчего вам смешно? Смею надеяться, не оттого, что вы считаете людей из народа такими скотами, что они и о будущем своем задуматься не могут? Нет, у станичника, который вместо подписи своей крест выводит на бумаге, другое отношение к жизни. Мы сидим тут с вами за хлебом-солью и сладкой чаркой, а что же будет, если хлеборобы лягут все как один на землю и скажут: будущее ужасно, пропади оно все пропадом? Нет, первый закон жизни для них: упал — вставай. Низко упал — ползи что есть силы наверх. Такой характер на Дону выковался. Может, и мне от этого характера кой-чего перепало? И потому я такой, как вы говорите, жизнерадостный?

— Что ж, это многое объясняет, — задумчиво промолвил Булгаков, — и удачу вашего романа в том числе. Но я не на Дону родился, казаком при всем желании быть не могу. Да и не очень-то я ими очарован, извините за откровенность. Я не большой поклонник Лермонтова, но казака он в «Фаталисте» описал верно — того, знаете, что зарубил сначала свинью, а потом Вулича. Казак-то не менее фаталист, чем Вулич и Печорин. Да и вы вот говорите… Я казаков знаю немного, поколесил с ними по Чечне. Сидим ночью в Ханкальском ущелье, костры горят. Огонь выхватывает из темноты лица — бородатые, изменчивые, странные… Тыла нет, за спиной дубовая роща. Ни один пехотный начальник так свою часть бы не расположил. Говорю осторожно: ведь налетят чеченцы из рощи, зарежут, как кур… Скалят белые зубы, рассуждают эдак по-философски: «Поручиться нельзя, заскочуть с хлангу. Бывало». И покуривают по-прежнему. Фаталисты! Для вас эти люди — родные, и вы пишете для них. А я их не понимаю, и они меня тоже. Да, я интеллигент, люблю интеллигенцию и пишу для интеллигенции. Как и вы, считаю ее слабой, но без нее России не мыслю. Не хлебом единым… А что касается мужичка-кормильца, то спасибо ему, конечно, но умиляться им не буду, увольте. Он, знаете ли, запросил что-то очень большую цену за свой товар. Он Россию запросил! Со всей ее мощью, лесами, пашнями, дворцами, парками, заводами, дредноутами, гвардейскими полками… Он, видите ли, создал все это своими руками, хотя точно известно, что ничего похожего он бы не создал, если бы не понукали его дворяне и презренная интеллигенция. Ведь мужик, он, как Плюшкин — на свой двор тащит он бревно, а на нужды общества — хворостину. Эту революцию сделали из жадности кулаки, а большевики только речи произносили. В 26-м году меня на допросе в ГПУ спросили: почему вы не пишете о рабочих и крестьянах? Я говорю: я слишком занят проблемами интеллигенции, чтобы интересоваться бытом рабочих, а на крестьянские темы писать не могу, потому что деревню не люблю. Она мне представляется гораздо более кулацкой, нежели это принято думать. Гэпэушник смеялся, но прошло два года, и оказалось, что Сталин тоже так думает. Теперь кулакам 17-й год икается. И поделом.

Михаил посмотрел на Платонова. Тот хмурил высокий, прорезанный горизонтальными морщинами лоб, думая, очевидно, о чем-то своем.

— А ты что же, Андрей, молчишь? — спросил Михаил. — Или ты теперь тоже так думаешь?

— Я революцию люблю как мечту, — сказал Платонов. — А Булгакова ее не заставишь полюбить. У него, наверное, мечта иная. Но кулаков я тоже не люблю. Кулак из чрева жены пальцем плод выковыривает, чтобы лишний рот на свет не появился.

Михаил покраснел, покосился на Маню, которая невозмутимо, как всегда, смотрела на них своими большими глазами.

— Да что ты такое говоришь? — удивился он. — Где ты слышал такое?

— И впрямь, не стоило бы при даме… — пробормотал Булгаков. — Хотя, если уж начистоту, с подобными, с позволения сказать, абортами я, как земский врач, сталкивался.

— Да что вы, в самом деле? — воскликнул Михаил. — Ну бывает, наверное, когда детишек полон дом, а новых кормить нечем… Так ведь это не с жиру, как городские делают, чтобы забот не знать. А вы сразу — выводы… Нельзя же так! Что же, по-вашему, все русские крестьяне — кулаки и звери?

— Нет, крестьяне не звери, — сказал Андрей. — Их пожалеть нужно. Они выкарабкаться не могут из старой жизни. Тоска в деревне живет. Рабочий мечтает о пользе для всего человечества, а крестьянин, как встарь, бьется за свое кровное. Завязла революция в болоте. Бюрократы это видят — и радуются.

— Хорошо же ты пожалел крестьян! За их счет революцию сделали, только они тогда и работали — заводы-то стояли, из них в основном Красную армию набирали, а теперь, получается, они — болото, в котором утопла революция!

— И контрреволюция, — добавил заскучавший Булгаков.

— Что? — не понял Михаил.

— Контрреволюция тоже в этом болоте утопла, — улыбнулся Михаил Афанасьевич тонкой улыбкой сатирика.

Михаил замолчал, уставившись в свою тарелку. «Каждый из них думает только о себе, — размышлял он. — Народ — это зеркало, в которое они хотели бы смотреться, а если отражение неважное, то пенять, конечно, следует только на зеркало. Ну, ладно Булгаков!.. А Андрей? Он же не таким был! Он слово «народ» с горящими глазами произносил!»

— У крестьянина переменная душа, — словно угадав его мысли, сказал Платонов. — Это от погоды, от ветров. У меня, впрочем, такая же. То я люблю народ до пощипыванья в глазах, то он мне тяжек и чужд. Что получается в итоге — не знаю.

— А я приезжаю на свой кулацкий Дон и помаленьку распрямляюсь, как скомканная бумага. Жена хлопочет, рада-радешенька, хотя виду не показывает… Посажу дочурку на колено, покачаю, о щеку ее гладенькую, детским тельцем пахнущую, щекой потрусь… Гостинцы им… К вечеру народ в мой курень соберется рассказы о столичном житье-бытье слушать. Посидим, выпьем, песни попоем. Москва уже кажется где-то далеко-далеко… У нас и время там по-другому течет. Часов-то почти ни у кого нет. Вы вот все — будущее, будущее, а хлеборобы исключительно настоящим живут. Крестьянский календарь! Станичники, как птицы и звери, время ощущают. Тоже, между прочим, свобода, когда ты к стрелочкам этим не привязан… На другой день налажу баркасик, поеду на ранней зорьке рыбу ловить. Тихо, туман над Доном стоит, месяц на ущербе. Брошу в воду приваду, начнут сазаны из воды прыгать, лобастые, черти… У нас такие сазаны… — Михаил осекся, увидев, что во взглядах Булгакова и Платонова мелькнула та насмешливость, с какой обычно испорченные городом люди слушают байки рыболовов. — Да вам это, наверное, неинтересно… А я там начинаю чувствовать себя человеком. Выветрится из меня, — он весело глянул на Булгакова, — дух дорогих ресторанов и затхлый воздух редакций, и сажусь тогда я за роман. Не гнетет меня мысль о том, что там в РАППе, в «Октябре», в Главлите, какая еще старушка будет ходить по редакциям и говорить, что это ее сын написал «Тихий Дон»…

— А что — в самом деле была такая старушка? — оживился Булгаков.

— Была, не была — не ведаю, да только никто ее в глаза не видел. Может, это Березовский, переодетый старушкой, ходил.

Булгаков захохотал:

— Недурно!

— Да Бог с ними, старушками, белыми офицерами… — потер лоб Михаил. — Из полевой сумки я, стал быть, взял роман! Да видели ли они когда-нибудь полевую сумку? Еще бы сказали — планшет! Восемьсот страниц — в полевую сумку? Тут сидор немалый нужен!

Булгаков смеялся, вытирая костяшками пальцев слезы.

— Но я не об этом… Нет в Москве свободы печататься, верно… Но нет в ней для меня и свободы писать. А без этой свободы… Ведь кого редакторы жмут? Зажатых, затравленных, желающих освободиться с помощью писательства от зажатости своей. Они таких за версту чуют. Да как же тут не быть зажатым?! — скажете вы. А вот так, как я: ехать на родину, выветрить там из себя дух городской, рабский, как бабы по весне барахло из сундуков проветривают, и писать у открытого в сад окошка, слушая крик ночной птицы. Напечатают, не напечатают — все это потом, как-то даже не думаешь об этом, главное — написать.

— Где же моя родина? — с тоской сказал Михаил Афанасьевич. — Где мой Киев на заснеженных холмах, город прекрасный, город счастливый? Где мой милый дом на Андреевском спуске? Есть город с названием Киев, есть и дом, очень похожий на мой, да живут там чужие люди, много людей… Они говорят на «мове», ужасном галицийско-еврейском жаргоне, которого мы прежде и не слыхивали… Был я на родине в 23-м году, ходил по разбитым улицам… Ветер, запустение, с креста святого Владимира исчезли электрические огни… В один день увидел четыре вывески: «Молошна», «Молочна», «Молочарня» и «Молошная». А также: «Голярня», «Перукарня» и «Цирульня». Меня все мучила мысль — неужели не проще было бы написать: «Молочная», «Парикмахерская»? Если же обязательно нужно на «мове», так установите какое-то единообразие. Но нельзя же, в самом деле, отбить в дореволюционной вывеске «Гомеопатическая аптека» букву «я» и думать, что благодаря этому аптека превратится из русской в украинскую! — Булгаков дернулся, по лицу его пробежала судорога. — Некуда мне возвращаться, чтобы стать свободным. В Киеве я погибну еще раньше, чем здесь. В начале года мои «земляки», «письменники» эти проклятые, приехали из Харькова к Сталину и просили, чтобы сняли с постановки «Дни Турбиных» и пустили пьесу Киршона о бакинских комиссарах! Не в Харькове, заметьте, а в Москве! Свобода моя — только во мне. Я хочу спасти частицу этой свободы, а в России это невозможно.

— Но что же Сталин? — спросил Михаил. — Он же ездил на «Дни Турбиных»! Не может же быть так, что ваша судьба ему совсем безразлична!

— Не знаю, — вяло ответил Булгаков. — Мне рассказывали, что «письменникам» он веско возражал, сказал якобы, что нельзя ставить пьесы только для коммунистов, потому что у нас стосорокамиллионное население, а коммунистов всего полтора миллиона. Легко, мол, снять и другое, и третье, но есть публика, она хочет смотреть «Турбиных». Говорят, он им даже заявил, что нельзя от меня требовать, чтобы я был коммунистом. Все во мне ликовало, когда я слушал это! Но думаю, то были пустые россказни. Через несколько месяцев, к новому театральному сезону, все мои пьесы запретили.

— Все же, полагаю, без огня дыма не бывает, — задумчиво сказал Михаил. — Полную ерунду могут сочинить только про меня, но не про Сталина. Вот эту фразу — про стосорокамиллионное население и полтора миллиона коммунистов — вряд ли сочинили. Здесь чувствуется стиль Сталина. Он любит масштабные сравнения. Я думаю, вам действительно следует написать ему. Именно в том же духе, в каком он якобы разговаривал с украинцами.

Михаил Афанасьевич выслушал его с интересом.

— Я и сам думал о чем-то подобном, — признался он. — А если уж мне говорит это человек, простите, из другого лагеря — я имею в виду РАПП, значит, это имеет смысл. Отчего бы не написать? Кроме писем, мне теперь писать нечего. Да только дойдут ли эти письма, даже самые безукоризненные по психологии, до адресата? У нас, русских писателей, одна болезнь: мы верим, что можно написать царю, а письмо дойдет… Бессонные ночи, сердечная боль… А какой-нибудь мелкий письмоводитель в Кремле всего несколько секунд поколеблется с твоим письмом в руках, да и отправит его на ту полочку, где написано: «В архив»…

— Так оно и будет, — кивнул Платонов. — Я был изобретателем, знаю…

Они замолчали. Близилась ночь. Лампочка под абажуром несколько раз тревожно мигнула. Булгаков, забившийся со скрещенными на груди руками в угол дивана, чему-то мрачно улыбнулся. Платонов глядел устало, лицо его было осунувшимся. Он опустил голову на плечо жены. Михаил встал, потянулся, подошел к окну. В открытую форточку пахнуло снегом. Из темноты в колеблемый ветром конус света от фонаря летели быстрые снежинки. Еще не подморозило, снег не ложился, таял на мостовой. Проскрежетал где-то невидимый трамвай. Вразброс, по причудливым линиям, смахивающим на траектории шахматных ходов, влажно горели в темноте квадратики окон. Они были как человеческие пути в жизни — пересекающиеся, непредсказуемые, внезапно меняющиеся. Михаил повернулся к столу, разлил в рюмки остатки водки.

— За русскую литературу! — сказал он.

Они сдвинули рюмки; мигнуло электричество.

Больше никогда в жизни эти люди вместе не встречались.

 

III

Советуя Булгакову писать Сталину, сам Михаил всерьез не задумывался о том, чтобы написать ему о своих невзгодах. К тому же одно его письмо, правда, на совершенно другую тему, несколько месяцев назад все же попало в руки Сталину. Он написал его в июне Левицкой под впечатлением начавшейся на Дону сплошной коллективизации. «Жмут на кулака, а середняк уже раздавлен, — с горечью писал Михаил. — Беднота голодает… Народ звереет, настроение подавленное, на будущий год посевной клин катастрофически уменьшится… Казаки говорят: «Нас разорили хуже, чем разоряли в 1919 году белые»». Левицкая, как и многие москвичи, совершенно не представлявшая, что теперь происходит в деревне, ужаснулась и решила на правах старейшего члена партии переправить это письмо Сталину, чтобы он узнал мнение известного писателя о методах коллективизации.

Сталин на письмо не ответил — ни Левицкой, ни Шолохову.

Обещанное письмо Фадеева о «Тихом Доне» пришло только в апреле, в разгар нового скандала вокруг романа. Изменения, на которых настаивал Фадеев, были чудовищными. Он предлагал выбросить из третьей книги ни много ни мало 30 глав. Фадеев заявлял, что если Михаил не сделает Григория Мелехова большевиком, то роман не может быть напечатан. «Закон художественного произведения требует такого конца, иначе роман будет объективно реакционным». Стоило ждать несколько месяцев, чтобы прочитать это авербаховское заклинание! Михаил ответил Фадееву, что такого закона в природе не существует, делать из Григория «окончательного большевика» он не может, а лавры Кибальчича его не смущают.

«Что касается других исправлений (по 6 ч.), — написал Михаил позже Левицкой, — я не возражаю, но делать всю вещь — и главное, конец — так, как кому-то хочется, я не стану. Заявляю это категорически. Я предпочту лучше совсем не печатать, нежели делать это помимо своего желания, в ущерб роману и себе. Вот так я ставлю вопрос».

* * *

До 1929 года вешенцы относились к Михаилу почтительно, но, в общем, не видели особой разницы между ним и другими станичниками. Да он и ничем особенным, кроме диковинной своей профессии, не выделялся. Дом его рядом с солдатовским куренем, купленный с помощью тестя, когда пошли большие гонорары, был как все дома в Вешенской, отличался только высокой радиоантенной да новеньким забором. Низкие три комнаты, передняя с печью-лежанкой, застекленная галерейка, обычная для уездных городов и сел обстановка, занавески на окнах, разностильная мебель, в спальне — горы подушек, детская кроватка с кисейным пологом, много игрушек; в небольшой столовой — та же провинциальная мебель, большой радиоприемник и патефон. «В низах», в полуподвале, как заведено на Дону — кухня, хозяйственные кладовушки, русская печка, массивный крепкий стол и табуретки. В «красном углу» — икона святого целителя Пантелеймона. Тут же, в «низах», стояла деревянная кровать, на которой спала помощница Анастасии Даниловны Анна.

Кроме радиоприемника и патефона, забавы состоятельных людей, необычным для донского уклада был выделенный Михаилом себе в новом доме кабинет с письменным столом, машинкой, этажеркой с пластинками, книжным шкафом, заполненным дореволюционными изданиями Байрона, Шиллера, Льва Толстого, Тургенева, Белинского, Герцена, Бунина, Андреева, Блока. Стену украшал ковер, а на нем висела шолоховская коллекция оружия: казачья шашка в серебряных ножнах, несколько охотничьих ружей, револьверы, ножи да нагайка с рукояткой из козьей кожи.

Таковы были «хоромы» Михаила, о которых ходило столько сплетен в Москве. А знаменитый шолоховский баркас, о коем тоже много говорили (как в Америке, наверное, говорят о яхте какого-нибудь миллионера), был обыкновенной небольшой рыбацкой лодкой, к тому же еще и дырявой.

На базу шолоховского куреня обитали конь Серый, за которым ухаживал рабочий Николай, корова, любимица Анастасии Даниловны и Маруси, две охотничьих собаки — гордость Михаила, и большое поголовье домашней птицы — куры, гуси, утки, индейки. В общем, обычное середняцкое хозяйство, если не брать в расчет «батраков» — Анну и Николая. Но Михаил был человеком городской профессии и мог, в отличие от горемычных крестьян, иметь домашних работников, не считаясь при этом «кулаком».

Но в 29-м году все изменилось. Казаки, и зажиточные, и победней, в одночасье лишились всего: земли, крупного скота, инвентаря и даже домашней птицы. А вот знаменитого писателя раскулачивать не стали, да и не числился он крестьянином, земельного надела, кроме подворья, не имел.

Вот тогда станичники отчетливо почувствовали разницу между собой и Шолоховым, тогда и стал нежданно-негаданно Михаил на Верхнем Дону кем-то вроде «барина» — или «пана», как говаривали в тех местах. Так уж повелось на Руси: встречают по одежке, провожают по уму, но оценивают человека все же по одежке. В сущности, те станичники, что слушали «Тихий Дон» при свете керосиновой лампы, восхищались писательством Михаила точно так же, как некогда восхищались его спектаклями на сцене народного театра. Писатели, артисты, чтецы-декламаторы, слепые певцы, ярмарочные клоуны, бродячие циркачи, цыгане с медведями — всё это были, в восприятии простых казаков, люди, призванные за деньги развлекать народ. Никто уже не говорил, что писательство Михаила — «не мушшинское дело», но и вровень с «мушшинским» никому не приходило в голову его ставить, как не ставят рядом казака-землероба и артиста, изображающего казака. Уважать молодого Шолохова уважали, но все-таки с неуловимой долей иронии.

И вот когда люди в горький час свой увидели, какую могучую защиту в жизни дает это несерьезное писательство, они поняли, наконец, что Михаил не просто уважаемый человек, но еще и знатный — как некогда помещики, коннозаводчики, атаманы, прасолы и купцы. Петр Яковлевич Громославский говорил жене довольно: «Не ошиблась ты, старая, с зятьком! Наскрозь увидала, что за человек Михаил. Я-то все: «ломоть отрезанный», «перекати-поле»!.. А энто ить купецкая порода, оне в воде не тонут и в огне не горят! Он зараз, гутарят, лучший писатель в Эсэсэсэрии! И единственный на весь Дон кулак!»

Сначала подобные разговоры забавляли Михаила, потом стали раздражать. Меньше всего он хотел бы, чтобы его достаток колол кому-то глаза, но и прятать его от глаз людских не собирался. Что он, вор? Людям не станет лучше, если он скроется от них за высоким забором или вообще уедет в город, считал Михаил. Для них, может быть, очень важно, что он, знаменитый писатель, не бежит с перепаханного коллективизацией Дона. Когда-то его отец потерял все, сам Михаил уехал в Москву с жалкой котомкой в руках, а теперь он живет не хуже, чем отец в лучшие годы. Значит, глядя на него, люди могут обрести веру, что не все еще потеряно, еще возможна жизнь, перемены к лучшему. Важно лишь не закрываться от людей, помогать им, делиться всем, чем можно.

И люди пошли к нему за помощью. Они просили не только денег и еды, но и заступничества перед властями. Заступничества просили даже чаще. Михаил помнил, как рассказывал ему Харлампий Ермаков о своей работе в Комитете крестьянской взаимопомощи: «Всем я помочь никогда не смогу, но для тех, кому совсем туго, обязанный в лепешку разбиться». И Михаил шел в РИК, в партячейку, просил, уговаривал. Как правило, ему старались идти навстречу.

В отличие от многих собратьев по перу, он не любил разглагольствовать во хмелю о священной роли русского писателя как ходатая за народ, но, когда пришло его время стать таким ходатаем, взял на себя эту роль, как будто готовился к ней всю жизнь, без позы и самолюбования. Но, очевидно, далеко не всем это понравилось… На памятном сентябрьском пленуме РАППа партийный выдвиженец из Ростова-на-Дону Владимир Ставский вдруг ни с того ни с сего заявил о «необходимости для Шолохова переменить место жительства, переехать в рабочий район». Михаил сначала подумал, что это гипербола, развивающая давнюю идею — будто бы ему необходимо «впитать в себя лицо рабочего класса». Но вскоре вслед за Ставским предложение о переезде (неизменно звучало: «в отличную квартиру») повторили и другие писательские и партийные начальники. Михаил понял, что кому-то он сильно стал поперек горла на Дону. Впрочем, кому именно, догадаться было не так уж и трудно. Любая помощь «лишенцам», включая еду и детские вещи, считалась преступлением, а он не только ее оказывал, но еще ходил просить за несчастных в местные советские и партийные органы. А там не могли наотрез отказать всесоюзной знаменитости…

Иногда просьбы о помощи приходили с совсем неожиданной стороны. Председателем Вешенского колхоза, к немалой растерянности казаков, был назначен молодой еврей, «двадцатипятитысячник» Або Аронович Плоткин, бывший механик речного пароходства. Взялся он за дело по-большевистски энергично, сдал государству все излишки хлеба, едва не разбазарив семенной фонд. Когда же на носу оказалась новая посевная, пришлось ему схватиться за голову. На хозяйственные нужды требовались деньги, а где ж их взять? Хлебных излишков не продавали, колхозная касса пуста. Государство обещало кредиты, да так и не дало. А Плоткину из райкома — план посевной кампании и разнарядку на урожай. Было от чего схватиться за голову: ведь о ней, родимой, в случае срыва посевной шла бы речь! Колхозники посмотрели на потерявшегося «Ароныча», посоветовали: «Сходи к Шолохову. На соседней улице живет. Он человек простой, последним поделится».

Плоткин пошел. Шолохова он не читал, видел его впервые — вышел к нему молодой парень небольшого роста, стройный, по-военному ладный, с трубкой в зубах. На гостя он смотрел прищурившись, с некоторым удивлением.

— Або Аронович Плоткин, председатель вашего колхоза имени Буденного, — осклабив щербатый рот, представился тот.

В глазах у Шолохова появились смешинки.

— Шолохов Михаил Александрович, — сказал он, пожимая гостю руку. — Не сочтите вопрос за бестактность: а что это у вас за редкое имя такое?

— Толком не знаю, — пробормотал Плоткин. — Праздник вроде такой — Девятая Аба… Еврейский, — добавил он, почему-то при этом подмигнув.

— Религиозный, вероятно? Так-так. Ну и у нас имена из святцев. Только звучит ваше имя уж слишком непривычно для здешних мест: «Аба», «Баба»… Готовая рифма для частушки. Вам бы представляться, к примеру, Андреем. Вы не позволите мне называть вас так?

— Пожалуйста, — сказал удивленный Плоткин.

— Вот и славно. Хоть и в социализме, как говорится, несть ни эллина, ни иудея, а все ж таки здесь не город. Казаки — охальники, им только дай повод позубоскалить. А у вас — авторитет.

— Уже зубоскалят, факт, — оживился Плоткин. — Анекдот сочинили: «Вошел еврей в баню и напугал казаков обрезом».

Михаил захохотал, едва поймав выпавшую изо рта трубку.

— Казаков?.. Обрезом?.. Ну, охальники!

— Такие дела, — сказал довольный Плоткин — видимо, любитель анекдотов. — И кто ж сочинил? Свои — факт! Помылся в бане с активистами…

Михаил снова засмеялся. Сидящая здесь же Мария Петровна густо покраснела: она, очевидно, только сейчас уяснила смысл соленого казачьего каламбура.

Михаил ценил шутку: он и час времени, проведенный за пустой болтовней, не считал потерянным, ежели попотчевал его собеседник стоящей остротой. Он, посмеиваясь, пригласил новонареченного Андрея за самовар, выслушал его просьбу.

— О чем разговор? Конечно помогу! — воскликнул он, хлопая Плоткина по костлявой спине. — Колхоз — дело общее! Покрыть все ваши расходы я, конечно, не в состоянии, ибо вовсе не миллионер, как утверждают некоторые в Ростове-папе и в Москве-маме…

— «Мама» — это Одесса, — поправил его Плоткин. — Факт.

— Что? A-а… В Одессе, наверное, тоже, — усмехнулся Михаил. — Так вот: дам, сколько смогу, уж не обессудьте…

— Вы не беспокойтесь: мы все вернем, как получим кредит!

— Да я не беспокоюсь — не на водку даю, на дело. Когда отдадите — тогда отдадите. Кредит беспроцентный и бессрочный. Только и у меня будет к вам просьба…

— Пожалуйста, — с готовностью отозвался Плоткин.

— Просьба не личная. Вы вот было обобществили у народа мелкий скот и птицу, а потом разобрались, что это перегиб, вернули… Так?

Плоткин кивнул.

— Но как-то так получилось — вероятно, случайно, — что забрали вы живность всю, а вернули самую завалящую…

Або Аронович покраснел.

— Люди, говорят, ходят на колхозный двор, просят назад своих кур и козочек, а им отвечают: «Нет, это наши, колхозные звери, а ваших, кулацких, вам уже отдали». Но ведь каждая хозяйка свою живность до малейшей подпалины на шерсти и до зубца на гребешке знает. Нельзя ли восстановить справедливость?

— Восстановим — факт, — опустив глаза, сказал Плоткин. — Вот только среди коз падеж начался…

— А это потому, что коза — животное деликатное, ей тот же корм, что и лошади и корове, давать не годится! А у вас на общественном базу не делают различий, чтобы хлопот меньше было! Вы вот спросите у Анастасии Даниловны или Марии Петровны — они вам скажут, чем кормить козу! И как доить ее — тоже, а то у вас такие скотницы, которые сами коз отродясь не имели, — посмеивался Михаил, вручая гостю пачку ассигнаций.

— Расписку? — предложил председатель.

— У отца моего, покойника, этих расписок за гражданскую скопилось — ужас! И от красных, и от белых, и от серо-буро-малиновых. Не только что сортир можно ими обклеить, но и полкуреня! Он их мне в наследство оставил, так что мне новых не надо.

На том, пошучивая, и расстались.

Проводив председателя за ворота, Шолохов вытащил трубку, закурил. К нему подошел знакомый казак:

— Михаил Александрович, дай табачку, сил нет, курить хочется.

Михаил достал кисет с махоркой.

— А рюмку водки выпьешь? — спросил он, проницательно глянув в красные глаза казака.

— Кто ж от такого добра отказывается?

Зашли в курень, Михаил набулькал казаку рюмку вровень с краями. Тот взял ее двумя пальцами, как бабочку, отставив в сторону остальные, поднес ко рту, строго глядя на предательски дрожащую руку, и вытянул со смаком, прикрыв затуманенные очи тяжелыми серыми веками. После этого он стоял некоторое время с закрытыми глазами и сосредоточенным лицом, словно прислушиваясь к себе. Михаил с любопытством наблюдал, как на испитое лицо его возвращались жизненные краски. Наконец «пациент» открыл глаза, обильно увлажненные слезой.

— А сам-то что ж? — осведомился он, осторожно, как драгоценность, ставя рюмку на буфет и бросая на графинчик такие же игривые взгляды, какими в юности, наверное, ощупывал ядреные зады казачек.

— Работаю я, Иваныч, нельзя. А ты еще выпей, не стесняйся.

— Вот спаси Христос, — обрадовался казак. Со второй рюмкой он управился так быстро, что Михаил и моргнуть не успел. — Ну, поправил ты меня, Михаил Александрович. Не знаю, что я без тебя бы и делал. Ты слыхал, что Сенина заарестовали?

— Какого Сенина?

— Ну, ты даешь! — удивился Иваныч. — Такого Сенина, какой в твоем «Тихом Дону» Подтелкина казнил!

— Да ты что? Неужели он жив? Где же он прятался до сих пор?

— А он и не прятался. Он апосля амнистии учительствовал в Боковской. Когда Харлампия Ермакова арестовали, его тоже взяли, но скоро выпустили.

— Как выпустили? Да его должны были расстрелять раньше Ермакова! Ермаков-то отказался в казни участвовать! Что-то не сходится!

Станичник пожал плечами.

— Лександрыч, я могу гадать, какая назавтра погода будет, а ишо, что мне моя баба скажет, когда я на бровях в свой курень приволокусь. Но нипочем я бы не смог угадать, кому советская власть хочет дать паек с довеском! Кубыть, у них разнарядка какая есть. Сегодня — Ермакова, а завтра — Сенина… А послезавтра, скажем, тебя. Шутю! Однако загостился я! Пора и честь знать. Премного, Михаил Александрович, благодарны за угощение. — Говоря это, Иваныч смотрел не на Михаила, а на графинчик, как будто с ним и прощался.

— Будь здоров. Захаживай и другой раз. Погоди, Иваныч! А где этот Сенин сидит?

— Гутарят, в Миллерово отвезли.

Станичник ушел, а Михаил все стоял в задумчивости. Живой герой «Тихого Дона», которого он и в глаза никогда не видел! Немного оставалось в живых тех, кто послужил прототипами его героев. В большинстве своем это были простые казаки. А тут такой зубр! Один из тех, кто подписывал приговор подтелковцам! Михаил сам видел эту подпись в архиве Ростовского ГПУ. Для того чтобы расстрелять Сенина, никаких больше доказательств не требовалось. А он три года гулял на свободе, учил детей, читал, может быть, про себя в «Тихом Доне». Не исключено, что он единственный, кто знал, как на самом деле происходил уже описанный Михаилом суд над подтелковцами. Через какое-то время его могут расстрелять, и никто уже этого не узнает. «Надо ехать в Миллерово», — решил Михаил.

* * *

— Приехал Михаил Александрович Шолохов, писатель, просит принять его, — доложил Резнику секретарь.

— Какой Шолохов? — встрепенулся Илья Ефимович. — Тот самый?

— Так точно.

— Ты сказал ему, что я здесь?

— Никак нет… Я сказал, что доложу вам о нем.

— Что в лоб, что по лбу! Если ты пошел доложить мне, то где же я? Учишь вас, учишь… Простота! — Резник пронзительно смотрел на секретаря красными глазами. — По какому вопросу?

— Сказал, по личному…

Резник побарабанил пальцами по столу, подумал.

— Проси.

Илья Ефимович поднялся, одернул гимнастерку. Когда в дверях появился в сопровождении секретаря румяный, глядящий исподлобья Шолохов, Резник, оскалив порыжевшие от табака зубы, пошел ему навстречу с протянутой костлявой рукой.

— Михаил Александрович! Сколько лет, сколько зим! Какими судьбами? Вот не чаял! Думал, по старой памяти держите зло на Резника. В Ростовское управление, знаю, вы ездите, а ко мне — ни ногой… Помнится, когда-то сильно мы воевали, горячились… Времена были нервные, случались ошибки. Ну да ведь кто старое помянет, тому глаз вон!

Михаил молча пожал Резникову руку, нейтрально улыбаясь.

— Ауэрбах, чаю! Или, быть может, коньячку?

— Можно и коньячку, — отозвался сдержанно Михаил.

— Неси, — кивнул Резник секретарю.

— Интересная какая фамилия у вашего секретаря, — заметил Михаил. — Почти как у Авербаха, нашего писательского начальника.

При упоминании Авербаха Резник несколько затуманился. Он усадил Михаила на купеческий диван с высокой спинкой, придвинул к нему чайный столик в стиле «советский ампир», изъятый, очевидно, у какого-то нэпмана.

— Читаем, читаем «Тихий Дон»! — воскликнул он. — Диспуты, знаете ли, даже устраиваем!

— Это о чем же, любопытно узнать? Кулацкий я пособник или нет? Или по какой статье меня лучше законопатить? — улыбнулся Михаил, изучая Илью Ефимовича. Резник постарел, шевелюра его заметно поредела, цыганская борода подернулась серебряными нитями.

— А вы все тот же шутник, Михаил Александрович! Хе-хе! Узнаю! — в лад ему посмеивался Резник. — От души поздравляю вас с удачей! У нас, местных старожилов, сами понимаете, особое отношение к роману. Мне уж кое-кто говорил: это не ты ли Штокман?

Илья Ефимович втайне ждал, что ему на это Шолохов скажет, но Михаил помалкивал, загадочно улыбаясь.

Насчет диспутов Резник не врал. Поспорил он, например, со своим старым приятелем Гроднером из Усть-Медведицкого окружкома партии, кто же из них выведен в романе под именем Штокмана (были они оба похожи).

— Я, как и Штокман, работал на мельнице, организовал там кружок, — говорил Резник.

— А я до революции, как и Штокман, был агентом фирмы «Зингер» на Верхнем Дону, — возразил Гроднер и добавил обидно: — К тому же у Штокмана интеллигентные манеры.

Однако, зная Михаила, Резник сильно подозревал, что Штокману еще суждено появиться в романе, как только дело подойдет к 19-му или 20-му году, когда образовалась между ним и Шолоховым вражда. И тогда неизвестно, захотят ли они с Гроднером быть похожими на Штокмана! Поэтому он не шибко настаивал на своем, хотя вообще слыл отчаянным, доходящим до исступления спорщиком.

Вошел кудрявый, похожий на барашка Ауэрбах с подносом. Резник наполнил рюмки.

— За встречу, Михаил Александрович!

Выпили, закусили лимончиком.

— Имею я к вам, Илья Ефимович, просьбу, — приступил к делу Михаил. — Слышал я, вами арестован и помещен в Миллеровский исправдом бывший казачий офицер Александр Степанович Сенин.

— Это так, — кивнул Резник. В глазах его, цветом напоминавших папиросный пепел, засветился огонек азарта. «Неужели будет просить за Сенина? — подумал он. — Любопытно, очень любопытно!»

— Я хотел бы получить с ним свидание.

Резник нахмурился.

— Видите ли, мы не даем свиданий с обвиняемыми по расстрельным статьям. Таковы правила следствия. Этот Сенин… он ваш родственник или знакомый? — с затаенной надеждой осведомился Илья Ефимович.

— Да нет, он же один из персонажей «Тихого Дона»! Он действует в конце второй книги. Только я его в жизни никогда не видел. Вы понимаете, как для меня важно повидаться с ним? Тем более, если его ждет расстрел. Получается, что это последняя возможность узнать правду о событиях, связанных с Сениным. Я мог бы обратиться прямо к Евдокимову — обычно в подобных делах он шел мне навстречу, но потом подумал: а стоит ли сразу действовать через вашу голову? Мы ведь старые знакомые, хотя наши отношения и складывались непросто. Но они, вероятно, не стали бы лучше, если бы вам пришлось помогать мне по указанию сверху. Поэтому я и поехал сюда, а не в Ростов.

Михаил блефовал: самое большее, в чем ему оказывал содействие Евдокимов, начальник Ростовского управления ГПУ, так это в допуске к архивным материалам времен гражданской войны. Он не знал, как отреагировал бы Евдокимов на его просьбу, но понимал, что в случае отказа ехать к Резнику уже было бы бесполезно. Вот почему Михаил начал действовать «снизу», а не «сверху».

Резник размышлял, вертя в пальцах рюмку. В просьбе Шолохова не было ничего неестественного, если Сенин — его персонаж. В таком мелком деле довольно глупо не пойти ему навстречу. Но такое ли уж оно мелкое? А если на самом деле они старые друзья с Сениным, как это было с Ермаковым? Если цель этого свидания — не только литературная? А вдруг Шолохов под благовидным предлогом хочет сообщить Сенину какую-то информацию с воли или, напротив, получить от него какие-то сведения? Тогда, сказал себе Илья Ефимович, было бы еще глупее отказывать ему. Свидание приобретет значение очной ставки. Никаких дополнительных фактов на Сенина им не нужно, а вот на Шолохова… Неплохая игра может получиться! — мысленно потер руки Резник. Не удалось «прокатить» Шолохова по делу Ермакова, так, может быть, удастся по делу «Союза освобождения Дона»? Только стоит ли испрашивать санкции Евдокимова? Он, вопреки надеждам Шолохова, вполне мог отказать ему, даже если бы Резник поддержал просьбу. Сенин — особый случай… Поэтому звонить Евдокимову не надо, а в случае недовольства с его стороны нарушением правил можно сказать, что встреча была проведена в рамках следственных мероприятий по делу Сенина. Здесь Резник санкции просить не обязан.

— Хорошо, Михаил Александрович, — сказал он, поставив рюмку на стол. — Вы получите свидание с Сениным. Никому другому бы не разрешил, а вам, творцу «Тихого Дона», отказать не могу. Но предупреждаю: на этой встрече будут присутствовать я и стенографист.

— Вот как… — разочарованно пробормотал Михаил. — Я, как вы понимаете, не собирался с ним ни о чем секретничать, но в писательском деле важно, чтобы человек раскрылся перед тобой, а разве раскроется он в присутствии чинов ГПУ?

— Таковы правила, — развел руками Резник. — Любые сведения, сообщенные обвиняемым в столь тяжких преступлениях, могут иметь большое значение для следствия. С другой стороны, нам необходимо следить, чтобы он не использовал вас в качества пассивного проводника информации. Подчеркиваю — пассивного. Сенин прошел хорошую школу подполья, знает, как это делать. В 21-м году он даже прокрался под чужой фамилией в советские органы — был следователем дивизионного особого отдела. С таким ухо надо держать востро! Он может попросить вас: передайте таким-то людям на воле, что я раскаялся в содеянном. Казалось бы, отчего не передать? А на самом деле это никакое не раскаяние, а закодированная фраза. Я не могу брать с вас подписку о неразглашении содержания беседы с подследственным, потому что вы-то как раз собираетесь ее разгласить — в литературном смысле, конечно. В таком случае моя прямая обязанность — разобраться, что в беседе с Сениным подлежит разглашению, а что нет. Вы же, со своей стороны, не должны задавать Сенину вопросы о том, как проходит следствие по его нынешнему делу.

— Да я и не знаю, что это за дело, — сказал Михаил. — Но, между прочим, хотел бы знать. Мне далеко не безразлично, каким путем пошел мой персонаж. Я не буду ни о чем таком Сенина спрашивать, но, может быть, вы мне сообщите о деле то, что считаете нужным?

— Кое-что сообщу, — кивнул Резник. — Но это тот самый случай, когда сведения должны остаться в этих стенах, пока Сенину не вынесен приговор. Надеюсь на вашу сознательность пролетарского писателя.

— Даю слово.

— Сенин создал в хуторах и станицах Верхнего Дона казацко-белогвардейский «Союз освобождения Дона», который пытался поднять мятеж против советской власти, пользуясь недовольством отдельных слоев населения коллективизацией, — с заговорщицким видом сообщил Резник.

«Сведения» эти, если не считать фамилии Сенина, были напечатаны некоторое время назад местными и даже центральными газетами. Михаил ждал продолжения, но Резник молчал.

— И последняя просьба, — сказал Михаил. — Я бы хотел вести запись беседы.

— Это я уже понял. Но и вы, наверное, поняли, что записи ваши, прежде чем вы вынесете их отсюда, должны быть просмотрены нами.

* * *

Резник позвонил начальнику исправдома и распорядился доставить в его кабинет Сенина. Стенографировать беседу он приказал кудрявому Ауэрбаху.

Ввели есаула Сенина. Это был высокий, с могучими сутулыми плечами, лобастый, с тяжелым взглядом глубоко запавших глаз человек. Резник подошел к нему вплотную.

— Вы, конечно же, знакомы с Михаилом Александровичем Шолоховым? — указывая на Михаила, без всяких предисловий спросил он.

Михаил удивленно пошевелился. Ведь он же говорил Резнику, что ни разу в жизни не видел Сенина!

Сенин повернул голову, внимательно, с любопытством посмотрел на Шолохова. Резник не спускал с него налитых кровью глаз.

— Нет, лично с ним я не знаком, — наконец сказал бывший есаул. — Но читал, конечно. И портрет видел в «Роман-газете».

— Среди персонажей «Тихого Дона» есть человек с фамилией Сенин. Речь идет о вас?

— Да, — кивнул Сенин.

— Михаил Александрович хочет поговорить с вами. Надо ответить на его вопросы.

— Отвечу на любые, — с готовностью отозвался Александр Степанович.

— На любые? — прищурился Резник. — Интересно узнать — почему на любые? Вам так понравился роман Михаила Александровича?

— Это значительное литературное произведение, хотя я написал бы с других позиций.

— А вы сами описаны в романе верно?

Сенин пожал плечами.

— Да я, в общем, никак не описан. Человек по фамилии Сенин говорит там всего одну фразу. Указано также, что он командовал комендантской ротой во время казни. Последнее — верно.

— А что вам больше всего понравилось в «Тихом Доне»?

— Он описывает сильных людей в трагических обстоятельствах. Прекрасно знает казачью жизнь.

Резник повернулся к Шолохову.

— Михаил Александрович, обвиняемый Сенин в вашем распоряжении. Садитесь, гражданин Сенин.

Илья Ефимович ушел за свой стол, под портрет Сталина, а Михаил с Сениным остались друг против друга за приставным столом для заседаний. Ауэрбах примостился за чайным столиком.

— Александр Степанович, — откашлявшись, начал Михаил, — как вы, наверное, поняли, наша беседа не имеет отношения к следствию по вашему делу. Я попросил о встрече с вами исключительно в литературных целях. Вы любезно изъявили желание отвечать на любые мои вопросы, но вы вовсе не обязаны отвечать мне на такие, которые могут усложнить ваше положение.

Сенин хмуро кивнул.

— Моя задача упрощается тем, что вы, оказывается, читали первые книги моего романа. Верно ли описан суд над подтелковцами?

— В целом — верно. Полагаю, вам удалось поговорить и с другими очевидцами. Правда, обсуждение участи обвиняемых было более длительным, чем изображено у вас, и не ограничивалось выкриками: «Пострелять»!», «Ксмёртнойказни!» Перечислялись те беды, которые принес на Дон Каменский ревком, захватив власть. У вас от этого остались обрывки фраз, вроде той, что вы приписали мне: «Каледин на том свете нам спасибо скажет».

— А вы ее не говорили?

— Не помню, чтобы я говорил именно так, но вообще о том, что мятеж Подтелкова и Кривошлыкова привел к гибели мудрого, здравомыслящего политика, а потом и многих простых людей, говорили. Не припомню также реплики члена суда Февралева: «Жиды какие из них есть — убить!..»

— А вы хорошенько, хорошенько вспоминайте! — властно потребовал вдруг Резник.

Михаил с укором посмотрел на него:

— Илья Ефимович, я же обещал Александру Степановичу…

— Хорошо, хорошо, — недовольно пробормотал Резник.

— Нет, вы напрасно думаете, что я что-то скрываю, — повернулся к нему Сенин. — Среди арестованных было, быть может, один-два еврея, остальные — казаки и несколько русских рабочих. Я не стану утверждать, что Февралев ничего подобного не говорил, очень уж шумно было в помещении, члены суда перебивали друг друга, но я, помню, удивился, когда прочитал об этом у вас.

— А что вы скажете об описании казни? Если хотите, можете не отвечать на этот вопрос.

— Я уже подробно рассказывал в этом заведении, и не раз, о моем участии в тогдашних событиях. Так что скрывать мне нечего. Казнь описана вами близко к тому, что происходило в действительности. Но если под отрядом Петра Мелехова вы имели в виду базковскую сотню Харлампия Ермакова, то базковцы, в отличие от ваших татарцев, не дали ни одного добровольца для приведения приговора в исполнение.

— Мне хотелось бы знать, как сложилась ваша судьба после апреля 18-го года.

— Вплоть до начала 20-го года воевал в Белой армии, отступил от Новороссийска с Деникиным, а потом сдался под фамилией Евлампьев, вступил в Красную армию, дослужился до командира эскадрона, — по-военному кратко рассказывал Сенин. — После окончания польской кампании стал следователем особого отдела Блиновской дивизии. В 21-м году был опознан в Ростове жителем станицы Боковская Мелеховым и арестован.

— Мелеховым? — переспросил Михаил.

— Да, Мелеховым, — усмехнулся Александр Степанович. — Бывают такие совпадения… Я, когда начал читать ваш роман, подумал: не тот ли? Но, судя по всему, не тот. Трибунал приговорил меня к расстрелу. По всероссийской амнистии 23-го года я был помилован и сослан на Соловки. В октябре 26-го года меня досрочно освободили за примерное поведение. Вернулся в Боковскую, стал учителем в школе второй ступени. В начале 27-го года был арестован по делу Харлампия Ермакова. Но я с ним после 18-го года даже не встречался. Тогда меня вновь стали допрашивать об участии в казни подтелковцев… Тем не менее по окончании следствия я был отпущен на свободу.

— Так это правда? — удивился Михаил. — А я думал — байки. Отчего же вы, если к вам проявили такое снисхождение, повели борьбу против советской власти?

Сенин внимательно, исподлобья посмотрел на Шолохова своим тяжелым взглядом, словно читая его мысли. Он вдруг чему-то мрачно улыбнулся и скороговоркой сказал:

— Оттого, что я стал тогда их секретным сотрудником. Я создал им «Союз освобождения Дона», набирал туда всякую мелочь. А теперь я им нужен как глава «Союза». Меня убирают…

— Молчать! — заорал Резник. С грохотом опрокинув кресло, он подскочил к Сенину и ударил его по лицу. Сенин, оскалившись, неожиданно боднул Резника головой в тощий живот. Илья Ефимович охнул и сложился пополам, схватившись руками за край стола.

— Охрана! — завизжал Ауэрбах, пулей вылетая из кабинета.

В приемной загремели подкованные сапоги, вбежал конвой с винтовками, двое дюжих ребят с синими петлицами. Один из них залязгал затвором, уставив ствол с примкнутым штыком почему-то на Михаила, другой, размахнувшись, хотел двинуть прикладом по шее Сенину, но Александр Степанович увернулся и мягко упал со стула на пол, крутанулся с боку на бок и очутился под массивным столом для заседаний. Конвоир, матерясь, стал яростно тыкать штыком под столом, но оттуда вдруг высунулась цепкая рука Сенина, схватила винтовку за ствол и рывком вырвала из его рук.

— Эй, отдай винтовку! — растерялся служивый.

— Зачем, если ты не умеешь ей пользоваться? — издевательски спросил из-под стола Сенин.

Резник с наганом в руке отскочил к стене и потихоньку пробирался к выходу. Михаил, разинув рот, по-прежнему сидел на своем месте, а второй солдат все так же держал его на прицеле.

— Управление, в ружье! — вопил в коридоре Ауэрбах. Грохотали сапоги. В кабинет чекисты не вбегали, а занимали позиции сбоку от распахнутых дверей, целя из винтовок и наганов в бедного Шолохова, потому что сидящий под столом Сенин не был им виден. Резник встретился взглядом с Михаилом и внезапно пришел в себя.

— Отставить! — зло сказал он. — Обвиняемый Сенин, ваше сопротивление бесполезно. На окнах решетки, входы и выходы перекрыты. В винтовке всего пять патронов. Не усугубляйте свою участь попыткой побега.

— Прошу занести в протокол, — издевательски отвечал из-под стола Сенин, — что я не совершал попыток побега, а ответил на рукоприкладство будучи в состоянии аффекта. Это первое. Второе. Я готов сложить оружие, которым ваш боец пользовался столь нерасчетливо, если вы мне обещаете при свидетеле, Шолохове Михаиле Александровиче, больше не избивать меня. Не то я заберу пятерых из вас с собой в иную юдоль, стрелок я отменный. Я не для того подписал все признания, чтобы вы перед смертью превратили меня в кровавую котлету. Хотите расстреливать — пожалуйста, но без издевательств.

Резник кинул злобный взгляд на Михаила.

— Товарищ Шолохов, прошу покинуть помещение! — резко сказал он.

— Э, нет! — возразил Сенин. — Никто не двигается с места. Я сказал: он мой свидетель.

— Моего слова вам достаточно? — спросил взбешенный Резник.

— Конечно недостаточно! Но больше-то никакого не предвидится. Отдайте своим приказ.

— Обвиняемого Сенина никому не трогать, — процедил сквозь зубы Илья Ефимович.

— Громче!

Выпучив в ярости свои налитые кровью глаза, Резник повторил громче.

— Предупреждаю: другой раз загрызу кого-нибудь за побои зубами. Или придумаю еще что-нибудь похуже. — Сенин выбросил винтовку из-под стола, а следом за ней вылез сам, встал рядом с Михаилом.

— Вот видите, я же обещал ответить на любые ваши вопросы, — сказал ему он, улыбаясь одной стороной рта.

— Увести! — прохрипел Резник.

Есаул взял руки за спину и кивком головы указал конвоирам на дверь:

— Пошли, что ли?

— Нет, ты винтовку отдай, — сказал незадачливому конвоиру Резник, вырвал ее у него из рук и сунул одному из чекистов, только теперь просочившемуся в кабинет.

— Прощайте, господин Шолохов! — не оборачиваясь, громко сказал с порога Сенин. — Больше уже в этой жизни не увидимся. «Тихий Дон» хороший роман, пусть и из жизни хамья. Осужденные на смерть не врут.

— Поторапливайтесь! — крикнул Резник.

Но быстро увести Сенина не удалось. В глубине приемной, как хорошо видел в открытые двери Михаил, залег у «максима» целый пулеметный расчет, и теперь «номера» суетливо увозили стучащую колесиками по паркету машину, чтобы очистить путь Сенину с конвоем.

В кабинет вошел трусливо поглядывающий на Резника Ауэрбах, закрыл двери.

— Где ваше оружие, товарищ Ауэрбах? — резко спросил Резник. — Вы так и не обнажили его? Хорош чекист, ничего не скажешь! Может, мне секретаршу вместо вас взять?

— Но я же поднял управление в ружье, — лепетал Ауэрбах.

— Да плевал он на ваше управление! Опозорились перед классовым врагом, бегаете, как заяц!

Тяжелый взгляд Резника, блуждающий по кабинету, остановился на Шолохове. Тот как ни в чем не бывало собирал свои записи.

— Вот что, товарищ Шолохов, — с плохо скрываемой ненавистью сказал Илья Ефимович. — Вы эти бумажки оставьте здесь, мы их просмотрим и потом вам отдадим.

— Пожалуйста, — улыбнулся Михаил. Разговор с Сениным получился короткий, а память у него была прекрасная.

— И еще, — не сводил с него красных глаз Резник. — Вы стали свидетелем изощренной вражеской провокации. В том, что сказал Сенин, нет ни слова правды. Как я вас и предупреждал, он хочет использовать вас для распространения клеветы и дезинформации. Поэтому обещайте мне хранить полное молчание о том, что вы слышали и видели здесь. — Илья Ефимович сделал паузу и добавил: — Если же вы не сделаете этого, я буду вынужден думать, что вы преследовали не только литературные цели, придя сюда и попросив свидания с Сениным.

«Ах, как страшно!» — подумал Михаил и сказал:

— Не знаю, как насчет полного молчания — ведь провокацию он, как я понял, совершил в конце беседы, а остальное время мы уточняли, насколько правдиво были описаны мной некоторые события. А вот относительно его утверждений о службе на вас — молчать обещаю. О произошедшей здесь свалке — тоже. Но и вы должны выполнить свое обещание, сделанное при мне: не наказывать Сенина за этот эпизод. Не мне решать, какой он участи достоин, но ни один из свидетелей казни подтелковцев не говорил, что Сенин избивал приговоренных. Следовательно, и вы не можете опуститься до этого.

— А почему вы решили, что мы это делаем? — отрывисто спросил Резник.

— Ну вы же ударили его…

Илья Ефимович опустил глаза.

— Не всегда можно сдержаться при выходке классовых врагов! Поработали бы у нас, так узнали бы… Но это — всего лишь случайность. Чекисты не применяют пыток. Вопрос закрыт.

— Тогда позвольте откланяться, — сказал, поднимаясь, Михаил.

Резник, стоя у своего стола, не двинулся с места и заложил руки за спину, чтобы не обмениваться рукопожатием с Шолоховым. Михаил насмешливо глянул на него, кивнул и направился к двери.

Резнику дорого обошлась его «очная ставка». Илья Ефимович открыл начальству не все подробности встречи Шолохова с Сениным, но верный Ауэрбах оказался не таким уж верным… Застенографировал он все чертовски точно… Резнику объявили строгий выговор, понизили в должности и отозвали в Ростов.

Бывшего есаула Сенина приговорили к «высшей мере социальной защиты». Его застрелили через окошечко камеры, опасаясь, что он может сбежать по пути в подвал.

Через некоторое время начальник Ростовского управления ГПУ Евдокимов, будучи на приеме у Сталина, попросил у него санкцию на арест писателя Шолохова, заявив, что он встречается и ведет разговоры с бывшими белогвардейцами.

Сталин откинулся на спинку кресла, посмотрел на Евдокимова долгим ироническим взглядом.

— Как же писатель должен писать о белогвардейцах и не знать, чем они дышат? — спросил он.

— Мне кажется, товарищ Сталин, пролетарский писатель должен писать не только о белогвардейцах, — пробормотал Евдокимов. — А у этого Шолохова какое-то нездоровое пристрастие к ним.

— И вы хотите его вылечить, — улыбнулся Сталин. — Как называется учреждение, где вы работаете, товарищ Евдокимов?

— Государственное политическое управление, — сказал удивленный Евдокимов.

— Правильно, — кивнул Сталин. — Политическое. Отчего же вы ничего не понимаете в политике? Вы знаете, что с 25 марта газета французских коммунистов «Юманите» начала печатать «Тихий Дон»? А издательство компартии Германии выпустило роман отдельной книгой? По-вашему, это самый удачный момент для ареста Шолохова?

— Но я же не знал… — пытался оправдываться Евдокимов.

Сталин остановил его движением руки с зажатой в ней трубкой.

— Следующий раз приходите ко мне во всеоружии знания, товарищ Евдокимов. А то у нас уходит много времени на выяснение истинного положения дел. Неслучайно говорят, что знание — сила. Вы свободны, товарищ Евдокимов.

 

IV

— Хорошо вы пишете о казаках, которые яростно сражались против нас, против Красной армии в 1918 году, захватили Подтелкова, Кривошлыкова и казнили их вместе с другими бойцами, — сказал Михаилу Сталин.

Эти слова он произнес, не успел еще Шолохов войти в его кабинет. Растерявшийся Михаил так и замер на пороге, глядя на сутуловатую фигуру генсека, стоящего у окна и глядящего на кремлевский двор. Сталин неторопливо повернулся к нему, внимательно посмотрел прямо в глаза. Михаил сделал над собой усилие и не отвел своих глаз, что далось ему не без труда: пристальный взгляд Сталина доставлял столь же мало удовольствия, как направленные на тебя два винтовочных дула.

Выдержав, по своему обыкновению, минуту-другую, Михаил со всем возможным спокойствием ответил:

— Но те же казаки, товарищ Сталин, открыли фронт в конце 1918 года, так что Красная армия вошла в Донскую область, в сущности, без единого выстрела.

— Вот как, — усмехнулся Сталин. — А как вы считаете, товарищ Шолохов, казаки поступили бы так, если бы сила была на их стороне?

— В конце восемнадцатого года они были значительно сильней, чем в апреле. У них была регулярная армия, до ста тысяч сабель и штыков.

— Может быть, они просто мерзнуть не хотели в окопах? — предположил Сталин. Говорил он медленно, с заметным восточным акцентом, тщательно произнося каждое слово, и по-прежнему не сводил пристальных желтых глаз с собеседника.

— Мерзнуть они точно не хотели, — весело ответил Михаил. — Намерзлись в германскую. Только все же казаки — профессиональные солдаты и никогда не бросят фронт только из-за того, что им холодно.

Сталин мягкой, немного раскачивающейся походкой подошел к нему. Были они примерно одного роста, и Михаил сказал себе, что это хорошо: он знал, что низкорослые люди с сильным характером не очень-то жалуют тех, кто выше их ростом, а с ним Сталину должно быть психологически удобно.

Лицо Сталина и впрямь немного смягчилось. Едва ли, конечно, тому причиной был рост Михаила: Сталин, по своему обыкновению, с ходу «прощупал» его на прочность и результатом, очевидно, был доволен.

— Здравствуйте, товарищ Шолохов, — Сталин протянул ему небольшую, белую, как у женщины, руку, которую Михаил запомнил еще со времен посещения «Дней Турбиных» в МХТ. Рукопожатие его, впрочем, было мужским, крепким.

— Здравствуйте, товарищ Сталин.

— Проходите, присаживайтесь. Чаю?

— Не хочу, но и отказаться не могу.

Сталин негромко засмеялся, раздвигая широкой, чисто грузинской улыбкой свои густые усы.

— Это почему же?

— Одно дело сказать, что встречался со Сталиным, а другое — что пил со Сталиным чай.

— Может быть, вам лучше водки налить, товарищ Шолохов? Тогда вы скажете: водку со Сталиным пил.

— Ну, это уже наглость, — улыбнулся Михаил. — А потом — и не поверит никто. Для нас, писателей, важна достоверность. Даже если бы мы водки с вами выпили, все равно бы пришлось писать — чай.

Посмеиваясь, Сталин позвонил, распорядился принести чаю.

— Много слышал о вас, товарищ Шолохов, — сказал он, раскуривая трубку. — Все хотел повидаться лично, познакомиться. Как поживает ваша семья?

— Хорошо, товарищ Сталин. Сын у меня родился, назвали Александром, в честь моего отца.

— Поздравляю. Не трудно ли вам живется в деревне? Не хотите ли переехать в город?

Михаил замялся, посмотрел на Сталина исподлобья.

— Позвольте спросить вас откровенно, товарищ Сталин?

Сталин пошевелил бровями.

— Мы, коммунисты, должны быть откровенны друг с другом. Вы ведь, я слышал, стали членом партии?

— Пока — кандидатом.

— Все равно — вы теперь член большевистской семьи. Валяйте, — сделал приглашающий жест Сталин, хотя по нему было видно, что он любит не отвечать на откровенные вопросы, а сам задавать их.

— Про необходимость мне переехать в город вам говорили рапповские вожди и наше ростовское начальство?

— Многие говорили. И эти тоже. Вы с ними не согласны?

— Категорически не согласен. По моему глубокому убеждению, писатель должен рассказывать о жизни, невзирая на нее из какого-нибудь далека, а сам находясь в гуще событий. Я свою писательскую судьбу связал со своей родиной, с Доном, и не вижу причин уезжать оттуда.

— Одна коммунистка переслала мне ваше письмо, — помолчав, сказал Сталин. — Из него я понял, что вы не понимаете сути происходящих в деревне процессов, в частности — коллективизации.

Михаил горько усмехнулся.

— Товарищ Сталин! Вы были со мной откровенны, позвольте же и мне как кандидату в члены партии откровенно поделиться с вами своими сомнениями. До вашей статьи «Головокружение от успехов» я всерьез думал, что партия в организованном порядке решила избавиться от крестьянства.

Сталин озадаченно мигнул, нахмурился.

— Странное предположение. Если так, то кто же даст нам хлеб?

— Вот я и думал: откуда же возьмется хлеб, если уничтожают хлебороба? А ведь его уничтожали, товарищ Сталин, и я знаю, кто.

— Кто же? — отрывисто спросил Сталин.

«А он не совсем уверен, что я не скажу: «Вы!»», — отметил про себя Михаил, наблюдая за лицом Сталина. Он выдержал паузу, насколько хватало сил под пудовым взглядом генсека, и сказал:

— Троцкисты, которые присосались к вашей идее и под предлогом проведения ее в жизнь повторили на Дону то же самое, что делали в девятнадцатом году. А они тогда, как теперь уже совершенно ясно, провоцировали восстание казаков против советской власти.

Сталин опустил глаза.

— Вот я думаю, товарищ Шолохов, — помолчав, сказал он, — если у вас есть такие интересные наблюдения, если вы находитесь, как вы говорите, в гуще событий, то почему вы ничего не пишете об этом? Вы остались в стороне от проходящей на вашей родине коллективизации. Товарищи, которые считали целесообразным ваш переезд, исходили как раз из того, что события на Дону оказывают на вас скорее негативное, нежели положительное влияние.

— Товарищ Сталин! Ведь вам, наверное, известно, что я работаю над «Тихим Доном»! Создавать мне его приходится в тяжелых условиях. И об этом я тоже хотел поговорить с вами. Минуло уже более полутора лет, как под необоснованными предлогами задержана публикация третьей книги романа. Там как раз описаны злодеяния троцкистов в девятнадцатом году, приведшие к поражению Южфронта и к началу длительного наступления Деникина. Очевидно, кому-то очень бы не хотелось это вспоминать! Меня умело, расчетливо травят, сочиняют небылицы, что я украл «Тихий Дон» у того или иного человека, объявляют меня кулацким пособником. Мне нужно ответить клеветникам публикацией продолжения «Тихого Дона», а я лишен такой возможности.

Сталин кивнул.

— Об этом мне тоже писала ваша поклонница товарищ Левицкая. Летом на эту тему со мной говорил Серафимович. Проблему, действительно, надо решать. Но мы вернемся к «Тихому Дону» чуть позже, и вот почему. Насколько я понимаю, для завершения этого труда понадобятся годы. И что же, вы, один из лучших писателей Советского Союза, все это время останетесь в стороне от жгучих проблем современности?

— Такова особенность писательского труда, — развел руками Михаил. — Я же не журналист, чтобы оперативно реагировать на происходящие события.

— Однако другие ваши коллеги реагируют, и довольно оперативно. Они откладывают свои давние замыслы, чтобы помочь партии своим пером в данный момент. Я думаю, товарищ Шолохов, вы недооцениваете свои возможности. Говорят, вы в поразительно короткие сроки создали две книги «Тихого Дона». Отчего бы вам в столь же короткие сроки не написать насущно необходимую нам книгу о коллективизации? Новый роман о проблемах современности — лучший ответ вашим клеветникам. Это также будет и ответом тем, кто полагает, будто вы проникаетесь на Дону кулацкими настроениями.

Сталин замолчал, ожидая, очевидно, ответа Михаила. Глядя на дно своей чашки и размышляя над его неожиданным предложением, Михаил вдруг подумал: «Это что — условие? Судьба «Тихого Дона» ставится в зависимость от написания нового романа?» Самое интересное, что Михаил, потрясенный происходящим в деревне переворотом, действительно начал писать о нем без всякого приглашения Сталина. Но стоит ли ему говорить об этом сейчас? Не поймет ли Сталин его добровольный почин как слабость, как заведомую готовность смириться с запрещением «Тихого Дона»? Он поднял глаза на генсека. Тот спокойно смотрел на него, как будто даже чуть-чуть усмехаясь.

«Почему же ты замолчал? — безмолвно спрашивал его Михаил. — Я тебе роман о коллективизации, а ты мне что — дырку от бублика? Я брошу «Тихий Дон», сяду за новую вещь, а взамен получу согласие «вернуться к проблеме»? Нет, товарищ Сталин, так не пойдет!»

Лицо Сталина было по-прежнему непроницаемо. «Если я не хочу проиграть, сейчас мне нужно говорить все, что я думаю по этому поводу, — решил Михаил. — Такие, как он, ловят людей на недомолвках».

— Товарищ Сталин! — твердо сказал он. — Неоконченное дело гнетет еще больше, чем неначатое. «Тихий Дон» — дело всей моей жизни. Я не найду в себе ни моральных, ни физических сил браться за новый роман, если останусь в безвестности о судьбе «Тихого Дона».

Сталин недовольно пошевелился.

— А правду ли говорят, товарищ Шолохов, что вы из купцов?

Михаил не смутился.

— Не знаю, как вам сказать, товарищ Сталин! Дед мой был из купцов, да разорился. Отец больше служил у купцов. В семнадцатом году, правда, привалило ему счастье, получил наследство, купил мельницу, но недолго он муку молол, как сами понимаете.

— Думаю, у него не было политического чутья, — как будто с сочувствием отозвался Сталин.

— Чего не было, того не было, — согласился Михаил.

— А у вас оно есть, товарищ Шолохов?

— Товарищ Серафимович говорил, что нет. Не знаю, так ли это. Но сам я почему-то думаю, что какое-то чутье у меня есть — если не политическое, то, может быть, историческое.

— Скорее, это психологическое чутье. Вы, я вижу, умеете постоять за себя. Это хорошо. Но вы свои проблемы ставите выше проблем партии. Это плохо.

«Это не мои проблемы, а проблемы русского народа!» — хотелось сказать Михаилу, но вместо этого он сказал:

— Не буду лукавить, товарищ Сталин: нет для меня проблемы важнее, чем проблема «Тихого Дона». Возможно, это плохо. Но я ничего не могу с этим поделать.

Сталин встал. «Сейчас выгонит!» — пронеслось в голове у Михаила. Но генсек неторопливо зашагал по ковровой дорожке вдоль стола для заседаний.

— Я был откровенен с вами, товарищ Сталин, — сказал ему в спину Михаил, — будьте же и вы со мной откровенны: что будет с «Тихим Доном»?

— Нет, Евдокимов был прав, — не оборачиваясь, пробормотал Сталин.

— Что? — не понял Михаил.

Сталин ему не ответил, посмеиваясь чему-то в усы и качая головой. Наконец он остановился напротив Шолохова, посмотрел на него сверху вниз.

— А ведь я вашего романа не читал, товарищ Шолохов. Я имею в виду третью книгу.

«Идти — так идти до конца!» — подумал Михаил и спросил просто:

— А вы не могли бы ее прочитать, Иосиф Виссарионович?

Впервые он назвал Сталина по имени-отчеству.

— Отчего же не прочитать. С удовольствием. Только ведь я не литературный специалист. Мне в ваших распрях с вождями РАППа разобраться непросто. Вы, я слышал, по совету Серафимовича собираетесь к Горькому в Италию?

— Собственно, все зависит от того, как вы решите этот вопрос.

— А что, поезжайте, — небрежно сказал Сталин, словно речь шла о поездке в Вышний Волочёк. — Увидите Горького, поговорите с ним о ваших трудностях, посоветуйтесь. Вам сейчас нужен именно такой читатель — не рапповец и не бывший белогвардеец. А с публикацией «Тихого Дона» мы разберемся, посоветуем товарищам повнимательней почитать третью книгу романа. Думаю, вы могли бы спокойно работать над романом о современности. Но вы, товарищ Шолохов, так и не ответили на мой вопрос: возьметесь ли вы за такой роман?

Эта беседа со Сталиным, напоминавшая шахматную игру с сильным соперником, заставила работать мозг Михаила четко и быстро. В секунды просчитал он ответный ход.

— Да, товарищ Сталин, — сказал он. — И думаю, работать мне нужно по схеме «Тихого Дона». Я быстро напишу и сдам в печать первую книгу романа о коллективизации. А вот работать над второй я буду параллельно с завершением «Тихого Дона». Думаю, это будет справедливо.

— Конечно из купцов!.. — сказал Сталин, как актер на сцене — «в сторону». — Самое время ударить по рукам, не так ли?

— Можно, — засмеялся Михаил.

Но Сталин не улыбался. Лицо его было серьезным.

— Товарищ Шолохов! Пишите так, как вы умеете — о всех безобразиях в том числе. Но помните: это не тот случай, когда можно стоять над схваткой. Нам нужна точка зрения коммуниста Шолохова. И еще. Судя по вашему письму товарищу Левицкой о коллективизации, вы все же не всегда ставите свои творческие проблемы выше общественных. Пишите и мне тоже, не стесняйтесь, мне ваша точка зрения интересна. Это будет вашим личным вкладом в дело коллективизации.

— Слушаюсь, товарищ Сталин.

— КГ орькому отправляйтесь как можно быстрей. Документы на выезд вам в срочном порядке оформят.

— Иосиф Виссарионович! Возникла проблема с Василием Кудашовым…

— А кто это?

— К Горькому, кроме меня, должны были поехать писатели Артем Веселый и Василий Кудашов… Кудашова не пускают…

— Артема Веселого я знаю. Это — писатель-коммунист. А вот Кудашов, как мне сообщили, исключен из партии…

— Его вычистили, потому как решили, будто он скрыл, что его отец — кулак. Но он совсем недавно стал считаться «кулаком», а до этого был — «культурный хозяин». Василий Кудашов — честный советский писатель…

— Вы с Веселым ручаетесь за Кудашова?

— Конечно!

— Отпускаю его под вашу личную ответственность, товарищ кандидат в члены ВКП(б).

У Сталина от этой встречи тоже осталось ощущение сыгранной партии — только не в шахматы, как у Михаила, а, скорее, в бильярд, когда достался тебе в соперники игрок с виду тихий, но загоняющий шары в лузу с необычайной ловкостью и хладнокровием. Правда, Сталин не мог сказать, кто же выиграл эту партию — очевидно, она была еще не закончена.

Возвращался Михаил тем же путем, каким он шел с отцом 16 лет назад. Он не узнавал Кремля. Огромный памятник Александру II исчез. Но не это было главной неожиданностью. Не осталось и следа от тогдашнего кремлевского запустения. Ни горелой спички, ни соринки не увидел он на расчищенных от снега дорожках. У дверей Сената и Большого Кремлевского дворца замерли молодецкого вида часовые с горящими в лучах ноябрьского солнца штыками. Старинные палаты и дворцы основательно подновили. Купола Ивана Великого и кремлевских соборов величественно сияли, стены их казались такими же белыми, как снег. Высоко поднимались в московское белесое небо православные кресты. В Каргинской церковь стояла без креста, под красным флагом, а тут, хоть и в двух шагах от Совнаркома, такого сделать не осмелились.

Не было, наверное, в мире человека, который не знал, что здесь, в Кремле — центр мирового коммунизма, но никакой коммунизм не смог изгнать из Кремля русского духа. Странно было, что ребенком, в 1914 году, Михаил не почувствовал этого духа — все казалось ему тут холодным, грязноватым и скучным. Теперь Кремль заперли от русских людей — но одновременно как бы для них его сохранили.

Михаил спросил у сопровождавшего его от сталинской приемной человека в штатском, можно ли ему зайти в Архангельский собор. Тот недовольно покосился, но, видимо, отказывать человеку, посетившему самого Сталина, не было принято. Они повернули на Соборную площадь. У врат собора чекист огляделся, достал из кармана свисток и пронзительно свистнул. Как из-под земли, вырос перед ними высокий человек в форме. Штатский сказал ему вполголоса несколько слов, военный кивнул, уколол внимательным взглядом Михаила, достал из кармана ключ и отпер массивную дверь.

Врата пронзительно запели. Военный, стянув с головы фуражку, что сразу отметил Михаил, шагнул в темноту и со скрежетом опустил где-то там ручку рубильника. Вспыхнул свет. Михаил тоже обнажил голову. Штатский был без шапки. Они вошли в собор. Михаил сразу увидел, что его привели в порядок не только снаружи, но и изнутри. Древние росписи, сплошь покрывающие сверху донизу стены, своды и четыре огромных столпа в центре, уже не казались такими ветхими, как 16 лет назад. Не увидел Михаил и потеков на стенах. Правда, здесь было еще холоднее, чем снаружи, — храм явно не отапливался.

— Собор святого Архистратига Михаила заложен в 1333 году великим князем Иваном Даниловичем на месте ранее существовавшей здесь деревянной церкви… — тоном гида вдруг заговорил военный.

Михаил от удивления даже открыл рот, но потом понял, что в обязанности служивого входило знакомство нечаянных гостей с историей «объекта».

— …В 1450 году собор был поврежден громовым ударом и сильным вихрем…

Михаил подошел к огромному, во всю высоту храма, иконостасу. Здесь, справа от царских врат, был изображен огромный светоносный ангел с мечом в руке — его святой покровитель Архистратиг Михаил, как объяснил ему тогда, в первый приход, отец. «Водитель небесных сил бесплотных»… «Как же это положено обращаться к святым? — наморщив лоб, стал припоминать Михаил. — Ага, вот как: «Святый Архангеле Михаиле, моли Бога о нас!»» Тут отчетливо, словно освещенный вспышкой магния, вспомнился ему и другой Михаил, его утешитель, неожиданно появившийся в его камере и столь же неожиданно исчезнувший… «А другой ли?» — внезапно, с той же четкостью, как увидел теперь батюшку, подумал Михаил.

— …С самого своего основания Архангельский собор предназначен был служить усыпальницей московских князей, великих и удельных. Всего гробниц 53. Первым был здесь захоронен великий князь Иван Данилович Калита. Его гроб вон там, у западной стены…

— Товарищ Сталин часто бывает здесь? — вдруг спросил Михаилу «гида».

Тот слегка покраснел.

— Не могу знать…

— Мне кажется, что бывает… — задумчиво сказал Михаил.

Штатский пристально уставился на него и, казалось, улыбнулся.

Шолохов медленно шел кругом собора, где у стен, между столпами, под сводами стояли каменные гробницы.

— Много ли здесь лежит Михаилов? — обратился он к военному.

— Михаилов? — с готовностью переспросил тот. — А вот, извольте посмотреть. У южного столпа покоятся останки черниговского князя Михаила Всеволодовича и его боярина Федора, в 1246 году изрубленных на куски монголо-татарами.

— За что изрубленных-то? — хитровато прищурившись, осведомился Михаил.

— За отказ пройти между двумя кострами, по языческому обычаю монголов! — четко доложил «гид».

— Подкованы вы, вижу, крепко, — похвалил его Шолохов.

— Служба такая! — просто отозвался тот.

«А я вот хожу между этими кострами», — невесело подумал вдруг Михаил.

— Серебряная рака над могилами князя Михаила и боярина Федора в 1812 году похищена французами и позднее заменена посеребренной бронзовой, — продолжал военный. — В прилегающей к алтарю Предтеченской церкви — вход в нее с другой стороны — стоит гроб князя Михаила Скопина-Шуйского, одного из лучших полководцев Смутного времени. А вот позади правого столпа, первого к иконостасу, гробница родоначальника рода Романовых, Михаила Федоровича, возведенного на царствие после Смутного времени.

Они молча постояли над гробницей. Пар от их дыхания круглыми облачками висел над головами, словно это были души тех, о ком рассказывал высокий военный. Михаил обернулся. Великие князья и цари, в полный рост изображенные на стенах и столпах, смотрели на них.

— Жутковато, — пробормотал Михаил и поежился.

Спутники недоуменно покосились на него.

— Спасибо, ребята, — сказал он. — Теперь я понял, что такое Кремль.

* * *

В начале декабря 1930 года Шолохов, Веселый и Кудашов отправились по приглашению Горького в Италию. Но им суждено было надолго застрять в Берлине. Правительство Муссолини тянуло с выдачей виз.

Берлинские книжные магазины стали настоящим праздником для Михаила. «Тихий Дон» стоял в каждом из них, в великолепном издании, которое на Родине ему и не снилось — белая гладкая бумага, четкий шрифт, на обложке — фото митингующих красногвардейцев… Но настоящее удовольствие Михаил получил, глядя со стороны, как немцы, издавна кичащиеся своей отечественной литературой, разбирали книгу иностранного автора из «варварской страны». Продавцы едва успевали получать деньги и упаковывать книги. А уж когда в одном из магазинов Шолохов по просьбе издательства появился сам, то его чуть не задушили желающие получить автограф на книге, словно он какая-то звезда кинематографа. Артем Веселый, ставший известным писателем значительно раньше Михаила, довольно грустновато на все это посматривал, хотя писательской завистью никогда не страдал.

Чтобы писатели не скучали и не пили день и ночь напролет шнапс с пивом, советское посольство с помощью германских коммунистов организовало им «культурную программу». Их возили по Берлину и его окрестностям, показывали музеи и достопримечательности. Благодаря советским газетам Михаил привык считать Германию страной разоренной и голодной, с миллионами безработных и нищих. Но он не увидел на чисто выметенных улицах ни голодных, ни нищих. Немецкие друзья однажды показали ему очередь на биржу труда — в ней стояли весьма хорошо, по советским понятиям, одетые и сытые на вид люди. Михаил сразу вспомнил биржу труда на Большой Бронной, в которой и ему доводилось не так уж давно стоять. Да они были босяки с картины Репина по сравнению с этими солидными немецкими дядями в шляпах! И при этом все немцы, с которыми доводилось общаться Шолохову, в один голос твердили, как же плохо они живут. Когда же он пытался выяснить, отчего они так считают, ответ неизменно сводился к тому, что трудно устроиться на хорошо оплачиваемую работу, что очень немногие могут пользоваться выставленным на витринах изобилием, что в прежние, довоенные времена было не в пример лучше. «А вот если бы вас на карточки посадить? — думал Михаил. — Если бы вам выдавать зарплату наших рабочих? Или перевести на трудодни, как наших крестьян?» Конечно, со временем и Михаил стал различать в берлинской толпе людей бедных, в аккуратно заштопанной одежде, с невеселыми лицами. Их было не так уж и мало. Но пожалеть он их почему-то не мог.

Он вспоминал немецких солдат, появившихся в Богучаре и Миллерове в 1918 году, уверенных в себе, сытых, высокомерных. А ведь это были никакие не господа, а в большинстве своем простые люди — рабочие, крестьяне, мастеровые! Возможно, многие из них теперь стояли в очередях на биржу труда, скользили завистливыми взглядами по залитым электрическим светом витринам. Но любой из них всегда мог зайти в дешевую пивную, заказать себе высокую кружку отличного пива с плотной шапкой пены, неправдоподобно крохотную стопочку шнапса (Кудашов просил обычно через переводчика: «Мне пять наперстков!»), шкворчащие жиром сосиски с кислой капустой. На пособие по безработице они вполне могли одеться на дешевых рождественских распродажах. Не голод, не нищета угнетали этих людей — по русским понятиям, ничего этого у них просто не было.

Все немцы, богатые и бедные, как понял Михаил, привыкли считать себя нацией господ, первыми в Европе, а их после поражения в войне сделали последними, обязали работать на победителей, платить им отступные, продавать свою продукцию по дешевым ценам. Немцы знали, что они могли бы жить лучше, но лучше жить мстительные победители им не давали. Вот почему они жаловались, искренне чувствовали себя несчастными. А Шолохов не привык считать несчастными тех, кто просто хотел бы жить лучше. На родине видел он других несчастных, для которых истинным благом была бы сама жизнь с возможностью хоть как-то питаться. А ведь голодали русские люди во многом именно благодаря немцам, сначала втянувшим Россию в кровопролитнейшую войну, а потом беспощадно ограбившим ее в 1918 году.

Однажды они всей группой обедали в закусочной в Тиргартене. Вдруг со стороны Шарлоттенбургского шоссе громко заиграла военная музыка, загрохотали, печатая шаг, сапоги. Появился, пылая на солнце медными трубами, военный оркестр. За музыкантами и знаменосцами двинулись четкие колонны солдат с отличной выправкой, в форме табачного цвета, в блестящих, до колен сапогах и новеньких портупеях.

— Это что — военный парад? Нынче какой-то праздник? — осведомился Михаил у переводчика, молодого лысоватого человека. Был он берлинец — из эмигрантов, сотрудничавших с советской властью.

Переводчик мельком глянул в сторону шоссе:

— Нет, это демонстрация наци.

— А кто такие наци?

— Члены национал-социалистической партии, возглавляемой Адольфом Гитлером.

— А почему они в военной форме?

— Крупные партии — нацисты, социал-демократы, коммунисты — имеют свои охранные отряды, штурмовиков. Только у этих, — усмехнулся переводчик, — по-моему, все штурмовики.

Об охранных отрядах Михаил уже слышал. Он даже видел коммунистическое ополчение «Рот фронт» на митинге компартии в Веддинге, куда их возили. Это были люди, одетые и на военный лад — в юнгштурмовки, столь модные среди советской молодежи, и в обычную цивильную одежду с красными повязками на рукавах. Имелись среди них, по-видимому, и бывшие военные, но в целом они не производили впечатления какой-то боевой дружины. Они стояли в оцеплении, взявшись за руки, и мало чем отличались от других демонстрантов. А тут маршировали настоящие, отлично обученные строю солдаты! Они все шли и шли в сторону Унтер-ден-Аинден. Было их, как на глаз прикинул Михаил, не меньше дивизии. И это в стране, которой Запад запретил держать большую армию!

— Сколько же у Гитлера штурмовиков? — осведомился он.

— Говорят, не меньше полумиллиона, — ответил переводчик.

— Ого! А сколько армии?

— Численность рейхсвера определена Версальскими соглашениями в сто тысяч человек.

Михаил присвистнул.

— А штурмовики вооружены?

— Официально нет. Но оружие у них, конечно, есть. Когда сталкиваются демонстрации наци и левых, возникают перестрелки, гибнут десятки людей.

— А правительство не боится, что эти наци в один прекрасный день сметут пятикратно уступающий им рейхсвер и захватят власть?

Переводчик тонко улыбнулся.

— Правительству нужно чем-то пугать Запад, добиваясь от него уступок. Что же касается власти… Я думаю, обойдется без столкновения с рейхсвером. Немцы — практичны. Почему вы думаете, что Гинденбург в один прекрасный день сам не отдаст им власть?

— Чудеса, — покрутил головой Михаил. — Но это же новая война! Вон они как копытами бьют — прямо рвутся в бой!

Переводчик развел руками.

Шовинисты! Вот наконец Михаил и увидел их! Услышал он это словечко еще в ранней юности, причем применительно к самому себе, и долго считал, что шовинист — это человек, слишком часто говорящий слово «русский». Как понимали «шовинизм» другие, Михаил не интересовался, но знал, что на редком собрании в 20-е годы не принимали обязательства: «борьба с великодержавным шовинизмом»! Однако никто никогда не видел этих «великодержавных шовинистов». Как-то рапповский критик Горбачев обозвал так Булгакова за «Белую гвардию». Нечто подобное слышал Михаил в адрес Есенина. Знал, что в любой момент могут так обозвать его самого. Но настоящие шовинисты оказались совсем другими.

Второй раз он увидел их на просмотре фильма «На Западном фронте без перемен». Кинозал был плотно окружен отрядами наци. Шуцманы (полицейские) с помощью барьерчиков смогли устроить лишь узкий проход к дверям. Людей, идущих на просмотр, оскорбляли, иногда даже плевали в них и били. Артем Веселый, которому плевок попал на рукав пиджака, тоже плюнул в ответ, попал в какую-то красную харю. Стоящий рядом шуцман побелел, закричал что-то. Испуганный переводчик схватил Артема за руку и потащил за собой. Взбешенный красномордый полез через барьер. Шуцман ударил его дубинкой по голове. Началась свалка. «Вася, пойдем-ка от греха подальше и мы», — сказал Михаил Кудашову, подслеповато, вытянув голову, приглядывающемуся к битве. В кинотеатре переводчик им сообщил, что наци требуют запрета этого фильма за оскорбление в нем немецкой армии. На следующий день они узнали, что фильм действительно запрещен.

Вскоре Михаил стал томиться в Берлине. Он писал Эмме Цесарской, так великолепно сыгравшей Аксинью в «Тихом Доне», вышедшем на экраны летом: «Хочется взять тебя за руку, теплотепло заглянуть под брови и спросить: «Ну, Эммушка, как она жизня молодая проходит?» Однако мало чего хочется… Верно, дружище?.. Эмма, письмо это — мертвые знаки на бумаге, те же самые знаки, которыми исчерканы могильные плиты и памятники. Не хочу я говорить с тобой вот через эту трехметровую бумагу. Хочу видеть и слышать тебя… Читала ли Эриха Ремарка «На Западном фронте без перемен»? Видел картину по этому роману. Сильней ее еще не создано в кинематографии. Сейчас снята».

…Вероятно, Эрих Мария Ремарк, довелись ему прочитать это письмо, сильно бы возгордился, потому что он, следящий за своими издательскими делами, знал то, чего еще не знал Шолохов: что тираж его романа «На Западном фронте без перемен», долгое время не превзойденный никакой другой книгой, изданной в Германии, уже уступает немецкому изданию первых двух книг «Тихого Дона»… Не знал Михаил и того, что написал в газете известный немецкий профессор-филолог Фербер: «Тихий Дон» Шолохова — это событие не только на литературном фронте. Это одновременно признание и открытие народа… И тот факт, что тираж «Тихого Дона» уже превысил тираж романа Ремарка «На Западном фронте без перемен», заставляет нас, из ущелий дряхлой Европы, обратить свои взоры на народные массы Востока!»

* * *

Накануне немецкого Рождества Эмма прислала Михаилу в Берлин ласковое письмо. Обрадованный и взволнованный, он сразу же сел отвечать: «От твоего письма, знаешь ли, будто на меня милым ветром обдонским пахнуло. А знаешь ли ты, как пахнет ветер в степи в июле? Чуть-чуть слышен горьковатый и сладостный привкус сухой полыни в мощном запахе разнотравья. Хорошо и тягостно вспоминать в прокуренной комнате о тебе и о степном ветре, и о дорогах, исхоженных и изъезженных за мою недолгую жизню: придется ли нам с тобою походить по ним плечом к плечу? Аюшки?»

Пока писал письмо, было ему хорошо, словно на несколько минут оказался на родине, а как отложил перо, снова увидел постылый гостиничный номер, скучный Берлин за окном, проститутку на углу, а рядом — нациста с кружкой для подаяний: «На возрождение Фатерлянда». Люди шли мимо, не обращая внимания на них, а они время от времени переругивались: видимо, спорили из-за места. Каждый немец боролся по мере сил за свой пфенниг. «Но что я здесь делаю? — подумал Михаил. — Эмма — в Москве, с «Тихим Доном» — ничего не решено, на шею свалился новый роман, а я сижу в этом чужом городе и жду визу в Италию. А зачем мне эта Италия? Из-за Горького? А зачем мне Горький, пока он не прочитал третью книгу? Или сидеть еще и в Сорренто этом, ждать, когда он прочтет? Да я так полгода проторчу за границей, без Дона, без семьи, без охоты, без рыбалки… Писать я здесь тоже не могу… Все, — решил Михаил, — возвращаюсь. Пусть в Сорренто Артем с Васей едут, заодно и отдадут Горькому шестую часть. — Тут перед его взором возник грозящий пальцем Сталин: «Отпускаю его под вашу ответственность, товарищ кандидат в члены ВКП(б)». — Спасибо, товарищ Сталин, за доверие, но эту ответственность лучше возложить на товарища Веселого. Он-то как раз полноправный член ВКП(б). Мне и по Уставу не положено быть главнее его. Так и объясню Сталину, если он спросит: «Не положено по Уставу действовать в обход товарища Веселого. Что вы, не знаете Устава, товарищ генсек? Надо бы почита-ать…»»

Михаилу сразу стало как-то весело, когда он принял решение ехать домой. Хотелось шутить, беспричинно смеяться. «Пойду дерну шнапсу, — подумал он. — А завтра — в посольство, и — нах Фатерлянд, в страну отцов».

* * *

Вернувшись в Москву, Михаил снова испросил аудиенции у Сталина. 28 декабря, вечером, тот принял его. Шолохов сказал, что решил срочно взяться за новый роман, поэтому не мог больше сидеть в Берлине, ждать милости от Муссолини. Извинился, что не выполнил партийное поручение Сталина относительно Кудашова. Генсек махнул рукой.

— Я одобряю ваше решение, товарищ Шолохов, — сказал он. — Езжайте, работайте. — И, дотронувшись до плеча Михаила, вдруг произнес с вспыхнувшей в рысьих глазах смешинкой: — Нехороший человек Муссолини. Но я надеюсь, никто не задержит вас в Москве дольше, чем он в Берлине.

Михаил покраснел. Все-то он знает, черт рябой! С нескрываемым удовольствием наблюдая за ним, генсек продолжал:

— Есть люди, имеющие над нами большую власть, чем сильные мира сего. Григорий Мелехов избивает сына помещика, казачьего офицера, когда узнает об измене Аксиньи. А ведь он мог попасть под трибунал! — Сталин помолчал, черенком трубки разгладил усы. — Вы не боитесь, товарищ Шолохов, попасть под трибунал своей семьи? Я слышал, у вас крепкая семья.

Михаил почувствовал, как закипает внутри него гнев. Чего он лезет куда его не просят? Вот только свяжись с ними, большими начальниками, так обязательно возьмут тебя на густые решета! Свяжут по рукам и ногам, не дадут ни вздохнуть, ни охнуть!

— Впрочем, мне кажется, я лезу не в свое дело, — проницательно сказал Сталин. — Вы на меня не обижайтесь, ведь я в два раза старше вас. Мы, большевики, одна семья, а я, волею судьбы, в ней отец.

Михаил поднял на него глаза.

— Товарищ Сталин! Скажу вам, как сказал бы отцу. Я, наверное, выбрал себе не лучшую профессию. Но теперь уже ничего исправить нельзя. Я уже не могу стать ни налоговым инспектором, ни каменщиком, ни сапожником, ни счетоводом. Я писатель, а писатель, равнодушный к голосу своих страстей, способен, наверное, писать книги лишь о правилах хорошего тона.

Сталин кивнул.

— Ваша мысль мне понятна, товарищ Шолохов. Писатели не могут описывать то, чего не знают. К примеру, чтобы описать пьяницу, им, очевидно, надо самим запить. Но с вами, кажется, дело обстоит еще сложнее. Замечательный образ Аксиньи Астаховой уже создан вами, даже, — Сталин едва заметно усмехнулся, — с большим искусством запечатлен в кино, а вы по-прежнему прислушиваетесь к голосу своих страстей. Не станете ли вы, неровен час, рабом своих страстей?

— Уже стал, — тихо ответил Михаил. — Но главная моя страсть, которую не затмят никакие другие, — литература. А точнее — «Тихий Дон». Что же касается Аксиньи Астаховой, то ей еще не раз суждено появиться в романе.

— В качестве разлучницы, надо полагать? Тогда понятно. Ну что ж? Пожелаю вам, товарищ Шолохов, чтобы ваши герои не оказывали прямого влияния на вашу личную жизнь. А то вы запутаетесь, где же ваша жизнь, а где литература.

Дверь открылась, и вошел секретарь. Сталин, лукаво прищурившись, приложил палец к губам.

— Товарищ Сталин, здесь Климент Ефремович, — доложил секретарь.

— Зови, — кивнул Сталин. — Вы извините, товарищ Шолохов, дела. Вы появились в Москве слишком неожиданно, поэтому я не могу вам уделить много времени.

Вошел маленький, подтянутый, седеющий Ворошилов.

— Здравствуй, Иосиф!

— Привет, — небрежно сказал Сталин. — Вот, познакомься — знаменитый писатель нашего времени Михаил Александрович Шолохов.

Ворошилов широко заулыбался.

— Весьма, весьма рад! — говорил он, крепко пожимая руку Михаилу. — Читал «Тихий Дон», не мог оторваться! Поздняя ночь, с утра в наркомат ехать, а я все читаю и читаю! Когда же продолжение?

— Да хотел бы и я знать, когда продолжение, — ответил Михаил. — Третья книга мной давно написана, осталось напечатать.

— Так за чем же стало дело? — простодушно осведомился Ворошилов.

Сталин метнул в Климента Ефремовича кинжальный взгляд, и тот сразу осекся.

— До свидания, товарищ Шолохов, — сказал генсек. — Вопрос о «Тихом Доне» будем решать. Жду от вас известий о новом романе.

Еще до первого разговора со Сталиным, когда писателей на всех высоких собраниях настойчиво призывали писать о коллективизации, Михаил мучился мыслью: как писать роман о том, к чему не лежало сердце? Одно было ясно: он не мог писать о ней, как писал в «Тихом Доне» о революции — не осуждая ее, но и не восторгаясь. Во-первых, такой роман бы не опубликовали, Сталин ждал от него иного. Во-вторых, ураган коллективизации уже вовсю несся по Русской земле, и жаловаться на него было все равно что жаловаться на силы, вызвавшие природную стихию. История — такая же стихия. И ураган, и поворот истории не возникают сами по себе, их порождают определенные причины. Коллективизация — прямое следствие революции, а мучительную противоречивость революции он изображает в главном своем романе — «Тихом Доне». Судьба подарила ему возможность писать новый роман с чистого листа — не стоит же ему повторять то, что сказано уже в «Тихом Доне»! Те, кому надо, и без дополнительных объяснений поймут, почему все происходит так, а не иначе.

К тому же историческая картина за 13 лет изменилась. В годы революции и гражданской войны еще существовали силы, способные создать вместо большевистского государства какое-нибудь другое. Неизвестно, было бы оно лучше и сколь долго просуществовало бы. Если считать «Всевеликое войско Донское» атамана Краснова макетом такого государства, то, вероятно, недолго. За 13 лет своей власти большевики уничтожили или выбросили из страны политические силы, способные прийти им на смену. В случае падения их власти страну ждала анархия похуже махновщины.

Сталин сделал отчаянный ход — и от судьбы коллективизации теперь зависела судьба государства. Дело зашло слишком далеко. Вернуть события вспять, к 1928 году, было уже нельзя. Провалится коллективизация — и рухнет государство. Не только политический строй в форме СССР, а вообще государство. В «Тихом Доне» Михаил мог задним числом в обличительном духе изображать большевиков. Но он знал, что их действия все же не привели к исчезновению России с карты мира. Теперь же он не был уверен, что этого не произойдет, если политика большевиков потерпит полный крах. Создавая роман о новом политическом явлении — коллективизации, Михаил понимал, что обречен исходить из того, что она обязана победить.

Но это легко сказать — «обязана», а ты попробуй писать о ней без любви! Помощь пришла оттуда, откуда Михаил ее не ждал. Бюргерская Германия, поначалу вызвавшая у него жалость к России своим (на взгляд самих немцев, весьма недостаточным) благосостоянием, затем породила у него иные мысли. Эту чистую, солидную, удобную для жизни страну создали те, для кого понятие частной собственности было священно. Но ведь не что иное, как не ослабевающая ни днем, ни ночью забота о своем, кровном, нажитом трудами праведными и неправедными, а с другой стороны — зависть к нему, поставила этих людей друг против друга на древних площадях с оскаленными по-волчьи зубами! Почему одни ходят на митинги под красными знаменами, а другие надевают коричневую форму и отбивают ступни о берлинские мостовые? Почему они убивают друг друга? То была обратная сторона бюргерского порядка. От сотворения мира люди преуспевающие пытались доказать неудачникам, что неравенство между ними — основа общественной гармонии, что оно в порядке вещей, и всегда находились те, кто не верил им. Михаила не удивляло, что так происходило в России, всего лишь за шестьдесят лет до революции избавившейся от крепостного рабства, но, оказывается, то же самое, только в несколько иных формах, было и в «цивилизованной» Германии! Буржуазные газеты и радио день-деньской талдычили работягам, что в СССР — деспотия, что бедные там стали еще бесправней, а они все равно требовали социализма! И наци эти разве просто так, за здорово живешь включили в название своей партии слово «социалистическая»?

Все бедняки на земле мечтали о равенстве, но только в России им сказали: «Извольте. Но частной собственности — не будет. Равенство так равенство. Чтобы получить его — отдайте все». И многие, чему Михаил сам был свидетель, несли на колхозный двор последнее не из-за страха наказания, а оттого, что согласились со справедливостью этой мысли. Лучших хлеборобов выгоняли из родных куреней — но одновременно воплощалась в жизнь вековечная мечта о человеческом братстве. Лучше бы, конечно, она воплощалась как-то иначе, без насилия и ненависти к тем, кто в братство бедных не верил, но что толку говорить об этом, если все происходило именно так, а не иначе?

Роман о коллективизации, понял Михаил, должен быть романом об этой великой мечте, о том, как она завладевает людьми. То была венная тема, а больше всего после первого разговора со Сталиным донимала его мысль, что нельзя написать хороший роман исключительно на политическую, производственную тему. Но, посмотрев на немецкую жизнь, Михаил вспомнил, что Маркс и Энгельс родились именно на этой земле, что здесь, на этом внешне благополучном Западе, появились на свет «Утопия», «Город Солнца» и «Манифест Коммунистической партии». Нет, не может быть «проходным» роман о том, как идеи утопистов всех времен и народов воплощались в жизнь на деле!

С этим чувством, вернувшись в январе нового года в Вешенскую, приступил Михаил к новому роману, названному им поначалу «С потом и кровью». Работал он над первой книгой романа так же быстро, как когда-то над первой книгой «Тихого Дона». Частенько они с Марией Петровной засиживались в кабинете до утра: он писал, а она тут же печатала на машинке. Электричество, которое к тому времени уже провели в райцентр, горело лишь до 11–12 часов ночи. Когда станица погружалась во мрак, Михаил зажигал обыкновенную керосиновую лампу. Петр Луговой, секретарь Вешенского райкома, с которым он сдружился в ту пору, придя однажды утром к Шолохову по делу, увидел через окно, что он спит, лежа грудью прямо на столе, а рядом — лампа без керосина с закопченным стеклом.

Бывшего есаула Половцева, приехавшего в Гремячий Лог подбивать казаков на восстание против советской власти, Михаил писал, конечно, с Сенина. Он изображал его таким, каким помнил по встрече в ГПУ, а его работу по созданию «Союза освобождения Дона» — чисто провокаторской, какой она и была на самом деле. Правда, прямо этого Михаил написать не мог, но делал все, чтобы знающий читатель заподозрил неладное. Например, Половцев, подбивая бывших белых казаков на восстание, обещает, что им придет на помощь Антанта. Но какой же бывалый казак поверит этому, если такой помощи, кроме разовых поставок обмундирования и оружия, не было ни в 1918, ни 1919 году, когда восставали целые округа поголовно? Половцев, агитируя кучку казаков на мятеж против целого государства, говорит им одни общие слова, а они, неученые, легко чуют в них фальшь: «Я побывал в двадцатом году на Галиполях и не чаял оттедова ноги притянуть! Дюже уж хлеб их горьковатый! Мы этих союзников раскусили и поотведали!»

Главного героя, председателя колхоза Семена Давыдова, Михаил писал с двух «двадцатипятитысячников» — «Андрея» Плоткина и бывшего матроса, рабочего из Ленинграда Баюкова. Все это были бобыли, бессемейные люди. Такими Шолохов сделал всю большевистскую «головку» Гремячего Лога — Давыдова, Нагульнова, Разметнова. Колхоз они строят как бесприютную холостяцкую общину, словно не беря в разумение, что колхозники будут жить в нем семьями — с женами, детишками. Если Половцев-Сенин называл свою организацию «Союз освобождения Дона», то большевики-активисты вполне могли бы назвать свою «Мужчины без женщин».

Этот запашок «бобыльей правды» Михаил почуял и в Кремле, будучи у Сталина, хотя знал, что Сталин женат, имеет детей. Дело было даже не в более чем прозрачных намеках генсека на склонность Михаила к «разложению», а в какой-то характерной жесткости его взгляда на мир — точно в нем не человек к человеку прилепляется, как повелось испокон веку, а звено к звену.

Шолохов писал роман о людях, поверивших в великую мечту, долгое время бывшую уделом одних изгоев. Они отказались от «первородного зла» — любви к прибытку, но не могли провести в душе черту, которая бы отделила эту страсть от тяги к семейному теплу, к продолжению рода, обустройству родного очага, а потому не стали идеальными звеньями, винтиками, шестеренками. И не могли ими стать, ибо нет звена прочнее, чем когда человек душой прилепляется к человеку.

 

V

Михаил серьезно рассчитывал на поддержку Горького в вопросе о печатании «Тихого Дона». Он знал, что Горький давно не жаловал рапповцев. Еще в 1923 году, в самом первом номере журнала «На посту», была помещена статья о Горьком троцкиста Сосновского, одного из главных организаторов травли Есенина, под таким названием: «Бывший Глав-Сокол, ныне Центро-Уж».

Но Михаил не знал того, что именно в это время Горький сильно изменился. Явившись на первую встречу с Алексеем Максимовичем в его подмосковную дачу в Краскове, он застал там… Генриха Ягоду, всемогущего зампреда ОГПУ. Сидел он там, видимо, неслучайно, потому что и не подумал уходить, когда пришел Шолохов. Горький, высокий, сутулый, вислоусый, с серебристо-серым ежиком на голове, промямлил какие-то общие слова о художественных достоинствах и идейных недостатках третьей книги, потом сел за стол и замолчал. Тогда вдруг заговорил Ягода и стал весьма напористо спрашивать, почему это Шолохов решил, что Верхнедонское восстание вызвано злоупотреблениями советской власти. Из вопросов было ясно, что Генрих Григорьевич тоже читал третью книгу. Михаил отвечал Ягоде кратко, излагая исключительно факты, и при этом посматривал на Горького: в каком, мол, качестве находится здесь этот товарищ? Горький же глядел в стол, полуприкрыв глаза серыми веками, и курил душистые длинные черные сигареты, пепел коих сохранял идеальную цилиндрическую форму. Такие же сигареты, из такой же плоской голубой коробочки, курил и Ягода. «Из одной кормушки клюют», — решил Михаил.

Ягода продолжал свой допрос. Его интересовало, с кого написаны герои «Тихого Дона». «Ишь ты, какой шустрый!» — усмехнулся про себя Михаил и заученно ответил, что образы собирательные. «А Кудинов?» — впился в него взглядом Генрих Григорьевич. «Кудинов существовал на самом деле, — невозмутимо отвечал Шолохов. — И генерал Секретев существовал. Что вас смущает?» «А вы знаете, что Кудинов жив?» Михаил пожал плечами: «Знаю. Как-то читал его письмо из-за границы в донской газете. Он, кстати, изменил отношение к советской власти». Исчерпав свои вопросы, Ягода встал, пожал руку Горькому, потом подошел к Шолохову и вполголоса, глядя ему в глаза, сказал: «А все-таки, Миша, вы — контрик! Ваш «Тихий Дон» белым ближе, чем нам». Михаил опешил. Ягода, не говоря больше ни слова, ушел.

Михаил повернулся к Горькому, а тот, шаркая ступнями, тоже шел к нему с протянутой большой мягкой рукой. Аудиенция, очевидно, была закончена. «Что же «Тихий Дон», Алексей Максимович?» «Надо думать, надо думать, — хмуро отвечал Горький. — Вы видите, у Генриха Григорьевича тоже сомнения». «А при чем здесь Генрих Григорьевич?» «Ну, как же, — опустил глаза Горький. — Восстания — это ведь по его части. Надо думать. И нам, и вам». «У меня было время подумать, — сказал Михаил. — Целых два года. Третья книга «Тихого Дона» — и есть плод моих размышлений». На том и расстались. Сколько будет думать Горький и над чем, собственно, Михаил не очень понял.

Через несколько дней ему позвонил в «Националь» секретарь Горького и сообщил, что Алексей Максимович направил Фадееву «благоприятный отзыв» на рукопись. Михаил подождал, что Фадеев как-то поставит его об этом в известность, но прошел день, два, а от него не было ни слуху ни духу. Как не хотелось идти самому к Фадееву, а все же пришлось. Фадеев вел себя загадочно, отводил глаза.

— Слышал я, Саша, ты получил письмо от Горького о «Тихом Доне»? — сразу взял быка за рога Михаил.

Фадеев вяло кивнул.

— А почему же ты меня не ставишь о нем в известность? Ведь, кажется, речь идет о судьбе моего романа.

— Видишь ли, Горький не говорит ничего конкретного о его судьбе, — ответил Фадеев. — Он предоставляет это решать мне. Но эта обязанность и без Горького лежала на мне. А мою точку зрения ты знаешь.

— Я хотел бы прочитать письмо, — сказал Михаил. — Если, конечно, оно не сугубо личное.

Фадеев порылся в бумагах и равнодушно протянул ему письмо.

Михаил прочитал. В начале письма, поименовав Фадеева «т. Фаддеевым», Горький писал: «Третья часть «Тихого Дона» произведение высокого достоинства, — на мой взгляд — она значительнее второй и лучше сделана». Но дальше он утверждал, что Шолохов, как и Григорий Мелехов, «стоит на грани двух начал» и никак не может согласиться с тем, что одному из этих начал, а именно — старому казацкому миру и «сомнительной поэзии» его — конец. А не соглашается он с этим потому, что сам весь еще — казак, «существо, биологически связанное с определенной географической областью, определенным социальным укладом».

Но Михаила больше интересовали не эти размышления, от которых за версту несло духом журнала «На литературном посту», а выводы из них. Они же были таковы: «Если исключить «областные» настроения автора, рукопись кажется мне достаточно «объективной» политически, и я, разумеется, за то, чтобы ее печатать, хотя она доставит эмигрантскому казачеству несколько приятных минут. За это наша критика обязана доставить автору несколько неприятных часов».

А заканчивалось послание так: «Шолохов — очень даровит, из него может выработаться отличный советский литератор, с этим надо считаться. Мне кажется, что практический гуманизм, проявленный у нас к явным вредителям и дающий хорошие результаты, должно проявлять и по отношению к литераторам, которые еще не нашли себя».

— Ну что? — с кривой усмешкой спросил Фадеев. — Легче тебе стало? Мне лично — нет. Мне не ясно, что это за «практический гуманизм», если я сразу после публикации, а может быть, и одновременно, должен открыть по тебе огонь из всех критических орудий. Он, разумеется, «за», неполитической «объективности» рукописи (заметь, взято в кавычки) мешают, на его взгляд, твои «областные» настроения. Какие мне прикажешь делать выводы из этого? Согласись, здесь нет ничего нового по сравнению с тем, что говорил тебе я и другие товарищи. Разве я — не «за»?

— Я это письмо понимаю как призыв Горького к тебе печатать третью книгу, — сказал Михаил. — Остальное — размышления вокруг да около, причем весьма спорные. Почему ты подменяешь одно другим? Но ты прав в другом: я в этом вопросе не должен быть поставлен в положение Рамзина. Мне помилования не надо, никто еще не доказал, и он в том числе, что я вредил своей Родине.

Шолохов кивнул Фадееву и ушел. В гостиничном номере он написал письмо Горькому, где рассказал о Вешенском восстании и его причинах то, о чем не говорил ему (точнее — Ягоде) во время пребывания в Краскове.

«Не сгущая красок, я нарисовал суровую действительность, предшествовавшую восстанию, причем сознательно упустил такие факты, служившие непосредственной причиной восстания, как бессудный расстрел в Мигулинской ст-це 62 казаков-стариков или расстрелы в ст-цах Казанской и Шумилинской, где количество растрелянных казаков… в течение 6 дней достигло солидной цифры — 400 с лишним человек.

Наиболее мощная экономическая верхушка станицы — купцы, попы, мельники — отделывались денежной контрибуцией, а под пулю шли казаки зачастую из низов социальной прослойки. И естественно, что такая политика, проводимая некоторыми представителями Сов. власти, иногда даже заведомыми врагами, была истолкована как желание уничтожить не классы, а казачество».

Горький отослал это письмо Сталину.

* * *

В середине июня Горький прислал Михаилу записку. Он приглашал его на новую встречу, на этот раз в своей московской квартире.

Горький жил на Малой Никитской, в причудливом особняке с широкими зеркальными окнами, сооруженном в начале века архитектором Шехтелем для миллионера Рябушинского в стиле «либерти», сочетающем в себе элементы растительного и подводного мира. Поэтому Шехтелев дом напоминал огромный аквариум с декоративными растениями, в котором, лениво шевеля плавниками, плавало реликтовое существо — Горький, свысока относящееся к другим существам — например, биологически связанным с рекой Дон. Парадная лестница была как волна, разбившаяся на первом этаже. Секретарь Крючков повел Михаила громадными комнатами с высоченными потолками, украшенными поверху дубовыми балками, словно в старинном замке. Комнаты эти выглядели пустынными — не оттого, что в них было мало мебели, а оттого, что ее требовалось слишком много, чтобы их заполнить. Здесь, как в мемориальном музее, почти ничем не пахло, только горьковскими сигаретами и — слабо — какими-то диковинными духами, из чего Михаил заключил, что существа женского пола в этом аквариуме бывают.

Они вошли в гостиную или, быть может, библиотеку с высоченными, под потолок, книжными шкафами по стенам, круглым столом посредине широкого ковра и длинным диваном с множеством подушек. За столом, в круге света от массивной штепсельной лампы с абажуром, сидел Горький, подперев кулаком подбородок, как обычно делали его двойники на портретах. Перед ним лежало окончание 6-й части, которое Шолохов отослал ему вместе с письмом.

— Садитесь, — сказал Горький, протянув Михаилу руку.

Он сел на массивный жесткий стул. Горький молчал. Когда же Михаил, тоже помолчав для приличия, устремил на него вопрошающий взгляд, Алексей Максимович кратко молвил:

— Подождем.

Михаил не осмелился спросить — чего? Или, быть может, кого? Снова придет Ягода? Или теперь уж сам Менжинский? Позвал бы лучше Ворошилова, он ночей недосыпал, читая «Тихий Дон», рисковал в наркомат опоздать!

— Курите, — предложил Горький, пододвигая к нему коробочку цвета морской волны.

Михаил покосился на нее, помотал головой (ароматические табаки не пришлись ему по вкусу еще в Берлине) и достал кисет со своим «горлодером», трубку. В соседней комнате захрипели и забили здоровенные напольные часы. Как только бой стих, в стороне, противоположной той, откуда пришел Михаил, послышались мягкие неторопливые шаги по паркету. Вошел не Ягода, не Менжинский и даже не Ворошилов, а Сталин собственной персоной. Горький и Шолохов поднялись со своих мест.

— Здравствуйте, товарищи, — сказал Сталин и пожал им руки.

Горький придвинул генсеку стул, но тот остановил его движением руки:

— Не беспокойтесь, Алексей Максимович. На службе насиделся. Присаживайтесь сами.

Но не успели они присесть, как Сталин обратился к Михаилу:

— Почему в романе так мягко изображен Корнилов? Надо бы его образ ужесточить.

Шолохов уже сталкивался со сталинской манерой внезапно задавать вопросы, но на этот раз была неожиданна и суть вопроса: ведь Корнилов действовал во 2-й книге, давно уже напечатанной. «Неужели вместо обсуждения проблем третьей книги он мне сейчас предложит внести изменения в первые две?» — с разочарованием подумал Михаил. Он собрался с мыслями и ответил:

— В разговорах Корнилова с генералом Аукомским, в его приказах Духонину и другим он изображен как враг весьма ожесточенный, готовый пролить народную кровь. Но субъективно он был генералом храбрым, отличившимся на австрийском фронте. В бою он был ранен, захвачен в плен, затем бежал из плена в Россию. Субъективно как член своей касты он был честен…

— Кто это — честен? — насмешливо спросил Сталин. — Раз человек шел против народа, значит, он не мог быть честен!

— Субъективно честен, с позиций своего класса. Ведь он бежал из плена, значит, любил Родину, руководствовался кодексом офицерской чести… Самым убедительным доказательством того, что он враг — душитель революции, являются приводимые в романе его приказы и распоряжения генералу Крымову залить кровью Петроград и повесить всех депутатов Петроградского Совета!

Сталин махнул рукой:

— Некоторых можно было! Троцкого, например, председателя этого Совета.

Он зашагал по комнате, дошел до журнального столика в углу, повернулся.

— Откуда вы взяли материалы о перегибах Донбюро РКП(б) и Реввоенсовета Южного фронта по отношению к казаку-середняку?

— В романе все строго документировано, — заявил Михаил. — А в архивах документов предостаточно, но историки их обходят и зачастую гражданскую войну на Дону показывают не с классовых позиций, а как борьбу сословную — всех казаков против всех иногородних. Эти историки скрывают произвол троцкистов на Дону и рассматривают донское казачество как русскую Вандею. Между тем на Дону дело было посложнее… Вандейцы, как известно, не братались с войсками Конвента Французской буржуазной республики… А донские казаки — в ответ на воззвание Донского Реввоенсовета республики — открыли свой фронт и побратались с Красной армией. И тогда троцкисты, вопреки всем указаниям Ленина о союзе с середняком, обрушили массовые репрессии против казаков, открывших фронт. Казаки, люди военные, поднялись против вероломства Троцкого, а затем скатились в лагерь контрреволюции… В этом суть трагедии народа!

Сталин присел к столу, не торопясь набил трубку, держа ее в левой, похоже, не разгибающейся до конца руке, закурил.

— А вот некоторым кажется, — сказал он, окутавшись клубами дыма, — что третий том «Тихого Дона» доставит много удовольствия белогвардейской эмиграции… Что вы об этом скажете? — Сталин как-то уж очень внимательно посмотрел на Михаила, а потом столь же внимательно на Горького, который сидел с отсутствующим видом, курил свои египетские сигареты и жег над пепельницей спички. Он их вытаскивал из коробки одну за другой и жег — и пепельница была уже полна обугленными червячками. Михаил проводил взгляд Сталина и все понял.

— Хорошее для белых удовольствие! — воскликнул он. — Я показываю в романе полный разгром белогвардейщины на Дону и Кубани!

Сталин помолчал, потом сказал:

— Да, согласен! — И, обращаясь к Горькому, добавил: — Изображение событий в третьей книге «Тихого Дона» работает на нас, на революцию!

Горький закивал:

— Да, да.

Это были его первые слова, произнесенные за все время пребывания Сталина в комнате. Сталин поднялся и твердо сказал:

— Третью книгу «Тихого Дона» печатать будем!

 

VI

Шолохов был недалек от истины, сказав Сталину о том, что тайные сторонники Троцкого используют коллективизацию для того, чтобы нанести непоправимый удар по деревне и крестьянству. На четвертый год великого перелома колхозы на Дону худо-бедно начали работать. Жизнь стала потихоньку налаживаться. Стараниями Михаила в Вешенской появился телефон. В станичные курени было проведено радио. При редакции районной газеты «Большевистский Дон» Михаил вместе с сыном Серафимовича Поповым создали литературное объединение, где Шолохов рассказывал юным писателям о творчестве Льва Толстого, Чехова, Маяковского (к тому времени уже покончившего с собой). После утомительных хлопот в Наркомпросе и ЦК Михаил добился разрешения на открытие в Вешенской педагогического училища. Началось строительство здания под него. Теперь Михаил мечтал о водопроводе и казачьем театре. Но если для первого требовались большие деньги и «добро» Орджоникидзе, то для второго ни много ни мало — политическое решение о реабилитации казачества. Тогда такое казалось почти невозможным, но Шолохову пришла мысль действовать на Сталина в этом вопросе через Ворошилова и Буденного. Кавалерийские части РККА не могли похвастаться хорошей выучкой, а возрождение казачества как социальной и учебной базы советских конных частей могло поправить дело.

В 1932 году Михаил из кандидатов стал членом ВКП(б). Его избрали в бюро райкома. С партийными и советскими руководителями района — Луговым, Логачевым, Лимаревым, Красюковым — он наладил хорошие отношения, имел на них большое влияние. Михаил сумел их убедить, что не всякий казак, когда-то воевавший за белых, — враг. Все шло к тому, чтобы район смог зажить достойной жизнью. В мае 1932 года, в разгар сева, ЦК и Совнарком специальным совместным постановлением снизили план хлебозаготовок по Северо-Кавказскому краю на 24 миллиона пудов.

Но лучше бы не было этой милости! Она сыграла с колхозниками дурную шутку. Уже в июле первый секретарь Северо-Кавказского крайкома партии Шеболдаев обвинил руководство Вешенского района в «злостном преуменьшении урожайности», а хлебофуражный баланс назвал «кулацким». Вешенцам накинули новое плановое задание — в два раза больше прежнего. При этом колхознику на трудодень не выходило и по два килограмма хлеба!

В августе три недели шли дожди. Они погубили десятки тысяч центнеров хлеба. В один из таких дней Михаил ехал верхом через поля Чукаринского колхоза. Дождь прошел утром. Грело солнце. Копны, испятнавшие всю степь, надо было раскидывать и сушить, но бригады все были не в поле, а на станах. Михаил подъехал к одному. Человек пятьдесят мужчин и женщин лежали под арбами, спали, вполголоса пели. Некоторые бабы, распустив и свесив до земли волосы, искали и щелкали ногтями насекомых-паразитов. Словом, праздник. Но Михаил уже видел сквозь этот «праздник» страшную, голодную зиму. Обозленный, он закричал, как бригадир:

— Почему не растрясаете копны? Вы что, приехали в поле искаться да под арбами лежать?

При сочувственном молчании остальных одна из бабенок ему объявила:

— План в нонешнем году дюже чижолый. Через то мы с ленцой и работаем, не спешим копны сушить… Нехай пашеничка дюже подопреет. Прелая-то она за границу не нужна, а мы и такую поедим!

Михаил в сердцах плюнул и уехал.

К середине ноября план хлебозаготовок был выполнен всего на 82 процента. Хлеба сдали на восемь тысяч тонн больше, чем по первоначальному плану, но требовалось еще 23 тысячи… В декабре в Вешенскую приехал уполномоченный крайкома Овчинников. Поняв, что он грубо просчитался, заверив начальство, что пересмотренный план заготовок для вешенцев — реальный, Овчинников, выразительно похлопывая по кобуре нагана, дал районному руководству такую установку: «Хлеб надо взять любой ценой! Будем давить так, что кровь брызнет! Дров наломать, но хлеб взять!»

И началось. Пошли по ночам массовые обыски, когда у колхозников изымали весь хлеб подчистую, в том числе и выданный на трудодни. Тех, кто закапывал зерно, тут же арестовывали. Боясь суда, колхозники, чтобы не нашли хлеб на базах, стали выбрасывать его в овраги, вывозить в степь и зарывать в снег, топить в колодцах и речках. И тут пришла очередь действовать Илье Ефимовичу Резнику, ставшему к тому времени в Ростове одним из заместителей полномочного представителя ОГПУ по Северо-Кавказскому краю. Узнав о фактах порчи хлеба, он незамедлительно распорядился возбудить дела по расстрельным статьям — о вредительстве и саботаже.

В Вешенском районе арестовали свыше трех тысяч казаков, из них расстреляли 52 человека, а 2300 отправили в лагеря. Более тысячи семей выгнали с детьми на мороз.

Чекистские методы явились дурным примером для станичных активистов. «Андрей» Плоткин, один из прототипов Семена Давыдова, переброшенный к тому времени из Вешенского колхоза в Наполовский, при допросе заставлял человека садиться на раскаленную лежанку. Когда несчастный кричал, что не может сидеть, печет, под него лили из кружки воду, а потом выводили «прохладиться» на мороз и запирали в амбар. Одного единоличника остроумный Або Аронович заставлял стреляться: давал в руки наган и приказывал: «Стреляйся, а нет — сам застрелю!» Тот начал спускать курок (не зная того, что наган разряженный) и, когда щелкнул боек, упал в обморок. В Верхне-Чирском колхозе комсодчики последовали примеру Плоткина: ставили допрашиваемых босыми ногами на горячую плиту, а потом избивали и выводили босых на мороз.

В Кружилине, на родине Михаила, уполномоченный райкома Ковтун ставил людей целыми бригадами на колени, приказывал им высунуть языки и распекал их в таком виде, как собак, в течение часа.

Но вершиной садистского творчества, без сомнения, была история в Солонцовском колхозе. Там в помещение комсода внесли человеческий труп, положили его на стол и в этой же комнате допрашивали колхозников, намекая, что «покладут их рядом». Впрочем, едва ли несчастные станичники очень испугались. Трупов в ту страшную пору было много… Умерших от голода людей уже не зарывали в землю, а просто сваливали в погреба…

На Дону повторялось произошедшее в феврале 1919-го. Это было все равно, как если бы у человека срослась сломанная нога, а ему в том же месте ее сломали вновь.

Люди нескончаемой вереницей шли к Михаилу и Христом Богом просили «прописать про это в газету». Но в газету, как он хорошо понимал, было бесполезно. Михаил решил вновь писать Сталину, чтобы тот знал, на каком материале ему приходится писать вторую книгу «Поднятой целины». Луговой и Лимарев поддержали его затею и предложили добавить в письмо просьбу о срочной помощи району хлебом.

Михаил писал обо всем подробно и, как уже установилось в его письмах Сталину, грубовато. Слово в слово он пересказал историю, случившуюся с заведующим земельным отделом Вешенского РИКа Корешковым. Уполномоченные крайкома во время поездки по колхозным полям убеждали Корешкова, что пшеница растет гуще, нежели он утверждает:

— Если смотреть с машины, то колос действительно кажется редким, а вот ты слезь с машины, нагнись да посмотри: сплошные колоски!

«Корешков, — писал Михаил, — человек грубоватый от природы, вежливому обращению не обученный, да вдобавок еще страдающий нервными припадками (последствия контузии), — взбешенный советом зав. зерновым сектором крайкома т. Федорова… ответил: «Я вот сыму штаны да стану раком, а ты нагнись и погляди. Не такое увидишь!..»

Помощь Шолохов у Сталина не вымаливал, зная, что писать в таком духе — почти безнадежное дело. Сталин — прагматик, на него действуют другие доводы: «Истощенные, опухшие колхозники, давшие стране 2 300 000 пудов хлеба, питающиеся в настоящее время черт знает чем, уж наверное не будут вырабатывать того, что вырабатывали в прошлом году».

Через 12 дней после того, как было отправлено многостраничное письмо Сталину, пришла от него телеграмма-молния (до этого Михаил никогда не получал от него ответов): «Ваше письмо получил пятнадцатого. Спасибо за сообщение. Сделаем все, что требуется. Сообщите о размерах необходимой помощи. Назовите цифру. Сталин. 16. IV. 33 г.».

Михаил, хоть и не был от рождения интеллигентом, но, став писателем, страдал общей для все интеллигентов болезнью: на вопрос «Сколько?» никогда не отвечал кратко, цифрой, а пускался в объяснения, почему именно требуется столько. Снова вышло длинное письмо, в котором, правда, он настойчиво повторил просьбу о наказании виновных, об оправдании «лишенцев» и возвращении им отобранного имущества.

22 апреля пришла новая «молния» от Сталина: «Ваше второе письмо только что получил. Кроме отпущенных недавно сорока тысяч пудов ржи отпускаем дополнительно для вешенцев восемьдесят тысяч пудов всего сто двадцать тысяч пудов. Верхне-Донскому району отпускаем сорок тысяч пудов. Надо было прислать ответ не письмом, а телеграммой. Получилась потеря времени. Сталин».

Перед тем как дать эту телеграмму, Сталин написал записку председателю Совнаркома Молотову (правда, об этом Михаил не знал): «Вячеслав! Думаю, что надо удовлетворить просьбу Шолохова целиком, т. е. дать дополнительно вешенцам 80 тысяч пудов и верхнедонцам 40 тысяч. Дело это приняло, как видно, «общенародную» огласку, и мы после всех допущенных там безобразий — можем только выиграть политически. Лишние 40–50 тысяч пудов для нас значения не имеют, а для населения этих двух районов — имеет теперь решающее значение.

Итак, давай сейчас же голосовать (скажи Чернову).

Кроме того, нужно послать туда кого-либо (скажем, т. Шкирятова) выяснить дело и привлечь к ответу Овчинникова и всех других, натворивших безобразия. Это можно сделать завтра. И. Сталин».

Но перед тем как комиссия Шкирятова выехала на Дон, Михаилу пришло еще одно послание Сталина, на этот раз письмом:

«6 мая 1933 г.

Дорогой тов. Шолохов!

Оба Ваши письма получены, как Вам известно. Помощь, какую требовали, оказана уже.

Для разбора дела приедет к вам, в Вешенский район, т. Шкирятов, которому — очень прошу Вас — оказать помощь.

Это так. Но это не все, т. Шолохов. Дело в том, что Ваши письма производят несколько однобокое впечатление. Об этом я хочу написать Вам несколько слов.

Я поблагодарил Вас за письма, так как они вскрывают болячку нашей партийно-советской работы, вскрывают то, как иногда наши работники, желая обуздать врага, бьют нечаянно по друзьям и докатываются до садизма. Но это не значит, что я во всем согласен с Вами. Вы видите одну сторону, видите не плохо. Но это только одна сторона дела. Чтобы не ошибиться в политике (Ваши письма — не беллетристика, а сплошная политика), надо обозреть, надо уметь видеть и другую сторону. А другая сторона состоит в том, что уважаемые хлеборобы вашего района (и не только вашего района) проводили «итальянку» (саботаж!) и не прочь были оставить рабочих, Красную армию — без хлеба. Тот факт, что саботаж был тихий и внешне безобидный (без крови), — этот факт не меняет того, что уважаемые хлеборобы по сути дела вели «тихую» войну с советской властью. Войну на измор, дорогой тов. Шолохов…

Конечно, это обстоятельство ни в какой мере не может оправдать тех безобразий, которые были допущены, как уверяете Вы, нашими работниками. И виновные в этих безобразиях должны понести заслуженное наказание. Но все же ясно, как божий день, что уважаемые хлеборобы не такие уж безобидные люди, как это могло бы показаться издали.

Ну, всего хорошего и жму Вашу руку.

Ваш И. Сталин».

Комиссия Шкирятова работала в духе этого письма Сталина. Она рассмотрела более 4000 дел, возвратила несколько тысяч голов скота, незаконно конфискованные курени, домашние вещи, распорядилась заплатить деньги за вещи, пропавшие после конфискации. 4 июля Политбюро приняло постановление «О Вешенском районе». В нем осуждались методы Овчинникова и прочих, но сурового наказания они не понесли. Овчинникову объявили строгий выговор, лишили поста секретаря Ростовского горкома и воспретили ему работу в деревне (то-то он опечалился!).

Резник же и другие гэпэушники, расстрелявшие свыше полусотни человек и посадившие тысячи, не получили даже устного взыскания.

 

VII

В новом объединенном Союзе советских писателей, созданном после неожиданного, стремительного, вызвавшего у напостовцев нескрываемый ужас разгрома Сталиным РАППа в 1932 году, Шолохов по-прежнему не играл особо заметной роли, хотя, в отличие от РАППа, был избран в руководящие органы. На Первом съезде ССП, состоявшемся в августе 1934 года, Михаил, как всегда, держался в тени. Правда, он сидел в президиуме, в числе 52 избранных писателей, но чувствовал откровенный холодок к себе со стороны Горького, Ставского, Фадеева и других. Бывшие вожди РАППа, вероятно, не могли простить ему, что он посадил их в лужу, добившись печатания третьей книги «Тихого Дона», а Горький — что Михаил не поехал вместе с другими писателями — с Безыменским, Инбер, Киршоном, Светловым, Ясенским, Славиным, Габриловичем, Катаевым, Исбахом — на Беломорканал писать о «перековке» зэков. Даже похабник Шкловский поехал, остряк Зощенко, чистокровный князь Святополк-Мирский!..

Но на самом съезде прозвучали такие слова о «Тихом Доне», которые не оставляли сомнений, кто же из сидящих здесь является главной фигурой. Бывший «леф» Третьяков, работавший в ту пору в Англии, от которого Михаил не ждал никаких похвал ни себе, ни «Тихому Дону», назвал с трибуны роман «книгой-полпредом». Это было не метафорой: Третьяков, некогда апологет «литературы факта», метафор не жаловал. «Шолохов, — рассказывал он, — ворвавшись в читательский мир Англии со своим «Тихим Доном», стал фигурой легендарной и даже сенсационной… Издательство в Лондоне, в котором вышел «Тихий Дон», получило в течение одного дня свыше ста вырезок из всех крупнейших газет и литературных еженедельников Англии, которые отмечали выход этого романа как выдающееся событие. В мае 1934 года лондонская газета «Санди график» в воскресном приложении начала печатать главы из «Тихого Дона» в связи с огромным успехом в Англии первых двух книг. В июле 1934 года «Санди график» писала о романе как сенсации года».

Все это поневоле заставило организаторов съезда вспомнить, что «легендарная фигура» сидит рядом с ними. Они, как водится, посовещались и предоставили Михаилу честь закрыть съезд. Едва ли при этом они подумали о символике: получалось, что открыл «эпохальное мероприятие» Горький, а закрыл — Шолохов… Что ж, если гонишь правду в дверь, то она лезет в окно.

После съезда советским вождям, очевидно, стало неловко, что автор «книги-полпреда» не бывает за границей. Ведь «Тихий Дон» и «Поднятая целина» были переведены уже на основные европейские языки и даже на японский… В конце 1934 года (опять на «Кристмас», как и в 1930 году) Михаил с женой отправился в большую поездку по Европе. Сначала были они в Дании, где прямо на границе их встретили датские писатели во главе с Мартином Андерсеном-Нексё, человеком, видевшим еще первый триумф Михаила на банкете у Серафимовича 8 ноября 1927 года. Датские газеты дружно называли Шолохова «всемирно известным», «мировым писателем». Из Дании Михаил переехал в Швецию, а оттуда, в январе 1935 года, в Англию, где почитался «фигурой сенсационной». Закончилась его поездка во Франции.

На родине Михаила ждало много забот. Еще в минувшем году он затеял строить новый дом, двухэтажный, деревянный, с большим кабинетом-мансардой, изолированным от остальных комнат. Работать в обычном для его старого куреня многолюдье ему уже стало трудновато. К тому же в семье намечалось прибавление — Мария Петровна ждала третьего ребенка.

21 апреля 1936 года произошло долгожданное событие — «Известия» опубликовали постановление ЦИК о снятии ограничений с казачества по призыву на военную службу. Через два дня нарком обороны издал приказ о переименовании ряда кавалерийских дивизий в казачьи и о том, что комплектование как территориальных, так и кадровых казачьих дивизий будет производиться со всего населения Дона, Терека, Кубани и Ставрополыцины, исключая горцев. Казакам возвращалась традиционная форма с лампасами и цветными околышами на фуражках, но без погон. Одним из первых надел казачью форму тогда еще мало кому известный Георгий Константинович Жуков, ставший командиром 4-й Донской казачьей дивизии.

24 мая, в день своего рождения, Михаил был у Сталина на даче. Сталин подарил ему бутылку выдержанного коньяку, а он сказал, что лучшим подарком стало для него решение по казачеству. Тут же, под застольный разговор, Михаил легко договорился о статусе Вешенского казачьего театра, под который уже построили здание. Сталин был в хорошем расположении духа, шутил, что в последнее время случалось нечасто. С тех пор, как покончила с собой его жена, он не то что бы ожесточился, а как-то замкнулся, оставался отстраненным при самом заинтересованном разговоре, хотя никогда не упускал его нить. В конце ужина, немного захмелев, Михаил решился и задал Сталину вопрос, который давно хотел задать:

— Иосиф Виссарионович! Мы знакомы с вами уже скоро шесть лет. Ни разу за это время у меня не было поводов усомниться, что вы один из самых выдающихся вождей в нашей истории. Подавляющее большинство людей, которых я знаю, считает точно так же. Но неужели вам нравятся эти безудержные восхваления в ваш адрес, статьи в газетах, резолюции, приветствия, пышные эпитеты? На мой взгляд, истинно великое не нуждается в многословии, в бесконечном повторении, что оно — великое.

Сталин глянул на него с прищуром — как пронзил — и коротко сказал:

— Мне — не нравится. Народу нравится. Народу надо башка.

Больше на эту тему они не говорили. Уже распрощавшись с хозяином, в машине, Михаил подумал: почему это вдруг он заговорил на восточный лад — «надо башка»? Сталин всегда говорил с грузинским акцентом, но правильно, не коверкая слов. Потом понял: никакая это не «башка» была. Сталин сказал: «Народу надо божка».

 

VIII

Прошел всего месяц после постановления Политбюро «О Вешенском районе» от 4 июля 1933 года, когда Овчинникову за «перегибы» был записан строгий выговор, а Шеболдаев на краевой партконференции уже выдвинул Овчинникова в члены бюро крайкома.

Петр Луговой выступил с отводом. Тогда Шеболдаев, Ларин, Ароцкер, Резник и остальные члены бюро крайкома пришли на собрание Северо-Донецкой делегации и стали давить на нее, чтобы та голосовала за Овчинникова и другого «перегибщика» — Шарапова. Луговой снова резко возражал; его поддержало большинство северодонецких делегатов, и кандидатуры Овчинникова и Шарапова были провалены.

Сразу же после конференции Шеболдаев, придравшись к какому-то пустяку, поставил вопрос о снятии Лугового с поста первого секретаря Вешенского райкома. Но память о весеннем скандале, затеянном Михаилом, была еще слишком свежа, и ЦК не утвердил решение крайкома. Тогда подручные Шеболдаева и Резника в Вешенском районе — начальник районного отдела НКВД Меньшиков и приставленный к Луговому вторым секретарем Киселев — развернули активную работу против вешенской «головки». В крайком, в ЦК посыпались доносы на Лугового, Шолохова и других. Шеболдаеву после приезда шкирятовской комиссии стало ясно, какое влияние в Москве имеет Михаил, и он твердо решил изолировать его в Вешенской, убрать «шолоховских» людей и посадить всюду своих.

Шеболдаев настойчиво советовал Михаилу переменить место жительства, а ближайшие его соратники, не таясь, говорили, что Шолохов — «кулацкий писатель и идеолог контрреволюционного казачества». История конца 20-х повторялась в виде фарса. Меньшиков нашел нового «автора» «Тихого Дона» — исключенного из партии в 1929 году троцкиста Еланкина, даже завел уголовное дело по этому поводу.

14 июня 1934 года Михаил был у Сталина, рассказал, к чему привело символическое наказание «перегибщиков». Сталин обещал разобраться, но, разумеется, не собирался перестраивать «под Шолохова» партийную политику в Азово-Черноморском крае. Дальше увещеваний Шеболдаева и других дело не пошло. Они же, видя, что Шолохов жалуется втуне, приободрились. Меньшиков установил постоянную, почти неприкрытую слежку за Михаилом и Луговым, поставил «на прослушку» их телефоны. Вместе с Киселевым они стали срывать любые хозяйственные или политические предложения, исходящие от Лугового или Шолохова.

Луговой и Михаил приехали в Ростов, сообщили Шеболдаеву о деятельности Меньшикова и Киселева. Шеболдаев заявил, что Меньшикова и Киселева из Вешенской переведут, но тут же добавил:

— Вторым секретарем пошлем к вам Цейтлина. Луговому не хватает политической грамотности, а Цейтлин — парень грамотный. И начальника НКВД пошлем стоящего. — Помолчал и, улыбаясь, добавил: — А все-таки присматривать мы за вами будем…

— Это какого Цейтлина? — спросил Михаил. — Который у Авербаха на побегушках был? Только через мой труп! Предупреждаю, товарищ Шеболдаев, если вы пойдете на принцип, то и я пойду на принцип: поеду к Сталину, лягу у него на пороге и скажу: выбирайте, Шеболдаев или я!

Вскоре после этого Меньшикова и Киселева действительно перевели — причем Меньшикова с повышением, в Сочи. На их место приехали Чекалин — вторым секретарем, и Тимченко — начальником ГО НКВД. Они повели себя точно так же, как их предшественники.

Тройка шеболдаевских порученцев (включая Виделина, редактора районной газеты) в борьбе с Шолоховым не брезговала ничем. Летом 1936 года они стали посылать на его имя и имя Марии Петровны пакостные анонимки, в которых фигурировало имя Эммы Цесарской и другие имена — «любовниц» Михаила и «любовников» Марии Петровны, ни ему, ни ей неизвестные. Как-то Михаил сказал об анонимках Тимченко, и тот, улыбаясь, предложил свои услуги, чтобы расследовать это дело и найти автора «письмишек». Шолохов отказался, будучи твердо убежденным, что именно он и является автором этих «произведений».

В конце 1936 года ситуация изменилась. Из Москвы понаехали чекисты и стали отлавливать «крупных зверей». Взяли Рудя — начальника краевого управления НКВД, Меньшикова, Цейтлина, Базарника, Касилова, Лукина… Потом «загремел» и сам Шеболдаев, издавна связанный с троцкистами, — сначала в Курск, секретарем обкома, а потом и на Лубянку, где его били сапогами в живот, кормили селедкой, не давая воды, а потом отвели в подвал и выстрелили в затылок… Из-за привязанности к Шеболдаеву погорел и Резник. Он счастливо пережил арест в Москве своих высокопоставленных дружков Блюмкина и Паукера, отстранение Ягоды, но в разгар «ежовщины» попало кое-кому на глаза его донесение, что «банда контрреволюционеров в Вешенском районе, во главе которой стоит певец белого казачества Шолохов, превозносимый в эмиграции самим атаманом Красновым, взяла прямой курс на персональное уничтожение бесконечно преданного идеям Ленина и Сталина руководителя края Шеболдаева Б. П.». «Кто сей?» — спросили у заключенного Шеболдаева. «Старый троцкист», — равнодушно ответил тот. На беду Резника, сидел уже в ту пору в тенетах и Меньшиков, обвиненный в немецком шпионаже. Когда приступили с вопросом о Резнике к нему, Меньшиков, лишившийся уже всех зубов, не сморгнув, заявил: «Резник — создатель фашистской организации в Ростове-на-Дону».

На первом же допросе Резник, узнав, что он — агент немецкого фашизма, заклацал зубами, выкатил страшно налитые кровью глаза, закричал что-то дико о погромах, что их, мол, делали «такие же», поэтому его били особенно сильно. До подвала он уже сам дойти не мог, тащили под микитки. Голова его каталась по груди, он все бормотал что-то на идиш, и только одно слово было понятно: «Шолохов… Шолохов…» В подвале он вдруг бросился исполнителям в ноги, хватался за сапоги, визжал, плакал. Они отодрали его от себя с великим трудом, швырнули головой в угол. «Русские свиньи! Русские свиньи! Русские свиньи! Русские свиньи!» — пронзительно заверещал Резник и так кричал до тех пор, пока ему не выстрелили прямо в черный, бездонный, разверстый в страшном крике рот.

Эх, Резник, забубенная головушка! Послушался бы ты внутреннего голоса, сказавшего тебе одиннадцать лет назад, когда ты вышел от Авербаха, что не надо бы тебе, красноглазому, больше связываться с Шолоховым, что не кончится это добром, что это особенный, опасный, богатый на выдумку гой, в светлом взгляде которого читается: «Смерть» — и не чья-нибудь, Илие, смерть, а твоя. Но ты не послушался…

Ежовская «чистка» на Дону не облегчила положения Михаила и его друзей. Разворошили осиное гнездо, прихлопнули несколько зазевавшихся особей и на этом остановились. А растревоженные осы летали как сумасшедшие, готовые закусать до смерти первого встречного… Шеболдаевские кадры в крайкоме и НКВД, в большинстве своем оставшиеся на прежних местах, поняли: либо Шолохов, либо они, третьего не дано. К тому же с самого начала чистки, даже неся потери и в своих рядах, они активно использовали ее в собственных целях. Еще в ноябре 1936 года Сперанский, ставший начальником Миллеровского окружного отдела НКВД, и Тимченко сварганили, чтобы изменить направление чистки, дело об эсеровской организации в слободе Ново-Греково. Родом из этой слободы был и Красюков — член бюро Вешенского райкома. Сперанский и Тимченко выжали из Иванкова, местного учителя, записанного в руководители организации, показания о том, что Красюков — тоже эсер, после чего его сразу арестовали.

Чекалин, Тимченко и Виделин настаивали, чтобы Красюкова исключили из партии, Шолохов, Луговой и Логачев были против. Голоса разделились, вопрос был передан на рассмотрение районного собрания коммунистов, а они почти поголовно (91 из 104) проголосовали против. Ситуация обострилась донельзя. В январе 1937 года в столицу края, преобразованного теперь в область, прибыл вместо Шеболдаева хорошо знакомый здесь Евдокимов. У него было такое же отношение к Шолохову и его друзьям, как и у встретивших его шеболдаевцев. Он отлично понимал, что уживется с Шолоховым лишь в том случае, если перетрясет окопавшиеся здесь с конца 20-х годов кадры и вообще будет петь под его дуду. Но Евдокимов был не такой уж любитель литературы, чтобы делиться властью с писателем, пусть и всемирно известным. В отличие от Шеболдаева у Евдокимова были хорошие отношения с новым руководителем НКВД — Ежовым, да и вообще он был похитрей. Михаил называл его старой хромой лисой, съевшей зубы на чекистской работе.

В январе на пленуме обкома выступил Луговой, приводил безобразные факты политики прежнего руководства, напомнил об опале, в которой вешенцы всегда были у Шеболдаева. Евдокимов вдруг принародно заорал на Петра Кузьмича: «Что ты мне болтаешь о какой-то опале! Вы в Вешенской богему создали! Шолохов у вас — альфа и омега! Камень себе поставьте и молитесь на него. Пусть Шолохов книжки пишет, а политикой мы будем заниматься без него!»

В феврале удар вдруг по вешенцам нанес директор Грачевской МТС Корешков, бывший вешенский заврайзо, тот самый, который в 1932 году предлагал уполномоченным крайкома поискать у себя в заднице «сплошные колоски» (а Михаил имел неосторожность рассказать об этом в письме Сталину). Он, оказывается, служил не только в Красной армии, как писал Михаил Сталину, но и у белых, и настоящая его фамилия была Коржиков. Удивить такой историей на Дону кого-нибудь было трудно, но обо всех бывших беляках из своего окружения Михаил знал (даже если о них не знал НКВД), а вот о Корешкове — нет. К тому же беляком он был, по-видимому, активным, участвовал в расстрелах красноармейцев. Сперанский вышел на него случайно, раскручивая свое липовое дело об эсерах в Кашарском районе, и очень обрадовался. Пройдя выучку у Резника, он любил использовать в своей работе настоящих контрреволюционеров. Как в свое время Ермакову и Сенину, он предложил Коржикову «помочь» органам разоблачить вражескую организацию в Вешенской — желательно как троцкистскую. Для начала Корешков-Коржиков должен был дать материал на Слабченко, директора совхоза «Красный колос», друга Шолохова и Лугового. Слабченко тоже в свое время воевал за белых. Коржиков сказал, что подумает, пошел к Шолохову и честно все ему рассказал. «Что мне делать?» — спросил он. Михаил посоветовал ему написать Ежову о том, что Сперанский провоцирует его и понуждает под угрозой ареста и расстрела дать лживые материалы на Слабченко. Что решил Коржиков, Михаил не знал. Но в марте Слабченко арестовали, а вместе с ним — брата Марии Петровны Василия Громославского, служившего до закрытия Букановской церкви в 1929 году диаконом в ней, а потом работавшего в «Красном колосе». Коржиков оставался на свободе, из чего можно было сделать вывод, что он предложение Сперанского принял. Но вскоре, как некогда Сенина, арестовали и его.

Потом пошли аресты в Вешенском районе. Брали преимущественно оставшихся в живых участников восстания 1919 года, близких к Шолохову и его друзьям, — Конкина, Точилкина, Кривошлыкова, Махотенко, Чукарина — того самого, за дочь которого Катю сватался Михаил в 1921 году. С каждым новым арестом Евдокимов вел себя все уверенней. Несмотря на то что Шеболдаев был уже арестован, он с ходу отметал все разговоры о «шеболдаевских кадрах» в обкоме. В апреле, на закрытом бюро Вешенского райкома, когда Луговой назвал Чекалина «шеболдаевцем», Евдокимов жестоко обрушился на него: «Кто дал тебе право делать имя Шеболдаева нарицательным?!»

В мае, в разгар сева, бюро обкома сняло Лугового и Логачева с работы и поручило бывшему троцкисту Шацкому «просветить» их — то есть проверить, не враги ли они народа. «Все кончено», — сказали они Михаилу, вернувшись в Вешенскую. «Нет, ребята, — ответил он, — все будет кончено, только когда вас похоронят. А так, даже если вас арестуют, помните — с вами Шолохов. А это в Советском Союзе кое-что значит».

Чтобы Луговой и Логачев не сидели дома и не предавались тоскливым мыслям, Михаил тащил их на рыбалку. Рыболовами они оба были не ахти какими, надлежащего терпения закидывать лесу и ждать поклевки не имели, лезть в воду с сетями тоже не особенно рвались, поэтому он вручал им черпаки — толстые жерди с набитыми на них здоровенными обручами, на которые крепились мелкоячеистые сети, греб на середину Дона, табанил веслами и велел им опускать сачки в воду против течения. Большого улова такой способ не давал, но на уху за полчаса начерпать было можно. В сетчатые мешки попадалась плотва, чехонь, порой даже стерлядки. «Видите, — говорил Михаил друзьям, — вот так и ловят нашего брата: не сетями, потому что нет таких сетей, которыми всю Россию опутать можно, а черпаками. Кто попался дуром — того и на уху! Мораль сей басни какова? Важно не плыть по течению и не лезть под черпак!» Наловив рыбы, плыли на другой, лесистый берег, садились там под раскидистыми ивами, разводили костерок. Сверкало в свежей листве еще нежаркое солнышко, пела иволга, неустанно шумело на стремнине течение Дона, пахло цветущими травами, влажной, распаренной землей, речным илом. Это была жизнь, которую Михаил хорошо знал и любил, а его друзьям-партийцам она выпала только в детстве, отчего сегодня им приходилось труднее, чем ему. Не умели они видеть неповторимый, чудесно меняющийся мир природы, вечно новые облака, воду, деревья, травы, забыли названия многих из них… Михаил, помешивая ложкой в ведерном котелке, варил свою знаменитую уху, с наслаждением вдыхая змеящийся от варева дымок, открывал «под дымок» бутылочку, а «под ушицу» — другую, травил им байки у догорающего, подернувшегося сизым пеплом костра. «Вы не дюже печальтесь о работе, — говорил он им. — Работа дураков любит. Еще наработаетесь за жизнь — по гроб хватит! А вот так посидеть, не торопясь ушицы сварить, поговорить за жизнь без всякой политики — дорогого стоит. Считайте, это у вас отпуск».

Но «отпуск» быстро закончился. В начале июня Евдокимов вызвал Лугового и Логачева в Ростов. Они, понимая, что обратно, возможно, не приедут, стали прощаться с Михаилом. «Нет, прощаться пока не будем, — сказал он. — Берите мою машину — и она же привезет вас обратно». Машина вернулась пустой, с одним шофером. Как потом узнал Михаил, Шацкий вызвал Лугового и Логачева по очереди к себе в кабинет и начал «просвечиванье». Оно заключалось в том, что сидевший тут же работник НКВД обыскал их, после чего Шацкий сказал: «Отправляйтесь в НКВД. Дело ясное…»

Дней через пять, на краевой партконференции, Михаил подошел к Шацкому:

— Где Луговой и Логачев?

— Сидят твои друзья, Шолохов! — радостно ответил Шацкий. — Показания на них сыпят вовсю. Но по Вешенской это — только начало… Там будут интересные дела. Вешенская еще прогремит на всю страну!

— Арест Лугового и Логачева — ошибка, — сказал Михаил, твердо глядя в глаза Шацкому. — Точнее — действия врагов.

— Это не в мой ли огород камешек? — смеясь, спросил Шацкий. — Слушай, не выйдет! Я проверен. Можешь судить уж по одному тому, что меня брал на ответственную работу Николай Иванович Ежов, и Евдокимов с огромным трудом выпросил меня у ЦК.

— Миша, оставь ты их. Плетью обуха не перешибешь, — посоветовала мужу Мария Петровна, когда он рассказал ей обо всем.

— Нет, Маруся, нельзя, — ответил Михаил. — Я уже отдал им в свое время Харлампия Ермакова. Можно оправдываться тем, что я был тогда еще зеленый. Но у меня не хватило сил спасти его, а вот использовать в «Тихом Доне» все, что он мне рассказывал — хватило. Почитай, вся третья книга на нем держится. Я у него в долгу. У мертвого, понимаешь? Если я сдам теперешних своих друзей, то кто я, получается? Человек, живущий за счет того, что другие умирают? С такими мыслями писать нельзя. «Тихий Дон» — роман о настоящих мужчинах, его не может писать трус, малодушный человек. Не имеет права! Харлампий Ермаков бы так не поступил!

— Ох, Миша, Миша… — качала головой Мария Петровна.

* * *

Сталин и сам с некоторых пор считал, что Михаил слишком много на себя берет. Подмял под себя Вешенский район, теперь подавай ему область… Любое решение, получается, областное руководство должно с ним согласовывать… Причем, как всякий представитель донского племени, он склонен к определенным преувеличениям для достижения своих целей. Так же вел себя в свое время Миронов. А преувеличивать Шолохов умеет — на то он и знаменитый писатель.

Но черные краски, которых не жалел Евдокимов, рассказывая о Шолохове, нарисовали, помимо воли автора, и другую картину — неподдельного напряжения, в котором сейчас находится Шолохов. «Почему Евдокимов и другие не хотят считаться с ним? — с раздражением подумал Сталин. — Я-то считаюсь! Он мне в глаза говорит, что меня хвалят в газетах сверх всякой меры, а я молчу. А ведь мог бы сказать: если вы такой скромный, товарищ Шолохов, то прекратите писать «Тихий Дон», за который вас восхваляют». Сталин подумал и написал генсеку Союза писателей Ставскому: «Тов. Ставский! Попробуйте вызвать в Москву т. Шолохова дня на два. Я не прочь поговорить с ним».

Михаил приехал в Москву 24 сентября. Сталин принял его на следующий день. В кабинете уже сидели Молотов и Ежов. Они, как только Михаил начал рассказывать о происходящем в районе, стали задавать ему вопросы в евдокимовском духе — отчего он, мол, не доверяет местным партийным органам и чекистам?

— А как я могу им доверять, если те, кто в них сидит, были тесно связаны с арестованными уже троцкистами? Я уже говорил Евдокимову: «Почему обком не предпринимает никаких мер, чтобы освободить из тюрем тех, кто сидит за связь с Луговым, кто посажен врагами?» Он ответил: «Ты говорил об этом Ежову? Ну и хватит. А что я могу сделать?» Сажать он мог, а говорить об освобождении неправильно посаженных он, видите ли, не может! Тогда почему же он мог спрашивать о явных троцкистах Шацком, Семякине, Шестовой: «А не зря ли они посажены? Не оклеветали ли их?»

— Но Евдокимов не обращался к нам по этому поводу, — многозначительно сказал смахивающий на подростка кудрявый Ежов.

Михаил не ответил ему, поглядел на Сталина. Ведь на этот раз не он напросился на встречу! Но Сталин тоже молчал.

— Вот что, товарищ Ежов, — сказал Михаил. — Давайте-ка я лучше поеду с вами на Лубянку.

— Зачем? — опешил тот.

— Как зачем? В качестве врага народа. Там вы мне будете задавать эти вопросы.

Сталин шевельнулся.

— Мы здесь не шутки собрались шутить, товарищ Шолохов.

— Ия приехал не шутки шутить. Если Луговой, Логачев и Красюков — враги народа, то и я — враг народа. Я — член бюро райкома, мы действовали заодно, душа в душу. Более того — именно я часто был инициатором решений, принимаемых на бюро. Почему же они сидят, а я нет? Красюкову, например, следователи говорят, что я уже сижу. Мне их логика понятна.

— Мы знаем, какую роль вы играете в Вешенском районе, — холодно сказал глядящий исподлобья Молотов. — А вам не п-приходило в голову, что эти люди втерлись к вам в доверие и используют эту роль?

— Не приходило. Слишком во многих переделках я с ними побывал. Друзья, знаете ли, познаются в беде. Вообще, сразу скажу: постановку вопроса таким образом, что есть, мол, Шолохов и есть окружавшие его враги — Луговой, Логачев, Красюков и другие, считаю бессмысленной. Если мы пойдем по этому пути, то ни вы не поймете меня, ни я вас. Поэтому я бы хотел изложить проблему, как я ее вижу, а на ваши вопросы ответил бы потом.

У Молотова на скулах выступили красные пятна, но он ничего не сказал. Михаил продолжил, уже без помех, а под занавес достал письмо на папиросной бумаге, тайно переданное ему Красюковым из тюрьмы, сразу предупредив, что не имеет права говорить, как оно к нему попало.

— Я думаю, вам надо разобраться, товарищ Ежов, — сказал Сталин, передавая ему письмо. — Вызовите Лугового, Логачева, Красюкова в Москву, проведите расследование здесь. Но это не все, товарищ Шолохов. Я давно хотел спросить у вас вот что. Не кажется ли вам, что вы, создавая образ Григория Мелехова, слишком вжились в него? Но ведь вы — не Григорий Мелехов, вы не водите в бой дивизии против советской власти. Вы коммунист, товарищ Шолохов, но, видимо, вступив в партию, не совсем четко уяснили себе права и обязанности члена партии. Для вас кружок вешенских друзей важнее партийного товарищества. Никто из нас, — Сталин указал черенком трубки на себя, Молотова и Ежова, — и не подумал бы предъявлять здесь какое-то письмо, заявив, что не имеет права говорить, как оно к нему попало. Если мы не доверяем друг другу, стало быть, на наши посты нужно избрать других товарищей, для которых партийное братство дороже прочего. Аполитичный обыватель может позволить себе жить исключительно личными интересами, а мы, коммунисты, нет. Я понимаю, что у вас в районе, области сложилась трудная ситуация. Но как вы могли позволить себе два раза отказаться ехать на писательские антифашистские конгрессы? Ведь ваша кандидатура утверждалась на Политбюро! Вам оказали доверие! Почему вы хотя бы на время не можете забыть о личном ради нашего общего дела? Отвечайте, товарищ Шолохов.

Михаил под взглядами Сталина, Молотова и Ежова отложил в сторону уже набитую трубку: боялся показать, прикуривая, как дрожат его руки. Сцепив их под столом, он, сделав над собой усилие, поднял глаза на Сталина.

— Мое личное дело, товарищ Сталин, — это моя семья, моя писательская работа, хотя, если учесть, что мои книги читают миллионы, не такое уж оно личное, — тихо начал он. — А те, о ком я вам говорю, это не просто мои друзья или там собутыльники, хотя и бражничать нам доводилось, как водится между русскими людьми. Они — мои соратники по бюро райкома, точно так же, как Вячеслав Михайлович и Николай Иванович — ваши соратники по Политбюро. Вы — руководитель всей партии, и вам виднее, кто правильный коммунист, а кто неправильный. Я, наверное, неправильный. Но я не могу понять, почему международный писательский конгресс для большевика Шолохова более важное общественное дело, чем судьба его товарищей по парторганизации. Как я, коммунист, могу забыть о своих непосредственных обязанностях, бросить все, отдать окончательно свой район, область в руки отлично замаскировавшихся врагов и беззаботно ехать в мягком купе международного вагона на конгресс, словно я какой-то Эренбург, для которого загранкомандировки — главное в жизни? Разве мое выступление на конгрессе будет в этом случае искренним? Разве я буду достойно представлять свою страну? Если я сомневаюсь, что смогу выполнить свою роль на таком высоком уровне, то я честно должен доложить об этом руководству партии, что я и сделал. Теперь о письме Красюкова. Покуда в Ростовском НКВД сидят враги, я не имею никакого права подвергать опасности жизнь людей, передавших это письмо.

— Вы что же, и мне не доверяете? — насупился Ежов.

— Нет, но вы, очевидно, слишком доверяете кадрам, насаженным в НКВД еще Шеболдаевым и Рудем.

— Мы исходим из того, что товарищ Евдокимов хорошо знает местную специфику, — возразил Ежов. — Он сам старый чекист и достиг неплохого взаимодействия в области между партийными органами и местным НКВД. Ведь, помимо проблем вашего района и округа, существуют еще и другие, вам неизвестные. Чекисты с ними справляются.

— Могу только пожелать, чтобы они справлялись с ними не так, как в Вешенском районе! — сказал Шолохов.

Сталин, которому в глубине души понравилось то, что он сказал о загранкомандировках, движением руки остановил его.

— Теперь о ваших творческих делах, товарищ Шолохов. Нам, как вы совершенно справедливо заметили, они небезразличны. Что с четвертой книгой «Тихого Дона» и второй книгой «Поднятой целины»?

Михаил хлопнул по портфелю:

— Привез седьмую часть «Тихого Дона». За пять лет непрерывной борьбы с троцкистами (надеюсь, товарищ Ежов теперь не отрицает, что Шеболдаев, Рудь и Резник — троцкисты?) написал всего полкниги. Готов сдать в «Новый мир». Вторая же книга «Поднятой целины» слишком связана с современностью. Не могу же я продолжать ее с тем же гнетущим чувством, с которым только что рассказывал вам о творящихся на моей родине безобразиях?

— А товарищ Ставский говорит, что седьмая часть «Тихого Дона» тоже вызвала у него гнетущее чувство…

— Ну, если у него вызвали гнетущее чувство описанный мной окончательный разгром Деникина и нежелание Григория Мелехова отплыть с белыми из Новороссийска, то мне, очевидно, трудно угодить Ставскому.

— Хорошо, отдавайте рукопись в «Новый мир», — кивнул Сталин.

После этого Сталин отпустил Михаила. Молотов и Ежов остались в кабинете.

Вскоре Лугового, Логачева и Красюкова перевели на Лубянку. Допрашивали их, как потом они рассказали Михаилу, по-прежнему жестко, с обвинительным уклоном (в том числе и сам Ежов), но в начале ноября сняли все обвинения и выпустили — дело для 1937 года неслыханное! Ежов тут же предложил им хорошую работу в Москве, но они, поддержанные Шолоховым, категорически отказались, понимая, насколько это на руку Евдокимову. Освобождение друзей и восстановление Комиссией партийного контроля их в партии совпало с началом печатания в «Новом мире» седьмой части «Тихого Дона». Можно было бы праздновать победу, да сидели еще по тюрьмам десятки людей, взятых по тому же делу…

14 ноября бюро Ростовского обкома приняло решение восстановить на прежней работе Лугового, Логачева и Красюкова. Было сочтено, что они «были злостно оговорены участниками контрреволюционной правотроцкистской и эсеровско-белогвардейской организации» — то есть теми, кто был арестован уже после Лугового и его друзей, не выдержал истязаний и дал на них ложные показания. Те же обкомовцы и энкавэдэшники, кто непосредственно организовал арест вешенцев, исключая Шацкого, взятого по другому делу, не понесли никакого наказания. Освободили от своих обязанностей секретаря Вешенского райкома Капустина, председателя РИКа Мартынова и уполномоченного Комзага Винника, да и то лишь потому, что на их места пришлось вернуть Лугового, Логачева и Красюкова.

А потом друзья рассказали Шолохову, что происходило с ними в тюрьме. Он сразу понял, почему Ежов хотел их оставить в Москве.

Лугового, больного туберкулезом, тоже держали в каменном мешке, заставляли спать на голом полу. Так же, как и Красюкова, допрашивали по несколько суток подряд, но использовали нововведения: например, плевали в лицо и не разрешали стирать плевков, били кулаками и ногами, бросали в лицо окурки. Потом поместили в камеру с вопящим день и ночь сумасшедшим. Когда же Луговой отказался лжесвидетельствовать и после этого, перевели в карцер-клоповник. Насекомых-кровопийцтам было столько, что через день тело покрывалось кровавыми струпьями и человек сам становился сплошным струпом. Следователь Григорьев кричал Луговому: «Не будешь говорить, не выдашь своих соучастников, — перебьем руки. Заживут руки — перебьем ноги. Ноги заживут — перебьем ребра. Кровью ссать и срать будешь! В крови будешь ползать у моих ног и, как милости, просить будешь смерти. Вот тогда убьем! Составим акт, что издох, и выкинем в яму».

Логачев подобных пыток не выдержал: подписал то, что состряпал и прочитал ему следователь Маркович. А этот Маркович, воспитанник Резника, очень интересовался Шолоховым: «Почему не говоришь о Шолохове? Он же, блядина, сидит у нас! И сидит крепко! Контрреволюционный писака, а ты его покрываешь!»

Красюков в Миллеровской тюрьме сумел перекинуться парой слов с доставленным туда же Лимаревым, и тот ему сказал, что одного из их друзей, Каплеева, допрашивали десять суток подряд. На десятые сутки он все подписал…

Михаил понял, что освобождение Лугового, Логачева и Красюкова было не более чем личным подарком ему, чтобы не слишком нервничал. Посоветовавшись с друзьями, он сел писать новое письмо Сталину. «Почему не привлекают к ответственности тех, кто упрятал в тюрьму Лугового, Логачева, Красюкова, и тех, кто вымогал у них показания в своих вражеских целях? — спрашивал он. — Неужто все это так и останется и врагам будет дана возможность и дальше так же орудовать?»

Он не видел теперь смысла бороться только за вешенцев. Нужно было добиваться отстранения Евдокимова и Люшкова — начальника Ростовского НКВД, а вслед за этим — пересмотра дел сотен других людей, которые еще оставались в живых. Михаил писал: «В обкоме и областном НКВД была и еще осталась недобитой мощная, сплоченная и дьявольски законспирированная группа врагов всех рангов, ставящая себе целью разгром большевистских кадров по краю… Пора распутать этот клубок окончательно, т. Сталин!»

Шолохов был не первым, кто писал Сталину о злоупотреблениях НКВД, но он был первым советским писателем (и, увы, последним), который открыто заявлял, что система следствия в НКВД недопустима не только по отношению к его родственникам или друзьям, но и ко всем подследственным вообще, даже если это такие люди, как Шеболдаев или Резник. «Т. Сталин! Такой метод следствия, когда арестованный бесконтрольно отдается в руки следователей, глубоко порочен; этот метод приводил и неизбежно будет приводить к ошибкам. Тех, которым подчинены следователи, интересует только одно: дал ли подследственный показания, движется ли дело…

Надо покончить с постыдной системой пыток, применяющихся к арестованным. Нельзя разрешать вести беспрерывные допросы по 5–10 суток. Такой метод следствия позорит славное имя НКВД и не дает возможности установить истину».

В конце письма Михаил просил снова прислать на Дон Шкирятова и одного из заместителей Ежова, чтобы они разобрались со всеми ростовскими делами и «хорошенько присмотрелись к Евдокимову». К письму Шолохов приложил заявление Василия Благородова в Вешенский райком и лично отвез в феврале 1938 года пакет в Москву, где передал его секретарю Сталина Поскребышеву.

Сталин, прочитав письмо, написал на нем: «1) Травля Шолохова», и распорядился отправить в Ростовскую область Шкирятова и начальника IV отдела Главного управления НКВД Цесарского.

* * *

Комиссия Шкирятова действовала прямо противоположным образом, нежели в 1933 году. Видимо, таковы были и полученные ею инструкции. В результате работы Шкирятова и Цесарского были освобождены только три человека — Лимарев, Дударев и Тютькин-младший. Было сочтено необходимым вызвать из лагеря Худомясова, Петрова и Кривошлыкова и перепроверить следственные дела, но уже в «рабочем порядке», после отъезда комиссии. Факты, сообщенные Шолохову Луговым, Логачевым и Красюковым, вообще не проверялись.

Наказывать работников Вешенского и Миллеровского отделений НКВД комиссия посчитала нецелесообразным, полагая, что «перевод тов. Сперанского тов. Ежовым на работу в Колыму» — мера вполне поучительная.

О Евдокимове и его подручных речь в докладе Шкирятова и Цесарского вообще не шла. Впрочем, Евдокимов тоже был «наказан» — назначен заместителем наркома водного транспорта СССР.

 

IX

Однажды, в один из октябрьских дней 1938 года, когда Шолохов работал у себя в кабинете, в мансарде, его позвала снизу Мария Петровна:

— Михаил Александрович! К тебе электрик.

— Какой электрик? — встрепенулся Михаил. — Разве мы вызывали?

— Нет, не вызывали, но он говорит — плановая проверка проводки. Хочет посмотреть и мансарду.

— Вот как… Ко мне уже Меньшиков посылал человека телефон проверять. Помнишь? Потом мы с Луговым решили почтовых голубей завести. Ну, пусть идет…

По крутой лесенке кто-то затопал неловко, со стуком. Дверь приоткрылась:

— Можно?

— Входи.

Вошел, припадая на одну ногу, электрик в большой, закрывающей верхнюю часть лица кепке.

— Здравствуй, Миша, — тихо сказал он и снял кепку.

Шолохов ахнул. Это был Иван Погорелов, постаревший, осунувшийся, с сединой на висках. Они крепко обнялись.

— Иван! Откуда ты? Какими судьбами? За столько лет ни разу не приехал, не написал! Что это за маскарад? Ты же вроде в органах давно не работаешь?

— Да что, думал, к знаменитому человеку лезть? У тебя, наверное, теперь столько друзей юности появилось, что за десять жизней не заведешь!

— Ну, это ты зря! Таких, что мне жизнь спасали, было мало! Да ты садись, садись! Сейчас пойдем обедать, заставим Марию Петровну нам бутылочку выдать. А то она меня на голодном пайке держит, взаперти — ни водки мне не дает, ни на рыбалку не отпускает. Гонит сюда, в мансарду, за письменный стол. Гнусная форма эксплуатации человека человеком! Ну, ничего, сейчас и мы ее поэксплуатируем. Закажем ей жареных пескариков, залитых яйцами. Ну, рассказывай, рассказывай!

Погорелов присел, огляделся по сторонам.

— А ты вот, я слышал, про «телефониста» говорил… — негромко сказал он. — Тебя только по телефону слушают или вообще?

— Если и слушают, то не здесь. В мансарду я этого «телефониста» не пускал. Здесь вообще не бывает посторонних. А с улицы, как сам понимаешь, сюда не проникнешь.

— Хорошо, — кивнул Погорелов. — Вот какое дело у меня, Миша… Из органов, как ты, наверное, знаешь, я ушел давно и не совсем по своей воле. Покойный Резник постарался… Был я на партийной работе. Последнее время работал партсекретарем Индустриального института в Новочеркасске. Тебя от него в Верховный Совет выдвинули. Я, между прочим, этот институт закончил, стал инженером-электротехником. Еще до того, как ты на встречи с избирателями приезжал, местные энкавэдэшники обнаружили в нем организацию врагов народа. Была она там или нет — мне неведомо. Кой-какие бывшие оппозиционеры, конечно, в парторганизации были, как и везде… Меня не тронули, но влепили строгий выговор за политическую близорукость и уволили. Остался я без работы, кое-как перебивался за счет жены. Потом и ее выгнали с работы. Насилу устроился учеником электрика — в мои-то годы! И тут вдруг вызывают меня в Ростов, в НКВД. Поехал. Прихожу туда, а меня ведут сразу к начальнику, к Гречухину. У него сидит Коган, его зам. Только сел, Гречухин мне говорит: «Враги народа из твоей бывшей парторганизации дали много показаний на тебя. Нам надо бы тебя арестовать. Дело пахнет «высшей мерой». Но мы хотим тебе как бывшему чекисту дать возможность себя реабилитировать. Ты получишь задание, и задание, конечно, трудное. Ты согласен?» «А подумать можно? — спрашиваю. — И ознакомиться одновременно с показаниями врагов народа? Мало ли что они наговорят — на то они и враги». «Нет, — говорит Гречухин, — нельзя. На раздумье тебе — всего минута. А потом ты пойдешь либо выполнять задание, либо — во внутреннюю тюрьму». «Ну, тогда я пойду выполнять задание», — отвечаю. А там, думаю, посмотрим, главное, отсюда выйти. «Молодец! — похлопал меня по плечу Гречухин. — Вот тебе задание: поехать в станицу Вешенскую, войти в доверие к писателю Шолохову и быстро собрать на него компрометирующие материалы, достаточные для его ареста». У меня так челюсть и отвисла: неужели, думаю, знают о нашей с тобой встрече в 22-м году? А если знают, то почему именно мне дают такое задание? В наказание, что ли? «Ну, что онемел? — спрашивает Гречухин. — Имя Шолохова так на тебя действует? «Тихий Дон» и прочее? Ты не бойся — это не мы придумали, Сталин и Ежов в курсе. Шолохов готовит контрреволюционное казачье восстание, основу которого составят сформированные два года назад казачьи дивизии. Необходимо его разоблачить, дивизии эти расформировать. Для этого, сам понимаешь, нужны серьезные основания. Шолохов слишком известная фигура. Но если ты таких оснований не найдешь — тебе поступит приказ просто ликвидировать Шолохова. Действовать будешь в тесном контакте с местными органами». Смотрю я на Гречухина и думаю: да нет, вроде бы не знает он о нас, коли так говорит. Ты представляешь, какое совпадение! Небось был бы Резник рядом, сразу бы сказал, да прибрал его вовремя Господь. Ну, думаю, судьба! Тут уж я отказываться-то и права не имею, а то найдут кого другого тебя шлепнуть! «Ладно, — говорю, — готов». Гречухин мне — лист бумаги. «Пиши подписку, что в случае разглашения тайны кому бы то ни было ты согласен подвергнуться высшей мере наказания без суда и следствия». «Что-то я не слышал никогда о таких подписках», — с сомнением заявляю. «Ты и о задании таком вряд ли когда-нибудь слышал! Поэтому и расписка особенная. Никому, понял, если хочешь жить! Даже если сам Сталин тебя об этом спросит, ты должен молчать, потому что приказы о ликвидации известных людей напрямую не отдаются». Хорошо, пишу, а сам думаю — хрен с тобой, лучше такая подписка, чем типовая, потому что эта — явно незаконная и на нее можно плюнуть. Если, конечно, жив останешься. «Ну, всё, — говорит Гречухин. — Все подробности и детали плана обсудите завтра с Коганом и Щавелевым на конспиративной квартире». Коган мне — адрес, а я говорю: «Я город плохо знаю, нарисуйте мне, пожалуйста», — и протягиваю ему свою записную книжку. Он мне рисует в ней планчик, пишет название улицы, остановку трамвая. Вот она, эта страничка, — Иван вытащил книжку, развернул, показал Михаилу. — Назавтра встретились с Коганом, обсудили все. Я теперь — электрик МТС, должен тебе здесь обрубить на хрен провода или устроить короткое замыкание, а потом возиться три дня, входить к тебе в доверие. Каждый день я должен докладывать о результатах Лудищеву, начальнику вашего районного отдела НКВД. Он уже выбивает из местных казаков показания, что ты — организатор повстанческих групп на Дону. А теперь, Михайло Лександров, давай думать, как нам выходить из положения. Я-то смерти не очень боюсь, но у меня в Новочеркасске семья. Не хотелось бы, чтобы она пострадала.

— Молодец, что пришел! — сказал потрясенный рассказом Михаил. — Хотя едва ли такой мужик, как ты, мог поступить иначе. Годы прошли, а ты все такой же! Вот кому надо областной НКВД возглавлять! Ты не знаешь, откуда там столько придурков берется?

— Дураков не сеют, не ростят, они сами родятся, — улыбнулся Погорелов. — Однако смех смехом, но, думаю, не такие Гречухин с Коганом дураки, чтобы меня сюда одного послать. Кто-то может получить такой же приказ, как и я, в том числе и о твоей ликвидации. Не исключено, что он сейчас наблюдает за домом. Да и о Луке Мудищеве вашем с его костоломами не забывай. Надо нам поторапливаться с решением.

— Едва ли Сталин в курсе, — задумчиво сказал Михаил. — Он бывает всякий, но подобной ерундой не станет заниматься. Не тот масштаб!

— Тебе виднее. Если так, значит, надо искать защиты у Сталина.

Михаил взял лист бумаги, написал записку Луговому. Потом спустился вниз.

— Маруся, — сказал он жене, — надо отнести эту записку Луговому, только не беги прямо в райком, а спокойно пройди по улице, зайди в лавку, а уж потом — к Петру. Да, скажи маме, пусть приготовит кошелку с едой, как мне на рыбалку.

— Да что случилось?

— Потом скажу. Иди скорее.

Через полчаса пришел Луговой. Михаил познакомил его с Иваном, все рассказал. Рябоватое узкое лицо Лугового побледнело.

— Я тоже думаю, что надо ехать в Москву, пробиваться к Сталину, — сказал он. — Я посидел, знаю кое-что об их методах. Скорее всего, они пойдут на твою ликвидацию. «Организатор повстанческих групп» — это уже все было… Потом уничтожат исполнителя и объявят, что враги народа, белоказаки или там троцкисты, расправились с Шолоховым. Помните убийство Кирова? Ехать нам надо всем вместе и прямо сейчас.

— Вместе не получится, — покачал головой Михаил. — Ничего особенного в том, что мы с тобой вдвоем едем в Москву, никто не увидит. А вот если с нами поедет Иван, гречухинцы сразу поймут, что к чему. Можем не добраться до Миллерова, не то что до Москвы. Тут речь об их голове идет, пойдут на все! Иван должен ехать отдельно от нас.

— Правильно, — согласился Погорелов. — А вам надо ехать не в Миллерово, а через Михайловку, к сталинградскому поезду. Меня высадите где-нибудь на полпути, я старый партизан, не пропаду. Да и «корочка» у меня чекистская есть за подписью Когана. До Москвы доберусь. Наганы в рабочем состоянии? — Иван кивнул на ковер, где среди шашек и ружей углядел револьверы.

— Обижаешь! — сказал Михаил. — Бери, какой нравится. — Он достал из ящика письменного стола патроны, деньги. — Маманя там тебе «тормозок» на первое время приготовила. А потом будешь грабежом кормиться — вам, партизанам, не привыкать. Перед тем как направиться к железной дороге, постарайся купить себе где-нибудь костюм, а свою одежду электрика выбрось. В Москве в ней только собак пугать. Билет до Москвы бери в спальный вагон, там меньше глаз на тебя смотреть будет. Денег не жалей, здесь достаточно. Ты, Петро, в райкоме никому не говори, что уезжаешь. Позвонишь потом из Москвы.

— Ну что ж, тогда в дорогу, други! — воскликнул Погорелов. — Только уезжать отсюда надо так, чтобы нас никто не увидел. Как это сделать?

— Как стемнеет, подгоню машину проулками к задам дома, — сказал Луговой. — А вы вылезайте через окно.

…Думал ли когда-нибудь Шолохов, что придется ему бежать из собственного дома, да еще через окно! В темноте простился он с домашними, принял из дрожащих рук Анастасии Даниловны котомку с едой. Потом тихонько открыли окно, стали ждать знака от Лугового. Погорелов зашептал Михаилу в ухо:

— Ты вот мне дал харчишки, а я вспомнил, как шестнадцать лет назад, в такое же время, осенью, ты уезжал в Москву, а я тебе принес сала, помнишь? Ты еще брать не хотел. Не прогадал я! Теперь это сало ко мне вернулось! Нет, брат, это точно — судьба!

— Да, — сказал пораженный этим совпадением Михаил. — Только тогда я бежал один, а теперь мы бежим вместе…

— Тихо! — приложил палец к губам Иван. — Вроде — автомобиль…

Они прислушались. В звонкой тишине октябрьского вечера, действительно, появился звук, напоминающий приглушенную работу двигателя. Потом в саду зашуршало, а через некоторое время донесся тихий свист. Погорелое взвел курок нагана:

— Пошли.

Михаил полез первым, чтобы снизу помочь Ивану, если он замешкается со своей больной ногой. Но он, отдав револьвер Михаилу, сел на подоконник, перекинул ноги в сад и плавно, на руках, опустился на землю. Из-за деревьев показался темный силуэт Лугового.

— Готовы?

— Готовы. Все в порядке?

— Вроде так.

Низко нагибаясь под ветвями деревьев, они прошли по мягко пружинящему под ногами настилу из опавших листьев к калитке на задах. Погорелов высунулся наружу с наганом, осмотрелся.

— Давайте. Идите к машине не останавливаясь. Если что, я прикрою.

В нескольких метрах от калитки тихо урчал «газик» с потушенными фарами. Шолохов и Луговой беспрепятственно подошли к нему, сели. Потом залез и Погорелов.

Шофер повернулся к ним. Даже в темноте было видно, как он бледен.

— Куда едем? — хрипло спросил он.

— На Михайловку, — ответил Луговой. — До околицы едешь тихо, не зажигая фар, а дальше — дуй во весь дух! Не останавливай никому, кто бы тебе ни махал — хоть милиция, хоть НКВД! Вокруг работают переодетые враги. Понял?

— Понял… — упавшим голосом пробормотал шофер. — А если они стрелять начнут?

— Езжай еще шибче! А наганы и у нас самих найдутся.

— Только окна опустите, — посоветовал Погорелое. — Не пулей, так стеклами поранит.

Автомобиль, подвывая двигателем, тихо двинулся вперед. Несколькими пустынными улочками выбрались на шлях, водитель прибавил скорости. Здесь у плетней еще торчал кой-какой народ, но никто, по-видимому, не обратил особого внимания на почти бесшумно, как тень, скользящий по улице «газик». Беспрепятственно выехали за околицу, шофер включил фары. В снопах света вертелись желтые ладошки опадающих с деревьев листьев. Заскрежетал переключаемый рычаг скоростей, водитель поддал газу, в окошки ворвался и сразу пробрал их с головы до пят холодный, пахнущий овражьей сыростью ветер. Они полетели вперед через поднимающуюся над шляхом легкую дымку.

Михаил думал о том, что сказал ему Погорелов, о совпадениях, о судьбе. Да, все было похоже, только ехал он на автомобиле, а не на подводе, и в другую сторону. Снова степь, снова мгла, дрожащие далекие огоньки, едва приметные во тьме верхушки курганов. Все прочее куда-то исчезло: и прожитые годы, и борьба, и писательская слава, и значимость его имени для окружающего мира… Осталось только то, что было и шестнадцать лет назад: чувство бесконечности в груди, ощущение, что время и пространство — это одно и то же, что версты, пожираемые автомобилем, — это десятилетия, века… Промелькнуло за окном небольшое кладбище, блеснула в свете фар латунная табличка на кресте. И неведомое имя, начертанное на ней… Подумалось: а вдруг за следующим поворотом время начнет обратный отсчет, там будут еще живы те, чьи кости покоились на одиноком этом кладбище, и будут они по мере того, как летит к Сталинграду по шляху «газик», распрямляться и молодеть… Но разве он, как некий демиург, не делал то же самое со своими героями, когда писал «Тихий Дон»?

Судьба, судьба! Что значила она в его жизни? Этот путь, эта степь, эти вехи, кем-то разбросанные по ней, пронзительная мысль о жизни и смерти, изведанная им в отрочестве вместе с чувством бесконечности Вселенной, ядовитая сладость другого чувства, словно вывернувшего бесконечность наизнанку и оставившего от нее только его собственное, конечное тело, напутствие таинственного пастыря, Иван Погорелов, появившийся сразу после того, как пастырь исчез, кусок сала, который Иван завернул в порыжевшие капустные листья, Харлампий Ермаков, увидевшийся ему почему-то в ночном саду, при свете лампы, которую он держал в руках, Сталин с непроницаемым, отрешенным лицом, твердо говорящий: «Третью книгу «Тихого Дона» печатать будем!», стук погореловских шагов по лесенке, тепло его плеча рядом, лежащая на его коленях котомка с едой…

Все происходило так, как и должно было произойти, как написано было в таинственной, огромной, невидимой простым глазом книге судеб, Голубиной Книге, про которую в детстве рассказывала ему сказку маманя. «В Голубиной Книге есть написано: не два заюшка вместе сходилися, сходилася Правда со Кривдою»… Правда будет взята Богом с земли на небо, а Кривда пойдет по всей земле, «по всей вселенныя», придет к крестьянам православным, но вселится и в сердца тех, кто делает дела тайные, беззаконные, и падет на них сотворенное ими великое беззаконие.

…Они ехали через Займище, по глухим местам. Фары высветили здоровенный стог стена у дороги.

— Стой! — сказал Михаил. — Иван, гляди, хороший стог! Может, в нем и заночуешь?

— Добро, — кивнул Погорелов. — Ночи-то, и впрямь, холодные… Ну, прощевайте, други. Желаю, чтобы встретиться нам живыми и здоровыми. Привет товарищу Сталину!

— В Москве мы будем в гостинице «Националь», — сказал Михаил. — Скажешь администратору, чтобы он соединил тебя со мной по телефону. Или оставишь ему для меня записку.

— Посмотрим. Там, в «Националях» этих, «топтунов», полно. Ты не беспокойся — в нужный момент я появлюсь.

Они обнялись. Иван полез было из машины, да задержался.

— А Гоголя я прочел, — с улыбкой заявил он Михаилу. — Так что будешь в Москве, скажи товарищу Сталину, что вот, мол, товарищ Сталин, живет в городе Новочеркасске Иван Семенович Погорелов. Так и скажи: живет Иван Семенович Погорелов.

— Очень хорошо, — смеясь, тоном Хлестакова ответил Михаил.

Погорелое исчез во тьме.

— Извините, что так утрудили вас своим присутствием! — донеслось оттуда.

* * *

Добравшись благополучно сталинградским поездом до Москвы, Михаил с Луговым первым делом отправились в Кремль. Там Шолохов, на словах кратко обрисовав Поскребышеву ситуацию, оставил записку для Сталина: «Дорогой т. Сталин! Приехал к Вам с большой нуждой. Примите меня на несколько минут. Очень прошу. М. Шолохов. 16.Х.38 г.».

Из Кремля пошли в «Националь», хотя Луговой и высказывал сомнения:

— Иван-то дело говорил. Гостиница прямо в центре, энкавэдэшников полно.

— Энкавэдэшники тебя в любой гостинице найдут. А здесь иностранцы живут, небось поостерегутся цирк с арестом устраивать, особенно если мы пальнем для острастки.

Михаил, хорошо знавший «Националь», попросил двухместный номер на втором этаже, у пожарного выхода. Заселились и стали ждать, без лишней нужды из номера не выходя.

Ждать пришлось долго, целую неделю. Друзья немного упали духом: если Сталин не торопится, то, может быть, правду говорил Гречухин, что он в курсе происходящего? Луговой каждый вечер чистил свой табельный ТТ и приговаривал:

— Нет, живым я им теперь не дамся! Не хочу больше в тюрьму!

Однако, как они ни конспирировались, в Москве нашлось достаточно людей, углядевших Шолохова. Однажды неожиданно заявился в «Националь» Фадеев, да не один, а с женой. Михаил, оставив ее со смущенно покашливающим Луговым, вызвал Фадеева в коридор, рассказал ему, почему ждет вызова к Сталину, и попросил его как секретаря Союза вмешаться в это дело. Уши Фадеева заалели. «Вот попал!» — клял себя он.

— Миша, ты же классик, — пропел своим тенорком Фадеев, — кто тебя тронет? Брось ты все это! Зачем ты хочешь подложить меня под органы? Все это скучно! Нам, как пристало классикам, самое время поужинать в «Яре», — он хохотнул, — с цыганами!

— Ну а если тебя арестуют там вместе со мной? — осведомился Михаил.

Внимательно посмотрев на него, Фадеев сказал:

— Шутник, ты, Миша. Ну что, идешь? Нет? Жаль.

И, забрав супругу, он быстро ретировался.

23 октября позвонил Поскребышев и вызвал Михаила в Кремль к шести часам вечера.

Сталин в кабинете был один. Он не ответил на приветствие Михаила, только молча протянул руку. Выслушал его тоже молча, не задав ни одного вопроса. Потом сказал:

— Нами получено письмо товарища Погорелова. Где он, кстати?

Михаил пожал плечами.

— Не знаю. На нас он не выходил. Наверное, перешел на нелегальное положение. Он же старый партизан.

— Ну, если партизан, в Москве не будет скрываться, поедет на Дон. Поищем.

— Товарищ Сталин, — тихо сказал Михаил. — Как так получилось, что мы, советские люди, вынуждены бежать из собственного дома, ночью, скрываемся, ходим, озираясь по сторонам, спим с оружием под подушкой? Что происходит? Почему люди, подобные Гречухину и Когану, получили такую власть в Стране Советов?

Сталин встал, провел рукой по усам. В глазах у него мелькнула ирония.

— А вам добренькие нужны, — глухо сказал он, уставив свой тяжелый взгляд на Михаила. — А что я буду с ними делать, с добренькими? Где и когда вы видели во власти добреньких? И сколько держалась такая власть?

— Но сами же вы не такой? — возразил Михаил.

Тут произошло то, что он запомнил на всю жизнь. Сталин подошел к нему совсем близко, по-прежнему глядя прямо в глаза.

— По-вашему, я добренький? — усмехнулся он. — То-то, я гляжу, вы какой-то не от мира сего. Ходите, жалуетесь мне, чуть что. Я злодей, товарищ Шолохов, и беспощадно давлю людей, которые мешают продвигаться вперед государственной машине. На моей совести загубленных жизней больше, чем волос на вашей голове. Мне добреньким уже никогда не стать. Я, — он уставил пожелтевший от табака палец в потолок, — бич Божий, хоть и в Бога не верю. Я не прозевал Гречухина. У меня просто других не бывает. Другие мне не нужны.

— Так, стало быть, Гречухин говорил правду? — с трудом спросил Михаил.

— Какую правду? О чем это вы? — Сталин отвернулся от него и вразвалку пошел по дорожке.

— Ну… что вы в курсе поручения, данного Погорелову…

Сталин остановился, снова повернулся к нему. Лицо его выражало удивление.

— Я сказал, что я не добренький. Но я не говорил, что я подленький. Я числю вас среди людей, нужных Советскому государству. Зачем мне вас уничтожать?

— Но я, — задумчиво сказал Михаил, — отдаю предпочтение в своих произведениях людям добрым и справедливым. Значит, если я нужен стране, то доброта и справедливость тоже ей нужны?

— А кто говорил, что не нужны? Вы, писатели, как раз и призваны восполнять то, что власть себе позволить не может. Однако вы меня немного удивили… — Сталин с любопытством смотрел на Михаила. — Я согласен, что Григорий Мелехов — справедливый. Но — добрый ли он? Искалечил жизнь Наталье… Убил много людей. Правда, иногда он не расстреливает красноармейцев, а берет их в плен. Но он, по-моему, не сильно переживал, когда снаряд попал в сарай с пленными красноармейцами.

— Григорий Мелехов человек чувства, порыва, — ответил Михаил. — Он не может быть добрым к Наталье, если не любит ее. Он не может любить красных, если они хотят его убить. Но он никогда не упускает возможности сделать добро, если для того нет серьезных помех. Да и как может существовать справедливость отдельно от добра? Вот вы, безусловно, справедливый человек. Я неоднократно имел возможность в этом убедиться. Но вы отвергаете даже мысль о том, что вы — добрый. Наверное, вы лучше знаете себя, чем кто бы то ни было. Я же знаю другое: когда вы в 33-м году помогли двум нашим районам, это был добрый поступок, что бы вы о нем ни думали.

— Значит, — усмехнулся Сталин, — я не совсем пропащий человек?

— Да иначе я бы не стал к вам и обращаться! Я все-таки писатель, знаю немного людей, хотя вы и считаете, что я не от мира сего.

Дверь бесшумно отворилась, вошел Поскребышев.

— Товарищ Ежов, — доложил он.

Сталин кивнул ему.

— Проси. Расскажите ему все, что рассказали мне, — повернулся он к Михаилу.

После визита к Сталину снова томительно потянулось ожидание. 29 октября оно было приятно нарушено появлением Погорелова. Он, как и наказывал Шолохов, был в новом костюме, правда, уже помятом. Михаил и Луговой накинулись на него с расспросами.

Иван рассказал, что в стоге он просидел несколько дней, решив, что как раз на станциях его и ищут. Когда продукты кончились, вышел под покровом темноты к железной дороге, прицепился к товарняку и уехал на нем в соседнюю область. Там купил костюм и потихоньку, меняя поезда, добрался до Москвы. На Главном почтамте написал заявление на имя Сталина, сдал его в комендатуру у Кремлевских ворот. Оттуда прямиком отправился на Курский вокзал и уехал к товарищу по гражданской войне. Жил у него несколько дней, а потом рискнул съездить в Новочеркасск, повидаться с семьей. На квартиру не ходил, а выследил жену и окликнул ее в темной подворотне. От нее узнал, что к ним домой звонил сам Поскребышев, секретарь Сталина, вызывал его в ЦК. Тогда Погорелое пошел прямо в горком, к секретарю Данилюку. Ему сразу дали машину до Луганска, а оттуда уже он поездом добрался до Москвы.

— Данилюк перед отъездом дал мне нашу газету «Знамя коммуны». — Погорелое достал из кармана вчетверо сложенную газету. — В ней когда-то писали, какой я есть беззаветный красный герой. А теперь написали, что я бывший царский полковник, снявший орден Красного Знамени с трупа настоящего героя и выкравший его документы! Спохватился Гречухин, работает!

— Ну а я точно так же с трупа беляка сумку с «Тихим Доном» снял! — воскликнул Михаил.

Посмеялись невесело. Потом Михаил рассказал Ивану о своем разговоре со Сталиным и Ежовым. Ежов был бледен, задавал отрывистые вопросы, не глядя Михаилу в глаза. Потом, минут через двадцать после прихода Ежова, Сталин отпустил Михаила, наказав сидеть в Москве и ждать очередного вызова.

— Значит, ты убедился, что Сталин ни при чем, — сказал Погорелов. — А Ежов?

— С Ежовым сложнее… Темная лошадка. Он Петра, Логачева и Красюкова год назад выпустил, но перед этим, на допросе, старался запутать их, выудить у них показания на самих себя. За Евдокимова стоял горой… Есть еще кое-что, личное впечатление… Не знаю, как вам и сказать… В общем, был я этой весной на сессии Верховного Совета. Поймал там Ежова, в очередной раз просил, чтобы провели новое расследование о все еще сидящих в тюрьмах вешенцах. А он говорит: «Ну что мы будем с вами на бегу о делах, приезжайте ужинать ко мне на дачу». Ну, думаю, так действительно лучше. Наивный! Приезжаю, выходит ко мне его жена, Евгения Соломоновна. А это, надо сказать, такая царица Савская, Саломея! Весьма соблазнительная штучка! Мужиков меняла как перчатки. Была замужем за внешторговцем Хаютиным, любовницей у Бабеля, Кольцова, Семена Урицкого. Познакомились, она сразу глазки начала мне строить. Прошли в столовую, а Женя эта садится не рядом с мужем, как водится, а со мной, чтобы, стало быть, на правах хозяйки за мной ухаживать, хотя там для этого прислуга вышколенная есть. Николай Иванович и бровью не ведет. Сидит, маленький такой, важный, крахмальную салфетку за воротник заткнул — такое ощущение, что над скатертью одна башка кудрявая висит. Ну, выпили, закусили малость, и я к делам своим повернул. Ежов слушает рассеянно, а Женя откровенно скучает, вздыхает белой грудью — как, мол, это скучно, аресты каких-то колхозников! Я — свое, а она начинает то ногой, то плечом как бы невзначай ко мне прижиматься и декольте своим прямо перед носом крутит. Я круглыми глазами смотрю на Ежова, как он на это реагирует, а он кушает себе спокойно и в ус дует. Ну, я закончил свое прошение с грехом пополам, отдал ему бумаги, а он пожал своими плечиками, буркнул: «Разберемся. Хотя мне кажется, после Шкирятова ничего нового мы здесь не найдем. Дело ясное». Я говорю: «Совсем не ясное, тут страдают честные люди, тут действуют враги…», — и начинаю по новой, а Женя эта вдруг завела патефон и тянет меня танцевать. Ну, неудобно отказываться, когда дама приглашает, пошел. Тут уж она на поворотах так стала ко мне прижиматься, что меня аж в жар бросило. Я ж не железный! А Николай Иванович сидит себе, как и раньше, ест сладкое, улыбается вежливо. Вернулись за стол, я перевел дух, открыл рот, чтобы снова о делах наших скорбных, а Женя мне: «Я работаю в журнале «СССР на стройке», и мы готовим номер, посвященный красному казачеству. Это такая удача, что Николай вас пригласил! Ведь такой номер немыслим без Шолохова» — и так далее, а сама снова ногой прижимается. В общем, весь мой пар в свисток ушел, серьезного разговора не получилось. Вышел от них, думаю: хорош нарком! Это уже что-то американское: он мне свою жену только что в постель не положил, чтобы от меня отвязаться! Потом, уже летом, когда я пришел в «СССР на стройке» как раз по вопросам казачьего номера, я снова увиделся с этой Женей. Она обрадовалась, а я решил сделать вид, что приударяю за ней, чтобы разузнать с ее помощью — что же за человек Николай Иванович? Уж очень он меня заинтересовал после того ужина!

— Да ладно тебе — «решил сделать вид»! — махнул рукой Петр Кузьмич. — Рассказывай! Небось хотел совместить приятное с полезным!

— Попрошу не перебивать… Но чуть я о нем — она ротик на замок и пальчиком грозит! Выучка! Но я же таких дамочек знаю, как у них языки развязываются. Пригласил ее пообедать в ресторан, в «Националь». Для отвода глаз взял с собой Фадеева, чтобы, стало быть, не компрометировать жену наркома. Когда он хорошенько выпил и закусил, я ему шепнул на ухо: «Саша, ты не оставишь меня погутарить вдвоем с дамой?» Он в этих вопросах понятливый, сразу поднялся, сказал: «Дела» — и был таков. Ну а я принялся усиленно угощать Евгению Соломоновну, комплименты ей говорить. Сказал, гад, что она мне нравится как женщина. Тут она стала пословоохотливей. В общем-то, узнал я не очень много, да и не то, что хотел, но… Стал спрашивать ее, счастлива ли она в личной жизни с мужем, а она мне тут и брякнула. — Михаил сделал многозначительную паузу, обвел глазами друзей. — Оказалось, Ежов со своей царицей Савской не живет как с женщиной. «А с кем же он живет?» — с наивным таким видом спрашиваю ее. «С женщинами — не живет», — отвечает.

— А с кем — с мужиками, что ли? — скривился Луговой.

— Точно так же и я у нее спросил. А она эдак бровью повела: понимай, мол, как хочешь, если не дурак. А теперь подумайте, что это значит, если он с мужиками спит.

— А что это значит? — заржал Луговой.

— Это, брат, многое значит! Обычный-то развратник на таком посту человек ненадежный — слишком многое скрывать приходится, а гомосексуалист тем более! Он зависит от любого человека, кто знает о его тайной страстишке! Знаешь, как говорят: «Коль начальник педераст, он и Родину предаст!»

— Слушайте, я знаю чекистов, — сказал Погорелое. — У особо рьяных из них просто не стоит — ни на жен, ни на любовниц.

— Может, и так, — вяло согласился Михаил.

…Они не знали, что в их номере к этому времени уже установили прослушивание. В этот же день, 29 октября, Евгения Соломоновна Хаютина-Ежова была по приказу своего мужа арестована и помещена на принудительное лечение в подмосковный психиатрический санаторий.

* * *

Погорелов провел в Москве уже больше суток, а вызова к Сталину все не было. Все эти дни Михаил и Луговой не брали в рот ни капли спиртного, ожидая звонка Поскребышева, а выпить, снять нервное напряжение очень хотелось с самого дня отъезда.

Да и тягостно было просто так, без дела, сидеть в гостиничном номере.

Погорелое, перейдя на «нелегальное положение», тоже, естественно, эти две недели постился. Шолохов и Луговой поменяли свой номер на трехместный (к великой досаде «слухачей», наверное), но втроем, как водится у русских людей, им вести трезвый образ жизни стало значительно труднее. Вечером 30 октября, когда день в очередной раз прошел впустую, Михаил сказал: «Баста! Нельзя же так измываться над православными! Уж лучше бы убили!» — и пошел в буфет за коньяком. С отвычки врезали крепко, забыв про бдительность… Около одиннадцати, когда буфет уже закрылся, Михаил неверными шагами, да еще придерживая Погорелова, который взялся его конвоировать, пошел в ресторан за новым «горючим». Хорошо знающий его «мэтр» выдал ему две бутылки «КС». Шолохов стал рассовывать их по карманам, наткнулся на наган, вытащил его, сунул «мэтру»: «Подержите, пожалуйста». Ресторанный служака испуганно отшатнулся. Погорелое, осклабившись, сграбастал оружие, пояснив «мэтру»: «Зажигалка».

Утром, продрав глаза, сели, небритые, опохмеляться. И тут резко зазвонил телефон. Это был Поскребышев. Он велел Шолохову и Погорелову немедленно ехать в Кремль, а Луговому сидеть и ждать у телефона. Почему он должен остаться, Михаил не понял, но думать над этим было некогда. Они наскоро побрились и побежали вниз, где их ждала машина.

Когда шли по кремлевскому коридору, Погорелов вдруг тихонько запел: «Эй вы, морозы, вы, морозы лютые…» Шолохов столь же тихо подпел ему, потом сказал:

— Вот вернемся, тогда споем во весь голос, или… — он показал пальцами решетку.

Поскребышев при их появлении потянул носом, прошипел:

— Вы что, с ума сошли? Ведь ваша судьба решается!

Шолохов и Погорелов повесили головы. Поскребышев отвел их в приемную, поставил на стол чай, бутерброды, фрукты. Потом всыпал в ладонь каждому по горсти кофейных зерен:

— Погрызите.

Михаил с Иваном попили чайку, пожевали зерен. Тут дверь открылась, и в глазах зарябило от чекистских ромбов. Поскрипывая сапогами и портупеями, в приемную вошли гуськом Гречухин, Коган, Щавелев и «Лука Мудищев». Они как ни в чем не бывало поздоровались с Шолоховым, демонстративно не замечая Погорелова, и молча уселись напротив. Михаил встал и пошел к Поскребышеву:

— Саша, я, конечно, не выдержал напряжения и выпил, каюсь. Но ты-то трезвый! Как же ты посадил меня в одной приемной со сволочами, которые хотели меня убить? По-твоему, это очень остроумно?

— Но куда же мне их девать? У нас же не дворец бракосочетаний, где жених с невестой ждут церемонии в разных помещениях. Успокойся. Тебе еще у Сталина с ними сидеть, привыкай. Ждать осталось совсем недолго. Сейчас подъедет Луговой.

Михаил вернулся в приемную, где в гробовом молчании сидели друг против друга Погорелов и энкавэдэшники. Через несколько минут появился Луговой, опешил на секунду, увидев Гречухина с компанией, но затем, придав рябому лицу невозмутимое выражение, подсел к Михаилу, шепнул ему на ухо: «Сейчас, когда я был у Поскребышева, к Сталину прошел Ежов».

В дверях показался Поскребышев.

— Товарищ Сталин приглашает всех, — сказал он.

Когда они вошли, в кабинете, за столом для заседаний, сидел с непроницаемым лицом один Ежов. Сталин расхаживал по дорожке. Он указал ростовским энкавэдэшникам на стулья рядом с их наркомом, потом подошел к Шолохову и Луговому, тепло поздоровался с ними и усадил напротив чекистов.

— А где товарищ Погорелов? — спросил генсек.

Михаил указал на Ивана. Сталин, улыбаясь, крепко пожал ему руку и указал на место рядом с Шолоховым. Тут открылась другая дверь, и из нее вышли члены Политбюро — Молотов, Маленков и Каганович. Они сели рядом с вешенцами. Сталин неторопливо оглядел всю компанию и сказал:

— Доложите, товарищ Шолохов, послушаем вас.

Михаил встал, собрался с мыслями:

— Я уже рассказывал несколько дней тому назад товарищу Сталину, что вокруг меня ведется враждебная, провокационная работа. Органы НКВД собирают, стряпают материалы в доказательство того, что я якобы враг народа и готовлю на Дону антисоветское восстание. Есть информация, что Гречухин, Коган и другие даже разрабатывают планы моего физического уничтожения. Я прошу положить этому конец, прошу ЦК оградить меня от подобных актов произвола. Подробнее о ростовском заговоре вам, наверное, доложит товарищ Погорелое.

— Пожалуйста, товарищ Погорелое, — сказал Сталин.

Погорелое рассказывал обо всем минут сорок. Сталин, обогнув стол, подошел к нему вплотную и так стоял, внимательно вглядываясь в лицо Ивана. Потом, вернувшись на свое место, он написал на листе бумаги несколько строчек и обвел их кружком.

— Все? — спросил Сталин, когда Иван закончил. — Гречухин, вам слово.

Бледный Гречухин сбивчиво, но решительно отрицал все рассказанное Иваном.

— Этот… человек, Погорелов — провокатор… Он развалил партийную организацию в Новочеркасске, которую возглавлял. Там свили гнездо матерые враги народа. Сейчас они дают показания на Погорелова, что он способствовал их вредительской деятельности. Учитывая, что он — в прошлом чекист, мы проявили… ничем не оправданный гуманизм… дали возможность ему исправиться… в качестве рядового секретного сотрудника. Но мы не учли, что Погорелов не просто пособник врагов народа… он сам — враг. Чтобы уйти от ответственности… и скомпрометировать органы, он сочинил эту гнусную ложь. Товарищ Шолохов ему поверил… Но товарищ Шолохов многим верит. Он традиционно находится под плохим влиянием руководства Вешенского района — Лугового, Логачева, Красюкова. Чтобы оправдать свои ошибки, приведшие к плохому урожаю, к падежу скота, они… вечно сочиняют небылицы о плетущихся вокруг них заговорах. Товарищ Шолохов неизменно их поддерживает, хотя и сам как член бюро райкома должен отвечать за непродуманные решения…

— Это к делу не относится, — перебил его Сталин. — При чем тут Шолохов? Евдокимов ко мне два раза приходил и требовал санкции на арест Шолохова за то, что он разговаривает с бывшими белогвардейцами. Я Евдокимову сказал, что он ничего не понимает ни в политике, ни в жизни. Как же писатель должен писать о белогвардейцах и не знать, чем они дышат?

Гречухин еще что-то хотел сказать в свое оправдание, но Сталин остановил его:

— Ваша точка зрения ясна. Послушаем начальника Вешенского отделения НКВД. Товарищ Лудищев! Вы знали о задании, якобы полученном Погореловым от Гречухина и Когана?

«Лука Мудищев» молчал, вытянув руки по швам, — его взяла такая оторопь, что он слова вымолвить не мог. Потом, едва ворочая языком от испуга, он все же сказал:

— О задании Погорелова я ничего не знал… Про анонимки на Шолохова знал, сам читал их немало…

— Но вот говорят, что вы с наганом в руках допрашивали казаков и требовали от них показаний на Шолохова, — продолжал Сталин.

— Нет, этого не было, — прохрипел багровый Лудищев.

Сталин проницательно посмотрел на него, потом отвернулся.

— Садитесь.

Тут с решительным видом попросил слова Коган. Сталин кивнул ему. Коган вскочил и выпалил:

— Я тоже считаю, что это — провокация! Я с Погореловым никогда не разговаривал и никогда его не вызывал, ни на каких квартирах с ним не встречался…

Иван поднял руку.

— Подождите! — прервал Сталин Когана. — Что вы хотели сказать, товарищ Погорелов?

— Товарищ Сталин! Они вам неправду говорят… У меня вот книжечка, в которой рукой Когана написан адрес конспиративной квартиры, где я с ним встречался.

«Ну, Иван, ну, голова! — восхитился Михаил. — А я-то и не придал значения, когда он мне эту страничку показывал! Вот уж сыщик так сыщик — высшей пробы!»

На Когана было жалко смотреть. Лицо его покрылось холодной испариной. Сталин подошел к Ивану, взял книжечку, внимательно посмотрел на схему и подписи под ней.

— Вы сами попросили Когана это написать, товарищ Погорелое?

— Да, — усмехнулся Иван, — сказал, что не знаю города.

— Хорошая работа, — кивнул Сталин и повернулся к Ежову: — Учитесь.

Он направился к Когану:

— Это ваш почерк, товарищ Коган?

— Мой, — едва слышно сказал Коган.

На лице Гречухина промелькнул ужас.

— Нам давно известно, что они говорят неправду, — сказал Сталин вешенцам. — Вы не финтите, Коган, правду говорите. Правильно говорил товарищ Погорелов?

Коган долго молчал. В кабинете стояла грозная тишина.

— Товарищ Погорелов говорил правду, — наконец выдавил из себя Коган.

— Значит, вы с Гречухиным говорили неправду?

— Да, — повесил голову Коган.

— А что скажет товарищ Щавелев?

Щавелев откашлялся.

— Мы действительно производили разработку по товарищу Шолохову… В целях его же безопасности… чтобы изолировать от врагов…

— Вы согласовывали свои действия с товарищем Ежовым?

Щавелев, подавленный сокрушительным фиаско Когана и понимая, что их бравая чекистская квадрига стремительно превращается в четверку козлов — козлов отпущения, глухо сказал:

— Операции такого рода обязательно согласовываются с товарищем Ежовым.

— Никаких указаний я им не давал и впервые об этом слышу, — тут же заявил Ежов.

Сталин подошел к своему столу и стал перебирать бумаги.

— Вот подписка, взятая Гречухиным у Погорелова, — сказал он и зачитал: — «В случае разглашения кому-либо данного задания подлежу расстрелу без суда и следствия». Товарищ Гречухин! А что это значит: «кому-либо»? К примеру, мог ли бы Погорелов открыться партийному руководителю области товарищу Двинскому?

Гречухин беспомощно пожал плечами:

— Очевидно, нет… Партийные руководители работают в «тройках», но не допускаются к оперативной деятельности.

— А товарищу Ежову?

— Конечно, — сказал Гречухин. — У нас нет тайн от товарища Ежова.

Во взгляде Ежова, направленном на Гречухина, засветилась злоба. Он стал похож на страшного сказочного карлика.

Сталин улыбнулся чему-то, кивнул.

— Но, очевидно, у вас есть тайны от меня, — промолвил он. — Ведь я тоже всего лишь партийный руководитель, как и товарищ Двинский. Не так ли, товарищ Гречухин?

Челюсть Гречухина отвисла. Казалось, его сейчас хватит кондратий.

— Т-товарищ Сталин…

— Впрочем, можете не отвечать, — продолжал Сталин. — Я уже понял, что не вхожу в число облеченных вашим доверием людей. Товарищ Ежов! Почему вы берете такие странные подписки? Это не подписка, а запугивание людей.

— Мы таких подписок в аппарате НКВД не утверждали, — ответил Ежов, не глядя на ростовскую четверку. — Существует типовая подписка, о которой говорил товарищ Погорелов.

— Значит, эта подписка неправильная?

— Да, товарищ Сталин, неправильная.

— Я сколько раз говорил и предупреждал вас, товарищ Ежов, что избиваются лучшие люди, но вы ничего не делаете, чтобы прекратить это безобразие.

Ежов, которому Сталин говорил и такое, и прямо противоположное, молчал. Тут Молотов, видимо, имевший зуб на Шолохова еще с той поры, когда по его воле отдал вешенцам сотни тысяч пудов хлеба, предназначенных для продажи за границу, решил прийти на помощь Ежову.

— Мне непонятно, — сказал он, — почему вы, товарищ Погорелов, как чекист запаса ничего не сообщили об этой истории товарищу Ежову?

Погорелое хотел ответить, но Сталин его опередил:

— Что тебе тут, Молотов, непонятно? Человека запугали, взяли какую-то дикую подписку. Погорелов правильно делал, что никому не доверял. Встань ты на его место. Ты тоже никому бы не доверял. Погорелов действовал правильно. Есть предложение кончать. Все ясно. Вас много, — сказал он, обращаясь к Ежову и ростовчанам, — а Шолохов у нас один. Погорелов — честный человек, по глазам видно, честно говорил. А вот вы, товарищ Луговой, поступили неправильно. Звонил мне Двинский и сказал, что секретарь Вешенского райкома партии уехал в Москву и ничего не сказал ему. Это нехорошо, вы грубейшим образом нарушили партийную дисциплину. Вы должны были спросить разрешения у Двинского или в ЦК партии.

Луговой встал и сказал:

— Свою вину я признаю. Но тут был исключительный случай. Речь шла о жизни и смерти дорогого для меня человека. Только неожиданный наш отъезд спутал карты его врагов. В Москве его уже не могли тронуть, он был уже под вашей, товарищ Сталин, защитой.

Сталин повернулся к Михаилу:

— Напрасно вы, товарищ Шолохов, подумали, что мы поверили бы клеветникам.

Михаил заулыбался.

— Простите, товарищ Сталин, но в связи с этим мне вспомнился анекдот. Бежит заяц, встречает его волк и спрашивает: «Ты что бежишь?» Заяц отвечает: «Как — что бегу: ловят и подковывают!» Волк говорит: «Так ловят и подковывают не зайцев, а верблюдов». Заяц ему ответил: «Поймают, подкуют, тогда докажи, что ты не верблюд!»

Все расхохотались; Ежов и ростовчане — страшным смехом приговоренных к смерти людей. Пришло время их самих подковывать.

— Хороший анекдот, товарищ Шолохов, — сказал Сталин. — Но вы теперь не беспокойтесь, работайте спокойно, за вами большие долги, товарищ Шолохов. Все ждут от вас завершения «Тихого Дона» и «Поднятой целины». — Сталин подошел к Михаилу, остановился возле него, втянул носом воздух. — Говорят, Михаил Александрович, вы много пьете?

— От такой жизни запьешь, товарищ Сталин, — ответил Михаил, подперев кулаком плохо выбритую щеку.

Сталин снова посмеялся, потом сказал:

— Всё, товарищи! Вопрос ясен.

Все поднялись, но Шолохова и Погорелова Сталин задержал. Когда они остались одни, он спросил:

— Что вы еще можете добавить по этому делу, товарищи?

— Что нужно освободить людей, которые страдают по вине этих провокаторов, — сказал Михаил.

Иван поддержал его:

— Товарищ Сталин! В Новочеркасске исключили из партии и посадили до ста человек коммунистов, поэтому прошу вас дать указание разобраться с их делами.

Сталин не очень любил подобные разговоры. Он отвернулся от друзей, подошел к столу, взял лежащий на нем блокнот и что-то записал. Потом снова поднял усталые глаза на Шолохова и Погорелова.

— Это правильно — то, что вы сказали. Указание такое будет дано. Ваши действия, товарищ Погорелое, были правильными, и если у вас что случится в будущем, обращайтесь ко мне лично, телефон Поскребышева вы знаете. Поручаю вам, товарищ Погорелов, и в дальнейшем опекать товарища Шолохова. Он нужен партии, нужен народу. Завидую тому, какие у вас друзья, Михаил Александрович! У меня таких нет. Одни соратники и подчиненные. — Сталин помолчал, посмотрел на них и вдруг, понизив голос, сказал: — Хорошо, что вы не струсили, а то они бы вас запрятали и уничтожили. И вы правильно делаете, что не доверяете аппарату Ежова. В нем много случайных людей, особенно на местах. Все это тоже нуждается в проверке. Всего вам доброго! — Сталин крепко пожал им руки.

Ввалившись возбужденной толпой в гостиницу, где в вестибюле их ждал Василий Кудашов, друзья, едва войдя в номер, громко, во всю мочь глоток запели: «Эй, морозы, вы, морозы лютые!»

В этот вечер в «Национале» был настоящий пир, не чета вчерашней холостяцкой попойке. В ресторане иностранцы с испугом глядели на их стол, не понимая, как всего четыре человека создают столько шума. «Шолохов, Шолохов…» — шелестело по залу. Гуляли русские люди… Славили Сталина, который во всем разобрался. Обнимались, радовались, что костлявая обошла их на этот раз. Пили за освобождение друзей. Увы, многие из тех, за кого они пили — Каплеев, Слабченко, Шевченко, — были уже в могиле… В разгар застолья Погорелов, лицо которого блестело от пота, хотя в ресторанном зале было вовсе не жарко, вдруг встал и вышел. Хватились его среди веселья только минут через сорок. Кудашов бегал вокруг «Националя», пока не увидел Ивана сидящим на лавочке в сквере возле Большого театра. Глаза его были прикрыты.

— Ваня, это же безобразие! — воскликнул Кудашов. — Почему ты втихую ушел из гостиницы? Миша волнуется. Меня и Петра ругает на чем свет стоит: «Почему вы допустили, что Вани нет? Может быть, его уже схватили?» Пошли скорее назад.

В ресторане на Погорелова обрушился с упреками Михаил. Иван, беззащитно улыбаясь, сказал:

— Миша, за что ты меня ругаешь? После всего, что было сегодня, мне захотелось побыть одному. Я вдруг почувствовал, что могу заплакать. Но как я могу плакать на людях? Я ж орденоносец, ёшкин кот!

Михаил засмеялся, обнял Ивана, поцеловал.

* * *

23 ноября Сталин вызвал Ежова и сообщил, что за допущенные им грубые ошибки, а также гомосексуальные связи с использованием служебного положения он снят с поста наркома внутренних дел. За два дня до этого жена Ежова, Евгения Соломоновна, приняла большую дозу люминала и скончалась. Но Ежову, видно, это уже не помогло… 24 ноября он был назначен главой Наркомата водного транспорта, где в качестве заместителя его уже ждал старый приятель Евдокимов. В 1940 году они оба были расстреляны.

Сложили свои головы Ягода, Агранов, Меньшиков, Шацкий, Овчинников, Шарапов, Гречухин, Коган, Щавелев, Григорьев… Бесславно сгинули Авербах, Киршон, Гроссман-Рощин, Родов, Лелевич, Вардин, Тарасов-Родионов, Горбачев… Пало на них сотворенное ими великое беззаконие…

* * *

11 декабря 1939 года Михаил написал Сталину письмо:

«Дорогой т. Сталин!

24 мая 1936 г. я был у Вас на даче. Если помните, — Вы дали мне тогда бутылку коньяку. Жена отобрала ее у меня и твердо заявила: «Это — память, и пить нельзя!» Я потратил на уговоры уйму времени и красноречия. Я говорил, что бутылку могут случайно разбить, что содержимое ее со временем прокиснет, чего только не говорил! С отвратительным упрямством, присущим, вероятно, всем женщинам, — она твердила: «Нет! Нет и нет!» В конце концов я ее, жену, все же уломал: договорились распить эту бутылку, когда кончу «Тихий Дон».

На протяжении этих трех лет, в трудные минуты жизни (а их, как и у каждого человека, было немало), я не раз покушался на целостность Вашего подарка. Все мои попытки жена отбивала яростно и методично. На днях, после тринадцатилетней работы, я кончаю «Тихий Дон». А так как это совпадает с днем Вашего рождения, то я подожду до 21-го, и тогда, перед тем как выпить, — пожелаю Вам того, что желает старик из приложенной к письму статейки. Посылаю ее Вам, потому что не знаю, — напечатает ли ее «Правда».

Ваш М. Шолохов.

Вешенская 11.XII. 39».

Старик из этой статьи желал Сталину побольше здоровья и еще прожить на белом свете столько, сколько прожил. Статья называлась «О простом слове». В ней рассказывалось о двух телеграммах Сталина, присланных в ответ на просьбу Михаила помочь хлебом пухнущим от голода колхозникам Верхнего Дона (правда, вместо себя Шолохов из скромности выставил некую «группу партийных работников»), и о том, как в одном из колхозов, на собрании, председатель предложил утвердить длинную резолюцию, в которой, по обычаю того времени, пространно и немного выспренно говорилось о том, как собрание благодарит товарища Сталина за оказанную помощь и какие обязательства оно на себя берет. Но тут выступил старый колхозный кузнец и сказал:

— Ничего этого не надо. Надо написать Сталину одно словечко — «спасибо». Он все поймет…

Именно такая резолюция — «Спасибо товарищу Сталину» — была принята большинством собрания вместо многословной председательской.

А дальше Михаил писал, как бы продолжая тот спор, что начался между ним и Сталиным 24 мая 1936 года: «Народ любит своего вождя, своего Сталина, простой и мужественной любовью и хочет слышать о нем слова такие же простые и мужественные. Но мне кажется, некоторые из тех, кто привычной рукой пишет резолюции и статьи, иногда забывают, говоря о Сталине, что можно благодарить без многословия, любить без частых упоминаний об этом и оценивать деятельность великого человека, не злоупотребляя эпитетами».

Сталин прочитал статью и, ничего не поправив в ней, отправил ее в «Правду», где она была и напечатана 23 декабря. В ней впервые в советской печати прозвучало слово «голод» по отношению к событиям 1933 года.

«Тихий Дон» Шолохов завершил только через месяц, 29 января 1940 года. Григорий Мелехов так и не стал большевиком. Русский эпос заканчивался словами:

«Что ж, вот и сбылось то немногое, о чем бессонными ночами мечтал Григорий. Он стоял у ворот родного дома, держал на руках сына…

Это было все, что осталось у него в жизни, что пока еще роднило его с землей и со всем этим огромным, сияющим под холодным солнцем миром».

 

X

На второй день после начала войны Михаил, полковой комиссар запаса, послал в Москву телеграмму с просьбой зачислить в фонд обороны Сталинскую премию, врученную ему весной, и заявил о готовности в любой момент стать в ряды Красной армии. Его откомандировали в распоряжение Совинформбюро. В августе 1941 года он выехал на смоленское направление Западного фронта в качестве военного корреспондента «Правды» и «Красной звезды».

…Шолохов, Фадеев и Евгений Петров, соавтор покойного Ильфа, возвращались лесом из расположения части, где участвовали в допросе пленных немцев. Было уже темно. Они шли гуськом вслед за провожатым, по пояс в белом болотном тумане. Михаил вспоминал немцев, как они брели к блиндажу, нехотя переставляя ноги, обутые в короткие, измазанные желтой глиной сапоги. Один из них — пожилой, со впалыми щеками, густо заросшими каштановой щетиной, шел с выражением покорности судьбе на лице, но, поравнявшись с ними, одетыми в офицерскую форму, вдруг сверкнул на них волчьим взглядом исподлобья и тут же отвернулся, делая вид, что поправляет подвешенную к поясу каску.

— Ты видел, как он посмотрел? — зашептал Михаилу Фадеев. — Помнишь то место у Толстого, когда затравили волка, связали его, вставили палку в зубы и приторочили к седлу? Он так же смотрел, «дико и в то же время просто».

Фадеев на войне сильно изменился, словно с него пластами отваливалась вся та дрянь, что наросла на него в РАППе. Неслучайно лучший свой роман, «Молодая гвардия», он напишет во время войны.

Плененные немцы удивили Михаила тем, что в их поведении и словах сквозила какая-то искренняя обида. Они вели себя, словно были цивилизованные, едущие по своей надобности в Москву люди, попавшие в лапы разбойников с большой дороги. Глядя на их хорошие манеры, испуганно-вежливые улыбки, сдержанные жесты, можно было подумать, что это действительно так, что они жертвы обстоятельств, заложники большой политики, кабы не помнил Михаил фашистскую демонстрацию в Тиргартене, озверевшие морды штурмовиков в пикетах вокруг кинотеатра, кабы не видел в одной деревне труп одиннадцатилетней девочки, изнасилованной немцами, а в другом месте, в овраге — восемь крупно порубленных, как на схеме в мясной лавке, тел красноармейцев и аккуратную стопку их пилоток, сложенных одна на другую… Хищные латиняне, вскормленные молоком волчицы…

— Стой, кто идет? — послышалось из тумана.

Провожатый сказал пароль, и часовой пропустил их. Простились с провожатым, нашли свой шалашик, покурили перед сном, пряча огоньки папирос в ладонях, а потом, расстегнув пояса, полезли на четвереньках внутрь, в остро пахнущую хвойной сыростью тьму. Захрустел лапник, зашелестели плащ-палатки. Несколько минут устраивались, ворочались, кашляли. Потом наступила тишина. Первым ее нарушил Фадеев.

— Ну, как тебе информация? — вполголоса спросил он у Михаила.

— Снаряжение у них неплохое, ничего не скажешь, — так же тихо отозвался Шолохов.

— Главное у них — танки, правда? — зашептал технократ Петров.

— Только не те их снаряжают! — воскликнул Михаил.

— Ты о чем? — спросил Фадеев.

— Пленных видел?

— Ну?

— За что им сражаться? За «жизненное пространство на Востоке»? Они столько уже этого пространства захватили в Европе, хоть задницей ешь. Высокие материи, идейность? Нет у них этого ничего. Надрессированные машины… А столкнутся с настоящей войной, получат по зубам, и просыпается у них из всего человеческого только одно — желание жить. Это не отберешь ни у кого… Только зачем же до этого доходить через войну? Как это сегодня сказал их лейтенант: «Душу в сейф — и ключ в карман до конца войны»…

— Да-а, а без души не повоюешь…

— Как говорил атаман Платов в одном своем приказе? «Мы должны показать врагам, что помышляем не о жизни, но о чести и славе России». А один казак, Ермолай Гаврилов, писал Платову: «В каких-то басурманских бумагах писано, что дивится хранц, как мы, мужики простые в кафтанах долгополых, завсегда им ребра пересчитываем. Ан невдомек тому французу, что он дерется за звездочку, за золото, да за Бову Королевича, а мы деремся за дом, за детей, за широку да за длинну землю русскую». Этим тоже — невдомек…

Подойдя летом 1942 года к Дону, немцы стали методично бомбить Вешенскую, пользуясь при заходах на цель двумя ориентирами — синим куполом церкви и высокой мансардой шолоховского дома. Они отлично знали, чей это дом, и поэтому особенно старались попасть в него. Может быть, среди них были те, кто так охотно раскупал «Тихий Дон» в 1930 году…

Михаил, приехавший домой на побывку после аварии самолета под Куйбышевом, в котором он летел, и лечения в слободе Николаевка, слишком поздно понял, что асы люфтваффе охотятся на него и его близких. Он думал, что его курень — всего лишь одна из обычных целей в Вешенской, не более того. Домашним советовал выходить, как и он, во время бомбежки из дома и ложиться в траву.

8 июля немецкий летчик, сделав круг над Вешенской, закричал: «Хоп! Хоп! Хоп»! — и поднял большой палец вверх: его бомба точно легла во двор шолоховского дома, снеся половину строения. Над взметнувшимся в небо столбом черного дыма взлетели, кружась белым смерчем, тысячи листков — рукописи «Тихого Дона» и «Поднятой целины». Гибель русских богов! В 34-м году книги Шолохова жгли на площадях немецких городов, а теперь герои люфтваффе, добравшись до его логова, уничтожали их черновики! Воистину беспримерна сила германского оружия! Такая судьба ждет всю их варварскую страну! Радость светлоглазого немецкого аса, воспитанного, доброжелательного молодого человека, в жизни своей не зарезавшего и курицы, была бы, безусловно, еще большей, если бы он знал, что убил семидесятилетнюю мать самого «герр Шолохофф».

* * *

В 1943 году Михаил был на Западном фронте. Летчик Петр Лебеденко получил задание разыскать его на передовой, в районе села Гроховцы. Он нашел Шолохова в окопчике, вырытом впереди основной траншеи, с двумя солдатами — пожилым и молодым. Пожилой, кряжистый, с густыми рыжими усами, какие были у фельдфебелей старой армии, сидел рядом с Михаилом на снарядном ящике, а молодой, тоже крепко сбитый, плечистый, с белыми бровями, стоял, опершись на ствол противотанкового ружья.

— На войне как повезет, — окая, тихо говорил старший. — Мы с Минькой — сын это мой — воюем уже четыреста шешнадцать ден, и ни царапины… А другой, гляди, и пульнуть-то по фрицам не успел — и уже готов. Вон оно как… Судьба. А ты кто же будешь-то? Партейный инструктор? — поинтересовался он у Шолохова.

— Да, что-то вроде этого, — сказал Михаил.

Усатый, пошарив по карманам, спросил у него:

— Газетки на пару закруток не найдется?

— Нет, я трубку курю, — развел руками Шолохов. — Могу табачку.

— Да табачок-то есть, — вздохнул солдат. — С бумагой на передовой закавыка.

Минька полез за пазуху, достал небольшую книжку и протянул отцу:

— Возьмите, батя. Бумага тут как газетная. Хороша.

Он взял книжку, сердито взглянул на сына:

— Ошалел ты, что ль? Такую книжку — на закурки! Соображать надо, однако. Это все равно что от патронов прикуривать. Такая книжка — оружие!

— Прочитали ведь, — виновато сказал парень. — Два раза…

— Два ра-аза! Учишь вас, учишь… Ты бы мне еще «Тихий Дон» принес на самокрутки! — Пожилой разгладил мозолистой рукой книжку, протянул, не выпуская из рук, Шолохову. — Читал? «Наука ненависти»! Это, милый, такая наука, что без нее нашему брату никак нельзя. Ну никак, понимаешь? И писал эту книжку не простой человек… все знает, однако. Душа у него солдатская, понимаешь? Он по окопам, вот как ты, запросто. Приходит, садится, говорит: «Покурим, братцы? У кого покрепче?» Звание у него, слышь, полковник, а он… Эх, тебе, милый, не понять. Большой он человек, потому и простой… Кто с ним один раз потолкует, век помнить будет. Душа-а… Это я тебе точно говорю.

Михаил заговорщицки подмигнул летчику: молчи, мол.

— А ты что, толковал с ним? — поинтересовался он у пожилого.

— Да вот как с тобой! — Солдат покосился на сына, придвинулся ближе к Шолохову. — Вот так и сидели — рядом. Спроси кого хошь. Говорю ему: приезжай, слышь, к нам в Сибирь. Что за река такая Дон, я не видал, врать не буду. Только Енисей наш — громада! Это, брат, море! А тайга? Напиши, говорю, про наш Енисей, про тайгу нашу матушку. Мы хоть и не казаки, а тоже антиресные люди. Фамилия наша с Митькой, к примеру, — Ермаковы. Говорят, наш род от самого Ермака пошел, покорителя Сибири! И жизнь нас тоже корежила и ломала, а мы не гнулись. Роман получится — ахнут люди. Он, слышь, мне вдарил по плечу — вот по этому — и говорит: «Приеду! Вот войну — побоку, и сразу в Сибирь. Напишу о вас, — говорит, — роман!»

Его прервал грохот с немецких позиций. Там, коротко сверкая, подымая над лесом пыль, ударили пушки — раз, другой, третий. Снаряды с тяжелым свистом прошли низко, над самой головой. Дрогнула земля, уши заложило от разрывов. С левого фланга заговорили минометы. Потом снова ударила артиллерия. Оглушительно шарахнуло в десятке шагов, со страшной силой полетели в окоп комья земли, Миньку швырнуло в сторону. Едко завоняло тротилом. Минька поднялся и, слегка побледнев, спросил у отца:

— Началось, что ль?

Пожилой, стряхивая землю с плеч, кивнул.

— Пожалуй, — и, взглянув на Шолохова и Лебеденко, добавил: — Вам бы убраться, однако, пока не поздно. Вы вон и без касок. А ты, Минька, приготовься.

Больше он не обращал на них никакого внимания. Перекрестившись, не спеша надел облупленную каску, застегнул верхнюю пуговку гимнастерки, поправил висящие на поясе гранаты, подтянул голенища кирзовых сапог. Щелкнул затвором винтовки, с хрустом вогнал в нее обойму. Потом вытащил из кармана тряпицу, протер ею мушку, сложил аккуратно и спрятал обратно. Вбивая носки сапог в землю, расставил поудобней ноги, расслабленно, как боксер перед боем, пошевелил плечами. Внимательно покосился на Миньку. Тот пристраивал на бруствере ПТР, водил длинным дулом.

— Ты, Минька, башку зря не высовывай, что ль, оторвет! — негромко проговорил отец. — Гранаты где? Диск запасной достань. Пушку свою в сторону отложи — танки сейчас не пойдут.

Шолохов не отрываясь смотрел на него, словно пытаясь навсегда оставить в своей памяти. А Ермаков, привычно вдавив приклад в плечо, спокойно глядел, прищурившись, на залитый кровью заходящего солнца запад, где грохотало и сверкало по всей линии окопов и поднимались уже от них, как из преисподней, густые, черные, зловеще окрашенные багрянцем цепи.