Ури взял из пачки белый лист, написал: "Дорогая моя старушка", прочел написанное, поморщился и зачеркнул. Под зачеркнутым написал: "Клара, цветок души моей", прочел написанное, опять поморщился, скомкал лист и бросил в корзинку. Идея написать матери письмо осенила его внезапно и поразила своей простотой. Просто письмо, подробное, спокойное, обстоятельное, - вместо бессмысленных дорогостоящих телефонных разговоров, после которых у него на губах оставалась вязкая горечь от собственного хамства. Тут была какая-то загадка: стоило ему услышать голос матери, как из глубин его подсознания вырывались неведомые гнусные химеры, - поразительно, когда в тайниках его души (души ли?) успело накопиться столько желчи? И самое ужасное, что мать не пыталась уклониться, не прикрывала лицо руками, а кротко позволяла ему расправляться с нею со всей жестокостью, на какую он был способен. А с нею он был способен на многое. И чем больше хамства она ему прощала, чем покорнее звучали ее ответы, тем сильнее он распалялся.

Возможно, все дело было в том, что он инстинктивно угадывал за ее кротостью тот темный ужас, который охватил ее после всего, что с ним случилось. Она считала его тяжело, неизлечимо больным, так же, как и все его бывшие друзья, с которыми он в результате успешно расплевался. С друзьями, как и с подружками проделать это было куда легче, чем с матерью, их терпения не хватило надолго. А вот мать в своей всепрощающей покорности была непобедима. Ури чувствовал, что для него было бы смертельно раствориться в ее жалости, и потому сопротивлялся как мог.

"Итак, будем писать мамке письмо." - вздохнул он вслух и вдруг понял, как он должен к ней обратиться. Он придвинул к себе новый лист и написал с легкостью: "Привет, мамка!". Он написал эту фразу по-немецки и засмеялся, представив себе, как поразит ее такое обращение. После этого непочтительного вступления он перешел на иврит - все-таки писать справа налево было куда сподручней, - и слова свободным потоком потекли из-под его пера:

"Не удивляйся: так называет свою свирепую мать мой подручный дурачок Клаус, - я тебе о нем как-нибудь напишу подробно, это отдельная тема. А пока я отвечу на твой главный вопрос: я еще не знаю, когда я вернусь. Мне тут хорошо и спокойно, хотя я часто (но к счастью, не всегда) укоряю себя, что мне не должно быть хорошо и спокойно в Германии. Как ни странно, - а впрочем, может быть, это естественно, - но здесь я начал гораздо больше понимать твое настойчивое отталкивание от этой страны. Отталкивание от нее и притяжение к ней. Я даже съездил на еврейское кладбище в Цвайбрюккен и нашел там могилу твоей бабушки. Мне не повезло - или повезло, если тебе угодно, - потому что накануне, то ли в насмешку, то ли в наказание, именно на этом кладбище порезвились хулиганы. Они перевернули и разбили несколько могильных плит (к счастью, не бабушкину) и разрисовали все стены и памятники свастиками. Этой милостью они нас не обошли, так что твоя либеральная душа может быть спокойна - тут мы слились со своим народом.

Вообще, здесь, в нашей лесной глухомани скрыта какая-то тайна. Тут почти нет и давно не было евреев, - говорят, и до Гитлера их, то-есть нас, было здесь немного. Еврейское кладбище в Цвайбрюккене подтверждает это: оно такое маленькое и основная масса могил относится к прошлым векам. Я боюсь, семье твоей бабушки было здесь одиноко. Однако многие городишки в наших окрестностях носят фамилии моих школьных друзей - я уже побывал в Канделе, Манделе, Гинзбурге, Ландау и Майзеле, значит все они отсюда родом. Можешь им это при случае сообщить.

Но это все между прочим, а по делу я хотел объяснить тебе, что меня здесь удерживает, если такое вообще можно объяснить. Да, ты права, меня здесь удерживает Инге, или как ты называешь ее "эта женщина". Мне странно слышать такое определение от тебя - тебя ведь столько раз так обзывали и ты знаешь по себе, как это обидно и несправедливо. Ты спрашиваешь, люблю ли я ее. Я не знаю, что значит "любить", слово это потеряло для меня смысл вместе со многими другими важными словами. Люблю ли я тебя? Любил ли я Ирит? Ведь оказалось, что мне было легче с нею расстаться, чем продолжать нашу душераздирающую драму. Был ли я виноват в этом? Мог ли я вести себя иначе?

Но я не хочу возвращаться к тому страшному времени, когда мне легче было числить себя среди мертвых, чем среди живых, потому что среди живых мне было неуютно. Я только пытаюсь объяснить тебе, что привязывает меня к Инге. Ты только не смейся, но я думаю, что она меня приворожила - она сама полушутя называет себя ведьмой и говорит, что пару веков назад ее бы сожгли на костре. Знаешь, бывают минуты, когда я в это верю, потому что ворожбой ли, колдовством ли, не знаю, но она вернула меня к жизни. Тем более, что место здесь вполне подходящее для колдовства: всего в паре километров от нас находится гора Лемберг, где ведьмы когда-то плясали на Вальпургиеву ночь, если ты еще помнишь ваши немецкие легенды. Кто их знает, может, они и сйчас там пляшут, - во всяком случае, здесь, в деревне, одна половина жителей подозревает вторую (а вторая первую), что они лешие, ведьмы и колдуны. Но кто бы они ни были, мне здесь хорошо и спокойно. Если тебе так легче, можешь рассматривать это место как санаторий для нервно-больных.

Ну вот, а теперь, когда я написал тебе о главном, я постараюсь удовлетворить твое любопытство и описать тебе внешнюю сторону своей жизни. Я живу в очень старинном замке, на три четверти разрушенном и на одну четверть пристойно модернизованном. Я думаю, что ты, с твоим изысканным чувством прекрасного и любовью к европейской культуре сумела бы по-настоящему оценить красоту моего временного жилища. Ты заметила? - я пишу "временного" и потому (но не только потому) не приглашаю тебя приехать и восхититься. Ведь ты сама внушила мне, что нога твоя никогда не ступит на проклятую немецкую землю, и я тебе верю, потому что вера в тебя, это, пожалуй, единственная вера, которая у меня осталась, - если не считать, конечно, вновь-приобретенной веры в нечистую силу.

Но вернемся к замку. Он построен из местного кроваво-красного камня, из которого в этой округе построено все, от дровяного сарая до Фрайбургского собора. Представляешь, какая это красота - красные зубчатые стены на склоне горы в кольце густого темно-зеленого леса, над которыми взлетают ввысь мрачные красные башни со стрельчатыми бойницами! Последний художественный штрих внешнему виду замка придает многоцветная мозаика, искусно выложенная над его старинными двустворчатыми воротами несколько веков назад. Наш дурачок Клаус - я часто его цитирую, потому что в его словах мне слышится необъяснимая мудрость юродивого, - так описывает эту мозаику: " На этой картинке пять рыцарей на конях барахтаются в мыльной пене, которая сливается на них сверху из какой-то невидной нам стиральной машины." Похоже, эти рыцари подъехали к воротам снизу из деревни по извилистой горной дороге.

А ведь внутри замок еще красивей, чем снаружи. Честно говоря, до сих пор я видел только комнаты и переходы, доступные поверхностному обзору, и лишь недавно обнаружил, что можно проникнуть в ту часть замка, которую я считал запретной. Дело в том, что замок по сути состоит из трех замков разного возраста: самый древний, построенный еще в двенадцатом веке сильно разрушен, средний тоже разрушен, но не так сильно, а самый юный - всего лишь середина шестнадцатого века, совсем дитя, ха-ха-ха! - неплохо сохранился. Его возвели (не могу употребить глагол менее возвышенный применительно к такому архитектурному чуду) уже предки Инге, а она его частично перестроила и модернизовала.

Признаюсь, я несколько раз пытался пробраться в запечатанные семью печатями старинные покои, но мне это оказалось не под силу, тем более, что когда Инге об этом узнала - дурачок Клаус проболтался - она учинила мне страшный скандал. Она кричала, что это опасно, потому что там все рушится, и умоляла меня больше туда не лазить. И я пообещал прекратить свою поисковую активность, тем более, что работы у меня тут по горло и времени на детские глупости нет.

А теперь самое интересное: у нас тут произошли разные мелкие перетасовки, в результате которых замок повернулся ко мне передом, а к лесу задом. Все началось с того, что к нам в гости повадились две местные профессорши лесбиянки, - предупреждаю, никакого отношения к здешним колдунам и чародейкам они не имеют, они - из университетских кругов. Тебе может показаться, что я совсем зарапортовался - то у меня шабаш леших и ведьм, то шабаш лесбиянок и профессоров, но ничего не поделаешь: такова реальность здешней жизни. Так вот, эти две прекрасные дамы, - впрочем, прекрасная из них только одна, а вторая страшней войны, вся составлена из разнокалиберных осколков стекла, но эта деталь нисколько не снижает интенсивности их взаимной страсти, -о чем это я? Ах да, так эти дамы последнее время зачастили к нам и мы с Инге никак не можем решить, ради кого из нас: ради Инге, ради меня или ради замка. Не исключено, что ради всех троих.

Внешним предлогом их визитов служит профессиональный интерес Вильмы - это та, которая красивая, она пишет книгу о средневековой архитектуре этих мест, а Доротея, - та, что из осколков стекла, - просто сопровождает ее, ибо они неразлучны. И вот в связи с этой книгой они жаждут осмотреть замок. Ты спросишь, почему они возникли с этим требованием именно сейчас, и я мог бы тебе это объяснить, но это тоже отдельная история, так что ее я расскажу тебе как-нибудь отдельно. Но суть состоит в том, что именно сейчас они буквально атакуют Инге и настойчиво требуют разрешения обойти все запертые покои, залы, лестницы, подвалы и переходы. Инге не решается пускать их одних и, если очень уж занята, то посылает меня их сопровождать при условии, что мы не будем заходить в помещения, огороженные веревками. Когда-то, когда Инге перестраивала жилую часть замка, какие-то специалисты огородили особо опасные места.

Мои подопечные - дамы любопытные, любвеобильные и любознательные, а главное большие борцы (или лучше "борицы"? или может, "поборницы"?) за права человека. И потому вперемешку с лекциями по истории и архитектуре феодальных княжеств Баден, Пфальц и Вюртемберг я впридачу к каждой экскурсии получаю суровый втык за свое дурное обращение с палестинцами. От полного морального уничтожения меня спасает только их еще не полностью угасшее, но стремительно угасающее на глазах немецкое чувство вины перед евреями.

Если бы не эти их безудержные взрывы либеральной патетики, наши экскурсии по заброшенным пустынным палатам и переходам замка можно было бы назвать романтическими - там всгда или темно или по крайней мере сумрачно и очень тихо, так что мы непроизвольно приглушаем свои шаги и голоса, чтобы не слишком нарушать эту тишину. Милые лесбиянки все время нежно ходят рука об руку, а иногда обнимаются и целуются у меня за спиной и воркуют вполголоса как два голубка. Но я, собственно, собирался рассказать не о них, а о замке. Их я упомянул попутно - уж слишком они живописны, чтобы их просто так миновать.

Замок при ближайшем рассмотрении оказался куда обширнее, чем он выглядит снаружи, потому что он уходит глубоко внутрь огромной скалы, в которую он встроен. Эрудированная Вильма утверждает, будто строители замка так хитроумно использовали все извивы и впадины этой неприступной скалы, что создали в результате архитектурное чудо.

Вчера мы бродили по этому архитектурному чуду особенно долго. Было воскресенье и сиделка старика Отто фрау Штрайх увезла его с утра в церковь послушать, как наш Клаус поет в церковном хоре - ты даже не поверишь, какая в этом медвежьем углу богатая и напряженная общественная жизнь! - так что Инге тоже присоединилась к нашей экспедиции. Она, конечно, хорошо знает замок и под ее руководством мы прошли через потайную зеркальную дверь в рыцарской трапезной - никакими словами нельзя описать тот восторженный трепет, который охватил наших лесбиянок, когда эта дверь начала бесшумно поворачиваться вокруг центральной оси, открывая за собой черное зияние подземного хода.

Я много раз проходил по этому подземному ходу - он ведет из комнат Инге в комнаты Отто, - но только мимоходом заглядывал в ответвляющийся от него

другой подземный ход, по которому повела нас вчера Инге. Вообще я вынужден признать, что беспардонное вторжение либеральных дам в нашу размеренную трудовую жизнь превратило ее в некое подобие праздника, - вроде никогда не было времени, а вот теперь вдруг нашлось. И веселой праздничной процессией мы пошли по сводчатым подземным коридорам, освещая себе путь пускай не факелами, а всего лишь электрическими карманными фонариками, но все же... Потому что в этих коридорах даже фонарики создают атмосферу мистической тайны.

Подземный ход довольно долго спускался вниз, пока не привел нас в круглый красный зал, расположенный в подножии самой древней башни. Дневной свет проникает в зал сквозь разные прорехи вроде выбитых окон и отвалившихся дверей, - поэтому, хотя погода была дождливая и небо серое, наши фонарики стали бесполезны, а их свет бледным и бестелесным. Но даже в этом бледном сумеречном свете было видно, как прекрасны пропорции зала, хоть многое в нем сильно разрушено.

Инге сказала, что она покажет нам что-то любопытное и повела нас по полуразрушенной лестнице на вырубленную в стене галлерею, опоясывающую зал на уровне второго этажа - да, я забыл сказать, что зал очень высокий, а над ним взлетает к небу грозная сторожевая башня. Мы шли гуськом, осторожно глядя себе под ноги, потому что каменный пол галлереи изрядно выщерблен и в некоторых колоннах баллюстрады зияют опасные трещины. На пол-пути в стене прорублен узкий проход, в который мы свернули и, пройдя несколько шагов, вышли на главную стену замка. Замечу, что зубчатые стены замка сохранились лучше всех других его частей - их действительно строили на совесть, ведь от их прочности зависела жизнь строителей! Зубцы той стены, на которую мы вышли, метра в полтора толщиной, а вдоль зубцов по внутреннему краю стены вьется каменная дорожка шириной еще в пол-метра, а то и больше.

- Смотрите! - сказала Инге и указала на непонятное цилиндрическое строение с куполообразной крышей, втиснутое в зазор между главной стеной и угловой башней, так что его нельзя увидеть ни со двора, ни с дороги. Под самой крышей в том месте, где строение подходит вплотную к идущей вдоль зубцов дорожке, в его цилиндрическом теле зияет узкий проем, в который можно влезть со стены.

- Загляни туда, Ури - предложила мне Инге.

Я сунул голову в проем и осветил фонариком внутреннюю полость строения: там было темно и таинственно, покрытые плесенью цилиндрические стены уходили далеко вниз, в пустоту.

Инге спросила, кто знает, что это, но никто из нас сходу не смог придумать ничего путного. Мы с Доротеей высказали пару дурацких предположений, которые нам казались страшно остроумными, но Инге отмела все наши идеи. Пока мы смеялись над собой, Вильма взяла у меня фонарик и стала вглядываться в темное пространство под проемом.

- Это цистерна! Водяная цистерна! - вдруг завопила она, теряя от возбуждения все свои дамские профессорские манеры.

- Правильно, - подтвердила Инге, - это древняя водяная цистерна. В ней хранили воду при долгой осаде, когда в замке пряталась вся деревня со скотом и лошадьми.

- И все? - спросила Вильма, явно предвкушая какое-то откровение.

- Не совсем. - отозвалась Инге. - Если верить легенде, в очень давние времена эту цистерну наполняли водой не только для питья. Когда грозный враг стеной шел на приступ и защитники замка теряли надежду его отстоять...

Вильма захлопала в ладоши:

- Я так и знала! Они открывали цистерну снизу и разом выливали из нее всю воду! Сбрасывали настоящий водопад на головы наступающих врагов!

Вильма была счастлива, - какая это находка для ее книги! Оказывается, сейчас очень редко можно найти сохраный механизм, способный сбросить тонны воды на головы нападающего врага. Она спросила, работает ли это устройство до сих пор, но Инге только пожала плечами и ответила, что последние четыреста лет вряд ли кто-нибудь это проверял. Чтобы показать нам, как глубоко вниз уходит цистерна, Инге бросила туда камень и мы довольно долго ждали, пока он ударится о дно. Так что, если эту цистерну честно наполнить доверху, можно затопить небольшой город. Только тут до меня дошел смысл мозаики над воротами замка в трактовке нашего мыслителя Клауса: вот из какой стиральной машины мыльная пена льется обильным потоком на испуганных рыцарей и на их не менее испуганных лошадей!

- А откуда берется вода? - спросила практичная Доротея.

Инге указала вверх, на отвесно возносящуюся над замком красную скалу:

- Там наверху, в расщелине, есть источник - из-за него, наверно, и построили здесь когда-то замок. Лет двадцать назад мой отец провел водопровод, чтобы использовать воду этого источника в нашем хозяйстве. А раньше этой водой в случае надобности наполняли цистерну.

Я присмотрелся получше и заметил, что с вершины скалы в цистерну идет сухой каменный желоб, дальняя часть которого теряется где-то наверху. Однако любознательную Доротею не удовлетворил услышанный ею рассказ:

- А почему сейчас цистерна пустая? В нее вода не льется вообще?

- Нет, сток в этот жолоб перекрыт специально сконструированным шлюзом, отводящим воду в водопровод.

- А вдруг вам понадобиться наполнить цистерну? - не унималась Доротея.

- Мне трудно представить такого врага, на на голову которого мне бы захотелось ее опрокинуть. - сухо сказала Инге и я заподозрил, что ей уже начала надоедать эта суета вокруг красот замка, польза от которой получалась только Вильме, а ей одни хлопоты. Но настырную Доротею не так просто было остановить:

- Ну, а если все же понадобиться, как это сделать?

Хоть Инге, похоже, уже устала от этого напора любознательности, она предпочла не подвергать риску зыбкое, едва установившееся перемирие, и безропотно повела наш маленький разведотряд по стене - туда, где сторожевая башня смыкается со скалой. Там нашим глазам открылась почти невидимая из других точек вырубленная прямо в скале крутая лестница, ведущая к шлюзу.

Восторженная Доротея хотела немедленно начать карабкаться наверх, но Инге показала на толстую веревку, преграждающую вход, и объяснила, что взбираться по лестнице запрещено, потому что опасно. Доротея со вздохом отступила и стала умолять Инге спуститься вниз, в подвал, чтобы посмотреть, как работает сбросовый механизм цистерны. Но Инге спускаться вниз отказалась под тем предлогом, что у нас нет плана.

- Что, план так и не нашелся? - удивилась Вильма. - Вы хорошо искали?

- Я все шкафы перерыла. - пожала плечами Инге. - Но он исчез бесследно.

Мне показалось, что прекрасная Вильма, живые мозги которой были гораздо подвижней стеклянных мозгов Доротеи, тоже догадалась, что Инге уже наскучила эта экскурсия. И желая сохранить возможность прийти сюда в другой раз, она выступила с неожиданной и, на мой взгляд, блестящей идеей, - нужно привести замок в порядок и показывать его туристам за деньги!

- Ну, а где взять деньги, чтобы привести замок в такой порядок, за который туристы будут платить деньги? - спросила Инге.

Вильма тут же объяснила, что деньги может дать то самое Управление по Охране Памятников, о котором она уже говорила на днях. Нужно только провильно составить просьбу-проект. Она готова помочь Инге составить проект и посодействовать, где надо.

Мне эта идея показалась просто замечательной, но Инге вовсе не понравилось, что она, пра-пра-пра-пра-внучка баронов Губертусов станет показывать свое родовое имение всякому сброду. Однако у хитрожопой Вильмы был на это достойный ответ: "В Бергцаберне за вход в замок берут десять марок и от посетителей отбою нет. В ведь их замку далеко до вашего. Так что вы сможете спокойно брать все пятнадцать. Или вам деньги не нужны?".

А кому не нужны деньги? Инге они точно нужны, - она тащит на себе все это грандиозное хозяйство и отца-инвалида впридачу. Или про отца-инвалида я тебе еще не рассказывал? Слушай, мне так много пришлось бы тебе рассказать, чтобы ты могла составить хоть смутное представление о моей здешней жизни, а мое терпение уже иссякает. Поэтому я обрываю письмо на полуслове и иду кормить своих свинок, ладно?

Всего хорошего, мамка.

Твой дорогой (в пересчете на марки) сыночек Ури.

З.Ы. Чтобы тебе было понятно, о чем речь, прилагаю к письму наспех набросанный мной портрет замка. Ты видишь, я настолько пришел в себя, что мысль о писании портретов мне уже не так отвратительна, как несколько месяцев назад. Твой У.