...Театр работает над «Маленькими трагедиями» А.С.Пушкина. К десяти часам утра Леонид приходит на репетиции, которые идут до трех часов, а вечером, в 18.00, опять необходимо быть в театре и готовиться к вечернему спектаклю. Режим более чем жесткий. Репетиции – не простое повторение текста. Всякий раз это проживание, интерпретация, варианты, смысловые нюансы, определяющие твою пластику, речь; споры с собой, с партнерами по роли, с режиссером, которые происходят не столько в словах (хотя и в них тоже, без этого не обойтись), сколько в твоих вариантах игры.

Декорации «Маленьких трагедий» в традиции театра – скромны и лаконичны. Задник новой сцены театра с зияющими черными проемами окон. Вдоль всей сцены—стол, покрытый черным сукном. Около каждого места за столом сделан потайной свет, освещающий лица актеров. Никакой костюмной шумихи. Все актеры в черных плащах... За столом Пира сходятся герои «Маленьких трагедий». Трагедия «Пир во время чумы» —драматургический центр спектакля. Стол Пира превращается то в могилу Командора, то в клавесин Моцарта, то в сундук с золотом Скупого рыцаря. За этим столом совершаются убийства, предательства, обман, за ним же пируют и ноют в разгул чумы и смерти. Как бы все действие спектакля происходит за столом. Это режиссерское решение несколько настораживает, кажется излишне статичным и несценичным. Любимов ищет варианты динамики, чтобы пушкинский текст мог читаться вольно, свободно, не был задушен скованностью артистов. Все сидящие за столом могут свободно передвигаться, так как кресла, на которых они сидят, с колесиками. Артисты движутся по сцене, усиливая интонации поэтического текста. «Езда» дается пока сложно, действия актеров и текст, который они произносят, а тем более мысли и душа еще не согласуются, что вызывает у них раздражение...

Ю.П.ЛЮБИМОВ: «Надо репетировать вольно, иначе задавит Пушкин. Поэтому я говорю: „Не надо шептать! Играть все это надо широко, не приучать себя, что постепенно я дойду до глубокой правды. Нет! Тут легче приходить к настоящей правде через форму, потому что форма дает широту. Формой я называю знаки препинания, цезуру, широту строфы. Нельзя обыденно говорить, вы же понимаете, это невозможно!“ Я думаю, можно Н.Эрдмана сыграть идеально, поняв его интонацию. Вот почему К. Станиславский все время просил его приходить в театр и читать пьесу, чтобы артисты мхатовские услышали, как он, создатель пьесы, чувствует ее. Потом Константин Сергеевич спрашивал артистов, поняли ли они, как надо играть эту пьесу... Поехали дальше...»

Любимов на репетиции сидит на своем обычном месте – в десятом ряду, за столиком с лампой. Когда ему что-то не нравится, он включает лампу и начинает говорить, объяснять, спорить, иногда идет к сцене и там продолжает разговор с актерами...

«Прошу вас медленно отъезжать в креслах, не надо резко. Тогда будет красивая сцена... Как бы прислушиваясь... Замедленно... Отъехали... послушайте, я слышу стук колес. „Чумная“ телега едет... Поворачивайтесь. Отъезжайте...». Актеры в напряженном молчании прослеживают со сцены глазами путь «чумной» телеги, которая подается только монотонным звуком – напоминание о смерти... В городе умирают, в городе – чума... Сцена не удается. Любимов недоволен. Движения в креслах у актеров пока порывистые, корявые, сбивающие их с текста, а не помогающие.

Юрий Петрович объясняет актеру Валерию Золотухину, как должны звучать слова А. С. Пушкина:

«Я вам на духу говорю, мы создали такую атмосферу, что „быть искренним невозможность физическая!“ Фи-зи-чес-ка-я! Понимаешь? Можно из презрения не лгать, но, как Свидригайлов говорил: „Я мало вру“. Понимаешь? Там его обвиняют, и он объясняет: „Я мало вру...“, то есть вру, вру, но минимум. Поэтому Пушкин говорит: „Не лгать можно, трудно, по можно“, но быть искренним —невозможность физическая... Мы создали такую атмосферу, что открыто жить нельзя – затопчут, заклюют. Все хитрят, все безобразничают... ведь вот в чем дело, тогда только это становится циничной точкой зрения твоего героя. Нельзя у нас, нельзя! Понимаешь?! Нет? Чтобы тебе было легче, ты можешь доехать на своем кресле почти до края сцены и сказать: „Невозможность фи-зи-чес-ка-я...“

Юрий Петрович пытается найти наиболее точное пластическое выражение для этих слов поэта, чтобы они стали внутренним движением артиста.

Ю.П.ЛЮБИМОВ: «И поймите, все-таки это отчаянный Пир. Как вам священник говорит: „Безбожный пир, безбожные безумцы!..“ Драматургически это основная интонация всего происходящего, ведь Пир все связывает...»

Каждая трагедия в спектакле имеет свой цвет. «Скупой рыцарь» – желтый цвет золота. «Каменный гость» – мертвенно-голубое освещение ночного кладбища, свет смерти... Почему вдруг сегодня, в своеобразный бум документализма, публицистики, вполне понятного и естественного интереса прежде всего к факту, к истории, Юрий Любимов, всегда такой чуткий к состоянию души и переживаниям общества, вдруг обращается к А.С.Пушкину, к его «Маленьким трагедиям», которые вроде бы далеки от нас сегодня? Но так ли далеки? Все маленькие трагедии объединяет разговор о вечной теме искусства – нравственности. Правда, это понятие долгое время излишне узко мыслилось в нашем обществе, синонимом ему было чуть ли не ханжество.

Когда у людей исчезает совесть, то становится возможным любое злодейство. Никита Сергеевич Хрущев в своих воспоминаниях хорошо писал о совести Сталина. «...Одной головой меньше, одной больше – какое это имеет значение для Сталина. Как с совестью быть? Совесть у Сталина? Его совесть? Он бы сам посмеялся. Это буржуазный пережиток, буржуазное понятие. Все оправдывается, что говорит Сталин, он говорит только лишь в интересах революции, интересах рабочего класса». Поэтому нравственность обретает особое, определяющее значение в моменты революционные для общества. Сегодня, как никогда, «Маленькие трагедии» Пушкина злободневны. Что стало с нашей нравственностью? Когда-то Федор Михайлович Достоевский описал картину падения общества, рассуждая о «Египетских ночах» А.С.Пушкина: «Пир; картина общества, под которым уже давно пошатнулось его основание. Уже утрачена всякая вера; надежда кажется одним бесполезным обманом; мысль тускнеет и исчезает: божественный огонь оставил ее; общество совратилось и в холодном отчаянии предчувствует перед собой бездну и готово в нее обрушиться. Жизнь задыхается без цели. В будущем нет ничего; надо требовать всего у настоящего, надо наполнить жизнь одним насущным. Все уходит в тело, все бросается в телесный разврат и, чтоб пополнить недостающие высшие духовные впечатления, разряжает свои нервы, свое тело всем, что только способно возбудить чувствительность. Самые чудовищные уклонения, самые ненормальные явления становятся мало-помалу обыкновенными. Даже чувство самосохранения исчезает...»1.

Любимовская трактовка Пира не столь отчаянна и безысходна. В центре внимания прежде всего процесс падения, путь к безнравственности. Чума как следствие состояния общества. Любимову важны не столько картины апокалипсиса, сколько точные психологические нюансы в показе Злодейства. Поэтому все внимание к актеру. Филатов играет одни из самых сложных и интересных ролей маленьких трагедий – Сальери, Скупой рыцарь. Он показывает зло во всем его развитии, во всей его оправданности, а потому и глубине падения.

...Репетиция продолжается... За черным столом Пира – Сальери...

ФИЛАТОВ: «Все говорят: нет правды на земле.

Но правды нет – и выше. Для меня...»

ЛЮБИМОВ: «Леонид, подожди. Обрати внимание, там не случайно точка стоит! Надо это понять... Это не важно, в те времена, в эти ли, а в те уж особенно – такое открытое отрицание всего! Поэтому и начинается большой монолог Сальери в подтверждение мысли, что вот моя жизнь вся, что является какой-то странный человек Моцарт и ломает ее. Почему? Я думаю, весь монолог Сальери – огромная подготовка к оправданию убийства. Как бы идеологическая подготовка, убеждение самого себя в правильности своего поступка и прямая апелляция к нашему разуму. По завету наших великих учителей монолог надо превратить в диалог. Подумай, как ты можешь превратить его в диалог с залом и собой. Начинает Сальери с предельного цинизма: „...Все говорят: нет правды на земле, но правды нет и выше...“ Для него это так же ясно, „как простая гамма“. Он и дальше начинает довольно энергично рассказывать весь свой путь.

Когда я ставил этот спектакль в Швеции, то помогал актеру, который играл Сальери, движению его мысли музыкой. Если хочешь послушать, можем послушать сейчас музыку... Теперь давай сначала... Музыка тебе будет помогать, но имей в виду железную логику своего героя, что ты – Сальери – прав. Моцарт должен исчезнуть...»

ФИЛАТОВ: «Да. Понятно...

ЛЮБИМОВ: «Леня, ты должен как хирург великий все вскрывать. Сальери нам поверяет все свои тайны: я мальчиком любил музыку так, что плакал, когда играл орган в старинной нашей церкви, я не был сухим, вы думаете, что я сухарь, который ничего не чувствует, ничего не знает? Нет! Я доказываю всем своим огромным монологом, что...» ФИЛАТОВ: «Что здесь особый случай...» ЛЮБИМОВ: «Да, особый случай. Моцарт губит нам все, потому что все наши правила опровергает. Он для Сальери странное исключение и, по его мнению, не нужен искусству. Моцарт разрушает гармонию искусства, он разрушает труд, он разрушает школу, он все попирает, поэтому он должен быть убран!»

ФИЛАТОВ:

ЛЮБИМОВ: «Леня, мне кажется, что в этих словах —огромная зависть. Они как бы выдают Сальери. Он с такой завистью весь в музыке этой. Это один из самых мрачных моментов трагедии, когда мы слушаем гениальную музыку и видим зависть, ненависть человека».

ФИЛАТОВ:

ЛЮБИМОВ: «Подожди, Леня! Послушай меня. что я тебе предлагаю здесь сделать: я не умер ради музыки. Я не любил жизнь и часто ставил перед собой вопрос: „Что умирать?“ Как ты сейчас предлагаешь, то огромный кусок о смерти не нужен. Если понимать вульгарно, то что, мол, помирать, я себе найду что-нибудь поинтереснее. Тогда зачем у Пушкина целое рассуждение о смерти? И почему один человек, Моцарт, любит жизнь, а другой, Сальери, ее не любит? Ведь вот в чем трагедия. Кто самые страшные люди? Те, которые не любят жизнь. Им ничего не нужно. У одного пунктик – власть, у другого еще что-то, но жизнь как таковую они не любят, Сальери никогда не скажет как Моцарт: „Играл я со своим мальчишкой, вдруг кличут...“ Вот в этом Моцарт, он играл с мальчиком, вдруг кто-то вошел и предложил ему написать Реквием. Он, услышав, как скрипач чудно играет его произведение, засмеялся и приволок его к своему приятелю, чтобы тот тоже посмеялся, а Сальери рассердился и начал брюзжать... Вот тогда вопрос ты этот ставишь: „Подумаешь! Вы все здесь сидящие мне сделали открытие: „Нет правды на земле... Но правды нет и выше“. Для меня это ясно „как простая гамма“, то есть тогда есть цинизм и проявляется вся сухость книжного человека, теоретика Сальери... Леня, дальше не торопись, двоеточие ставь, то есть Сальери оттягивал смерть, ставил вопрос о смерти, не дорожил жизнью, поэтому он и убивает“.

ФИЛАТОВ:

ЛЮБИМОВ: «Леня, здесь надо усилить. Восклицание у Пушкина. Какое дьявольское совпадение: „Ты сочиняешь Реквием?! Давно ли?“ В таких случаях поражают какие-то вещи даже такого типа, как Сальери. Он вроде бы травит Моцарта, а тот Реквием сочиняет, поэтому „А!“... Восклицание ставит Пушкин».

Юрий Петрович не совсем доволен, как складывается сцена. Делает замечания актеру Ивану Бортнику, играющему Моцарта.

ЛЮБИМОВ: «Моцарту происходящее кажется странным. Он в состоянии предчувствия, без которого тяжело сыграть эту роль, а иначе весь его рассказ становится чушью: „Все ко мне кто-то приходит и меня не застает. Приходит, а меня все нет. На третий день он, наконец, зашел и заказал Реквием. Я сел сочинять“. Нет же такого у Пушкина».

«...Ты сочиняешь Реквием. А!» – в этом есть дьявольщина, вот ты только что ему яд бросил, а он тебе признается: «Стыдно мне, но у меня предчувствие». Помните, как Гамлет говорил, что у него, как у женщины, предчувствие, что что-то случится. А Горацио ответил: «Тогда откажись, принц», но он отвечает, что нет, зачем? Что предопределено, пусть будет как уж будет. Моцарт видит в происходящем странность. Все дело именно в его предощущении... Обычно поэты-провидцы предчувствуют какие-то вещи заранее. Вот как Моцарт предчувствовал свою смерть. Тогда вам будет все это легко играть, тогда строфы будут давать вольность жизни, то есть свободу мыслить в стихотворной форме, – это очень трудно. Нужно соблюдать строфу, по именно овладение ею дает свободу. Вот почему я говорю: учтите знаки препинания, тогда строфа становится воздушной, в ней много воздуха и свободы. И слово тогда звучит прекрасно. Мне несколько раз довелось слушать, как Пастернак читал свои стихи. Как он заводился, все время входил в какие-то свои ритмы. Он был совершенно свободен в стихотворении, летал как бы в пространстве. Иногда, сохраняя ритм, держал паузу несколько секунд, находясь в какой-то странной позе, куда его уносила поэтическая волна. Это есть и в «Годунове». Строфа идет вольно, широко, становится все могучее, особенно в такой стихии, как «Годунов». В «Маленьких трагедиях» тоже есть стихия огромная. Возьмите «Пир во время чумы»:

ЛЮБИМОВ: «Леня, вот посмотри, что мне кажется здесь интересным: „...Не ужель он прав и я не гений...“ И гвоздь в голове: гений и злодейство– две вещи несовместные. Ведь это же цитата, он Моцарта повторяет. Неправда!!! А Бонаротти!!! Он же был убийцей! Или это все сказка тупой, бессмысленной толпы – вот этой, сидящей перед тобой. „И не был убийцею создатель Ватикана“ – тогда трагедия.

ФИЛАТОВ: «Классно сделано!»

ЛЮБИМОВ: «Сыграешь! Ты понимаешь, сколько в этих словах Сальери пренебрежения ко всем людям».

Репетиция продолжается. Драматургическая композиция спектакля была создана Ю. П. Любимовым. В нее он включил стихи А. С. Пушкина, написанные в момент духовного кризиса поэта. Юрий Петрович дает комментарии к стихотворению:

«...Ты пророчишь, ты зовешь, жизнь, что ты хочешь от меня. Какова моя миссия?» Представляете, Александр Сергеевич перед смертью задает себе эти вопросы во время бессонницы. Говорят, в последнее время жизни на него было страшно смотреть. По описанию современников, у него поредели волосы, он стал желтый, желчный, злой – комок нервов. Вот, наверное, тогда он читал бы совершенно иначе, представляете, с его-то африканским темпераментом. Это, видимо, были бы какие-нибудь страшные вопросы: «Мне не спится, нет огня. Всюду мрак и сон докучный...», то есть жесткий стих и в нем все время вопрос: «Что же мне делать?», Вот в такую минуту раздражения Пушкин вызвал Дантеса на дуэль.

...Ведь самое страшное, что сейчас происходит,—это хамство и свинство, которым мы все сыты по горло. Поэтому сверхзадача нашего спектакля – призвать людей достойно себя вести, чтобы не было такой дикой зависти, такой дикой скупости, цинизма.

Юрий Петрович переходит к репетиции трагедии «Скупой рыцарь». Леонид играет старого барона.

ЛЮБИМОВ: «Леня, я тебе буду говорить – то или не то, чтобы нам с тобой вместе искать, как лучше играть. Новелла Скупого идет в золотой гамме, имей это в виду. Пойми, ведь я энергию вытаскиваю из вас. Текст прекрасный у тебя, когда ты говоришь, что обманул смерть. Можешь всю фразу говорить острее: мол, смерть меня в прихожей дожидалась, а я ее обманул и все живу, живу! Я и его переживу, своего наследника, у меня задача такая – его пережить, а то ведь он думает, что наследство получит. А, нет! Не получит!»

ФИЛАТОВ:

ЛЮБИМОВ: «Леня, делай все противоположное. Сейчас ты деланно играешь. Пойми: „Мой! Мой холм!“ Даже зачесалось у него что-то. Барон стал поправлять рубаху, он же в старческом маразме. Рубашку можешь задрать до голого тела. Ты будешь покупать самые крупные таланты „и добродетель и смиренный труд“.

ФИЛАТОВ:

ЛЮБИМОВ: «Попробуй теперь все это сбросить и осениться грандиозностью своего замысла: „Я выше всех желаний...“ Я вам уже сказал, что я все могу. Леня, здесь брось характерность: „Я выше всех желаний!“ И с этих слов как бы интимное нам поведай. Как бы Сталин сказал:

Впрямую не надо копировать, Леня, но ритм речи Сталина можно взять».

ФИЛАТОВ:

ЛЮБИМОВ: «Леня, я бы искал эту дикую скупость в какой-то чувственности. Сыграть надо до идиотизма дошедшую жадность. Тут такой сделай трюк. Иван, получив от еврея деньги, засыпал их в карман, а ты у него незаметно их все вытащил. Это как бы ваши взаимоотношения. Леня, потом я бы все-таки искал эту дикую скупость в какой-то чувственности. Недаром Пушкин делает такие сладострастные ассоциации:

Понимаешь, так я жду момента сойти к верным сундукам. Это уже где-то за гранью. Это страсть, дошедшая до безумия...»

ФИЛАТОВ:

ЛЮБИМОВ: «Леня, помни, почему Федор Михайлович так обожал эту фразу: „С меня довольно сего сознанья...“ Вот что превыше всего:

Однажды на одной из репетиций случилось ЧП. После перерыва актеры потихоньку собирались на сцене. Актриса Наталья Сайко пыталась до начала репетиции отработать свои движения в кресле, однако не рассчитала и ее кресло сильно наехало на стол Пира, который находился на самом краю сцены и, как оказалось, был не закреплен. И вот, пошатнувшись, стол, длиной во всю сцену, начал падать в зрительный зал. Медленно, как-то ирреально – посуда, цветы, листки бумаги с актерским текстом посыпались с черной скатерти. Было в этом падении что-то жуткое, почти мистическое, как будто условное время спектакля прорвалось в настоящее, стало реальностью. Эмоциональная встряска помогла актерам на этой репетиции найти точную тональность напряженной атмосферы на сцене, почти физического ощущения злого рока, Чумы, которая незримо присутствует, определяя судьбу твоего героя, пусть пока еще живого, но уже обреченного.

Роли в «Маленьких трагедиях» – это не первая встреча Филатова с Пушкиным. Еще на 4-м курсе Щукинского училища Леонид вместе с Василием Дыховичным и Александром Кайдановским сыграл спектакль о поэте. Для Леонида Пушкин всегда был как бы составной частью его представлений о поэзии, о русской культуре, языке, искусстве, творчестве. Леонид в пятнадцать лет знал наизусть почти всего поэта. «С годами для меня Пушкин, – говорит Филатов в одном из своих интервью, – становится все ближе, все понятнее. Каждый раз, перечитывая, удивляюсь, а как же я на это раньше внимания не обратил или почему понимал что-то совершенно по-иному. Благодаря театру я научился точнее, тоньше чувствовать пушкинское слово, я стал как бы осязать его поэзию. И, конечно, стараюсь не упускать хотя бы малейшую возможность соприкоснуться с творчеством Пушкина на сцене... Нет, с Пушкиным расставаться никак нельзя»1, Леонид сыграл Сильвио в «Выстреле», Швабрина в «Капитанской дочке» и даже самого Пушкина в спектакле Театра на Таганке «Товарищ, верь!». Для своей жены Нины Шацкой, актрисы театра, он написал поэтическую композицию «Воспоминание о Пушкине».

ДУЭЛЬ

Работа над «Маленькими трагедиями» продолжается в своеобразных показах для зрителей. Любимов, сидя в зрительном зале, фактически на премьере спектакля оставляет за собой право делать замечания актерам прямо в полном зрительном зале, предупреждая зрителя перед началом спектакля об этом своем праве: зритель как бы помогает определить наиболее слабые места, становясь соучастником репетиционного процесса...

Сегодня театр под руководством Юрия Любимова пытается планировать свою театральную жизнь на несколько лет вперед. «Тогда, – считает Юрий Любимов, – не будет никаких творческих простоев и актер сможет запланировать свое время: если он не занят в данный момент в театре, то может, если хочет, что-то делать „на стороне“...».

С театром на Таганке судьба его была очень не простой, она складывалась сложно и драматично, так как он человек, который активно принимает все ситуации близко к сердцу и не может оставаться в стороне. Он всегда в гуще событий, он не может не реагировать, на что-то промолчать, где-то приспособиться, это просто не в его натуре, не имеет к нему никакого отношения, это для него противоестественно. Поэтому он и не оставался равнодушным, когда Любимов ушел из театра, то есть Любимого ушли из театра и заменили его Эфросом. Он не был против Эфроса, он был против самой ситуации. Тогда он считал, что Любимого невозможно заменить, что это недопустимая ситуация, что это театр Любимого. И когда Любимов вернулся в театр, на родину, этому событию все радовались, весь коллектив театра. Любимов естественно вернулся как хозяин, как отец в свою семью, к своим детям, где он главный, где он руководит, где он говорит и определяет. Для него было естественно тогда то, что для нас совсем было неприемлемо, по тому времени. Он хотел ввести контрактную систему в театре, половину актеров сократить, потому что они не принимают участие в постановках, некоторых убрать по возрасту, других по тем или иным причинам, известным только ему, вывести всех из труппы, потому что это театр и всех он кормить не может. К театру он относился более широко и привольно, потому что заслуга нового театра принадлежит ему, он строился при нем, он и распоряжается им, как хочет, собирался сдать его в аренду. Это было разжигание слухов и какой-то очень нервной ситуации, опять же вызванной обстоятельствами времени, когда люди не знали, что их ждет в целом, полная неразбериха была в стране. Как актер, выброшенный из театра, будет жить вне театра? И что это за аренда такая? Все может измениться в театре, и здание театра кому-нибудь отдадут? Все впали в панику. Потому что тогда еще не было тех отношений, которые и сейчас складываются с большим трудом, тогда это вообще была дикость, новость, все было непонятно. И конечно Любимов не проявил, той душевной гибкости, тонкости, которая была необходима людям. Он повел себя очень эгоистично, что вообще свойственно его натуре, как мне кажется. Для него актеры, в какой то мере, человеческий материал, из которого он лепит нечто вечное и нетленное. И вот этот «материал» стать протестовать, стал доказывать, что он, и это тоже было признаком времени, имеет на что-то право, что здесь прошла вся их жизнь, и потом, естественно, часть актеров на склоне лет, уже больше не нужны нигде, остаются за бортом, они честно отдали все, что могли этому театру. И они были правы, могли говорить об этом, имели право голоса. Так возникло актерское содружество, которое возглавил Николай Губенко и часть театра перешла в этот актерский коллектив.

Как себя здесь повел Леня? Леня очень добрый человек, который всегда занимает активную позицию «обиженных». Вот ему и пожаловались «обиженные»: что здание театра отдадут! что люди будут выброшены на улицу! «ох и ах», все будет ужасно! И он как бы не слышал ничего другого, он не видел уже никаких нюансов и защита людей становится для него главным и определяет его дальнейшие поступки. Конечно, на этом некоторые люди сыграли, они воспользовались особенностью его натуры, а он бросился с открытым забралом, на защиту туда, где, может быть, и не требовалось такой активности, такой его бурной позиции. Он ушел из театра и, конечно, эта ситуация сильно сказалась на нем. Уход из театра, начало болезни, упадок в кино, выпадение сразу ото всюду, но все это произойдет позже.

Леонид Филатов, несмотря на свою болезнь, не перестает быть духовным лидером целого поколения. Леня – это не больной, убогенький, он и сейчас лидер, причем сильный, ясный, интересный. Та духовная оппозиция, которая вне конкретных благ, режимов, политики. Ернический дух был очень мощен на Таганке, шуты, говорящие правду, Леня не перестал быть таковым. Вся манера его шутовского стиха сказок – это протест, вызов обуржуазившемуся сразу, вдруг обществу. Леня никогда не может быть сытым и купленным, он много делает как бы во вред себе. К сожалению, иначе сложилась судьба главного оппозиционера страны – Юрия Любимова, его все-таки приручили, и театр потерял свою дерзость, свое существо. Уйдя с Таганки, Леня, чуть ли не единственный, кто спас ее в душе. Любимов, к сожалению, сам повел себя, как тот тоталитарный режим, против которого он боролся всю свою жизнь. Парадокс. Часто оппозиция, получив то, за что боролась, теряет себя, становится немного тем, с чем так рьяно не соглашалась. Филатов – вечный странник, для его оппозиции не настанет дня победы и нет пристанища. Этот странник и есть суть писатель, поэт, творец и, если нам плохо, он берет на себя наше страдание, и пока он творит – он только такой, и никаким другим он быть не может, иначе мы отречемся от него, забудем его, перестанем ему верить. Филатов один из тех немногих, которым стыдно быть счастливым, если кому-то рядом плохо. А плохо сегодня очень многим и Леня, несмотря на свое состояние, переживает за этих многих совершенно искренне. Филатов не может быть безразличным, не может быть неответственным и это его делает бесспорным духовным лидером. Какое большое количество статей, о нем, интервью с ним, и это о человеке, который практически не выходит из дома, (о действующем театре на Таганке пишут значительно меньше). Как их немного осталось действительно действующих, как важен бывает их отклик, их мнение, видимо потому, что оно выстрадано ими.

Когда Леня смотрел хронику обстрела, штурма Белого дома – Дома Правительства он очень сильно переживал, а через несколько дней – инфаркт почки. Когда тело болеет, как важно что бы оставалось такая здоровая и цельная душа, как у Филатова.

Как то раз в церкви, в ожидании службы, я узнала, что местный священник каждое утро молится за всех нас, может так и положено, но я не знала об этом, а когда узнала, то мне стало удивительно спокойно и ясно на душе и вместе с тем стыдно, что я иду только со своим. Так же, как Леонид Филатов оставляют нам шанс стыдиться, а значит надежду на духовную жизнь...

...Верю ли я Андрею Тарковскому? Верю. – Верю ли я Василию Шукшину? – Верю. Верю ли я Леониду Филатову? – Верю...

И как жалко, что сегодня при некоторых именах, кумирах моей юности, я говорю «Не верю»...

Филатов много играл «на стороне», пытаясь реализовать свои возможности, реализовать себя. Кино – вторая судьба артиста, определившая его популярность и давшая ему возможность ощутить диапазон актерского искусства.

Первой работой в кино Леонид Филатов считает фильм режиссера Константина Худякова «Иванцов, Петров, Сидоров,..». Бесспорно, с этой роли началось существование Леонида как киноактера. Однако до этого он много и успешно работал на телевидении, и как актер и как сценарист. Работа на телевидении началась давно, еще в 1969 году. Дипломный спектакль «Эдгар женится» Щукинского театрального училища был переведен для телевидения.

Затем, в 1974 году, роль Федерика Моро в телеспектакле по роману Г.Флобера «Воспитание чувств». Почти каждый год Леонид снимался на телевидении:

1976 – «Мартин Идеи», «Капитанская дочка».

1977 – «Любовь Яровая».

1979 – «Кошка на радиаторе», «Часы с кукушкой», «Осторожно, ремонт!»

1980 – многосерийный телефильм «Ярость». Для телевидения Леонид пишет сценарии «Часы с кукушкой», «Художники Шервудского леса», «Ярость», записывает поэтическую композицию поэм В. Маяковского «Хорошо» и «В.И.Ленин». О кино в то время, после неудачного дебюта в 1969 году в фильме «Город первой любви», Леонид даже перестал думать. Очень не понравился он себе на киноэкране: лицо некрасивое, фигура угловатая, движения какие-то неестественные. Позже, когда его пробовали на другие роли, от недовольства собой был внутренне скован: боялся не понравиться кинорежиссеру и в силу этого, естественно, не привлекал к себе внимания. От предложений в кино стал отказываться. Он нашел себе другую сферу экранного существования – телевидение, которое приучило его к работе перед камерой. Играя в телеспектаклях Леонид привыкал к своей личности на экране, к осознанию своего права на существование. Однако телевизионные работы нельзя считать только своеобразной адаптацией, тренингом перед телекамерой, недаром режиссер Карен Шахназаров признался, что узнал и запомнил Леонида именно по его телеработам. Наверное, есть этому объяснение. Почему Леонида привлекала работа на телевидении, которое, в свою очередь, тоже проявило к нему явный интерес? Чтобы ответить на этот вопрос, надо уделить несколько слов особенностям эстетики телеэкрана, которая во многом определяется тем, что телеэкран—это прежде всего домашний экран. На телевидении крупный план, который наиболее ярко и полно передает психологические нюансы роли и возможности актера, сильно отличается от крупного плана в кино. Он имеет другую логику общения со зрителем, иной тип контакта, отличный от кино и театра. Зритель как бы остается один на один с актером на продолжительное время, не говоря уже о некоторых сериалах, которые идут по телевидению чуть ли не целые месяцы. Конечно, особое значение обретает личность исполнителя. К тому же актеры часто присутствуют на телевидении как бы в ином качестве: в интервью, беседах, которые даются в антрактах телеспектакля или непосредственно после фильма, спектакля, концерта. Создается особый объем в восприятии зрителем актерской личности. Информация, полученная зрителем, как бы дополняет, достраивает портрет героя, который связывается не только с конкретными работами артиста, но и с его человеческими качествами, с его взглядом на мир, искусство, политику. Рождение героя экрана – процесс сложный, многомерный. Надо еще учесть, что телевидение – это поток информации, документальных очерков, фильмов и любой телефильм или спектакль, включенный в него, рождает определенный контекст, установку в восприятии зрителей на особую доверительность, достоверность показа. Для Леонида телевидение было хорошей школой. Он смог осуществить себя в разных качествах. Телевидение в какой-то степени помогло зрителям в многомерном восприятии его личности. Герой Филатова – импульсивный, обаятельный, с чувством юмора, тот тип современного героя, за которым больше угадывалось, нежели игралось. Это были первые штрихи к портрету современника, который получит свое развитие в последующих работах артиста.

* * *

«– Ваше мнение о наиболее важном качестве современного актера?

– Сегодня человеку стало непросто справляться со всеми недостатками и соблазнами современной, насыщенной информацией жизни. Как трудно привыкнуть к бешеному ритму будней, быстрой смене впечатлений... Наверное, от актера, как от всякого человека, требуется теперь прежде всего быть неравнодушным к жизни, к людям... Во все времена ведь самым дорогим остается тепло человеческого общения. Однако для художника, для личности одного неравнодушия мало. Меня все больше и больше раздражают артисты, лишенные интеллектуальной базы. Мало прочитавшие, мало знающие, мало думающие, а только инстинктивно чувствующие, некий образ актера-ребенка. Такие актеры меня все меньше и меньше устраивают, я все чаще вижу на экране пустых людей, которые настолько никакие, что просто ничего не способны создать».