Сначала я считала его человеком-бабочкой. Кто бы еще мог без устали порхать от нас к вам и от вас к ним, а от них – опять к вам, а потом опять к нам, и обратно к ним, всегда улыбаясь и расточая комплименты направо и налево? И не в том дело, что нет у него своей крыши над головой и что все его земное имущество умещается в двух пластиковых мешках с исподним и парой рубашек. А в том, что такое не отягченное будничными заботами порхание его не утомляет и не огорчает – во всяком случае, он никогда не жалуется..
Ему ничего не стоит в самую страшную июльскую жару смотаться из одного конца города в другой за какой-нибудь книжкой или бумажкой, он так и говорит: «Мне это ничего не стоит, у меня проездной билет на автобус».
Как будто дело не в усилии, а в цене билета!
И форму работы он себе добровольно выбрал летучую, чтобы нигде ни к чему не быть прикрепленным, что для бабочки значит - ни к чему не пригвожденным. Куда только мы его ни устраивали на службу! И нигде он больше двух недель не смог задержаться, словно какая-то сила гонит его с места на место - порхать с ветки на ветку.
Но постепенно присматриваясь к его странному, единственному в своем роде, образу жизни, я поняла, что он не человек не бабочка, а инопланетянин, заброшенный в наш мир с неведомой целью. Я могу привести факты, наводящие на эту мысль. Например, кто видел, как Юдсон ест или пьет в течение дня? Сколько раз я пыталась угостить его обедом, напоить кофе, чаем или хотя бы водой, и всегда безрезультатно. Он всегда отказывался наотрез, напоминая мне этим героя повести Абрама Терца-Синявского «Пхенц». Пхенц был инопланетянин, не человек, а растение, он скрывал под одеждой привязанные к его стволу ветки, а когда оставался один, поливался водой, как фикус в горшке. Один лишний глаз у него был закутан в носок и запрятан в ботинок, а второй – скрыт мнимыми волосами на макушке.
Где у Юдсона скрыты лишние глаза, мне неизвестно. Известно только, что по вечерам в большой компании Юдсон позволяет себе жевать что-нибудь съедобное, но только в случае если он может запить это съедобное спиртным, притом не всяким, а не ниже 40 градусов крепости. Я объясняю это отклонение тем, что таинственные структуры, пославшие его на нашу планету, неплохо сообразили, как отвести от него подозрение: после восьми вечера они на короткий срок включают какой-то прибор, позволяющий Юдсону делать вид, что он заталкивает в рот пищу. Куда она потом девается, это тайна, - но очевидно, что для ее аннигиляции необходимо растворить ее в некотором количестве алкоголя, часто весьма внушительном.
Он распространяет слух, что где-то в Росси у него есть брат, бывшая жена и даже дочка, которых никто никогда не видел, - ни лиц, ни фотографий, ни адресов, и голосов их никто никогда не слышал. Дважды он сваливался нам на голову из ниоткуда. Первый раз – почему-то из Норвегии, хоть по всем бумагам он чистокровный еврей и еврейский сын: Юд-сон, и Норвегия ему ни к чему, мог бы и прямиком приехать. Но почему-то через ОВИР проходить не захотел, я думаю, боялся их проверок, и дал кругаля через Норвегию.
Начал он с того, что позвонил нам, хоть был совершенно с нами не знаком, и спросил, нет ли у нас для него чего-нибудь лишнего из одежды: у него, мол, все размеры точно, как у Саши Воронеля. Так и оказалось – все размеры совпали, и воротника, и туфель, и трусиков, - похоже, там, откуда он был послан, все было заранее предусмотрено. Мы, чтобы его поддержать, предложили ему редактировать Сашину книгу «Трепет забот Иудейских», и он редактировал очень толково. Мы даже поверили, что он годится в редакторы, но впоследствии это умение у него почему-то больше не проявлялось, - наверно, отключили, или еще какая-нибудь неполадка вышла.
Потом он надолго пропал, и опять появился через много лет, Он сам говорит, что через семь, а я не считала. Появился не известно откуда – объясняет, что возвращался в Россию ухаживать за больными родителями. Если принять версию инопланетянина, то родителей у него никаких не могло быть, может его на эти семь лет отправляли на другие планеты, где есть жизнь.
Чему он там научился, не знаю, но компьютером он так и не овладел, что для человека слова крайне странно. Уж как мы его учили, как учили, - компьютеры дарили, учителей приставляли, и все без толку. Не могу, твердит, и все. Мысли записывает круглым детским почерком на крохотных листках - восьмушках, и всегда носит эти листки с собой в неразлучной черной сумке. Я думаю, в этой сумке у него спрятан элемент питания, и потому он ни на миг с ней не расстается. Даже в нашей квартире несет сумку с собой в уборную, оставить ее возле кресла на полу боится. То ли он там, в уборной, через эту сумку выходит на связь, то ли тайно подпитывает свой организм, но что-то за этим скрывается.
Самое удивительное, что его все любят. Нет такого человека, которого бы любили все, - всеобщая любовь противна человеческой природе, более склонной к неприязни, если не к ненависти. А сколько есть оттенков непрязни, всех не перечесть – и зависть, и ревность, и жадность, и недоверие, и охрана своей территории, и уязвленное честолюбие, и сомнение в собственном превосходстве и т.д. и т.п. А на Юдсона не приходится ни одного. Кого ни спроси, со всеми он друг, и никому ни враг, ни соперник. Вот и закрадывается сомнение в его человеческой природе, потому что только инопланетянин способен войти в человеческую гущу, не отставив следа, не оставив тени, и прокрасться сквозь нее, не потревожив вод.
А как объяснить полное отсутствие тщеславия? Особенно в нашем кругу, сплошь состоящем из непризнанных гениев, которым их непризнанность представляется случайной, а гениальность – несомненной. У нас все или в восторге от себя или в отчаянии от черствости окружающих, и только Юдсон всем доволен, и никаких лавров ему не надо. Недавно у нас скопилось немного лишних денег, и мы предложили Юдсону издать книгу его рецензий, - вид его творчества, выгодно отличающий его от всех других рецензентов.
Издать – за счет журнала! И ничего не вышло! Ему нужно было только собрать все эти рецензии вместе и вручить нам, но он так этого и не сделал. Мы долго его уговаривали, даже умоляли, но он вяло отбивался, бормоча невразумительное: «Да кому это нужно?». И так свои рецензии под одну крышу не собрал. Похоже, там, откуда он прислан, такая деятельность не в чести. Или ему не позволили, чтобы не засветился - ведь из полного собрания его сочинений так и выпирает его нечеловеческая сущность.
Но это все косвенные доказательства. А прямое доказательство кроется в отношениях Юдсона с литературой. Если некоторые счастливцы видели иногда, как он ест, пусть хоть по вечерам и на людях, то, как он читает, не видел никто. И когда он читает, тоже не понятно, ибо он целыми днями порхает, нигде не преклоняя головы. И однако он все читал – все, что вышло вчера, позавчера, три года назад и во времена Льва Толстого, Честертона и Пушкина. И не только читал, но помнит наизусть. А человек, даже бабочка, всего этого помнить не способен. Способен только компьютер, которым он, по его словам, не владеет.
Но зато он владеет русским языком, как никто мне знакомый не владеет. Такими перлами каждую строчку свою пересыпает, что только диву даешься. Первый раз мы эту его удивительную способность обнаружили, когда он написал нечто вроде рецензии на мою трилогию «Готический роман». Я с опаской называю его опус рецензией, прекрасно понимая, что рецензии так не пишут. Чтобы не быть голословной, приведу примеры.
Из рецензии на 1-й том «Ведьма и парашютист» («В и П»):
«А как Клаус спасал своего друга-поросенка!.. - не шучу, эта штучка будет посильнее "Темы и Жучки"! Здесь триллер (так сказать, Смит-Вессон) смолкает и вступает сплошной Сетон-Томпсон.
В Замке ползает призрак Замзы, и эхо Эко маятником отмахивает в гулких подземельях. Для меня Замок, конечно, не тевтонский, а центонский - воздушный, сотканный, очень реальный ("В и П" - это также "Время и Пространство").
А вот из рецензии на 2-й том «Полет Бабочки»:
«...и мы отправляемся в "Полет бабочки".. Библиотека расходящихся тропок, где и сам Борхес пробирается наощупь вдоль стен, увитых "то ли жасмином, то ли жимолостью", Ох, Набоков бы перевернулся и ухватил бы за бочок! - и тутошние бабочки, конечно же, от него, внимательного (так сказать, из замка Гумбертус Гумбертус), а не из здешнего кабачка, который - по мне, так - перелетный кабак Гилберта Кита Честертона, да и библиотекарь не от мира сего - из честертоновского же "Возвращения Дон-Кихота", да и дело происходит в каком-то подозрительном Честере... Есть и еще кит, как-то: Агата К. - агенты в замкнутом пространстве, такой ближневосточный экспресс без колес. Б.Шоу подмигивает эпизодическим профессором Хиггинсом. Чайные церемонии, шпион-китаец; двуликий Янус - Ян фон Карл; зеркальные Лу - Ули, "инь" и "янь" (для тех, Кто Понимает, для людей "ин", а Посторонним - В)».
Это не пьяный бред, а весьма точное изложение содержания романа со всеми его образами и персонажами, - просто (Ох, как непросто!) все подано в ракурсе всей мировой литературы, хорошо усвоенной, переваренной и пущенной в ход на новом этапе. И даже у меня, знающей этот роман наизусть, голова идет кругом от юдсоновской чертовщины:
«Вообще же трилогия называется "Гибель падшего ангела", у многих персонажей есть сложенные крылья. Немецкая ведьма Инге - бывшая стюардесса, израильский наш парашютист Ури - летающий в тучах всадник, гордый и бесстрашный. И любят они друг друга, и прямо парят на простынях, как над местечком. А уж разнообразные валькирии - все эти вильмы, доротеи, ульрики, лу - полет, бабочки (в смысле - эх, бабоньки! Пора по пабам!), всего попутного вам!.. Да и малость святой Клаус, пролетая над своим гнездом кукушки, периодически посылает приветы к Рождеству. Зато злой Карла в очередной раз пролетает (и поделом ему, пад... Ангелу!), хотя вроде уносит ноги - но он ли лично? Мелькнул лишь, как клюв, козырек спортивной шапочки (или берет с пером?) - только вот сам демон рядом с Патриком Рэнди - иль очередной подставной баварский Людвиг?..! Но - ура! - Ури-Ули улетает в погоню, он ведь тоже не промах и у него невидимый (малиновый) берет набекрень...».
Просто чудо – все в точности по моему роману, прочитано и перемолото, но при этом неузнаваемо.
«Вечер. Несколько тоскливо. Схожу-ка я в Библиотеку - там свет, смех, тепло, все уже знакомые. Сюда так и не приходит инспектор, но имеется спектр - Каждый (и даже не в день Охотника) Желает Знать, Где Сидит... Есть тут и желтые, есть знать... Странный, закутанный в цветной туман мир Библиотеки. Других брегов, кисель-лазурных, сотри случайные черты - на крыльях бабочек ажурных сюда слетаются мечты. Сам создал, вот этими руками, зажав авторучку...
Когда мы, отложив очередные весла, свешиваемся с книги - иногда дно видно, а иногда - фиг. Ведь что-то мнилось мне, что-то чудилось, свербело, и - осенило, осенило (где-то в декабре), дошло, наконец: Ури-Ули - ка-анешно же Улисс! ("А хули?" Э.Лимонов) Простой наш еврейский Одиссей - Райх там, или Блюм какой-нибудь... Инге - помотавшаяся по свету Цирцея, осевшая подле своего свинарника. Амазонки-лесбиянки - профессорки Доротея с Вильмой. Златокудрый и босой викинг-вегетарьянец - лотофаг Толеф, etc. Эт Цетера, Итака далее!..
Сказано же - Гомер, Мильтон и Пани... простите, Борхес. В Мильтоне, безусловно, слышится милиционер, в данном детективном случае - некий грядущий интерполицай, который вдруг возникнет из машины и снимет со стены висящее...».
И, наконец, из рецензии на 3-й том «Дорога на Сириус»:
«Но, чу - чего так жалостно поют под полом? Или ангельски - с колокольни?.. А это зовут нас в дорогу - на Сириус, к звездам, сквозь тернии серых буден, по сверкающему радужному мосту - увы, как выясняется, в последний путь... прямиком в подземелье Ордена "Дети Солнца" (дети-то они дети, только не солнца, а подземелья) - в логово, где ходят в балахонах, а Мастер очерчивает круг мечом, и лампочки летают, как гроб в "Вие"... И бродит фройляйн Юта - еще бы, зна-аем мы этих фройляйн да герров из штата Юта, Солт-Лейк-сити городок!.. Все они одним мирром (или серой?)...
Холод каменных плит крыльца, холодная каменная скамья церкви, ледяной пол колокольни: этот начальный могильный лед и конечный могильный пламень... "Огонь, которым мы все заканчиваем!" - как кричал Азазелло».
Ну закрутил Юдсон! Воистину, закрутил! Да мой ли это роман или это что-то другое, вполне божественное, а, впрочем, может, сатанинское – после такой рецензии уж я сама не знаю, где начала, где концы.
Меня могут упрекнуть, что я слишком много цитат из рецензии Юдсона привела, - что ж, они будут правы, цитат и впрямь много, но ведь до чего хороши! И где их кто-то после нас прочтет, если он книгу рецензий издать не пожелал? Вот я и решилась увековечить, на зло недоброжелателям. Моим, конечно, - как я уже говорила, у Юдсона недоброжелателей нет.
Через пару-другую подобных рецензий литературный наш народец сообразил, какая это ценность - получить на свои писания отзыв такого корифея. Выстроилась очередь молящих о милости, но наш герой не всем подает, а иногда как поддаст, так не знаешь, радоваться или плакать.
Вот отрывок из Юдсоновской стряпни в ответ на повесть Якова Шехтера «Торквемада из Реховота»:
«СОБЛАЗН, ИЛИ ЗИГМУНДИЗМ»
"Чем дальше влез - тем слаще бес". (Гойская поговорка)
.. Так Шехтер и волочит по своей, безусловно, занимательной прозе этот унылый столб иудаизма. А ведь сама проза вовсе не о том, ведь все тот же Фрейд основательно переночевал в текстах Шехтера. Либидо льется, как из бидона. Сдерживаемые, мучительно стиснутые (словно прищемленные тестикулы), сознательно загоняемые вглубь подсознания страсти героев, не имеющие возможности мирно выплеснуться, эякулировав, - приводят к неврозам и комплексам...Редкие для русского слуха слова "Торквемада" и "Реховот", прочтенные по-еврейски, справа налево, дают дивный результат. "Торквемада" - "Адам Ев крот", то есть существуют множественные (пусть последовательно - не все сразу) Евы и Адам, который врывается, прорывает (здесь дуализм - речь как о земле, так и о дефлорации) их уютные мохнатые норки. А вот и слово "Реховот" - "то во хер"! Это, опять же, сплошной фрейдизм-зигмундизм: гордое восклицание, уведомление, похвала самца перед стайными и стройными, бродящими вокруг иешив и строек самками, истекающими соками...».
Я думаю, комментарии излишни, особенно если учесть, что Шехтер человек благочестивый – при кошере, кипе и таллите, - да к тому же и прозу свою подчиняющий благочестию. Трудно представить, что его порадовали охальные выдумки Юдсона, но деваться ему некуда – рецензия опубликована в 142 номере журнала «22», родном приюте и всех других юдсоновских хулиганств.
Для оценки качества этих литературных хулиганств я ввела специальную величину: плотность «Юдсонов», т.е. количество «Юдсонов» на страницу текста. Плотность Юдсонов весьма нерегулярна, иногда переваливает за сто, как в рецензии на «Полет Бабочки», иногда сокращается до десяти-двадцати, но эффект всегда неотразимый. Вот отрывок из поэмы, посвященной «Окнам», литературному приложению к газете «Вести»:
«Каждый четверг, с утра, отринув быт и абракадабрье бормотание автобусной биомассы (о, колено Даново и Эгедово!), я проезжаю пяток остановок, дабы купить "Окна". Нужно спешить, пока не расхватали добрые люди - есть, есть еще не один человек, который отныне стал четвергом! ... "Окна" ныне заныканы, сверкающие гранями - пища духа в чистом виде, и открывашки не надо - да в присест, да с потрошками! А мы смиренно, наглотавшись иных пустот, соглашаемся - совсем другие изданья потеряли стыд, одичали, осточертел газетный гепатит, жуем в печали, стал скучен вечный путь плоти, лучше сбить плот и плыть туда, где интеллект, как Гек и негр Джим - к томам подшитых культурных пластов... В их мел и карсты... Уходят "Окна" в плаванье и светят маяком!.»
А вслед за комплиментами, на которые Юдсон большой мастер, идет нечто неожиданное и весьма интересное:
«Так и наши "Окна" - отворишь по четвергам - и вглядываешься в бездну. Сколько всего! О добре и зле, о среде обитания... Сей непростой конвейер не знает простоя. Иногда я думаю - может, это не у них конвейер, а это мы, читатели, ползем по движущейся газетной ленте, а "Окна" на нас смотрят, изучают? Проявляя внимание к нашим слабостям и страстям…».
Вот и проговорился, подсознание выболтало тайну – это ведь у него конвейер, а мы ползем по движущейся ленте, и он нас изучает, проявляя внимание к нашим слабостям и страстям.. Потому его все любят – за особое понимание и внимание к нашим слабостям и страстям. Пока мы теряем бдительность, он наблюдает за нами своим третьим глазом, спрятанным то ли в ботинке, то ли где-то еще под одеждой!
Но Юдсон пишет не только рецензии. Не говоря уже о знаменитой «Лестнице на шкаф», - ее все знают, хочу процитировать несколько абзацев из повести «Регистрация» – можно ли назвать эту штуковину повестью, не уверена, но не придумано еще слово для определения текста с такой концентрацией «Юдсонов»:
Сюжет прост: автор прилетает в Москву из Тель-Авива в гости к брату и узнает, что ему необходимо зарегистрироваться. Сюжет у Юдсона не составляет сути, суть слагается из юдсоновской чертовщины словесных игр, слова живут своей жизнью. – они сплетаются в танцах, перестраиваются в акробатических номерах, вступают друг с другом в бой и опадают хлопьями над полем сражения.
Главное – не приключения автора, а необыкновенные приключения слов.
Все начинается с прилета в Москву.
«У отлетающей души - глаза хрустально хороши!
Сели, поели, прилетели. "Наш лайнер совершил посадку в аэропорту Внукодедово… Температура за бортом… Местное время - третья стража, первый обход. День от бани второй, шестое августа по-старому, Преображение Господне. Ох, батюшки, простите, еще - дождь хлещет…
Дождь августейший, летний, сколько зим! Хорошо взойдут грибы. А вот сено подмочит: уж не валяться в скирдах, не мять киприд!
Через низкий люк в хвостовой части, волоча сумку и почесывая собственную затекшую, засидевшуюся в полете хвостовую часть, спустился по шаткому наклонному трапу на мокрые бетонные плиты. Ступил на русскую землю опосля разлуки - эх, Негорелое! Беляево, Чертаново, Неурожайка тож… Вот я уже и за шеломянем, в смысле - за чертополохом, как рубал атаман Краснов. Здравствуй, нос красный! Добрался. Матерь моя Божья, Елизавета Смердящая, это ж я, твой сын полка, Ваня, тьфу… Мишка Юдсолнцев, спьянца заплетаюсь малешко»
Все попытки зарегистрироваться кончаются ничем – не хотят нашего Юдсона регистрировать, ни за какие блага. С горя отправился он на стадион, футбол смотреть.
«Вокруг плебс хрустит чипсами, сосет из лапы пиво, щурится на зрелище, довольно разевая пасть. Речь, конечно, окрашена лексически - как будто лекстрические лампочки цветной гирляндой над клубом перед Рождеством. Орут на судью: "Свисти в свой уд, он тоже с дыркой!". Но вообще на поле смотрят мало, не для того собрались - талдычат о высоком, о наболевшем - что пра-альна Кесарь олигархов прессует. День первый, думал я. И был вечер, и было быдло - евразиатчина, красные арапы, сон красного петуха в красном тереме, детство, годы, жизнь багрового острова. Из предложенных даров народ выбирает с юношеских нарымов знакомое - нары, норму, пайку. Это его уютный, накатанный этапами мир. Лагпункт всеблаг, а кум не критикуем. Так думал я, мудр и печален.
Россия, осень, ахинея...».
Но Россия оказалась Россией, без всякой ахинеи – налетели на нашего незарегистрированного бедняжку всадники с кистенями, и пришел бы конец израильскому гостю, если бы не умел он быстро бегать. Он и припустил:
«...бежал я булыжниками Большой Ордынки. В голове виденья мелькали, звуки подпрыгивали: "Вперед, двуногое без перьев! Поет нам ангел на мосту - там, за рекой, в тени деревьев, под сенью девушек в цвету!"
Так бежал он до самого вечера, не переводя дыхания, только литературно обсасывая собственный бег и выстраивая в голове злобные наветы на своих неотступных преследователей:
«Ущербная луна тускло глядела из-за расступившихся облаков - свет неживой и желтый, снулый свет снов, слепленных из той же человечины. "В сиянье красных лампад - запирайте етажи" - жуткие заклинания Блока, в колбе тех дьявольских вьюг выведшего двенадцатиглавого гомункулуса-дракона, движущегося по мертвому ледяному городу, волоча тяжелый шипастый хвост - и в белом лифчике из роз впереди Абрам Эфрос, а то кто ж, и тут все через Ж - кузминорастия Расеи»
А дальше все пошло по неизменному сценарию всех юдсоновских поэм – или как их там, повестями все же не назовешь. У всех, на удивление, конец один – бедный герой, намеренно облаченный в вызывающий традиционный наряд религиозного фанатика-иудея, со всеми положенными причандалами, чудесным образом спасается, оказываясь иногда под землей, а иногда среди облаков. Но всегда в руках славных ребят-десантников оттуда. И они его уволакивают на носилках, или увозят на дрезине, или умыкают на космической ракете прочь от этих ужасных разбойных мест.
Это уже настоящая проговорка, без дураков. Страдает, мается, тяготится инопланетянин в нашей земной реальности, давится нашей неаппетитной пищей, захлебывается нашей отвратной водкой, и все ждет, когда же пришлют за ним славных ребят-спасателей с носилками, дрезинами и космическими ракетами. И губы его беззвучно шепчут:
«Милый дедушка, забери меня отсюдова!»