1

В тот день она решила покраситься разноцветными полосками — так, что одни пряди стали желтые, другие красные, а остальные вроде седые. Вообще, она еще ничего для своих лет — волосы темные, а лицо светлое, но эта новая расцветка ей ужас как не идет. Она ведь совсем не понимает, что ей идет, что нет, а меня слушать не хочет. Ей кажется, что я еще ребенок, а я в сто раз ее взрослей, хоть это она меня родила, а не я ее.

«Вздумали яйца кур учить», — фыркнула она в ответ на мое замечание по поводу ее нового брачного оперения. Мы учили на уроке природы, что оно бывает у птиц в период спаривания. Выслушав мою лекцию о птицах в период спаривания, она пришла в восторг:

«Вот видишь, даже птицы это понимают! Пусть даже это мне не идет, зато заставляет мужчин взглянуть на меня лишний раз!»

От этих слов меня просто стошнило: с тех пор, как папец нас бросил, она прямо бредит мужчинами — не каким-то конкретным мужчиной, а всеми мужчинами вообще. И чтобы меня не вырвало, я с размаху пнула ее ниже пояса:

«И что они увидят интересного, если взглянут на тебя еще раз, Инес?»

Она задохнулась от возмущения, пошла малиновыми пятнами до самого выреза блузки и прошипела:

«Ты — сучка! Маленькая зловредная сучка, а не ребенок! И как только я тебя терплю?».

Можно было подумать, что нет у нее врага хуже, чем я! Ее особенно разозлило, что я назвала ее Инес — будто не она сама придумала себе эту кличку, когда воображала, что выглядит слишком молодо для матери такой взрослой дочери.

Я хотела ей объяснить, что виновата не я, а она, раз все во мне или от наследственности, или от воспитания, то есть в любом случае от нее. Но она не стала меня слушать, схватила свою сумку под названием ридикюль и выскочила вон из квартиры. Ее каблучки на бешеной скорости процокали вниз по ступенькам, потом хлопнула входная дверь, и стало тихо.

Я хотела было пожать плечами, но передумала, — все равно, никто бы этого не увидел. Потом я представила себе, как она бежит по улице, цепляясь своими каблуками-шпильками за все выбоины нашей корявой мостовой, и совсем разозлилась. Не знаю, на себя или на нее. На нее — за то, что она у меня такая неудачная и несчастная. Или на себя, за то, что я у нее такая правдивая и говорю все прямо в глаза.

Чтобы немного успокоиться, я заглянула в холодильник, но там не было ничего вкусного, ни мороженого, ни даже сладкого йогурта, а только пакет синеватых куриных ног, пакет молока, два помидора и три яйца. Я включила телик, но смотреть было нечего — у нас нет кабелей, как у других, потому что кабели слишком дорогие и денег на них не хватает. У нас есть всего два канала — на первом говорили про скучное, а на втором играли в футбол. Я немного посмотрела, как футболисты гоняют по полю мяч, и отключилась — на голодный желудок мне было не до мяча.

В шею надо гнать такую мать, которая оставляет ребенка без ужина из-за дурацких обид. Но гнать ее было некуда, она сама себя выгнала. И я решила приготовить себе жаркое, как она это делает, когда в настроении. Я включила газ, положила куриные ноги в кастрюлю и стала чистить проросшую картошку, которую нашла в ящике для овощей. Слезы застилали мне глаза, и приходилось их все время вытирать, чтобы выковыривать из картошки черные глазки. Из-за этого я не заметила, как куриные ноги подгорели, и очнулась только тогда, когда они стали дымиться и сильно вонять. Я быстро залила их водой, но это не помогло, они все равно страшно воняли горелой тряпкой, так что пришлось их выбросить в помойное ведро.

Я открыла окно, чтобы выветрился дым, и стала притворяться, будто ничего не случилось, — я почистила кастрюлю и поставила обратно на огонь с картошкой, картошка с помидором тоже вкусно. Потом вытащила куриные ноги из ведра, завернула в газету и отнесла вниз, в мусорный бачок. Холодильник теперь выглядел совершенно пустынным.

Мне стало смешно, когда я представила себе, как она вернется и начнет искать куриные ноги, а я буду уверять, что их никогда там не было. Тут я вспомнила про пластиковый пакет, в который они были упакованы — я вытащила его из ведра и тоже отнесла вниз, в мусорный бачок, чтобы не осталось улик.

Внизу я немного постояла у подъезда, обдумывая, не уйти ли и мне куда-нибудь — пускай она меня ищет и волнуется, когда вернется! Но идти было абсолютно некуда — Анат и Ирис уехали с родителями за границу, а лучшую мою подружку Лильку увезли на каникулы в Хайфу к бабушке. С остальными я поссорилась в последний день учебного года за то, что они дразнили меня мальчишницей, — будто я виновата, что все мальчики из нашего класса хотят дружить со мной, а не с ними.

Пока я стояла у подъезда, мимо прошел старик Арье с четвертого этажа и спросил, почему я больше не прихожу к нему смотреть фильмы по телику. Пока я думала, как вежливо объяснить, что она не разрешает мне к нему ходить, он ушел, не дождавшись ответа. И я осталась стоять одна на пустой улице, по которой никто никогда не гуляет.

А какой дурак станет здесь гулять? Ни тебе деревьев, ни цветов, как в других районах, тротуары сплошь в дырах, а за углом гудит, рычит и воняет бензином центральная автобусная станция, которую на всех языках называют «Тахана мерказит». Я тоже так ее называю, когда притворяюсь Орой — на иврите меня зовут Ора, это все равно, что по-русски Света. Зато когда я становлюсь Светкой, я, хоть убей, не скажу «Тахана мерказит», им всем назло.

Если бы у меня были деньги, я могла бы прогуляться к автобусной станции и купить чего-нибудь поесть — там продается полно всякой всячины: пирожки, бублики, питы с хумусом. Но она в наказание за что-то, не помню даже, за что, уже неделю не дает мне карманных денег, так что остается только облизываться, представляя, что бы я могла купить на те деньги, которые она у меня зажилила.

Пока я стояла у подъезда, глотая голодные слюни, картошка окончательно сгорела. Я догадалась об этом по запаху дыма, который проник на лестницу из-под нашей двери, и помчалась наверх. Опять пришлось чистить кастрюлю и тащить в мусор обгорелые картофелины. Когда я запихивала газету с черными картофельными шкурками в мусорный бак, мимо опять прошел старик Арье с четвертого этажа — на этот раз он возвращался домой с сумками, полными разной еды.

Он опять позвал меня смотреть у него телик и пошаркал наверх, с трудом волоча свои сумки. Мне очень захотелось пойти к нему, но я побоялась, — а вдруг она как раз тут вернется?

За это я так на нее разозлилась, что от злости придумала, как можно шикарно ей отомстить. Я нашла в ванной остатки ее краски для волос, три разноцветных флакона — она из экономии всегда использует только половину каждого флакона, а вторую половину оставляет на следующий раз. Я быстро прочла инструкцию на иврите — мне для этого не надо много времени, не то, что ей, — сделала все, как там написано, и покрасила волосы точно такими разноцветными полосками, как она.

Я наложила разные цвета не совсем так, как требовалось в инструкции, это было слишком сложно, и я поленилась, а потом надо было ждать сорок минут, пока краска проступит. Все эти сорок минут я молилась, чтобы Инес не вернулась и не заставила меня все смыть. Моя молитва была услышана, и мне ничто не помешало сполоснуть голову и полюбоваться своими новыми волосами. Получилось не так хорошо, как у Инес, но все равно шикарно. Мне такая раскраска шла гораздо больше, чем ей, — одни пряди получились желтые, другие красные, а остальные вроде седые, хоть некоторые перемешались из-за моей лени. Но чтобы ее позлить, было достаточно.

Я так себе в новом виде понравилась, что мне захотелось, чтобы кто-нибудь мной полюбовался, только неясно было, кто. Не бежать же было на автобусную станцию, где никто все равно не обратил бы на меня внимания? И я решила сходить к соседу с четвертого этажа, тем более, что он понес домой сумки, полные еды.

Пока я медленно шла вверх по лестнице, сердце у меня страшно колотилось — ведь она строго-настрого запретила мне к нему ходить, а я еще не привыкла плевать на ее запреты. Мне все еще хотелось иногда держаться за ее юбку, хоть пользы мне от этого уже не было никакой, один вред. Но сегодня она поступила со мной по-свински, а кроме того, меня немножко пугало, что с ней станет, когда она увидит мои новые волосы.

Когда сосед открыл дверь, он просто остолбенел: «Ора, деточка, что ты с собой сделала? Ты стала настоящая красотка!»

И протянул ко мне свою мерзкую сморщенную лапу, усыпанную мерзкими коричневыми пятнами. Но тронуть меня ему не удалось — я поднырнула под его руку и проскочила в кухню. Там на красном пластиковом столе были разложены всякие вкусности, которые он только что приволок из магазина.

Арье приковылял в кухню вслед за мной, и я заметила, что он немножко прихрамывает:

«Хочешь сэндвич, деточка?» — спросил он таким сладким голосом, каким скандалистка Варда с третьего этажа разговаривает со своей сиамской кошкой. И я ответила как ее сиамская кошка — одновременно нежно мяукая и сердито выпуская когти:

«Не хочу, но могу съесть, если ты очень хочешь меня угостить».

С этими словами я уселась на край стола и закинула ногу за ногу, представляясь взрослой, — мне не хватало только сигареты. И напрасно — старик Арье уставился на мои голые коленки и совсем забыл про сэндвич. От восторга у него отнялся язык — он стоял, как столб, и пялился на мои ноги в коротких шортах, по-моему, и вправду очень симпатичные.

Наконец, мне это надоело, я соскочила со стола и сделала вид, что собираюсь уходить.

«Куда ты, Ора? — завопил он. — Разве ты не хотела смотреть телевизор?».

И побежал включать свой ящик и про сэндвич даже не вспомнил. А есть хотелось ужасно! Тогда я решила ему напомнить и спросила, как бы между прочим:

«А каким сэндвичем ты хотел меня угостить?».

«Да, да, сэндвич! — спохватился Арье. — Ты с чем хочешь, с сыром или с индейкой?».

Я чуть не крикнула: «И с сыром и с индейкой!», но вовремя сдержалась, ответила как можно безразличней «Все равно», и стала делать вид, что отпираю дверной замок.

Арье страшно испугался, что я и вправду уйду, он бросил телик недовключенным и припустил на кухню. Чтобы дождаться, пока он приготовит сэндвич, я медленно-медленно отперла замок и начала тихонько приоткрывать дверь.

«Ора! Не уходи, вот твой сэндвич!» — крикнул он так отчаянно, что я чуть-чуть прикрыла дверь и вернулась к столу. Сэндвич получился шикарный, он сам догадался соорудить его и с индейкой, и с сыром, да еще с огурцом впридачу. Я протянула руку, но Арье мне сэндвич не дал — он поднял его над головой и объявил:

«Только в обмен на поцелуй!»

Сперва я хотела гордо повернуться и сказать: «Сам ешь свой сэндвич!», но в голове у меня помутилось от голода, и я решила, что от одного поцелуя меня не убудет. Но чтобы он не вздумал требовать больше одного, я поставила условие — сперва он отдает мне сэндвич, а потом я его целую. Он начал было торговаться, но я двинулась к двери так решительно, что он сдался. Я откусила огромный кусок, из-под сыра полез майонез, и я вся перемазалась. Не успела я потянуться за салфеткой, как он схватил меня в охапку и стал елозить по моему лицу своим противным слюнявым языком.

Я уперлась обеими руками ему в грудь, чтобы вырваться, но он был сильней меня и прижимался ко мне уже не только губами. Меня чуть не вырвало, так противно от него пахло, а кожа у него на щеках была шершавая, как складки на шее черепахи, которую один мальчишка принес недавно на урок природы.

Не знаю, вырвалась бы я от него или нет, но вдруг за спиной у меня голос Инес заревел Иерихонской трубой:

«Сейчас же отпусти ее, негодяй!»

Стены, правда, не упали, но руки Арье тут же расслабились, и я от неожиданности шлепнулась на пол, больно ударившись плечом и локтем. Снизу мне были хорошо видны ноги Инес в туфлях на шпильках — они двинулись прямо на меня. Я подумала, сейчас она меня пронзит каблуком, и зажмурилась, но она перешагнула через мой труп и пнула Арье в коленку острым носком так сильно, что он взвыл и закрутился волчком от боли.

Лицо ее полыхало, и мне в голову полезли стихи, которые она заставляла меня учить наизусть, чтобы я не забыла русский язык: «Та-та-та-та его глаза, та-та-та лик его ужасен, движенья быстры, он прекрасен, он весь как Божия гроза».

Прекрасной она не стала, но Божия гроза из нее получилась что надо! Бедный Арье прямо-таки наложил полные штаны, хоть притворился оскорбленной стороной:

«Как ты смеешь? В моем доме? — заверещал он. Вообще-то голос у него вполне нормальный, но тут он завизжал как проститутка Сонька с Таханы Мерказит. — Я сейчас полицию вызову!»

«Давай, спеши, вызывай! — не слабей его заверещала Инес. — Тут мы тебя и засадим за совращение малолетней!». — Это она про меня.

При этих словах Арье осел — ну, просто обмяк и стал меньше ростом. А Инес больно схватила меня за плечо и поволокла к двери. Сопротивляться ей не было никакого смысла — она ведь арфистка, и руки у нее посильней, чем у самого могучего молотобойца.

Она тащила меня вниз по лестнице, нисколько не заботясь о моей безопасности, а я упиралась, как могла, — чтобы оттянуть тот страшный миг, когда она увидит мои волосы. Но ничто не может длиться вечно: полминуты шарканья, и мы кубарем вкатились в распахнутую дверь нашей квартиры.

Инес перевела дыхание и открыла рот, чтобы прочесть мне нотацию по поводу Арье. Но рот ее так и остался открытым, глаза полезли на лоб, а воздух, который она вдохнула, застрял в легких. Она увидела мою новую боевую раскраску!

Когда она выдохнула воздух и заорала: «Что это?», я так ей и ответила: «Это моя новая боевая раскраска!»

Она моей шутки не поняла, у нее с чувством юмора всегда была проблема. Она опять схватила меня и потащила к зеркалу:

«Посмотри на себя! На кого ты похожа? Не мудрено, что этот педофил Арье на тебе повис!»

В зеркале было очень ясно видно, на кого я похожа, — на нее, как две бумажки по сто шекелей, одна новенькая и хрустящая, другая старая и помятая. Она тоже это заметила и еще больше рассвирепела:

«Если ты в таком виде выйдешь на улицу, тебя загребут как малолетнюю проститутку! Но я тебя спасу!» — как-то слишком тихо, почти шепотом, объявила она и ринулась в ванную. Значит, сейчас случится что-то страшное — когда Инес перестает орать и начинает шептать, ясно, что мне конец. И я решила поскорей удрать, пока она возится в ванной.

Но я не успела даже добраться до дверей, как она уже выскочила из ванной с бельевой веревкой в руке и прыгнула прямо на меня. Это в ее-то возрасте да еще на каблуках! Она сбила меня с ног и скрутила в бараний рог — она часто грозилась скрутить меня в бараний рог, но только тут я поняла, что это значит. Я не могла ни шевельнуться, ни вздохнуть — ведь ручищи у нее мощные от постоянной игры на арфе.

Она грохнула меня задом на стул, так что у меня в глазах потемнело, крепко привязала меня веревкой к спинке, а руки скрутила за спиной. И опять умчалась в ванную. Она торчала там так долго, что я от страха совсем обалдела. Наконец, она вернулась с ножницами в одной руке и с машинкой для стрижки в другой — она подбривает этой машинкой затылок, чтобы пореже ходить в парикмахерскую.

Она вихрем подлетела ко мне и нацелила на меня ножницы — ну все, сейчас заколет! Но оказалось еще хуже: она решила обрить меня наголо. Я заорала во все горло, хоть знала, что никто не вмешается, даже если она меня станет резать на куски — нашим соседям на нас плевать с высокого дерева. Она зажала мне рот своей железной лапой и прошипела:

«Заткнись, маленькая шлюха, а то так захлопну тебе рот, что язык откусишь!»

Глаза у нее были совсем не видящие, такое бывает с ней не часто, но когда на нее находит — спасайся, кто может! Так что я заткнулась. Она наспех меня обстригла и начала брить голову машинкой, нисколько не заботясь о том, что мне больно.

И вдруг меня как молнией ударило! Как это я раньше не догадалась, почему мне так противно иметь с ней дело? А все очень просто — мне противно, потому что я ее ненавижу, ненавижу, ненавижу! Ну почему, почему я навечно к ней привязана? Почему я вечно должна терпеть все ее глупости и придирки?

Ненависть начала так меня душить, что я заплакала, молча, даже не всхлипывая. Вид моих слез только подзадорил ее. Она еще быстрее стала елозить машинкой по моей бедной черепушке, хотя, по-моему, брить там было уже нечего, разве что она собиралась снять с меня скальп.

Она бы, наверно, его, в конце концов, сняла, но входная дверь неожиданно распахнулась. Ну конечно, мы, когда скатились по лестнице от Арье, забыли ее запереть, нам было не до того. Из-за двери выглянула стильная голова маманиной вечной подружки, стрекозы Габи. Я называю ее вечной, потому что Инес вечно с ней в ссоре. У меня в школе тоже есть две вечные подружки, Лилька и Анат, с которыми я почти всегда в ссоре. Зато если мы не в ссоре, друзей лучше нас не найти во всем мире.

Сейчас у Инес с Габи как раз период вечной дружбы, и потому Габи таскается к нам каждый раз, как поссорится со своим муженьком, Аликом Дунским, то есть очень часто. Она приезжает без звонка и тут же начинает жаловаться на этого невыносимого Дунского, которого я никогда не видела, хотя знаю всю его подноготную. Но сегодня Габи не удалось открыть нам еще пару секретов своего муженька. Она впорхнула в дверь — за то Инес и называет ее стрекозой, что она не ходит, а порхает, — и застыла с открытым ртом, разглядывая нашу очаровательную семейную группу, — меня, прикрученную к стулу, и Инес с орудием пытки в руке.

«У вас тут что, репетиция казней египетских?» — наконец, выдавила она из себя.

При звуке ее голоса Инес, стоявшая спиной к двери, от неожиданности уронила машинку на пол, и та со звоном поскакала под диван. Инес секунду-другую пялилась на улетающую от нее машинку, а потом, будто пробуждаясь после глубокого сна, стала с ужасом переводить мутный взгляд с Габи на меня и с меня на Габи. Я поняла, что пришло мое время, и отчаянно зарыдала в полный голос.

«Отвяжи ее немедленно!» — перекрывая мой истошный рев, заорала Габи. Инес покорно попыталась развязать веревки, но у нее ничего не получалось — руки ее не слушались и пальцы дрожали. Можно было подумать, что это не она полчаса назад так быстро и ловко прикрутила меня к стулу.

«Скорей, скорей! Я сейчас уписаюсь!» — все громче рыдала я, заходясь в истерике. Выходило это у меня шикарно, я сама удивлялась, какой у меня актерский талант. Результат получился что надо — колени Инес подломились, и она, как ватная кукла, свалилась на пол, густо усыпанный моими разноцветными волосами.

«Отвяжи ее сама», — пробормотала она сквозь зубы и зачем-то начала сгребать обрезки волос в большую яркую кучу.

Габи попыталась меня отвязать, но не тут-то было — узлы, затянутые могучими пальцами арфистки не хотели поддаваться тонким лапкам стрекозы. Ей пришлось пустить в ход наш довольно тупой кухонный нож, и, получив несколько мелких царапин, я, наконец, отделилась от своего проклятого стула.

Первым делом я помчалась к зеркалу. Сначала мне показалось, что я похожа на ребенка с фотографии заключенных в лагере уничтожения перед самой отправкой в печь. Но, присмотревшись, я обнаружила, что мой новый облик не так уж плох — глаза огромные, ушки маленькие, носик острый, голая черепушка размалевана оттенками погибшей боевой раскраски.

Пока я любовалась своим отражением в волшебном стекле, Инес, не вставая с пола, завела свою любимую пластинку — за какие-такие грехи ей досталось это маленькое чудовище, то есть я?

Габи, видно, надоело слушать ее бесконечные причитания, и она довольно безжалостно перебила:

«Значит, ты срочно вырвала меня с генеральной репетиции, чтобы в тысячный раз сообщить мне эту новость?».

Инес замолкла на полуслове, словно с разбегу налетела на стенку:

«Я тебя вызвала? Не может быть! Зачем?».

«Я тоже хотела бы знать, зачем! Но у тебя, я вижу, совсем крыша поехала! — возмутилась Габи. — Или ты думаешь, что я, сломя голову, примчалась посмотреть, как ты уродуешь Светку?»

И они обе, как по команде, уставились на меня: «Впрочем, получилось совсем неплохо! — заключила Габи. — Пожалуй, даже лучше, чем с этими ее дурацкими кудряшками».

В ответ Инес снова разметала мои бывшие кудри по полу и сказала тоненьким голосом:

«Может, у меня Альтсгаймер? Я ведь и вправду тебя зачем-то вызвала, но хоть убей, не помню, зачем!»

«Ладно, пошли на кухню, а то мне скоро уходить, — решила Габи, протягивая Инес руку помощи. — У вас, надеюсь, есть какая-нибудь жратва, а не то я умру с голоду, пока ты сообразишь, чего тебе от меня надо».

«В холодильнике есть куриные ноги, можно сделать жаркое», — вяло начала Инес. При упоминании покойных куриных ног я вся похолодела, и напрасно — Инес застыла на пороге, словно увидела на нашем кухонном столе живого слона.

«О Боже, какие к черту ноги! Я ведь принесла кучу вкусной еды, чтобы отпраздновать! А из-за этой негодяйки все забыла!»

Габи тут же стала распаковывать несметное количество свертков со всякой невиданной вкуснятиной.

«Ты что, наследство получила?» — поинтересовалась она, намазывая на булку с маслом толстый слой красной икры.

«Не то, чтобы наследство, но обещание больших денег», — загадочно протянула Инес, входя в свой привычный образ. Я тоже начала возвращаться в свой привычный образ: слегка оттеснила Габи от стола и стала сооружать себе воздушный замок из круассана и красной икры.

«Я вижу, ты вспомнила, зачем я тебе понадобилась, — Габи прикончила бутерброд с икрой и принялась за копченую куриную ногу. — Так давай, выкладывай!»

Не прикасаясь к еде, Инес выудила из сумки бутылку вина и полезла в буфет за бокалами, причем достала три, — значит, и для меня. С чего бы это?

«Выпьем за наш успех! — провозгласила Инес, наполнив бокалы. Мне, конечно, на самом донышке, но все же что-то плеснула. — Мы с тобой приглашены на международный фестиваль в Америку!».

Габи так и поперхнулась:

«В каком смысле — приглашены?».

«В прямом — нам оплачивают билеты, визы, неделю жизни на фестивале и впридачу платят гонорар».

«Кто эти безумцы, которые так щедро платят?»

«Спонсоры фестиваля!»

«Какого фестиваля, на какую тему?».

«Фестиваля удивительных симбиозов! Красиво звучит, правда?».

«А что в нас удивительного?».

«Как что? Русский романс в сопровождении арфы, созданный в Израиле! Разве не удивительно?»

«Предположим, что так, — все еще не верила Габи. — Но как они про нас узнали?».

«Длинная история, — отмахнулась Инес, — потом расскажу. Все началось с того концерта в элитарном клубе».

«Значит, ты давно этим занималась, а мне ни слова? Почему, хотела бы я знать?».

«Чтоб не сглазить! Я ведь не верила, что из этой затеи что-то выйдет».

«И скоро надо ехать?»

«Через две недели! Главное — успеть сделать визы. Впрочем, главное — куда девать Светку? Мне же не с кем ее оставить!».

Это же надо! Будто я вещь, а не человек!

«А что делать с Дунским? Мне тоже не на кого его оставить!».

«Сравнила Божий дар с яичницей!»

Интересно, кто из нас с Дунским Божий дар, а кто Яичница?

2

Все-таки Божьим даром оказалась я, и меня взяли с собой в Америку. А невыносимого Дунского признали яичницей и оставили в Израиле, пусть завидует!

Не могу похвастать, что моя ненаглядная мамочка прихватила меня с собой в райские края из большой любви. Ничего подобного — ей просто некуда было меня девать. В детский лагерь меня не взяли, припомнив мои прошлогодние грехи. Хотя грехов у меня никаких не было, — в той истории с мальчишками я была жертвой, но директриса всю вину свалила на меня и обозвала меня секс-бомбой. Вообще-то это комплимент, есть даже такая песня «You are my sex-bomb», но в лагерь меня все равно не приняли именно за то, что я секс-бомба.

Тогда Инес попыталась сплавить меня папцу, но его новая мадам и слышать об этом не захотела — они как раз собрались ехать в Европу, а я им в Европе ни к чему. И не в Европе тоже. Так что у Инес не осталось другого выхода, как взять меня с собой.

И вот меня, обритую под машинку никому не нужную секс-бомбу, везет огромный автобус фирмы «Серая собака» в таинственное местечко со странным названием «Институт Чотоква». Я качаюсь в уютном кресле одна-одинешенька, а вечные подруги сидят рядышком в соседнем ряду и воркуют, как голубки. Ну и пусть себе воркуют, мне с ними все равно говорить не о чем.

Я попробовала смотреть в окно, но очень скоро мне надоели одинаковые мотели, одинаковые рощицы и одинаковые щиты с одной и той же надписью «Exit». По-русски из этого выходило дурацкое слово «ехит», что-то среднее между рахит и ехает. Чтобы не видеть этого безобразия, я опустила наружную шторку и принялась любоваться своим отражением в стекле. Волосики у меня уже немного отросли и головка моя превратилась в пушистый розовый шарик, ну совсем как цветок репейника, который мы изучали в школе на уроке биологии. От вида этого шарика глаза у меня начали слипаться, и я не заметила, как заснула.

Проснулась я от того, что меня перестало качать, а вокруг темно. Я подняла голову и поняла, что я лежу на полу под креслом. Я выползла из щели между креслами и огляделась — в автобусе кроме меня не осталось ни души, ни вещички. Все они, и шофер, и пассажиры, и их чемоданы, куда-то исчезли, не оставив даже следа. Я выглянула в окно и обнаружила, что автобус стоит возле каких-то шикарных зубчатых ворот, похожих на ворота в Изумрудный Город.

Вечных подруг тоже нигде не было видно, и я испугалась — а вдруг они меня бросили? Мне стало казаться, что Инес это заранее задумала, чтобы от меня избавиться, — я слышала по телику, что в Америке каждый год пропадают сотни тысяч детей, которых никто никогда не находит. Вот и меня никогда не найдут, а может, и искать не станут.

Пока я соображала, куда бы сообщить, что меня потеряли, в автобус влез шофер и принялся заводить мотор. Ну все, сейчас он меня увезет и ищи-свищи! Я с воплем вскочила и бросилась к дверям, которые как раз начали медленно закрываться. Я едва успела протиснуться в щелку между створками и выскочить наружу, как автобус зафырчал и тронулся с места. На рев мотора из какой-то двери выбежала Габи и стала трясти меня за плечи с криком:

«Куда ты пропала, паршивая девчонка? Мы уже все вверх дном тут поставили, а тебя нигде нет!»

Ну врет, врет и не стыдится! Как они могли не заметить, что бросили меня одну в пустом автобусе? Я так и заявила, что поняла их замысел и ни за что не дам им потерять меня в этих американских джунглях, где каждый год пропадают сотни тысяч детей, которых никогда не находят! Она глянула на меня как-то странно и засмеялась:

«Фантазии у тебя, как у пятилетней! А еще представляешься секс-бомбой! Ладно, раз ты боишься потеряться, стой тут, как вкопанная, и не двигайся с места, пока мать за тобой не придет!»

«А ты куда?» — захныкала я, пугаясь, что меня опять бросают одну.

«Куда, куда, куд-куда! — бросила она через плечо, убегая. — Устраивать транспорт для этой чертовой арфы!»

Ах, вот оно что — все дело в этой проклятой арфе! Конечно, она им важней меня, она весит тридцать кило и стоит тридцать тысяч баксов! А я не стою ни гроша — вот они про меня и забыли! Но все-таки потерять меня в лесу, как братца Иванушку, они, похоже, не собирались, а значит, ни к чему торчать тут столбом. Можно пошляться вокруг и пошарить по окрестностям, чтобы понять, куда они меня завезли.

Местечко выглядело странно-престранно, и впрямь как Изумрудный Город, если смотреть на него без зеленых очков. За высоким каменным забором торчали башни разной формы и высоты и было их много, не сосчитать. Я решила заглянуть внутрь и направилась к воротам, но у входа стоял билетер в костюме шута из кукольного спектакля. Он спросил что-то, по-моему, есть ли у меня билет. А когда понял, что билета у меня нет, попросту захлопнул калитку у меня перед носом. И стал пропускать тех, у кого билеты были. А их было без числа — к воротам подъезжал автобус за автобусом и вываливал из своего брюха веселые разноцветные толпы. И всех-всех впускали, всех, кроме меня!

От обиды я чуть не расплакалась, но отвлеклась — прямо на асфальте перед воротами сидел обтрепанный старый нищий в засаленном картузе и просил милостыню. Он делал это как-то необычно — каждому прохожему он смотрел прямо в глаза и произносил одну и ту же фразу. По-английски, конечно. Так что смысла этой фразы я не поняла, но на прохожих она действовала, как пощечина, — каждый вздрагивал, торопливо лез за кошельком и бросал в шапку нищего очень приличные деньги.

Ни слова из фразы нищего я не поняла, но выучила ее наизусть. Она звучала вроде припева: «Акноледж ми, айм эхьюмэн биин».

Я подумала, что это нищий гипнотизер, — его глаза, очень светлые и прозрачные на загорелом лице, просто сверлили прохожих, так что никто не прошел мимо, не кинув ему монетку, а иногда даже и бумажку. Мои стервозные подруги все не шли и не шли, так что я со скуки стала за ним наблюдать. И донаблюдалась!

Когда поток пассажиров очередного автобуса протек мимо, оставив в его шапке кучу денег, наступил перерыв. Новый автобус пока не прибыл, и мой нищий тоже заскучал, как и я. Он закрыл глаза и загнусавил на чистейшем русском языке:

Я не стала слушать, кто еще несет копейки, я подскочила к нему и закричала:

«Так вы говорите по-русски?»

Он поперхнулся от неожиданности и уставился на меня, как на привидение, — мне даже на минуту показалось, что он вовсе не такой старый, каким представляется.

«Откуда ты, прелестное дитя?» — спросил он. «Как и все, из автобуса», — ответила я чистую правду.

«С кем ты приехала?».

Мне уже надоело говорить правду и я принялась сочинять:

«Ни с кем! Одна-одинешенька! Разве вы не видите?»

Он покрутил головой, не увидел вокруг ни души, кроме билетера в шутовском костюме, и почти поверил:

«И что же ты тут делаешь одна-одинешенька?» Выхода не было, нужно было врать дальше:

«Я приглашена принять участие в конкурсе на лучшее исполнение русского романса!».

Здесь он все-таки усомнился:

«Так-таки принять участие в конкурсе? Одна-одинешенька?»

Я почувствовала, что завралась, и внесла маленькую поправку:

«Нет, не одна, а в сопровождении арфы».

Он почувствовал подвох и пошел в атаку: «Значит, ты умеешь петь?».

Я уже смекнула, что будет дальше, но деваться было некуда:

«Ясно, умею! Иначе зачем бы меня пригласили?»

«Раз так, давай споем! Меня, правда, на конкурс не приглашали, но кое-чему учили в детстве».

Хоть детство его закончилось давным-давно, он был в себе уверен. Не дожидаясь моего согласия, он запел вполне сносным баритоном: «Уймитесь, волнения страсти!»…

Надо же, выбрал самый ненавистный мне романс, который верные подруги без передышки мусолили последнюю неделю. Но недаром я провела всю жизнь под руководством Инес! Я набрала в легкие воздух и подхватила вторым голосом: «Усни, безнадежное сердце!»

Глаза нищего впились в меня — они были совсем синие! — и, не сбавляя ходу, мы согласно допели куплет до конца:

«Я плачу, я стражду, душа истомилась в разлуке! Я плачу, я стражду, не выплакать горя в слезах!». Нищий хитро прищурился, морщинки вокруг его глаз собрались в гармошку:

«Поешь ты неплохо, но, боюсь, без меня ты первого места не займешь, даже в сопровождении арфы».

Тут подкатил новый автобус, а за ним еще один, и мой нищий, потерявши всякий интерес ко мне, завел свое «эхьюмэн биин», про смысл которого я так и не успела его спросить. Пока новые толпы с билетами втекали в калитку, из ворот выкатился маленький красный трактор с четырьмя пассажирскими сиденьями, прогрохотал куда-то вправо и скрылся за деревьями.

Через пару минут он опять выехал на площадку у ворот, украшенный моими потерянными мучительницами и их огромной арфой в бархатном чехле. Хоть арфе достались целых два сиденья из четырех, на тракторе и для меня нашлось местечко — меня втиснули на откидной стульчик на подножке и пристегнули к нему ремнем, чтобы не упала.

Мне очень хотелось упасть, чтобы кто-нибудь обратил на меня внимание, но мне это не удалось, хотя я всю дорогу пыталась расстегнуть ремень. Наверно, у меня это не получилось, потому что я никак не могла сосредоточиться на пряжке, спрятанной у меня подмышкой — мне все время приходилось вертеть головой, чтобы рассмотреть зеленеющие вокруг райские кущи. Среди этих кущев, нет — кущей, выстроились сказочные дворцы разных размеров — белые, голубые и розовые. В туннеле между деревьями тускло светилась большая водная поверхность. Когда мы подъехали ближе, стало ясно, что это длинное серое озеро, дальний берег которого еле-еле выступал из тумана.

Доехав до озера, наш тракторишка затарахтел по булыжникам кривой дорожки, вьющейся у самого края воды, и остановился возле желтого дворца с белыми колоннами. Тракторист спрыгнул на землю, взвалил на плечо нашу заветную арфу и пошел к дверям. Инес и Габи побежали за ним, как всегда, позабыв отстегнуть меня от подножки. Я решила сама не отстегиваться, а ждать, чем это кончится.

Ждать мне пришлось долго. У меня уже вся попка вспотела и приклеилась к откидному стульчику, а никто и не думал идти меня выручать. Так что в конце концов я попыталась отстегнуться сама, но это оказалось не так-то просто — пряжку заклинило у меня подмышкой и она ни за что не хотела расстегиваться. Делать было нечего, и я приготовилась умереть на этой подножке от голода и жажды, тем более, что писать хотелось безумно, но на это было наплевать — даже если бы я умерла, уписавшись, это покрыло бы позором Инес, а не меня. А я про этот позор даже бы не узнала.

Но, к счастью, ни умереть, ни уписаться я не успела, потому что, наконец, появился тракторист и меня отстегнул. Он хотел что-то мне сказать, но я, как безумная, помчалась в ту дверь, в которую они вошли со своей арфой, — все-таки уписаться, а потом не умереть было бы стыдно. Как только я вбежала в уставленный пальмами просторный вестибюль, я тут же сообразила, что понятия не имею, где искать мою неверную мать. Но тут в глаза мне бросилась белая дверь с надписью «TOILETS» — даже моего английского хватило, чтобы понять, что это уборная.

Хоть это и вправду оказалась уборная, она была больше похожа на иерусалимскую церковь, в которую Инес когда-то давно приглашали играть на арфе. Мы еще тогда не ссорились, и она брала меня с собой во всякие интересные места, вроде той церкви. Когда я об этом вспомнила, мне почему-то стало грустно, что теперь все не так и я ее ненавижу. Но ведь это она во всем виновата, то и дело придирается ко мне ни за что, ни про что, а сама про меня все время забывает, как, например, сейчас.

Назло ей я не помыла после уборной руки, и нацелилась отправляться на поиски своих, но засмотрелась на балетный спектакль, который обнаружила на экране одного из телевизоров. Телевизоров было шесть, и все показывали один и тот же балетный спектакль каждому, кто стал бы мыть руки под одним из маленьких умывальничков, висевших вдоль задней стены. Телевизоры были обыкновенные, а умывальнички странные — для того чтобы умываться, они висели слишком низко, а чтобы причесаться, им не хватало зеркала.

Спектакль мне быстро надоел, и я принялась строить глазки своему отражению в большом красивом зеркале, висевшем в простенке между окон. Мое отражение выглядело очень даже миленьким, хотя и немного печальным. Я сильно скосила глаза вправо, как делает Габи, когда хочет завлечь какого-нибудь завалящего кавалера Инес, и увидела, что обе они — и Инес, и Габи — мечутся, как угорелые, по лужайке перед дворцом, заглядывая под все кусты, деревья и фонтаны.

Я, конечно, догадалась, что они ищут меня, и ужасно развеселилась — так им и надо за то, что они меня бросили умирать на подножке. Я решила было немножко потянуть и не выходить из уборной, — пусть побегают-поволнуются, но тут они перестали суетиться и дружно двинулись к выходу на каменную дорожку, по которой мы прикатили на тракторишке.

Ясно, сейчас уйдут и опять про меня забудут! Я вихрем выскочила из уборной, столкнувшись в дверях с каким-то нетерпеливым дядечкой, который, даже еще не войдя, уже расстегивал молнию на джинсах. У меня мелькнула мысль, что уборная-то была мужская, но мне было не до тонкостей, я погналась за своими подругами на бешеной скорости, громко вопя:

«Стойте! Куда вы? Подождите меня!».

Надо признать, что при виде меня они так обрадовались, будто никогда не собирались меня бросать. Инес даже прослезилась. Она обхватила меня своими стальными щупальцами и стала целовать в макушку, чего уже не делала давным-давно.

«Господи, мучительница моя, — бормотала она сквозь слезы, — ну куда ты вечно пропадаешь?».

Мне даже показалось, будто она не притворяется, а и вправду рада, что я нашлась. Подруги схватили меня за руки и потащили за собой — оказалось, что мы идем ужинать в ресторан, причем мы будем там есть три раза в день, а платить за нас будет фестиваль! Правда, он будет платить только за две порции, но нам их вполне хватит на троих — так они мне объяснили.

Я сразу представила, как они будут следить за каждым куском, который я понесу в рот, и решила есть побольше, раз так. Тем более, что им обеим надо сохранять фигуры, а мне пока не обязательно, у меня фигуры еще нет. Но мои страхи оказались напрасны — жратвы на столах было столько, что не только фигурам моих мамаш, но и моей угрожала прямая опасность.

Наевшись до отвала, мы вернулись в наши покои — потому что просто квартирой эту роскошь назвать было невозможно. Конечно, подруги это уже пережили и обсудили, пока я болталась на откидном стульчике, но я увидела эти покои в первый раз, и глазам своим не поверила. Даже уборная, похожая на церковь, бледнела на фоне всех этих ковров, зеркал, картин, диванов и кресел, обтянутых белой кожей.

«И тут мы будем жить целую неделю?».

«Мы будем жить тут целую неделю!» — пропела Габи на мотив «Я и моя Маша» и, схватив нас обеих за руки, закружила по огромной гостиной, в центре которой сверкал роскошный белый рояль. Даже вечно серьезная Инес не устояла, но ее хватило не надолго, — сделав два притопа и два прихлопа, она разорвала наш веселый хоровод и объявила, что пора начинать репетицию.

«Мы же только что приехали! — возмутилась Габи. — И имеем право на отдых!»

«Ты не забыла, что у нас первый концерт — послезавтра? Или ты хочешь, чтобы нас выперли отсюда с позором?».

«Уж так-таки сразу и выпрут!» — пробурчала Габи, но видно было, что она готова сдаться. Инес тоже это поняла и направилась к арфе, которую они уже успели распаковать. Когда, интересно? Ну да, они ее распаковывали, пока я извивалась на подножке трактора, пытаясь освободиться от ремня.

«А я? — захныкала я. — Что я буду делать?».

Подруги ошалело уставились друг на друга — обо мне они, как всегда, не подумали.

«Ты можешь смотреть телевизор», — милостиво разрешила, наконец, Габи. Инес даже до этого не додумалась.

Я рассвирепела: «По-английски? Очень увлекательно!».

В Инес проснулся педагог:

«Вот и прекрасно! Заодно улучшишь свой английский».

И покончив со мной одним ударом, они полностью отключились от моих проблем. Мне ничего не оставалось, кроме как пойти в соседнюю комнату и включить телевизор. Уж лучше было слушать его быструю американскую стрекотню, чем бесконечные завывания Габи под надоевшие мне до смерти всхлипы арфы.

За этим занятием я провела весь вечер и все следующее утро. От тоски я, кажется, и вправду начала улучшать свой английский. Я устроилась так, чтобы видеть себя в зеркале, и старалась в точности повторять то, что говорилось в телике. Иногда я поглядывала за окно на серебристую гладь озера, но так и не отважилсь в одиночестве отправиться на разведку. Вот через пару дней улучшу свой английский, тогда и пойду, решила я, чтобы не разреветься.

Но за ужином все вдруг изменилось, и жизнь моя из большой скуки превратилась в большой праздник.

После салата я съела стейк с чипсами и отправилась за добавкой. Я немного побродила перед расставленными на длинном прилавке блюдами, раздумывая, что бы еще взять — куриную печенку или свиные ребрышки, и выбрала печенку. А когда я вернулась к нашему столику, я обнаружила, что мои дамы завели себе кавалера.

Элегантный пожилой блондин — то есть для меня пожилой, а для них вполне подходящий, — в шикарном белом пиджаке сидел ко мне спиной на свободном стуле и что-то заливал им по-русски. Хоть спина у него была прямая, по мелким складкам у него на шее за ушами было видно, что он уже не молодой. Но мои подруги против этих складок ничего не имели — они дружно млели и сияли улыбками. Пока я приближалась к ним с тарелкой, полной куриной печенки, я огорчалась, что этот новый кавалер, как и все предыдущие, сейчас начнет кадрить Габи. Инес, конечно, приревнует, и они поссорятся.

Я уже столько раз это проходила, что не требовалось большого воображения, чтобы представить, как это будет. Ума не приложу, почему все залетные мужчины всегда выбирают Габи — ведь Инес и краше, и талантливей. Я так думаю не потому, что она моя мамашка, а потому, что смотрю на них объективно со стороны.

Вот и сейчас, огибая стул кавалера в белом, я посмотрела на них со стороны: обе они, Инес, прямая и напряженная, как струна ее арфы, и стрекоза Габи, легкая и порхающая, так и смотрели в рот своего нового знакомца. Я поставила тарелку на стол и тоже заглянула ему в рот — зубы у него были белые и ровные. Лицо его под светлым чубом показалось мне знакомым — кого он мне напоминал? Кажется, одного из рок-н-ролльных кумиров моей подружки Анат, их портретами были заклеены все стены ее комнаты.

Но он не мог быть рок-н-ролльным кумиром Анат, вряд ли хоть один из ее кумиров говорил по-русски. В ответ на мой взгляд он повернул голову и посмотрел мне в глаза прозрачными светлыми глазами. И тут я его узнала — это был мой нищий!

Сомнений быть не могло, это был он! Просто он помылся, побрился, переоделся и снял свой засаленный картуз, но глаза на лице оставил те же. Я собралась было ахнуть и закричать: «Это вы?», но он мимолетным движением приложил палец к губам, давая понять, чтобы я его не выдавала. И я поспешила уткнуться в свою тарелку с печенкой, боясь, как бы подруги не заметили моего смущения. Но боялась я напрасно — они были так увлечены своим новым знакомым, что не заметили бы, даже если бы я взлетела в воздух и повисла на люстре.

Увлечены-не увлечены, а правила приличия все же требовали меня представить:

«Знакомьтесь, моя дочь, Светлана».

Я разыграла роль современной деловой женщины и протянула ему руку для поцелуя:

«Очень приятно, господин…?».

Однако злюка Инес не дала мне развернуться, она шлепнула меня по руке:

«Господина зовут Юджин, он привез в Чотокву свою коллекцию старинных икон».

Я прикинулась дурочкой:

«На конкурс?»

Вся компания весело засмеялась, им понравилось, что я такая дурочка.

«Какой конкурс может быть у икон?», — сквозь смех выдавила из себя Инес, но я твердо стояла на своем:

«Такой же, как у романсов, — кто споет их лучше». «Да ты хоть знаешь, что такое иконы?» — взвилась Инес, она всегда заводится, когда я влезаю в разговор на равных. Я твердо не знала, но вдруг вспомнила, что в иерусалимской церкви, похожей на здешнюю уборную, на стенах висели яркие картинки, которые назывались иконы. Я неуверенно сказала:

«Кажется, это такие картинки, которые висят в церкви, да?».

«Если это картинки, как можно их спеть?» — съехидничала Инес, совсем как моя подружка Лилька, когда хочет показать, что она умней меня. Мы бы могли продолжать нашу перепалку бесконечно, но нищий Юджин прекратил ее неожиданным заявлением:

«Мои иконы спеть нельзя — они поддельные!».

Мы дружно уставились на него, не понимая, что он имеет в виду.

«А кто их подделал — вы?», — попыталась внести ясность Габи.

«Куда мне? Их подделал человек большого таланта двести лет тому назад!».

Инес блеснула логикой:

«Как они могут быть поддельными, если они такие старые?»

Блеснув логикой, она состроила глазки — она, как обычно, еще не просекла, что Юджин собирается кадрить Габи. Но, кажется, и он еще не решил, кого ему лучше кадрить, и потому отнесся к словам Инес так же серьезно, как к ее глазкам:

«Тот неизвестный умелец двести лет назад подделал иконы тринадцатого века, то есть написанные шестьсот лет назад, сечете? И подделал их так искусно, что до недавнего времени никто его не разоблачил».

«А теперь кто-то разоблачил?», — догадалась Инес.

«Разоблачили вы!», — ахнула Габи.

«Вы правы. К сожалению, я — на свою голову», — вздохнул Юджин.

«И что было?», — Габи так и затрепетала, она обожает необыкновенные истории, даже если они выдуманные.

«В двух словах не расскажешь. Вот если мы подружимся, а я чувствую, мы подружимся? — и он вопросительно глянул не на Габи, а на Инес, — вы все-все узнаете».

«Ах, как интересно! — заторопилась Инес и опять состроила глазки. Глазки у нее еще вполне ничего, если принять во внимание ее печальный возраст. — Расскажите же нам поскорей! Я чувствую, это настоящая драма!».

Тут подошла официантка и принялась с грохотом собирать тарелки, давая понять, что ужин закончен и нам пора убираться. Обычно Инес первая понимает такие намеки, но сегодня этот Юджин так вскружил ей голову, что она продолжала сидеть, даже когда мы все поднялись и двинулись к выходу. Мы с Габи так увлеклись темой подделки икон, что не заметили отсутствия Инес. Только Юджин заметил, что она осталась сидеть за столом одна. Он вернулся обратно и протянул ей руку, она руку приняла, и он повел ее к двери, как жених невесту. И мне вдруг пришло в голову, что она задержалась у стола нарочно, чтобы проверить, вернется он за ней или нет.

Мы вышли из ресторана и затоптались на месте, не зная, пора ли нам с Юджином распрощаться или нет. Он решил эту проблему быстро и находчиво:

«А теперь, милые девочки, мы пойдем ко мне, и я покажу вам свою коллекцию!» — объявил он, продолжая держать Инес под руку.

В таком виде она была готова идти за ним хоть на край света, но Габи была другого мнения — она не привыкла, чтобы залетный кавалер кадрил не ее, а Инес.

«Сегодня мы никак не можем с вами пойти, — возразила она. — У нас завтра первый концерт и мы еще должны отрепетировать два сложных романса!».

«Мы уже сегодня достаточно их отрепетировали», — беспомощно пролепетала Инес, но Габи не дала ей поблажки:

«Ты же сама уверяла меня, что не достаточно! Так что, уж не обессудьте, но отложим просмотр на другой день», — и повернулась уходить.

«А мне можно пойти посмотреть на поддельные иконы? — пискнула я, готовая смотреть на что угодно, только не на телевизионный экран. — Я же не должна репетировать!».

Инес так и задохнулась от возмущения:

«При чем здесь ты? Разве тебя кто-нибудь приглашал?».

«Конечно, конечно, — залебезил Юджин. — Я с удовольствием покажу Светочке свою драгоценную коллекцию!».

«Можете называть меня просто Светка. Только объясните, почему она драгоценная, если иконы поддельные?».

Юджин отпустил руку Инес и схватил мою: «Чтобы это понять, надо их увидеть. Пошли, Светка, я покажу тебе, почему!».

Этого Инес допустить не могла:

«Никуда она не пойдет! Как вы могли подумать, что я отпущу своего ребенка на ночь глядя?».

Подумать только — вдруг она вспомнила, что я ее ребенок! Знаю я эту заботливую мать! Вспомнила, небось, что я ее секс-бомба. Она выхватила мою руку у Юджина и потащила меня в сторону нашего роскошного жилья:

«Приходите завтра на наш концерт, а после концерта мы сможем порхать где угодно, как вольные пташки».

Габи замкнула строй, как настоящий конвоир из фильма про катастрофу, — боялась, наверно, как бы Инес не передумала. Юджин хотел что-то сказать нам вслед, но так ничего и не сказал и остался стоять на ресторанном крыльце, какой-то несчастный и одинокий в своем нарядном белом костюме. Инес вдруг так больно дернула меня за руку, что чуть не вырвала ее из плеча:

«Хватит на него оборачиваться, а то он невесть что о тебе вообразит».

Надо же, я и не заметила, что оборачиваюсь, а она заметила! Мне вдруг стало обидно — почему она за мной следит и почему я, как узник Сиона, должна весь вечер сидеть в одиночестве в опостылевшей мне комнате перед опостылевшим мне телевизором? Я затопала ногами и заорала во всю мочь: «Никуда я не пойду! Или отпусти меня, или отправь домой, я с места не сдвинусь!».

И, продолжая орать и топать, я опять втихаря обернулась в надежде, что Юджин меня услышит, но его уже не было на ступеньках. Зато Инес была рядом во всей своей мощи — не обращая внимания на удивленные взгляды благопристойной американской публики, она схватила меня своими стальными ручищами, перекинула через плечо, как мешок картошки, и понесла в наш тюремный апартамент. Габи тащилась сзади, продолжая изображать конвоира, хотя иногда склонялась к моему зареванному лицу и спрашивала:

«Что на тебя вдруг нашло?».

Но я ей не отвечала, а продолжала рыдать нарочно громко, чтобы все эти счастливые свободные американцы увидели, как моя мать меня угнетает. И только когда Инес, втащив меня в прихожую, с грохотом уронила на пол и сама с грохотом рухнула рядом со мной, я просипела срывающимся голосом:

«Я больше не могу видеть этот отвратный телевизор!»

«А ты почитай книгу», — предложила Габи, подзабыв, что я терпеть не могу читать.

«На каком языке? — спросила я, зная, что мы не взяли с собой никакой книги ни на каком языке. — По-русски я читаю, потому что меня заставляет Инес, а на иврите, потому что меня заставляют в школе, но удовольствия не получаю ни от того, ни от другого».

«На каком хочешь, на том и читай», — уступила Габи.

«А книги-то нет ни на том, ни на другом», — напомнила я, чтобы не облегчать моим подругам жизнь. Габи немедленно пообещала купить мне книгу завтра утром, о чем тут же забыла, и переключилась на Инес, которая все еще не пришла в себя после приключения со мной.

Она сидела на полу с закрытыми глазами, прислонясь спиной к стене, и лицо у нее было такое бледное, что я на миг испугалась — а вдруг она умрет? Что тогда со мной будет? Она хоть и никудышная, но все же мать, а папец с его мадам ни за что меня к себе не возьмут. И решила сегодня больше ее не огорчать. Я погладила ее по щеке и сказала кротко:

«Прости меня, мама. Я сама не знаю, что на меня нашло. Наверно, я просто схожу с ума от этого идиотского телевизора».

Она была так потрясена моим раскаянием, что даже прослезилась, поцеловала меня и тоже попросила прощения. Это был уже край света — Габи так и сказала и начала хохотать, как ненормальная. Тогда мы с Инес тоже начали хохотать, а потом все перемирились, и они отправились к своей арфе, а я к своему телевизору.

Но мир-не мир, а пялиться на непонятные американские киношки у меня не было сил, так что я стала с горя нажимать на все кнопки в разных сочетаниях. И в результате нашла что-то, чего раньше не видела: два лысых старика подглядывали в щелку, как толстая жирная старуха, не намного моложе моей Инес, моется под душем. Старуха старательно мылила все свои тайные места, которые обычно по телику не показывают, и каждый раз, когда она особенно долго гладила куском мыла у себя между ног, старики за дверью начинали корчиться и стонать, будто у них болели животы.

Сначала мне эти старики не понравились, и я хотела переключиться на что-нибудь поинтересней, но вдруг до меня дошло, что это та самая порнуха, которую мои подружки иногда подглядывают через плечо своих предков, пока те не выставляют их вон из комнаты. Мне подглядывать было не за чем — у моей Инес не было кабелей и она порнуху не смотрела.

Тут мне стало очень весело — она хотела запереть меня в комнате, так пусть теперь получит: я буду всю ночь смотреть порнуху! А на экране началось действие: лысые старики ворвались, наконец, к толстухе и, как были, в пиджаках, полезли к ней под душ, но она нисколько не возмутилась, а, наоборот, страшно развеселилась и стала сдирать с них мокрые одежки. Потом они все втроем, уже голые, упали на дно ванны и начали перекатываться друг через друга, пока лысые не уложили толстуху кверху задом, а сами прижались к ее заду с двух сторон и завыли, как волки.

Не знаю, что люди находят в порнухе, выглядело это все довольно безобразно. Может, дальше стало бы интересней, но досмотреть до конца мне не удалось, потому что Инес вдруг перестала играть, а Габи петь, и обе, стуча каблуками, двинулись в сторону моей комнаты.

Я еле-еле успела переключиться с порнухи на войну роботов, как они распахнули дверь и бросились меня целовать. Оказалось, им репетиция была не в репетицию, так они огорчались из-за меня — что мне тоскливо и одиноко целый вечер торчать перед теликом, лопочущем на чужом языке. Они же не знали, что я нашла порнуху и больше уже не скучаю.

Инес объявила, что она смертельно устала и хочет лечь, а Габи объявила, что готова пройтись со мной по главной аллее, чтобы выгулять меня перед сном. Выгулять — как собачку! Мы вышли в парк и похиляли по дорожке вдоль озера, пробиваясь локтями и плечами сквозь густые потоки гуляющих. Я все время крутила головой, надеясь встретить Юджина, но ничего из этого не вышло, разве можно кого-нибудь встретить в такой толпе?

Толпа было всех цветов и нарядов. Из некоторых дверей доносились звуки скрипок и рояля, из некоторых — бой барабанов и громкое пение, а сквозь некоторые было видно, как люди теснились вокруг картин и скульптур. В одном зале, куда нас не впустили, потому что мы опоздали, шел странный спектакль — актеры, как угорелые, носились на мотоциклах по вертикальной стене.

Я никак не могла взять в толк, куда нас занесло, но Габи объяснила мне, что этот Изумрудный Город Чотоква называется «Институтом несовместимых культур», и поэтому тут устраивают разные удивительные фестивали, выставки и концерты. Тем, которые приглашены, как мы, все дают даром, а те, которые не приглашены, платят бешеные деньги за право пожить тут неделю и приобщиться. Но большинство приезжает сюда со всего мира хоть на один день и тоже платит бешеные деньги, чтобы приобщиться. Габи посоветовала и мне начать приобщаться, тем более, что нам это удовольствие ничего не стоит.

Через полчаса мне надоело приобщаться, пусть даже даром, и я попросилась обратно. Мы вернулись к себе, Габи пошла спать, а я потихоньку включила телик и попыталась опять найти порнуху, но никак не могла отыскать ту комбинацию кнопок, которая ее вызывала на экран. Наконец, мне надоело искать и я очень быстро заснула, но перед сном все-таки успела подумать про Юджина — кто он такой и правда ли, что он запал на Инес? Или все-таки на меня?

Утром за завтраком мы с Инес все время ждали, не появится ли Юджин, то есть я точно ждала, а про Инес я догадалась по тому, как она нарядилась, накрасилась, села лицом к двери и очень долго не допивала свою чашку кофе. Когда он так и не появился, она ни с того ни с сего упрекнула Габи за то, что та, мол, не дала ей вечером пойти с Юджином смотреть его коллекцию поддельных икон.

«А вдруг он больше нас не найдет? — сказала она. — Тут ведь такая тьма народу!».

Но Габи всегда умеет постоять за свою правоту:

«Ничего — захочет, найдет! А не захочет — так зачем он тебе нужен?».

Возразить на это Инес было нечем, она только оставила свою чашку недопитой и огорченно побрела репетировать. А я заявила, что больше не намерена сидеть перед теликом и иду на разведку.

«Только, ради Бога, не заблудись», — заволновалась Инес, но Габи меня одобрила и подтолкнула в сторону главной аллеи: «Давно пора!». По-моему, они вздохнули с облегчением, что, наконец, избавились от меня и не должны больше обо мне заботиться.

Бедненькие, они понятия не имели, куда я пошла, они ведь не могли догадаться, что я знаю, где искать Юджина. Я приколола к блузке золотой значок, обозначающий, что я из приглашенных, и направилась к воротам. Оказалось, что идти надо страшно далеко — когда мы ехали на тракторишке, это расстояние не показалось мне таким огромным. Я уже думала было повернуть обратно, но на полпути к воротам обнаружила, что по аллее курсирует маленький электрический трамвайчик, в который впускают тех, кто поднимает руку.

Я, конечно, тут же подняла руку, хотя была не уверена, что и детям без взрослых тоже позволено ездить в этом трамвайчике. Но я боялась напрасно, правду говорят, что в Америке все равны — первый же трамвайчик подхватил меня и доставил прямо к воротам.

Я опасливо показала свой значок билетеру и он махнул мне рукой — проходи, мол, пожалуйста. Я выскочила на площадку перед воротами и сразу увидела Юджина — если бы я не была уверена, что это он, я бы ни за что его не узнала. Он сидел на грязном асфальте, старый и потертый, низко надвинув на лоб свой засаленный картуз, из-под которого не выбивался ни один светлый волосок. Наверно, он начал работать нищим с раннего утра: перед ним стояла тарелка, полная денег.

В сторону ворот он не смотрел, его интересовали только подъезжающие автобусы, так что я незаметно подкралась к нему сзади и гавкнула прямо в ухо: «Гав!».

Он так вздрогнул, что чуть не уронил с головы картуз, но тут же узнал меня и успокоился.

«Привет, Светка, — сказал он. — Только, пожалуйста, никогда больше не пугай меня, у меня слишком много поводов бояться».

«А кого ты боишься?».

Я сама не заметила, как перешла с ним на «ты». У меня это получилось само собой — ведь у нас в иврите все друг с другом на «ты». Ему это даже понравилось:

«Я тебе расскажу, а ты, небось, проболтаешься?».

«Я же не проболталась, что ты работаешь нищим!».

«Так-таки не проболталась? Ты молодец!».

«Скажи, а зачем ты работаешь нищим? Это же скучно!».

«Во-первых, это совсем не скучно. А во-вторых, ты знаешь, сколько надо заплатить за один день выставки моей коллекции? У меня таких денег нет, вот я и стараюсь».

Я вспомнила лекцию про «Институт несовместимых культур», которую вчера прочла мне Габи:

«Так тебя не пригласили?».

«В каком-то смысле пригласили — позволили здесь жить и выставляться, но за зал я должен им платить».

«Это так важно, выставляться именно у них?».

«Еще как! Нет в мире лучше места, чтобы продать такую коллекцию, как моя!».

«А ты не боишься, что тебя кто-нибудь узнает?».

Юджин засмеялся:

«Кто может меня узнать? Люди никогда не смотрят на нищего, вот погляди».

Тут как раз снова начали подъезжать автобусы, один за другим, и Юджин занялся прохожими, и я тоже — он к ним обращался, а я за ними следила. Он был прав — все клали деньги в его тарелку и никто не смотрел ему в лицо. Я хотела ему об этом сообщить, но ему было не до меня. Я постояла-постояла, пока не поняла, что всех их тут не переждать, и отправилась домой.

В наших покоях дым стоял коромыслом — обе мои дамы вдруг осознали, что наряжаться к концерту не менее важно, чем репетировать. Вся гостиная была усыпана платьями, блузками и юбками, и мне предложили выбрать, что каждой из них надеть.

С Габи было проще, она всегда была в ладах со своими одежками, любая тряпка льнула к ней и принимала нужную форму. Зато Инес совсем потеряла голову — по ее словам, ни одно из ее бесчисленных концертных платьев не подходило к данному моменту. В каждом она находила какой-нибудь изъян, чаще всего заметный только ей одной.

Обед мы пропустили, нам было не до обеда. Инес устроила настоящий спектакль — я подавала ей платье, она натягивала его, заранее объявляя, что сзади будет морщить или сбоку вздергиваться. Чаще всего так и оказывалось, — по-моему, она подстраивала это нарочно, — и платье летело в угол за рояль. Когда все платья исчерпались, Габи разозлилась и предложила ей выйти на сцену нагишом, обещая, что в этом случае успех будет обеспечен.

Кажется, Инес восприняла это предложение всерьез. Она встала перед зеркалом и начала себя разглядывать — она была еще ничего для своих лет, разве что немного выпирало мясо с двух сторон ниже пояса.

«Нет уж, нагишом, так нагишом, — одернула ее Габи. — Или снимай лифчик или надевай платье!».

Пока Инес размышляла, что лучше, снять лифчик или надеть платье, я выглянула в окно и увидела Юджина, который как бы случайно бродил мимо наших окон. Я сразу смекнула, что бродит он нисколько не случайно: ждал-ждал нас за обедом, не дождался и отправился на поиски. Ему с его английским узнать в конторе наш адрес было раз плюнуть, но ворваться к нам без приглашения он не решился. Вот и бродил под окнами, ждал, когда его заметят.

Я не стала им ничего говорить, я просто распахнула окно и громко позвала:

«Чего вы там бродите, Юджин? Заходите к нам!».

Он тут же радостно помчался ко входу, но с Инес началась настоящая истерика:

«Ты с ума сошла! Куда ты его зовешь? Я же голая!»

Хитрая Габи быстро нашла решение:

«Очень кстати! Пусть заходит в Светкину комнату и ждет, пока ты примеришь пару платьев. Может, он посоветует, что тебе лучше надеть».

Юджин оказался настоящей находкой — в платьях он понимал лучше, чем Инес и Габи вместе взятые, а на Инес действовал, как успокоительное лекарство — она вдруг утихла и стала кроткая, как овечка. Все платья, пять минут назад брошенные ею под рояль, как по команде, перестали морщить и вздергиваться, — осталось только решить, какое из них больше подходит к исполнению русских романсов.

Через час все было кончено — для Габи Юджин выбрал открытое платье из алого атласа, обшитое по подолу черными розами, а для Инес — глухо закрытое платье из черного бархата с узкой юбкой и широкими кружевными рукавами, спадающими до плеч, когда она поднимала руки к арфе.

«Нужно только гладко зачесать волосы наверх и вдеть в них красную розу. О розе не волнуйтесь, розу я принесу к ужину», — утешил он в ответ на испуганный взгляд Инес и направился к двери.

«Куда же вы?», — вскинулась Инес. По-моему, она хотела бы, чтобы он уже никуда не уходил, а прямо остался у нас жить.

«Я вас оставлю, вам надо успокоиться и отдохнуть. А я пойду пройдусь вдоль озера, там говорят построили шикарную модель Святой Земли. Если хотите, могу взять с собой Светку, чтобы она вам не мешала».

Инес хотела было запротестовать, но я взвыла таким истошным голосом, что Габи шикнула на нее и махнула мне рукой — уходи поскорей! Я выскочила за дверь, как была, в домашних тапочках, и мы с Юджином помчались по дорожке, громко хохоча, как два заговорщика. Я даже подумала, что он не такой уж старый.

Модель Святой Земли меня не потрясла, хотя все вокруг громко восхищались и хлопали в ладоши. Ну чем эти убогие американцы могли меня потрясти? Отгородили кусок берега размером с теннисный корт и расставили на нем игрушечные дворцы и храмы. Между дворцами и храмами синей краской намалякали все наши моря и озера — от чего тут в обморок падать?

Я выросла на Святой Земле, изучала ее в школе на святом языке и знала о ней гораздо больше, чем они изобразили в своей хорошенькой игрушке. Когда я объяснила это Юджину, он уставился на меня так, как восторженная публика глазела на модель.

«Ну, ты даешь, Светка! — восхитился он. — Может, ты бы прочла им тут лекцию о том, как Святая Земля выглядит на самом деле?».

«Не выйдет, — вздохнула я — не могу преодолеть языковой барьер».

«Это поправимо: ты валяй, докладывай, а я буду переводить».

«Все равно, не выйдет — не могу преодолеть природную застенчивость».

И я сделала глазами совсем, как Инес, — взгляд вниз сквозь ресницы и тут же резко вбок и вверх. От этого маханья ресницами мне что-то попало в глаз, и так защекотало, что я вскрикнула и начала тереть глаз пальцами.

«В чем дело?» — испугался Юджин.

«Соринка в глаз попала. Ой, как колет!», — кололо не так уж сильно, но мне понравилось, что он заволновался.

«Дай я посмотрю», — он взял меня за плечи и повернул к свету. Ладони у него были крупные и сильные, не то, что собачьи лапки тех противных мальчишек в летнем лагере.

«Она вот здесь, — пожаловалась я и указала на самый верхний угол глаза. — Ой, как колет!».

«Есть такой способ, — неуверенно сказал Юджин, — но я не решаюсь…».

«Какой способ? Только скорей, очень колет!».

«Можно попробовать вылизать языком…».

«Кончиком языка? Давай, пробуй, только скорей!».

Я широко открыла глаз, он склонился ко мне и лизнул меня под веко. Он задержался всего на какую-то долю секунды и глубоко вздохнул прямо мне в лицо, и тут мне показалось… Сама не знаю, что мне показалось, но я ни с того, ни с сего подумала, что он запал вовсе не на Инес, а на меня. От этой мысли мне стало смешно и жарко, я быстро повернулась и побежала от него прочь.

«Ты куда, Светка?» — удивился Юджин, он ведь не знал, какие мысли возникают иногда в моей голове.

«Я тоже хочу отдохнуть перед концертом. Ведь мне придется изображать, как сильно я за них волнуюсь!» — крикнула я на бегу и припустила по дорожке во всю прыть. Придя домой, я заперлась в ванной, разделась под предлогом купания и стала рассматривать себя в зеркале. Я хотела проверить, может ли взрослый мужчина на меня запасть.

Про мальчишек из летнего лагеря мне было понятно, про старикашку Арье с четвертого этажа тоже, но что мог найти во мне такой шикарный кавалер, как Юджин, пусть и пожилой, но все же еще очень даже ничего? Я долго крутилась перед зеркалом, вглядываясь в свое отражение, и ничего интересного не нашла — сисек практически никаких, коленки тощие и острые, зато ступни уже выросли до тридцать девятого размера и похожи на грабли. Я уже не говорю об острых локтях и сутулой спине — я постаралась распрямиться, как постоянно требует от меня Инес, но из этого ничего не вышло. Это не значит, что я себе не нравлюсь, просто у меня все еще впереди, и красота, и поклонники. Придя к такому выводу, я выкинула Юджина из головы и влезла под душ, чтобы они меня не заподозрили.

К ужину Юджин, как обещал, принес большую красную розу и предложил своими руками укрепить ее в прическе Инес. Та вспыхнула ярче розы и милостиво согласилась.

«Как жаль, что волосы у вас не черные», — сказал он, заботливо оглядывая Инес в черном платье с розой над ухом. Она коротко глянула на меня, и мы хорошо поняли друг друга — ведь я предупреждала о недостатках ее боевой раскраски. Я не удержалась и показала ей язык, но, к счастью, Юджин этого не заметил, сосредоточившись на Габи, выпорхнувшей из своей комнаты в ослепительном красном атласе.

«Отличная пара! — заверил моих девочек Юджин. — Если вы поете так же хорошо, как смотритесь, успех вам обеспечен!»

«Пою я, а Инес всего лишь аккомпанирует мне на арфе», — занеслась Габи вроде бы в шутку. Инес рассердилась и объяснила Юджину, что это всего лишь шутка, причем дурного вкуса. Габи открыла было пасть, чтобы возразить, но, к счастью, тут подкатил тракторишка, и они не успели поссориться. Тракторист подхватил арфу и повез нас в концертный зал. Юджину места на тракторе не хватило, и он побежал за нами, то отставая, то догоняя, но ни на миг не теряя нас из виду.

Огромный зал был набит до отказу, и ничего в этом не было лестного, — ведь люди здесь платят бешеные деньги только за то, чтобы ходить с концерта на концерт, неважно, на какой. Юджин помог трактористу установить на сцене арфу, Инес села на свое место, Габи вышла к рампе, свет погас, в зале стало тихо, и тут я обнаружила, что волнуюсь. Я столько раз уверяла себя, что мне наплевать на их успехи и что меня уже тошнит от русского романса в сопровождении арфы, но когда струны задрожали под пальцами Инес и Габи пропела осточертевшее до колик: «Уймитесь волнения страсти…», у меня комок застрял в горле.

Что было потом, я не помню, я как будто потеряла голову и повисла в воздухе. Романс следовал за романсом, но это были совсем не те романсы, которыми они замучили меня до полусмерти. Те были сонные и тягучие, а эти прямо обжигали — не только меня, но, кажется, и весь зал. Во всяком случае, когда мои подруги завершили свой репертуар, публика вскочила с мест и принялась хлопать в ладоши, топать ногами и орать: «Браво! Бис! Бис!». Одна девчонка в первом ряду так закатывала глаза, когда кричала, что мне показалось, что еще секунда и она повиснет в воздухе рядом со мной.

Габи переглянулась с Инес, та кивнула, и они стали совещаться, что бы такое спеть на «Бис!», но какой-то кудрявый молодой парень решил за них. Он незаметно прокрался на сцену, уселся за стоявший в углу рояль и сыграл первые аккорды романса «Отцвели уж давно хризантемы в саду…». Инес тут же включила сопровождение, а Габи покачнулась, будто собиралась упасть в обморок, и пропустила первые такты. Нисколько не смущаясь, парень сыграл первый куплет до конца и начал с начала, Инес последовала за ним. Публика выла от восторга и требовала продолжения.

К этому времени Габи пришла в себя и спела романс, как положено, а нахальный парень подпевал ей довольно приятным голосом с ужасающим американским акцентом, который у нас в Израиле часто передразнивают по телику.

Допев последнюю фразу, Габи резко развернулась и промаршировала за кулисы, словно не слышала настойчивых аплодисментов и криков «Бис!». Кудрявый парень вскочил из-за рояля и помчался за ней, но она даже не обернулась. Инес пожала плечами и, воспользовавшись суматохой, заиграла свой коронный номер, «Полет шмеля» из какой-то русской оперы, за который она в прошлой жизни получала призы и награды.

Я же, тоже воспользовавшись суматохой, выскользнула за кулисы и, ничуть не стесняясь, стала подслушивать разговор Габи с нахальным парнем — я должна была срочно выяснить, кто он такой. Не было сомнения, что за всем этим скрывается какая-то увлекательная тайна, но не было также сомнения, что со мною этой тайной никто не поделится. Они сами виноваты, что заставляют меня подслушивать, — разве я стала бы это делать, если бы они держали меня за свою, а не шушукались за моей спиной?

«Габи, когда я увидел вашу афишу, я сразу подумал, что это ты, — счастливым голосом сказал парень на ужасающем иврите с американским акцентом, который у нас в Израиле часто передразнивают по телику. — Я ведь не знал твоей фамилии!».

И сделал попытку ее поцеловать. Она отшатнулась так резко, что поскользнулась на своих высоченных каблуках и чуть не грохнулась на пол. Однако удержалась на ногах и рявкнула ему в лицо: «Прости, но мы с тобой не знакомы!».

С этим хамским заявлением ей пришлось обратиться к нему на «ты», потому что у нас в иврите нет никаких «вы». Но его это только рассмешило: «Зачем ты врешь, Габи? Ты прекрасно меня помнишь, ты даже слова своего любимого романса забыла, когда меня увидела. Я Эрни, неужели ты не хочешь меня поцеловать?».

«Убирайся, я не знакома ни с каким Эрни!». «Зачем ты так говоришь? Ведь у нас с тобой была такая дивная ночь!».

Габи глубоко втянула воздух и сказала, как плюнула:

«Ебля не повод для знакомства!».

Сначала мы оба — и я, и Эрни, — не сообразили, что она имеет в виду, потому что она сказала это на иврите. Но я вспомнила анекдот, который Габи недавно рассказывала Инес, — по-русски, конечно, — думая, что я сплю, а Эрни напряг свой убогий англо-ивритский словарь и догадался: «Это смотря какая ебля, — кротко сообщил он. — Такая, как была тогда у нас, вполне повод».

«И потому ты улетел наутро, даже не предупредив меня, что улетаешь?».

Похоже, Габи уже начала сдавать позиции — слишком быстро, по-моему. Инес называла это «женский гранит».

«А зачем? — отозвался Эрни. — Чтобы омрачить то, что так прекрасно началось?».

«Затем, например, чтобы я могла сообщить тебе о гибели Зары! Ты знаешь, что Зару убили?».

Это был уже не простой роман, а детективный! Я, наверно, громко всхлипнула от восторга, потому что Габи вдруг, не оборачиваясь, сказала по-русски:

«Светка, уйди немедленно!».

Как же, так я ее и послушалась! Я чуть-чуть попятилась и осталась стоять, прижавшись к стене.

«Кто убил? Почему убили?», — забормотал Эрни.

«Ты помнишь, как она испугалась тогда в Яффо, в ночном клубе, когда узнала меня?», — начала было Габи, но опять почувствовала спиной, что я никуда не ушла. Она прервала сама себя и крикнула самым дурным голосом, какой у нее был, — пару раз она кричала таким голосом на Инес, и это никогда не кончалось добром:

«Светка, если ты немедленно не уберешься, ты об этом пожалеешь!».

Я еще немного попятилась и попыталась спрятаться за шкаф, но Габи резко развернулась и пошла прямо на меня. Лицо у нее было страшное, так что пришлось уйти, не дослушав детективный рассказ про дивную ночь и убитую Зару. А ведь было еще что-то непонятное про ночной клуб в Яффо, и все-все пропало из-за того, что я, когда увлекаюсь, начинаю громко сопеть.

Когда я вернулась в зал, там еще орали и топали, но уже тише, чем раньше, а Инес, вся раскрасневшись, одной рукой прижимала к себе арфу, а другой — букет белых роз в целлофане. Рядом с ней стоял Юджин и пытался поцеловать ей руку, но, не найдя свободной, приложился к той, что держала арфу. Невидящие глаза Инес обратились сначала к нему, потом к руке, державшей арфу, потом к букету, и она заплакала, повторяя:

«Это было так прекрасно! Так прекрасно!».

Тут подошел тракторист, вынул из-под руки Инес арфу и потащил к двери, а Юджин твердо взял Инес под локоть и объявил: «А теперь мы идем смотреть мою коллекцию. Надеюсь, сегодня вы уже не будете репетировать?».

Плачущую Инес он мог бы сейчас унести хоть на луну, но по дороге к двери она все же спохватилась: «Стойте! А где Габи?».

Тут наступил мой счастливый момент — я остановилась посреди зала, чтобы они слушали меня внимательно, а не в пол-уха, как обычно слушают детей, и объяснила:

«Она за кулисами. Выясняет отношения с Эрни».

«С каким еще Эрни?», — не поняла Инес.

«С тем, что играл на рояле».

«Она что, с ним знакома?».

И тут я решила показать им, что я уже не ребенок:

«Может, и не знакома. Она с ним когда-то раньше трахалась, но теперь утверждает, что это не повод для знакомства!».

Все-таки то слово я сказать не решилась, — кто их знает, этих взрослых! Они могут засмеяться моей смелости, а могут наказать и не взять смотреть коллекцию поддельных икон. То есть Юджин как раз засмеялся, но Инес застыла на месте, будто не зная, как правильно прореагировать. Она ведь ужасная притворщица — сама обожает слушать похабные анекдоты, которые Габи приносит из своей киношколы, но при этом не разрешает мне смотреть самые невинные фильмы, где возлюбленные даже не трахаются, а только обжимаются. Вот и сейчас она решила выступить в своей лучшей педагогической роли:

«Я не поняла, что именно не повод для знакомства?».

Я разозлилась:

«А ты спроси у Габи, она тебе объяснит!».

Ссориться со мной с недавнего времени стало любимым занятием Инес, поэтому она не могла остановиться, даже рискуя потерять интерес Юджина. А может, ей тоже показалось, что он запал на меня, а не на нее — он так хорошо, так весело засмеялся на мое заявление! Во всяком случае она вцепилась в меня, как бульдог, и не могла разжать челюсти:

«Интересно, на каком языке она это сказала?».

«На иврите, конечно!».

«А ты так удачно перевела? Откуда у тебя эти познания?».

Юджин пялился на нас во все глаза, и я осмелилась нанести ответный удар:

«От тебя, откуда еще?».

«Что значит — от меня?».

«Вы с Габи так хохотали, когда она рассказывала тебе этот анекдот по-русски, что не только меня, но даже мертвеца могли бы разбудить».

Инес прямо позеленела и обратилась к Юджину за помощью:

«Вы видите, как я с нею мучаюсь? Ее язык не знает контроля!».

По-моему, Юджину мой язык как раз пришелся по вкусу, и он выступил, как миротворец ООН в Ливане:

«Дело юности — дерзить, а наше дело — ей прощать».

И взял Инес под руку: «Пошли, а то уже поздно».

От его прикосновения она мгновенно смягчилась:

«Ладно, пошли! Но что же, мы так и пойдем без Габи?».

Юджин подмигнул мне:

«Боюсь, нам придется долго ждать, пока она выяснит с Эрни, есть ли у них повод для знакомства».

Инес вздохнула и согласилась:

«Пожалуй, вы правы. В конце концов, вы можете показать ей свою коллекцию в другой раз».

Идти до выставки Юджина было не так уж далеко. Там еще горел свет, но народу было немного, в основном влюбленные пары, которые интересовались не столько иконами, сколько друг другом. Вежливый охранник спросил Юджина, может ли он уйти, Юджин отпустил его, а вскоре вслед за ним ушли бродившие по залу влюбленные пары, и мы остались одни. Юджин запер дверь, усадил Инес на длинный диван, стоящий в центре зала, и вынул из шкафчика бутылку вина:

«А теперь давайте выпьем за ваш успех! И я расскажу вам драматическую историю моей коллекции».

Мне выпить не предложили, так что, пока они выпивали, я ходила вдоль стен и рассматривала иконы. Во-первых, это были не картинки в золотых рамках, а деревянные доски безо всяких рам, а во-вторых, все они были белые. То есть все сказочные девушки в платках, толстые младенцы с пухлыми складчатыми ногами, все розовощекие старички в длинных платьях и крылатые всадники в остроконечных шлемах были нарисованы яркими красками на белом фоне. Они были очень красивые, гораздо красивее тех картинок в иерусалимской церкви, и мне стало жаль, что те настоящие, а эти поддельные. Лучше бы было наоборот.

Я так и объявила, когда мне надоело рассматривать иконы и тоже захотелось сесть на диван. Сначала я хотела сесть рядом с Инес, но она всем телом повернулась к Юджину, как цветок к солнцу, так что я оказалась у нее за спиной. Тогда я попробовала перебраться на сторону Юджина, но оказалась у него за спиной.

Выходило, что куда я ни пристроюсь, я буду торчать там одна, и никто в мою сторону даже не посмотрит. Снова устраивать слезный скандал мне не хотелось, не было сил. Оставалось только одно — втиснуться между ними, тем более, что они поставили между собой бутылку и два стакана. Два, а не три!

За это я переставила стаканы и бутылку на пол и уселась на диван там, где они раньше стояли. Усесться там было нелегко: хоть попка у меня совсем тощая, но все же она занимает больше места, чем одна бутылка и два стакана — два, а не три! Я бы ни за что там не поместилась, если бы Юджин не отодвинулся немного вправо. Зато Инес и не подумала отодвинуться влево, она, наоборот, слегка придвинулась вправо, чтобы меня выставить, и сердито спросила, зачем я сюда влезла.

Но вытеснить меня было не так легко, я уперлась двумя ногами в пол и не менее сердито объяснила:

«А затем, что вы говорите о чем-то интересном, а мне из-за ваших спин ничего не слышно». Ноздри у Инес раздулись и глаза засверкали: «А тебе слышать это ни к чему, у нас взрослый разговор, не для детских ушей».

«Для детских нет, а для моих да! Ты сама много раз жаловалась, что я не ребенок, а исчадье ада!». Юджину надоела наша перепалка:

«Ну что вы, Инна! — пропел он нежно: он же не знал, что она не Инна, а Инес. — Пусть девочка слушает, никаких тайн от нее у меня нет!».

Я громко заржала, намекая на то, что вот у нас с ним есть кой-какие тайны от нее. Он понял мой намек и слегка ущипнул меня левой рукой, затиснутой между его боком и моей попкой, так что Инес не заметила, и стал рассказывать:

«Как я уже сказал, я — оценщик живописи, особенно икон. Меня часто приглашают на аукционы, чтобы я подтвердил подлинность той или иной картины или иконы, и довольно хорошо платят. Но в прошлом году произошел исключительный случай, последствия которого все еще тянутся за мной».

Наверно, я опять громко засопела от восторга, потому что Инес больно ущипнула меня за левую попку и прошипела:

«Если уж тебе позволили слушать, так слушай и не мешай!».

Я оттолкнула ее руку и выкрикнула, задыхаясь: «Вы обнаружили, что эти иконы поддельные, да?».

Он погладил меня по коленке, уже открыто: «Молодец, Светка! Так оно и было!».

Инес уставилась на его руку на мой коленке, но промолчала. Он понял, и руку снял:

«Известный нью-йоркский галерейщик пригласил меня, чтобы я подтвердил, что эти иконы и впрямь написаны в тринадцатом веке. И я чуть было не попался. Подделка ведь очень умелая. Все подобрано с большим пониманием — и узоры, и краски, и грунт. Только одна мелочь ускользнула от всех других оценщиков, через руки которых эта коллекция прошла за двести лет».

Я опять засопела, и Инес спросила поспешно, боясь отстать от меня:

«Что же это?».

Юджин только того и ждал:

«Доски, на которых эти иконы нарисованы, принадлежат совсем другому времени! Я обнаружил, что эти отличные дубовые доски, им сносу нет, — всего навсего дверцы, снятые с разобранных буфетов середины восемнадцатого века. Ума не приложу, почему до меня никто не удосужился исследовать эти доски. А впрочем, может они исследовали, но не заметили — подделка была сделана исключительно умело, все было очень ловко загрунтовано и залакировано. Посмотрите!».

Он встал, снял одну икону и перевернул, так что нам представилась темная деревяшка, на которой она была нарисована. Ничего особенного я в ней не увидела, и Инес, по-моему, тоже, но она сделала умное лицо и воскликнула: «Ага!». Юджин, кажется, поверил, что она все поняла, и начал ногтем ковырять доску, объясняя, как трудно было представить, что эта доска из более позднего времени. И какой он молодец, что догадался и доказал. И какой он дурак, что объявил о своем открытии вслух, потому что с тех пор на него посыпались несчастья.

Он повесил икону на место и опять сел рядом со мной так близко, что от его дыхания волосы зашевелились бы на моей голове, если бы зловредная Инес их предварительно не обкарнала.

«Галерейщик, правда, был мне благодарен, потому что я спас его репутацию, но огорчен, что сдуру отхватил эту коллекцию на распродаже после смерти хозяина, не удостоверившись в ее подлинности до покупки. Продать ее за хорошую цену он уже не мог, а хранить ее было себе дороже. И он с горя подарил ее мне — все равно, сказал он, никому она теперь не нужна. Я ее взял с благодарностью и поселил в своей крошечной нью-йоркской квартирке, так что там стало ни проехать, ни пройти».

«Какие же тут несчастья? — поинтересовалась Инес. — Сплошная прибыль!».

«Хороша прибыль! Теперь никакой мудрый галерейщик не пригласит меня для оценки — к чему ему мои разоблачения? А главное, на меня из-за этой истории наехала мафия подделывателей картин, они следят за каждым моим шагом и делают угрожающие жесты. Боюсь, моей карьере в Америке пришел конец».

Глаза Инес заволоклись туманом сочувствия:

«Что же теперь с вами будет?».

«Я надеюсь, судьба заботится обо мне. Встреча с вами, милые девочки, подарила мне идею — а что если мне переехать в Израиль? Как вы думаете, я найду там работу?».

«Простите, а вы…?», — тут Инес замялась.

Я не успела сообразить, что она хотела спросить, но Юджин сообразил сразу:

«Ну, конечно, я еврей! У вас что, были сомнения?».

«Тогда все в порядке! Я не знаю, как насчет работы, но картинных галерей у нас больше, чем кафе, а кафе у нас без счета», — ясно было, что идея Юджина переехать в Израиль привела Инес в восторг. Уж не собирается ли она закрутить с ним роман? Если да, то как же я?

А Юджин уже размечтался:

«Теперь главное — продать коллекцию! Я случайно узнал про эту Чотокву, сюда съезжаются богатые чудаки, которые ищут, что бы такое оригинальное купить. Мои иконы им в самый раз! Я уже получил пару предложений, к сожалению, весьма скромных. Вот и жду, не появится ли какой-нибудь чудак пощедрее».

«И долго вы будете ждать?»

«Пока хватит денег платить за зал».

Он плеснул еще вина в стакан Инес:

«Выпьем за мою удачу!».

Инес чуть пригубила, поднялась и вдруг побледнела и схватилась за спинку дивана, чтобы не упасть:

«Господи, голова закружилась! Боюсь, нам пора, я что-то очень устала».

Юджин засуетился, подхватил ее под руку:

«Я вас провожу!».

И мы двинулись обратно — дружно, как семейная группа: правой рукой Юджин поддерживал локоть Инес, левой сжимал мою ладошку, чуть щекоча ее пальцами.

Мы попрощались с ним у парадной двери, удивляясь, что ни в одном окне нашего апартамента не горит свет. Когда мы открыли дверь, нас встретили темнота и тишина. Инес испугалась — неужто Габи еще не вернулась?

«Может, она спит», — прошептала она и на цыпочках вошла в спальню. И напрасно на цыпочках — кровать Габи было пуста и не смята.

«Где же она так поздно?»

Я хотела сказать, что небось проверяет, считать ли «это» поводом для знакомства, но вовремя сдержалась. Не потому, что боялась получить затрещину, а потому, что пожалела Инес — у нее сегодня и без того был трудный день, а она пока еще была мне нужна. Мы мирно разошлись, пожелав друг другу «спокойной ночи». Я даже зубы почистить не успела, как свалилась на постель и немедленно провалилась в сон.

Проснулась я среди ночи — на улице было еще совсем темно, если не считать света двух фонарей, торчавших за окном прямо перед моими глазами. Раньше фонари эти меня не будили: не помню, чтобы я когда-нибудь просыпалась среди ночи, разве что лет пять назад, когда у меня было воспаление среднего уха. Но сегодня их свет просто резал мне глаза сквозь веки. Я крепко зажмурилась, чтобы от них отделаться, и натянула одеяло до самых ушей, но это не помогло — сон как рукой сняло. Что-то нудное молоточком стучало мне в голову, будто кто-то тихо кричал на разные голоса «Бу-бу-бу! Бу-бу-бу!».

Я стащила с головы одеяло и прислушалась — все ясно, где-то у соседей включен телевизор. Вот вам свободная страна: каждый включает телевизор когда ему вздумается! Впрочем, нет, это был не телевизор, — музыки никакой не было слышно, и голоса были живые, а не механические. Кроме того, кричали хоть и тихо, но близко, будто в соседней комнате. И тут меня осенило — это Габи вернулась и ссорится с Инес. Или Инес ссорится с Габи, или обе они ссорятся друг с другом, а может, они вовсе не ссорятся, а рассказывают друг другу свои романтические тайны, а я валяюсь тут без сна по их милости и ничего не слышу.

Я быстро выкатилась из постели и приоткрыла дверь — голоса зазвучали яснее, но все же не достаточно громко, чтобы я могла разобрать слова. Я осторожно выбралась в коридор и пристроилась под дверью их спальни. Теперь, прижав ухо к щели между створками двери, я могла слышать почти все.

«Чушь все это — прошипела Габи, — никто не заметил, что иконы нарисованы на дверцах восемнадцатого века, а он, видите ли, заметил!»

«Пусть даже чушь — прошипела в ответ Инес, — тебе-то какая разница? Что мне его иконы? Мне лишь бы человек был хороший! А так, я — девушка незамужняя, с кем хочу, с тем гуляю, не то, что ты!».

«Когда я гуляла с Эрни, я тоже была вроде как незамужняя».

«То было тогда, а что сейчас?».

«А сейчас я с ним не гуляла. Мы обсуждали подробности убийства Зары».

Опять убийство Зары! Сердце у меня заколотилось так громко, что я испугалась, как бы они не услышали. Но им было не до меня, Инес тоже разволновалась и вцепилась в Габи:

«Какая Зара! Какое убийство? И почему надо было обсуждать это с каким-то Эрни, а не со мной?».

«Потому что именно Эрни повез меня в ночной клуб слушать пение Зары!».

«Ладно, повез слушать пение, но при чем тут убийство?».

«А при том, что эта Зара оказалась невестой из той нашей свадьбы в турецкой башне!».

«Но наша невеста оказалась мужчиной! А твоя Зара?».

«Она была и то, и другое! Пела она бесподобно — и мужским голосом, и женским, зал просто с ума сходил. И, вдруг, представляешь — она меня узнала! Я сидела перед самой сценой, и вдруг она впилась в меня глазищами и страшно испугалась! Прямо посреди номера она пошла на меня с таким выражением, будто собиралась меня растоптать. Я совсем потеряла голову, вскочила и убежала, и Эрни побежал за мной! А через месяц ее убили! И с тех пор я все время думаю, почему она так испугалась, когда я ее узнала?»

«Господи, кто же кого узнал, — ты ее или она тебя?».

«В том-то и дело, что мы обе узнали друг друга! И Эрни это видел! Он единственный знает, что это правда! Но после той ночи он исчез, и мне больше не с кем было об этом поговорить!».

«А с Дунским? Ему это в самый раз — он же романы сочиняет».

«Дунский мне не верит. Ему кажется, будто все это — мои выдумки! Тем более, что Дунский…».

Тут она понизила голос и что-то зашептала быстро и непонятно, а Инес зашептала еще быстрей и непонятней, и они захихикали, как школьницы на уроке природы. Я навострила уши изо всех сил, но не смогла разобрать ни слова. А они все шелестели и хихикали, шелестели и хихикали, пока от их шелеста в голове у меня не закачалось и я куда-то провалилась. И летела, летела все вниз и вниз, и, наверно, разбилась бы, если бы не услышала крик Габи:

«Инес! Ты только глянь — она всю ночь проспала на полу под дверью!».

Это была чистая правда — я валялась в одной ночной рубашке на коврике под их дверью. Инес вылетела из спальни вслед за Габи и уставилась на меня:

«Ты что тут делаешь?».

Сейчас сообразит, что я подслушивала! Но я соображаю быстрей, чем она, даже спросонья:

«Мне приснился ужасный сон и я боялась оставаться в кровати — а вдруг я засну и опять его увижу? Я приползла сюда, хотела залезть к тебе под одеяло, но не решилась тебя разбудить!».

И эта старая дура мне поверила — она так растрогалась, что силком затащила меня в свою постель, чтобы я не дай Бог не простудилась. Я вспомнила, что когда я была маленькая и она меня любила, я часто пряталась у нее под одеялом от ночных кошмаров. Она тоже это вспомнила и стала гладить меня по голове, словно это не она остригла меня под машинку:

«Бедная, бедная моя девочка. Почему же ты меня не разбудила?».

Так что мы опять перемирились, нарядились, накрасились — не я, конечно, а они, — и дружной семьей отправились на завтрак. Завтрак прошел спокойно и мирно — Инес уже не ожидала своего Юджина, он ей сказал, что утром у него намечаются переговоры с перспективными покупателями. И Габи тоже не ожидала своего Эрни, потому что он был не приглашенный, а сотрудник Института, и завтракал в столовке для сотрудников. А я тоже никого не ожидала, потому что точно знала, с кем у Юджина переговоры и где я смогу найти его после завтрака.

Поэтому, как только мои мамашки отправились репетировать, я объявила, что больше не боюсь заблудиться и пойду искать ошибки в макете Святой Земли. Эта идея пришлась им очень по вкусу, она даже превозмогла их страх перед моей независимостью, и меня отпустили без возражений, взяв только обещание не опаздывать к обеду.

Я вскочила в электрический трамвайчик и покатила к воротам. Доехав до ворот, я не стала сразу выходить наружу, а принялась наблюдать за Юджином из-за решетки. Тут как раз подъехали два автобуса, и он начал выступать перед пассажирами со своей обычной речью. Монеты так и посыпались в его тарелку. Хотя он был очень занят, он как-то умудрился заметить меня — во время маленького перерыва между автобусами он обернулся в мою сторону и весело подмигнул.

Тут подъехал еще один автобус, и из него повалил народ. И вдруг Юджин поспешно сдернул с себя картуз и куртку, сунул их под мышку, а тарелку с деньгами спрятал в висевшую у него на плече сумку. После этого он быстро вскочил, одним незаметным движение зашвырнул сумку за забор, так что она упала к моим ногам, грязные вещи запихнул в урну и гуляющим шагом направился к воротам.

Теперь он ничем не отличался от остальных прохожих. Когда он уже входил в ворота, показав билетеру свой значок, я заметила двух хорошо одетых мужчин, шарящих по толпе напряженными глазами. Один из них двинулся было за Юджином, но у него не было ни билета, ни значка, и его не пропустили.

Юджин вошел на территорию Института и вскочил в проходящий трамвайчик, сделав мне знак следовать за ним. Сесть в тот трамвайчик, на котором укатил Юджин, я не успела, но вскоре подошел следующий. Когда я уселась у окна, я увидела, как те двое вошли в ворота с билетами в руках и стали озираться по сторонам. Один из них указал второму на мой трамвайчик, и они припустили за ним, но не догнали.

Проехав пол-пути, я увидела Юджина на остановке — он опять сделал мне знак следовать за ним и медленно пошел по боковой дорожке. Я чуть было не пошла за ним, но вдруг мне перехотелось. Я подумала: «С какой стати я должна его слушаться? Я ведь не просила его бросать мне сумку». Я свернула на боковую дорожку, уходящую в другую сторону от главной аллеи, и припустила по ней быстрым шагом, не оборачиваясь, чтобы проверить, догоняет он меня или нет.

Юджин, наверно, не сразу заметил, что я за ним не пошла, потому что я услышала его торопливый топот только тогда, когда прошла мимо трех розовых домов с балконами и углубилась в длинный туннель из веток, увитых плющом с лиловыми граммофончиками. Солнечные лучи не проникали в глубину туннеля, и потому там было сумрачно и прохладно.

Когда я обернулась и убедилась, что за мной бежит именно Юджин, а не кто-то другой, я постаралась ускорить шаг, но его сумка оказалась ужасно тяжелой, она оттягивала мне плечо и больно била по ноге. Поэтому он догнал меня довольно быстро, хоть бросалось в глаза, что он запыхался.

«Светка! — почти закричал он. — Куда тебя несет?».

Пока он бежал ко мне, зеленые и лиловые тени так изменили его лицо, что он показался мне совсем другим человеком, безжалостным и опасным, и я передумала его сердить.

«Я должна была замести следы, — слова выскакивали из меня быстрее, чем я успевала их обдумать. — Те двое вскочили в трамвайчик вслед за мной, и я боялась, что они заметили, как ты мне махнул. Поэтому я побежала в другую сторону, чтобы отвести им глаза и убедиться, что они проехали мимо».

«Ну, и они проехали?».

Я сделала взрослое лицо:

«На этом этапе — да!».

«А на следующем?».

«На следующем, возможно, тоже проедут, если ты мне расскажешь, кто они такие!».

«Шантаж, — закатил он глаза, которые в зеленом сумраке туннеля тоже позеленели. — В таком нежном возрасте и уже шантажистка!».

Что еще за шантаж? Я такого слова не знала, и оно спуталось в моей бедной голове с французским словом «шансон»:

«Какая из меня шансонистка? Ты ведь уже понял, что романсы поет Габи, а не я».

Шустрый Юджин не сразу допер, что я не усекла, в чем его упрек. А когда допер, захохотал так громко, что в разных углах туннеля захохотало эхо:

«Не притворяйся, Светка. Такая опытная шантажистка, как ты, не может не знать, что такое шантаж!».

Я вздохнула, по-моему, очень убедительно:

«А ты объясни, и я буду знать».

«Шантаж — это вымогательство путем угроз».

Эту штуку я знала — просто в их хваленом русском языке не нашлось такого хорошего слова, как у нас на иврите. У нас это называется «схита» — точь-в-точь как выжимание белья в стиральной машине. Я так и сказала Юджину, чтобы он не заносился, а потом потребовала объяснения сцены у ворот.

«Во всем мире существуют могучие мафии нищих. Главная их задача не допускать чужаков в их прибыльный бизнес. Когда я попал сюда, в Чотокву, по своим делам с коллекцией, я огляделся и понял, что они про это хлебное местечко еще не пронюхали. Поскольку денег на съем зала мне не хватало, я решил немного подзаработать. Я понимал, что это не надолго, пока кто-нибудь им не стукнет. А теперь выходит, что кто-то уже стукнул, вот они и примчались навести порядок».

Что-то в его поспешном рассказе показалось мне подозрительным:

«А как ты их узнал? На вид — люди, как люди, на нищих не похожи».

Юджин слегка замялся:

«Видишь ли, первые годы в Америке, пока я не сделал себе профессиональное имя, я работал нищим в их корпорации. Поскольку я был успешный работник и собирал много денег, я быстро дослужился до замечательного места в Гринич Вилледж. Какие там иногда бывали сборы!».

Интересно, он говорил правду или тоже немного привирал, как я?

«Как же они тебя сразу не узнали?».

«Ты думаешь, они знают в лицо всех своих сотрудников? Это я их знаю, а они меня нет. А теперь, когда я удовлетворил твое любопытство, гони мою сумку!».

Он протянул руку за сумкой, но я ловко отскочила в сторону:

«Даром не отдам! Сперва заплати штраф!».

Он скривился, будто съел кислый виноград:

«Сколько же ты хочешь!».

«Не так уж много — всего лишь один поцелуй!».

Глаза у него так полезли из орбит, что стали совсем сиреневые:

«Ты хочешь, чтобы я тебя поцеловал? Прямо тут, у всех на глазах?».

«Ну да, — согласилась я, — прямо тут. А глаз тут никаких нет, вокруг ни души!».

Я сама не знаю, что взбрело мне в голову, — наверно, хотела проверить, запал он на меня или нет. Он сделал шаг ко мне, и я чуть было не пустилась наутек, но передумала и сделала шаг к нему. Он обхватил мою голову обеими руками и прилип к моим губам, у меня аж дух захватило! Это был настоящий поцелуй, не то, что сосание с сопляками-мальчишками из летнего лагеря. Вот бы Инес нас сейчас увидела! Она бы лопнула от злости!

Наконец я замотала головой и с трудом отлепилась от его губ. А он почему-то вдруг забыл про свою сумку и стоял передо мной растерянный, как нашкодивший школьник. Тогда я сама протянула ему сумку и сказала:

«Ладно, я пошла, мне пора. Мама ждет меня к обеду».

Он ни слова не ответил, взял сумку и остался стоять посреди сиреневого туннеля. По дороге я пару раз оглянулась и помахала ему рукой, но он не ответил, а продолжал неподвижно стоять, прижимая сумку к груди и глядя куда-то в сиреневое пространство.

С этой минуты время почему-то помчалось стремительно, а ведь до этого оно ползло медленно-медленно и я не знала, как его убить. Инес и Габи только и делали, что волновались и готовились к своим концертам, которых было еще два. В промежутках между концертами и репетициями Габи куда-то исчезала, а Инес делала вид, что больше на нее не сердится, а может, и на самом деле не сердилась, — ей было не до того, она все время нервничала, придет ли опять Юджин, или не придет.

А Юджин после истории с сумкой пропал и весь день не появлялся. Я даже подумала, что он удрал — ведь мафия нищих небось не шутит с теми, кто нарушает ее правила. Инес весь вечер была вне себя, тем более, что Габи после ужина не захотела репетировать и ускакала со своим Эрни слушать необыкновенного негритянского певца, который пел колоратурным сопрано. Она и нас звала идти его слушать, но Инес отказалась, ссылаясь на усталость, хоть я подозревала, что она просто хочет быть дома на случай, если Юджин заглянет к нам на огонек.

Однако он не заглянул ни вечером на огонек, ни утром в ресторан на завтрак, и тут уж я заволновалась — а вдруг они его нашли и убили? Поэтому после завтрака я выскользнула из дому и поспешила к воротам. Как я и ожидала, Юджина там не было, на его месте сидел инвалид с костылями, он протягивал прохожим грязную шляпу и тихо пел что-то протяжное. На меня он не произвел никакого впечатления, на остальную публику тоже — монеты в его шляпу сыпались редко.

Убедившись, что я не найду Юджина возле ворот, я поплелась обратно. Я даже не поехала на трамвайчике, а пошла пешком, чтобы не слишком скоро вернуться к убитой печалью Инес. И напрасно: когда я осторожно приоткрыла нашу входную дверь, я услыхала голос Юджина — живой и здоровый, он сидел в белом пиджаке на белом диване и, опершись на белый рояль, вкручивал моим вечным подругам очередную байку.

Не заходя, я прислушалась — про мафию нищих он, конечно, и словом не обмолвился. Он распространялся про жестокость здешней бюрократии и про непомерную цену, которую они заламывают за выставочный зал.

«И хоть бы это был зал как зал, а то ведь просто большая комната с двойным светом, — жаловался он. — Я предложил им сдать мне зал в кредит, чтобы я расплатился сразу по продаже коллекции, но они ни в какую. Гони им наличные, да и только! И еще называют себя покровителями искусства!».

«А сколько это стоит в день?», — поинтересовалась Инес, как бы из чистого любопытства.

Я тут же отворила дверь и вошла, по пути перехватив настороженный взгляд Габи, — мы обе поняли, что сейчас эта идиотка предложит ему заплатить за зал!

«Я даже боюсь назвать эту цифру вслух, — к нашему счастью, отмахнулся Юджин. — Я рассказываю вам все это, чтобы объяснить, что завтра я разбираю выставку и уезжаю в Нью-Йорк».

Инес прямо позеленела от огорчения:

«Но почему нужно уезжать? Разберите выставку и оставайтесь».

«Вы не знаете этих бюрократов от искусства! Без выставки они меня и лишний день держать здесь не будут! Да и что мне здесь делать без выставки?».

По лицу Инес было ясно видно, что именно ему здесь делать — ухаживать за ней и сопровождать на концерты, но она не могла произнести это вслух по крайней мере при нас с Габи. Поэтому она ничего больше не сказала, а только уставилась на него своими непомерными глазищами. Когда ее глаза становятся такими огромными, я прямо чувствую, как они наполняются слезами изнутри и потому так блестят.

Кажется, Юджин это тоже почувствовал и испугался. Он поднялся с дивана и начал бочком двигаться к выходу, объясняя по пути, что хочет весь последний день провести в своем выставочном зале — а вдруг судьба-индейка на прощание подбросит ему покупателя?

Хотя Инес оставалась сидеть в белом кресле в той же грациозной позе, в какой я ее застала, — нога за ногу, длинные пальцы охватывают ручки кресла, — мне было видно, как тень ее вскочила и помчалась за Юджином, простирая руки ему вслед. Мне бы даже стало ее жалко, если бы я так хорошо не помнила, как она этими самыми руками пыталась снять с меня скальп.

После обеда Инес объявила, что ей нездоровится и потому она вынуждена отменить репетицию и прилечь, а Габи воспользовалась этим, чтобы слинять — ясно к кому. А бедную, никому не нужную Светку предоставили самой себе. Грех было не воспользоваться такой бесконтрольной свободой, и я решила сходить проведать Юджина. Должна же я была узнать, чем закончилась его драма с мафией нищих!

Найти дорогу к его выставочному залу было нелегко — мы ходили туда поздно вечером, когда по всей Чотокве горели бесчисленные огни, а днем все выглядело совершенно иначе. Спросить о чем-нибудь по-английски я не могла, да и неясно было, о чем именно спрашивать, ведь я даже фамилии Юджина не знала. Поэтому я просто бродила по аллеям, приглядываясь к домам и заходя во все открытые двери.

Не знаю, сколько времени прошло, наверное много, потому что солнце уже сильно скатилось вниз, когда я набрела на красивый стеклянный павильон, сплошь уставленный уродливыми сооружениями из металла, камня и пенопласта. Все они были огромные и несуразные — особенно меня поразило одно, похожее на батарею для отопления, поставленную на женские ноги в высоких шнурованных сапогах на шпильках. Над входом в павильон большими буквами было написано «Sculptures», так что даже я смогла перевести это на русский, чтобы получилось слово «скульптуры». Только тогда я догадалась, что эти уроды — скульптуры, сделанные скульпторами.

Я бы еще часок погуляла среди скульптур, но вдруг за прозрачной стеклянной стеной я увидела свою мать, сбегающую вниз по ступенькам соседнего павильона. Я бы ее ни за что не узнала, так неожиданно она была одета. Я просто обратила внимание на длинные женские ноги, обутые в высокие шнурованные сапоги на шпильках, точь-в-точь такие, как у поразившей меня скульптуры. Ноги быстро бежали вниз по ступенькам, а над ногами, возвышалась не отопительная батарея, а одетое в белые шорты и черную майку без бретелек тело моей матери, завершенное ее же головой. Хоть я никак не ожидала, что она может выйти на улицу в таком прикиде, даю голову на отсечение, — это была она.

Лицо у нее было такое же странное, как и наряд: такое лицо я видела как-то у девочки-лунатички в летнем лагере, когда она взобралась ночью на крышу и пошла по краю, взмахивая руками, как крыльями, будто собиралась взлететь. Инес глянула сквозь стекло прямо на меня, но не узнала — рассеянный взгляд ее скользнул по мне, не останавливаясь, и унесся куда-то высоко в небо.

Я испугалась, как бы с ней чего не случилось, и чуть было не побежала к ней, чтобы взять за руку и довести до дома. Но вовремя сообразила, что в павильоне, из которого она так стремительно выскочила, как раз и выставлена коллекция Юджина. А если так, мне незачем соваться и открывать ей, что я ее там засекла — она ведь специально притворилась больной, чтобы скрыть это от нас с Габи.

Но зато теперь мне необходимо было узнать, зачем она таскалась к Юджину в таком наряде и что из этого вышло. Я дождалась, пока она исчезла из виду, — сперва я следила за ней сквозь стекло, а потом вышла на крыльцо и долго смотрела ей вслед, пока не убедилась, что она не собирается возвращаться. Тогда я не спеша поднялась по ступенькам, с которых она только что скатилась чуть ли не кубарем, и вошла в выставочный зал. Там все было как в прошлый раз — иконы висели вдоль стен, красивые и ничуть не похожие на подделки, посетителей было немного и все они почему-то разговаривали шепотом.

Сначала я не заметила Юджина и подумала, что его в зале нет, хоть он и объявил нам о своем намерении провести тут весь день. Но послонявшись от иконы к иконе, я услышала где-то совсем близко приглушенные мужские голоса. Я заглянула за зеленую бархатную портьеру, из-за которой эти голоса доносились, и обнаружила там вовсе не окно, а круглый фонарь с двумя креслами и круглым же столиком. В одном кресле спиной ко мне сидел Юджин, в другом — пожилой господин в круглой техасской шляпе, какие носят актеры в фильмах про ковбоев. Я очень удивилась, я думала, такие шляпы никто не носит в жизни, только в кино. Кроме шляпы у господина были густые усы и бежевый костюм с жилеткой, какие носят только в кино.

Юджин был так увлечен беседой с этим киногероем, что не услышал, как я тихо-тихо подкралась сзади и ладонями закрыла ему глаза. В первый момент он вздрогнул, съежился и затих, будто ожидал, что сейчас его стукнут по голове. А потом узнал меня и обрадовался:

«Светка, — сказал он и потерся щекой о мою щеку, — ты разве не видишь, что я занят? Уходи, не мешай, это очень важный разговор. Я приду к ужину и все расскажу!».

И быстро объяснил что-то господину в шляпе, тот кивнул и засмеялся, отчего его усы встали дыбом над верхней губой. Я не уверена, но я, кажется, расслышала в речи Юджина слово ДОТТА, а даже в моем скудном английском оно означает дочка. Выходит, Юджин назвал меня дочкой — интересно, что он имел в виду?

Ладно, дочка, так дочка. Я притворилась хорошей девочкой, чмокнула папочку в щечку и выскочила из павильона совершенно счастливая. Ведь пока мы с ним играли в папки-дочери, я узнала главное — зачем к нему таскалась Инес в высоких шнурованных сапогах на шпильках. Перевесившись через его отеческое плечо, я разглядела на круглом столике перед ним нераспечатанный голубой конверт с вензелем моих вечных подруг.

Мне ли было не узнать этот вензель? Целую неделю перед отъездом Инес и Габи чертили и перечеркивали придуманный и перепридуманный ими замысловатый узор, включающий их инициалы на фоне арфы. А потом заказали целую коробку голубых конвертов с этим вензелем, а к ним другую коробку с визитными карточками. Значит, Инес приволокла ему письмо, которое она написала тайком от нас с Габи. Иначе для чего бы ей было ломать перед нами комедию, закатывать глаза и притворяться больной?

Теперь у меня просто не было другого выхода — я обязана была узнать, что она ему написала. Сделать это сейчас не было никакой возможности, пришлось отложить операцию на завтра. Интересно, придет ли он к ужину, как обещал?

Он не только явился к ужину, а еще приволок с собой бутылку шампанского. Я шампанское терпеть не могу и ничего в нем не понимаю, но специалистка Габи прочла название на ярлыке и высоко подняла брови:

«Ого! По какому поводу такая роскошь?». Юджин сделал загадочное лицо:

«Первый бокал той умнице, которая угадает!».

Инес, зацикленная на своем, высказала то, о чем мечтала:

«Вам продлили аренду зала бесплатно!».

«Ну знаете! Это все равно, что предположить, будто черная кошка может превратиться в добрую фею!».

«Это не исключено, — возразила Габи. — Или вы в детстве сказок не читали?».

«Я вообще не умею читать, и это ужасная трагедия. Мне пишут письма, а я не способен их прочесть. Представляете, какой кошмар — верчу, верчу в руках листок и не знаю, что там написано», — обратился он к Инес.

На лице Инес разыгралась целая драма, я даже не представляла, что моя сверхвоспитанная мать так плохо владеет собой. Чтобы как-то отвести внимание от ее несчастного лица, я выкрикнула, вспомнив кино-ковбоя в кино-шляпе:

«Вы нашли покупателя!».

«Устами младенца глаголет истина! — Юджин начал ловко открывать бутылку. — Так нальем же младенцу первый бокал!».

«Вы продали коллекцию?» — ахнула Инес.

А Габи, которая понятия не имела о письме в голубом конверте, притворно удивилась:

«Откуда вы, не умея читать, выудили эту пословицу?»

«Пословицы живут у всех на слуху, их не обязательно читать, их надо уметь подслушать, — ответил Юджин и подал мне полный бокал. — Пей, Светка, за мой успех!».

«Ей нельзя пить, — испугалась Инес, — я не разрешаю!».

Вообще-то, я терпеть не могу шампанское. Мальчишки в летнем лагере пригласили меня как-то распить с ними бутылку, я только пригубила и меня чуть не вырвало. Но когда я услышала, что она мне не разрешает, я выхватила у Юджина бокал и сделала несколько больших глотков, сколько успела. На этот раз на рвоту меня не потянуло, шампанское Юджина, наверно, не напрасно было дорогое. Но Инес устроила такую сцену, что захотелось выблевать это шампанское прямо на нее.

Поднялся страшный шум — Инес визжала, Юджин извинялся, а Габи уверяла, что от шампанского никто еще не умер. Я воспользовалась суматохой и под шумок допила бокал до дна — ну и гадость это хваленое шампанское! Все обошлось, меня опять не стошнило, только голова пошла кругом и я стала громко хохотать, пытаясь рассказать всем, как я увидела Инес точь-в-точь в таких высоких сапогах на шпильках, как у батареи на ножках. Язык у меня стал непослушный и толстый, как сарделька, и никто ничего не понял, кроме того, что меня срочно нужно отвести спать.

Отвести меня было не просто, потому что я еле стояла на ногах. Кажется, Юджин попробовал взвалить меня на плечо и понести, но я вырывалась и падала, пока за дело не взялась Инес. Ей, конечно, это удалось, как всегда, когда нужно было скрутить меня в тот самый бараний рог. Она встряхнула меня как следует, поставила на ноги, плотно взяла под локоть и сказала тихо:

«Хватит придуриваться. Иди вперед и не качайся, как пьяная».

«Но я и есть пьяная», — попыталась оправдаться я.

«А кто тебе велел пить?», — возразила она резонно и поволокла меня к нашему апартаменту, благо идти было недалеко.

По дороге я опять стала рассказывать про батарею в сапогах на шпильках и в белых шортах. Мне кажется, Инес все же что-то из моего рассказа усекла, потому что сказала еще тише:

«Лучше прикуси язык и не позорься».

Терпеть не могу, когда она начинает говорить тихо — это никогда добром не кончается. Так что я прикусила язык и вытерпела, пока она меня водила пописать, а потом раздевала и укладывала, как маленькую. Сквозь сон я слышала, что в гостиной громко смеялись и пели. По-моему, пришел Эрни, играл на рояле и пел с Габи что-то по-английски. А может, мне это все приснилось, потому что, когда я открыла глаза, вокруг было тихо и темно.

Хоть голова у меня раскалывалась, как при гриппе, я все же выползла из-под одеяла и поплелась в спальню проверять, кто с кем спит. Но ничего особенного я не обнаружила, — Инес, как обычно, дрыхла на одной кровати, а Габи на другой, и рядом с ними не было ни Юджина, ни Эрни.

Утром я чуть не проспала завтрак, но Инес была в таком хорошем настроении, что даже не выбранила меня за вчерашнее. Зато я сама себя ругала последними словами — зачем мне понадобилось напиться и пропустить самое интересное? Теперь я уже никогда не узнаю, что вчера произошло между нею и Юджином, и все из-за собственного плохого характера.

Но по крайней мере я должна разузнать, что она написала в том таинственном письме, — может быть, тогда что-нибудь прояснится. К счастью, сразу после завтрака Инес и Габи занялись приготовлениями к сегодняшнему прощальному концерту и предоставили меня самой себе. А с самой собой я всегда смогу договориться.

Я и договорилась — было решено опять отправиться к Юджину. Я смутно помнила, как он рассказывал, что будет все утро заниматься упаковкой своей удачно проданной коллекции, а значит, я застану его в выставочном зале. Кроме письма мне нужно было выяснить, чем закончилась драма с мафией нищих — ищут ли они его по всей территории Института или оставили в покое.

На этот раз добраться до его зала мне было легче легкого, потому что вчера на обратном пути я хорошо запомнила дорогу, не говоря уже о том, что павильон Скульптур был виден издалека. Выставочный зал Юджина выглядел, как наша московская квартира перед отъездом в Израиль — все стены были голые, пол был уставлен картонными ящиками и завален обрывками прозрачного пластика и кучами белых упаковочных шариков из пенопласта.

Иконы стояли на полу вдоль стен, и огромный негр в синем комбинезоне помогал Юджину укладывать их в ящики. Они бережно заворачивали каждую доску в пластиковую простыню и осторожно опускали ее в ящик, засыпая пространство между досками пригоршнями белых шариков. Это было как раз то, что мне нужно. Я для виду потопталась между ящиками и развязной походкой направилась к круглому фонарю, спрятанному за зеленой бархатной портьерой, где я вчера обнаружила Юджина. Там, конечно, не было никого, но стол еще был не убран, и на нем была навалена гора писем и бумаг. Я без труда нашла среди бумаг голубой конверт с вензелем Инес, но, к сожалению, он был пустой — ее письмо исчезло.

Опасаясь, что Юджин может войти в любой момент, я стала лихорадочно рыться в бумагах, и недаром — через пару минут я нашла страничку, исписанную каллиграфическим почерком Инес. Она очень гордится своим почерком, не испорченным, как у всех других, вульгарным печатанием на компьютере: «Мои пальцы касаются только струн арфы», — любит говорить она при каждом удобном случае.

Сейчас случился как раз такой удобный случай — ведь по сути я умею по-русски читать только печатные буквы. Инес, конечно, без всякой жалости вдалбливает в меня то, что она называет русской культурой, но в русской школе я проучилась всего один год и научилась там читать только каллиграфический почерк. Такой, как у нее. Корявые записки папца или Габи я никогда толком не могла одолеть.

Зато сейчас секретное письмо моей мамашки лежало передо мной во всей своей каллиграфической красе, но я успела прочесть всего лишь три последние строчки:

«…а теперь вы это прочли, вы теперь знаете. И поэтому прошу — собирайте вещи и уезжайте.

Если у вас нет для меня ответа, я не хочу вас больше видеть. Прощайте, прощайте, прощайте!».

Это было шикарно, это было даже лучше, чем я себе представляла! Я уже хотела перевернуть письмо и начать читать с начала, но тяжелая рука легла мне на плечо:

«Фу, какой позор! Тайком читать чужие письма!» Я быстро обернулась, ожидая сама не знаю чего: рычания, оплеухи? Но прозрачные глаза Юджина смеялись, а не сердились. Он аккуратно вытащил письмо из моей ладошки и спросил: «Что бы ты сказала, если бы я вздумал жениться на твоей матери?».

3

Мы опять катим через американские просторы в шикарном автобусе фирмы «Серая собака» — на этот раз из Чотоквы в Нью-Йорк. Последние два дня проскочили тихо, почти без событий, если не считать событием наш прощальный концерт и мое незаконное купание в запрещенном для купания озере Чотоква. Прощальный концерт прошел на ура, а незаконное купание в озере на ура с восклицательным знаком. И все же я влезла в эту противную, заросшую липкими водорослями лужу сразу после отъезда Юджина не по доброй воле — меня туда загнали силой.

Юджин отбыл в Техас рано утром в маленьком крытом грузовичке, до верху набитом картонными коробками с проданной коллекцией поддельных икон. Усатый господин в ковбойской шляпе оказался скучающим миллионером, создавшим в своей техасской усадьбе музей совершенных подделок. Собственноручная доставка белых икон в музей входила в необычайно выгодный контракт, который он заключил с Юджином в тот день, когда я обнаружила на круглом столе Юджина голубой конверт Инес.

Мы приперлись провожать его в дальний путь всем дружным коллективом — даже ленивая Габи согласилась ни свет, ни заря вылезти из постели, чтобы помахать ему ручкой на прощанье. Улыбаясь нашей троице из окна кабины, Юджин обещал привезти из техасского музея фотографии других совершенных подделок, собранных его ковбоем. При этом выяснилось, что ковбой вовсе не гонял по прериям на горячем скакуне, а просто-напросто торговал по всему штату безалкогольными напитками, чем и заработал свои несметные миллионы. А жаль, — вчера, когда Юджин с ним прощался, я обратила внимание, что вдобавок к джинсам он напялил на ноги ковбойские сапоги, которые придавали ему еще больше лихости.

Мне не сказали, сколько тысяч долларов он отвалил Юджину за его совершенные подделки, но, наверно, немало, потому что Юджин так и сиял из окна кабины. Когда грузовичок зафырчал, мне вдруг стало ужасно жалко, что он уезжает без нас и не известно, увидим ли мы его еще. Я заорала во весь голос «Подожди!», прыгнула вперед, вскочила на подножку грузовичка и, просунув голову в кабину, поцеловала Юджина в щеку. Он быстро выключил мотор, обхватил мои плечи и поцеловал меня в нос. После чего легким толчком спихнул меня с подножки, опять включил мотор и умчался, не оборачиваясь в нашу сторону.

Он умчался и мы остались одни, то есть втроем. От одного этого можно было бежать топиться в заросшем липкими водорослями озере Чотоква. Но вдобавок Инес закатила мне невообразимый скандал, прямо там, у ворот. Мне повезло, что вокруг были люди, и она постеснялась влепить мне пару оплеух, она только объяснила нам с Габи, какая она страдалица и как ей стыдно за свою дочь, которая вечно ее терзает и покрывает позором.

Голос ее поднимался все выше и выше, и я поняла, что еще секунда, и ее не остановят глазеющие на нас американские граждане — она взмахнет своей стальной ладонью и вмажет мне хорошую затрещину. Габи тоже это поняла и приготовилась схватить ее за руку, чтобы предотвратить побоище, но я-то знала, что стрекозиные лапки Габи ее не удержат.

И тогда, впервые в жизни, я ей не сдалась, — я проворно развернулась, нырнула за ворота и юркнула в уходящий от ворот трамвайчик. Я радовалась, что убежала и им теперь меня не догнать. Ведь у них нет опыта ежедневной прогулки к воротам, как у меня, — они не скоро сообразят, где останавливается следующий трамвайчик и где меня ловить.

Как только трамвайчик доехал до озера, я соскочила с подножки и поспешила убраться подальше от трамвайной линии, чтобы они не смогли увидеть меня из окна, когда будут проезжать мимо. Я понятия не имела, куда мне идти. Щеки у меня пылали и коленки подкашивались — ведь я совершила подвиг или, наоборот, ужасную глупость. Мне даже подумалось, что, может, всякий подвиг и есть ужасная глупость.

Я бежала по тенистой аллейке, не очень разбираясь, куда я бегу, пока не оказалась перед павильоном уродливых скульптур. Хоть в голове у меня мутилось, я все же сообразила, что в этом павильоне они наверняка не станут меня искать. Я заставила себя спокойным шагом пройти мимо охранника и стала делать вид, будто любуюсь скульптурами. Любоваться ими было трудно, но посмотреть на них было любопытно. Я обошла со всех сторон огромный каменный зад, над которым на железных плечиках для пиджаков были подвешены две каменные сиськи, и переключилась на собачьи головы, вырезанные кое-как из блестящего металла. Головы беззубо скалились друг на друга — ей-богу, я могла бы вырезать лучше, если бы мне дали кусок жести и хорошие ножницы.

И вдруг я услышала свое имя! Хотя американский голос из громкоговорителя произнес его по-американски «Свьетляна Гофман», я сразу сообразила, что говорят обо мне. Несколько раз произнеся «Свьетляна Гофман, Свьетляна Гофман», голос уступил место Инес:

«Светочка, — запричитала она по-русски. — Прости меня, детка, и вернись! Я готова откусить свой поганый язык за то, что тебе наговорила! Я очень волнуюсь — куда ты пропала? Прости меня, я сама не понимаю, что на меня нашло!»

Не понимает она, как же!

В этом месте она всхлипнула и уступила микрофон голосу. Я ни слова не поняла из его американской тарабарщины, но не трудно было догадаться, что он просит публику помочь в розыске обритой наголо девчонки в розовом платье с оборками. Сама не знаю, зачем я на проводы Юджина напялила свое самое нарядное платье, — наверно, для того, чтобы меня легче было найти среди других девчонок в шортах и футболках.

Мне стало казаться, будто вся публика в павильоне начинает на меня пялиться, пытаясь сообразить, уж не я ли та самая Свьетляна в розовом платье. Первой мыслью у меня было — снять это проклятое платье ко всем чертям, чтобы оно никому не бросалось в глаза. Но я была не уверена, можно ли ходить по территории Института в моем исподнем.

К счастью, у входа в павильон я обнаружила уборную, — как всегда, похожую на церковь или концертный зал. На этот раз я уже не спутала женскую с мужской, а сразу забежала в ту, что надо, наспех стащила платье и стала рассматривать себя в зеркале. Ничего особенного я не увидела — белые трусики в цветочек и коротенькая розовая комбинашка вполне могли сойти за летний прикид легкомысленной модницы моих лет.

Раз так, я сунула розовое платье в бачок для мусора и резвым шагом выбежала на улицу — теперь уже никто не мог бы узнать во мне хулиганку-Свьетляну, которую разыскивают по всему Институту. Мне было жалко терять это милое платьице навсегда, и я решила сходить за ним попозже, когда буря уляжется.

А пока нужно было решать, что я собираюсь делать дальше. Со временем придется вернуться к мамашке, только не сразу — пусть помучается как следует, в другой раз не будет распускать руки. И язык попридержит тоже. Но и долго тянуть не стоило — очень хотелось есть, ведь я пропустила завтрак. Да и мамашка всегда может передумать: сейчас она раскаивается, а через час снова возьмется за свое, такой уж у нее нрав.

Перебирая в голове все эти мыслишки, я успела добежать до озера, причем никто не обратил внимания ни на меня, ни на мой вызывающий прикид. Я подошла к самому краю воды и заметила, что все дно у берега заросло мохнатой густой травой, — недаром в этом озере никто не купался. От берега в глубь озера тянулись дощатые мостки, к которым были привязаны разноцветные лодки — на лодках тут все-таки катались. Я поскакала по мосткам, любуясь лодками и сожалея, что мне ни разу не удалось в них прокатиться, не с кем было, — мои подруги только и делали, что репетировали, а Юджин до последнего дня собирал милостыню у ворот.

И вдруг я увидела две знакомые фигуры, которые, как очумелые, бежали вдоль берега прямо ко мне, размахивая руками. Неужели кто-то меня все же опознал и стукнул, совсем, как на Юджина с нищими? Я заметалась по мосткам, но спрятаться было негде, разве что впрыгнуть в одну из привязанных лодок.

Соседняя лодка была далеко, но я все же напряглась и прыгнула, и, конечно, мимо! Подняв фонтан грязных брызг, я плюхнулась во что-то клейкое и быстро начала в это клейкое погружаться, чувствуя, как длинные щупальца подводных трав немедленно оплели мои коленки и щиколотки.

«Мама!», — заорала я не своим голосом, начисто позабыв, что я с прошлого лета поклялась никогда больше не называть Инес мамой. И она меня услышала, хоть была еще изрядно далеко. Она помчалась вперед, как космическая ракета, взбежала на мостки и легла поперек мокрых досок, протягивая мне руку.

Несмотря на панику, я успела заметить, что ради спасения меня она не пожалела своего самого нарядного платья, которое напялила с утра на проводы Юджина. С трудом дотянувшись, я ухватилась за ее стальную руку, после чего она превратилась в подъемный кран и одним взмахом выдернула меня из липкого болота американского озера. А ведь если бы не она, оно могло засосать меня до макушки!

Не успела я очухаться и стряхнуть налипшую на ноги клейкую жижу, как набежали веселые молодцы в желтых тренингах с носилками в руках. Не спрашивая моего согласия, они зашвырнули меня на носилки и бодрым шагом поволокли неведомо куда. Инес тоже не успела очухаться, но, видя, как меня уносят неведомо куда, вскочила на ноги и погналась за молодцами в желтых тренингах, спрашивая их о чем-то на бегу.

К моменту, когда наша небольшая процессия добралась до выхода с мостков, на берегу собралась изрядная толпа любопытных, которые, вытягивая шеи, пытались разглядеть, кто умудрился утонуть в этой мутной луже. Мне не понравилось, как они пялились на мои грязные ноги, поэтому, когда молодцы повернули в сторону противоположную нашему апартаменту, я на ходу выскочила из носилок и пулей помчалась прочь.

Толпа ахнула и расступилась, я поднажала и с размаху влетела в объятия Габи, которая поймала меня и прижала к груди. Рядом с нею маячил встревоженный Эрни, признанный наконец ее знакомым, а сзади нас настигала Инес, полная любви и раскаяния, — похоже, я здорово их всех напугала.

Молодцы с носилками попытались захватить меня опять, но Эрни строго сказал им что-то по-американски, и они отступили, пожимая плечами.

Дома меня вымыли, покормили чудными булочками с маслом, тайком утащенными из ресторана, и уложили в постель отлеживаться после нервного потрясения. Не помогли никакие заверения, что нервное потрясение было у них, а не у меня, — мне было велено лежать тихо и приходить в себя. Поскольку я и так была в себе, мне было трудно лежать тихо, меня все время мучила мысль о моем любимом платье, засунутом в мусорный бачок в чужой уборной. Особенно волновало меня, что в нашей Чотокве мусорные бачки очищают чаще, чем они наполняются. Может, пока я тут валяюсь, они как раз вытряхивают мусор из этого бачка, — и прости-прощай мое розовое платье с оборками!

Поэтому, когда мои подруги, придя, наконец, в себя, опять запели и заиграли на арфе, я, напялив шорты и майку, осторожно вылезла через окно и припустила к павильону скульптур. Мне повезло, мой бачок еще не успели очистить, так что я вытащила платье и рассмотрела на свету — все было в порядке: бачки здесь очень чистые, оно не испачкалось и даже не помялось.

Я не стала надевать платье из осторожности — а вдруг не все прохожие услышали, что я уже нашлась? Кто их знает — какой-нибудь кретин стукнет, и меня опять поволокут на носилках неведомо куда. Я сунула платье под мышку и поплелась домой, еле волоча ноги, будто что-то во мне сломалось — черт их знает, этих мамашек, может, они и правы насчет нервного потрясения.

Я вернулась, потихоньку влезла в окно и улеглась в постель, совершенно добровольно. Я так устала, что даже не пыталась больше искать порнуху в телевизоре, а просто лежала и думала о том, сколько всего произошло за эти дни.

И даже сейчас, катя из Чотоквы в Нью-Йорк в шикарном автобусе фирмы «Серая собака», я продолжала переживать события этой короткой недели в Изумрудном Городе несовместимых культур. Как и по дороге в Чотокву, я сидела одна, но на этот раз нисколько не скучала, потому что кресло мое было очень удачно расположено прямо перед сиденьем моих вечных подруг. Это сильно помогало моим переживаниям — когда подруги не слишком ссорились, а радио в автобусе не играло слишком громко, мне удавалось услышать обрывки разных интересных разговоров. Так что мне было о чем подумать.

Моя бедная Инес совсем потеряла голову. Сколько Габи ни старалась посеять сомнения в ее душе, она была полностью поглощена мыслями о Юджине.

«А вдруг это была просто шутка, — спрашивала она снова и снова, — и он вовсе не собирается приезжать?».

Хитрая Габи ее не разуверяла, а наоборот, подливала масла в огонь:

«Во всяком случае, я на твоем месте, не очень бы полагалась на его обещания. Ты уже не девочка и знаешь цену мужским обещаниям!».

«Ну, а ты знаешь им цену?».

«А что я? Полежали-побежали, и никаких обещаний».

Значит, все-таки она с этим Эрни трахалась!

«Но ты же сама говоришь, что прошлым летом ждала его звонка…».

«То было прошлым летом! С тех пор вино прокисло и превратилось в уксус!».

«А что ты скажешь Дунскому?».

«Дунскому? А что я должна ему говорить?».

«Рассказать, признаться, покаяться…».

«Это еще зачем?».

«Ну, не знаю. Ты же с ним живешь…».

«Ну и что? Это не значит, что я должна все ему рассказывать. Говорят, у привлекательной женщины должна быть какая-нибудь тайна».

Тут радио завопило по-американски, сообщая, какая сейчас будет остановка, так что мне не удалось дослушать их увлекательный разговор до конца. Но мне понравилось, что у привлекательной женщины должна быть какая-нибудь тайна. Мне это подходило, только нужно было срочно придумать себе подходящую тайну.

Я стала перебирать разные школьные глупости, и вдруг меня осенило — у меня ведь есть тайна, и не какая-нибудь завалящая, а настоящая взрослая тайна. Я знаю, что Юджин запал не на нее, а на меня!

4

За те два месяца, что прошли до приезда Юджина, начался учебный год, и моя тайна как-то полиняла в суматохе школьной жизни. Я даже не успела поделиться ею ни с Лилькой, ни с Анат. Не потому что я так уж хорошо умею хранить тайны, а потому что мои школьные подруги сразу со мной поссорились. И все из-за этой дурацкой Чотоквы.

Мы страшно соскучились друг по другу и сначала были рады-радешеньки опять видеться каждый день. Даже не так противно было сидеть на уроках, зная, что на переменках мы сможем в обнимку ходить по коридору, расписывая яркими красками все, что случилось с нами за лето.

Ну кто бы мог подумать, что мои дорогие подружки так разозлятся из-за того, что в этом году самое интересное лето получилось у меня? Ведь обе они привыкли хвастаться передо мной своими поездками и путешествиями, позволяя мне только горько вздыхать и завидовать их сладкой жизни. И вдруг на этот раз, вместо того чтобы восхищенно слушать их рассказы, я принялась описывать им Институт несовместимых культур, спрятанный на берегу таинственного американского озера Чотоква.

Кое-что я, конечно, приукрасила, особенно роскошь наших апартаментов и успехи моих мамашек в исполнении русских романсов. Кроме того, я толкнула им сказку про ночные лодочные катания с разноцветными фонариками на мачтах и про концерт того негра, который пел колоратурным сопрано. Хоть я его и не слушала, но Габи назавтра изобразила его так убедительно, что мне вовсе не обязательно было самой его слушать, чтобы изобразить его еще убедительней.

Потом я расписала им во всех деталях павильон скульптур, включая уборную, — уж его-то я изучила досконально! Я сама увлеклась своими рассказами и не усекла, что мои любимые подружки вовсе не в восторге от моих приключений. А когда я приступила к истории поддельных икон, они устроили грандиозный скандал. Их сильно задело, что я знаю про иконы так много, а они, — ни та, ни другая, — понятия не имеют, что это такое.

Ни с того, ни с сего они хором принялись обвинять меня во лжи. Перекрикивая одна другую, они вопили, что ни в какой Америке я не была, а просидела все лето на своей вонючей тахане мерказит и назло им сочинила все эти байки, которые вычитала в какой-нибудь дурацкой русской книжке. Я впервые поняла, как русскоязычная Лилька и ивритоязычная Анат в равной мере не могут простить мне того, что я умею читать по-русски, а они нет. Как будто я виновата, что Инес с младенчества силком впихивает в меня эту проклятую русскую культуру! Ведь я, как последняя дура, вечно пересказывала им очередную прочитанную книгу, даже не подозревая, что они меня за это терпеть не могут! Я так обиделась, что плюнула на них и ушла в класс. Там никого не было, кроме гордеца Илана, который ни с кем из наших мальчишек не водится, потому что играет правым защитником в городской футбольной команде. Но передо мной он гордиться не стал. Увидев меня, он просиял улыбкой и погладил меня по ежику еще не отросших волос:

«Как хорошо, что ты, наконец, одна, Ора, — сказал он. — А то при твоих противных подружках я не решался сказать, как тебе идет эта модная стрижка».

И мы стали с ним дружить. Это было очень удобно — он избегал наших мальчишек, а я избегала наших девчонок, которые не могли простить мне дружбы со знаменитым футболистом. И даже их мамаши тоже не могли мне чего-то простить — на родительском собрании одна из них, глядя на меня в упор, заявила, как это недопустимо, когда маленькие девочки изображают из себя взрослых. Разве можно было ей объяснить, что ничего я не изображаю, просто моя мать со зла остригла меня под машинку? Это было так же трудно, как объяснить, почему моя мать не явилась на родительское собрание.

Кто мне поверит, что моя мать окончательно сбрендила из-за своего Юджина, что она просыпается с мыслью о нем и целый день только о нем и думает. Она ни за что не решилась бы покинуть свой пост у телефона ради какого-то собрания, ведь она вообще перестала выходить из дому, постоянно ожидая звонка из Нью-Йорка. Конечно, ей приходилось давать уроки для заработка, но она прикинулась больной, чтобы ученики приходили к ней домой. Из-за них моя жизнь стала невыносимой — они часами выколачивали отвратительные громкие звуки из нашего потрепанного рояля, и спрятаться от них было некуда.

Оставалось одно утешение — дружба с Иланом. Дружить с ним было куда интересней, чем с Лилькой и Анат, он гораздо больше знал и не завидовал мне из-за разных глупостей. Зато он был очень ревнивый, и я не могла ему рассказать, как Юджин поцеловал меня в зеленом туннеле, — он бы мне этого не простил. А сам он то и дело норовил поцеловать меня в шею или запустить руку мне за пазуху. Я за это на него не сердилась, я просто шлепала его по руке и он отпускал меня до следующего раза.

Но однажды Юджин позвонил, именно тогда, когда Инес пришлось уйти, потому что Мики устроил ей очередной концерт. Как назло, именно тогда Илан воспользовался ее отсутствием и приперся ко мне со своими поцелуями. Вообще-то мне с ним было весело — он гонялся за мной по всей квартире, а я довольно ловко от него удирала. Мы успели повалить пару стульев и разбить любимую голубую вазу Инес, как вдруг зазвонил телефон. Я на бегу схватила трубку и услыхала голос Юджина:

«Привет, Светка! Наконец-то я попал на тебя!». «Привет!», — протянула я неуверенно, смутно припоминая, как в Чотокве я сдуру целые дни бегала за ним. Он на расстоянии расслышал мою неуверенность:

«Ты что, не узнаешь меня? Это я, Юджин!»

«Почему не узнаю? Узнаю, конечно, только мамы нет дома».

«Ну и Бог с ней! Расскажи о себе, я по тебе соскучился».

Пока я думала, что рассказать ему о себе, Илан подкрался сзади и облапил меня изо всех сил. Я завопила и попыталась пнуть его ногой, но он был гораздо сильней, он зажал коленями мою ногу в сандалии и зарылся носом мне в шею. Тогда я стукнула его трубкой по голове и чуть не упала.

«Что там за шум? — обеспокоился Юджин. — С тобой что-то случилось?».

Тут я, наконец, вырвалась от Илана и забормотала в трубку:

«У меня здесь собака. Она тащит меня к двери, хочет, чтобы я ее вывела погулять».

«Я и не знал, что у вас есть собака…».

Илан опять двинулся на меня, и мне пришлось отскочить от него подальше:

«Это не наша, а соседская. Соседка ушла на концерт и попросила меня вывести ее собаку».

«Большая собака?», — спросил Юджин. По-моему, он мне не поверил.

«Немецкая овчарка, — лихо сочинила я. — Так что мне надо бежать, а то она меня сейчас загрызет или написает большую лужу».

Я торопливо положила трубку, как раз вовремя, чтобы выставить локти навстречу разбушевавшемуся Илану. Он схватил меня за локти и притянул к себе — ему было обидно, что он не понял ни слова из моего разговора с Юджином:

«Кто это был? Я слышал мужской голос».

Мне только не хватало, чтобы он приревновал меня к Юджину:

«Это был мамин жених. Он звонил из Нью-Йорка».

«Что-то ты врешь, Ора! Ты стала сама не своя, когда с ним говорила!».

Я стала сама не своя? Вот уж нет!

«Просто мне было неловко. Ведь ты все время не давал мне разговаривать нормально!».

«Я думал, тебе это приятно, — надулся Илан. — Если тебе неприятно, я могу уйти».

И направился к выходу. Нужно было его удержать, но я совершенно неожиданно представила себе, как Юджин смотрел мне вслед в сиреневом тоннеле, и мне захотелось, чтобы Илан ушел и не мешал мне вспоминать мои приключения в Чотокве, которые я почти забыла. Я притворно вздохнула и сказала:

«Тебе и вправду пора. А то с минуты на минуту явится мама и начнет приставать, что мы тут делали и почему разбили ее любимую вазу. А так я тут уберу и чего-нибудь ей навру».

Илан сильно огорчился — он был уверен, что я буду его удерживать, но вид голубых черепков на полу его почти убедил. Он было отворил дверь и вышел, но вдруг обернулся, уже на лестничной площадке, и погрозил мне пальцем:

«И все-таки у тебя с этим маминым женихом что-то не ладно. Не вздумай завести с ним роман!».

«Ты с ума сошел! Он же старый-престарый!», — отмахнулась я и поскорей захлопнула дверь, чтобы он не увидел выражения моего лица.

5

Приезд Юджина перевернул нашу жизнь вверх дном. Начать с того, что он приехал не по-людски, во всяком случае, так объявила нам Габи.

Бедная Инес так готовилась к его приезду! Она все запланировала заранее — какой изысканный обед она приготовит, какое платье наденет и как поедет в аэропорт его встречать. Но Юджин нарушил все ее планы самым восхитительным образом.

Когда он последний раз говорил с Инес по телефону, он намекнул, что приедет очень скоро — вот-вот. Так и сказал: вот-вот. И после этого исчез. Инес ждала-ждала его звонка с датой приезда и номером рейса, но телефон упорно молчал целую неделю. Через неделю Инес подавила свою девичью гордость — именно так она сказала Габи: «девичью гордость», я чуть не лопнула от смеха! — и сама ему позвонила.

Телефон долго не отвечал, а потом вступил механический голос и сообщил, что он отключен. Инес не поверила своим ушам — что значит «отключен»? Где же теперь искать пропавшего Юджина? И срочно вызвала Габи, на английский которой она полагалась больше, чем на свой. Габи внимательно выслушала короткую американскую речь голоса и подтвердила, что телефон и впрямь отключен.

И тут у Инес окончательно поехала крыша. Она залегла в постель носом к стене, отменила всех учеников и объявила голодовку. Поскольку Габи решительно отказалась принимать участие в этом безумии — так она назвала поведение Инес, — получалось, что голодовку она объявила мне. Срок голодовки не был обозначен, прошло два дня и никакой перемены не намечалось. Я вернулась из школы и заглянула в холодильник, там было совершенно пусто. Это было черти что — я ведь голодовки не объявляла, и мне по-прежнему хотелось есть, даже если Юджин от нас сбежал.

Нужно было действовать. Я вытащила у Инес из сумки пятьдесят шекелей — деньги она, слава Богу, не выбросила, а ведь могла! — и отправилась за продуктами. Я взяла сумку на колесиках и пошла мимо автобусной станции к привокзальному рынку.

Хотя уже кончался октябрь, было все еще жарко. И тут мне было видение, может, от жары, может, просто так, а может, от голода! Да, да, именно видение — я вычитала это выражение в книге про одну французскую девушку, которой было видение, чтобы она спасла Францию от врагов. А мне было видение, чтобы я спасла Инес, — задача, конечно, не такая грандиозная, но все-таки гуманитарная, если я правильно употребляю это слово.

Видение случилось, когда я завернула за угол на улицу Левински. Я остановилась у светофора, чтобы переждать поток автобусов, и вдруг на противоположной стороне увидела Юджина. В грязном картузе и рваной рубахе он сидел на грязном тротуаре среди ларьков с орешками, а рядом с ним стояла тарелка с разноцветными монетами, серебряными и медными. Наверно, это было видение, иначе я бы не могла на таком расстоянии рассмотреть монеты в тарелке.

Я ахнула и рванула на ту сторону. Я так стремительно туда бросилась, что чуть не попала под огромный междугородный автобус, сворачивающий к автобусной станции. Автобус истошно загудел и шарахнулся вбок, другие автобусы тоже загудели и остановились. Я хотела юркнуть между ними на противоположную сторону, но вовремя заметила, что на меня надвигается полицейская девушка в пилотке и голубой рубашке.

Я попятилась, стала столбом возле светофора и уставилась в глаза полицейской девушки самыми честными глазами, какие только могла изобразить. Она отвернулась от меня и прошла мимо. Когда автобусы проехали и зажегся зеленый свет, никакого Юджина среди ларьков уже не было. Там сидел с тарелкой мордатый мужик в бухарской тюбетейке, нисколько на Юджина не похожий.

Когда я с трудом втащила сумку с продуктами вверх по лестнице, обдумывая, как получше приготовить курицу, в квартире было тихо. Я заглянула в комнату Инес, она лежала с закрытыми глазами в той же позе, в какой я ее оставила. Я решила не мудрить, а просто сварить курицу в кастрюле, добавив туда картошки и морковки, в надежде, что получится вполне съедобный суп.

Взгромоздив кастрюлю с курицей на плиту, я опять вошла к Инес и сообщила — не ей, а куда-то в пространство:

«Представь, я только что видела Юджина». Она так и подскочила:

«Где? Где ты его видела?».

«На нашем рынке. Он сидел возле ларька с орешками и просил милостыню».

«Что ты мелешь? С какой стати Юджин будет просить милостыню?».

«А почему бы нет? Он и в Чотокве…» — начала было я и прикусила язык, ведь это была наша с ним тайна!

«Что он в Чотокве?» — насторожилась Инес.

Чтобы поскорей замутить ей мозги, я стала нести несусветную чушь:

«Мне кажется, Юджин уже приехал в Израиль, но не хочет у нас показываться, пока не устроится как следует».

«Пора сводить тебя к психологу, — не задумываясь, отреагировала Инес. — Пусть разберется, откуда в твою голову приходят такие безумные идеи».

Я обиделась:

«Не вижу ничего безумного. Он сам мне на это намекнул перед отъездом из Чотоквы!».

«Когда, интересно, ты умудрилась вести с ним такие задушевные беседы?».

«А вот умудрилась!»

Бедная, она даже не подозревает, сколько у нас было задушевных бесед! И тут я вспомнила одну такую беседу, когда Юджин назвал меня шансонисткой или нет, шанданисткой, а может, как-то иначе, не важно. Главное, он объяснил, что шандан — это когда хочешь чего-то добиться с помощью угроз. И я решила попробовать:

«Но я ничего тебе не расскажу, пока ты не встанешь и не поешь мой замечательный супчик!».

«Дожили! — ужаснулась Инес. — Моя собственная дочь меня шандажирует».

Ага, значит шандаж, надо запомнить!

«Твоя дочь вся в тебя! — огрызнулась я, продолжая шандаж. — Разве ты ее не шандажируешь, третий день валяясь в постели без еды и без питья?».

Инес вдруг захохотала и, спустив ноги с кровати, стала нащупывать комнатные туфли:

«Ну и язык! Без руля и без ветрил!».

В восторге от успеха своего шандажа я пустилась вокруг нее в пляс:

«Вся в тебя! Вся в тебя!».

И мы сели к столу вместе, как в доброе старое время. Супчик у меня получился отличный, хоть я его не посолила, и Инес съела полную тарелку с большим аппетитом. Я даже забыла, как я ее ненавижу, и решила сделать ей приятное:

«Давай я тебя причешу, ты наденешь красивое платье и мы пойдем на автобусную станцию есть мороженое».

Она вымыла голову, и я высушила ей волосы феном, уложив красивыми волнами. Это было очень славно, будто между нами не было ни ссор, ни вражды, ни машинки для стрижки. Инес подкрасила губы и сказала, любуясь собой в зеркале: «Правда, я еще ничего?».

Я почти согласилась, потому что волосы у нее успели немного отрасти, и боевая раскраска уже не так ее портила. Она засмеялась, потянулась меня поцеловать, и мне показалось, что у нас наступил мир.

Но мир не наступил, потому что в этот миг робко зазвонил дверной звонок. Я побежала открывать, гадая, не Илан ли явился звать меня есть мороженое.

«Кто бы это мог быть?» — прошептала Инес, бледнея. И добавила мне вслед: «Спроси, кто там, не открывай всем подряд!».

«Кто там?» — заорала я во все горло, глазка у нас не было.

«Посыльный из цветочного магазина», — ответили из-за двери, почему-то по-русски.

«Не открывай! — запротестовала Инес. — Так говорят все грабители и убийцы!».

Но я уже отпирала замок и щеколду — приглушенный голос за дверью показался мне знакомым. В прихожую въехал большой букет цветов, и посыльный, не заходя, вежливо сообщил, что госпожа Инна Гофман должна расписаться в получении.

«А я не гожусь? — предложила я. — Я тоже Гофман!».

«Но ты не госпожа Инна Гофман, — возразил посыльный. — А мне велено, чтобы подпись была лично госпожи Инны Гофман».

«Ладно, впусти его, я подпишу», — сказала Инес из ванной, и дверь распахнулась. Букет покатился по полу, отброшенный нетерпеливой рукой, а за ним со смехом вбежал Юджин. Инес застыла в дверях ванной, изображая живую картину, похожую на те, какие мы изображали в прошлом году на Лилькином дне рождения.

«Я чувствую, вы меня уже совсем забыли!» — воскликнул Юджин, одной рукой поднося к губам руку Инес, а другой хватая в охапку меня.

«Откуда вы взялись?», — спросила Инес, по-моему, ужасно глупо, но руку не отняла. А я оттолкнулась от плеча Юджина и спрыгнула на пол — одной рукой удержать меня было трудно, да он не очень и старался, занятый целованием руки Инес. «Терпеть не могу, когда при мне целуют руки другим женщинам», — сказала бы Габи и была бы права: оказывается, я тоже терпеть этого не могу.

«А где собака?», — спросил Юджин, отмахнувшись от вопроса Инес.

«Какая собака?» — удивилась Инес, по-прежнему не отнимая руки.

«Немецкая овчарка, соседская, кажется», — продолжал настаивать Юджин. Далась ему эта собака!

«Нет у нас никаких собак, ни своих, ни соседских! — удивилась Инес. — И вообще при чем тут собака?».

Я сообразила, что мне лучше улизнуть, пока они выясняют вопрос о собаке. Деваться было некуда, только в уборную, но у нас санузел совмещенный, а Инес продолжала загораживать вход и вроде не собиралась сдвигаться с места. Тогда я схватила брошенный на пол букет и единственную вазу, оставшуюся в живых после наших проказ с Иланом, и, осторожненько отодвинув Инес плечом, бочком протиснулась в ванную.

Делать мне там было абсолютно нечего, но я твердо решила продержаться хотя бы четверть часа. Я поставила букет в вазу и два раза спустила воду в унитазе, но больше ничего не могла придумать, ведь я даже книгу с собой не захватила. Можно было попробовать почитать книгу Инес, — она всегда держала одну такую в туалете, но даже умирая от скуки я не могла бы ее одолеть, сплошные стихи.

Я посидела пару минут на толчке, разглядывая туалетные принадлежности Инес, разбросанные в беспорядке под зеркалом, и, наконец, придумала себе занятие. Я вытащила ее косметический ящик и приступила к украшению себя — накрасила губы коричневой помадой, наложила голубые тени на веки и подвела глаза синим карандашом. Результат получился отличный, я даже не знала, что я такая красотка!

Пока я размышляла, стоит ли напудриться и нарумяниться, в дверь страшно заколотили.

«Светка, ты там жива?», — спросила Инес нетерпеливо. Нет, чтобы поблагодарить меня за то, что я оставила ее наедине с ее ненаглядным Юджином!

«А что, кому-то приспичило?», — отозвалась я нелюбезно.

«Выходи, Светка, хватит прятаться, — вступил Юджин. — Нам пора ехать!».

Я тут же открыла дверь и выглянула:

«Куда ехать?».

А краем глаза отметила, что новая красивая прическа Инес смята и щеки горят — значит, целовались, пока я была в уборной. Зачем же мне с ними ехать? Я только открыла рот, чтобы об этом заявить, как Инес ахнула — она заметила мою новую боевую раскраску. Но сегодня она была добрая:

«Зачем ты себя так изуродовала, детка? Немедленно сотри эту гадость!»

И все это тихим голосом, — ни тебе оплеухи, ни скандала, да еще назвала деткой. Ясно, не хочет показывать Юджину, какая она ведьма! А он, предатель, тут же к ней присоединился:

«Правда, Светка, пойди умойся. Тебе не нужна никакая косметика, ты без нее гораздо краше».

После этих слов я не стала спорить, а вернулась в ванную и стерла всю свою новую красоту. Ведь я и раскрасилась только для того, чтобы как-то протянуть время.

Мы вызвали такси и поехали смотреть новую квартиру Юджина в шикарном районе на бульваре Ротшильда. Квартира была что надо — в старом доме с высокими потолками и с балконом. Там было две уборные, не совмещенные с ванной, и ванная, не совмещенная ни с одной из уборных. А к ним две спальни, кабинет и большой салон. Я спросила Юджина, зачем ему одному такая огромная квартира. Он переглянулся с Инес:

«Я надеюсь, что недолго буду жить здесь один, как ты думаешь, Инна?».

Инна взмахнула ресницами и на миг перестала быть Инес. Стало ясно, что она согласна переехать в эту квартиру немедленно или по крайней мере остаться здесь ночевать, благо спален бы всем хватило. Но не тут-то было. Юджин угостил нас роскошным ужином и отправил домой на такси.

Когда Инес убедилась, что я сплю, — а это далось мне нелегко, — она позвонила Габи.

«Представь себе, он приехал! А ты не верила!».

Дальше шел такой подробный рассказ о том, как все это произошло, — о букете, о квартире и об ужине, — что я и вправду заснула, но не настолько крепко, чтобы пропустить важное. Я проснулась от того, что Инес забылась и перешла с шепота на пение. Конечно, это было не настоящее пение и без сопровождения арфы, но все же таким голосом люди не разговаривают, а только поют:

«Нет, не осталась. И вернулась домой. Со Светкой, разумеется, куда бы я ее дела? Нет, не предложил. Я намекала, но он сказал, что хочет, как в прошлом веке — все после свадьбы. Да, так и сказал — только после свадьбы. Говорит, что устал от дорожных романов и хочет, чтобы все было по правилам, как в доброе старое время. Когда свадьба? Он говорит, как можно скорей, — хоть завтра, если получится. А пока только вздыхать и держаться за ручки. Может, это из-за Светки, — ему, говорит, как-то неловко при ней лезть ко мне в постель».

Тут я поняла, что ничего между ними пока не было, и все из-за меня, а значит, Инес опять объявит мне войну. Как пела Габи в сопровождении арфы: «Недолго длилось наше счастье!». С этой мыслью я провалилась в сон, сколько ни сопротивлялась, — наверно, с непривычки я съела слишком много вкуснятины.

С того дня у нас начался полный кавардак — мы стали готовиться к переезду в квартиру Юджина. Вдруг оказалось, что Инес обожает заниматься устройством своего гнезда. Кто бы мог подумать — Инес и домашнее хозяйство! С тех пор, как нас бросил папец, я привыкла, что у нас в доме порядок поддерживается кое-как, — в ванной на полу копится груда грязного белья, в комнатах по всем стульям разбросаны лифчики и блузки Инес, да и мои вещички тоже валяются в разных углах, и никому до этого нет дела.

Вазы для цветов обычно скучали пустые, пока мы с Иланом их не раскокали, а если в одной случайно оказывался подаренный кем-то букет, он гнил в ней так долго, что проходить мимо него можно было только в противогазе. Тарелки в нашем посудном шкафу стояли разномастной стопкой, у некоторых вилок, привезенных еще из России, не хватало зубьев, а парные к ним ножи куда-то задевались и пришлось купить на блошином рынке новые, совсем не подходящие. Я уже не говорю о старой мебели, частично подобранной на свалках, — на свалках ей и было место.

Все это безобразие вполне соответствовало нашему жилью по соседству с центральной автобусной станцией, и нисколько не смущало ни меня, ни Инес. Но с перспективой переезда в шикарную квартиру на бульваре Ротшильда все переменилось. Дом заполнили проспекты мебельных магазинов и глянцевые журналы с непривычными названиями, вроде «Уютное гнездо» или «Мой любимый дом». Даже в уборной вместо скучных стихов теперь лежала яркая книжица с образцами диванных обивок и тканей для штор.

Пока Инес выбирала мебель, постельное белье и посуду, Юджин нашел себе работу, которой, по его словам, был вполне доволен. Его нанял реставратором владелец богатой галереи на улице Гордон, который скупал на распродажах старые картины, приводил их в порядок и продавал за большие деньги.

Таким образом, все налаживалось очень удачно, так что оставалось только устроить свадьбу и переехать в новую квартиру. Дату свадьбы назначили на конец ноября, для этого Инес и Юджин решили смотаться на Кипр, чтобы не тянуть с религиозным обрядом, а пожениться как можно скорее.

Придумано все было замечательно, но, как всегда, возник вечный вопрос — куда девать Светку? Переезжать к папцу на эту неделю я отказалась наотрез, да и любящий папец не рвался поселить меня со своей мадам даже на неделю, ссылаясь на то, что от него слишком далеко до моей школы. Тогда Юджин предложил взять меня с собой, но тут встала на дыбы любящая мать и заявила: «через мой труп!». Даже Габи ее поддержала: мол, у вас после свадьбы должна быть медовая неделя, на кой вам Светка? И была за это наказана, потому что ей-то меня и навязали — чтобы она у нас ночевала, кормила меня завтраком и отправляла в школу.

Она бы скорей всего отказалась, но у нее с Дунским опять наступил разлад, и она была рада от него немножко отдохнуть в роскоши нашей новой квартиры.

«Представляешь, — рассказывала она шепотом, пока я притворялась, что делаю уроки, — он что-то учуял насчет Эрни. И теперь все ищет, как бы меня уесть. Так что я поживу недельку у вас, пусть он помается без меня».

Мы перевозили вещи накануне отъезда Инес и Юджина на Кипр. Машина перевозчиков должна была вот-вот приехать, и мы с Инес укладывали в картонные коробки остатки нашего имущества, когда явилась Габи. Она принесла с собой бутылку вина и объявила, что за такое событие необходимо выпить — нам втроем, только девушкам, без мужчин.

В ответ на замечание Инес, что все стаканы упакованы и пить не из чего, Габи засмеялась — «у нас все предусмотрено!», — и вытащила из сумки три пластиковых стаканчика. Они с Инес выпили и пригорюнились — что-то ждет нас всех впереди? Мне тоже плеснули вина в стаканчик, но я пить его не смогла — ужасная гадость!

«Начинается новая глава моей жизни», — запечалилась Инес, позабыв, что в уборной у нее теперь лежат не стихи, а брошюра мебельного магазина «Икеа». Габи подлила вина в стаканчики и они выпили еще.

«Мой Дунский — удивительный человек, — пожаловалась Габи. — Все явления обыденной жизни он воспринимает только через литературу. Вот и по поводу твоего замужества он откопал литературный образец. Он сказал сегодня утром, чтобы я посоветовала тебе перед решительным шагом перечитать набоковскую Лолиту».

Я не поняла, чем она так обидела Инес. Почему та вскочила, как ужаленная, и швырнула на пол бутылку с вином. Почему она вся пошла красными пятнами, затопала ногами и завизжала:

«Это гнусность! Просто гнусность! Сказать такое женщине перед свадьбой может только злейший враг! Я видеть его не хочу! Он накличет беду! Так ему и передай!».

Я испугалась, что она сейчас выгонит Габи, — тогда мне не с кем будет остаться, и меня все-таки отправят к папцу. Но Инес, хоть и была вне себя, тоже, наверно, это сообразила, и с Габи ссориться не стала. Она зарыдала и бросилась в ванную умывать лицо. В ванной она просидела, пока не пришла машина с грузчиками, которых привез Юджин. А при Юджине весь разговор о Дунском и его Лолите заглох и больше не возникал.

Но у меня это имя застряло в голове и не давало покоя. Поэтому наутро, после того, как Инес и Юджин отправились в аэропорт, я пошла не в школу, а в русскую библиотеку, где мы с Инес иногда брали книги. Знакомая библиотекарша не стала спрашивать, почему я не в школе, а позволила мне свободно бродить среди полок с книгами.

Через час я отчаялась и решила с ней посоветоваться. Я подошла к ее столу и попросила неуверенно:

«Я ищу книгу про однобокую Лолиту. Не могли ли бы вы помочь мне ее найти?».

Сначала библиотекарша озадачилась, не понимая, какую именно книгу я хочу найти. И вдруг она сообразила, и тогда с ней произошло то же самое, что с Инес, — щеки ее запылали красными пятнами и она зашипела, как гремучая змея: «Зачем тебе понадобилась эта мерзость? Кто тебя научил эту книгу искать? Скажи мне, кто этот негодяй?».

Мне даже показалось, что она готова меня ударить, я отшатнулась и побежала прочь из библиотеки. Но далеко мне убежать не удалось, я вспомнила, что там остался мой школьный ранец, так что пришлось вернуться. Когда я, осторожно приоткрыв дверь, попыталась незаметно протиснуться в читальный зал, библиотекарша уже успокоилась. Увидев меня, она по-дружески положила руку мне на плечо и сказала извиняющимся тоном:

«Прости меня, девочка, что я так рассердилась. Но пойми, эта книга совсем не для тебя, ты даже не поймешь, о чем она. А тому, кто посоветовал тебе ее прочесть, скажи, что ему должно быть стыдно».

6

Не знаю, какая муха ее укусила! Только с тех пор, как они с Юджином вернулись с Кипра, она меня просто не переносит. Иногда мне кажется, что она была бы рада, если бы я вообще исчезла из ее жизни, может быть, даже умерла. Ее раздражает все, что я делаю, — как я хожу, как я сижу, как я ем, как я одеваюсь, как я разговариваю с Юджином.

Это раздражает ее больше всего. Стоит мне сказать хоть слово за обедом, как она затыкает мне рот. За завтраком ей это не удается, потому что теперь мне приходится уходить в школу еще до того, как они с Юджином выбираются из постели. От нашей роскошной новой квартиры идти до школы довольно далеко, и нет никакого подходящего автобуса. Но переходить в другую школу я не хочу — неохота опять привыкать к новым ребятам, а главное, там не будет Илана.

Вот я и мучаюсь каждое утро — долго-долго тащусь по улицам с тяжеленным ранцем на спине. Не понимаю, зачем нас заставляют каждый день таскать в ранце все эти книги, когда даже половину их мы почти никогда не открываем? Но мало того, что я тащусь с ранцем, я еще пропускаю ежедневную комедию утреннего завтрака.

Узнала я об этой комедии случайно, когда удачно притворилась больной и не пошла в школу. Поскольку Инес еще спала и сообщить о моей внезапной болезни было некому, я так и осталась валяться в постели в надежде добрать те часы, которые я недосыпаю каждый день из-за этой дурацкой школы.

Не знаю, сколько времени я спала, но разбудил меня голос Инес, исключительно солнечный и нежный — со мной она давно уже таким голосом не разговаривает.

«Завтрак на столе!» — пропела она, заполняя своим пением всю квартиру.

Кроме ее пения квартира была заполнена запахом свежего кофе и еще чего-то вкусно-поджаренного, что мне никто давно уже не жарит. Я по утрам одиноко хлебаю корнфлекс из одного пакета с молоком из другого пакета, вот и весь мой завтрак.

Я услышала, как Юджин прошел на кухню в своих новых, купленных для него в специальном магазине комнатных туфлях, и тихонько приоткрыла дверь своей комнаты, чтобы не упустить ни одной детали. Я бы, конечно, тоже могла выйти сейчас на кухню, приведя всех в замешательство, но я решила немного подождать — пусть они поворкуют, а я послушаю.

Звякнула чашка о блюдце:

«Кофе отличный», — сказал Юджин.

«А как гренки? — встревоженно спросила Инес и зазвенела ложечкой о стекло. — Я приготовила их по специальному французскому рецепту. К ним особенно подходит вишневое варенье».

Прямо на глазах Инес превращалась в заправскую кулинарку — после переезда на смену книгам о создании уютного гнезда пришли книги о вкусной и здоровой пище.

«Ты волшебница! Они просто тают во рту», — на этот раз пропел Юджин и тоже зазвенел ложечкой о стекло.

«А твоя первая жена хорошо готовила?».

«Оставь ее, — кажется, Юджин рассердился. — Я уже забыл, как она выглядела, не только, как она готовила!».

«А как она выглядела?», — не унималась Инес.

«Я тебе уже сказал, что забыл!».

«А тех, что были после нее, тоже забыл?».

«Да кто тебе сказал, что после нее кто-то был? Никого после нее не было!».

«Что же, ты так и жил один-одинешенек?».

«Да, так и жил, и ждал встречи с тобой».

После этих слов Инес замурлыкала, как сиамская кошка нашей бывшей соседки, скандалистки Варды, в ответ упал нож и грохнулся на пол стул — небось она полезла к нему с поцелуями. Я решила, что мне сейчас в самый раз появиться перед ними, а то, если они увлекутся, будет уже поздно.

И я явилась, как была, в ночной рубашке и босиком. И угадала правильно — Юджин в голубой пижаме сидел перед кухонным столом на диванчике, а Инес пыталась примоститься к нему на колени. При виде меня они застыли с открытыми ртами.

«Ты проспала школу?» — ужаснулась Инес, как если бы ей сообщили, что сейчас начнется землетрясение.

Юджин молчал и смотрел на меня странно, как тогда в сиреневом тоннеле.

«Я не проспала, — ответила я шепотом, — а заболела. У меня горло болит и голос совсем пропал».

«С чего это вдруг?», — взъярилась Инес, будто мне уже и болеть нельзя.

Юджин сдвинул ее с колен и направился ко мне:

«Сейчас я посмотрю, я большой специалист по болезням горла».

Когда он откинул мою голову назад своими большими лапами, велел сказать «Э-э-э!» и заглянул мне в горло, мне показалось, что это уже было раньше. Ну конечно, было — возле макета Святой Земли, когда он слизнул языком соринку из моего глаза. Он отпустил мою голову и сообщил диагноз:

«Двусторонняя ангина, постельный режим, аспирин, горячее молоко с медом, и за два дня все пройдет».

Мне показалось, что он соврал, но я не стала спорить — ангина так ангина, а от молока с медом никто еще не умирал. Мне дали молоко с аспирином и отправили в постель, но я отпросилась сидеть на диване перед теликом — сказала, что в постели умру от скуки. Инес заставила меня надеть теплый халат, а ноги велела укрыть одеялом — ах, какая заботливая мать!

Пока мы с нею пререкались из-за всякого пустяка, Юджин ушел в спальню, откуда вернулся через несколько минут в лиловом шелковом халате, свадебном подарке Инес. Он вынес с собой рулон плотной белой бумаги и принялся расстилать его на письменном столе.

«Разве ты не идешь на работу?», — вскинула брови Инес.

Он открыл ящик и выложил на стол набор карандашей:

«Иду, только попозже, мне надо обмозговать одну идею».

Инес глянула на часы:

«Но у меня через полчаса урок в музыкальной школе! — протянула она жалобно. — Его нельзя пропустить».

«Ну и беги, раз нельзя пропустить».

Я прочла в испуганных глазах Инес сильное желание заразиться у меня ангиной.

«Ладно, я побегу и постараюсь вернуться как можно скорее».

Юджин начал набрасывать на бумаге быстрые штрихи:

«Не спеши, вряд ли ты меня застанешь».

Она опять глянула на часы, ахнула и умчалась одеваться. Когда за ней захлопнулась дверь, я скатилась с дивана и отправилась на кухню за яблоком — оно было большое и красное, я заприметила его, пока в меня вливали молоко с медом.

Я устроилась в уголке дивана совсем рядом с письменным столом и начала подбрасывать яблоко одной рукой, а ловить другой. Меня злило, что Юджин не обращает на меня ни капли внимания — а я было вообразила, что он остался дома ради меня.

По телику шел какой-то дурацкий фильм для недоразвитых детей и смотреть его не было никаких сил. Я подумала, что пора переключиться на другой канал — теперь мы уже не были такие бедные и у нас было столько же каналов, сколько у всех девчонок из моего класса, — но не успела: Юджин перегнулся через стол и выхватил у меня яблоко.

Мне сразу стало весело, я подставила руки и попросила яблоко обратно. Он засмеялся и бросил его мне через стол, тогда я быстро откусила большой кусок, чтобы Юджину было неповадно опять его у меня забрать. Он встал из-за стола и сел на диван рядом со мной:

«Господи, какую ерунду ты смотришь! Давай я найду тебе что-нибудь поинтересней».

Он протянул руку через мои колени и взял с подушки пульт управления. При этом он придвинулся так близко, что совсем затиснул меня в угол. Пока я доедала яблоко, он рыскал по каналам, но тоже не нашел ничего стоящего.

«Действительно ничего нет! — пожаловался он и включил громкую музыку, под которую плясали две малоодетые девицы. — Давай хоть пение послушаем».

Я думала, он сейчас встанет с дивана и вернется к своему рисунку, но он почему-то остался сидеть рядом со мной и даже еще чуть-чуть придвинулся. Я уже доела яблоко и не знала, что делать с огрызком — если оставить на диване, Инес мне голову оторвет, а пойти выбросить мне мешал Юджин, который прямо дышал мне в ухо.

«Нравится тебе эта песня?», — спросил он.

Песня была дурацкая, мы любили петь ее втроем, когда я дружила с Лилькой и Анат. С тех пор она перестала мне нравиться и петь ее было не с кем, — если я оставалась наедине с Иланом, ему было не до песен. Поэтому я пожала плечами, заехав одним плечом прямо Юджину в рот — но он сам был виноват, нечего придвигаться так близко.

Но он даже не поморщился: «А мне нравится, — сказал он как ни в чем не бывало, — давай споем вместе».

Я чуть не уронила огрызок на диван, но вовремя вспомнила про Инес, которая так гордилась его замечательной обивкой, и потому решила все же подняться и выбросить огрызок в мусорку. Я перебросила ноги через колени Юджина и попыталась встать, но он меня не пустил. Он прижал мои ноги локтем и начал петь: «Карменсита, Карменсита ты моя!»

Я вспомнила, как хорошо было петь втроем, и начала подпевать ему — хоть песенка была на английском, но я хорошо выучила слова, когда пела ее с Лилькой и Анат. Там было про неверную Карменситу, которая кому-то изменила, и этот кто-то ее убил из пистолета. Юджина мое пение очень развеселило, и он стал петь все громче и громче и даже немного пританцовывал сидя.

Мне было жарко и неудобно от того, что он все время прижимал к себе мои ноги, но мне не хотелось портить наше веселье — мне было приятно сидеть с ним рядом и петь, как бывало когда-то с папцом, когда он еще жил с нами и любил меня. Мы так славно спелись, что я тоже стала пританцовывать ему в такт. Но мы так и не допели до конца — где-то посреди песни Юджин вдруг замолчал и выключил телик.

«Хватит, — сказал он почти сердито, — что за баловство среди рабочего дня?».

Он сказал это не мне, а себе — у меня никакого рабочего дня не было, у меня была ангина. Вдруг оказалось, что громко звонит телефон, может быть, он звонил уже давно, а мы его не слышали, так увлеклись пением. Юджин взял трубку — как я и думала, звонила Инес, потому что вид у Юджина сразу стал виноватый.

«Все в порядке, — сказал он, — я кончаю работу, а Светка, наверно, спит. Что-то ее не слышно».

Ничего себе не слышно — мы так орали про неверную Карменситу, что и мертвого могли разбудить. Но я не стала его разоблачать — ведь только что он соврал Инес, будто у меня ангина, и спас меня от школы. Он свернул обратно свой недочерченный рулон и кивнул мне — иди, мол, ложись в постель, пока она не примчалась. И мне стало весело, что у нас с ним опять есть тайна.

7

Мы приглашены на вернисаж! Я не знала, что такое вернисаж, но мне объяснили, что по-французски это значит открытие выставки. Вернисаж звучит похоже на шантаж — мне уже объяснили, что надо говорить шантаж, а не шандяж, и есть еще похожее слово «массаж», Илану делают массаж после каждой тренировки, потому что он знаменитый футболист.

И хоть я не знаменитый футболист, меня пригласили на вернисаж, мне даже дали пригласительный билет. Инес, конечно, сперва была страшно против того, чтобы брать меня на вернисаж, но Юджин настоял, потому что это его выставка. Там будут выставлены те картины, которые он привез из Америки и реставрировал — я уже знаю, что реставрировать значит подкрасить старые картины так, чтобы они выглядели как новые.

Юджин говорит, что картины на его выставке очень ценные — он их потихоньку скупил на аукционах за несколько лет своей американской жизни. И что ему очень повезло с Эли — так зовут хозяина его галереи. Он даже не ожидал, что молодой израильский парень может оказаться таким эстетом. Эстет — это человек, который понимает и ценит все красивое. Мне кажется, что этот изысканный Эли особенно нравится Юджину за то, как он быстро сумел оценить самого Юджина. Изысканный — это человек, у которого очень тонкий вкус, тоньше, чем у других.

От общения с Юджином я стала очень образованная и, может быть, скоро тоже стану изысканная. Хотя Инес всячески старается этому помешать — ее страшно раздражает, что Юджин разговаривает со мной, как со взрослой. В этом она согласна с Иланом, которого тоже страшно раздражают мои рассказы о Юджине.

Интересно, как изменилось отношение Инес к Илану — раньше она и слышать о нем не хотела, и все требовала, чтобы я прекратила дружбу с ним. А теперь она не знает, как бы меня поскорее сплавить с ним куда-угодно, хоть есть мороженое, хоть в дискотеку. А совсем недавно она падала в обморок при одном только упоминании дискотеки.

Но вообще мы ходим в дискотеку не слишком часто — она бывает для детей только раз в неделю, и билет стоит довольно дорого, а главное, Илан не в восторге от того, что я танцую там с другими мальчишками. Хотя мне нравится — если долго прыгать под музыку, становится страшно весело, и неважно, с кем танцевать, с Иланом или с другими мальчишками.

Я очень жду, когда же мы, наконец, отправимся на вернисаж, хотя боюсь, что там не будет так весело, как в дискотеке — вообще, все, что делают взрослые, довольно скучно, не знаю даже, как они, бедные, это выносят. И зачем я жду этого, непонятно — достаточно взять приглашение и прочитать, что вернисаж сегодня.

Хотя не надо ничего читать, чтобы узнать, что вернисаж сегодня — достаточно взглянуть на Инес, которая с утра прихорашивается и примеряет платья для этого события. Для такого случая я решила тоже принарядиться и долго перебирала свои вещички, но не нашла ничего интересного, кроме белых джинсов и белого свитера с серебряной бахромой.

«Ради чего ты стараешься? — сердито спросила Инес, критически оглядев меня в белом прикиде. Она теперь всегда разговаривает со мной только сердитым голосом. — Никто не будет смотреть на тебя, все будут смотреть на картины».

«А ты ради чего, если все будут смотреть на картины?» — огрызнулась я. Я теперь ей не отвечаю, а только огрызаюсь.

«Я совсем другое дело. Я жена художника, меня будут всем представлять».

Чудеса! Она была так увлечена этой идеей, что даже не заметила моего хамства.

Наконец, она удовлетворилась своим лицом и прикидом и решила вызвать такси. Погода стояла ужасная, настоящая израильская зима, какая бывает редко, и дождь лил в три ручья. Это так говорят «в три ручья», а сегодняшний дождь лил в десять ручьев, не меньше.

«Мы можем позволить себе такси по такому случаю, ведь мы должны выглядеть хорошо», — уговаривала себя Инес, спускаясь по лестнице. Она еще не привыкла, что не должна считать каждый шекель.

Но все получилось совсем не так, как она мечтала. Не успели мы выгрузиться из такси и открыть зонты, как на нас налетела взъерошенная Габи. Она до такой степени была вне себя, что, несмотря на ливень, даже не подумала раскрыть зонтик, который болтался на ее руке:

«Не отпускай такси! — заорала она и начала стучать в окно машины. — Стой! Стой! Мы едем обратно!».

«Никуда мы не едем! — уперлась Инес. — С какой стати? Сегодня мой вечер, и я никуда не уеду».

Но Габи открыла дверцу такси и втолкнула ее внутрь. Инес, не ожидавшая этого, с размаху плюхнулась на сиденье:

«Ты с ума сошла?».

«Когда ты узнаешь, в чем дело, ты тоже сойдешь с ума! — и обернулась ко мне. — Светка, лети в галерею, найди Юджина и скажи ему, что Инес стало плохо и она вернулась домой».

«Но он испугается!» — ужаснулась Инес.

«Он еще больше испугается, когда ты встретишься с его хваленым Эли! — и опять обернулась ко мне. — Ты еще здесь, Светка? Я же сказала — лети предупредить Юджина!».

Но я не собиралась спешить на поиски Юджина — знаю я их: только я их оставлю наедине, они все секреты друг другу расскажут, а мне ни гу-гу.

«Что же такого страшного в этом Эли?» — потребовала Инес, порываясь вылезти из машины.

Габи поняла, что голыми руками ей Инес не удержать, и села на нее сверху, упершись ногами в край тротуара:

«Этот Эли — жених с нашей свадьбы при свечах! Ты хочешь, чтобы он тебя узнал?».

«Не может быть! Ты, наверно, ошиблась!».

«Как я могла ошибиться, если я битых три часа смотрела на него в упор, так же, как и ты! Я могла бы перечислить все его родинки!».

«Барышни, решайте, вы едете или нет», — вступил вдруг в их беседу таксист на чистом русском языке.

«Нет, я не могу так вот взять и уехать, — объявила Инес. — Я должна убедиться, что это он и объяснить это Юджину».

«Вы долго будете торговаться, барышни? — завопил таксист. — Учтите, тут стоянки нет».

«Не волнуйтесь, мы все учтем при расплате, — утешила его Габи и вытащила из-под плаща большой лист. — Я так и знала, что ты мне не поверишь, и прихватила эту рекламу. Учти при расплате, что я ради тебя совершила преступление, потому что сорвала ее с двери».

Инес схватила лист, глянула мельком, ахнула и отшвырнула его прямо в лужу. Я не могла такое пропустить, я подняла его и увидела цветную рекламу галереи с портретом хозяина в центре. Он улыбался, показывая красивые ровные зубы.

«Ну что, убедилась? — спросила Габи. — Значит, мы можем ехать?».

Не в силах сдвинуть окаменевшую от ужаса Инес, она села в такси с другой стороны и только тут заметила меня:

«Что сказал Юджин, Светка?».

Это же надо — она совсем обалдела, если не видела, что я еще даже не отошла от машины.

Я крикнула: «Уже бегу!», и, пока мне не влетело, ринулась в галерею. Найти Юджина было нелегко, потому что внутри было полно народу — веселые и нарядные люди стояли группками или бродили по залу с бокалами вина. Среди гостей сновали девушки в белых фартучках и разносили подносы с вкуснейшими закусками. Мне особенно понравились маленькие бутербродики с красной икрой, я успела на бегу схватить два у проходящей официантки, и тут же увидела Юджина — он стоял с бокалом в руке и любезно улыбался двум роскошным дамам в высоких сапогах.

Я подкралась сзади и потянула его за рукав. Он вздрогнул и обернулся:

«А, Светка, наконец-то! А где мама?». «Понимаешь, маме вдруг стало плохо и она решила вернуться домой», — начала я, и сама почувствовала, как глупо это прозвучало. Юджин тоже это почувствовал:

«Что значит — плохо? Она заболела?».

«Нет, не заболела, но что-то с ней случилось, и она не может сюда зайти. Она просила передать, что объяснит тебе все, когда ты вернешься домой. А я побегу, там таксист ругается».

Глаза Юджина страшно потемнели, и он попытался схватить меня за рукав мокрой куртки, но я увернулась и помчалась к выходу, расталкивая толпу нарядных дам и господ. По пути я натолкнулась на того зубастого красавчика, от вида которого Инес пришла в ужас — ничего ужасного я в нем не заметила, наоборот, он показался мне очень симпатичным.

Видно было, что Габи прямо из кожи выскакивала, пока меня дождалась, — она уже не сидела верхом на Инес, а стояла возле машины, правда, под зонтиком, и пялилась на дверь галереи, будто хотела меня вызвать оттуда своим взглядом. Инес же как шлепнулась на сиденье, так и сидела столбом, словно ее громом поразило. Габи втолкнула меня рядом с шофером, сама вскочила в заднюю дверь и назвала наш адрес.

Когда такси тронулось, разбрызгивая лужи, Инес, наконец, очнулась:

«Ну, а что бы случилось, если бы он меня узнал?».

«Не знаю, но только помню, как испугалась Зара, когда поняла, что я ее узнала. А через месяц ее убили. Об ее смерти писали во всех газетах, но никто никогда не упомянул об этой таинственной свадьбе».

К Инес начинал возвращаться разум:

«Но убили ведь Зару, а не тебя».

«А могли бы и меня, если бы знали, где меня искать. Но у меня не было адреса, я жила на вилле Маргарита».

«Все это очень проблематично, — усомнилась Инес. — Я думаю, не вернуться ли на вернисаж?».

«Ладно, возвращайся. Может быть, и вправду никого больше не убьют, но Юджина ты подведешь наверняка. Приятно ли будет Эли думать, что ты рассказала Юджину все подробности той ночи?».

Тут Инес вспомнила обо мне:

«Светка, а что сказал Юджин?».

«Он ничего не успел сказать — я его предупредила, что тебе стало плохо, и тут же убежала».

«Он испугался?».

Я сообразила, что она хочет услышать, и решила на этот раз ее не сердить:

«Ужасно. Пытался за мной побежать, но не догнал — там было столько народу! И всех угощали бутербродами с красной икрой!».

«Кто про что, а Макар про сало, — засмеялась Габи и добавила: — Вот уж не думала, что ваш Эли голубой».

Тут мы доехали до нашего дома и я не успела спросить, что значит голубой. Инес начала было открывать дверцу такси, но передумала:

«Я не могу сейчас вернуться в пустой дом. Я с ума сойду, пока его дождусь».

«Поехали ко мне, посоветуемся с Дунским. Он найдет какой-нибудь пример из литературы, и все уладится».

Тут Инес вспомнила, как она поссорилась с Дунским из-за однобокой Лолиты, и заявила, что к Габи не поедет. Но Габи настояла, ссылаясь на свою насквозь промокшую одежду, и Инес согласилась:

«Ладно, поехали к тебе. Только сперва Светку высадим, ей у тебя делать нечего».

Они вытряхнули меня из такси и отбыли, даже не подумав, что мне тоже неприятно сидеть одной в пустом доме и ждать, пока кого-нибудь из них убьют. Я попробовала включить телик, но, хоть теперь программ у нас навалом, не могла на нем сосредоточиться — мысли мои все время убегали к убитой Заре, к голубому Эли и к их свадьбе при свечах. На меня накатила страшная тоска, и кроме того, мне очень хотелось попробовать все те пирожки и бутербродики, которые разносили на вернисаже официантки.

И вдруг меня осенило — ударило в голову, как молния во время грозы. Я сообразила, что мне никто не может помешать вернуться на вернисаж: у меня был пригласительный билет, мне очень шел мой белый прикид, я никогда не пела на свадьбе при свечах, и меня никто бы не мог узнать, кроме Юджина.

Я нашарила в кармане свой проездной, схватила зонтик и кубарем скатилась по лестнице. Хоть пятый автобус долго не приходил, но над автобусной остановкой была хорошая стеклянная крыша, так что я даже не промокла. Автобус не довез меня в точности до галереи, так что я немного поблуждала по мокрым улицам, пока ее нашла.

За это время народ уже разошелся, и галерея была заперта. Я слегка испугалась, что мне придется тащиться обратно не солоно хлебавши — я имею в виду соленую красную икру, — но увидела свет в круглом окне над дверью, и стала громко стучать в нее зонтиком. Сначала никто не отзывался, но я стучала и стучала без передышки — все равно, мне некуда было деваться. Наконец дверь отворилась, и я облегченно вздохнула — из света в темноту щурился Юджин. Через пару секунд он рассмотрел меня и удивился:

«Светка? Так поздно?».

Я не стала ничего объяснять, а просто оттеснила его от двери, вошла в галерею и огляделась — все было съедено, блюда из-под бутербродов и пирожков стояли пустые на неубранных столах:

«Неужели ни одного бутерброда с икрой не осталось?».

Юджин расхохотался и захлопнул дверь на улицу:

«А, вот за чем ты явилась! Идем, поищем на кухне. Может, кое-что и осталось. Но ты за это поможешь мне закончить разговор с Эли, а то мы уже обалдели от комбинации его английского с моим ивритом».

«Только сперва бутерброд, — потребовала я. — А то я упаду в обморок от голода».

«А мать что, тебя не покормила?», — усомнился он, вытаскивая из холодильника баночку красной икры, масло и батон.

«Она, как всегда, бросила меня и удрала с Габи», — пожаловалась я, набивая полный рот.

Юджин поднял бровь:

«Что же все-таки случилось?».

«Я тебе потом расскажу, не при нем», — кивнула я на голубого Эли, который, сидя в кресле посреди зала, колдовал над какими-то страничками.

Мы взяли икру и хлеб с собой в зал, и, доедая содержимое банки, я честно отработала все, что съела, переводя туда-сюда их малопонятную тарабарщину про растущие цены на русский авангард, про выгодную закупку холста и красок и про выгодную рабочую силу в России. Мне показалось, что оба они очень довольны друг другом и мной, но, сколько я ни вглядывалась в Эли, я не увидела в нем ничего голубого, разве что щеки, которые он побрил с утра, отсвечивали синим.

Набросав на листке бумаги какие-то цифры, Юджин объявил, что уже поздно и пора домой. Когда мы вышли на улицу, дождь продолжал лить, как из ведра.

«Я вас подвезу», — предложил Эли, заметив, что у Юджина нет зонта, и повел нас к припаркованной прямо у входа шикарной черной тачке. Юджин сел на заднее сиденье и потянул меня за собой.

«Ты можешь сесть впереди, Ора, — предложил Эли. — Я покажу тебе, как работает навигатор».

Я села с Эли, и мы покатили по мокрым улицам таким путем, какой указывал нам навигатор — так называется умный экран, который знает, куда надо ехать, если сказать ему адрес. Я громко восхищалась, а Юджин всю дорогу молчал — уж не обиделся ли он, что я села с Эли, а не с ним?

Подъехав к нашему дому, мы попрощались с Эли и помчались к подъезду под проливным дождем. Мы взлетели по лестнице на второй этаж, но не успел Юджин вытащить ключ, как дверь распахнулась — на пороге стояла Инес, сверкая глазами, парадным прикидом и макияжем:

«Где ты нашел эту беглянку, Юджин? Я уже с ног сбилась, не знала, где ее искать!».

Юджин молча снял мокрый плащ, влез в комнатные туфли и, не отвечая, прошел в салон. Голос Инес поднялся на октаву выше — здорово она вбила мне в голову свои октавы!

«Я спрашиваю, откуда ты ее привел?».

Юджин сел в кресло и уставился на нее своим самым прозрачным взглядом:

«Мне кажется, я не заслужил этого допроса, а заслужил объяснение, почему ты сбежала с моего вернисажа».

Инес внезапно как-то осела, вроде даже стала ниже ростом:

«Ах, это! Я переволновалась из-за Светки, и у меня из головы выскочило, что ты ничего не знаешь!».

Переволновалась она из-за меня, как же! Когда высаживала меня из такси, не очень-то волновалась, а как обнаружила, что меня нет дома, небось сразу сообразила, куда я ушла!

«Чего я, собственно, не знаю?».

Инес плюхнулась на диван и положила ноги Юджину на колени. Хоть ноги у нее что надо, особенно в парадных туфлях и прозрачных чулках, но Юджин поморщился и хотел их с колен сбросить, но сдержался. Однако она ничего не заметила и стала рассказывать ему всю историю про свадьбу в башне, про убитую Зару из ночного клуба и про то, что Эли и есть тот самый жених той самой убитой Зары. Она так разволновалась, что даже забыла выставить меня в мою комнату, а может, просто сообразила, что незачем меня выставлять, раз я все равно буду подслушивать.

«Ты представляешь, что бы было, если бы он меня узнал? Ведь я целых три часа торчала у него перед глазами на расстоянии протянутой руки!».

«Да, история! — протянул Юджин и все-таки сбросил ноги Инес. — Кто бы мог подумать, что мой Эли голубой! Но какого бы цвета он ни был, я не могу его потерять, мы с ним завариваем большое дело».

Опять — голубой! Они просто сговорились запутать меня окончательно. И я решила встрять в разговор — мне уже стало ясно, что меня из салона так запросто не прогонят:

«А что в нем голубого? Я смотрела-смотрела и ничего голубого в нем не нашла».

Гляделки Инес сузились до щелок, а это непросто при ее глазищах:

«Где это ты, интересно, на него смотрела?».

Я тут же поняла, какую глупость сморозила, — нечего было ей сообщать, что я ездила в галерею. Но отступать было поздно, она бы все равно вывела меня на чистую воду:

«В галерее смотрела, где же еще!».

«Ты что, пошла в галерею? Пошла туда, когда я велела тебе ждать меня дома?».

«А почему бы мне было не пойти? Ведь я на его свадьбе на арфе не играла!».

«А зачем тебе вообще понадобилось туда ходить?».

Тут я увидела, как она выпускает когти, у меня на это выработался безусловный рефлекс. Но она уже сообразила, что Юджин тоже это видит, и быстро втянула их обратно. Юджин не вмешивался, только молча наблюдал за нашим поединком, и я свела все к бутербродам с икрой, которыми он меня угощал. Тогда она сделала над собой усилие и просюсюкала с притворной материнской заботой:

«Но теперь ты, надеюсь, сыта? Тогда отправляйся спать, а то завтра школу проспишь!».

И тут я прозрела — если я перейду на иврит, она меня поймет, а Юджин нет. И тогда я смогу сказать ей любую гадость, пусть знает! И я сказала то, что все время думала:

«Ладно, оставайтесь! А я отправлюсь ко всем чертям! Теперь ты довольна, глупая ревнивая корова?».

И громко хлопнула своей дверью.

8

Школу я, конечно, проспала. Когда я открыла глаза и глянула на часы, первый урок уже шел полным ходом. Было ясно, что если даже напрячь все силы и выскочить из кожи, к началу второго урока все равно не поспеть. Я еще не решила, стоит ли идти на третий, но опять изобразить ангину вряд ли удастся, да и не стоит — ведь после вчерашнего прощального приветствия оставаться дома просто опасно.

Я прислушалась — они еще не выходили. Надо было сматывать как можно скорей, пока Инес меня не застукала. Я начала поспешно одеваться, минуя душ и чистку зубов, мне было не до изысков. Раздумывая, стоит ли тратить время на завтрак, я представила себе, как я буду слоняться по городу со своим тяжеленным ранцем, и от этой мысли меня прямо стошнило, — а что, если часть учебников выгрузить и спрятать в кладовке?

Когда я на цыпочках прокралась в кладовку и стала осторожно засовывать учебники под сложенные стопкой одеяла, из спальни, которая граничит с кладовкой, донеслись приглушенные голоса. Значит, они проснулись и с минуты на минуту выйдут на кухню! Оцепенев от ужаса, я замерла на месте, и мне показалось, что Инес плачет.

«Скажи, ты меня совсем не любишь?» — спросила она сквозь слезы довольно громко, уверенная, что в квартире никого нет.

«Почему не люблю? — отозвался Юджин. — Просто мужчине не всегда удается проявить свою любовь по всем правилам».

Их странный разговор окончательно решил вопрос о моем завтраке. Я выползла из кладовки по-пластунски, схватила свой опустошенный ранец и, содрогаясь всей спиной, тихонько закрыла за собой дверь. На улице во весь накал сияло солнце, будто прошлой ночью никакого дождя не было и нас чуть не затопил всемирный потоп.

Если бы так сильно не хотелось есть, было бы одно удовольствие гулять на свежем воздухе, а не томиться взаперти в вонючей школе. Но есть хотелось безумно, тем более, что с вечера меня изрядно недокормили. И выхода никакого не было — денег ни гроша, а все друзья и подруги томятся в школе, куда мне и носа нельзя показать.

Я села на пятерку и поехала к набережной. Там солнце светило еще ярче, и синие-синие волны выплескивались прямо под ноги, но есть от этого хотелось не меньше. Мои бедные кишочки связались в животе в один большой узел, который нужно было срочно распутать.

И я подумала, — вскользь, не всерьез — а почему бы не заглянуть в галерею голубого Эли? С каждой минутой эта идея нравилась мне все больше — Юджина там наверняка еще нет, и Эли вполне может скормить мне остатки вчерашнего вернисажа, недаром я так хвалила его навигатор. А остатки там есть точно — я своими глазами видела вчера в холодильнике целое блюдо маленьких трубочек с мясом и шариков с грибами.

От одной мысли об этих пропадающих даром трубочках и шариках мой рот наполнился слюной, и я отправилась на поиски галереи. Было немножко боязно, что я не смогу ее найти, — ведь в темноте все выглядит не так, как днем. Но я нащупала в кармане куртки вчерашнее приглашение, на котором яснее ясного был написан адрес, и через пятнадцать минут уже стучала в знакомую дверь.

Открыл мне сам Эли и не успел даже удивиться, как я первая выскочила с заранее заготовленным вопросом:

«Юджин уже пришел?».

«Как, ты не знаешь, что он сегодня и не должен приходить? У него отгул».

Я этого действительно не знала, так что мне даже не надо было притворяться:

«Откуда мне знать? Я по утрам ни свет, ни заря ухожу в школу».

Эли топтался на пороге, не в силах решить, выгнать меня или впустить:

«Разве уроки в школе кончаются так рано?». Этого вопроса я только и ждала — я протиснулась мимо него в галерею и произнесла речь, которую отрепетировала по дороге:

«У нас сегодня должен был быть урок эстетики, и нас повели в Камерный театр на репетицию. Но там кто-то заболел и репетицию отменили. Вот я и решила заглянуть к Юджину — я утром опаздывала и не успела позавтракать, так я подумала, может, он меня чем-нибудь покормит».

Услыхав, что есть такая простая причина моего появления в галерее, Эли просиял, повел меня на кухню и вытащил из холодильника то самое блюдо с трубочками и шариками. А сам ушел в зал и стал говорить по-английски с настойчиво наступающим на него женским голосом. Я быстро заглотала половину всех чудес, горой наваленных на блюде — кроме трубочек и шариков там нашлись еще маленькие бурекасы с сыром и круглые рассыпчатые тарелочки с чем-то рыбным. Все бы это было гораздо вкусней в подогретом виде, но с голодухи мне и холодное показалось верхом блаженства.

Чтобы как-то отблагодарить Эли, я на пол-головы вылезла в зал и предложила:

«Переводчик сегодня не нужен?».

Эли засмеялся и спросил у своей собеседницы — вопрос был такой знакомый, что даже я поняла:

«Вы говорите по-русски?».

Вот кто был голубой — высоченного роста, в голубом джинсовом костюме, в голубых очках и с голубым шарфом поверх бледно-голубых волос! Голубая дама ответила по-русски, с сильным акцентом, но вполне правильно:

«Как раз говорью! И с болшим удоволствием! Вы ведь уже заметили, что я обожьяю все русськи!».

«Но я-то не говорю, — огорчился Эли. — Так что давай, переводи, Ора».

И я опять начала переводить — кажется, скоро это станет моей профессией. На этот раз я поняла, о чем шла речь: голубая миссис Хемстен — директор музея в шведском городе Упсала, — давно мечтает открыть там отдел русского авангарда. Придется спросить у Юджина, что это такое — вчера они с Эли тоже этот авангард упоминали. Она счастлива, что ей удалось купить одиннадцать картин на вчерашнем вернисаже, Эли тоже счастлив — он обещает ей отправить эти картины сразу же после закрытия выставки и сообщать обо всех новых вступлениях, которые вступят в будущем.

После этого они опять перешли на английский и отпустили меня во-мояси. Перед уходом я еще заскочила в уборную пописать, и теперь могла болтаться в городе сколько угодно во-твояси и восвояси. Но оказалось, что бродить по улицам без цели очень быстро надоедает. Я покаталась на карусели на детской площадке, потом посидела на скамейке на набережной и, наконец, стала рассчитывать на пальцах, какие у Инес могут быть в этот день уроки. Конечно, я могла и ошибнуться, но по всем прикидкам выходило, что сейчас она не должна быть дома, если только она не решила все уроки отменить из-за Юджинового отгула.

Что ж, выхода не было, нужно было рискнуть, ведь все равно когда-нибудь придется вернуться домой. Так лучше прийти, когда ее нет, а Юджин, наоборот, дома. Я еще немножко посидела, потом отыскала остановку пятерки и отправилась домой.

Когда я вошла, в квартире было тихо, — у Инес и вправду был урок, а Юджин, наверно, уволокся за ней. Я бросила ранец на пол и направилась в кладовку, чтобы, пока никого нет, вытащить оттуда спрятанные утром учебники. Но не успела я сделать несколько шагов, как в кабинете загрохотал отодвинутый стул и навстречу мне вышел Юджин.

«Светка, — обрадовался он, — ты уже вернулась из школы? Так рано?».

Пришлось повторить историю про отмененный урок по эстетике — на случай, если Эли проболтается о моем визите в галерею. Я так и не узнала, поверил мне Юджин или нет, потому что неожиданно под окном появился Илан и начал вызывать меня на балкон. Прежде чем выйти на балкон, я все же закинула ранец в свою комнату, чтобы не обнаружилось, что он наполовину пустой.

Все время, пока я заталкивала ранец к себе, Илан бесновался под окном — он так кричал, что кто-то с соседнего балкона попросил его немного утихнуть.

«Что за пожар?» — поинтересовалась я, выйдя, наконец, на балкон, как раз, когда мимо нас по бульвару проезжал автобус.

«Ты жива, Ора? — еще громче завопил Илан, стараясь перекричать автобус. — Почему же ты не пришла на экзамен по алгебре?».

У меня даже дух захватило от испуга — как я могла забыть, что на сегодня был назначен годовой экзамен по алгебре? Последний месяц математичка только об этом экзамене и говорила, а позавчера пригрозила, что кто не явится на него без уважительной причины, будет исключен из школы. А у меня, балды, из-за всех этих вернисажей, убитых певиц и их голубых женихов, он совершенно выпал из памяти!

«Представляешь, все пришли, все, как один, кроме тебя! — продолжал Илан, — и математичка послала меня к тебе, выяснить, что случилось!».

Что теперь будет? Что будет? Я пропала — теперь Инес обязательно узнает, что я не пошла сегодня в школу!

«Не кричи, Илан, — попросила я. — Я тебе потом все объясню, а сейчас беги, скажи математичке, что я заболела!».

Илан не ответил, а уставился куда-то поверх моей головы, будто увидел что-то необыкновенное. Мне показалось, что надо мной порхают бабочки, иногда задевая крыльями мои уже изрядно отросшие волосы — коснутся и взлетают, коснутся и взлетают. Я отпрянула и обернулась — я страшно боюсь насекомых, всяких, даже бабочек, у меня от них дрожь по всему телу. Никаких бабочек там не было, прямо за моей спиной, почти касаясь, стоял Юджин и его дыхание шевелило мои волосы. Как только я обернулась, он тут же отскочил и сделал вид, будто рассматривает Илана.

«Кто это? — закричал Илан. — Кто это стоит у тебя за спиной?».

«Это мамин новый муж. Я же говорила тебе, что моя мама вышла замуж. Ты лучше не шуми, а скорей беги в школу, пока математичка не позвонила моей маме».

«Ладно, я побегу, но пусть в другой раз он не стоит так близко к тебе!».

Илан убежал, а я вернулась в дом, радуясь, что Юджин не понимает иврита. Но оказалось, что он понял главное — он стоял на пороге моей комнаты с полупустым ранцем в руке:

«Почему ты не пошла сегодня в школу?».

Сообразив, что врать бесполезно, я решила признаться во всем, и быстро перевела разговор на мое удачное посещение галереи.

«Сразу одиннадцать картин? — ахнул Юджин. — Откуда она выскочила, эта голубая миссис Хемстен?».

Ответить на этот вопрос было легче, чем на вопрос, почему я прогуляла годовой экзамен по алгебре:

«Она — директор музея в шведском городе Упсала, и льюбит все рюсськи».

Юджин захохотал:

«Льюбит все рюсськи? Это очень, очень интересно!».

Я так и не узнала, почему это очень интересно, — дверь открылась и на пороге возникла Инес. Увидев меня, она сморщилась, будто ей в рот сунули лимон без сахара:

«Что за повод для такого бурного веселья?»

9

Бурное веселье продолжалось недолго. Очень скоро началась полоса сплошных неприятностей, и все пошло сикось-накось, как говорит Габи, когда в очередной раз ссорится с Дунским. Назавтра после моего прогула математичка нажаловалась на меня воспитательнице, будто я вовсе не была больна, а просто просачковала и что она не пропустит меня на следующий год.

Воспитательница вызвала меня к себе, долго всматривалась в самые честные глаза, какие я смогла изобразить, и все же до конца мне не поверила.

«Я позволю тебе сдать экзамен на той неделе, если ты принесешь записку от матери, подтверждающую, что ты в тот день была больна».

Записку от матери! Ничего хуже она не могла придумать! Моя мать, которая только и ищет, в чем бы меня обвинить, так и разогналась писать оправдательные записки! Я решила подождать — а вдруг пронесет? В первый день все было тихо, а на второй воспитательница поймала меня в коридоре и приперла к стенке: гони записку от матери или спускайся на класс ниже. А матери как раз того и надо, чтобы я спустилась хоть на класс ниже, если не совсем под землю.

Выхода не было, пришлось написать записку самой. Для убедительности я написала ее самым отвратительным почерком с русским акцентом и сделала в трех строчках восемь орфографических ошибок. Но, наверно, ошибок я сделала недостаточно, потому что воспитательница вызвала Инес в школу и предъявила ей записку.

Мне повезло, что Юджин был дома, когда Инес вернулась из школы. Даже трудно представить, сколько шкур она бы с меня спустила, если бы мы при этом остались с ней наедине. Сколько дурацких выражений есть в их великом русском языке! Я иногда удивляюсь, зачем они с Габи непрерывно забивают мне голову этой ерундой. Ну как, например, можно спустить с человека семь шкур, когда научно доказано, что у него есть всего одна?

Но не будь рядом Юджина она эту одну спустила бы с меня точно, да так, что мало бы не показалось! Она вся полыхала зеленым огнем, когда ворвалась в дом после разговора с воспитательницей. В волосах ее, вставших дыбом, то и дело вспыхивали молнии, не говоря уже об адском огне, горевшем в ее глазах. По-моему, она первый раз в жизни не обрадовалась при виде Юджина, а разозлилась, что он путается под ногами и мешает ей расквитаться со мной за все — за то, что я моложе ее, за то, что Юджин со мной дружит, за то, как я обозвала ее тогда на иврите, и в последнюю очередь, за подделанную записку, которая чудесным образом не загорелась в ее раскаленных пальцах.

За подделанную записку она должна была бы быть мне благодарна — без этой липовой бумажки у нее бы не было повода объявить меня неисправимой малолетней преступницей и сплавить с глаз долой. А именно это она придумала — я иногда думаю, уж лучше бы она спустила с меня мою единственную шкуру, чем сделала то, что подсказало ей желание выставить меня из дому куда угодно, лишь бы подальше от Юджина.

В первый момент она с трудом сдержала невольное движение руки, занесенной для оплеухи, во второй сдержала язык ядовитой змеи, готовый выбросить в меня хорошую порцию отравляющего вещества, а в третий вдруг сообразила, какую пользу из всей этой катавасии можно извлечь. Я почти прочла ее мысли, когда вся ее ярость вдруг опала, и колесики в ее мозгу закрутились так явственно, что стал слышен их шорох — или они работают беззвучно? Во всяком случае, молнии в ее волосах погасли, искры в глазах потухли, гневный оскал сменился торжествующей улыбкой:

«Все, дорогая дочь, твоим играм пришел конец, — припечатала она тихим ровным голосом. Даже Юджин вздрогнул, услыхав этот голос, такая в нем скрывалась угроза, а у меня просто мурашки по спине побежали. — С меня хватит. Я отдам тебя в интернат для трудно исправимых детей».

10

И вот я в интернате — правда, для обыкновенных детей, а не для трудно исправимых. Загнать меня в интернат для трудно исправимых Инес не удалось, хотя она прямо из себя выпрыгивала, чтобы этого добиться. Кому-то со стороны могло бы показаться странным, зачем ей надо сунуть меня в такое место, чтобы вокруг были одни наркоманки и малолетние проститутки, но мне-то все было ясно: такой интернат хорошо охраняется и оттуда непросто выскочить. А в ее бедной голове все время гвоздит мысль, что я только о том и думаю, как бы тайно устроить свидание с Юджином.

Но членам комиссии объяснить свои страхи она не посмела, хоть накатала при помощи Габи длинную телегу о моей преступной натуре. Хотя Габи была ужасно против всей этой затеи, она не осмелилась отказать Инес и отредактировала ее чудовищный поклеп на меня, в который та даже включила мой прошлогодний скандал в летнем лагере.

Узнала я все это, когда меня вызвали на комиссию, отбирающую преступных детей в интернат. Инес при этом не пригласили и даже запретили меня сопровождать. Мне очень не хотелось в это преступное заведение, и я надела на комиссию свое лучшее лицо, кроткое и наивное. Комиссия состояла из троих, или трех, надо спросить у Габи — двух красиво причесанных дам и одного немолодого лысого мужчины с седой бородкой.

Как только я увидела этого лысого с бородкой, я сразу решила работать на его симпатию — дамы вполне могли решить дело против меня, но такого пожилого и лысого нужно и можно было привлечь на мою сторону. Отвечая на их коварные вопросы, я смотрела только на него и видела, как он тает от моего чистого детского взгляда. В результате моих искренних ответов возник образ интеллигентного ребенка, затравленного жестокой матерью, — тут и притворства никакого не было, а сплошная правда жизни.

Комиссия была потрясена объемом моих познаний — я не скрыла от них, что читаю по-русски и пишу на иврите без грамматических ошибок. У них варежки открылись — варежки, это перчатки с одним пальцем, их носят только в России, — когда я стала пересказывать им содержание романов Диккенса и читать наизусть «Белеет парус одинокий». Но последний удар по своему хулиганскому образу, построенному враждебной матерью, я нанесла, посвятив комиссию в тайны русского авангарда. По-моему, все, что я им по этому поводу рассказала, было для них новостью.

В конце концов одна из дам спросила:

«За что твоя мать так тебя не любит?».

Тут я почувствовала, что настало время заплакать.

«Не знаю!» — сквозь слезы прошептала я, а они склонились над моими документами.

«Обратите внимание, ее мать недавно вышла замуж!», — сообщила главная дама, которая сидела в центре стола, и обвела остальных блестящими глазами.

«Ну и что с того?», — не врубилась вторая дама, настоящая идиотка, потому что даже я поняла, что с того. А лысый согласно закивал, пробормотав: «Да, настоящая драма», и попросил меня выйти из комнаты. Я вышла в пустой коридор и заплакала по-настоящему: я вся дрожала при мысли, что сейчас они меня отправят в этот закрытый интернат и это будет конец. И тут кто-то обнял меня за плечи — я испуганно обернулась и увидела Габи.

«Я тоже очень волнуюсь, — сказала она. — Ведь это я поправила иврит в Иннином ужасном заявлении. Я не могла ее отговорить, но втихаря написала в комиссию свое пояснительное письмо, где просила их не принимать во внимание ее бред. Если она узнает, она меня убьет».

Она обняла меня и прижала к себе, и тут открылась дверь и выглянул лысый:

«Ты — мать девочки?», — не поверил он своим глазам.

«Нет, нет, я — Габи Дунски. Я вам написала письмо…».

«А, подруга матери! Можешь забрать ее, наше решение придет по почте».

«А что вы решили?» — обмирая, спросили мы хором.

«Не волнуйтесь, все будет в порядке», — лысый окинул меня прощальным нежным взором и закрыл дверь. Его успокоительный ответ ничего не значил, потому что у нас в Израиле даже умирающему принято говорить, что все будет в порядке.

Но на этот раз все действительно оказалось в порядке — Инес в ее просьбе отказали. В тот день, когда прибыло письмо из комиссии, она пришла в такую ярость, что чуть не порвала струны своей возлюбленной арфы. Она как раз репетировала какие-то океанские волны для очередной йеменской свадьбы, когда Юджин принес письмо из почтового ящика.

«Светка, прочти, что там написано», — попросила она с садистской ухмылкой. Уже сколько лет она живет в Израиле, а чтение писем по-прежнему ее слабое место. Я увидела на конверте штамп комиссии, и руки у меня затряслись, а она продолжала нежно перебирать струны, уверенная в том, что пришло ее избавление.

Я медленно распечатала конверт и прочла — на иврите, как оно было напечатано:

«Взвесив все обстоятельства дела и проведя интервью с госпожой Инной Гофман ее дочерью Орой, воспитательная комиссия постановила отказать госпоже Инне Гофман в ее просьбе о направлении ее дочери Оры в интернат для трудно исправимых детей».

Услышав это, Инес рванула струны арфы так, что в океане началась буря:

«Ты врешь! Не может быть, чтобы комиссия так решила!».

Теперь наступил мой час — пусть она убедится, какая я неисправимая! Я скомкала письмо и бросила ей в лицо:

«Не веришь? Читай сама!».

Она опять рванула струны, представляя, наверно, что это мои бывшие кудри, отшвырнула письмо себе под ноги и притопнула каблуком:

«Да что там такое написано?», — спросил Юджин, который все еще не выучил иврит.

«Пусть она тебе прочтет сама, раз она мне не верит!».

Инес отпустила ни в чем не повинную арфу и подняла письмо с пола.

«Эта маленькая негодяйка отлично знает, что мне нужно три часа, чтобы прочесть такое длинное послание», — пожаловалась она, разглаживая письмо на колене.

«Тогда извинись перед ней и попроси, чтобы она дочитала его до конца и перевела мне на русский», — мудро решил Юджин.

«Я еще должна перед ней извиняться?», — взвилась было Инес, но, вглядевшись в лицо Юджина, поспешно отступила и пробормотала:

«Ладно, Светка, прости и дочитай до конца. Только без вранья!».

В другой раз я бы ни за что не стала ей читать после такого свинского обращения, но мне самой очень уж хотелось узнать, почему ей отказали.

«Выслушав обе стороны, комиссия не нашла в Оре Гофман тех печальных особенностей, которые делают ребенка трудно исправимым. Напротив, члены комиссии были приятно поражены высоким культурным уровнем девочки. Поэтому, в связи со сложной семейной ситуацией, комиссия предлагает госпоже Инне Гофман отправить дочь в частную школу-интернат для одаренных детей».

«А платить за частную школу кто будет, Пушкин?», — опять вскипела Инес.

«А тут про это написано», — сказала я кротко, надеясь, что раз надо платить, опасность моего изгнания из дому миновала:

«Однако, понимая, что госпожа Гофман не располагает достаточными средствами для оплаты частной школы, комиссия предлагает свою помощь в ходатайстве перед финансовым отделом министерства о предоставлении ей для этой цели долгосрочной беспроцентной ссуды».

В сердце моем пылало ликование: Инес всегда утверждала, что ссуды — это хитрая петля, в которую добровольно лезут только идиоты и самоубийцы. А раз она ни то, и ни другое, вряд ли она станет лезть в петлю, даже ради того, чтобы от меня избавиться!

Я радовалась рано — Инес полезла в петлю и взяла ссуду, только бы поскорее спровадить меня с глаз долой. Она так спешила, что даже не дождалась конца семестра, и я пулей вылетела из дому, чтобы приземлиться без парашюта в коллективе несносных одаренных детей, родители которых не сумели найти другого способа от них избавиться.

Когда настал день моего отъезда в интернат, Юджин хотел поехать с нами — чтобы мы выглядели как семья. Но Инес встала на дыбы — никаких сопровождающих, это наше с ней личное дело, и мы должны обсудить его между четырех глаз. Не знаю, откуда она выкопала этот тупой перевод ивритского выражения, обозначающего разговор с глазу на глаз, но именно так она заявила и выпустила когти.

При виде когтей Юджин поморщился, но настаивать не стал, — личное, так личное, езжайте без меня. Тем более, что частная школа — не интернат для преступных детей, она прислала за мной не наряд полиции, а хорошенький красненький миниавтобус.

Не стоит вспоминать, о чем мы с Инес говорили между четырех глаз, потому что вспоминать противно — она всю дорогу выпытывала у меня, как я умудрилась произвести такое потрясающее впечатление на комиссию. Но я не хотела раскрывать ей свои секреты, а хотела наказать ее за то, что она выперла меня из своей жизни, и даже Юджину заткнула рот, когда он пытался за меня заступиться. Под конец она мне так надоела, что я набралась смелости и соврала ей, будто председатель комиссии, пожилой бородатый дяденька, влюбился в меня по уши с первого взгляда и протянул мне руку помощи.

Самое удивительное, что она мне тут же поверила и ужасно огорчилась. Мне стало страшно смешно и я уже хотела было взять свои слова обратно, но тут она захлюпала носом и заплакала. От удивления мне на минуточку стало ее жалко — за то, что она у меня такая неудачливая, а я у нее такая ловкая и умелая. Но до меня тут же дошло, что жалеть нужно не ее, а меня, за то, что она такая жестокая и бессердечная, а я такая беспомощная и безответная.

От жалости к себе у меня тоже слезы навернулись на глаза, и мы остальную дорогу проехали молча, только носами хлюпали. Когда мы проехали через парк в Зихрон Якове и, поднявшись в гору, подкатили к белому зданию школы, она вдруг обняла меня и потерлась щекой о мою щеку:

«Ты прости меня, Светка, но сейчас решается вопрос моей жизни. Как только все уладится, я возьму тебя обратно домой!».

Как же, так я ей и поверила — возьмет она меня обратно, жди и надейся! Я и не надеялась, а осталась налаживать отношения с коллективом одаренных детей, что оказалось гораздо трудней, чем ссориться и мириться с коллективом обыкновенных.

Каждый из них воображал, что он гений, — кто в поэзии, кто в музыке, кто просто так, во всем. К таким причислили и меня, потому что еще не определили, чем же таким особенным я одарена. Педагоги поместили меня в группу неопределенных и начали терзать, отыскивая мою отправную точку, как они ее называли.

Прошло уже три недели с тех пор, как меня привез красный миниавтобус, а отправная точка все никак не находилась. Но поскольку за меня было заплачено, меня все равно держали в школе даже без этой неуловимой точки, кормили, поили и возили на экскурсии.

Спала я в комнате еще с четырьмя девочками в женском крыле школы, но это было не так уж страшно, потому что меня раньше каждое лето отправляли в летний лагерь и я привыкла спать в коллективе. Правда, в коллективе одаренных девчонок было менее уютно, тем более, что у троих, или у трех — забыла спросить Габи, как правильно, — из четверых отправную точку уже обнаружили, и они очень заносились перед нами двумя, у которых ее еще не нашли.

Но я не очень огорчалась, потому что мальчишки из мужского крыла быстро нашли во мне отправную точку, только, наверно, не ту, которую искали педагоги. Но какая бы эта точка ни была, со второго дня после моего приезда кто-нибудь из мальчишек обязательно поджидал меня после уроков возле столовой и предлагал поиграть в теннис или прогуляться по парку.

Девчонки из моей комнаты были очень этим недовольны, и все время старались сказать мне какую-нибудь гадость, а иногда даже ущипнуть или придавить пальцы дверью. Но я и к этому привыкла — так было и в летнем лагере, и в школе, стоило ли огорчаться из-за каких-то глупых девчонок, пусть даже с десятью отправными точками вместо одной, главной?

Тем более, что мне и без них было от чего огорчаться. Ведь я осталась одна на всем белом свете — меня выбросили в эту школу, как котенка, и забыли. За две недели меня ни разу не взяли домой на субботу — в первую неделю, освободившись наконец от меня, Инес с Юджином умчались в Эйлат, во вторую, именно в субботу, Инес заболела гриппом и запретила мне приезжать, якобы чтоб не заразиться. Когда я заплакала в трубку, Юджин вызвался меня навестить, но она не позволила. Мне показалось, что Юджин на нее за это рассердился, а может, мне просто приятно было так думать.

Кроме меня в ту субботу в школе осталось еще несколько неудачников, которые никому не были нужны. Двое мальчишек из младшей группы, нисколько не огорчаясь, весело побежали с ракетками на теннисный корт, а я побрела к воротам, сама не знаю, зачем, — ведь было ясней ясного, что никто ко мне не приедет.

Я битый час торчала у ворот, прислонясь к каменному столбику, и смотрела вниз, на пустую дорогу, по которой никто не ехал ни к нам, ни от нас — когда наступает суббота, жизнь вокруг замирает. Вдруг кто-то провел пальцами по моей шее под волосами — я вздрогнула и обернулась. За моей спиной стояла Нетта — воображала из старшего класса, с которой я за эти две недели и словом не перемолвилась, — она считалась тут очень одаренной и слишком задирала нос, чтобы снизойти до разговоров с такой букашкой, как я.

Но сейчас она вся светилась приветливой улыбкой — от золотистой макушки до носков белых кроссовок:

«Скучаешь? — спросила она, как будто это было не ясно без слов. — А почему тебя не захотели взять домой на субботу?».

Я бы могла объяснить, что моя мать заболела гриппом и боялась меня заразить, но лживые слова застряли у меня в горле. Чтобы их проглотить, я глубоко вдохнула и выпалила:

«А тебя почему?»

Вместо того чтобы рассердиться, Нетта невесело засмеялась:

«Понятно! Значит, твоим, как и моим, без тебя лучше!».

Но заметив, что мои глаза наполняются слезами, она схватила меня за плечи и встряхнула: «Только не реви! Ты должна научиться обходиться без них! Пойдем ко мне, я тебя утешу».

И зашагала в сторону спален. Я послушно поплелась за ней — все-таки это было лучше, чем смотреть весь вечер на пустую дорогу, по которой никто за мной не ехал.

Мы вошли в ее комнату — там было всего три кровати, на столе цветы, и вообще гораздо нарядней, чем у меня, ведь Нетта была на два класса старше. Я нерешительно остановилась в дверях, а она плюхнулась прямо на покрывало и поманила меня к себе:

«Иди сюда, не бойся».

Я подошла и посмотрела на нее сверху — она лежала, закинув руки за голову и загадочно улыбалась. Вдруг она быстрым движением ног захватила меня, как клещами, и опрокинула на себя. Я не успела даже вскрикнуть, как она прижала меня к себе и начала елозить ладонями вверх и вниз по моей спине:

«Ах, какая приятная гладкая спинка! — приговаривала она, утыкаясь горячим ртом в мою шею под подбородком. — Ты очень хорошенькая девочка, Ора, я давно мечтаю с тобой поваляться!».

А я-то думала, что она меня вовсе не замечает! Руки у нее были сильные и ловкие, она незаметным проворным толчком повалила меня набок рядом с собой и стала гладить мои колени, с каждым оборотом пальцев поднимаясь все выше по ноге. Это было приятно и немного щекотно.

«Что ты лежишь, как бревно? — прошептала она, прижимаясь щекой к моей щеке. — Ты погладь меня тоже».

Она схватила мою руку, сунула между своих коленок, горячих и гладких, и застонала:

«Вот так, пальцами шевели, пальцами! Еще! Ах, еще! Вот так, выше, еще выше, а теперь расправь ладошку и положи вот сюда».

Я прижала ладонь к горячему и влажному, спрятанному у нее под трусиками, и где-то под ложечкой у меня стало тоже горячо и влажно. Ее рука обхватила мою попку и стала пробираться ко мне под трусики, и мы, прижимаясь друг к другу, закачались в лад, как будто танцуя, но вдруг противный громкий крик ворвался в наш увлекательный танец:

«Нетта, ты опять за свое! Я предупреждаю тебя в последний раз!».

Нетта ничуть не смутилась. Она тихонько отодвинула меня на край кровати и промурлыкала:

«Хочешь к нам присоединиться, Гила? Чем еще стоит тут заняться в субботний вечер, когда все разъехались и автобусы не ходят?».

Незнакомая толстенькая дежурная задохнулась от возмущения:

«Ты! Ты! Наглая! Я доложу!».

Нетта пожала плечами:

«Хоть сто раз докладывай, меня отсюда не заберут! Зачем я им дома?».

Дежурная не нашла, что ответить, она схватила меня за руку и потащила вон из комнаты:

«Ты что, новенькая? Тебя, я вижу, никто не предупредил насчет этой мерзкой Нетты. А ведь из-за нее уже кое-кого из школы отчислили. Их отчислили, а ей хоть бы хны: у ее родителей денег полно, вот они и готовы сколько угодно платить, только бы держать ее подальше от дома. Они и на субботу стараются ее домой не брать».

Тут до нее дошло, что то же самое можно сказать и про меня:

«А твои почему тебя на субботу оставили в школе?».

«А ты у них спроси!», — огрызнулась я, потому что не смогла придумать ничего лучше.

«А я и спрошу! Пойдем сейчас ко мне в кабинет и спросим!».

У себя в кабинете Гила долго читала, что написано обо мне в компьютере. Закончив чтение, задумалась и звонить к нам не стала, а пробормотала совсем как лысый бородач из комиссии: «Да, настоящая драма! Я теперь ни на минуту не могу с тобой расстаться, ведь едва ты останешься одна, к тебе опять заявится Нетта. Уж раз она на тебя глаз положила, она от тебя не отлипнет. Что же мне с тобой делать, Ора? Тебе только не хватало, чтобы из-за ее штучек тебя отчислили и отправили в интернат для трудно исправимых!».

Наконец, она поднялась и опять потащила меня за руку:

«Идем в столовую, поможешь мне приготовить все для зажигания субботних свечей».

К ужину нас собралось всего пятеро, Нетта хотела сесть рядом со мной, но Гила ей не позволила. Тогда она села напротив меня и принялась трогать меня под столом босой ногой — она нарочно пришла в столовую в тапочках, которые тут же скинула и осталась босиком. Я сидела тихо, боясь шелохнуться — а вдруг Гила заметит и меня отчислят?

Потом мы посмотрели по видео фильм про детский оркестр — все дети, и черные, и белые, были очень хорошие, они играли на скрипках и заботились друг о друге. В самый трогательный момент, когда черная девочка спасла белую во время грозы, Нетта громко спросила:

«Интересно, они трахаются или нет?» Мальчики загоготали, а Гила сказала:

«Ну как тебе не надоест, Нетта?».

После фильма нас отправили спать — все разошлись по своим спальням сами по себе, а меня повела за руку Гила:

«Я буду спать в твоей комнате, — объявила она. — Для твоей же пользы!».

«Берегись! — крикнула Нетта. — Она ночью влезет к тебе в постель!».

По-моему, она сказала это просто так, чтобы подразнить бедную Гилу, которая ничего не могла ей сделать. Наутро за завтраком, когда Гила пошла за кофейником, Нетта перегнулась через стол и спросила шепотом:

«Ора, ты меня любишь?».

Глаза у нее при этом были несчастные, и я не знала, что ответить, ведь мы с ней не успели перекинуться даже парой слов. После завтрака Гила объявила, что она сегодня сделает исключение и позволит нам поплавать в бассейне. Хотя по субботам нет спасателя, без которого плавать в бассейне нельзя, она, Гила, сама будет за нами следить, потому что когда-то она кончала курсы спасателей и у нее есть диплом.

«Врет! — шепнула мне Нетта, когда мы надевали купальники, — никакого диплома у нее нет. Просто она не знает, что с нами целый день делать».

Мне было все равно, есть у Гилы диплом или нет, и хоть было еще довольно прохладно, я с удовольствием прыгнула в мерцающую голубую глубину, а когда вынырнула, заметила знакомую фигуру, стоящую на бортике у края воды. Хоть фигура была знакомая, я не сразу узнала своего школьного друга Илана, о котором за это время вообще забыла.

Он весь был потный и пыльный — ведь автобусы не ходили, и он всю дорогу в гору от шоссе прошел пешком, а это изрядно далеко. Я выскочила из воды с радостным криком и поцеловала его. Нетта тут же подплыла к бортику сильными взмахами, сердито дернула меня за ногу и прошипела:

«Это еще кто такой?».

Я отмахнулась от нее, но она не отставала — она так сильно потянула меня за лодыжку, что Илан с трудом удержал меня и еле-еле удержался сам.

«Кто он такой?» — повторяла она, пока я не ответила, что это Илан, мой друг.

«Так у тебя есть друг? Почему ты мне не сказала?».

«Ты ведь не спрашивала».

«Ладно, это неважно. У меня в Иерусалиме тоже есть друг, это мне не мешает».

Илану этот разговор надоел и он оттащил меня подальше от бассейна:

«Что она от тебя хочет?».

«Она хочет, чтобы я с ней дружила», — неохотно пояснила я и побежала переодеваться: все-таки весна только началась и я вся издрожалась в мокром купальнике. Илан попытался было пойти за мной, но я ему не позволила — в нашей школе мальчишкам нельзя входить в спальни девчонок, и я боялась, что из-за него меня отчислят и отправят в интернат для трудно исправимых.

Илан обиделся — он так долго ко мне добирался, сначала на попутных машинах, потом много километров пешком, и хотел за это, чтобы я доказала ему свою любовь. Мы пошли в парк, держась за ручки, но я все время чувствовала, что за мной кто-то следит. Когда мы вошли в кипарисовую аллею, я обернулась и в окне второго этажа увидела Нетту — она свесилась вниз и смотрела мне вслед большими грустными глазами.

«Куда ты смотришь? — сердито сказал Илан. — Или ты не рада, что я приехал?».

«Ну что ты! Конечно, я очень рада», — соврала я, чтобы его не огорчать, хотя уже устала от того, что все они добивались моей любви. А я никого, никого не любила! Когда-то раньше, очень давно, я любила маму, пока она не стала Инес и не начала придираться ко мне из-за каждого пустяка. Потом, ненадолго, мне показалось, что я полюбила Юджина, но он меня предал и позволил Инес выставить меня из дому. После этого сердце у меня очерствело и я уже никого не могу любить.

Но я не стала показывать свои чувства Илану а, наоборот, притворилась, что мне с ним очень хорошо. Как только здание школы скрылось за поворотом аллеи, он прижал меня к дереву и стал ползать по мне руками и губами.

«Ора! Ора! — шептал он, балдея. — Я так по тебе скучаю, я не сплю по ночам и все думаю о тебе. А ты обо мне думаешь хоть иногда?».

«Иногда думаю, — мне не хотелось врать совсем бессовестно. — Хотя мне здесь думать некогда, мне очень трудно привыкнуть к этой новой жизни».

«А ты думай обо мне чаще, и тебе будет легче», — посоветовал Илан, понятия не имея, какие у меня здесь проблемы. Тем более, что у него возникли свои проблемы, и он стал тыкать меня в живот чем-то твердым и толкать меня к скамейке, чтобы я на нее легла. Я не стала сопротивляться, несмотря на то, что скамейка была составлена из узких планок, которые все враз впились мне в спину, а он навалился на меня сверху и стал расстегивать молнию на джинсах.

Я бы еще могла его оттолкнуть, но мне было его жалко — ведь он прошел такой длинный путь ради меня. Поэтому я раздвинула ноги и позволила ему делать со мной все, что он хотел. И напрасно позволила — меня вдруг пронзила ужасная боль, такая ужасная, что я громко вскрикнула и упала со скамейки, ударившись затылком о край дорожки. Я думала, Илан испугается и бросится меня поднимать, но он остался сидеть на скамейке с закрытыми глазами, прислонясь спиной к спинке. Мне на минуту даже показалось, что он умер.

Однако посидев неподвижно целую вечность, он открыл глаза, застегнул молнию и сказал:

«Вот теперь я верю, что ты меня любишь».

11

Когда начали ходить автобусы, Илан уехал домой, Гила уехала с ним, зато вернулись другие ребята, и началась обычная школьная жизнь. Педагоги опять принялись безрезультатно искать мою отправную точку, мальчишки из старших классов опять стали приглашать меня прогуляться с ними по парку, а соседки по комнате стали ко мне добрей.

На соседок мне было наплевать, гулять с мальчишками в парке я опасалась после приключения с Иланом, и единственное, что меня интересовало, возьмет ли Инес наконец меня домой на субботу. Тем более, что Нетта все ходила вокруг меня кругами, но никак не могла застигнуть меня в одиночестве и только намекала, как страстно она ждет субботы.

Так продолжалось до вторника, а во вторник вечером все полетело кувырком. Во время ужина кто-то крикнул из коридора:

«Ора! Выйди! К тебе приехали!».

Я бы подумала, что это не ко мне, но у нас в школе другой Оры, кроме меня, нет. Тут как раз принесли клубнику со сливками, которую я очень люблю, но делать было нечего — в полном обалдении я оставила недоеденную клубнику и поплелась к выходу, удивляясь, кто бы это мог быть.

В вестибюле навстречу мне шагнула Инес, вся какая-то встрепанная и незнакомая. «Что могло случиться?», — пронеслось у меня в голове, пока глаз отметил, что в кресле у двери сидит Габи, а с ней темноволосый пожилой господин, из тех, кого нельзя назвать просто мужчина или мужик, как любит называть мужчин Габи. Инес клюнула меня в щеку и сообщила невпопад:

«Как ты изменилась, Светка! Повзрослела и погрустнела!»

«Если месяцами ко мне не приезжать, так в следующий раз ты меня не узнаешь», — огрызнулась я, все больше пугаясь. Что-то явно случилось, может быть, с Юджином?

«А у нас сюрприз! — продолжала Инес скороговоркой. — Представляешь, Дунский тайком от всех сдал на права и купил машину!».

Габи заулыбалась, а пожилой господин, сверкнув очками, наклонил голову, и тут до меня дошло, что это и есть тот самый несносный Дунский.

«Вот мы и решили к тебе прикатить, раз есть на чем!», — тараторила Инес, явно что-то не договаривая.

«А где Юджин?» — прямо спросила я, не для того, чтобы заедаться, а чтобы получить ответ.

«При чем тут Юджин? — досадливо поморщилась Инес. — Он сейчас в Упсале, помогает директрисе музея приготовить выставку русского авангарда. Там полно работы, ты же знаешь, — афиши, каталоги, проспекты, — и никто, кроме Юджина, не умеет там сделать это правильно и быстро».

Ага, значит, она воспользовалась тем, что Юджин уехал, и прикатила проведать любимую дочь без него! Очень похвально!

«Я приехала попрощаться, мы с Габи тоже завтра улетаем в Упсалу — мы приглашены выступить с нашей программой на открытии выставки».

Сердце у меня оборвалось — значит, и эту субботу мне придется торчать в школе, спасаясь от Неттиной любви.

«А когда вы вернетесь?».

Тут подскочила Габи и включилась в разговор, она всегда на подхвате, когда надо помочь Инес:

«Через десять дней. Раз уж мы все равно летим в Швецию, нам организовали еще несколько концертов в других городах».

«А я?» — вырвалось у меня очень глупо.

«А ты останешься в школе. Тебе ведь нравится здесь, ты сама говорила».

«Нравится, не нравится, но сидеть здесь безвылазно каждую субботу сил никаких нет».

«Какие для этого нужны силы? Тебя кормят, учат, развлекают, возят на экскурсии — чего тебе еще надо?».

Я бы хотела сказать — любви, но сдержалась — когда любви нет, что ни говори, ничего не поможет. А Габи тем временем вытащила из сумки большую коробку и стала, как фокусник, вытаскивать оттуда разноцветные пакеты:

«Мы тут привезли тебе всякой всячины — новые кроссовки Рибок, шикарный купальный костюм, твои любимые конфеты и две книжки, одну по-русски, одну на иврите».

«Так что не огорчайся — бегай в кроссовках, плавай в купальнике, а потом читай книги и заедай конфетами. Чем не райская жизнь?», — подхватила Инес и виновато заглянула мне в глаза.

Они еще немножко пошумели и заторопились уезжать — им ведь надо было собираться в дорогу, и не понятно, как быть: ни теплых пальто, ни теплых шапок у них нет, а в Швеции холод собачий. Приглашение пришло неожиданно, его, конечно, Юджин устроил, а времени подготовиться уже нет, так что им надо срочно мчаться домой паковать чемоданы. И они умчались, оставив меня наслаждаться моей райской жизнью, хотя наслаждаться уже было нечем — за время их визита какой-то подонок успел доесть мою недоеденную клубнику и даже блюдца, чтобы вылизать сок, не оставил.

Перед сном Нетта поймала меня на лестнице и зажала в угол:

«Это твои предки приезжали, да?».

«Ну да. Мамаша и ее друзья».

«Вот и прекрасно! Значит, тебя на субботу опять оставят тут!».

«С чего ты взяла?».

«Поверь моему опыту: если посреди недели приезжают проведать, значит, на субботу не возьмут. Для того и приезжают. Это называется комплекс вины, мы его проходили на уроке психологии».

Насчет комплекса вины она была права, я сама это заметила, и насчет субботы тоже — они сами сказали.

«Ну и чудно! — Нетта небольно ущипнула меня за попку. — На этот раз дежурит физкультурник, он пойдет играть с мальчишками в футбол, и никто нам не помешает».

Полночи я прокрутилась без сна, представляя себе, как Нетта затащит меня к себе и мы снова будем гладить друг друга и качаться в танце. С одной стороны, это будет приятно и интересно, а с другой, страшно — что со мной станет, если нас поймают?

Но ничего такого не случилось, потому что в пятницу вся моя прошлая жизнь пошла кошке под хвост и началась новая, больше похожая на кино, чем на жизнь. Сразу после уроков в коридоре началась веселая чехарда — все, кто ехал на субботу домой, бегали взад-вперед, готовясь к отъезду, а мы, бедные изгои — Габи поставила бы мне сто баллов за то, что я знаю такое взрослое слово! — стояли жалкой кучкой в углу и делали вид, будто нам вовсе не завидно.

Вдруг кто-то подкрался сзади и закрыл мне глаза руками. Я решила, что это Нетта, не в силах дождаться отъезда счастливцев, уже пошла на меня в атаку, — ее в ту минуту как раз не было с нами в коридоре. Я ловко пнула ее пяткой, и, не оборачиваясь, сказала «отстань!». Но она не отставала, а продолжала прижимать ладони к моим векам. В какой-то миг мне показалось, что ладони у нее слишком большие и теплые, но я не успела это осознать, потому что невидимые руки отпустили мои глаза и слегка приподняли меня в воздух.

Конечно, мне это приснилось — передо мной стоял Юджин, а я точно знала, что он в Упсале, готовится к открытию выставки. Или открытие уже было вчера? Я не могла вспомнить точно, но в любом случае он точно не мог оказаться здесь. Поэтому я слегка от него попятилась и закрыла глаза, вообразив, что, когда я их открою, Юджина рядом со мной уже не будет.

«Светка! — сказал призрак Юджина, — что с тобой? Ты меня не узнаешь?».

Голос у него был совсем как у Юджина, и я осторожно посмотрела на него сквозь ресницы, а потом протянула руку и пощупала — все-таки это был он, живой и точно такой, каким я его помнила.

«Беги к себе и быстро собери свои вещи, нам надо очень спешить, чтобы не опоздать на самолет», — сказал он, и я снова подумала, что мне это снится: неужели они решили взять меня с собой в Швецию?

«А куда мы полетим?» — все-таки не удержалась я, но он подтолкнул меня в спину и крикнул:

«Не трать время попусту! Беги за вещами! А я пока поговорю с дежурным».

Когда я выскочила в вестибюль с рюкзаком, все уже было обговорено — дежурный физкультурник был счастлив, что ему не придется присматривать за мной, не проявившей никаких способностей к спорту. Во дворе нас ожидала серебристая машина:

«Ты тоже купил машину, как Дунский?»

«Нет, я взял ее напрокат. Помчались!».

«Только скажи — куда?».

«Садись, я тебе по дороге расскажу».

Если бы Габи услышала историю, которую Юджин рассказал мне по дороге, она бы спросила, не дурит ли он меня. Случилось ужасное — на него наехали ребята из той американской мафии, которую он подвел, доказав, что белые иконы коллекции, представленной им в Чотокве, были поддельные. Они бы оставили его в покое, если бы он не связался с Эли, потому что Эли работает с другой мафией, конкурентной, которая борется с американской за рынок русского искусства.

«А без мафии никак нельзя?» — удивилась я.

«Без мафии на этом рынке задушат до рождения, — вздохнул Юджин. — Там бродят огромные деньги».

«А как они наехали, те — американские?».

«Они потребовали, чтобы я ушел от Эли к ним, а в случае непослушания пригрозили расправиться с моей семьей».

«Как с певицей Зарой?» — прошептала я, хоть в машине никого, кроме нас, не было.

«Как с певицей Зарой, — тоже шепотом согласился Юджин. — Теперь ты понимаешь, почему я бросил все и примчался за тобой?».

«Жаль. А я-то, дурочка, вообразила, что ты примчался, потому что по мне соскучился».

«А ты по мне соскучилась?».

«Нисколько. Я тебе изменяла с Иланом, и еще с одной особой… нет, я тебе не стану рассказывать, потому что тебе все равно».

«Мне совсем не все равно. С чего ты это взяла?».

«С того, что ты меня даже не поцеловал».

Я сама не знаю, как из меня это выскочило, но он тут же отъехал на обочину и затормозил.

«Иди ко мне, я тебя поцелую».

Я придвинулась к нему, и он изготовился мазнуть меня по щечке нежным отеческим поцелуем. Но я вспомнила, как он поцеловал меня в сиреневом туннеле, и мне захотелось наказать Инес за все обиды разом — за то, что она выперла меня из дому, за то, что она не пустила его навестить меня в прошлую субботу, а главное, за то, что она меня больше не любит.

Тогда я обхватила его шею обеими руками и впилась ему в губы так жадно, как учил меня Илан. Бедный Юджин! Он не шарахнулся от меня, потому что мы сидели в машине и шарахаться было некуда, он только весь напрягся и постарался высвободиться. Но я чувствовала, что у него началась та особенная дрожь, какая была у Илана в парке. Отодвинуться он не мог, он был пристегнут к сиденью ремнем безопасности, но я свой ремень успела расстегнуть и потому смогла навалиться на него всей тяжестью. Он все-таки умудрился оторваться от меня, и очень кстати — прямо перед носом нашей машины неожиданно вырос полицейский мотоцикл. Юджин проворно открыл окно, в которое уже заглядывала полицейская голова:

«Вы давно тут стоите?», — поинтересовалась она.

Юджин залопотал что-то невразумительное на своем чудовищном иврите, и тогда я, изрядно струхнув, что нас сейчас задержат, решила вмешаться в разговор:

«Минуты две, не больше. Что-то случилось?».

«Вы не заметили, тут красный джип не проезжал?».

«Как же, конечно, заметили! — крикнула я. — Только что проскочил мимо и свернул вон там, на перекрестке».

«Спасибо!», — полицейский козырнул, вскочил на мотоцикл и был таков.

«Ты действительно видела красный джип?» — полюбопытствовал Юджин, трогаясь с места.

«Конечно, нет! Я просто хотела поскорее его сплавить!».

«Ну ты даешь, Светка! Даже полиции не боишься».

Мы немного помолчали, и я решила его подразнить:

«Вот бы мама взбесилась, если бы узнала, что мы с тобой любовники!».

Наверно, это было уже слишком, потому что мы чуть не разбились, так он крутанул руль, услышав мои слова:

«Что ты мелешь! Попридержи немного язык!».

«Попридержу, если ты угостишь меня мороженым! Видишь, вон в том кафе?».

«Но мы же опаздываем на самолет!».

Я потерлась щекой о его плечо:

«Вправду опаздываем или несколько минут еще есть?». Он тут же сдался:

«Ну разве что несколько минут, только поторопись».

Мороженое он заказал мне что надо: целую вазочку шариков разных сортов, политых розовым сиропом и посыпанных толчеными орешками, — Инес никогда мне столько не покупала, деньги экономила. Пока я наслаждалась этой роскошью, Юджин сидел рядом и заглядывал мне в рот. Мне стало его жалко, и я протянула ему ложку с одним шариком, но он отказался. Оказалось, он терпеть не может мороженое, ему просто приятно смотреть, как я его пожираю.

Дальше мы помчались, как угорелые, и я несколько раз отметила, что он превышает скорость, а он отметил, что на мороженое ушло слишком много времени. Но, в конце концов, мы успели к отлету нашего самолета и наспех сдали чемоданы — их у Юджина оказалось два, один с моими вещами, один с его. Я очень удивилась, что у меня так много вещей, но он объяснил, что в Европе еще холодно и ему пришлось купить для меня дубленку и теплые ботинки.

После чемоданов нам пришлось пройти паспортный контроль, — Юджин положил на конторку перед девушкой свой паспорт и мой. Я опять удивилась, откуда у него мой паспорт, но он сказал, что перед тем, как ехать за мной в школу, успел заскочить за ним домой. Вот молодец — я об этом даже и не подумала!

«А мама знает, что ты меня к ней везешь?» — спросила я, когда мы пристегнулись и самолет закружил над тель-авивским пляжем. Юджин пожал плечами:

«Разумеется, знает».

Что-то в выражении его лица мне не понравилось, и я уточнила:

«Знает и не возражает?».

«Как она может возражать, если твоей жизни грозит опасность?».

«Еще как может!».

Я представила себе ее лицо, когда она меня увидит, и по спине у меня пробежал холодок:

«Она будет встречать нас в аэропорту?».

Юджин покосился в мою сторону и обнял меня за плечи:

«Разве ты не заметила, куда мы летим?».

«А куда мы летим?», — в суете отлета я как-то не обратила на это внимания.

«Мы летим в Берлин».

«Но Берлин же не в Швеции?», — протянула я не очень уверенно, у меня с географией всегда были проблемы.

«Берлин в Германии. Неужто вы это в школе не проходили?».

«Мало ли что мы в школе проходили? Не могу же я все помнить!».

Тут стюардесса принесла обед, и нужно было срочно решать, хочу я курицу или мясо, так что я отвлеклась и только после обеда спросила:

«А зачем мы летим в Берлин?».

«Я же тебе объяснял — нам нужно замести следы. Не дай Бог эти ребята пронюхают, что мы удрали в Швецию! Вот мы и сбиваем их со следа».

Сбивать со следа ребят из мафии — это было здорово! Это было даже почище, чем хранить секрет про мафию нищих!

«А почему именно в Берлин?».

«Ни почему. Просто летим туда, куда удалось схватить билеты в последний момент».

«А куда мы полетим из Берлина?».

«Это станет ясно на месте. Мы прилетим, снимем номер в отеле и разведаем обстановку».

Ночевать в отеле — это да! И все же мысль об Инес не давала мне покоя:

«А мама знает, что мы сегодня не прилетим в Швецию?».

«Я в подробности ее не посвящал, не хотел пугать понапрасну. Она знает, что мы должны прилететь, но не знает, когда и куда».

Отель оказался сверхшикарный — сплошной мрамор, стекло и зеркала. В зеркалах отражаются нарядные дамы в длинных меховых шубах и я в своей новой прикольной дубленке. Дубленка — отпад: замша светлая-светлая, а воротник и отвороты из шикарного коричневого меха. Я как глянула на себя во все эти зеркала, глазам своим не поверила — неужели это я?

Юджин усадил меня в кресло и помчался к конторке организовывать нам подходящий номер. Он так долго топтался там, обсуждая что-то с седым господином в черном пиджаке, что я от нечего делать завела дружбу с лежащим рядом пятнистым догом, который сходу в меня влюбился и стал облизывать мне лицо и руки длинным лиловым языком. Когда Юджин вернулся с ключом в руке и повел меня к лифту, дог громко зарыдал и попытался пойти за нами. Его хозяйка, древняя старуха в фиолетовой шляпе, его, конечно, с нами не пустила, а Юджин засмеялся:

«Что, уже успела обольстить бедного пса?».

Все стены в лифте были зеркальные и во всех отражалась я в своей офигенной светлой дубленке — это было зрелище! Мы вывалились из лифта на каком-то бесконечном этаже и пошли по пушистому красному ковру, а высокий негр покатил за нами тележку с чемоданами, — хоть зеркал в коридоре не было, но я думаю, это тоже было зрелище.

Наконец, мы вошли в номер — ничего особенного, не то, что наша квартирка в Чотокве, но тоже не хило: двуспальная кровать, зеркало, двуспальная кровать в зеркале, зеркальная дверь стенного шкафа, такая же дверь в ванную, чернильно-синее окно, отраженная в нем кровать, два кресла, два ночных столика и между ними одна двуспальная кровать с бархатистым покрывалом пурпурного цвета. Я грохнулась на кровать и спросила:

«Мы что — будем спать в одной кровати?». «Не волнуйся, дорогая. Я попросил у них добавочную раскладушку. Но у них пока нет».

Я уставилась на него, не веря своим ушам:

«Ты что, с ума сошел, дорогой? Когда дорогая мама узнает, она с тобой, дорогим, разведется, а меня, дорогую, задушит».

Он притворился, что не понимает, в чем дело, и сел рядом со мной:

«Послушай, в чисто практическом смысле я твой отец. И очень к тебе привязан. Боюсь, что в тех обстоятельствах, в каких мы оказались, нам придется пока спать в одной комнате».

«И в одной кровати?» — уточнила я и направилась в ванную, но перепутала двери и вошла в зеркальный стенной шкаф. Ванную я все-таки нашла и даже помыла руки — там в розовой вазочке подавали очень миленькую мыльную розочку. А когда вышла к Юджину, сразу прервала его телячьи нежности, заявив, что пора жрать. Он поморщился от моей грубости, но стерпел и мы опять покатились вниз в зеркальном лифте. Мне показалось, что он смотрел на мое отражение в зеркале, облизываясь, как тот пятнистый дог с лиловым языком.

Ужин был как ужин, ничего особенного, но стоил он целое состояние — Юджин платил карточкой, но я заметила что число в счете было трехзначное.

«Скажи, дорогой, одобрила бы дорогая мама такое дорогое расточительство?» — поддразнила я его, с трудом доедая огромный кусок вишневого торта.

«Что ты сегодня заладила этих дорогих, Светка?»

«Ты первый начал, когда назвал меня дорогая».

«Да я не всерьез, просто так ляпнул, — вспомнил одну книжку, которую еще ты не читала».

Не знаю, что на меня нашло:

«Это какую книжку? Уж не однобокую ли Лолиту?».

В этот момент на лицо Юджина стоило посмотреть — вот это было зрелище! Зрелище всего на один миг, — он тут же овладел собой и захохотал, по-моему, притворно:

«Какая Лолита? Однобокая? Откуда ты ее выкопала?».

Я могла бы сказать, откуда — от Габи или от библиотекарши, но тогда получилось бы скучно:

«В воздухе носится, в воздухе!» — пропела я и поплыла к лифту. Или, может, мне показалось, что поплыла, потому что ноги у меня подкосились и я бы шлепнулась на сверкающий ресторанный паркет, если бы Юджин не поймал меня в последнюю минуту.

«Иди-ка скорей спать, однобокая. Я надеюсь, за это время нам принесли раскладушку».

Никакой раскладушки нам, конечно, не принесли, и мне почему-то показалось спросонья, что Юджина это не очень удивило. Во всяком случае, не слишком огорчило. Что-то в нем было такое, что напомнило мне Илана в тот день в парке. Я села на край кровати и поманила его пальцем:

«Наклонись, я тебе расскажу одну страшную тайну. Только пообещай, что ты маме ни слова…».

Но он не захотел меня слушать:

«Завтра расскажешь, а сейчас ложись. Я выйду, а ты раздевайся. Даю тебе десять минут».

И он на полной скорости выскочил из номера, будто именно сейчас обнаружил, что за ним гонится мафия подделывателей картин. Не знаю, вернулся он через десять минут или нет, потому что я кое-как напялила ночную сорочку и провалилась в тартарары.

Меня разбудил страшный сон. Габи подняла бы меня насмех за такое выражение, потому что сон — это то, чем спят, а не то, чем будят. Но мой сон был такой страшный, что я не могла спать его дольше. Мне снилось, что я опять упала в озеро Чотоква и меня засасывает липкая грязь, из которой я не могу выбраться, а вокруг меня шуршат и шевелятся водоросли. Они то протягивают ко мне свои щупальца, то отдергивают, их пальцы бегают по мне, как клавиши по роялю, коснутся и отскочат, коснутся и отскочат.

Я приготовилась умереть, открыла глаза на прощанье и поняла, что это был сон. Вокруг было темно и тихо. Я приподнялась на локте и постаралась сообразить, где я нахожусь. Кровать подо мной была широкая, значит, я не в школе, но в кровати я была не одна — совсем рядом кто-то тихо сопел. Сопел, но не спал — недаром я прожила много времени в детском коллективе, чтобы уметь отличать сопение спящего от сопения притворщика. Чтобы не пугаться, я пошарила рукой в той стороне, откуда доносилось сопение притворщика, и нащупала чью-то кудрявую голову. Только чью, чью, чью?

И вдруг разом все выстроилось в ряд — Юджин, мафия, самолет, Берлин, отель, кровать под пурпурным покрывалом и раскладушка, которую не принесли. Значит, это Юджин лежит совсем близко, но не спит, а притворяется. Уж не он ли бегал по мне щупальцами, пока я спала? Я вспомнила, как он облизывался, глядя на мое отражение в зеркале, пока мы спускались в лифте в ресторан, и решила проверить, он или не он.

Я затихла и принялась ровно дышать, как дышит спящий, — ожидая, что он станет делать, когда поверит, будто я сплю. Он шевельнулся и начал потихоньку скользить по простыне по направлению ко мне — кровать слегка прогибалась под его тяжестью, и одеяло стало сползать с моей спины.

Пока я обдумывала, поправлять одеяло или нет, кто-то в соседнем номере оглушительно громко спустил воду в уборной. От рева и клокотания воды в трубах и мертвый мог бы проснуться, тогда я для правдоподобия разыграла ночной кошмар. Я вскочила и, дико озираясь, забормотала какую-то чушь о липком иле на дне озера и о жадных водорослях, оплетающих мне ноги. После чего рухнула на постель и изобразила погружение в глубокий сон.

Испуганный этим отчаянным поступком Юджин замер и перестал дышать. Сообразив, что пора его слегка пришпорить, я заметалась по постели и отбросила руку ему на плечо. Он шарахнулся от меня и помчался в ванную, как бы желая напиться, Тогда я сонным голосом попросила его принести воды и мне, взяла из его рук стакан, сделала большой глоток и сунула стакан опять ему в руку. Так что ему пришлось вернуться в ванную, чтобы отнести стакан обратно, а я укрылась одеялом и хотела притвориться спящей, но почему-то немедленно заснула.

Но спала я недолго, потому что Юджин все время вздыхал и елозил по постели и очень быстро разбудил меня окончательно. Мне так эта возня надоела, что я решила его испытать, — я придвинулась к нему совсем близко и прошептала прямо в ухо:

«Раз ты все равно не даешь мне спать, так хоть выслушай мой секрет».

«Секреты нужно хранить, а не разбалтывать направо и налево», — недовольно проворчал он, но не отодвинулся.

«Но ты ведь тут, а не направо или налево, так что слушай», — и я ему рассказала и про Нетту, и про Илана. Вместо того чтобы меня отругать, он принялся меня утешать и гладить. Гладил, гладил, и все придвигался и придвигался, и не успела я глазом моргнуть, как он проделал все то же, что и Илан, тем более, что на мне были не тесные джинсы а всего лишь тонкая ночная сорочка. Умел он это делать гораздо лучше и дольше, чем Илан, пожалуй, даже слишком долго, так что я в конце концов стала его отталкивать обеими руками и даже молотить кулаками.

Он сперва не поддавался, но через пару минут застонал и завыл, как буря мглою небо кроет, и отвалился в сторону. После чего обхватил меня, как куклу, прижался лицом к моему животу и стал причитать:

«Светка, Светик, свет мой, радость моя».

От этого меня просто стошнило, и я спросила самым противным из своих голосов:

«Что, интересно, скажет мама, когда узнает, что ты меня трахнул?».

Он поморщился, будто у него заболел зуб, и жалобно попросил не напоминать ему о маме. Никакой зуб у него, конечно, не болел, зато у меня между ног все жгло и горело огнем, так он меня растер. Я решила, что пора его немножко припугнуть и начала корчиться, как от сильной боли: «Ой-ой-ой! Смотри, что ты со мной сделал! Ты разворотил мне все внутренности, у меня внутри все болит. Сейчас позвоню в полицию и заявлю, что ты меня изнасиловал. Дай мне телефонную книгу, я найду телефон берлинской полиции».

Я, конечно, никуда не собиралась звонить, но мне нравилось видеть, как он испугался и завилял хвостом:

«А как ты будешь с ними говорить? По-немецки?».

«Ладно, я не буду звонить в полицию, я лучше позвоню маме. У тебя ведь есть ее телефон?».

Услыхав это, он прямо посинел от страха и замахал на меня руками:

«Ты что, хочешь нас засветить? В таком случае не нужно заметать следы, нужно просто заявиться в мафию с повинной!».

Я так и не разобрала, кого он больше боялся — мафию или маму?