Прошло время. Уже и подтаивала, и опять становилась хоккейным полем большая лужа около школы. На окнах класса появился, а потом был смыт дежурными Карлсон, Который Живет На Крыше, нарисованный к Новому году. Не хватало лишь старинных фонарей. Однако теперь было не до фонарей. Зимой Смусину назначили заместителем директора по воспитательной работе. Покататься бы теперь на лыжах, на каток сбегать, так нет, куда там. С ней всегда случалось что-нибудь неправдоподобное. На эту должность, заместителя по воспитательной, в школе причиталось лишь полставки, и большого желания занять ее никто из учителей не изъявлял. А Марина согласилась, пошла навстречу администрации и должна была теперь организовывать внеклассную работу: линейки, вечера, сборы…

Зачем она согласилась? А зачем ей предложили? Конечно, сразу, в первый же год работы становиться начальником, хотя бы и на полставки, просто неприлично. Но Марина не собиралась быть начальником. Не ради скоропалительной карьеры — ради «Театра на Гражданке» пошла она навстречу администрации. Ведь театр — это тоже внеклассная работа. Им-то она и будет заниматься в первую очередь.

Что касается остального, то и директор, и тем боле главный сторонник ее назначения Ирина Васильевна отлично знали, как относится Марина Львовна ко всем этим линейкам и прочим торжественным событиям. Без помпы, без демагогии, выбирать только самое крупное, то, что ни через какие сита не просеивается и ни в какой воде не всплывает. Комсомольская работа будет посвящена воспитанию в ребятах гражданских качеств, театр — гражданских качеств и любви к прекрасному. Соответственно и два плана работы (она составляла их так, как золотоискатели драгоценные зерна намывают). Один — комсомольский, то, что было недовыполнено, когда Марина училась, а другой — эстетического воспитания: Эрмитаж, Русский музей и музей театральный. Лучшие спектакли в лучших театрах и организация (факультативных занятии. С восьмиклассниками она будет ходить по Петербургу Пушкина — ведь они пока такие темные, с девятиклассниками побывает в Петербурге Достоевского. Домик Петра и Петропавловская крепость, Зимний дворец, Нарвская застава, Университетская набережная — большие и маленькие ее ученики побывают везде, где жил, боролся и в любых условиях создавал нетленное их город. Ведь мы все так же отрешенно и отчаянно ищем, ждем совершенное — скажет она ребятам. Талантливое начало, не правда ли?

Только где взять на все это сил, да и умения тоже? Хорошо еще, что она живет с родителями, и ей ничего не надо делать дома. Впрочем, если бы и не с родителями, все было бы так же. Никогда-то Марина не бегала на каток и не каталась на лыжах, ее личная жизнь всегда шла урывками, кое-как, в промежутках между грандиозными увлечениями. Вот и сейчас, если бы не театр, не ребята, которые, по словам Ирины Васильевны, так к ней прилепились, и не сама Ирина Васильевна, отдежурила бы Марина в школе положенные три года и ушла. А теперь она уже не знала, сможет ли, уйдет ли. Взять даже урок, обыкновенный урок — ведь это было просто чудо, когда она входила в класс и в тишине (конечно, относительной, но все-таки…) говорила:

— Почему Гоголь объединил «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» и повесть «Тарас Бульба» в одном сборнике?

Раздавался шепот, ребята понемножку вертелись. Но как приятно было видеть, что они думают. Думают, а не просто вертятся и болтают о какой-нибудь чепухе.

— Ну, кто первый? Вика? Антипова?

— Гоголь объединил их, чтобы читатель сравнил эти повести, — звонким голосом говорила Вика, она знала, что хочет сказать. — Например, в Запорожскую Сечь казаки вступали без всяких больших церемоний и без бумаг. А в «Иване Ивановиче», наоборот, одни церемонии.

— Хорошо, а теперь что думает по этому поводу Оля Моева?

Очки, косички с бантиками.

— Марина Львовна, по-моему, Гоголь как бы соединяет два мира. Воинственный, смелый мир Тараса и безразличный, жалкий мир Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича..

— Два мира, так. Юра?

— В одной повести описано давнее время, а в другой — время, когда жил Гоголь.

— Ну и что? Снова Вика?

— В «Иване Ивановиче» надо писать много жалоб и тратить время на то, чтобы эти жалобы разбирали, а в Запорожской Сечи все споры решают быстро, без писанины.

Как уверенно гнула эта девочка свою линию.

— Правильно. Ну а кроме писанины? Юра, ты, кажется, еще что-то хочешь сказать?

— Я думаю, Гоголь сравнивает давнее время с современным, чтобы показать свое отношение к Миргороду.

— А какое отношение? Помните, что пишет Гоголь вначале? «Прекрасный человек Иван Иванович!» И Иван Никифорович тоже очень хороший человек. Ну-ка, Саша Рудь?

— Я?

— Конечно, ты. А что, разве у нас есть еще один Рудь?

— Иван Никифорович добренький, толстенький. Он и помириться хотел. Это Иван Иванович, не согласился. Хотя он тоже незлой, просто очень самолюбивый, — оглядываясь по сторонам, садится, любит работать на публику.

— Хорошо, так, может быть, они действительно прекрасные люди? Однако какие, например, у этих прекрасных людей фамилии?

Над партами разом поднимался лес рук, повеселиться они всегда бывали рады. Перерепенко, Довгочхун… Смешные… Марина Львовна, а у полтавского комиссара — Пухивочка.

— Правильно, смешные. Даже сам Иван Иванович пишет в своей жалобе на Ивана Никифоровича что? Помните? «Вышеизображенный дворянин, которого уже самое имя и фамилия внушает всякое омерзение, питает в душе злостное намерение поджечь меня в собственном доме».

Как приятно было слушать их хохот. Но нельзя терять главную мысль!

— Все-все-все, быстро успокоились. В темпе, не тяните время, так ничего не успеете. Раз, два три… Гоголь смеется над этими «прекрасными» людьми. Что они делают целыми днями? Например, Иван Иванович, что он больше всего любит?

— Охотиться на перепелов!

— Отдыхать под навесом!

— Дыни!

— Совершенно верно. Прекрасный человек Иван Иванович! Он очень любит дыни. А Иван Никифорович? Саша Рудь?

— Иван Никифорович любил закаляться, он велел вытащить во двор ванну и сидел там по горло в воде, — оглядывается на класс.

— Ну ты, Саша, сегодня даешь.

— Марина Львовна, почему? Он и чай, сидя в ванне, пил. Поставил туда стол.

— Ладно, Саша, ладно, потом. Оля?

— Он ничего особенно не любил. Целыми днями отдыхал, забавлялся, а ружье проветривал вместе с одеждой.

— Согласна. Но подумайте, зачем вообще в этой повести ружье? Нельзя ли это как-то связать с «Тарасом Бульбой»?

Молчание. Великолепное, обворожительное молчание.

— Хорошо, забудем на время о ружье. Оно нам пригодится позже. А сейчас вспомним, как кончается повесть. Юра, мне очень приятно на тебя смотреть, но, если не помнишь, смотри лучше не на меня, а в книгу. Вика?

— Повесть кончается грустно. Время идет, и этот судья уже умер, а они все ссорятся, ссорятся, и дождь льет. Гоголь говорит: «Скучно на этом свете, господа!»

— Саша?

— Я думаю, может быть, Иван Иванович и Иван Никифорович могли бы жить так же весело, как Тарас и как запорожцы. Наверное, потому у Ивана Никифоровича и шпага есть, и ружье. Тарас был самолюбивый, и они тоже самолюбивые. Мне, правда, их жалко. Их, по-моему, бюрократия довела.

— Молодец. Ребята, видите, теперь Саша у нас молодец. (Честно говоря, он и всегда был молодец.)

— Правильно. Они глупы и никчемны. Но, оказывается, у никчемного Ивана Никифоровича хранится ружье, когда-то он не был толстым и даже «готовился было вступить в милицию и отпустил было уже усы». Но что стало с ружьем?

— Марина Львовна, ружье можно смазать маслом.

— Конечно, Юра, ружье можно исправить. А что уже не исправишь?

— Жизни?

— Да, ребята, жизни. Не исправишь жизни этих людей, которую они прожили зря, истратили на бесплодную тяжбу.

— Марина Львовна, а если бы повесть кончалась весело, то читатель не стал бы над ней задумываться, правда? — сделала открытие Вика. — А так как повесть кончается грустно, читатель задумывается: «Почему так грустно кончилась эта веселая повесть?» И вспоминает Запорожскую Сечь, и видит, как было лучше свободным людям, чем когда свободных людей нет. Гоголь хотел, чтобы люди задумывались над тем, что всем надо жить на равных правах, как в Запорожской Сечи. Правда?

Умница, Вика, умница. И Саша какой молодец. Замечательные ребята. Трудно поверить, что еще недавно в тех же работах по Гоголю она читала совершенные глупости. Однако нельзя преувеличивать социальные устремления Гоголя. Почему — она им еще объяснит. Все дело в его таланте. Раскрыв книгу, чуть нараспев, она читала ребятам Белинского:

— «…Заставить нас принять живейшее участие в ссоре Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем, насмешить нас до слез глупостями, ничтожностью и юродством этих живых пасквилей на человечество — это удивительно, но заставить нас потом пожалеть об этих идиотах, пожалеть от всей души… — вот, вот оно, то божественное искусство, которое называется творчеством; вот он, тот художнический талант, для которого где жизнь, там и поэзия!»

…Видишь, Саша, не зря тебе было их жалко.

Конечно, не каждый день бывали у нее такие прекрасные уроки. Но они бывали. И теперь, нося в себе и этот свой первый успех с Гоголем, и другие, пришедшие позже успехи, думая о том, как давать шестиклассникам Тургенева (осенью она превысила количество часов, отведенных на Гоголя, — укладываться в сроки у нее никак не получалось), и не дать ли восьмиклассникам лермонтовский «Маскарад» («Иван Иванович» тоже не входил в программу, а она впихнула, и как здорово получилось), размышляя на тему «Театр Шекспира и современность» или о телевидении как искусстве будущего (об этом она говорила с ребятами на факультативе «Искусство в современном мире»), готовясь к новой постановке, в театре и просто бегая по школе, что-нибудь организовывая, если было к тому настроение, Марина от души готова была утверждать, какая у нее удивительная профессия. Удивительная, прекрасная, идеально человеческая работа.

«Чем вы там занимаетесь? Чем гордитесь? Бумажки, бумажки, а у меня живое дело. Масса интересных людей, дети и та же наша завуч Ирина Васильевна», — говорила она знакомым.

Но иногда на Марину нападала хандра, жизнь казалась жуткой и беспросветной. Линейки, отчеты, линейки. Самым трудным в ее работе было скрывать от ребят, когда она делает что-то через силу. У Ирины Васильевны этого было не видно. А у нее ребята сразу видели. Ах, если бы за ней был только один, собранный из лучших, любимых детей класс (или пусть два, ну три класса) и один театр; если бы в ее классах было по двадцать, ну по двадцать пять, тридцать, но не по сорок же учеников; и если бы не было никаких отчетов, — она бы никогда не хотела уходить из школы. И никогда не жалела бы, что так скоропалительно согласилась стать заместителем директора. А сейчас? Сейчас иногда жалела.

Поэт прекрасно понимал это состояние.