28 июля 1914 года Австро-Венгрия объявила войну Сербии. Началась первая мировая война.

Семья Феликса Кона покинула Львов. Их, российских подданных, австрийские власти высылали в глубь своей империи. Кон ехал через города, где формировались польские легионы. Трудно было смотреть на все, что происходило теперь на древней польской земле.

Глядя вслед полкам, он вспоминал слова Ленина, сказанные им после принятия антивоенной резолюции на конгрессе в Штутгарте: «У меня нет иллюзий, нынешние вожди II Интернационала в случае военного конфликта ие проведут до конца в жизнь и эту резолюцию… Такова уж природа оппортунизма».

Как Ленин оказался прав! Социалисты воюющих стран, входящие в состав своих правительств, и члены парламентов проголосовали за военные кредиты. На оборонческих позициях стояли теперь и русские меньшевики и эсеры. Только Ленин и большевистская партия заняли последовательную революционную позицию в вопросе о войне с обеих сторон империалистической, захватнической. Кону были близки идеи Ленина, поставившего перед пролетариатом воюющих стран задачу превращения войны империалистической в войну гражданскую, и он всей душой поддерживал ленинский лозунг «о поражении своего правительства».

Ленин оказался прав и в том, что предсказал предстоящий кризис II Интернационала в случае возникновения войны. Вожди II Интернационала фактически раздробили это международное социалистическое сообщество на противоборствующие группы и обрекли его на гибель. Отрадно было думать, что в этой идейной сумятице IIIIC-левица заняла вместе с Социал-демократией Королевства Польского и Литвы антивоенную позицию.

…Разместив в вагоне Христину и детей, Феликс протиснулся к тамбуру сквозь толпу пассажиров, забившую все проходы. Но еще большая толпа осталась на перроне, плотно стиснутая, неистово орущая на разных языках, готовая опрокинуть вагоны. И вдруг чей-то знакомый голос сквозь нараставший гам:

— Феликс! Помогите!

Феликс склонился с подножки и, держась одной рукой за поручень, ухватил протянутую руку и втащил в тамбур женщину, державшую другой рукой мальчика лет пяти. И только тут разглядел «спасенную» — жену Феликса Дзержинского.

— Зофья! Какими судьбами?

— Наверно, такими же, как и вы. Власти приказали покинуть Краков. А это мой сын Ясик…

— И куда же теперь?

— В Вену, очевидно.

— В Вену? Вот так? Без вещей.

— Какие тут еще вещи, нас с Ясиком едва не задавили. А теперь надо помочь Братманам. Они тоже тут где-то пробиваются к вагону. Нас толпа разъединила.

Феликс спустился с подножки, и вскоре ему удалось вызволить из толпы Стефана и Марыльку Братманов с их сыном, ровесником Ясика. Потом с не меньшим трудом пробирались к тому месту, где сидела Христина с детьми. Наконец поезд тронулся, пассажиры поуспокоились и, как всегда бывает в такой ситуации, смогли более или менее удобно разместиться.

Поезд шел медленно. На станциях то и дело врывалась железнодорожная жандармерия и рыскала по вагонам.

— Ну а что слышно о Феликсе? — спросил Кон. — Мне говорили, что его осудили на каторгу.

— Да, — вздохнула Зофья. — Последнее письмо мы полечили летом. Он тогда еще сидел в Десятом павильоне Варшавской цитадели. Добился было разрешения на свидание с нами. Но помешала война. Он очень тоскует о Ясике… Хотел увидеть его до того, как наденут кандалы. — Зофья с болью и тревогой посмотрела на сына, болезненного и очень тихого. — Но война все нам сломала. Кто знает, когда мы с ним увидимся. Да и увидимся ли…

— Обязательно увидитесь, — сказал Кон и положил свою ладонь на руку Зофьи. — Двери каторги раскроет революция.

— А война…

— Война только ускорит революцию. Вот попомните мои слова! Война добром не кончится для самодержавия. Это начало его конца. Война империалистическая обязательно перерастет в гражданскую!..

— Да, сомневаться в этом не приходится, — поддержал Феликса Стефан Братман. И Зофья немного повеселела.

До Вены оставалось всего несколько часов езды, когда поезд с беженцами остановили. В вагон вошли жандармы:

— Собирайтесь, господа, и освобождайте вагон… Знать ничего не знаем. Вагоны приказано очистить. Вам куда? Переходите вон в тот поезд, — указал веснушчатый жандарм на сиротливо стоявшие на ответвляющемся пути старенькие вагоны.

Народ хлынул туда. Но Кон остановил своих спутников, поднимающихся с сидений.

— Пока сидите. Что-то подозрительна мне эта пересадка. Я знаю немецкий и пойду поговорю с железнодорожниками. Не может быть, чтобы они не знали, если тут кроется подвох.

— Я тоже с вами, — сказал Братман.

Феликс и Стефан направились к двум рабочим, подсыпавшим щебенку к шпалам на соседнем пути. Молодые парни охотно распрямили спины, заулыбались, подали руки.

— Товарищи, — сказал Кон. — Я социалист, а мой товарищ — польский социал-демократ. Власти выселяют нас с родных мест вместе с семьями. А теперь вот, когда мы уже подъезжаем к Вене, где могли бы получить какую-нибудь работу, нас задержали и почему-то пересаживают в другой поезд. Вы не знаете, что за всем этим кроется?

— Как не знаем, — сказал один из рабочих. — Тех людей, что сели в другой поезд, повезут в концлагерь. А там плохо, очень плохо. Люди сходят с ума и умирают с голоду.

— Спасибо, товарищи.

Когда они вернулись, в вагоне остались только Христина, Зофья и Марылька с детьми. Подошел веснушчатый жандарм, спросил, впрочем, не грубо:

— Ну, а когда же вы покинете вагон?

— Мы ждем своих мужей, — ответила за всех Христина Григорьевна по-немецки.

— А где они?

— Они у начальника станции, им надо связаться с Веной.

— С Веной? — удивился жандарм. — Зачем?

— Чтобы заявить протест против ваших действий, — сказал Феликс, слышавший последний вопрос жандарма. — Мы едем по вызову господина Адлера, члена венского парламента. Вот его письмо и визитная карточка, — сказал Феликс, доставая из кармана пиджака письмо полугодичной давности. Но жандарм на письмо не глянул — ему достаточно было визитной карточки с парламентским грифом.

— Это совершенно меняет дело, — сказал жандарм. — Если так, можете проследовать дальше этим поездом.

Жандарм ушел, и тут же тронулся поезд.

Однако попасть в Вену оказалось не так-то просто. На вокзале пассажиры опять попали в руки жандармов. В город впускали немногих — только тех, кто докажет, что имеет достаточно средств для проживания в столице. Денег ни у кого, конечно, не было. Тогда Феликс раскрыл саквояж и показал жандармам толстенную пачку денег. Жандармы приятно заулыбались:

— О, да! О, да! Этого, конечно, будет достаточно, чтобы прожить до полной победы над нашими заклятыми врагами!

— Я еду не один, — сказал Феликс. — Со мной жена, дети, две сестры и муж сестры.

— Пожалуйста! Пожалуйста! Проходите! Расположились на вокзале и стали думать, что делать дальше.

— Ну, Феликс, — сказала Зофья, — если бы вы не были таким богачом, нас бы наверняка вернули в концлагерь. И мы там, конечно, погибли бы.

— Да, — сказал, усмехаясь в бороду, Феликс. — Я богат, по это богатство под семью замками. Из него, даже умирая с голоду, мы не сможем взять ни одного злотого. Это — партийная касса. Однако не сидеть же всю ночь на вокзале. Придется в самом деле идти звонить Виктору Адлеру, пусть чем-нибудь поможет с ночлегом.

Феликс вернулся очень скоро, крикнул весело, еще не успев подойти:

— Собирайтесь! Мы идем в Дом железнодорожников. Адлер договорился. Нас приютят там на несколько недель.

Быстро вышли на улицу, утопавшую, как и весь город, в сыром и темном тумане.

В Вене Коны задержались ненадолго. Перебрались в Швейцарию, где прожили до весны 1917 года.

Весть о свержении царского самодержавия достигла Швейцарии очень скоро. Она взбудоражила и окрылила русских эмигрантов. По нескольку раз в день они ходили друг к другу, делились новостями, обсуждали события, которые в России сменялись с калейдоскопической быстротой. В библиотеках, в народных домах, в скромных квартирках и в пансионатах только и было разговоров, что о возвращении на родину. На бесконечных собраниях читались доклады и рефераты, посвященные одной теме: судьбы русской революции.

В семье Конов не стоял вопрос, ехать или нет в Россию. И Феликс Яковлевич, и Христина Григорьевна с первого дня были одного и того же мнения: ехать, как только представится возможность. Но Феликса Яковлевича держали неотложные дела, связанные с его секретарством в Краковском союзе помощи политзаключенным, с его председательством в бюро эмигрантских касс… И первое, что подумалось ему, как только выдался свободный денек, — навестить Владимира Ильича, если он еще не уехал…

Феликс Яковлевич появился в Цюрихе 9 апреля и застал Владимира Ильича и Надежду Константиновну на чемоданах.

— А мы сегодня уезжаем, — весело сказала Надежда Константиновна. — Еще бы денек протянули — и тогда уж неизвестно, когда бы встретились снова.

— Думаю, Надежда Константиповна, что встречи долго ждать не пришлось бы, — в тон ей ответил Феликс Яковлевич, вешая в передней пальто и шляпу. — Вот ликвидирую дела по Краковскому союзу — и мы тоже покатим в Россию.

— Наденька! — послышался из глубины квартиры голос Владимира Ильича. — Кого это ты там держишь и не пускаешь ко мне? А-а, это вы, Феликс Яковлевич! То-то я слышу, голос уж очень знакомый. Рад вас видеть! Извините за беспорядок — упаковываемся. Да вы проходите, проходите и усаживайтесь-ка вот в это кресло, поближе к столу. Сейчас чаю попьем.

Надежда Константиновна принесла чайник и, заварив чай для Владимира Ильича, поставила чайник на стол перед Коном.

— Вы, конечно, предпочитаете заваривать сами?

— Да, если позволите.

— Позволяю, позволяю.

Феликс Яковлевич, заполнив стакан на одну треть чаем, медленно влил в него кипяток. Подняв улыбчивоо лицо на Владимира Ильича, спросил!

— Не желаете попробовать?

Владимир Ильич замахал руками:

— Увольте! Увольте! Если бы я выпил даже одну десятую этой жидкости, то все равно бы всю ночь не сомкнул глаз.

— А я, грешник, привык, когда тянул каторжную лямку в этой проклятой «якутке», — сказал Кон, о удовольствием отпивая первые два глотка.

— В «якутке»? — заинтересовался Ленин. — А что это такое?

— Так называлась одна из камер на Карийской каторге. Особая камера, куда сажали самых неисправимых. На ночь нам давали одну свечу. Всем обитателям камеры места около нее, естественно, не хватало, так мы читали по очереди. Одни до двух часов ночи, другие после двух. Ну а чтобы не дремать, подбадривали себя крепким чаем. Вот с тех лет у меня и осталась к нему привычка. Я хотел бы спросить, Владимир Ильич…

— Я вас слушаю, Феликс Яковлевич, — Владимир Ильич чуть отодвинул недопитый стакан.

— Как вам видится сегодняшняя ситуация? Созрела ли Россия для нового шага?

— Давайте посмотрим на события открытыми глазами! Первый этап революции, давший власть в руки буржуазии, закончен. Теперь на повестку дня встал вопрос о переходе ко второму этапу, который должен дать власть в руки рабочего класса и беднейших слоев крестьянства.

— Теперь я понимаю, Владимир Ильич, почему вы так спешите с отъездом в Россию…

— Понимаете? — быстро спросил Ленин. — Ну вот и хорошо, что понимаете. Надеюсь, и сами здесь засиживаться не станете?

— Не стану, Владимир Ильич. Вот сдам свои дела — и вслед за вами.

— И правильно сделаете. В России ох как нужны сейчас такие люди, как вы! Дел непочатый край.

…Владимир Ильич и Надежда Константиновна с минуту стояли у окна и смотрели, как Феликс Кон пересекал улицу, по которой с диким воем проносился холодный горный ветер, трепал длинные полы заношенного его пальто, конец толстого коричневого шарфа, обмотанного вокруг длинной худой шеи, пытался сбросить с седы к длинных волос старую широкополую шляпу, которую Кон придерживал обеими руками…

— Подумать только, — сказала Надежда Константиновна, — девятнадцать лет прошло с того дня, когда я его увидела впервые в Минусинске. Полгаю, выскочил мне навстречу из сеней какой-то низенькой бревенчатой избы. Такой же худой, бородатый, только борода была черная. Я так волновалась перед встречей с ним! Он ведь для меня был окружен ореолом старого непримиримого революционера-каторжника. Ужасно он мне понравился…

Медленно тащился поезд через Германию. Дорожные размышления сводились к одному: скорее бы добраться до Швеции — там уж совсем близко русская граница.

На станциях, во время остановок, в вагон иногда входили пленные русские солдаты. Они уже заранее знали, что в этом поезде везут на родину политэмигрантов. Радостно здоровались, а провожая поезд, кричали:

— Скорее заключайте мпр!

Но вот и Россия. Феликс Яковлевич одевался, выходил к солдатам и по старой привычке агитатора устраивал короткий митинг. Рассказывал о том, какие люди едут в вагонах, за что их преследовало царское правительство, посылало на виселицы и на каторгу, почему они оказались в изгнании после революции 1905–1907 годов.

И тут же видел, как прояснялись лица солдат и даже офицеры начинали относиться к политэмигрантам уважительно.

Но вот и еще одна остановка. На станции — шум, песни, музыка, несмотря на то, что ночь свернула на вторую половину. Феликс Яковлевич открыл дверь вагона и попал в густую матросскую массу. Увидел, как Дмитрий Захарович Мануильский, возвращавшийся из эмиграции в одном поезде с Феликсом Яковлевичем, взбирался на какое-то возвышение. Один из организаторов Кронштадтского а затем Свеаборгского восстаний 1906 года, Дмитрий Захарович говорил, указывая на Феликса:

— Вот он перед вами, старый Кон! Двадцать лет провел он на каторге и в ссылке, дрался на баррикадах и маялся в изгнании, а теперь возвращается в Россию, чтобы принять участие в строительстве новой жизни!..

Матросы подхватили Феликса на руки и стали качать. А через минуту он уже сменил на импровизированной трибуне Мануильского:

— Товарищи! Нас везли через Германию. На станциях к нам приходили пленные русские солдаты, измученные тоской по родине, искалеченные в боях. Это ваши братья, о которых забыло Временное правительство, бросило их на произвол судьбы, предоставив им только одно — свободу умирать на чужбине… Я, старый политкаторжанин Феликс Кон, говорю вам, товарищи матросы: если уж умирать, так умирать не зря, а за свои народные интересы, за интересы рабочего класса! Да здравствует мировая революция, товарищи!

— Да здравствует мировая революция! — могуче кричали матросы, взбирались к Кону на трибуну, обнимали, целовали его…

Так встречала революционная Россия Феликса Кона.

Впервые Кон побывал в Петрограде в ноябре 1905 года. Тогда город назывался Санкт-Петербургом. Бородатые городовые на перекрестках, летящий, как ветер, рысак полицмейстера, звенящие шпорами гвардейские офицеры, нарядные дамы на Невском… А из широко открытых дверей Казанского собора доносилось мощное пение архиерейского хора… Город Петра и Екатерины, трех Александров и двух Николаев, город аристократических особняков и мрачных, задавленных нищетой и безысходностью рабочих предместий.

В мае 1917-го Петроград показался Кону очень молодым. Ни городовых, ни жандармов, и вообще никакого старого начальства — ни державного, ни самочинного… По Невскому проносятся грузовики, переполненные людьми в пролетарских одеждах, с яркими красными повязками на рукавах, с отблесками солнца на штыках… И всюду толпы оживленных, говорливых людей, и почти у каждого в руках пузырящиеся на ветру газетные листы…

На перекрестках улиц — пробки: беспрерывно митингующие кучки народа обрастают все новыми и повыми толпами людей с лихорадочно блестящими глазами, с иадорванными от бесчисленных речей и споров голосами…

Размышляя о ситуации, сложившейся в эти дни в Петрограде, Феликс Яковлевич постоянно возвращался мысленно к событиям 1905 года. «Уроки пятого года, — думал он, — нельзя забывать. Нельзя допустить, чтобы правительство с помощью крестьян, одетых в солдатские шинели, раздавило революцию. Временное правительство, сохраняя верность союзническим обязательствам, взятым на себя последним российским императором, готовят действующую армию к наступлению. Прекрасная возможность перетянуть на сторону революции солдат, уставших от войны!»

— Нашего полку прибыло! — услышал Феликс Яковлевич, закрывая за собой рассохшуюся дверь в низкое полуподвальное помещение. Голос показался знакомым. Шагнув от двери на свет, увидел Лапиньского, с которым несколько раз встречался в эмиграции. Лапиньский, все такой же шумный, с широкими жестами, с неиссякаемым дружелюбием, обнял Феликса по-братски и тут же, легонько оттолкнув, закричал куда-то в глубину помещения:

— Стефан! Ты посмотри, кто приехал! Да оторвись же на минуту от своих чертовых бумаг!..

Из приоткрытой двери другой комнаты появился человек с круглым лицом, остановился в двух шагах от Феликса Яковлевича, вопросительно глядя на него немигающими светлыми глазами.

— Да это же старый Кон! — громко говорил Лапиньский, размахивая длинными руками.

— О! Феликс, — улыбнулся сдержанный Стефан и проговорил, крепко сжимая ладонь: — Душевно рад познакомиться лично, а по переписке мы с вами знакомы давненько.

— Да уж вы не Стефан ли Круликовский? — обрадованно спросил Кон.

— Он самый.

— Ну так чего же вы молчите? — тормошил Кон товарища по партии, с которым не доводилось встречаться лично, но с которым он иногда переписывался. — Если бы вы знали, что такое было для меня каждое ваше письмо там, в Берне!

— Знал, Феликс! Знал! Да вот времени тут — в обрез. Столько свалилось всяких дел! Столько всякой суеты! Ну не продохнуть.

Кон сверкнул очками:

— А я, знаете ли, завидую вам, товарищи! Завидую, что у вас тут столько дел, столько всякой суеты… Ведь это же дела революции, от которых мы были оторваны… Включайте поскорее и меня в эти дела. Если бы вы знали, как хочется работать и работать!

Стефан опять улыбнулся, взял Кона за локоть и повел в ту дальнюю комнату, из которой вышел на зов Лапиньского:

— Не беспокойтесь, в работу мы вас включим сию же минуту…

В небольшой низкой комнате за широким столом сидело еще три незнакомых Кону человека. Но когда они, подавая руки, стали называть свои фамилии, оказалось, что всех их он знал заочно.

— Будняк…

— Даниель! Так вот вы какой! — говорил Кон, тряся ладонь моложавого застенчивого человека. — А я представлял вас этаким солидным, важным… Рад, что ошибся.

— Пинкус…

— Людвик Пинкус! Рад встрече! Очень рад! А этот молодой человек, — сказал Феликс Яковлевич, обращаясь к сидевшему на углу стола самому немолодому на вид человеку, — уж не Юзеф ли Чонглиньский?

— Да, я Юзеф, вы не ошиблись.

— Прекрасно, друзья мои! Только давайте сразу договоримся: не напоминайте мне о моем возрасте, обращайтесь на «ты». Возраст революционера определяется не прожитыми годами, а его делами. А дел-то у меня как раз и не так уж много. Все больше в тюрьмах да в эмиграции отсиживался! Настоящие-то дела только сейчас и начинаются.

— Погоди, Феликс! — сказал Лапиньский. — О каких это делах ты толкуешь? Надо уточнить. Может быть, ты думаешь, что мы тут сидели сложа руки и ничего не делали? Так мы можем доложить, что нами сделано. А сделано, я думаю, немало. Мы создали секции левицы в районах Петрограда, на крупных заводах, устраиваем митинги, проводим собрания рабочих-поляков, включаем их в революционную борьбу русского пролетариата…

— Да, да, Феликс. Исполнительный комитет сделал многое. Активно работают секции левицы в Москве, на Украине, в Поволжье, в Сибири…

— Прекрасно, Стефан! Прекрасно! — пристукивал Феликс Яковлевич широкой ладонью по столу. — Но этого мало. Вспомните уроки пятого года. Самодержавие разгромило революцию только потому, что мы не сумели привлечь на свою сторону солдат — крестьянских парней, одетых в солдатские шинели.

— Нынче солдат не тот, — сказал Будняк. — Даже гвардия после первых же залпов встала на сторону революции.

— Но революция только начинается, Даниель. В армии засилье эсеров. И кто знает, как поведет она себя, когда подойдет час пролетарской революции. Надо немедленно приступить к созданию ячеек левицы в войсковых частях. Немедленно.

— Ну, что ж, — сказал Пинкус, — я считаю, что товарищ Кон прав. И у меня есть предложение кооптировать его в Центральный исполнительный комитет.

— Я согласен с тобой, Людвик, — откликнулся молчаливый Юзеф Чонглиньский. — Кроме того, я предлагаю поручить руководство агитационной работой в войсках Кону, как человеку самому опытному из нас.

— Тогда подведем итоги нашего заседания, — сказал Круликовский. — Ты, Феликс, как раз попал к заседанию. И попал очень кстати. — Стефан снова скупо улыбнулся. — Решение, значит, будет такое… Первое. Петроградская секция горячо приветствует товарища Кона, как стойкого и преданного революционера, ветерана левицы и одного из ее основателей… Второе. Вносит предложение ввести его в состав Центрального исполнительного комитета в порядке исключения. Третье. Поручить товарищу Кону руководство агитационной работой в частях, укомплектованных солдатами-поляками…

На Сенатской площади, перед памятником Петру Великому, — огромная толпа солдат. На сколоченной наспех трибуне Феликс Кон увидел нескольких пожилых людей с бородками и в галстуках, среди которых сразу же узнал и Александра Белопольского. Поздоровались, но поговорить не удалось: начался митинг.

На трибуне появился унтер-офицер, средних лет, с чистым лицом, со спокойным взглядом. На гимнастерке — три Георгиевских креста, медали. Солдаты притихли. Приглядывались к ладному, уверенно державшемуся на трибуне георгиевскому кавалеру и устроители митинга.

— Слово солдату-окопнику! Вы меня не знаете. Я… не тутошний… из Сибири я, села Дубенского, что в Енисейской губернии. Василием Ощепковым зовусь. — Усмехнулся, оглянулся на стоявших за его спиной партийных вождей, уверенный в своем праве говорить столько, сколько считает нужным. — Я пока ни к какой партии не отношусь! Приглядываюсь да прислушиваюсь. А уж как отдам кому душу, так до последнего издыхания. Конечно, более других мне по сердцу партия социалистов-революционеров. Она — за мужика. А теперь насчет войны. С четырнадцатого года я не вылезал из окопов. Осточертело — хуже некуда. Приехал вот на побывку, а тут революция. Оно вроде бы и неохота снова туда, в эту кутерьму… дома вроде бы теперь как раз быть… А что поделаешь? Ежели бы за царя, так пропади оно все пропадом, а то ведь теперь революцию защищать надо, вроде бы свое, кровное.

На трибуне за спиной Кона громко захлопали. Он обернулся: особенно горячо аплодировал солдату-окопнику Белопольский.

Слово взял Кон.

— Временное правительство не решило, да, по всему видно, и не собирается решать ни одного коренного вопроса революции. Ненавистная империалистическая война продолжается. Губерниями у нас фактически управляют старые учреждения. Солдаты! Я, польский революционер, призываю вас поддерживать политическую линию большевиков. Только они поставили себе полную и далеко идущую программу; это программа диктатуры пролетариата, которая ставит своей целью осуществление социализма. — Перевел дыхание, окинул взглядом тысячи внимательно слушавших его людей. — Сейчас стало известно, что Временное правительство намерено бросить обескровленные российские армии в наступление. Но давайте задумаемся, товарищи… Наступление! На кого? На немецкий народ, готовящий революцию?! Нет, товарищи! Мы за поражение на фронте, но мы за победу революции внутри страны!

Феликс на мгновение умолк и тут же услышал за спиной возмущенные голоса Белопольского и кого-то из представителей партии эсеров.

Не обратив на них внимания, продолжал говорить: — Товарищи! Временное правительство остается верным своему антинародному курсу. Оно намерено любой ценой освобвдить Петроград от пролетариата и революционных войск гарнизона. Оно намерено отправить вас на фронт и выселить пролетариат под предлогом невозможности обеспечить все население продуктами питания. С какой же, однако, целью это задумано? Думаю, что всем это ясно и попятно: лишить революционные партии вашей поддержки и затем разгромить их. Этим контрреволюционным планам правительства мы должны противопоставить организованность, сплоченность и решительность. — Еще одна пауза, и снова голос гремит над площадью: — Да, действительно, Петроград нуждается в разгрузке, но не от рабочего люда, а от паразитических элементов, от нетрудового населения. Промышленное производство будет организовано и доставка продуктов будет налажена, если власть перейдет в руки Советов рабочих и солдатских депутатов. В казне нет денег?

Обложить налогом баснословные прибыли капиталистов! Ввести трудовую повинность для господ! Но Временное правительство никогда не поднимет на них руку, ибо оно правительство буржуазии и во имя ее интересов требует войны до победного конца.

Феликс Яковлевич рассек воздух длинной мускулистой рукой, тут же покинул трибуну, так как торопился на конференцию. Но выбраться не удалось. Солдатская масса мгновенно пришла в движение. Кон видел вокруг возбужденные лица, слышал радостные крики… Его подхватывают, и он тут же оказывается над ликующей толпой. Вознесенный на крепких солдатских руках, он видит, как медленно отдаляется от него скачущий куда-то сквозь людское половодье огромный зеленовато-медный всадник…

На другой день, когда Кон зашел в Петроградскую секцию левицы, Стефан встретил его смущенной улыбкой, а Даниель и Юзеф отводили в сторону глаза. Но Лапиньский, как и вчера, возбужденно и радостно тряс его руку:

— Поздравляю, Феликс! Великолепно! Не говоря уж о кадетах, но и эсеров оставил с носом. Ничего, пускай привыкают, а то у них сплошной праздник, беспрерывное торжество победителей. Чуть ли не с каждого митинга на руках уносили…

— Так-то оно все так, — пробурчал Пинкус, — только вот одно непонятно: от имени какой партии ты выступал, Феликс? От левицы или от большевиков?

Кон с обезоруживающим недоумением какое-то мгновение смотрел на Пинкуса, но сидевший рядом с ним Стефан перехватил этот взгляд:

— Не сердись, Феликс, — сказал Стефан. — Людвик прав. На митинге было много солдат-поляков, и многие из них тебя знают как основателя левицы, а ты говорил определенно от имени большевиков… Это их может обескуражить.

— Постойте, друзья мои, — развел руками Феликс Яковлевич, переводя свои нестареющие спние глаза с одного лица на другое, — я вас что-то не понимаю. Разве у нас с большевиками разные цели и задачи в предстоящей революции?

Даниель, как бы заслоняясь от вопрошающих глаз Кона, поднял ладонь с растопыренными пальцами и помахал ею перед собой:

— Позволь, Феликс, остановить тебя. Не надо из нас делать мальчиков. У нас свои очень сложные и большие проблемы.

— А теперь позвольте вас спросить, друзья мои, — сказал Кон, отступая на шаг от стола. — Если вы не с большевиками, то с кем же вы? Уж не с меньшевиками ли?

— Нет, мы не с меньшевиками, — ответил Стефан Круликовский.

И тут снова подал голос молчаливый Чонглиньский:

— Мы, Феликс, сами по себе. Мы — левица. Партия, у истоков которой стоял Феликс Кон…

— Друзья — воскликнул Феликс, вбегая в комнату, где заседала Петроградская секция левицы. — Вы знаете, что Временное правительство одобрило идею войскового съезда поляков в Петрограде?

— Знаем, знаем, — недовольно проговорил Круликовский, мельком глянув на возбужденного Кона.

— Ах, даже так, — сказал Феликс Яковлевич, успокаиваясь, и присел к столу. — В таком случае… я хотел бы знать, как наша секция намерена участвовать в работе съезда?

— Участвовать? — воздел обе руки над головою Лапиньский. — От тебя ли я слышу такой вздор, Феликс?!

— Почему же… вздор?

— Да потому что это будет демонстрация поддержки и одобрения агрессивной политики Временного правительства!

— Прекрасно понимаю. Но я понимаю необходимость борьбы за солдатскую массу. Манифест Временного правительства по польскому вопросу многих сбил с толку. Сейчас солдаты рвутся в бой, наивно думая, что, добывая своей кровью победу, они добывают свободу Польши. Вот им и необходимо раскрыть глаза. Пусть узнают, что не за свободу Польши продолжается империалистическая война, а все за те же недосягаемые Дарданеллы и Константинополь… Игнорируя войсковой съезд, мы тем самым предаем интересы солдат-поляков.

— Ну, это, пожалуй, слишком сильно сказано, — улыбнулся Будняк.

— Не слишком, а скорее недостаточно сильно, Даниель. Потому что мы отдаем их в объятия эсеров и национал-патриотов, а те с превеликой радостью и восторгом кинут их в пекло новых сражений.

— Я думаю… Феликс прав, — сказал Чонглиньский, ни на кого в отдельности не глядя.

— А если он прав, — заговорил не совсем уверенно Круликовский, — то скажи, Юзеф, что, по-твоему, мы должны предпринять сейчас?

— Феликс же сказал: прежде всего решить вопрос об участии в работе съезда и определить формы этого участия.

— Я думаю, — уже спокойно проговорил Феликс Яковлевич, — надо создать бюро по руководству подготовкой к съезду. Это — первое. А второе… надо подготовить небольшой, но хорошо рассчитанный на солдатскую массу доклад, с которым левица выступит на войсковом съезде.

Круликовский оживился и заговорил уже так, как будто он никогда не протестовал против участия в работе съезда:

— Бюро мы создадим. Это просто. А что касается доклада, то я думаю, что никто, кроме тебя, Феликс, не сможет так хорошо и подготовить доклад, и выступить с ним на съезде. Есть возражения? Нет? Значит, так и решили…

С большой помпой открылся войсковой съезд поляков. Среди нескольких сотен солдатских гимнастерок резко выделялись новенькие мундиры офицеров и генералов, видимо, специально выданные накануне съезда. Глаза слепило золото погон. Было много молоденьких женщин, сестер милосердия — это сообщало атмосфере съезда какое-то особое, возвышенное настроение.

Члены бюро левицы появились за полчаса до начала работы съезда. И сразу, как только Феликс Яковлевич вошел в гудящий от многочисленных солдатских голосов вестибюль, к нему обратилась средних лет невысокая женщина в платье сестры милосердия:

— Господин Кон? Если, конечно, не ошибаюсь.

Феликс Яковлевич поправил очки и с полминуты разглядывал женское лицо, показавшееся ему как будто знакомым. Где же он видел эти темные, чуть раскосые глаза?

— Да, вы не ошибаетесь, сударыня, — сказал он, отвечая улыбкой на улыбку. — Я… действительно… Кон.

— Ну, Конечно же, — заблестели темные глаза. — Кон Феликс Яковлевич. Вы меня пе помните, но вы должны помнить моего дядю, хранителя Минусинского музея, Сайлотова. Учитель из хакасов… Я в детстве часто приезжала к нему в Минусинск и почти всякий раз встречала вас либо у дяди, либо у Николая Михайловича…

— Ну, ну, ну! — воскликнул Феликс Яковлевич. — Теперь и я вас припомнил. Вы были вот такая малюсенькая, и мы вас в шутку называли качинской княгиней.

— Да какая же я княгиня? Мои предки были степными кочевниками. И нам просто повезло, что на моей прабабушке женился декабрист Николай Крюков, очень богатый человек. С тех пор дети Сайлотовых стали получать хорошее образование.

— Да, да, я знаю историю вашего рода. Ну, что там, в Минусинске?

— Толком ничего не знаю. Я давно оттуда, с осени четырнадцатого года. Тогда погиб в Галиции мой муж, а я уехала в действующую армию. Мой новый муж полковник Пшебышевский — тоже поляк. Я вас познакомлю. Он сейчас заседает в какой-то комиссии. Ну а как поживает Христина Григорьевна? Я очень хорошо помню вашу жену. Такая красивая женщина.

— Христина Григорьевна здесь, в Петрограде, а дети — у ее родителей в Николаеве. Да вы заходите в гости. Я вам сейчас черкану свой адресок — и мы будем ждать вас с мужем в ближайшие дни.

— Благодарю вас, Феликс Яковлевич, — сказала женщина, отыскивая в толпе мужа. — Мы с Марианом обязательно побываем у вас, нам есть о чем поговорить. Да вот, кстати, и мой муж.

К ним подходил невысокий худощавый человек лет под пятьдесят, с тонким лицом, на котором очень приятно выделялись серо-голубые глаза. Волос на голове почти не было.

— А-а, ты вот где, Светлана, — сказал негромко полковник, одетый в серый пиджак и такне же брюки. — А я тебя уже минут пять высматриваю. — Кону полковник очень вежливо, но сдержанно поклонился.

— Я здесь уединилась с твоим земляком, Мариан. Познакомься: Феликс Яковлевич Кон, польский революционер, жил у нас в Минусинске после каторги.

— Полковник Пшебышевский. — Мариан щелкнул каблуками и еще раз поклонился. — Однако, позвольте… Господин Кон… Вы судились по делу партии «Пролетариат»?

— Да.

— Тогда мне ваше имя знакомо. Я ваш товарищ по несчастью. Мне довелось начинать службу под началом капитана Люри. И хотя я в партии не состоял, но выполнял кое-какие поручения капитана — за это и поплатился. Пожизненная ссылка в Западную Сибирь.

— Однако уже полковник…

— Помогла русско-японская война. Подал прошение на высочайшее имя с просьбой отправиться на фронт — и был восстановлен во всех правах.

— Понятно, — неопределенно проговорил Феликс Яковлевич, вспомнив тот весенний день в Минусинске, когда исправник Стоянов предложил им, минусинским ссыльным, добровольно отправиться на японский фронт и когда все они с презрением отвергли «монаршью милость». — Ну а где же вы теперь?

— Сейчас я на Юго-Западном фронте. Председатель солдатского комитета Восьмой армии. Командую дивизией.

— О-о! Без пяти минут генерал.

Лицо полковника приняло озабоченное выражение. Он взял под руку Светлану и Феликса Яковлевича и медленно повел их сквозь расступающуюся толпу солдат: чувствовалось, его здесь хорошо знали и уважали.

— Дело не в этом, господин Кон, — очень серьезно проговорил Пшебышевский. — Моей дивизией прежде командовал генерал Деникин и, насколько я успел понять, доверием солдат не пользовался, а это очень снизило ее боеспособность.

Феликс Яковлевич иронически поднял мохнатые, с густой сединой брови:

— Скажите, пожалуйста, разве генералу обязательно надо пользоваться доверием солдат, чтобы ими командовать?

— Я лично считаю это первым и самым главным условием боеспособности, — твердо сказал полковник. — Наглядный пример тому — Брусилов. Я три года воевал под началом Алексея Алексеевича и знаю, как глубоко верила ему солдатская масса. Потому-то он не только одерживал блестящие победы, но не менее, а может быть, еще более блестяще сохранял боеспособность войск во время отступления пятнадцатого года.

Феликс Яковлевич перехватил взгляд Светланы и понял, что она не просто любит своего немолодого мужа — она его обожает.

Мариана пригласили в президиум съезда. Светлана сидела рядом с Феликсом Яковлевичем и машинально слушала доклады всевозможных комиссий. И вдруг встрепенулась, услышав фамилию мужа. Худощавый, подтянутый и не очень внушительный в своем гражданском костюме полковник Пшебышевский спокойно прошел к трибуне и проговорил, четко выделяя каждое слово:

— Почетным председателем нашего войскового съезда я предлагаю избрать… Юзефа Пилсудского. — И, не дожидаясь аплодисментов, отправился на свое место в президиуме. Предложение полковника было неожиданным для многих делегатов, но, видя, что президиум горячо зааплодировал, стали аплодировать и делегаты. Светлана, естественно, аплодировала очень горячо и с недоумением поглядывала на Феликса Яковлевича, недовольно сдвинувшего брови и слишком уж усердно протиравшего очки.

Ораторов было много. Один прославляли манифест Временного правительства от 31 марта, в котором необходимость широких наступательных операций на фронте обосновывалась тем, что это нужно якобы для освобождения оккупированных польских земель. Другие — делегаты от солдат-поляков — требовали от правительства заключения такого мира, который бы гарантировал создание независимого социалистического польского государства.

Но эти голоса захлестывала высокая волна военно-патриотического психоза: наиболее верное решение польского вопроса виделось на полях сражений. Под восторженные крики представитель Верховного польского войскового комитета объявил о том, что комитет приступил к формированию особого Польского корпуса, что командовать этим корпусом поручено известному военному деятелю генералу Довбор-Мусницкому и что российский Генеральный штаб оказывает комитету самую решительную поддержку…

— Феликс Яковлевич, — спросила во время короткого перерыва Светлана, — я вижу, вы взволнованы, а что вам не нравится здесь, я никак не могу понять…

— Видите ли, Светлана, — ответил Кон, глядя прямо в темные глаза этой, по-видимому, очень искренней и доброй женщины, — мне очень многое не нравится…

— Что же именно?

— Нынешняя ситуация, например. Царизм свергнут, а империализм продолжает жить. Разве вам это не видится в атмосфере нынешнего съезда? Временное правительство пришло к власти на плечах революции. А теперь это же правительство пытается впрячь пролетариат и революционные войска в кровавую колесницу империалистической войны, гнусно спекулирует на желании солдат-поляков видеть свою родину свободной и независимой.

— Но разве для этого есть иная возможность, кроме победы над германскими и австрийскими армиями? — спросила Светлана не очень уверенно, и Феликс Яковлевич понял, что это не ее собственные мысли, а мысли полковника Пшебышевского.

— Есть. Победа над империалистической буржуазией и реакционной военщиной.

После перерыва слово предоставили Кону. Его, представителя левых польских социалистов, слушали очень внимательно, в напряженной тишине, и Феликсу Яковлевичу ни разу не пришлось усилить голос. Напряженное внимание делегатов он почувствовал сразу же, как только перешел к оценке текущего политического момента в стране. Он говорил о том, что пролетариат должен стремиться довести революцию до конца; что пролетариат не должен обмануться обещаниями Керенских и Церетели; что обещания Временного правительства разрешить польский вопрос в результате военных побед — есть пустая демагогия, рассчитанная на обман солдат-поляков; что создаваемая польская армия нужна буржуазии не для освобождения польского народа, а, наоборот, для удушения революционных завоеваний…

Свою речь Феликс Яковлевич закончил под такую овацию, какой не удостоился ни один оратор:

— Тот, кто говорит, что польская армия единое целое, что она объединяет по-братски попа и холопа, тот говорит контрреволюционные речи. Речи, рассчитанные на то, чтобы обмануть польских солдат, бывших крестьян, чтобы натравить этих трудящихся на рабочий класс России. Нет, товарищи солдаты-поляки, выход из войны надо искать там, где его ищут российские солдаты, а именно на путях революции!

— Поздравляю, — сказал полковник Пшебышевский Кону в перерыве. — Ваша речь — образец политической полемики, но не более. Ваша позиция нереальна, потому что она лишена конкретных установок. Вот мне Временное правительство говорит: прогоните немцев с польских земель, и мы вам отдадим вашу Польшу. Это — конкретно. Я знаю, что мне делать. Я иду воевать. А с чем связываете свободу Польши вы? С какой-то мифической революцией.

— Пролетарская социалистическая революция — это вопрос ближайшего будущего. Победивший пролетариат России немедленно даст свободу и независимость пролетарской Польше.

Полковник сдержанно улыбнулся:

— Легко отдавать то, чего не имеешь. Ваш декрет будет стоить не больше, чем обыкновенный лист бумаги.

— Победа пролетарской революции в России вызовет цепную реакцию революций в Европе. И в первую очередь революционные события захлестнут страны, наиболее пострадавшие от войны — Германию и Австро-Венгрию.

— Вот видите господин Кон, в чем мы расходимся… Вы верите в силу революционных декретов, а я — в силу российского оружия.

— Неправда, полковник. Я тоже верю в силу российского оружия. Но главное оружие революционного народа России — не пушки и не штыки, а его вера в революцию.

«Я, генерал Корнилов, верховный главнокомандующий, заявляю, что беру власть в свои руки, чтобы спасти Россию от гибели. Временное правительство идет за большевистским Советом рабочих и солдатских депутатов.

Временное правительство — шайка германских наймитов. Я, генерал Корнилов, сын казака-крестьянина, люблю свою родину и доведу русский народ до Учредительного собрания. Не я послал Львова к Керенскому, а, наоборот, Керенский первый послал Львова ко мне и провокационно вынудил меня на наступление. Приказываю не исполнять распоряжения Временного правительства».

28 августа Феликс Яковлевич добрался до станции Дно, где выгружался из вагонов первый батальон польского легиона. Разыскивая солдатский комитет полка, который, как он узнал, прибыл с головным эшелоном, Кон наткнулся на патруль и был арестован. Молоденький офицер, начальник патруля, страшно волновался при аресте агитатора, но, чтобы скрыть волнение, проговорил небрежно своему помощнику, пожилому унтер-офицеру.

— Отведите вон на тот пустырь и расстреляйте.

Огорошенный таким неожиданным распоряжением, унтер-офицер спросил растерянно:

— Письменно приказ не подтвердите, господин прапорщик?

Прапорщик сильно покраснел от того, что эта канитель, по его мнению, слишком затянулась, и повернул к уитер-офицеру возмущенное лицо:

— Унтер-офицер Прохазка! Ты что, первый год в войсках?! Не знаешь, что приказы офицера не подложат обсуждению нижними чинами?!

— Я понимаю, — забормотал Прохазка, — но тут особый случай… расстрел без суда и следствия…

Прапорщик развел руками и, обращаясь за сочувствием к Кону, проговорил:

— Вот полюбуйтесь, господин агитатор… Командир легиона у нас идейный, разбаловал солдат, а офицеры теперь извольте наводить порядок. — Не дождавшись сочувствия от агитатора, прапорщик снова обратился к унтер-офицеру: — И никакой это не особый случай, Прохазка. Всех большевистских агитаторов мы расстреливаем на месте без суда я следствия…

— Я польский социалист, — сказал Феликс Яковлевич, раздосадованный тем, что ситуация так глупо осложнилась. — Вот мой мандат, выданный Петроградской секцией партии ППС-левицы…

Рыжебородый Прохазка укоризненно покачал головой:

— Вот видите, господин прапорщик… Арестованный, оказывается, самый обыкновенный поляк, а вы его чуть ое расстреляли как большевика.

Прапорщик усмехнулся, опять же обращаясь за сочувствием к Кону:

— Ну до чего же темный народ эти наши славные поляки! Не понимают, как им не втолковывай…

— Хватит! — гневно оборвал прапорщика Кон. — Хватит! Ведите меня в солдатский комитет, у меня нет времени на пустопорожние разговоры.

— Ну что ж, — как-то злорадно усмехнулся прапорщик, — если вы не желаете быть расстрелянным по моему приказу, то я не возражаю, чтобы вас расстрелял поручик Львовский.

Поручик Львовский, упомянутый начальником патруля, оказался председателем солдатского комитета, на содействие которого надеялся Феликс Яковлевич, направляясь в польский легион. Был поручик молод, необыкновенно высок, остролиц и русоволос. Узнав, что к нему привели агитатора из Петрограда, разразился самой отборной бранью. Чувствовалось, что он человек невоенный, попал в легион случайно из каких-то провинциальных чиновников. Он безмерно гордился своим офицерством и особенно тем, что оказался во главе солдатского комитета полка. И при всем том совершенно не знал, как вести себя сообразно высокому положению.

Феликс Яковлевич спокойно переждал крики поручика. Видно было, что поручик начитался буржуазных газет и теперь во всех неудачах июльского наступления и в сдаче немецким войскам Риги винил «безответственных» политиков из Петроградского Совета.

— У правительства нет выбора, — наконец выкричавшись, проговорил Львовский. — Оно либо должно согласиться на покровительство генерала Корнилова, либо будет сметено волной всенародного возмущения. Падение Риги переполнило чашу нашего терпения. Большевистский Совет своей разлагающей бездеятельностью ведет страну на край государственной катастрофы. Немцы не только навсегда оккупируют Польшу, но и не сегодня завтра захватят Петроград и Украину. Вы почему мне не возражаете?

Феликс Яковлевич усмехнулся:

— Ваши представления о текущем моменте столь наивны, что их совершенно невозможно воспринимать всерьез. Между прочим, на таких простачков и рассчитывает Корнилов. И если мы намерены предотвратить столкновение, то не потому, что боимся потерпеть поражение, а потому, что не хотим гибели обманутых вами солдатских масс. Железнодорожные пути за Лугой взорваны. Корнилову понадобятся месяцы, чтобы хотя несколько дивизии походным порядком добрались до Петрограда. Тем временем против мятежного генерала поднимется вся страна, и он будет раздавлен без промедления.

От Кона не укрылось, что слова его подействовали на Львовского угнетающе, хотя поручик и продолжал взбадривать себя доводами, в которых и сам уже начинал сомневаться.

В это время двери штабного вагона, в котором располагался солдатский комитет, гулко распахнулись, и поручик Львовский вскочил. Кон обернулся, и тут же его глаза встретились с прямым суровым взглядом полковника Пшебышевского. С минуту Мариан молчал, не находя слов, чтобы выразить свое отношение к столь неожиданной встрече. Наконец сделал еще шаг вперед и, окруженный группой молодых офицеров-поляков, одетых в новенькую форму российской армии, проговорил медленно:

— Господин Кон… Чем обязан вашему появлению в расположении моих войск?

Феликс Яковлевич медленно поднялся, снял очкии, протирая их носовым платком, спросил:

— Ваш вопрос, господин Пшебышевский, следует воспринимать как проявление обычной польской вежливости? — Полковник промолчал, но не было времени на молчание у Кона. — Вы же прекрасно понимаете, что я один из тех агитаторов, которых вы расстреливаете без суда и следствия…

— У нас нет необходимости прибегать к крайний мерам, — сказал полковник. — Я уверен в своих солдатах и не боюсь никакой агитации.

— Вы уверены?

— Абсолютно.

— В таком случае вы не должны помешать мае разъяснить вашим солдатам, что ожидает их на подступах к Петрограду, — быстро проговорил Кон.

— Вам никто не мешает.

— Тогда прикажите освободить меня из-под ареста.

— Вы свободны.

Кон окинул напряженным взглядом настороженно-внимательные лица легионеров, расположившихся вдоль насыпи, выглядывавших из полутемных проемов теплушек.

— Товарищи солдаты! Для разговора с вами, солдатами-поляками, мне, польскому социалисту, дали всего несколько минут. Но и за это я благодарен командованию легиона, потому что я их получил вместо того, чтобы быть расстрелянным. А знаете, почему генерал Корнилов так жесток с нами, социалистами? Потому что он знает: самое непобедимое оружие — это слово правды, которое несут вам агитаторы. А правда заключается в том, что вас ведут не для борьбы с буржуазным Временным правительством, а ведут вас на революционный Петроград. Нынешний конфликт между коалиционным правительством Керенского и мятежным генералом Корниловым — это не конфликт между революцией и контрреволюцией… Это просто два различных метода контрреволюционной политики, направленной на удушение революционных завоеваний. Но партия Корнилова — это наиболее злейший враг революции. Авантюрное наступление на фронте, вызванное контрреволюционными соображениями, облегчило работу германскому оружию. Корнилов, сдавший Ригу, не остановился перед тем, чтобы открыть поход против Петрограда. Но напрасно он рассчитывает на легкую победу. Вооруженный пролетариат Петрограда, революционные войска его гарнизона поклялись защищать колыбель революции до последней капли крови. Солдаты-поляки! Вам обещали свободную и независимую Польшу, если вы ляжете костьми у стен Петрограда. Не обольщайтесь! Своей смертью вы не купите свободу Польши. Подняв оружие против революции, вы обретете только вечное проклятие потомков…

Переизбранный солдатский комитет полка постановил: движение на Петроград приостановить, о данном постановлении поставить в известность командование легиона.

Вскоре стало известно: генерал Корнилов от должности верховного главнокомандующего отстранен и арестован.