Третий рубеж

По итогам совещания в Кремле 26 июня было принято решение, в соответствии с которым следовало срочно приступить к подготовке обороны на тыловом рубеже по линии Селижарово – Смоленск – Рославль – Гомель силами 24-й и 28-й армий Резерва Ставки. Начертание этой линии не было случайным или спонтанным решением, еще в мае 1941 года была подготовлена карта «Схема укрепленных районов третьего рубежа», которые предполагалось строить в 1941–1942 годах.

Третьим рубеж был относительно укрепрайонов по «старой» и «новой» границам, и его задачей было прикрытие с запада московского промышленного района. Несмотря на устоявшееся мнение о том, что в 1941 году в СССР грядущую войну планировалось вести исключительно на чужой территории, в действительности велась спешная подготовка к обороне, в том числе в глубине страны – всего в 250–350 км от Москвы.

Третий рубеж делился на четыре укрепленных района: Ржевский, Вяземский, Спас-Деменский и Брянский. Общее число планировавшихся к постройке огневых точек составляло 4878, а стоимость всей линии составляла почти 2 млрд руб., планом на 1941 год предусматривалось освоение более 439 млн руб. Строительство согласно приложенной к карте пояснительной таблице должно было начаться 1 июля.

Подтверждений того, что строительство рубежа на территории Московского Военного округа началось бы в 1941 году, пока не найдено. Дело в том, что в первую очередь должны были быть построены укрепленные районы первого, приграничного рубежа, потом восстановлены и модернизированы укрепленные районы вдоль старой границы, и только после этого могла прийти очередь для третьей линии. У Советского Союза не хватало ни людей, ни материалов для одновременного ведения таких строек. Да и специальное казематное вооружение для оснащения ДОТов запаздывало, промышленность срывала поставленные перед ней планы.

Но, как мы знаем, стройку на новой границе завершить не успели. Отдельные группы ДОТов не смогли существенно задержать продвижение германской армии. Вторая линия, которую называли «линией Сталина», также не смогла полностью сдержать натиск. Часть ДОТов была безоружной, часть не имела в достаточном количестве гарнизонов. Оставалась надежда на третью линию.

Та скорость, с которой было развернуто строительство, позволяет утверждать, что еще до войны была произведена и одобрена рекогносцировка рубежа, подготовлены планы и необходимые чертежи. Многие вспоминают, что буквально на следующий день по приезде, в первых числах июля, они получали уже размеченный фронт работ. Действительно, уже 30 июня была подписана Сталиным совершенно секретная директива особой важности №УР/585232сс, в которой была представлена рекогносцировка рубежа и даны сроки его строительства. В ЦАМО сохранилось приложение к ней: «Схема укреплений подмосковного рубежа». Этот «подмосковный рубеж» полностью совпадал с майской схемой и проходил западнее Ржева, Вязьмы, Спас-Деменска и Брянска.

Строительство рубежа было поручено НКВД, а именно Главгидрострою НКВД, который входил в систему ГУЛАГа. Эта организация имела, во-первых, огромный опыт по организации земляных работ (ведь за короткий срок предстояло выкопать сотни километров противотанковых рвов), во-вторых, умела работать с большими массами людей (достаточно вспомнить Беломорканал или канал Москва – Волга). К 1941 году велось строительство нескольких электростанций, а также таких крупных объектов, имеющих оборонное знание, как «второй Кронштадт» в Усть-Луге. Большинство строек было в конце июня заморожено, а приказом Ставки ГК № 0099 «О передаче гидротехнических сил и средств НКВД в распоряжение командующего резервными армиями» специалисты были перенаправлены на оборонительные работы «для быстрейшего оборудования в инженерном отношении укрепленной полосы с долговременными сооружениями на линии, указанной Ставкой».

Позднее возникшая структура несколько раз видоизменялась, укрупнялась и в ноябре 1941 года превратилась в Главное управление оборонительных работ (ГУОБР), а Главгидрострой был ликвидирован. Но в начале июня она состояла главным образом из Западного управления оборонительных работ, в которое входили 9 управлений полевого строительства. Общее руководство осуществлял старший майор ГБ Яков Давидович Рапопорт, бывший начальником строительства Беломорского Балтийского канала, а позже возглавлявший Главгидрострой. Его правой рукой стал давний друг и соратник Григорий Давыдович Афанасьев, начальник строительства № 200 – в Усть-Луге. После войны они жили и работали в Москве, например, Афанасьев руководил работами по гидронамыву территории Лужников.

Схема прохождения рубежа Резервного фронта.

Но Главгидрострой мог только составить костяк строительства, того количества заключенных, что были в его лагерях, было недостаточно. Для строительства подмосковного рубежа требовались сотни тысяч рабочих рук. Значительная часть из них была найдена в Москве.

Практически одновременно с заседанием в Кремле 1-й секретарь ЦК ВЛКСМ Николай Михайлов был вызван в Центральный Комитет партии, где перед ним была поставлена задача за 7 дней мобилизовать 100 тыс. комсомольцев на строительство оборонительных сооружений. Справиться с этой задачей удалось всего за 5–6 дней – первые эшелоны с комсомольцами отправились на запад в ночь на 1 июля. Некоторые из них успели доехать даже до Смоленска и приступить там к сооружению противотанковых рвов, но буквально через 10 дней им пришлось убегать на восток, спасаясь от прорвавшихся немецких войск. Остальные прибывали на строительные участки, расположенные вдоль Днепра, а также вдоль рек Десна, Снопот, значительно восточнее Смоленска.

Всего в рамках комсомольской мобилизации из Москвы было отправлено на оборонительное строительство 89 тыс. комсомольцев. Это были как студенты московских вузов, так и старшеклассники московских школ, были и посланцы из подмосковных городов. Примыкающие к рубежу области сформировали свои собственные эшелоны.

Яков Давидович Рапопорт, был в 1941 году старшим майором ГБ, руководил Главгидростроем НКВД и организовывал оборонительное строительство на дальних подступах к Москве.

Кроме того, на оборонительный рубеж были направлены работники базировавшихся в Москве строительных трестов. Большинство из них возводили объекты в столице, которые с началом войны также были заморожены.

Состав Западного управления оборонительных работ (оно также шло под номером 3) был следующий.

2-е полевое строительство со штабом в городе Осташков возглавил начальник Главвоеннстроя ГВСУ при СНК СССР Восконян Тигран Антонович. Оно занимало участок от Осташкова – берега озера Селигер и до деревни Заплавье на озере Волго.

3-е полевое строительство возглавлял Александр Ильич Ганзбург, начальник Главного строительного управления Центра (Главцентрстроя наркомата по строительству). В 1934–1938 годах он работал в Мосметрострое и был награжден орденом Красной Звезды как начальник электромонтажных работ Электропрома. Штаб полевого строительства был в поселке Селижарово, где вместе с местными рабочими батальонами из Калинина и других городов трудились рабочие треста «Жилстрой» Наркомстроя и строительства коксогазового завода с подмосковной станции Расторгуево – ныне город Видное.

4-е полевое строительство – Ржевское, возглавлялось Г. Д. Афанасьевым, который одновременно являлся и начальником всего Западного управления оборонительных работ. На этом участке работали около 3 тыс. строителей Моспромстроя, рабочие треста № 11 Наркомстроя, несколько тысяч комсомольцев из Тульской области и даже заключенные бытовики.

5-е полевое строительство находилось рядом с городом Сычёвка. Его возглавлял Лев Григорьевич Маневич, начальник Химкинского района ГУЛАГа, живший до войны в доме № 5 по Каляевской улице (ныне это снова Долгоруковская), он также отвечал за строительство административного здания на площади Маяковского (сейчас в нем располагается Минэкономразвития). Под его началом работали Госфинстрой, Госздравстрой, Хладопромстрой, Управление жилстроительства Моссовета и другие. Здесь также работали 4 тыс. заключенных, а также порядка 6,5 тыс. бойцов 4-й дивизии народного ополчения (ДНО). Работа 5-го полевого строительства описана в книге «Записки беспогонника» Сергея Михайловича Голицына из рода князей Голицыных.

Ганзбург Александр Ильич – начальник 3-полевого строительства на верхней Волге. (семейный архив)

6-е полевое строительство строило часть оборонительного рубежа, который закрывал недавно построенную «автостраду» Москва – Минск и идущую рядом с ней железную дорогу. Это был очень «московский» строительный участок. Его начальником был Андрей Никитович Прокофьев – руководивший управлением строительства Дворца Советов. Для НКВД он был своим – до 1926 года он работал в органах и даже получил знак «Почетный чекист». После чего был переброшен на строительство, под его руководством возводились такие известные московские предприятия, как завод им. Сталина (ЗиС, ныне реконструируемый под жилую застройку ЗиЛ), заводы «Фрезер», «Калибр», «Борец», велозавод, комбинат газеты «Правда», здание Наркомзема на Садовом кольце. Вместе со строителями Дворца Советов, треста «Жилпромстрой» Наркомстроя, треста строительства набережных, треста «Стройкооперация» здесь работало несколько тысяч студентов из Москвы, в том числе из МЭИ, МИИТа. Трудовой подвиг учащихся МЭИ увековечен памятником в деревне Прудки Сафоновского района Смоленской области.

Прокофьев также возглавлял и 7-е полевое строительство, штаб которого должен был быть в Ельне. Но она была быстро оккупирована, и потому на первой полосе укреплений работы почти прекратились – она стала уже реальной линией фронта. Строительство переместилось на второй рубеж, где оно осуществлялось силами занимавших его войск 43-й армии и местных жителей. После освобождения Ельни, в сентябре 1941-го, были предприняты попытки возобновить строительство первой линии обороны, подбирались кадры, но, к сожалению, многие рабочие попали в плен в Вяземском котле, а руководители стройки погибли. По этому направлению числились два московских треста: № 19 Наркомата авиационной промышленности (НКАП) и № 31 НКАП, а также трест № 10 из Воронежа.

Григорий Давыдович Афанасьев – начальник Западного Управления оборонительных работ и одновременно начальник 4-го полевого строительства, в 1941 году капитан ГБ. (ГА РФ)

Очень большое число московских студентов оказалось в 8-м полевом строительстве, на территории Брянского УР, которое охватывало очень большую территорию, практически занимая весь Брянский УР. Передний край проходил по реке Десна. Помимо них, вероятно, здесь работал 1-й Госстройтрест НКВД, который в мирное время с равным успехом строил здания тюрем и вузов. Также здесь были тресты № 19 и № 30 НКАП, а также крупный московский трест «Строитель». Руководство 8-м полевым строительством осуществлял Василий Иванович Анисков. Уже после войны ему довелось строить объекты, связанные с исследованием ядерной физики: Арзамас-16 (Саров), Обнинскую атомную станцию, научно-исследовательский центр в Дубне.

Прокофьев Андрей Никитович – начальник 6-го и 7-го полевых строительств (Вязьма и Ельня), до войны руководил управлением строительства Дворца Советов. (Архитектура и строительство)

Монумент студентам МЭИ, строившим рубеж обороны вдоль Днепра у пересечения с автострадой Москва – Минск. (фото автора)

Анисков Василий Иванович – начальник 8-го полевого строительства вдоль реки Десна, после войны будет руководить строительством ядерных объектов. (Семейный архив)

Еще южнее, в Брянской области (впрочем, тогда это была Орловская область), работало 9-е полевое строительство, которым руководил Михаил Митрофанович Мальцев. Хотя это был уже не Резервный, а Брянский фронт, но это тоже часть третьего рубежа. Позже управление стало именоваться 51-м полевым строительством, а его штаб располагался в Карачеве. Головной организацией был трест «Академстрой» (начальником которого и был Мальцев), а также молодежь из Воронежской и Тамбовской областей. Кроме того, здесь работали тресты № 10 Наркомстроя, «Культбытстрой», «Союзторгстрой», стройтрест мосресторанов, «Райпищестрой» и «Спиртостроймонтаж».

Не обошлось и без политического руководства: «Московским комитетом была сформирована и направлена для организационной и политической работы на участках фронта группа под руководством т. Антоненкова – заведующего отделом МГК ВКП(б). … Кроме того, 50–60 партийных работников было послано с московских партийных курсов».

Участие профессиональных строителей, которые имели бронь и от призыва в действующую армию, и практически не были затронуты кампанией по созданию народного ополчения, позволило усилить линию обороны многочисленными огневыми точками, ДОТами и ДЗОТами. Студенты и местные жители, к сожалению, не имели достаточного опыта и годились только для подсобных работ. Именно профессиональные строители собирали бревенчатые срубы ДЗОТов, опалубки ДОТов, приготовляли и заливали бетон. До сих пор неизвестно, сколько именно было построено таких сооружений. Согласно «справке о готовности рубежей Резервного фронта на 26.09.1941 г.», таковых могло быть более 4 тыс. (артиллерийские и пулеметные ДОТы и ДЗОТы), не менее тысячи должно было быть и в Брянском УР. Проводимая поисковая работа позволила установить координаты примерно 700 из них.

ДОТы, сооружаемые на территории Ржевского УР, оснащались самым современным на тот момент казематным вооружением: пушечно-пулеметными установками ДОТ-4 и пулеметными установками НПС-3. Они были созданы в КБ Михаила Николаевича Кондакова и были способны успешно выполнять свои задачи даже в условиях применения отравляющих газов. Именно такое вооружение устанавливалось в ДОТах на новой западной границе. Всего в ДОТах Ржевского УР было смонтировано 125 установок НПС-3 для пулемета Максима и 20 45-мм ДОТ-4. Их дополняли ДОТы для 45-мм и 76-мм орудий, усиленные бетоном пулеметные и артиллерийские ДЗОТы. Всего в батальонном районе было до 30–40 сооружений, что давало очень хорошую плотность в 10 сооружений на километр фронта.

Мальцев Михаил Митрофанович – начальник 9-го полевого строительства в городе Карачеве, гидростроитель и будущий строитель специальных объектов СССР.

ДОТ для 76-мм орудия, построенный в 1941 году в урочище Урдом, ставшем местом ожесточенных боев в 1943 году.

Другим укрепленным районам третьей линии казематного вооружения не досталось. Вероятнее всего, его не было в достаточном количестве на складах Главного артиллерийского управления (ГАУ), да и полностью спроектировать до войны успели только самый северный укрепленный район линии. Но и на других участках хватает сооружений из бетона или усиленных камнем. Очень большое число огневых бетонных точек обнаруживается на западе от Брянска. Как правило, это были двойные срубы, промежутки между которыми заполняли бетоном, также бетон заливали и по накату. Со временем дерево истлело или выгорело, оставив бетонные окаменелости, которые напоминают нам о трудовом подвиге строителей колоссального рубежа.

Одной из ярких страниц оборонительного рубежа Резервного фронта стало размещение на Вяземском и Ржевском направлениях морской артиллерии. Причины их появления на этом рубеже окончательно не ясны, понятно лишь, что инициатива исходила из Кремля. Вот как об этом вспоминает Г. М. Попов:

ДОТ с установкой для 45-мм казематного орудия.

Простой деревянный двойной сруб становился многократно прочнее после заливки бетоном. Дерево в большинстве своем сгнило или сгорело, оставив бетонные окаменелости. (фото автора)

«2 июля Богданова и меня пригласили в Кремль к Сталину. … И. В. Сталин дал указание перебросить на Московское направление крупнокалиберную морскую береговую артиллерию из Крыма. Эти орудия были установлены западнее Ржева, что потребовало больших инженерно-строительных работ, которые выполняли московские строительные организации».

Объективности ради отметим, что согласно журналу посещений кабинета Сталина Попов, Богданов, а также другой член Военного совета Резервного фронта Круглов и руководители Главгидростроя Жук и Рапопорт действительно были у Сталина, но 4 июля с 20:30 до 21:10. За 25 лет, прошедших с того момента, можно было и ошибиться на пару дней.

Возможно, что на совещании действительно упоминался Крым, тем более что морские орудия были установлены и для обороны Перекопа, однако крупнокалиберная береговая артиллерия прибыла под Вязьму и Ржев с Балтики. Приказом наркома ВМФ от 6 июля 1941 года № 00171, уже на следующий день надлежало направить в район г. Ржева личный состав и материальную часть стационарной батареи № 142 кронштадтского форта «К» (бывший «Великий князь Константин») и батареи № 6 на механической тяге, дислоцированной в Нарвской губе. Оба подразделения входили в Кронштадтский сектор береговой обороны и имели на вооружении, соответственно, 4 152-мм орудия Канэ и 3 152-мм пушки М-20М. Тем же приказом наркома командующему силами Морской обороны г. Ленинграда и Озерного района контр-адмиралу Самойлову предписывалось отправить в ближайшие дни с заводов № 363, 370 и 232 в Ржев и Вязьму в распоряжение начальников местных гарнизонов 15 100-мм артиллерийских систем Б24БМ и 8 130-мм Б-13-IIc. Все орудия обеспечивались боезапасом со складов Артиллерийского управления ВМФ из расчета по 300 выстрелов калибра 130 мм и 100 мм и по 600 выстрелов калибра 152 мм.

Морское орудие Б-13 в экспозиции Центрального музея Великой Отечественной войны. (фото автора)

В пути планы немного изменили, в результате чего к Ржеву для установки в районе поселка Оленино отправились 4 152-мм орудия Канэ и 6 100-мм орудия Б24БМ, остальные 20 единиц ушли в сторону Вязьмы к Днепру, где и были установлены в конце июля. Отдельные орудия были объединены в батареи по два-три орудия, которые указом от 23 июля 1941 года наркома ВМФ были сведены в два отдельных морских артиллерийских дивизиона (ОМАД), получивших номера 199 и 200. Первый из них, включавший береговые батареи № 281, 282, 231 и 232, установленные в Оленино, возглавил капитан Н. С. Фомин, а второй (стационарные батареи № 261, 262, 263, 264, 233, 234, 235 и подвижная № 6), у автомобильного и железнодорожного мостов через Днепр – капитан-лейтенант Н. И. Солейников.

Одной из основных задач для этих батарей была, как ни парадоксально, борьба с танками. Несомненно, это было проявлением «танкобоязни», охватившей верхи, и убежденности, что немцы воюют вдоль дорог. Поэтому артиллерийская мощь крупнокалиберных орудий была сосредоточена у прямого шоссе на Москву. Видимо, предполагалось, что они будут расстреливать немецкие танки еще на дальних подступах к рубежу, оставаясь неуязвимыми для их огня. Правда, места установки (локальные высотки) предполагали ведение огня прямой наводкой по танкам на расстояниях 1 км в любом направлении (круговая оборона). Была даже специально разработана «Инструкция для стрельбы по танкам отдельных орудий береговой артиллерии», в которой говорилось, что «морские орудия предназначены для стрельбы прямой наводкой по тяжелым и средним танкам, в то время как стрельба по легким танкам и бронемашинам допускается лишь в случаях, когда они представляют непосредственную угрозу для самого орудия». При этом, чтобы не обнаруживать заранее своего расположения, расчетам запрещалось «открывать огонь по отдельным разведывательным танкам или группам таких танков».

Взорванное при отступлении морское орудие системы Канэ, на позиции в районе станции Оленино. (из коллекции А. Пересторонина)

Начало строительства рубежа не было гладким. Военные сделали свою часть работы – расставили колышки, по которым должна была пройти «трасса». Но привезенные буквально в чистое поле комсомольцы, многие из которых не имели достаточного времени на сборы, да и понимания того, что их ждет, не могли сразу полноценно включиться в работу. Первое время не хватало самого важного – лопат. Приходилось копать в несколько смен: одни копают, другие смотрят, отдыхая. Огромной проблемой стало питание, которого просто не было. От этого страдали и более подготовленные ко всевозможным перипетиям строительные организации, не было ни котлов для приготовления пищи, ни даже тарелок. Зачастую и взять их было неоткуда. Приходилось выламывать котлы из бань, собирать посуду с миру по нитке, скупать в сельских магазинах, организовывать пекарни для выпечки положенного количества хлеба.

Комсомольские отряды, которые зачастую были лишены хозяйственников, а из «взрослых» имелись только командир да комиссар, оказались в наиболее бедственном положении. Некоторым в прямом смысле выдавали горсть сухой вермишели и немного хлеба на целый день. Пить приходилось из случайных водоемов, что вскоре привело к желудочно-кишечным заболеваниям. «Начались перебои с питанием, не хватало питьевой воды. Нарушалась связь, письма молодежи в родные дома шли долго, терялись, и мы стали получать тревожные запросы – что случилось с моим сыном, дочерью, где они? Были ли мы виноваты в этом? Вряд ли, но, тем не менее, мы принимали близко к сердцу тревожные письма, и нам очень хотелось успокоить матерей и отцов», – писал позже 1 секретарь ЦК ВЛКСМ Николай Михайлов.

Студенты МЭИ, вернувшиеся с оборонительных работ.

Письмо в «комитет Обороны Союза ССР» «от имени комсомольский добровольной организации помощи фронту» Пролетарского района, отправленное 19 июля: «Сообщаем, что добровольная молодежь, выехавшая на выполнение спецзадания партии и правительства 3/7-41 г. с первого дня прибытия на место назначения ощущает острый недостаток продовольствия (на одни сутки на человека выдают 200 гр. хлеба, стакан вермишели или пшена и 15 гр. масла и песок на несколько суток, 15 гр. масла и песок 1 / 2 стакана). На заявление молодежи о недостатке продовольствия администрация относится смехом. 16/7-41 г. в полуголодном состоянии и даже без куска хлеба сделали суточный переход. Придя на место, получив вместо хлеба по 3 стакана муки не могли ничего сделать. Перед походом по предложению начальства, сдав вещи без всякой расписки и подписки на них вещи были сданы на склад. Через некоторое время вместо вещей получили разбитые чемоданы, мешки, в которых большей части вещей не оказалась. В результате чего остались многие разутые и раздетые. После двухдневного голода некоторые ребята не могли выйти на работу. Также администрация несмотря на просьбу о выдаче хлеба отделывается угрозами. Состояние здоровья плохое, так как 200 гр. хлеба выдается после работы».

Пушечный ДЗОТ – полукапонир, предназначенный для флангового или косоприцельного огня. «Крыло» прикрывало амбразуру от прямого попадания со стороны противника. (Из собрания автора)

«Вся работа и ее организация рождались стихийно, без особой подготовки. Нужно было на ходу решать вопросы с питанием, при отсутствии походных кухонь котлов, посуды, поваров, снимали котлы из бань, прачечных, посылали в Москву и Калинин, делали земляные очаги, тут же на месте подбирали кадры поваров и обслуживающего персонала. Организовывали пекарни, если их не хватало в населенных пунктах, строили земляные с малым количеством кирпича и производительностью 1 до 5 тонн хлеба в день, ибо для 35 тысяч человек нужно было дать 35 тонн хлеба в день, а принимая во внимание 2–3 дневный запас, это было уже более 100 тонн. Хлеб – это мука, транспорт, топливо. То же самое с питанием. Чтобы накормить 35 тысяч человек, надо было организовать походные полевые столовые, подвезти продукты, овощи и очень много нужных и необходимых предметов и продуктов. Нужно было думать о починке обуви, одежды, выдаче ее, у кого не было», – вспоминал начальник треста «Моспромстрой» Марк Сергеевич Степанов.

Чуть ли не в наилучшем положении оказались заключенные. «За время работ мы основательно поизорвали свою одежду. Некоторые из бойцов и все командиры получили обмундирование, но большинство – нет. И когда батальон шел походным порядком через г. Сычевку, я был в боевом охранении, вооруженный винтовкой, находился не в строю, а сбоку. Ко мне подошли женщины и спросили: “Это заключенные из Валдайских лагерей?” Все выглядели действительно жалко. Пооборвались и устали. Впоследствии встретились с заключенными из Валдайского лагеря, около Новодугина. Они также строили противотанковые рвы вдоль р. Вазуза, но были одеты лучше, чем мы, и имели регулярное снабжение и питание», – вспоминал ополченец из подмосковного Егорьевска Константин Павлович Некрасов.

К августу питание наладилось, через линию проходили стада, которые перегоняли на восток. Это позволяло получать и мясо, и молоко. Сыр, масло, сахар и другие продукты привозили из Москвы. Тяжело обстояло дело с табаком – местные запасы были эвакуированы, надо было выбивать фонды.

Не будем скрывать, работали тоже по-разному, кто-то стремился улизнуть в Москву, кто-то отлынивал от работы. Участки для работы были разбиты по районам, учебным заведениям, кроме того, юноши и девушки работали отдельно. Девушки оказались более выносливыми и дисциплинированными, чем юноши. «У нас для комсомольцев норма была установлена 6 кубометров. Некоторые из них имели по 16 лет – юбки снимут, завязывают и носят мешками песок наверх. Некоторые из них оставались дорабатывать норму. Так и заявляли, как я могу уйти, когда норму не выполнила. Все выполнили, а я не выполнила», – вспоминал комиссар батальона строителей оборонительных рубежей А. С. Карпушин.

Вся переписка с домом шла через Горком и райкомы. Там письма просматривались, а на основе их содержания делались соответствующие выводы. Конечно, какое-то время существовала возможность отправить письмо обычной почтой или с оказией, но для получения необходимо было указывать примерно такой адрес: «МК ВЛКСМ, Строительное управление Прокофьева (переслать в Первомайский район, МЭИ, РТФ Тимашеву или Аверьянову для Сергиевского)». Так было зашифровано 6-е управление полевого строительства. Только в середине августа строителям стали присваивать номера полевой почты. В архиве московского горкома ВЛКСМ сохранились выписки из писем участников строительства, например, такие: «В тексте: пошлите кепку, моя пропала вместе со 120 рублями … заходите в РК ВЛКСМ узнать об отъезде, очень уже надоело копаться… Замечания: На обороте конверта – изображение результатов игры в преферанс».

Но были и противоположные письма: «Прошу вас, будьте спокойны и не нервничайте за меня. Я здесь очень окреп и закалился, голова освежилась от занятий. Политинформацию нам делают ежедневно и если, например, ночью был налет на Москву, то днем мы уже подробно знаем об этом. Хлеба дают по 900 гр. на день. Из горячей пищи ежедневно бывает мясной суп, борщ или даже щи, где бывает от одного до 2–3 кусков мяса – как попадет. Затем варят какую-либо кашу (один раз была даже гречневая), лапшу или макароны, правда, масла кладут маловато. В общем, на качество пищи я не жалуюсь, подводит иногда только количество. Целую всех крепко, крепко! До скоро, скоро свидания, мои милые родные. Сохраняйте спокойствие и уверенность в себе и в Красной Армии».

Через некоторое время потянулся ручеек уезжающих в Москву. Причины для возвращения были разные. Это были и реальные, и симулированные болезни, настоятельные требования родственников или отправка по причине «сплошного нытья» в письмах домой. «Здравствуйте Папа и Мама. Я живу плохо, питаюсь одним горохом и хлебом. Погода стоит плохая. Работаю по 12–14 часов. Мама и Папа напишите в комитет обороны и лично товарищу Сталину и попросите разрешения вернуться в Москву т. к. работа закончилась». Дальше в письме следовал точный адрес штаба строительства. Школьника, написавшего это письмо, срочно вернули в Москву. Свою долю вносили и военкоматы, которые требовали отправки студентов в военные училища. Особенно это касалось студентов химических и физических факультетов. Учащиеся физического факультета МГУ оказались востребованы в авиации.

ДОТ, замаскированный под сарай. Значительное число огневых точек строилось на окраинах деревень и маскировалось под постройки. (Из собрания автора)

Студенты МГУ, которым достались участки в тогдашней Орловской, ныне Брянской области, даже сочинили своеобразный гимн оборонительных работ, который впоследствии пели и осенью в Москве. Песня была сложена на мотив популярной песни «В бой за Родину» («Кони сытые бьют копытами»), музыку к которой в 1939 году написал Зиновий Компанеец, а слова Лев Ошанин. Возможно, у новых слов и был автор, но установить его пока не удалось.

Двухамбразурный пулеметный ДЗОТ с бетонной фронтальной стенкой. (Из собрания автора)

Хотя многие студенты рассказывают о бомбардировках и обстрелах с самолетов, о том, что они едва успели убежать от наступающих немецких войск, документального подтверждения этому не удалось обнаружить. Отдельные случаи ранений и даже гибели комсомольцев были, но речь идет об утонувших во время купания, получивших ранения во время неосторожного обращения со взрывчатыми веществами и т. д. Реальная опасность угрожала строителям на южной части рубежа, где линия фронта подошла слишком близко к месту работ.

Большинство комсомольцев вернулось обратно в Москву и другие города в начале сентября, хотя некоторые задерживались почти до конца месяца. Так, согласно справке, выданной в 6-м районе 8-го управления оборонительного строительства Главоборонстроя НКВД, студент Щукинского училища Владимир Этуш отбыл в Москву только 26 сентября.

Некоторые студенты и даже школьники пытались убежать на фронт, тем более что воинские части были совсем рядом. МГК ВЛКСМ требовал вернуть их на «гражданку», посылая, например, такую телеграмму: «Прошу вмешаться и немедленно дать указание об отчислении учащихся 94 школы Краснопресненского района Купермана Владимира и Садвакасова Искандера из армии зпт обоим по 15 лет тчк Адрес Действующая армия полевая почта 517-33 23 стрелковый полк батарея ПТО зпт волнуются родители зпт занимается ЦЕКА и выяснить возраста и обстоятельство перехода студента Яблокова И К действующая Армия ППС 33 артдивизион 152 зпт учащегося Старостина Н ППС 33 артдивизион 152 студента Герш там же тчк».

Труд работавших на рубеже не был бесплатным. Это справедливо как для мобилизованных профессиональных рабочих, так и для комсомольцев и местных жителей (колхозников). В ряде случаев зарплату получали даже ополченцы, впрочем, об оплате труда заключенных информации нет. «В конце июля выяснилось, что повременная оплата не стимулирует роста производительности труда, и было решено отказаться от этой формы оплаты труда. Была введена сдельная система, т. е. оплата в соответствии с выполненной работой. … У городского населения (служащих, лиц умственного труда, учащихся и др.) выполнение норм составляло 60–80 %, у сельского населения выполнение норм на земляных работах доходило до 90–100 %. Сдельные заработки у кадровых рабочих доходили до 20 рублей в день, а у мобнаселения от 4 до 8 рублей», – вспоминал бухгалтер «Моспромстроя» Юлий Брауде.

Руководители, инженеры и другие работники, к которым не применялась сдельная оплата труда, получали 60 % доплаты за «полевые условия», при этом прикомандированные к ним военные инженеры имели только 25 % доплаты. Бывали даже случаи, когда к работавшим приезжали семьи, которые проводили это лето почти как на даче. При этом нельзя забывать, что стройка считалась сверхсекретной.

В августе в 6-м полевом строительстве, костяком руководства которого являлось Управление строительством Дворца Советов, появился даже собственный московский парикмахер. Рабочих действительно надо было стричь и брить, да и студенты уже стали отпускать свои первые бородки. Вероятно, предполагалось, что парикмахер будет ездить по бригадам и приводить в порядок их внешний вид.

В архиве сохранилась справка «для предоставления по месту спроса», выданная трестом «Московские гостиницы» «тов. Форсенкову К. П. в том, что он работает в должности мужского мастера и получает заработную плату 747 руб. 50 коп. в месяц – сдельно». Это были очень неплохие деньги, и, видимо, без учета чаевых. Справка была выписана на бланке гостиницы «Гранд-отель» – который располагался в самом центре Москвы, примыкая к тогда еще не достроенной гостинице «Москва», напротив Музея Ленина.

Перед руководством полевого строительства встал вопрос об оплате труда мастера: обычно всем полагалась такая же зарплата, как и на прошлом месте работы, плюс надбавка за полевые условия. Но, видимо, начальство полевого строительства такой перерасход бюджета не обрадовал, и было вынесено решение, что за первую неделю Форсенкову будет выплачено из расчета 450 руб. в месяц, а после этого он перейдет на сдельную и будет получать 90 % от выручки. Интересно, что за ту же первую неделю работы его выручка составила 216 р. 20 коп., и если бы он сохранил такую же выработку в сентябре, то не потерял бы в зарплате.

Прорыв немцев под Ярцевом (станция находилась менее чем в 50 км от Днепра) 22 июля был воспринят как десант, и возникшая в связи с этим паника привела к самостоятельному возвращению в Москву части школьников и студентов. Они, как правило, пробирались до Вязьмы или Гжатска поодиночке или небольшими группами: «Один из наших метростроевских начальников сказал нам всего несколько слов, суть которых сводилась к следующему:

“Все работы прекращаются. Всем разбиться на группы по три-четыре человека и немедленно идти в восточном направлении по шоссе, на Москву. Если нельзя будет идти по шоссе, двигаться параллельно ему, все время на восток. Каждой группе взять по одной девушке и помогать им в дороге, не бросать их одних. Уходить сразу после того, как получите хлеб и сыр”», – так описывал эти события Владимир Николаев в книге «Московский романс».

«Ярцевский десант» имел очень серьезные последствия в целом для строительства линии вдоль Днепра, поскольку работники 5-го полевого строительства отошли с западного берега Днепра до Сычёвки. То есть, по факту во второй эшелон. Несмотря на быструю ликвидацию прорыва и стабилизацию фронта, 5-е полевое строительство сосредоточилось на строительстве возле Сычёвки и даже восточнее ее и долгое время не возвращалось к переднему краю рубежа, что несомненно сказалось на его готовности. В 6-м полевом строительстве отход был более организованным, строительные батальоны, состоявшие большей частью из студентов, отвели примерно на 40 км вглубь на строительство второго эшелона, а после стабилизации ситуации достаточно оперативно вернули обратно.

Захват Ельни также вызвал бегство ряда руководителей, что впоследствии привело к оргвыводам и исключению их из партии.

Война подошла к «трассе» и на Брянском фронте. Из-за этого строителям приходилось работать буквально под обстрелом немецких минометов. Был по меньшей мере один случай, когда студентам пришлось копать ров ночью на переднем крае – западнее них находились немецкие войска. Об обстрелах на Десне, в районе деревни Старое Сырокоренье вспоминает Юрий Владимиров, бывший в то время студентом Московского Института Стали (ныне МИСиС). В документах МК ВЛКСМ сохранился отчет 8-го полевого строительства о раненых и погибших во время нескольких инцидентов.

 

Смело мы в бой пойдем

Одивизиях народного ополчения (ДНО) можно писать много, о них и написано много, но еще больше не написано. В формировании ополчения еще много неясностей, как в причинах его создания, так и его трагической гибели.

То, что произошло, хорошо описывает песня времен гражданской войны:

«Слушай, рабочий, / Война началася, / Бросай свое дело, / В поход собирайся. / Смело мы в бой пойдем / За власть Советов. / И как один умрем / В борьбе за это!»

Формально ДНО появились после исторической речи Сталина 3 июля 1941 года. Она стала для многих наиболее сильным впечатлением первых дней войны. Выступления Сталина ждали, недоумевая, почему его не слышно. Скорее всего, Сталину просто нечего было сказать до начала июля – ситуация была слишком неопределенной, и он не хотел ошибиться. Речь содержала много программных тезисов, одним из которых был: «Трудящиеся Москвы и Ленинграда уже приступили к созданию многотысячного народного ополчения на поддержку Красной Армии. В каждом городе, которому угрожает опасность нашествия врага, мы должны создать такое народное ополчение, поднять на борьбу всех трудящихся, чтобы своей грудью защищать свою свободу, свою честь, свою Родину в нашей Отечественной войне с германским фашизмом».

Появление дивизий народного ополчения на самом деле большая загадка. Зачем и почему они были созданы, доподлинно неизвестно, и хотя принято считать, что это было реализацией желания простых советских людей добровольно пойти защищать страну, на самом деле, как и практически всё в СССР, инициатива была организована сверху.

И в этом проявилась вся советская система, когда предложение из Кремля развивалось на местах и доводилось почти до абсурда, перерастало в кампанейщину и в результате не только мешало нормальному функционированию государства, но и приводило к катастрофе.

Возможно, такое развитие идеи дивизий народного ополчения было обусловлено «конкуренцией» Москвы и Ленинграда – партийное руководство городов устроило что-то вроде социалистического соревнования.

Конечно, нельзя отрицать высокого энтузиазма, который охватил граждан СССР. Действительно, многие шли записываться добровольно, сжатая пружина ожидания войны наконец выстрелила, и они буквально торопились принять участие в этой недолгой, как многие думали, военной кампании. Школьники и студенты рвались заменить собой уходящих на фронт, не думая, что эта замена продлится долго – скорее это что-то вроде летней практики. К осени враг будет разбит, и все вернутся за парты. Увы, они жестоко ошибались.

Борис Рунин, который в июне 1941 года еще не был членом Союза писателей, хотя уже печатался в «Правде», страшно переживал, что его не возьмут в формирующееся ополчение. Но когда он вместе со своим другим Даниилом Даниным, автором журнала «Звезда», пришел в Клуб писателей на улицу Воровского (ныне Поварская), дом 52, в оборонную комиссию, секретарь парткома Хвалебнова, которая их не знала, им отказала, воспользовавшись тем, что они не члены ССП. «Совершенно обескураженные, мы стояли в вестибюле столь притягательного для нас “дома Ростовых”, не зная, что теперь делать и как быть. Ведь мы уже оповестили родных и друзей о своем решении. … По счастью, в этот момент в вестибюль поднялся по лестнице заместитель Хвалебновой, мой однокашник по Литературному институту Михаил Эдель. Узнав, в чем дело, он не без иронии произнес: – Хотите, ребята, по блату попасть на фронт? Ладно, устроим. Не прошло и четверти часа, как все уладилось. Мы вышли из Союза писателей с предписанием явиться со всем необходимым в общежитие студентов ГИТИСа в Собиновском переулке (сейчас это снова Малый Кисловский), где находился один из пунктов формирования Краснопресненской дивизии».

Формирование народного ополчения не было предусмотрено военными планами, под него не было заложено необходимых материальных ресурсов, вооружения. Те, кто записывался в ополчение, зачастую уже были учтены в планах мобилизации, и то, что их не призвали в первую неделю войны, вовсе не означало, что они не были бы призваны через месяц или два. Рабочие, которые покидали свои заводы, ставили их в чрезвычайно тяжелое положение – вчерашние школьники и свежевыпущенные ФЗОшники не могли заменить квалифицированных токарей, слесарей – для набора опыта требовалось время, а не только энтузиазм.

Борис Рунин вспоминает случай с драматургом Павлом Яльцевым, который, уже будучи ополченцем и оказавшись в Москве, получил повестку из военкомата. Там ему объявили, что он является аттестованным морским офицером и должен отправиться на Тихоокеанский флот, на приведенные аргументы о том, что он уже является бойцом Краснопресненской дивизии народного ополчения (8-я ДНО) и что в дивизии его сочтут дезертиром – военком заявил, что дезертиром он будет, если не отправится во Владивосток. «Хорош бы я был, – говорил нам Яльцев, передав в подробностях этот диалог. – Набрал полный сидор посылок и писем, насмотрелся на ваших жен, которые с утра до вечера заполняли мою комнату, да еще толпились в коридоре, а потом смылся в противоположном направлении. – И он сердито хмыкнул. – А приятно, наверно, носить флотскую форму, – ни с того ни с сего добавил Яльцев задумчиво, разматывая на ночь обмотки и прилаживаясь поспать под елкой». Выбравший ополчение Яльцев погиб в октябре 1941 года под Вязьмой.

Надо сказать, что подобные случаи не были редкостью. Некоторые добровольцы разыскивались как самовольно оставившие рабочие места, над ними висело уголовное наказание по «указу от 26 июня 1940 г.», студенты отчислялись из вузов за непосещения.

Возможно, что идея создания народного ополчения появилась во время совещания в Кремле 26–27 июня, когда Жуков фактически предложил создать Резервный фронт, состоящий из дивизий НКВД и народного ополчения. Тогда же было издано постановление о создании 15 дивизий НКВД, которые формировались на базе пограничников.

Обучение ополченцев приемам штыкового боя.

После выхода приказа Ставки ГК № 0097 о создании группы резервных армий – военная бюрократия пришла в движение, она начала работать по своим законам, формируя новые воинские подразделения – дивизии народного ополчения. Впрочем, формировали они их также по воинским лекалам и штатам. Каждой дивизии положен как минимум командир, и они были подобраны за два дня.

2 июля приказами НКО № 00364 и № 00365 были назначены командиры дивизий народного ополчения. Одновременно шла работа по партийной линии для того, чтобы организационно обеспечить процесс формирования этих дивизий.

В соответствии с постановлением Военного совета МВО комплектование проводилось в 25 районах Москвы, соответственно, предполагалось создать 25 дивизий. Но затем в связи с нехваткой вооружения и по ряду других обстоятельств было решено сформировать только 12 дивизий, передав в них ополченцев из остальных 13 районов, дополнить их добровольцами из Московской области.

Конечно, не все в составе дивизии были добровольцами, командный состав формировался по призыву. Позже и среди ополченцев стали выявлять командиров запаса и подыскивать им соответствующие их званию и воинским профессиям должности.

Штатный состав дивизии колебался и был меньше обычного, насчитывая 10 500 человек. К октябрю, после присвоения дивизиям общевойсковых номеров, их штат увеличился примерно до 11 600 человек.

Поскольку формирование происходило главным образом от предприятий и организаций, то ополченцам сохраняли их заработную плату. Возможно, так было сделано потому, что первоначально к ополчению относились не очень серьезно, не рассчитывая, что подобные подразделения будут участвовать в боях. Возможно, для них предполагались задачи по охране тыла, борьбе с воздушными десантами и другие аналогичные задачи, в которых они могли бы заменить регулярные войска. Однако ситуация начала развиваться совсем иначе, и дивизии народного ополчения в итоге стали полноправными стрелковыми дивизиями. Правда, выплату заработной платы по месту работы прекратили только 1 апреля 1942 года, когда большинства дивизий народного ополчения уже не существовало (были расформированы), а большинство ополченцев погибло или пропало без вести в октябрьских котлах.

Начало формированию дивизий народного ополчения положило ночное совещание в Кремле. Вот как об этом вспоминала в 1943 году секретарь Куйбышевского РК ВКП(б) Надежда Михайловна Шахова: «В 2 часа ночи с 1 на 2 июля 1941 г. мне позвонили и сказали, что в Кремле должны собраться секретари райкомов. Собрание проводил тов. Молотов, присутствовали Тимошенко, Щербаков, секретарь МК Попов и все секретари райкомов гор. Москвы.

На этом совещании с сообщением выступил тов. Молотов. Он сказал, что страна находится в опасности, враг подошел к Минску, надо поднять народ, создать народное ополчение, что районы должны будут приступить к формированию народного ополчения, обеспечить всем необходимым. Совещание длилось примерно полчаса и после этого мы отправились к себе в райком. Совещание, я бы сказала, носило неофициальный характер и проводилось в виде беседы. Были назначены сроки – 6 июля дивизии должны быть сформированы по районам».

Все сработало безотказно, утром прошло совещание секретарей партийных организаций и руководителей учреждений и предприятий района, а вечером 2 июля уже началась запись. После речи Сталина 3 июля запись пошла еще активнее: «Вместе с Красной Армией поднимаются многие тысячи рабочих, колхозников, интеллигенции на войну с напавшим врагом. Поднимутся миллионные массы нашего народа. Трудящиеся Москвы и Ленинграда уже приступили к созданию многотысячного народного ополчения на поддержку Красной Армии. В каждом городе, которому угрожает опасность нашествия врага, мы должны создать такое народное ополчение, поднять на борьбу всех трудящихся, чтобы своей грудью защищать свою свободу, свою честь, свою Родину в нашей Отечественной войне с германским фашизмом». Трансляция велась из Кремля, а не из Центрального телеграфа, как 22 июня. Левитан рассказывал потом, что т. Сталин так волновался, что ему пришлось уйти в соседнюю комнату.

«В институте (МИФЛИ) был на защите диссертации [Моисея Павловича] Венгрова о Блоке. Самого Венгрова уже призвали в армию, и степень присуждали заочно. Вдруг посередине заседания объявили митинг и сообщили о создании “Московского военного формирования”, в которое приглашаются добровольно вступить все мужчины без различия в возрасте. И вот все, кроме, естественно, меня, записались. Но вряд ли наши доктора филологических наук справятся с парашютистами. Все это произвело на меня мрачное впечатление, ибо в этом ощутилось что-то паническое. Непонятно: у нас мобилизовано население только с 1905 г., да и то не всех, кажется, сумели еще отправить. Зачем же нужны добровольцы-старики? Это – свидетельство скорее растерянности, чем энтузиазма», – раздраженно записал в своем дневнике Тимофеев.

Шахова так описывала день мобилизации: «3 июля, после выступления товарища Сталина по радио, на всех предприятиях и в учреждениях района прошли с очень большим подъемом митинги. Тут же на этих митингах подавали заявления, и происходила запись добровольцев в ряды народного ополчения. По некоторым наркоматам записались абсолютно все, а потом наркоматы звонили и говорили: “Мы не можем же оголять наркоматы и отпускать всех в народное ополчение”. Приходилось оставлять народ, причем, выдерживали бой: “Почему вы меня не берете? Почему оставляете?”– спрашивали записавшиеся.

Запись происходила 3 и 4 июля. Те люди, которые были в командировках, подъезжали и тоже записывались. 4-го вечером в районный комитет партии были представлены почти из всех организаций списки записавшихся в народное ополчение. Записалось всего по району 8 тыс. человек. В ряде организаций получилось такое положение, что не с кем было работать, и в процессе самой записи для обеспечения работы нам пришлось отсеять полторы тысячи человек. Записалось очень большое количество женщин, но их мы брали только в медико-санитарную службу и то незначительное количество».

Действительно брали не всех, Александр Верт это также отмечает: «В эти первые дни июля десятки тысяч людей, в том числе много пожилых, являлись добровольно на сборные пункты (один такой пункт помещался в Хохловском переулке, напротив дома, где я жил) с узелками или чемоданами. Там добровольцев сортировали – причем некоторых отвергали – и направляли в учебные лагеря».

В момент своего формирования дивизии не получили общевойсковых номеров, а имели свою нумерацию и дополнительно именовались по названиям районов. Первой шла, естественно, дивизия Ленинского района, второй стала дивизия Сталинского района. Надо отметить, что из-за того, что вначале предполагалось сформировать 25 дивизий, а в итоге сформировали только 12, номера идут с пропусками: так, 3-й дивизии нет, а идет сразу 4-я Куйбышевского района (которую формировала Шахова), 5-я Фрунзенского, 6-я Дзержинского, 7-я Бауманского, 8-я Краснопресненского (в нее вошла и писательская рота), 9-я Кировского района, потом сразу 13-я Ростокинского района, 17-я Москворецкого района, 18-я Ленинградского района и 21-я Киевского района. В Первомайском районе практически была сформирована 14-я ДНО, но ее обратили на пополнение 269-й стрелковой дивизии.

Первоначальный план расположения ополченческих дивизий на Можайской линии обороны и их переход на рубежи Резервного фронта. (ЦАМО)

Уже в первые дни встала проблема с тем, во что обмундировывать, как кормить и чем вооружать ополченцев. В самом начале они были переведены на «казарменное положение» и разместились главным образом в районных школах, а питались в столовых. Фактически большинство из них оставались рядом с домом – в Москве.

«Мы с мамой два раза навещали Билльчика [так в семье Лоры называли отца, Бориса (Баруха) Фаермана. – Прим. авт.], уже одетого в защитного цвета гимнастерку, в школах, где они разместились – сначала где-то около Телеграфного переулка [ныне это снова Архангельский переулок. – Прим. авт.], потом в Харитоньевском. Мама приносила папе его любимый творожный пудинг с манкой. Во время этих посещений один раз нас задержала воздушная тревога, в другой – сильная гроза. Было очень тревожно на душе, и мы почти все время сидели молча, тесно прижавшись к папе. Их должны были со дня на день вывезти из Москвы, и мы оба раза не знали, увидимся ли еще с папой до этого», – описывает Лора Беленкина первые дни народного ополчения.

Снова предоставим слово Надежде Михайловне Шаховой: «4 и 5 июля мы начали заботиться о том, чтобы подобрать все необходимое для дивизии, материально обеспечить ее хотя бы на первое время. Какие у нас трудности возникли? Прежде всего, чем кормить народ? Нам нужны были походные кухни. Но наш район является главным образом районом учрежденческим, и металлообрабатывающей промышленности у нас никакой нет. Мы достали 25 больших чугунных котлов и привезли их на вещевой склад. Поехали туда с генералом, а генерал говорит:

“Котлы чугунные, ржавые, не годятся”.

Я ответила:

“Я не интендант, но как хозяйка знаю, что нужно прокипятить котел с солью и он без лужения замечательно при любых условиях будет пригоден для варки пищи”.

Затем мы достали 6 тыс. котелков, полторы тысячи брюк и гимнастерок серых для комсостава. Кроме того, достали и 1000 простыней, 1000 наволочек, 5 ½ тыс. матрасов. Затем раздобыли ведра, протвени, ложки, т. е. все оборудование, которое нужно было для организации питания. Помимо этого, у нас в районе работала комиссия по оснащению дивизии транспортом. В связи с тем, что гаражей у нас мало и машин было не большое количество, мы выделили дивизии 17 грузовых машин 350 велосипедов и 12 мотоциклов.

Все школы района готовились для размещения народного ополчения. Для этого в течение полутора дней везде были построены двухэтажные нары и все снабжены матрасами. Одновременно с этим подготовили столовые района для кормежки наших ополченцев, пока они находились в Москве. Питание давали три раза в день.

6 июля в 6 часов утра народ уже начал подходить к сборному пункту в Мало-Козловский переулок. Подходили очень организованно, строем. Впереди шел секретарь партийной организации. Ополченцы Центросоюза были обмундированы: защитные брюки и гимнастерки, защитные фуражки, брезентовые сапоги и оснащены вещевыми мешками и котелками. Таким же образом были обмундированы и работники промкооперации и артелей. Ополченцы наркомата внешней торговли и наркомата боеприпасов были частично обмундированы».

Примерно таким же образом решались вопросы снабжения и в других дивизиях. Надо понимать, что в СССР нельзя было просто так пойти и купить или изготовить котелки, саперные лопатки или ботинки – нужны были фонды, распоряжение и так далее. Так, Совнарком своим распоряжением от 7 июля обязал Наркомвооружение «выделить из наличия завода № 217 Сокольническому райкому ВКП(б) 100 кг олова для лужения бачков» дивизии народного ополчения.

Для обеспечения дивизий активно изыскивались внутренние резервы, в том числе из числа поставок сверх плана. Так, 2 августа Совнарком издал распоряжение, которым разрешил «Наркомсредмашу произвести отгрузку 50 штук автоприцепов дивизии Народного Ополчения Ленинградского района г. Москвы для изготовления походных кухонь за счет перевыполнения программы III квартала по автоприцепам».

В Бауманском районе артель спорттоваров срочно изготавливала черенки для солдатских лопат, а ЦАГИ (Центральный аэрогидродинамический институт) принял участие в создании полевых кухонь. Большой находкой оказалось добровольное спортивное общество «Спартак». Товарища Старостина обязали сдать ополчению 2 тыс. пар трусиков и 200 пар тапочек, а также 20 шахматных досок, 10 шашек, по 19 штук кожаных волейбольных и кожаных мячей, а также топоры, пилы, пару котлов, 50 листов фанеры и 5 кубометров пиломатериалов. Для нужд ополченцев в «Спартаке» были мобилизованы 6 «веломашин» и 1 мотоцикл.

«Московский период» дивизий народного ополчения закончился внезапно. 10 июля германские войска заняли пригороды Смоленска. В первый раз возникла непосредственная угроза Москве. Дивизии народного ополчения стали выдвигать на фронт Можайской линии обороны, который был сформирован 18 июля и просуществовал менее двух недель, до 30 июня, когда занимавшие его войска были переданы в состав Резервного фронта и отправлены дальше на запад.

«10 был получен приказ Московского военного округа вывезти всю дивизию народного ополчения на строительство оборонительных укреплений. Куда направляли, мы не знали. Вначале нам сказали: вывезут дней на пять-десять. Вывозили из Москвы только две дивизии народного ополчения: Куйбышевскую и Дзержинскую.

В ночь с 11 на 12 июля были поданы Моссоветом грузовики. Мы достали 6 ½ тыс. лопат, – копать-то надо, (счет на них у меня сейчас есть). Эти лопаты раздали по полкам. Вооружения никакого не было, ни одной винтовки, и народ не был обучен. На машинах сделали скамейки, садились по ротам на эти скамейки и впереди каждый держал лопату».

Конечно, образ ополченцев, выезжающих из Москвы, врезался в народную память и позже преобразовался в легенды о том, что на фронт отправляли с палками вместо винтовок, а оружие люди были должны добыть себе в бою. На самом деле, к моменту немецкого наступления ополченцы были вооружены, обмундированы и более-менее обучены военному делу, не многим хуже, чем дивизии, созданные в ходе мобилизации.

«11 июля уходило на фронт московское ополчение, ушла и писательская рота. Я видела эту роту добровольцев, она проходила через Площадь Восстания к Зоопарку, к Красной Пресне, это было тоскливое и удручающее зрелище – такое невоинство! Сутулые, почти все очкарики, белобилетники, освобожденные от воинской повинности по состоянию здоровья или по возрасту, и шли-то они не воинским строем, а какой-то штатской колонной. И среди других был и Николай Николаевич Вильмонт, освобожденный из-за плохого зрения, и наш стародавний друг Данин, который не мог обходиться без очков, и толстый, страдавший одышкой, неприспособленный к походам, да и казавшийся мне старым – его дочь была моей ровесницей – Ефим Зозуля, редактор библиотечки “Огонек”; больной, кажется, чахоточный Павел Фурманский, маленький тщедушный Фраерман, и уже совсем невыносимо было смотреть на критика Гурштейна, беспомощного, хилого и слепого как крот. У него были очки такой толщины, что сквозь них глаз почти не было видно. Он жил в Кудринском переулке, я часто сталкивалась с ним в булочной у кассы, где он считал мелочь, водя носом по ладони. И таких отправлять на фронт на девятнадцатый день войны, когда в Москве полно еще молодых и здоровых мужчин!» – негодовала Мария Белкина.

Здания визуально разбивались на несколько более мелких, что должно было сбить с толку штурмана самолета люфтваффе.

Последние маршруты московского ополчения остались в памяти их жен, детей, а теперь уже и внуков, и правнуков, многие из которых проходят ими в первых числах июля.

«Колонна вздрогнула, сделала первый шаг и поротно покидала школьный, когда-то веселый, двор. Это было с седьмого на восьмое июля 1941 года. По пологой улице спустились вниз, свернули вправо, потопали по Электрозаводской, мимо своего завода. Он темный, но шумит… Миновали деревянный шаткий мост через реку Яузу и взяли направление к Сокольникам мимо Мaтросских казарм. По серой в ночи булыжной мостовой темной лентой растянулась колонна батальона. Поблескивают штыки, идут ополченцы. Кто с рюкзаком или просто с мешочком, а кто и с пустыми руками. На ногах сапоги – кожаные или брезентовые, но большинство в ботинках, идут и в тапочках…», – написал в своей книге «Испил судьбу до капли…» Вадим Николаевич Шимкевич, один из немногих выживших ополченцев 2-й ДНО Сталинского района.

Ополченцы выходили из Москвы в западном направлении, к Волоколамску, Можайску и Малоярославцу. Дошли не сразу, останавливались для получения обмундирования и начальной военной подготовки недалеко от Москвы, например, в районе Клина. Уже на этом этапе стали выявляться многочисленные проблемы со здоровьем и общей неготовностью ополченцев к военной жизни. Многие стерли себе ноги, кто-то изнывал от неподъемных вещмешков, в которых были взятые из дома книги.

Абрам Евсеевич Гордон, бывший студент МГПИ, вступивший в ополчение Фрунзенского района, так описывал исход из Москвы: «8 или 9 июля 1941 г. наша дивизия выступила из Москвы на фронт по Старокалужскому шоссе (вымощенному тогда булыжником). Зрелище было впечатляющим: топот, гул голосов, грохот от артиллерийских орудий старого образца (в основном гаубиц из арсеналов времен Гражданской войны) на железном ходу и конной тяге, тучи пыли над колоннами ополченцев. В одном строю шли рабочие и служащие заводов “Каучук” и “Электросила”, фабрик им. Свердлова, им. Тельмана, “Красная роза” и др., преподаватели и студенты 1-го и 2-го медицинских институтов, МГПИ, Института тонкой химической технологии им. Ломоносова, нескольких техникумов. Возраст ополченцев колебался от 17 до 55 лет. Совсем невоенные люди шли защищать Москву. Шли в своей штатской одежде, со своими ложками и кружками. Думали об одном: как помочь нашей Красной Армии задержать, остановить врага, защитить столицу. Лица были суровыми и в то же время радостно-озабоченными. Ведь мы шли в неизвестность.

Первый большой привал был устроен в районе деревни Толстопальцево, примерно в 30–40 км от Москвы. Я, городской житель, никогда не ходивший пешком больше 8–10 км, как и многие другие ополченцы, едва дотянул до привала. Ступни ног были стерты до волдырей.

На привале нам выдали велосипеды и обмундирование – гимнастерки и пилотки темно-серого, почти черного цвета, такого же цвета брюки-бриджи, черные обмотки и ботинки. Поговаривали, что это обмундирование хранилось еще со времен царской армии и предназначалось тогда для рабочих подразделений. В такой форме мы выглядели необычно – совсем как итальянские чернорубашечники (как мы тогда их себе представляли). Вместо шинелей мы получили куртки цвета хаки типа бушлатов, в которых позже, когда мы пересели на лошадей, было удобно сидеть в седле. И в довершение всего наша рота получила польские винтовки без боеприпасов. А если добавить к этому, что позже нас пересадили с велосипедов на отощавших лошадей, можно представить, как комично мы выглядели».

8 августа Лора Беленкина записала в дневнике: «Утром отправились в Химки. С утра была прекрасная погода, потом всё небо затянула тонкая мутная пелена и пошел мелкий противный дождь. Ополченцы ушли на стрельбу, и мы ждали их до шести часов… В шесть бойцы пришли, но мы видели Билля только мимоходом – их сразу же повели на присягу. Оттуда они вернулись часов в восемь…».

Член Военного совета Московского Военного округа Константин Федорович Телегин так охарактеризовал эти события в своих воспоминаниях «Не отдали Москвы»: «Пока дивизии формировались в Москве, все шло будто нормально. Руководство предприятий и учреждений рассчитывало, что ополченцы будут проходить обучение и нести службу без отрыва от работы, как это было в далеком 1917/18 году с Красной гвардией, не подумали, кто уходит и как будет с выполнением планов и новых заданий по выпуску военной продукции. Но как только стало известно, что дивизии выводятся из Москвы, начались беспрерывные телефонные звонки, партийные комитеты и Военный совет осаждались просителями, требовавшими возвратить некоторых работников, так как их некем заменить. А командиры и комиссары дивизий слали рапорты о том, что часть ополченцев непригодна для походов и подлежит отчислению».

Часть ополченцев была отправлена обратно в Москву по здоровью или в распоряжение оборонных предприятий. Часть из них получила командирские должности согласно имевшимся у них воинским званиям. В писательской роте тоже произошли перестановки: «Всем ополченцам, имевшим офицерское звание по запасу, стали спешно подыскивать соответственные должности. Тут выяснилось, что маленький, подвижный, нервный Чачиков, воевавший прапорщиком еще в империалистическую, тоже имеет две шпалы. Не помню, куда его назначили, но из роты забрали. Перевели в штаб и Шалву Сослани, аттестованного, как и многие писатели накануне войны, в результате лагерного сбора».

Поиск ценных специалистов среди бойцов ДНО продолжался до самого последнего момента. Среди документов Резервного фронта есть сообщение о том, что в частях 6-й ДНО 33-й армии «имеется до 36 человек рядовых бойцов из числа научных работников железнодорожного транспорта». Начальник военных сообщений Резервного фронта генерал-майор Зеленцов считал целесообразным «направить их в железнодорожные части Резервного фронта, где они могут быть использованы по своим специальностям». К этой записке прилагается лист с фамилиями инженеров, доцентов, аспирантов, кандидатов технических наук – крайне нужных железнодорожных специалистов. К сожалению, их дальнейшую судьбу выяснить не удалось.

К настоящему времени не удалось обнаружить каких-либо предвоенных планов оборонительного рубежа в районе будущей Можайской линии обороны. Скорее всего, их просто не существовало. На это же мягко намекает в своих воспоминаниях Телегин. Судя по документации, рекогносцировка рубежа должна была проводиться до конца июля, к этому же моменту должны были быть закончены и противотанковые препятствия – рвы. Задача практически невыполнимая. Ополченцы не имели лопат в достаточном количестве (выехавшая с лопатами на грузовиках 4-я ДНО была скорее исключением, и она сразу была переброшена в район Вязьмы), рекогносцировка не была утверждена, плана рубежа фактически не было.

Как бы то ни было, в «Можайский период» дивизии народного ополчения были собраны в армии: 32-ю, 33-ю и 34-ю, которые в конце июля выдвинулись дальше, на рубежи Резервного фронта. Многие из них остались там навсегда.

 

Шпиономания и десантобоязнь

С самого начала войны буквально всех преследовали два страшных кошмара – десанты и прорывы танков. Подготовка к борьбе с ними, пожалуй, пугала больше, чем сами угрозы. Уже 24 июня СНК СССР принимает постановление «О мероприятиях по борьбе с парашютными десантами и диверсантами противника в прифронтовой полосе» в соответствии с ним необходимо было «создать истребительные батальоны численностью 100–200 человек из числа проверенного партийного, комсомольского и советского актива, способного владеть оружием». Против танков стали активно строить противотанковые рвы, ставить надолбы и варить ежи. Серьезность этой подготовки и сопутствующая ей кампанейщина убеждали население в серьезности этой опасности и вынуждали при появлении слухов о выброске десанта или прорыве танков – в панике бежать, увлекая за собой войска.

В Москве 31 июня был подписан приказ командования Московского военного округа № 01/оп войскам г. Москвы и Московского района «О мероприятиях по борьбе с авиадесантами противника в районе г. Москвы». В нем предупреждалось о возможности высадки крупных авиадесантов в районе столицы и указывались меры, которые должны были послужить успешной борьбе с ними. Организовывались два сектора: восточный и западный, радиусом до 150 км, в которых борьбу с десантами должны были вести войска НКВД, создававшиеся истребительные отряды, да и местным жителям требовалось проявлять бдительность. К этому призывала центральная печать, газеты публиковали сообщения об умелых действиях армейских частей и простых жителей по ликвидации парашютных десантов.

«Всякая попытка высадить парашютистов встречает самый энергичный отпор. Так, например, при высадке вражеского воздушного десанта в местечке X (Украина) стоявшая поблизости кавалерийская часть Красной Армии немедленно атаковала и уничтожила весь десант в момент его приземления», – радовалась газета «Правда» 27 июня. Но эта заметка лишь подтверждала страхи о том, что десанты могут быть везде. А если рядом нет частей Красной Армии? Впрочем, в большинстве случаев слухи о высадке десанта оставались слухами.

О парашютистах говорил и Сталин: «Мы должны организовать беспощадную борьбу со всякими дезорганизаторами тыла, дезертирами, паникерами, распространителями слухов, уничтожать шпионов, диверсантов, вражеских парашютистов, оказывая во всем этом быстрое содействие нашим истребительным батальонам».

Иван Серов в своих записках вспоминает о случае «массового десанта» утром 22 июля 1941 года. Над Москвой появился одиночный самолет Ju-88, который, возможно, проводил аэрофотосъемку результатов ночной бомбардировки. Иван Серов спустился в приемную Наркомата внутренних дел на площади Дзержинского. Там, по его словам, уже были «паникеры Абакумов, Кобулов, Мамулов и другие. Вместе со мной вошел Чернышев В. В. – военный человек, заместитель НКВД».

«Вдруг раздались выстрелы из пушек. Мы подскочили к окну. Через несколько секунд в воздухе появились разрывы шрапнели. Все закричали: “Парашютисты!” Оказалось, психоз и до нас дошел.

Я говорю, что это разрывы шрапнели. Со мной с пеной у рта стали спорить, что это парашютисты. Разозлился и обращаясь к Чернышеву, говорю: “Ты, Василий Васильевич, военный человек, узнаешь, что это разрывы шрапнели?”. Он поколебался и сказал: “Да, это скорее всего шрапнель”».

Так продолжалось минут 40, а дальше стали поступать «донесения» из разных районов Москвы о выброске немецких парашютистов – из Химок, из Сокольников, из Мытищ и так далее. Сообщения продолжались два часа. Дошло это до Ставки Верховного командования, которая запросила ПВО Москвы, где заявили, что произошла ошибка.

После разбора специальной комиссии НКВД выяснилось, что в небе действительно был один Ju-88, на перехват которого выслали истребители. Зенитчики, не имея опыта в распознании самолетов, открыли по ним огонь шрапнелью. «Многие из генералов наркомата обороны всю эту ложную тревогу приняли на веру, да к тому же, как мне потом сказали из наркомата обороны, решили не снижать бдительность войск и не говорить, что это была ложная тревога и пальба». Нет сомнения, что такая «точная информация» послужила благодатной почвой для слухов. Возможно, подобный случай лежит в основании «городской легенды» о выброске парашютистов в Нескучном саду в начале декабря 1941 года. Якобы это была попытка захвата Сталина.

Александр Верт, как иностранец, сам часто сталкивался с проявлениями шпиономании. «Казалось, что люди всюду видели шпионов и парашютистов. Ехавшие со мной из Архангельска сержанты английской армии в первый же день пережили очень неприятное приключение. С аэродрома они отправились в Москву на грузовике с багажом миссии. На углу одной из улиц их остановила милиция. Вокруг собралась толпа, удивленная незнакомой английской формой, и кто-то воскликнул: “Парашютисты!”, после чего толпа стала волноваться и кричать. В результате сержантов отправили в отделение милиции, откуда их в конце концов вызволил один из сотрудников посольства.

По разным поводам производилась проверка документов, и было совершенно необходимо иметь их в порядке, особенно после полуночи, когда для хождения по городу требовался специальный пропуск. Нерусская речь немедленно вызывала подозрение».

М. М. Пришвин описывает, как, гуляя в окрестностях Старой Рузы, он увидел на лугу чей-то портфель, и пока рассматривал, как вокруг него летала пара ворон, на луг вернулись косцы. «Они уходили позавтракать всего на полчаса, и когда уходили, ничего на лугу не было, а теперь вот портфель, толстый накругло, как большой беременный кролик. Все стали как вкопанные от изумления. Кто-то хотел сунуться, его остановили:

– Забыл войну с финнами? там даже часы, а не только портфели взрывались!

– Не бойтесь, – сказал я, набрав в лесу камней.

Я хотел камнями из-за дерева растрепать портфель и обнажить его содержание. Но женщины остановили меня и заставили бросить камни. Страшно казалось не то, что в портфеле может быть мина, а страшен тот, кто положил этот портфель.

– И разве можно касаться такого без милиционера?

Кто-то побежал, и скоро пришел милиционер, моим способом вскрыл портфель с одеялом и переменой белья.

Может быть, это вовсе и не шпион. Догадываюсь, что это собака вытащила портфель из куста, где ночевал и пошел по своим делам кто-то…»

Ополченец Абрам Евсеевич Гордон вспоминал курьезный случай, произошедший во время поездки в июле 1941 года в Москву за бутылками с горючей жидкостью. Ополченцы были одеты в форму темно-серого, почти черного цвета, которую получили в подмосковном учебном лагере. «Мы первым делом бросились в булочную, что рядом с Курским вокзалом (в июле 1941 г. продовольственные карточки в Москве еще не были введены). Машину оставили под присмотром рядового Петровского, отличавшегося не только высоким ростом, но и необычайной для того времени внешностью – у него были усы и небольшая бородка.

Когда мы, нагруженные батонами, вышли из булочной, перед нами предстала трагикомическая картина: совершенно растерянный Петровский стоял окруженный толпой женщин, большей частью пожилых, которые кричали, что поймали шпиона и звали милицию. Со всех сторон к толпе бежали милиционеры. Нашего товарища, одетого в черную форму, с необычной (польской) винтовкой, да еще при усах и бороде приняли за немецкого шпиона-парашютиста. С трудом мы отбили Петровского от толпы и объяснили всё удивленным нашим видом милиционерам, предъявив им документы».

Слухи о немецких парашютистах устойчиво гуляли вплоть до декабря 1941 года, после чего плавно сошли на нет…

 

Страшнее танка зверя нет

Противотанковый еж стал одним из символов обороны Москвы. Хотя, положа руку на сердце, неизвестно, чтобы он в действительности сыграл большую роль в обороне столицы. Прорывы танковых клиньев – один самых страшных кошмаров лета и осени 1941 года.

«Впереди шла мотопехота, небольшая часть. Он бросил несколько танкеток и тремя танкетками завоевал весь район. Так было в Ново-Дугино, у Липец. Достаточно было обстрелять деревню, чтобы народ был в панике. Таким образом он завоевывал районы. Не оказывали сопротивления никакого, паника охватывала уже при приближении слухов о прорвавшихся танках», – описывал тактику немцев управляющий трестом «Мосжилстрой» Виктор Федорович Мосолов, строивший рубежи возле Сычёвки.

С самого начала войны стали искать чудо-оружие, которое могло бы задержать танки. Первоначально полагались на храбрость бойцов, которые должны были вступать в единоборство с танками, используя гранаты и бутылки с горючей жидкостью, а израсходовав всё это, бойцы-истребители должны были заготавливать грязь-глину, которой должны были забрасывать смотровые щели танка.

Борьба с танками противника была проблемой не только для Красной Армии, но и для вермахта. Правда, проблему для него представляли тяжелые русские машины, к которым относили Т-28, Т-34 и КВ. Результатом стали различные инструкции по борьбе с танками, разработанные как на основе боевого опыта, так и путем обстрела и исследования захваченных танков. В них также предлагались такие весьма рискованные методы борьбы, как забрасывание на моторный отсек канистры с бензином.

Рассматривались различные варианты использования артиллерии, не только противотанковой, но и крупнокалиберной, вплоть до стационарных морских орудий – идея не оправдала себя, а вот использование зенитных орудий оказалось очень действенным и не раз играло решающую роль во время танковых прорывов. Не сразу получилось наладить производство и использование противотанковых ружей, поэтому влияния на результаты битвы за Москву они почти не оказали.

Другим направлением борьбы с бронированными клиньями были искусственные препятствия: мины, рвы и надолбы. Но для их устройства требовалось время, например, для 100 м противотанкового рва было необходимо от 3 до 7 тыс. рабочих часов в зависимости от грунта. Рвы стали копать сразу, и это на самом деле было не таким плохим решением. Как учит наставление по инженерному делу для пехоты, «назначение искусственных препятствий – задержать противника под фланговым огнем пулеметов, артиллерии и тем способствовать его уничтожению». Необстреливаемых искусственных препятствий делать не следовало. Бытует мнение, что рвы не сыграли своей роли и не смогли задержать продвижение противника, но это не так. Рвы должны были дополняться средствами уничтожения пехоты и танков, а так было, к сожалению, не всегда. Но даже так рвы задерживали продвижение противника или вынуждали его искать обходные пути. Кроме того, известно немало случаев, когда бой за противотанковый ров становился переломным моментом сражения. Например, под Москвой ров сыграл очень большую роль в бою у Лобни на Рогачевском шоссе – неприятель не смог его преодолеть, однако его обороняли и артиллерия (в том числе зенитные орудия, поставленные на прямую наводку), и пехота.

Надолбы, «ворота», которые перекрывались бревнами, и противотанковый ров. (собрание автора)

Деревянные надолбы и бетонные пирамиды также достаточно широко использовались, хотя для устройства первых были необходимы толстые бревна или рельсы, а для вторых бетон. В окрестностях Бородинского поля непостижимым образом сохранилось несколько участков «английских ровиков» – групп зигзагообразных параллельных траншеек, которые, как правило, устраивались на обводненных грунтах. Танк ломал тонкие перемычки между траншейками и, заваливаясь в них, увязал, становясь неподвижной мишенью.

Минирование дорог и переднего края было, наверное, самым эффективным методом борьбы с танками, но для их устройства требовались и мины, и саперы, которые умели их устанавливать и маскировать.

Параллельно шел поиск и других вариантов быстровозводимых заграждений, которые можно было быстро расставить в городах и на дорогах, вдоль которых, как считалось, и воюют немцы. И противотанковый еж как нельзя лучше соответствовал этому. Ежей можно было быстро расставить на угрожаемом участке фронта, в том числе в городах или на дорогах, где устраивать противотанковые рвы было сложно или вовсе нельзя. Их можно было использовать и как противопехотное препятствие, обмотав колючей проволокой. В отличие от противотанкового рва, линия ежей не предоставляла укрытия для вражеской пехоты от пулеметного и артиллерийского огня, а сами ежи, являющиеся по сути вариантом надолб, с успехом останавливали большинство германских танков. Еще одним плюсом была возможность изготовления ежей в заводских условиях, без вывоза масс людей в полевые условия, где для них необходимо было организовывать проживание и питание. Ежи могли изготовляться конвейерным способом – одни рабочие нарезают заготовки из уголка или рельсов, другие готовят косынки, третьи их сваривают. Погрузка и разгрузка ежей, как и последующий перекат к месту установки, не представляли больших проблем.

Противотанковые «английские ровики» в районе Бородина. (Из коллекции автора)

Кому же пришла в голову идея ежа? В современной российской истории авторство отдают генерал-майору Михаилу Львовичу Горрикеру, например, в Центральном музее вооруженных сил в экспозиции именно он назван создателем ежа.

Надо сказать, что Михаил Львович был тесно связан с танками, ведь с 1934 года он являлся начальником Московского танко-технического училища. Позже, в 1938 году училище переместили в Киев, а Горрикер не только сохранил за собой должность начальника училища, но и стал начальником гарнизона города Киева.

Очевидно, что в училище он занимался в том числе и проблемами остановки танков, изучал зарубежный опыт. И когда в июне 1941 года он стал руководить подготовкой Киева к обороне, – у него и возникла мысль использовать против немецких танков новый тип противотанковых препятствий.

Ежи в районе Бородинского поля. (из коллекции автора)

Его сын Владимир Михайлович Горрикер рассказывал, что Михаил Львович «реквизировал» у него игрушечные модельки танков и чуть ли не всю ночь напролет колдовал над ними, переставляя на столе вместе с какими-то конструкциями из спичек, соединенных клеем или пластилином. Так он пытался подобрать наиболее правильные размеры ежей и их расстановку.

Уже третьего июля на полигоне Киевского танко-технического училища было произведено испытание противотанкового препятствия – шестиконечной звездочки, изготовленной из рельсутиля. В качестве противника выступали танки БТ-5 и Т-26. В результате у Т-26 оказался поврежденным масляный насос, а БТ-5 хотя и бодро преодолел первый ряд ежей, был вынужден остановиться, так как «клык [заграждения] попал между гусеницей и ведущим колесом гусеничного хода, а клык звездочки 3-й линии заграждения, упершись в днище носовой части танка, приподнял последний на воздух. Данное положение без помощи извне не дает возможности продолжать движение. Остановка же танка на заграждении является наиболее эффективным явлением для расстрела его артиллерией по заранее пристрелянным участкам установленного заграждения».

Еж, который был обнаружен в Малоярославецком укрепленном районе. (О. Комиссар)

Надо отметить, что испытания проводились на песчаном грунте, и звездочки, перекатываясь легко, вдавливались в грунт, выставляя вверх один из лучей. В результате получалось что-то типа вертикальной надолбы, которая, с точки зрения военных инженеров, не являлась достойной преградой танкам. В трудах Военно-инженерной академии еще в 1939 году отмечалось, что такие надолбы легко сминаются танками. По идее Горрикера, еж должен был быть относительно небольшим, высотой «в холке» около 80 см, чтобы легче заходить под днище танка и проламывать его. Правда, по результатам испытаний был принят больший размер: «брусья по длине 1,9–2 м». Средний вес варианта облегченной конструкции сварного типа 200–250 кг. Количество «звездочек» на 1 км было принято до 1200 шт.

Чертеж чехословацкого ежа.

Но… генерал Горрикер не был оригинален. Изобрели ежи в Чехословакии в 1937 году, еще до того, как страна была полностью оккупирована Германией. Чешский еж (его так и называли) имел ровно такие же размеры, как и у принятого по итогам испытания в Киеве, у него были такие же характерные особенности, как «зазубрины» на концах лучей для фиксации их колючей проволокой. Чешские ежи были более технологически совершенны, были сборными, на болтах, что позволяло более легко их транспортировать и собирать уже на месте установки. Вес чешского ежа был около 200 кг. Советские ежи соединялись сваркой, как аккуратными металлическими косынками, так и кусками уголка или двутавра, а иной раз и «шариком» из бетона или асфальта.

Чехословацкие ежи.

Пункт проверки документов возле Московской Окружной железной дороги. При необходимости можно быстро забаррикадировать проезд ежами.

Фотографии и рисунки чешских ежей довольно часто публиковались в специальной военной литературе, к которой у Горрикера, несомненно, был доступ. Точная причина взлета популярности «звездочки» неизвестна – документы на этот счет пока не обнаружены. Но скорее всего, они приглянулись как по сути единственное мобильное противотанковое препятствие, которое можно было использовать в городах и на дорогах с твердым покрытием – сооружение иных препятствий, барьеров, падающих каменных блоков было сложным и затратным. Потому мы часто видим на фотографиях группы ежей, которые находятся рядом с пропускными пунктами, например, на автостраде Москва – Минск или московских улицах. Как правило, ежи сдвинуты в сторону – в случае подхода неприятеля их можно быстро перекатить и установить в «боевые порядки».

Германские войска также применяли ежей, устанавливая их как на пляжах в Нормандии, так и для обороны своих позиций на Восточном фронте.

Осенью 1944 года на учебном поле 69-й армии были проведены испытания по преодолению танком Т-34 рядов ежей, которые были дополнительно усилены надолбами. Судя по описанию – еж был изготовлен из стального уголка с полками 12–14 см и скреплен заклепками и болтами, это был чешский «оригинал». Во время испытаний Т-34 преодолевал заграждения не снижая скорости. Вывод был однозначным: «противотанковые ежи, установленные на слабом (песчаном) грунте в один и в два ряда, усиленные деревянными надолбами, никакого препятствия для наших средних и тяжелых танков не представляют».

Информации о том, чтобы ежи где-то под Москвой задержали танки вермахта, нет, но благодаря тому, что они часто оказывались в объективе фотоаппарата, они стали одним из символов обороны города и украшают собой памятники. Среди них немало новодела, который только отдаленно напоминает противотанковое препятствие. Часто ежи небольших размеров используют в качестве «рогаток» для предотвращения въезда на охраняемую территорию – в этом им на руку играет их имидж – аналог знака «кирпич».

Еще одно расхожее заблуждение связано с монументом «Ежи», который находится на Ленинградском шоссе рядом с путепроводом через железную дорогу. Многие ошибочно считают, что им отмечен уровень максимального продвижения вермахта. На самом деле линия фронта действительно причудливо изгибалась, но не достигла этой отметки. Враг был остановлен западнее, и если брать Ленинградское шоссе, то это монумент «Штык» рядом с поворотом на Зеленоград.

Однако на месте «Ежей» находилась позиция противотанковой батареи, которая держала под прицелом мост через железную дорогу. Однажды, в октябре 1941 года, здесь учебные танки, вышедшие с Солнечногорского полигона, который был, кстати, основан Горрикером, были в темноте приняты за немецкие. По ним был открыт огонь, но, к счастью, недоразумение быстро разрешилось. Подробнее об этом мы расскажем позже.

Хотя большинство ежей было позже сдано на металлолом, все-таки в Подмосковье и даже в Москве еще можно найти настоящий еж времен войны. Надо только внимательно смотреть себе под ноги, когда гуляете в парках, возможно, что торчащий из земли кусок рельса с зазубриной на конце является только вершиной противотанкового айсберга. Автору посчастливилось найти целых два ежа, которые сейчас украшают площадки подмосковных музеев.

 

Ленин и дети едут в эвакуацию

Уже 24 июня 1941 года совместным постановлением ЦК ВКП(б) и СНК СССР был создан Совет по эвакуации «для эвакуации населения, учреждений, военных и иных грузов». Решения по эвакуации являлись обязательными. Хотя война, казалось, была еще очень далека от Москвы, ряд эвакуационных мероприятий был предпринят менее чем через неделю после ее начала.

Это свидетельство того, что правительство заранее было готово к наихудшему сценарию. Напомним, что планом «Барбаросса» предусматривался захват не всей территории СССР, «лишь» выход на линию Архангельск – Астрахань. Гитлер допускал сохранение Советского государства за Волгой, хотя и с определенными оговорками. Неизвестно, был ли известен советской стороне данный план, но наиболее значительные ценности, как в финансовом, так и в культурном плане – предполагалось эвакуировать именно за эту линию.

Анкерный блок растяжки радиоантенн, в 1941 году послужил якорем для аэростата, прикрывавшего Шуховскую башню. (фото автора)

Целый ряд решений об эвакуации был принят 27 июня. Как мы видим, это был, пожалуй, один из самых важных дней первого периода войны. Постановление ЦК ВКП(б) и СНК СССР «О порядке вывоза и размещения людских контингентов и ценного имущества» указывало, что в первую очередь эвакуации подлежат:

а) важнейшие промышленные ценности (оборудование – важнейшие станки и машины), ценные сырьевые ресурсы и продовольствие (цветные металлы, горючее, хлеб) и другие ценности, имеющие государственное значение;

б) квалифицированные рабочие, инженеры и служащие вместе с эвакуируемыми с фронта предприятиями, население, в первую очередь молодежь, годная для военной службы, ответственные советские и партийные работники.

В первое время эвакуация шла спокойно и планово.

Другое постановление «О вывозе из Москвы государственных запасов драгоценных металлов, драгоценных камней, Алмазного фонда СССР и ценностей Оружейной палаты Кремля» разрешало «НКФ СССР, НКВД СССР и Управлению Кремля НКГБ вывезти из Москвы в Свердловск и Челябинск находящиеся в Государственном хранилище драгоценные металлы, драгоценные камни, Алмазный фонд СССР и ценности Оружейной палаты Кремля». Драгоценности должен был сдать Наркомторг, также они должны были быть изъяты из музеев и Эрмитажа. На всю операцию отводился трехдневный срок.

Еще одно постановление предписывало перебросить пять московских авиазаводов в Куйбышев, Казань и Энгельс. В данном случае в качестве причины называлась «сохранение авиационных заводов от воздушной бомбардировки».

Хотя ПВО Москвы была самой сильной в СССР, вероятность того, что разрушения будут и что бомбометание будет прицельным, не исключалась.

Вероятно, в тот же день, 27 июня Анастасом Микояном было дано поручение проработать вопрос о защите Мавзолея и тела Ленина от последствий бомбардировки. На следующий день были предоставлены записки специальной комиссии, которая рассмотрела возможность сооружения защиты Мавзолея от попадания в него бомбы. В одной «К вопросу о возможности дополнительной нагрузки на конструкции Мавзолея В. И. Ленина в связи с его защитой» разбирались чисто технические аспекты защиты Мавзолея, в том числе засыпка его двухметровым слоем песка. Бетонное здание предлагалось усилить металлическими балками, которые «могут быть взяты из имеющихся на складе готовых конструкций Дворца Советов».

Та же команда инженеров (Смирнов, Кудин и Никитин), а также военинженер 1-го ранга Вахуркин и академик Щусев подготовили и «Соображения членов специальной комиссии о предохранении Мавзолея В. И. Ленина от воздушной бомбардировки», в котором констатировали: «Обеспечить от прямого попадания бомб калибра свыше 250 кг простыми средствами и в короткие сроки не представляется возможным». Для уменьшения возможных разрушений они предложили полностью засыпать Мавзолей изнутри песком. Одновременно с этим были предложены маскировочные мероприятия, включая создание ложной цели. Вместе с этим комиссия дала заключение, что «Комиссия считает, что тело В. И. Ленина во всех случаях должно быть обязательно вывезено из Мавзолея в безопасное место».

Несмотря на маскировку и проект усиления конструкций Мавзолея, тело В. И. Ленина было эвакуировано из Москвы в самом начале июля. (Кадр из выпуска «Союзкиножурнала» от 6 ноября 1941 года, позднее перенесенный в документальный фильм «Разгром немецких войск под Москвой».)

В тот же день комендант Московского Кремля Н. К. Спиридонов и профессор Б. И. Збарский, который руководил группой по сохранению тела Ленина, направили письмо Микояну. В нем они заявили, что никакие мероприятия не позволят защитить Мавзолей от «разрушения при прямом попадании крупных ФАБ». «На основании вышеизложенного комиссия пришла к выводу, что для сохранения тела В. И. Ленина от бомбардировок с воздуха необходимо вывезти тело вглубь страны вместе с профессорами, ухаживающими за телом В. И. Ленина».

Однако постановление было принято только 2 июля. В силу его особой важности оно было утверждено на Политбюро и в силу секретности помещено в «Особую Папку». Отметим, что постановление СНК до сих пор находится на секретном хранении в ГА РФ, впрочем, его текст можно восстановить по документам Политбюро.

«Для сохранения тела В. И. Ленина Совет народных комиссаров Союза ССР постановляет:

1. Вывезти тело Ленина вглубь страны в г. Тюмень.

2. Для наблюдения за телом и его сохранения одновременно направить к месту назначения тела профессора Збарского Б. И., 3-х его ассистентов и 5 человек обслуживающего персонала.

3. Возложить полную ответственность на профессора Збарского Б. И. за сохранение тела В. И. Ленина в пути и на новом месте хранения.

4. Охрану тела в пути его следования и на месте нового хранения возложить на НКВД и НКГБ Cоюза ССР.

5. НКПС выделить специальный “классный” вагон для обеспечения этого мероприятия».

Операцией по эвакуации тела Ленина поручили руководить старшему майору ГБ Шадрину, комендант Кремля выделил для охраны спецпоезда 20 человек. Даже машинистами спецпоезда были лейтенанты ГБ Комов Н. Н. и Ерошин Н. П., НКГБ обеспечивало и «беспрепятственное продвижение спецпоезда на всех станциях пути следования по линии Ярославской железной дороги».

Уже 3 июня был подписан акт о вывозе тела В. И. Ленина в Тюмень:

«Мы, нижеподписавшиеся, комендант Московского Кремля генерал-майор Н. К. Спиридонов, зам. начальника 1-го отдела НКГБ СССР старший майор государственной безопасности Д. Н. Шадрин, заслуженный деятель науки проф. Б. И. Збарский, комендант Мавзолея В. И. Ленина лейтенант государственной безопасности Н. Н. Кирюшин, составили настоящий акт в том, что на основании приказа Народного комиссара государственной безопасности СССР за № 00255 от 3-го июля 1941 г. вывезли из Мавзолея В. И. Ленина тело Владимира Ильича Ленина и поместили его в специальный вагон специального поезда для эвакуации вглубь страны в город Тюмень для сохранения его тела.

Кроме тела Ленина взяли сердце В. И. Ленина, пулю и препараты мозга В. И. Ленина, сохранявшиеся в г. Москве. Взяты из Мавзолея также книги записей манипуляций профессоров».

Эвакуация произошла столь незаметно, что слухи о том, что Ленин покинул Мавзолей, возникли только осенью 1941 года.

Поезд шел быстро, и «тов. Збарский прибыл к месту назначения 7 июля 1941 г. в 9 час. 05 м. московского времени». Сначала ему решительно не понравилось выделенное ему здание, однако в итоге он сменил гнев на милость, и 9 июля тело Ленина было перемещено в здание бывшего реального училища, которое было «хорошо изолировано от местного населения». «Персонал, обслуживающий кухню, столовую подобран через горком партии из числа проверенных коммунистов … о характере деятельности коллектива т. Збарского не имеет представления». «По заявлению тов. Збарского работа его имеет прекрасное состояние», – докладывал в Москву начальник управления НКГБ Омской области капитан государственной безопасности Захаров.

Очередным шагом стала эвакуация из Москвы части наркоматов. В условиях тотальной плановой экономики наркоматы играли огромное значение в ее функционировании, без них наступил бы полный коллапс. Хотя постановление называлось вполне по-довоенному – «О переводе из Москвы Наркоматов и Главных управлений», оно было направлено на перевод народных комиссариатов вглубь страны, часть их переводилась полностью, другие только частично. Постановлением был определен порядок перевода: сначала переводилась половина аппарата с 2–3 заместителями наркома, для сохранения работоспособности и, главное, выполнения мобилизационного плана. После того, «как на новом месте эвакуированная часть аппарата начнет нормально функционировать, выезжает остальная часть наркомата вместе с наркомом».

Некоторые из эвакуируемых наркоматов отправлялись поближе к руководимым предприятиям: Наркомрыбпром СССР в Астрахань, Наркомтекстиль в Иваново, Наркомлес в Киров, Наркомнефть в Уфу.

Дошла очередь и до вывоза архивов, 5 июля было принято постановление об эвакуации в г. Уфу архивов Совнаркома СССР, б. Комитета Обороны, ЦК ВКП(б), ЦК ВЛКСМ, КПК, Исполкома Коминтерна, ИМЭЛ, Наркомата госбезопасности. «Эвакуацию архивов произвести вместе с несгораемыми шкафами, в которых хранятся архивные документы». Всю работу по эвакуации архивов предписывалось закончить в пятидневный срок.

В Исторической библиотеке было решено эвакуировать 100 тыс. книг из почти 1,5 млн. Первую партию наиболее ценных изданий стали собирать еще в конце июня. Всего набралось 40 тыс. книг на 554 ящика, которые к 27 июля были погружены на баржу и по воде отправлены в Хвалынск Саратовской области. На той же барже находились книги из Государственной научно-технической библиотеки, Библиотеки иностранной литературы, научной библиотеки МГУ, экспонаты Музеев Революции, Исторического и народов СССР. Во время погрузки книг на баржу порт подвергся бомбардировке, и возникший пожар чуть было не уничтожил их. К счастью, действиями работников библиотеки, которые дежурили на пристани, и пожарной команды возгорания ящиков удалось избежать. Путешествие до Хвалынска заняло целый месяц: рядом с Москвой баржа подвергалась бомбардировкам, крыша, под которой были ящики с книгами, протекала, при вынужденных перегрузках приходилось чинить разваливающиеся ящики. Через два месяца книги были отправлены дальше в Кустанай, куда и прибыли 8 ноября.

Все эти меры приводили к тому, что Москву покидали целыми семьями. Школьников стали отзывать с оборонительных работ для того, чтобы они могли уехать вместе с родителями. Секретарь МГК ВЛКСМ Лидия Войнова обращалась к Рапопорту: «У части комсомольцев г. Москвы учащихся средних школ, мобилизованных на спецзадание, родители эвакуировались из Москвы с учреждениями по месту работы. По ранее имевшейся договоренности с Вами приезжающие учащиеся должны быть направлены по месту эвакуации родителей. Для организации этого нужны средства, так как приезжающие не имеют средств на питание и проезд. МГК ВЛКСМ просит Вас выделить под отчет 15 тысяч рублей для отправки указанных учащихся из Москвы».

Пока это был побочный, но также важный эффект эвакуации учреждений. Численность населения Москвы требовалось существенно сократить. Согласно официальным данным, перед войной население составляло 4 млн 334 тыс. человек (в некоторых источниках называется цифра в 4,5 млн). Это было близко к «расчетной» численности города, которая согласно генеральному плану 1935 года должна была составлять 5 млн к 1960 году. Но этого было недостаточно.

1 июля, практически одновременно с вывозом из Мавзолея тела Ленина, исполком Моссовета принял решение № 26/7 «О порядке эвакуации детей из г. Москвы». В нем говорилось: «Предложить Комиссии по эвакуации детей из Москвы с 03.07.41 ввести порядок составления и утверждения Мосгорисполкомом графиков эвакуации детей за двое суток до проведения эвакуации. Назначить уполномоченными по эвакуации детей от Моссовета: в Рязанскую обл. – Смирнову (зам. председателя Мосгорисполкома), в Тульскую обл. – Орлову (Управление культурно-просветительных предприятий), в Горьковскую обл. – Петрука (трест блочного строительства)».

Ряд детских садов стали эвакуировать из Москвы буквально сразу после начала войны. Так, детские сады завода «Каучук», в которых находилось 500 детей, получили приказ на эвакуацию уже через час после объявления войны. Такая спешка, из-за которой не успели толком собраться, взять зимние вещи, привела впоследствии к болезням детей.

При самом удачном стечении обстоятельств выезжал почти весь педагогический коллектив. Например, со 150 воспитанниками детского сада газеты «Правда» в эвакуацию отправились 13 человек персонала – заведующая, методист, музыкальный работник, шесть воспитателей, три технические работницы и медсестра. Однако даже в этом случае на каждого взрослого приходилось по 12 детей, и достичь оптимального для условий дороги соотношения 1:5 не удавалось.

Первоначально предполагалось, что эвакуация будет недолгой и недалекой – почти выезд на дачу. Ряд детских садов выезжал в восточные районы Московской области: Зарайский, Егорьевский, Орехово-Зуевский, но были те, кого отправили в Наро-Фоминский – на запад. Примерно так же проходила и эвакуация из Ленинграда, в результате чего эвакуированные в близлежащие районы все равно оказались внутри блокадного кольца.

Как мы видим, отправляли не столько в восточные районы, сколько просто из Москвы, чтобы вывести детские сады из-под бомбардировок. Постоянно прятать детей в убежища было слишком сложно. В 1940 году в городе было 943 детских сада, в которых воспитывались 64 989 детей; при этом более 70 % детей посещали ведомственные дошкольные учреждения. 24–25 июня 1941 года была организована тренировочная воздушная тревога, к которой дошкольные работники и дети оказались не готовы, что и вызвало необходимость принимать срочные меры для исправления ситуации. Воспитатели самостоятельно разбивали бомбоубежище на сектора для большего удобства размещения ребят, преподносили дошкольникам меры ПВО как игру, и вскоре дети охотно и организованно стали выполнять требования взрослых.

Как правило, детей до трех лет отправляли вместе с матерями, а те, кто постарше, вывозились вместе с детскими садами.

Многие пытались устроиться сопровождающими, чтобы оставаться вместе со своим ребенком. Случалось так, что директора заводов навязывали детским садам сопровождающих из родителей, оставляя в Москве профессиональных педагогов. Ведь количество ставок было ограничено, все сопровождающие детей должны были быть в штате детских учреждений, поэтому приходилось делать нелегкий выбор между работниками детсада и родителями детей.

В такой интернат, организованный школой № 366, уехал младший брат Галины Галкиной, Геннадий, которому было 12 лет, а старшая сестра Анфиса поехала туда работать вожатой в числе пятерых учеников 10 класса. Сама Галя Галкина присоединилась к ним позже.

В ряде случаев на местах организовывали новые детские учреждения, где работали местные жители, в этом случае коллектив московского детского сада никуда не выезжал и оставался фактически без работы.

Зинаиде Пастернак удалось получить справку в домоуправлении, что возраст ее сына меньше, чем указан в метрике, а значит, она может ехать с ним. Борис Пастернак в письме Ольге Фрейденберг 9 июля рассказывает об их отъезде: «Пишу тебе совсем в слезах, но, представь себе, о первой радости и первой миновавшей страсти в ряду предстоящего нам: Зину взяли работницей в эшелон, с которым эвакуируют Леничку, и таким образом, он с божьей помощью будет не один и будет знать, кто он и что он. Сейчас их отправляют, и я расстанусь со всем, для чего я последнее время жил и существовал». Эшелон с детьми писателей сразу отправился далеко от Москвы в город Чистополь, стоящий почти в устье впадающей в Волгу реки Камы. Туда же позже были эвакуированы и писатели, как Марина Цветаева в августе, так и осенью, как воссоединившийся с семьей Пастернак.

16 июля из Москвы в «исключительных условиях», в мягком купейном вагоне, выехал Вернадский с семьей, направляясь в эвакуацию в государственный санаторий Боровое, находящийся в Акмолинской области Казахской ССР. Этим же поездом из столицы вывозили детей академических служащих – 50–60 человек. Несмотря на постоянные пропуски военных эшелонов, доехали быстро – 24 июля уже были на месте.

Как вспоминала Галина Галкина, родители привезли детей на пристань, где их посадили в трюм баржи и отправили по реке в Воскресенский район Московской области. Путь занял три дня, питание не было организовано, не хватало воды. Уже на месте детям пришлось спать на соломе, а взрослые не могли приготовить кашу – то не было котлов, то не могли точно определить, сколько надо крупы и воды на такое число детей. «Догадались обратиться за помощью в воинские части, расположенные вблизи, и солдатский повар быстро научил женщин и девушек как рассчитывать продукты при приготовлении еды на большое количество людей. Через несколько дней детей интерната перевели в помещение сельской школы, где было две классные комнаты, в которых сделали палаты для мальчиков и девочек. Еще была учительская комната и другие службы. Для отопления имелась печка. Постепенно все обустроилось, стали завозить продукты. Здесь появились кровати, постельное белье, посуда и другое имущество. Все это доставляли по распоряжению правительства и с помощью местных органов власти».

Первое время, во время ночных бомбардировок Москвы, детей продолжали выводить на улицу, но из-за этого они не высыпались. Кроме того, дети видели большое зарево над Москвой и очень боялись за своих родных. Потом детей перестали поднимать, не спали только дежурные – они сидели около радио и слушали объявления о воздушной тревоге и отбое.

К 14 июля из Москвы было эвакуировано 900 тыс. человек, а к 18 июля их число превысило миллион. Ситуация на Западном направлении была нестабильной, и 26 июля Совет по эвакуации при СНК постановил: «Обязать Моссовет (т. Пронина) в течение восьми дней эвакуировать из г. Москвы членов семей рабочих и служащих (женщин и детей) в количестве 544 тыс. человек, начиная с 26 июля – по 64 тыс. человек ежедневно железнодорожным транспортом и по 4 тыс. человек ежедневно водным транспортом».

Сотрудники Государственной публичной исторической библиотеки готовят книжные фонды библиотеки к эвакуации в глубокий тыл.

Река у Краснохолмской набережной. Эвакуация москвичей осенью 1941 года.

В этой недалекой эвакуации летом 1941 года рождались москвичи, которым в метрике местом рождения записывали «Рязанская область». Но уже осенью фронт стал приближаться к Москве, и эвакуированным в ближайшие области пришлось снова собираться в дорогу. Об этой эвакуации мы расскажем позже.

 

Резервный фронт

Сразу после памятного совещания в Кремле в ночь на 26 июня был образован Фронт резервных армий, который разворачивался в тылу Западного фронта. После того как началось строительство третьей линии обороны, стала вырисовываться конфигурация рубежа, который должен был занимать Фронт резервных армий. Во время Смоленского сражения и прорыва немецких войск в районе Ярцева и Ельни именно эти войска не позволили вермахту развить успех и частично восстановили линию фронта.

С середины июля Западный фронт стал видоизменяться, из него выделился Центральный фронт, находившийся южнее Брянска, а позже и Брянский фронт, вобравший в себя остатки Центрального. Фронт резервных армий также претерпел изменения, 28-я, 29-я и 30-я армии были переданы Западному фронту (впрочем, часть их дивизий осталась на местах), а 24-я была передана в Резервный фронт.

29 июля появилось постановление ГКО № 325 «Об образовании Западного и Резервного фронтов и подчинении Центрального и Резервного фронтов непосредственно Ставке Верховного Командования». Этим постановлением части Западного фронта объединялись с частями Главнокомандования Западного направления в единый Западный фронт, а маршал Советского Союза зам. наркома обороны тов. Тимошенко одновременно главкомом Западного направления и командующим Западным фронтом.

Но нам более интересно, что этим постановлением ГКО командование резервными армиями Вяземско-Ржевской линии сосредоточивалось в одних руках «зам. наркома обороны генерала армии тов. Жукова Г. К.», при этом его заместителем назначался генерал-лейтенант И. А. Богданов, до этого командовавший северным участком резервных армий, а командующего южным участком П. А. Артемьева возвращали в Московский округ на должность командующего МВО и резервной группой Можайской линии. Круглов и Попов, месяц назад назначенные в Военный совет в группу резервных армий, сохраняли свои позиции, став членами Военного совета резервных армий Вяземско-Ржевской линии. Постановление ГКО определяло «впредь резервные армии Вяземско-Ржевской линии именовать Резервным фронтом, а командующего этими резервными армиями – командующим Резервным фронтом, подчиненным непосредственно Ставке».

На следующий день, 30 июля, вышел приказ Ставки ВК № 00583 о формировании Резервного фронта. Во многом он повторял постановление ГКО и одновременно вносил конкретику в формирование армий. Перечислим все армии и подробнее остановимся на «московских», состоящих преимущественно из ополченцев. В состав Резервного фронта вошли: 34-я армия, которая находилась севернее озера Селигер и через неделю была переподчинена штабу Северо-Западного фронта. Южнее была 31-я армия, дивизии которой стояли от Осташкова до истока Днепра – они ранее входили в состав 30-й армии. Пять стрелковых дивизий 31-й армии полностью занимали территорию Ржевского УР, который был запроектирован еще до войны. Дальше стояли семь стрелковых дивизий 24-й армии, среди которых была и 133-я стрелковая дивизия, закрывавшая прямое направление на Москву – Минскую автостраду и железную дорогу. Фактически это была территория Вяземского УР. В 10 км южнее Ельни начинались «владения» 43-й армии, которая занимала Спас-Деменский УР, со штабом в Кирове. Далее уже фактически был Брянский фронт.

Дивизии народного ополчения сосредоточились в двух армиях: в 32-й и 33-й, которые на тот момент находились в глубине обороны, ближе к Вязьме и Спас-Деменску. Ставка приказывала включить:

«32-ю армию в составе 2, 7, 18, 13 и 8-й див[изий] народного ополчения; 873, 875 ап ПТО.

Армию походом сосредоточить в районе Вязьмы и к утру 4.08.1941 г. занять рубеж Богородицкое, Лысово, Подрезово, Панфилово, Годуновка. Штарм – Вязьма; 33-ю армию в составе 9, 5, 1, 17-й див[изий] народного ополчения; 873, 875 ап ПТО.

Армию походом сосредоточить в районе Спас-Деменска и к утру 5.08.1941 г. занять рубеж Лужки, Дюки, Радки, Ивановка, Подлесная».

Расположение во втором эшелоне Резервного фронта объяснялось еще и тем, что к началу августа дивизии народного ополчения еще не были вооружены – главной задачей для них было возведение оборонительных сооружений.

В этом списке не хватало 4-й и 6-й, а также 21-й ДНО. Относительно первых двух Ставка распорядилась включить их в состав Резервного фронта по окончании формирования. К этому времени 4-я ДНО, как мы помним, уже находилась западнее Вязьмы и активно работала на сооружении противотанковых рвов – оружие было только у боевого охранения. А вот 6-я ДНО к этому моменту фактически входила в состав 24-й армии и воевала в районе Ельни, где понесла тяжелые потери.

«Нам выдали хлопчатобумажные гимнастерки, брюки, пилотки, котелки на полтора литра – всё защитного цвета, ботинки с черными обмотками. Одновременно старшина вручил всем смертные медальоны, представляющие собой маленький черный цилиндр. Каждый, записав на крохотном бланке свои данные (республика, район, область, город или деревня, фамилия и имя с отчеством), вложил его в медальон, который спрятал в потайной кармашек галифе.

Наша 6-я дивизия вошла в состав 24-й армии Резервного фронта (командующий армией генерал-майор К. И. Ракутин), прикрывавшей ельнинское направление. Через день в батальон поступила первая партия винтовок. Она оказалась не советского производства, говорили, что они польские.

Основная наша беда была не в том, что у нас было оружие иностранного производства, а в том, что его вообще было мало. На отделение выдавалось 7–8 винтовок вместо одиннадцати. Так что не каждый боец имел личное оружие», – вспоминал Николай Филимонович Самоделов, вступивший 17-летним юношей в ополчение Орехово-Зуевского района, которое влилось в 6-ю ДНО.

«…нас [6-ю ДНО] влили в 24 армию, потому что нам нужен был какой-то хозяин… До этого у нас были небольшие бои. Мы уничтожали крупные десантные отряды. Говорили, что это десанты с самолетов, но по-моему, это были просто прорвавшиеся группировки немцев… Потом мы один батальон давали для действий в 107 дивизии… В этом батальоне было до 700 штыков… Потери в батальоне были порядочные: вместе с ранеными человек до 200, из комсостава погиб один политрук Жогов из Наркоминдела… Для взятия Ельни мы по приказу командира дивизии на основе приказа армии послали отряд в 500 человек», – рассказывал в 1943 году комиссии по истории обороны Москвы подполковник Аркадий Григорьевич Перченков.

21-я ДНО после выхода в начале июля из Москвы сосредоточилась в 40 км западнее от столицы, где проходила обучение. 24 июля там было организовано вручение боевых знамен, пожалуй, они получили знамена первыми из московских добровольцев. После завершения комплектования подразделений и частей личным составом, боевой техникой и материальными средствами дивизия 15 августа покинула место формирования и через три дня вошла в состав 33-й армии. В конце августа она получила общевойсковой номер и стала 173-й стрелковой дивизией.

Но постепенно дивизии народного ополчения вооружались и перевооружались, проходили боевую учебу, и в сентябре 1941 года это были вполне боеспособные подразделения, примерно такие же, как и другие дивизии, сформированные после начала войны. К октябрю все они получили общевойсковые номера.

Отметим, что местом расположения штаба Резервного фронта указывался Гжатск, при этом штаб Западного фронта располагался совсем рядом, в Вязьме. Там же, в Вязьме, находился штаб 32-й армии Резервного фронта, а штаб 24-й армии Резервного фронта – в 20 км западнее в Семлево. Два фронта располагались слишком близко друг к другу, что было очень плохо: тылы Западного фронта иной раз оказывались среди боевых порядков Резервного фронта. Это обстоятельство самым негативным образом сказалось в октябре 1941 года, во время операции «Тайфун». Первый стратегический эшелон (Западный фронт) имел небольшую глубину и невысокую плотность сил и средств, а стратегический резерв (армии Резервного фронта) – неудачное расположение. Войска его частью сил находились в первом стратегическом эшелоне на флангах Западного фронта, а основными силами – в его тылу. Такое построение затрудняло организацию взаимодействия между фронтами, усложняло управление войсками и сковывало маневр Западного фронта.

Надо отметить, что такая ситуация сложилась из-за того, что Резервный фронт выстроился вдоль оборонительного рубежа, который, как мы знаем, был выбран еще до войны и спешно оборудовался противотанковыми преградами и огневыми точками. А Западный фронт оказался в том положении, в каком его «оставило» июльское немецкое наступление.

Момент образования Резервного фронта совпал с жестокими поражениями на Западном направлении под Смоленском, Ярцевом и Ельней.

«11 июля пять дивизий северного крыла 2-й танковой группы форсировали Днепр на узком участке и в последующие дни стремительно развивали успех, имея целью выйти на рубеж Ельня (80 километров юго-восточнее Смоленска) – Ярцево», – описывал эти события командующий 3-й танковой группой Герман Гот. Это позволило бы окружить группировку советских войск возле Смоленска.

«Передовым частям группы Гудериана около 16.00 15.7. удалось быстро сбить части 16 А с рубежа Хохлово, Красногорка, а затем и части смоленского гарнизона, оборонявшего рубеж Верхнеясенная, Алексино, Вишенная и к исходу дня занять южную часть Смоленска» – отмечалось в заключении военно-экспертной комиссии по вопросу оставления Смоленска нашими войсками 15–16.07.1941 г. Бои за сам город оказались очень скоротечны и вылились в форму разрозненных боев с противником. Взорвав мосты через Днепр, войска, не успев организовать оборону Смоленска, отошли и еще некоторое время пытались контратаковать, чтобы вернуть контроль над этим важным городом, но безуспешно. Геббельс писал: «Смоленск – это взломанная дверь. Германская армия открыла себе путь в глубь России. Исход войны предрешен».

Вермахту способствовал успех, и 15 июля XXXIX танковый корпус вышел на магистраль Москва – Минск, а уже 19 июля танки Гудериана заняли Ельню, что привело к образованию так называемого Ельнинского выступа.

Отметим, что через Ельню проходил строящийся оборонительный рубеж, от Осташкова до Брянска. Здесь уже находились бригады рабочих, студенты, которых пришлось срочно отводить в тыл. Аналогичная ситуация сложилась в районе Ярцева. Выдвинувшиеся передовые немецкие части были приняты за «десант», слух о котором привел к катастрофическим последствиям: строители побросали оборудование, частично его уничтожили и устремились на восток.

«В 4 часа я лично вижу, что народ бросает все, садится на лошадей (местное население было на своих лошадях) и лошади как бешеные мчатся. Начинаем узнавать в чем дело. Оказывается, несколько местных милиционеров объезжали трассу строительства и говорили: немедленно уезжайте, высадились немцы. Народ, напуганный, бежал. Наши рабочие тоже на это дело подались. Часа 1,5–2 появились несколько генералов и полковников и говорили: немедленно снимайте людей и отправляйтесь сами, потому что рядом немцы, и мы можем открыть стрельбу. Мы экстренно разработали план отступления, наметили Сычёвку, дали несколько маршрутов движения с тем, чтобы у нас не было затора, и чтобы при возможности нападения было меньше потерь», – вспоминал о событиях 22 июля главный инженер треста «Мосжилстрой» Георгий Евгеньевич Пащенко. Штаб треста находился на станции Игоревская, всего в нескольких десятках километров от Ярцева и немецких войск. Эвакуировать оборудование по большей части не смогли, и, хотя боевых действий на участках строительства не было, оно пропало, оказалось сломанным. Это отступление и последующее сосредоточение строительства на тыловом рубеже в районе Сычёвки сказалось в итоге на готовности первой линии, ее несколько раз достраивали, меняли расположение огневых точек, но так и не закончили должным образом. Укрепления в районе Холм-Жирковского оказались значительно слабее, чем на других участках.

Под Ельней работал 31-й трест, который проявил себя гораздо хуже – его руководители бежали в Москву. Их поступок не остался незамеченным и был разобран на заседания Бюро Киевского РК ВКП(б) от 8 августа 1941 года: «31 стройтрест совместно со своими конторами получил спецзадание на строительство спецобъектов вне Москвы. На выполнение данного задания направлено было несколько тысяч рабочих. 18 июля по строительству было дано указание командования об отходе с объекта, о вводе рабочих и оборудования из угрожаемого места. Место назначения указывалось примерно в 20 километрах от первоначального места работы в село Коробец.

Будущий студент МЭИ Кудрявцев откровенно описывал все тяготы работы на строительстве оборонительных сооружений.

Несколько коммунистов, руководящих работников треста, К-н (секретарь парторганизации), К-в, Ф-н и М-н, зная об отходе и месте назначения, допустили паническое дезертирство, бросив в серьезный и ответственный момент выполнение ответственного задания и самовольно выехали в Москву». Все они были исключены из партии и сняты с руководящих должностей. О других случаях наказаний за дезертирство с трудового фронта информации нет, хотя в дневнике будущего студента МЭИ Кудрявцева упоминается, что «бежавшим отсюда дали по 8 лет». Возможно, что это были лишь пропагандистские страшилки.

Сам Кудрявцев, мобилизованный от Раменского РК ВЛКСМ, работал в районе станции Издешково, между Минским шоссе и железной дорогой, и организованно отошел в сторону Вязьмы: «Шли ночью на восток. Враз, с вещами, истощалые прошли км 30–35. Теперь в деревне Бекасово, а раньше в Звягино. Ночью, когда шли, видели, как к тому месту стягивали войска». Но и тут разгильдяйства хватало: «Пришел один парнишка из старых мест, рассказывает, из тех деревень жители эвакуировались на чем попало. Всё бросили, там осталось из наших 120 раненых. Осталось все продовольствие, хотя мы сидели и сидим впроголодь. Больные варили там макароны в масле и т. д. их за мародерство чуть не расстреляли. Начальство и доктора уехали на автомобиле и больные забрали, что могли, и пошли сюда. Км – 30–50. По дороге бросали вещи и т. п. Пришли из 120 – 70 человек». Некоторые школьники, получив сухпаек и разбившись на малые группы, дошли до Гжатска и оттуда уже на поездах добрались до Москвы. Об этом вспоминал журналист и писатель Владимир Дмитриевич Николаев, в то лето еще ученик 175-й школы, в книге «Московский романс»: «Мы взяли по краюхе хлеба, куску сыра и двинулись. Нас снова стало четверо. Незнакомая нам десятиклассница, не из нашей школы, сама подошла к нам и попросила принять ее в нашу компанию. Не было и намека на панику. Во-первых, молодость, когда по недомыслию ничего не страшно. Во-вторых, полное отсутствие достоверной информации о положении на фронте. Мы вчетвером спокойно, даже весело пошли вдоль шоссе, по обочинным дорожкам и тропинкам, само шоссе было забито, да идти стороной, по зелени, в тени было приятней, чем по дороге». Пройдя опустевшие деревни, побывав под бомбежкой, не испугавшись слухов о высаженном десанте, они смогли сесть в пустой вагон. «На Белорусском вокзале к нашему составу устремились охранники, проверили вагоны, извлекли нас и отвели в комендатуру. На всех четверых у нас был один документ – ученический билет Юрия. Он не произвел должного впечатления на дежурного, и тот попросил у нас домашние телефоны. В этот ранний час наши домашние оказались дома. Переговорив с ними, дежурный отпустил нас. Через полчаса я был дома».

Почта проходила через Управление строительства Дворца Советов, которое располагалось на Кропоткинской (ныне Пречистенской) набережной 45/1 в Москве, и на улице Ленина, 13 в Вязьме.

Потеря Смоленска и Ельни существенно осложнила ситуацию – определенная ранее линия оборонительного рубежа оказалась потерянной. На других участках линия фронта стала либо совпадать с ним, либо находилась в нескольких десятках километров. Это обстоятельство требовало переосмысления оборонительной стратегии – фронтовые рубежи должны находиться в 100–120 км друг от друга, здесь этого не было. Что также сыграло свою роковую роль.

 

ПВО и МПВО Москвы в войну

Первая воздушная тревога в Москве была объявлена уже во вторую военную ночь – 24 июня. Позже она была объявлена учебной, однако имела под собой совершенно конкретную причину. Около полуночи в ночь с 23 на 24 июня посты ВНОС на дальних подступах к Москве обнаружили большую группу бомбардировщиков, которую они приняли за немецкую. На самом деле это были советские самолеты.

В итоге в 2:40 московские средства ПВО были приведены в боевую готовность, а в 2:52 в Москве была объявлена воздушная тревога, впервые разбудившая спящий город. В воздух были подняты истребители, зенитные орудия открыли огонь. «Отражение налета» продолжалось целый час, бомбардировщики упорно шли на Москву.

Во время первой воздушной тревоги поползли слухи, что бомбят авиазавод в Филях. Германская авиаразведка внимательно следила за заводом и процессом его маскировки. (фото автора)

Среди москвичей распространились самые разные слухи о том, что бомбили авиационный завод в Филях, но что атака была отбита.

Надо признать, что Москва и москвичи оказались не готовы к налетам, и первая «учебная» тревога позволила выявить слабые места и провести работу над ошибками. В информсообщении оргинструкторского отдела МГК ВКП(б) в МК ВКП(б) указывалось, что «имелось много случаев панического настроения и растерянности». На заводах не знали, что делать, останавливать ли работу. На асфальтобетонном заводе № 3 аварийно-восстановительная команда была в полном сборе, но не оказалось необходимого инструмента.

Москвичи проявили беспечность, впрочем, не все еще знали, куда надо прятаться от бомбардировок. «Большие группы людей собирались на улице, обсуждая, “кто и куда стреляет”». Возле станций метро возникли давки, на метро «Аэропорт» был открыт только один вход, а у метро «Динамо» «у входа собралось несколько сот человек, и все беспорядочно бросались в метро, толкая и сбивая друг друга, никто не регулировал вход в метро, поэтому получилась давка, некоторые падали, и по ним пробегали другие, нанося ушибы, несколько человек (не менее 10), получив ушибы, не могли встать, их выносили на носилках, девочка 13 лет с тяжелыми ушибами ноги была отправлена в Боткинскую больницу». Бомбоубежища толком не были готовы, где приходилось сидеть на цементном полу, где-то на кучах угля, попадались захламленные и залитые водой, а в «убежище дома № 18 по Ленинградскому шоссе никто из населения не мог попасть, так как оно оказалось занято разным хламом и стройматериалами».

Из домов на Щербаковской улице, что были ближе к Измайловскому парку, жители побежали прятаться под деревья, а не в убежище, «несмотря на убеждения милиции идти обратно в свои дома и спрятаться в бомбоубежищах, они все же продолжали бежать и разместились с детьми под деревьями и кустами в парке».

«Во время тревоги имелось несколько несчастных случаев. Например, был убит осколками снаряда член команды МПВО Октябрьского района Карташов, проживающий по Петровско-Разумовскому проезду, д. № 60, барак № 1. Несчастный случай произошел из-за несоблюдения Карташовым правил МПВО. Во время тревоги умер от разрыва сердца мастер цеха № 12 завода им. Авиахима, старый производственник т. Аршинов».

Надо было срочно, не на словах, а на деле готовиться к реальным бомбардировкам. Именно в эти дни над городом впервые растекся запах горящей бумаги. «Летают хлопья сгоревшей бумаги – в доме есть горячая вода, т. к. чтобы освободить подвалы для убежищ, жгут архивы», – записал 12 июля в своем дневнике Всеволод Иванов.

При отражении налетов зенитные орудия выстреливали сотни снарядов, которые, взрываясь на определенной высоте, должны были образовывать завесу из осколков. Все эти осколки потом падали вниз на крыши домов и улицы Москвы, представляя собой смертельную угрозу для тех, кто не ушел в укрытие.

Дети собирают и потом играют с осколками зенитных снарядов. Из-за летящего с неба железного града находиться на улице было смертельно опасно. («Наша Москва»)

«Особенно внушительное впечатление произвел мощный заградительный огонь: шрапнель зенитных снарядов барабанила по улицам, точно град», – позже написал английский журналист Александр Верт. «Зенитный батальон стоял в километре от моего дома, – вспоминает житель военного Одинцово Геннадий Беляев, ему в 1941 году было 8 лет. – По ночам, соответственно, канонада, звездной ночью в небе фейерверки, как салют. Летом 1941-го года часто по утрам вся крыша дома была усеяна, местами продырявлена осколками зенитных снарядов».

Первой важной задачей стало строительство «щелей». Вспоминает Галина Галкина, которой в 1941 году было 12 лет: «Для жильцов тех домов, которые были далеко от метро (дальше, чем в 15 минутах ходьбы), стали устраивать простейшие убежища в виде открытой траншеи, расположенной зигзагообразно. Их называли “щели”. Эти траншеи копали жители домов и, конечно, дети. Изнутри щели обшивались досками, чтоб земля не осыпалась. А внизу делалась ступенька, чтобы можно было присесть. Это сооружение могло защитить только от осколков бомб и зенитных снарядов».

Часто под бомбоубежища приспосабливались подвалы жилых домов, которые могли защитить лишь от осколков. «Бомбоубежище находилось непосредственно под нашей комнатой; первые два месяца мы спускались туда, потом решили, что при прямом попадании “фугаски” шансы одинаковы, и мы вместо убежища перебирались спать в нашу переднюю. Там было спокойнее, чем в комнате: не так слышны были стрельба, шум моторов, свист и грохот бомб», – таково было отношение к бомбардировкам в семье Лоры Беленкиной.

Не менее важным было обеспечить затемнение. В первую ночь в Москве отключили уличное освещение. Зинаида Пастернак вспоминала: «Тут же издали приказ о затемнении, в Переделкине создали дружину, которая проверяла светомаскировку. Лампочки выкрасили в синий цвет, на окна повесили ковры и занавески. Боря перебрался из своего кабинета к нам вниз».

Лихачев должен был полностью затемнить весь завод, закрасить или зашторить более 100 тыс. кв. м оконных стекол, установить светомаскировку транспорта, организовать дежурство у всех выключателей наружного и внутреннего освещения, обучить рабочих элементарным правилам борьбы с зажигательными бомбами.

В Исторической библиотеке очень серьезно отнеслись к маскировке, что дало дополнительный эффект. «В книгохранилище все стекла были сплошь заклеены светомаскировочной бумагой. Эта мера оказалась очень эффективной. Она не только гарантировала светомаскировку, но и обеспечила сохранность окон». При близком взрыве фугасной бомбы эти окна остались целы, в то время как другие без сплошной проклейки – разбились.

Приказом по МПВО Московской области от 15 июля приказывалось закрасить все стеклянные крыши и световые фонари под цвет крыш, чтобы они не блестели, не давая таким образом ориентира в случае сброса осветительных бомб. На заводах, где такие фонари во многом обеспечивали освещение цехов, было необходимо закрывать их на ночь фанерными щитами под цвет крыши.

Другой большой задачей стала расчистка дворов и слом всяких деревянных сарайчиков и заборов, которые помогали распространяться пожарам. Эта работа была проведена в сжатые сроки, да и в последующем слому деревянных построек уделялось очень много внимания. Например, 11 августа вышло решение Моссовета о дополнительном сносе деревянных построек, расположенных «около оборонных и других важнейших заводов г. Москвы» в десятидневный срок. «Проживающих в сносимых бараках и других деревянных постройках расселить за счет уплотнения общежитий и домов заводов, вокруг которых сносятся деревянные строения, а также за счет уплотнения и изъятия бараков и общежитий у других организаций».

Петр Николаевич Миллер, как ученый-краевед, отмечал в своем дневнике, который он стал вести с началом войны: «Больше всего гонению подвергаются разные деревянные клетушки, сараи, заборы и т. п., которыми действительно все дворы забиты, и в некоторых случаях безобразно густо». Белкина: «было приказано разобрать все деревянные заборы, которых в Москве было еще множество в районе Арбата, например, и особенно на таких улочках, как наши Конюшки, и московские дворики с лопухами и седыми одуванчиками стояли открытые и беззащитные».

В Смоленске не подозревали, что «бесконечное количество деревянных заборов, сараев, дворов, складских помещений» явится горючим материалом. В результате во время налетов «весь город горел. Погибло большое количество населения. Люди горели не только в домах, а и на улицах. Человек попадал в кольцо огня, выбраться некуда и на улице сгорал. Исключительно тихая ночь была, но от самого пожара поднялся невероятный вихрь, на ногах удержаться нельзя было. Волна воздуха как-то винтом шла – крыши летят к чертям, все гудит, воет, горит», – вспоминал позже первый секретарь Смоленского обкома и горкома ВКП(б) Дмитрий Михайлович Попов. Об этом он рассказал члену Военного Совета Резервного фронта, секретарю МК ВКП(б) Георгию Попову [да, они однофамильцы] – который, вероятно, и стал инициатором борьбы с заборами в Москве.

Деревянные конструкции чердаков стали обрабатывать специальными составами, чтобы также предотвратить их горение. В отчете Исторической библиотеки за 1941 год говорится: «Деревянные части чердаков (стропила, скрепы и т. п.) покрыты в несколько слоев предохраняющим от горения составом». А десятиклассник школы № 335 Николай Блудов вспоминает, что «в течение лета 1941 года нам, школьникам, пришлось работать в наших домах по покраске деревянных чердачных помещений известковым раствором для предохранения их от возгорания при попадании зажигательных бомб». Такая же работа была проведена и в Ленинграде, что существенно уменьшило число пожаров от зажигалок.

Отключили и газ, который мог усилить пожар. «Утром выключили газ. В других домах говорят, что сделали это два дня тому назад», – отметила в своем дневнике М. В. Нечкина.

Но постепенно москвичи привыкали к бомбардировкам и зачастую не отвлекались от своих дел во время воздушной тревоги. «С приближением фронта к Москве бомбежки настолько участились (бывали и по ночам, и днем по нескольку раз), что жители уже не всегда прятались в убежища, а продолжали свои дела. Правда, трамваи останавливались, магазины приостанавливали работу, но очереди не расходились», – вспоминала Галина Галкина.

И, конечно, бомбардировки сопровождались самыми разными слухами, которые также добирались до находящегося в добровольной недальней эвакуации набожного Пришвина: «Слышал, что в каком-то квартале Москвы не попало ни одной бомбы, и это тем объясняли, что одна женщина каждый день ночью обходила квартал с иконой. Бомбы рядом ложились, а внутрь за черту ни одна не попала».

 

Борьба с зажигалками и бомбами

Но такая противопожарная подготовка не отменяла необходимости дежурства на крышах и оперативного тушения зажигалок. «После первого налета немецкой авиации на Москву 22 июля 1941 года нас обязали во время налетов авиации дежурить на чердаках зданий для нейтрализации зажигательных бомб, которые пробивали железные крыши и воспламенялись на чердаке. Их надо было брать за хвостовое оперение и опускать в бочку с водой. Такое дежурство я выполнял постоянно. Отказаться от него было невозможно: это была нагрузка всем жильцам мужского пола. Один раз я не вышел ночью на дежурство, и меня вызвали в отдел НКВД района по заявлению управдома товарища Попова, который был очень строгим», – вспоминал Николай Блудов.

«Теперь я дежурю каждый день, с шести утра до двенадцати, на крыше. Это довольно паршиво. Меня записали в бригаду пожарников. Я – пожарный! Кто бы подумал. Кстати, я пожарный никудышный. Меня не оставляет чувство юмора», – записал в начале июня в своем дневнике Георгий Эфрон.

«В широких масштабах была организована борьба с пожарами. Позже я узнал, что многие из тех, кто тушил пожары, получили тяжелые ожоги от зажигательных бомб, иногда по неопытности. Мальчишки первое время хватали бомбы голыми руками!» – отмечал Александр Верт, который сам участвовал в борьбе с пожарами во время бомбардировок Лондона.

Такие пожарные команды организовывались из жильцов домов или сотрудников учреждений, студентов. В писательском доме, в Лаврушинском переулке, 17, также была организована команда, которая должна была бороться с зажигалками. В ней состояли и Борис Пастернак, и Всеволод Иванов, и даже будущий министр культуры ГДР, немецкий писатель Иоганнес Роберт Бехер. Позже Виктор Шкловский очень точно описал эти дежурства в своей книге воспоминаний «Жили-были».

На крыше этого здания дежурил «никудышный пожарный» Георгий Эфрон. (фото автора)

На крыше высоченного писательского дома в Лаврушинском переулке дежурила писательская пожарная бригада. (фото автора)

«На нашей лестнице горела синяя лампочка, сквозь пролеты повисли серые кишки – брезентовые рукава пожарных труб; мы готовились к налетам. Дежурили люди у пожарных кранов. Все двери квартир открыты». «Нам вручили свежие, еще не обтесанные деревянные лопаты – засыпать песком “зажигалки”». Но на этот дом падали не только зажигалки, но и фугасные бомбы. Одна из них, пробив несколько этажей, застряла в шкафу в квартире Паустовского, где и взорвалась. «В одну из ночей, как раз в мое дежурство, в наш дом попали две фугасные бомбы. Дом 12-этажный, с четырьмя подъездами. Разрушило пять квартир в одном из подъездов и половину надворного флигеля. Меня все эти опасности и пугали, и опьяняли», – написал позже Борис Пастернак. Он же дежурил на крыше в самые страшные первые налеты на Москву 23–25 июля.

Потом на верхних этажах дома писателей разместили зенитчиков, которые устроили в квартире Пастернака свой штаб.

Интенсивность бомбардировок была непостоянной, после нескольких крупных июльских налетов, которые не принесли должного успеха, люфтваффе сосредоточилось на выполнении боевых задач. Бомбардировки Москвы стали реже, а число участвующих в них самолетов меньше. По мере приближения боевых действий к столице число налетов увеличилось, москвичи были вынуждены по многу часов оставаться в бомбоубежищах. Особенно тяжелыми были октябрь и ноябрь. В декабре число налетов резко сократилось, а в 1942 году практически сошло на нет.

Число налетов в 1941 и 1942 годах

• Июнь – 0

• Июль – 9

• Август – 16

• Сентябрь – 11

• Октябрь – 31

• Ноябрь – 41

• Декабрь – 12

• Январь – 4

• Февраль – 0

• Март – 6

• Апрель – 1

• Май – 0

• Июнь – 0

 

Москва подземная – метро становится бомбоубежищем

Точные сроки того, когда в Кремле были построены бомбоубежища, неизвестны, как нет и официальных подтверждений того, что какие-либо защитные сооружения существуют на территории Кремля. Поэтому мы будем опираться на известные нам документы и воспоминания.

В соответствии с Апрельским постановлением для укрытия работников правительственных учреждений, расположенных в Кремле, предлагалось «использовать участок метро 3-й очереди, проходящей в районе Красной площади, для чего соорудить специальный лестничный наклонный ход в тоннель метро с территории Кремля общей протяженностью 165 метров». Эту работу должны были закончить к 1 ноября 1941 года. К производству этих работ надо было приступать немедленно, не дожидаясь составления окончательных планов и смет. Управляющий делами СНК СССР Яков Ермолаевич Чадаев вспоминал, что уже в конце мая 1941 года Сталин интересовался, как идет сооружение нового бомбоубежища в Кремле.

По воспоминаниям сотрудника личной охраны Алексея Трофимовича Рыбина, «строили бомбоубежище работники НКПС генерал-директор 1-го ранга НКПС Самодуров, его заместитель Н. Губанков, прораб Федорова. Бетон поступал по американской технологии … Общее руководство в Кремле по строительству бомбоубежища осуществлял Л. Каганович. В этом бомбоубежище Сталин принимал военачальников, когда была объявлена воздушная тревога». Это убежище находилось ниже квартиры Сталина.

Петр Кузьмич Ионочкин, служивший во время войны в управлении коменданта Кремля, в своей книге рассказывает о начале строительства убежища: «В сквере между Арсеналом и Домом Правительства землеройные машины вырыли широкий конусообразный котлован, а затем появились специалисты метростроя во главе со знаменитой в то время Зоей Федоровой, которые сначала завозили бетон, затем арматуру и необходимое оборудование. К концу августа выемку вновь завалили землей, укрыли сверху дерном, насадили кусты и деревья». Об этой стройке метростроевка Татьяна Федорова лишь намекнула в своих мемуарах: «Как-то мы с генералом Николаем Семеновичем Шпиговым (из кремлевской комендатуры) на рассвете поднялись на Кремлевскую стену. Облокотившись на зубцы, вглядывались в тихое, спокойное предрассветное утро… а рядом был враг. Совсем близко от Москвы».

Для работников Кремля построили наклонный ход к тоннелю метро. В 1941 году на этом участке Горьковского радиуса еще не было движения. «Вскоре наше старое бомбоубежище опечатали, а нам приказали по воздушной тревоге спускаться по подземной лестнице в метро. Сначала мы обрадовались – наконец-то будем в безопасности. Но когда узнали, что это такое, то разочаровались… Чтобы попасть в это бомбоубежище, надо было осилить по лестнице более ста ступенек. Спуститься еще можно, но сколько усилий потребуется, чтобы подняться на поверхность! А шагать сто с лишним ступенек зимой в шубной бекеше, с двумя пистолетами, финским ножом за поясом, противогазом, каской и винтовкой СВ за плечами трудно, не каждому по силе. Можно сбегать туда-сюда раз в сутки, но тревоги объявлялись от пяти до семи раз за день, поэтому мы предпочитали стоять на постах под открытым небом, нежели лезть в глубокое подземелье», – рассказывал Петр Ионочкин. Позднее этот наклонный ход оборудовали эскалатором, о котором рассказывал в своих воспоминаниях Владимир Федорович Поршнев, который в 1959–1962 годах проходил срочную службу в Отдельном полку специального назначения по охране Московского Кремля: «В первом корпусе Кремля (за Кремлевской стеной, напротив Мавзолея) есть спуск в метро. Вниз ведет обычный эскалатор. Там два коридора. Один – к метротоннелю, другой – к подземному помещению, оборудованному на случай ядерной войны. Здесь бронированные герметичные двери, аппараты для выработки кислорода и поглощения углекислого газа, пищеблок и комнаты для жилья».

Кроме того, бомбоубежище было оборудовано на Ближней даче Сталина.

Генеральный штаб не имел своего бункера, а потому для его работы была выделена станция «Кировская» (теперь «Чистые пруды»). На ней запретили остановку поездов, пришел приказ: «В 4 часа 30 минут утра 27 июня 1941 г. выходной светофор N5 65 выключить из действия и закрестить». Вдоль платформы установили фанерные перегородки, которые скрывали новую жизнь станции от проезжавших поездов. В 1941 году станция отличалась от привычной нам – у нее был лишь небольшой аванзал возле эскалаторов, от которого пассажиры расходились к платформам – центрального зала не было, он был построен уже намного позже.

По утверждению инженера Службы тоннельных сооружений Павла Дмитриевича Пузанова, рабочие кабинеты Сталина и Шапошникова первое время находились под платформой со стороны 1-го пути (от «Сокольников» к «Парку Культуры»). Движение на линии прекращалось в 17:00, перед отключением контактного рельса к платформе 1-го пути подходил состав, служивший для работы и отдыха: в вагонах стояли столы и диваны. В перегонных туннелях за несколько десятков метров от станции натягивали тросы, ставили часовых. По воспоминаниям работников Генштаба, вначале им приходилось спать на станции сидя, но потом стали подавали железнодорожные пассажирские «классные» вагоны, в которых можно было вполне комфортно выспаться.

Но рядом со станцией, параллельно ей находился еще один бункер. Ветеран подземного строительства Ханан Исаакович Абрамсон рассказывал, что «сооружение началось в 1933 г., практически одновременно со строительством станции “Мясницкие ворота” – так называлась тогда “Кировская”. К 1936 г. проходку и монтаж завершили». Предназначался он для штаба ВВС, и курировал его строительство командующий ВВС командарм 2-го ранга Яков Иванович Алкснис. «Работа велась через ствол шахты № 18-бис, вырытой рядом с шахтой № 18, через которую подавали стройматериалы и извлекали выработанную породу с “Кировской”. Ныне первая из этих шахт лифтовая, вторая – вентиляционная». «Конструкция бункера трехслойная: мощный каркас из высокопрочного монолитного бетона оклеен гидроизоляторами, а поверх – монолитная железобетонная рубашка толщиной 20 см, что обеспечило практически вечную защиту от грунтовых вод». Помещения убежища были отделаны мрамором и лепниной.

Наверху, по адресу Мясницкая, 37, находится здание бывшей усадьбы Солдатенкова, рядом с которой и находится лифт в подземелье. Дело в том, что станция метро «Чистые пруды» расположена непосредственно под Мясницкой улицей и одним своим концом дотягивается до этого дома. Бункер Генштаба расположен под комплексом домов № 35. Между станцией метро и бункером существовал проход, который выходил под эскалаторы, но он давно замурован. После войны в здании на Мясницкой в разные годы находились детский сад, приемная Министерства обороны. Сам бункер давно не используется, иногда посещается диггерами, которые констатировали полный его разгром.

Таким образом, неудивительно, что Сталин выбрал для Ставки Верховного главнокомандования и Государственного комитета обороны этот маленький особнячок на Мясницкой улице. Из-за секретности этого объекта во многих воспоминаниях утверждается, что Сталин спускался на Кировскую, проходя к ней по улице. На самом деле этого не требовалось – добраться до своего кабинета под платформой он мог под землей, воспользовавшись лифтом. Кроме того, в бункер вела и обычная лестница с 276 ступеньками.

Интересно, что рядом, в подплатформенных помещениях станции метро «Красные ворота», разместился командный пункт руководства и оперативно-диспетчерского аппарата НКПС. В воспоминаниях Сергея Матвеевича Штеменко «Генеральный штаб в годы войны» утверждается, что первоначально Генштаб ночами работал на станции метро «Белорусская», где были оборудованы командный пункт и узел связи. Сотрудникам Генштаба каждый вечер приходилось собирать документы в чемоданы и ехать к Белорусскому вокзалу. «В течение всей ночи на одной половине метрополитеновского перрона функционировал центральный командный пункт, тогда как другая половина, отгороженная от первой только фанерной перегородкой, с наступлением сумерек заполнялась жителями Москвы, в основном женщинами и детьми. Так же, как и мы, они являлись сюда, не ожидая сигнала тревоги, и располагались на ночевку. Работать в таких условиях было, конечно, не очень удобно, а самое главное – при ежедневных сборах и переездах терялось много драгоценного времени, нарушался рабочий ритм». Это неудобство, по версии Штаменко, и вынудило их переехать на улицу Кирова и пользоваться станцией «Кировская». На станции «Белорусская» остался дополнительный пункт связи обороны Москвы. «В тупик станции “Белорусская” был поставлен железнодорожный состав из теплушек, для размещения работников штаба Красной Армии. Нам было приказано срочно оборудовать место его размещения вентиляцией, так как там была большая сырость, установить санузел и питьевые фонтанчики. Сделать это было нужно всего лишь за одну ночь», – вспоминал Давид Сендерович Фингерут, работавший в то время начальником подразделения сантехники на Покровском и Горьковском радиусах.

Как известно, метро стало бомбоубежищем и для десятков тысяч москвичей. В соответствии с утвержденным планом переустройства метрополитена в туннели укладывали дощатые щиты, установили 80 откидных металлических мостиков с путей на платформы, завезли на 20 станций 3800 детских кроваток и 4600 топчанов, провели дополнительное освещение, устроили питьевые фонтанчики и водопроводные краны, оборудовали 25 постоянных и 15 переносных туалетов.

Накануне 7 ноября 1941 года станция «Маяковская», на тот момент (да, пожалуй, и сейчас) самая красивая в московском метро, была определена в качестве места проведения торжественного заседания в честь очередной годовщины Октябрьской революции. Иван Серов так описывает момент выбора места: «5 ноября в час ночи мне позвонил Поскребышев и сказал: “Сейчас же выезжай, на ст. метро «Маяковская»”. Я быстро приехал и стою на улице. Смотрю – идут автомашины с синим светом. Это во время воздушной тревоги машины включали синий свет (члены правительства).

Из первой машины вышел т. Сталин, за ним – Микоян, Маленков и Берия. Поздоровались. Стали входить в метро, он мне сказал, что надо выбрать место для торжественного заседания 6 ноября, а то немец может разбомбить. Спустились вниз. Там вся посадочная площадка была забита женщинами с детьми. Все спали. Некоторые, увидев т. Сталина, сели, и стали с любопытством разглядывать.

Потом т. Сталин спросил, почему они здесь, я сказал: “Тревога”. Затем он сказал: “Завтра к 6 часам организуйте небольшую трибуну и стулья для москвичей. Здесь будет торжественное заседание”. Я за ночь и часть дня 6 ноября, вместе с председателем Моссовета Прониным и НКПС Хрулевым, приняли необходимые меры к оборудованию как “зала”, так и буфетов вдоль зала. Все получилось хорошо». О посещении Сталиным «Маяковской» вспоминал и начальник этой станции И. С. Соловьев: когда приехала высокая правительственная комиссия, на станции находилось около тысячи человек. На следующий день для них станция была закрыта. Билеты для 2 тыс. гостей распределяли почти тайно. Вспоминает парторг «Трехгорной мануфактуры» Валентина Алексеевна Колосова: «6 ноября в райкоме было совещание, после которого секретарь райкома попросил нас не расходиться. Честно говоря, мы встревожились: в чем дело? Примерно через полчаса он вызвал нас в кабинет: “Сейчас, товарищи, поедем на торжественное заседание, получите билеты…” Мы были взволнованы: о том, что готовится такое мероприятие, слышали, но никак не ожидали, что и нас туда пригласят». … «Станция была чисто убрана, народу много, люди кругом представительные, с орденами. Вдруг слышим какой-то шум. Кто-то сказал: едут! Подошел поезд, раскрылись двери – и на платформу ступил товарищ Сталин. Акустика в метро неважная, но все выступления были бесподобными!»

«После доклада был концерт. По окончании 1-го отделения Сталин спросил: “А что, 2-го отделения не будет?” Я сказал: “Нет”. Он сказал: “Напрасно”. Я быстро вышел в зал, увидел артиста Дормидонта Михайлова и договорился на 2-е отделение. Сталин был доволен, аплодировал», – записал в своем тайном дневнике Иван Серов.

В ноябре 1941 года на станции метро «Курская» был открыт филиал Исторической библиотеки. Его фонд был сформирован из изданий, которые не были эвакуированы из Москвы. Филиал пользовался большой популярностью, и когда в ноябре 1942 года его хотели закрыть (бомбардировки стали редкостью), более 100 читателей подали заявления с единодушным протестом. В результате он проработал до января 1944 года. За это время его посетили 112 870 человек. Инженер-строитель Богданов в своем отзыве указывал: «Заезжаю в филиал Публичной Исторической библиотеки при ст. “Курская” почти ежедневно не потому, что еду домой через эту станцию, а специально почитать газеты и другую литературу, т. к. другой более удобной библиотеки по пути нет». Одна домохозяйка заявила, что здесь она впервые полюбила читать книги. Читатель Г. Е. Петров в своем отзыве указывал, что «кроме литературы, в библиотеке всегда можно получить нужную справку по историческим вопросам».

 

Маскировка Москвы

Одной из первоочередных задач по защите Москвы от налетов вражеской авиации стала ее маскировка.

В первую очередь позаботились о светомаскировке, которой уделяли очень много внимания. В первую же ночь было отключено уличное освещение, и Москва погрузилась во тьму. По радио передали, что указом Президиума Верховного совета СССР Москва объявлена на военном положении. Был передан также приказ о противовоздушной обороне. Все лампочки, свет которых мог быть виден сверху, должны были быть окрашены в синий цвет. Большинство окон плотно зашторивались или заклеивались специальной светомаскировочной бумагой. «В домоуправлении всем раздали шторы из плотной бумаги, ими надо было вечером закрывать окна, чтобы ни один луч света не проникал наружу. Ночью город погружался в совершенную тьму. Стекла окон всем велели заклеить крест-накрест узкими полосками материи, чтобы в случае взрывной волны стекло не разлетелось вдребезги», – вспоминает Лора Беленкина. «В Переделкине создали дружину, которая проверяла светомаскировку. Лампочки выкрасили в синий цвет, на окна повесили ковры и занавески», – вспоминала Зинаида Пастернак. За светомаскировкой следили и «дежурные», назначенные из жителей домов. «Вчера дежурил во дворе нашего дома 6 часов: с 6 вечера до полуночи. Я следил за тем, чтобы все огни были тщательно замаскированы и в случае воздушной тревоги должен был предупредить всех жителей того подъезда, где я дежурил», – записал Георгий Эфрон 26 июня. «Особую бдительность проявляли женщины из вспомогательной милиции. Как-то вечером я шел по улице Горького вместе с Жаном Шампенуа, как вдруг женщина-милиционер закричала на него: “Вы почему курите?!” – и приказала немедленно потушить сигарету: она вообразила, что он, может быть, подает сигнал немецкому самолету!» – так описывает московские порядки Александр Верт.

На Манежной площади снова “появились” дома, но теперь они были видны только с высоты.

На ЗиСе необходимо было затемнить весь завод, «закрасить или зашторить более 100 тысяч квадратных метров оконных стекол, установить светомаскировку транспорта, организовать дежурство у всех выключателей наружного и внутреннего освещения».

Помимо светомаскировки требовалось изменить привычный образ города, чтобы лишить самолеты противника имевшихся у них ориентиров.

Постановление ГКО «О создании службы маскировки при Московском совете» № 73 от 9 июля 1941 года, подписанное Молотовым, «разрешало» «Московскому совету создать из архитекторов и художников службу маскировки наиболее важных объектов г. Москвы. Оплату работы этой службы произвести за счет бюджета Московского совета». Служба маскировки была обязана «обеспечить маскировку таких объектов, как оборонные заводы, водопроводные станции, Кремль, Центральный телеграф, нефтехранилища и городские мосты». Аналогичные мероприятия должны были произвести на своих объектах и наркоматы. Наркомат химической промышленности должен был выделить по заявке Московского совета необходимое количество красок для маскировки военных объектов.

Маскировочные «декорации» превратили величественное здание Большого театра в нагромождение разномастных домиков.

«В Москве раскрашивают площади, маскируя их и т. п. Говорят, Ленинградское шоссе застроено домиками и машины ездят не прямо, а между ними», – Леонид Тимофеев, 23 июля. «Очень хорошо произведена маскировка сплошных высоких корпусов по Ленинградскому шоссе».

Действительно, на Манежной и Красной площадях нарисовали здания, которые с высоты казались объемными. Наиболее узнаваемые здания, такие, как Большой театр или Манеж, также визуально разбили на несколько объектов, Мавзолей превратили в домик с мезонином, натянув раскрашенные полотнища на металлическом каркасе. Все это должно было обмануть немецких штурманов и затруднить для них прицельное бомбометание.

Предполагалось, что главной целью будет Кремль, где работали Сталин и советское правительство. Его разрушение очень сильно сказалось бы на моральном духе всего советского народа. Комендантом Кремля было предложено два варианта маскировки, один с простой перекраской крыш и золотых куполов церквей, а другой предполагал, что стены и башни Кремля должны были исчезнуть и превратиться в небольшие домики и зеленые сады. На Москве-реке должен был появиться ложный мост, а Обводной канал «застраивался» домиками из барж. В своем докладе комендант Кремля Спиридонов отмечал: «Маскировка затруднит противнику при подлете отыскание Кремля на фоне Москвы и уменьшит возможность прицельного бомбометания с пикирования по отдельным зданиям Кремля».

Шпаргалка для штурманов люфтваффе «Кто где находится в Кремле». На этом снимке хорошо видно, как плоские рисунки на Манежной и Красной площадях превращаются в дома. (из коллекции автора)

Проект маскировки стал разрабатываться группой академика архитектуры Бориса Иофана с конца июня и был готов к 14 июля, но, видимо, из-за отсутствия бомбардировок с его исполнением не очень спешили. Ряд источников утверждает, что работы велись весь июнь, но неспешно. Германская авиаразведка пристально наблюдала за этими работами, отмечая изменения, – 12 июля Кремль еще незамаскированный, а 16 июля на Ивановской площади появились «постройки», а стеклянная крыша ГУМа, где располагалось множество советских учреждений и партийный аппарат – закрашена. Утром 22 июля авиаразведка (возможно, что как раз тот самый «Юнкерс», что так перепугал парашютистами половину Москвы), фиксируя последствия бомбардировки, отметила и новации в маскировке Кремля. Красная площадь, Васильевский спуск, а также Манежная и Площадь Революции рядом с гостиницей «Москва» были скрыты искусственными постройками. К этому времени и крыша была визуально «расчленена» на несколько частей, а у южной стены Кремля появилась «застройка». 26 июля комендант Кремля обратился к Косыгину в СНК с просьбой о выделении нескольких тонн красок для проведения специальных работ на территории Кремля. Алексей Николаевич обязал Наркомхимпром немедленно отпустить необходимое количество, и уже на следующий день, 27 июля, – на крыше Арсенала немецкая авиаразведка заметила нарисованный перекресток.

Днем 29 июля в период с 15:00 до 15:35 был произведен облет Кремля на самолете «Дуглас» для оценки проведенных работ. «Высота наблюдения 1.000 метров. Наблюдение произведено плановое и перспективное со всех сторон под различными углами. Облачность несплошная, высота облаков более 1500 м». Комиссия НКВД в составе Шпигова, Федоровского и Баданина установила, что «окраска Кремлевских стен и фасадов кремлевских зданий под перспективу города дает положительные результаты. Немаскированные здания (корпус № 1, Большой Кремлевский дворец, Иван Великий и пр.) резко выделяются большими ярко окрашенными массивами и подлежат обязательной перекраске (по принятому проекту)». Наблюдатели также отметили, что «окраска площадей, расположенных вокруг Кремля, под фон городских зданий дает положительные результаты при плановом наблюдении и при перспективном свыше 45°». На малых высотах эта маскировка не работала, но это было не так важно, поскольку принятый комплекс мер препятствовал снижению бомбардировщиков. Комиссия рекомендовала «расписать пл. Моссовета, Пушкинскую площадь и среднюю часть ул. Горького от Моссовета до Манежной пл. (с задачей показать окончание Горьковской магистрали у пл. Моссовета), т. к. они могут служить ориентирами на подходах к Кремлю». Также отмечалось, что «резко демаскирует Кремль при подходе с северо-запада Александровский сад, который необходимо застроить макетами, разрезать дорогами и тем самым уничтожить однотипный массив зелени». Были сделаны замечания по демаскирующим признакам стрелки и Обводного канала, а также необходимости «закрасить в черный цвет надводные части 3-х мостов, т. к. они выявляются крупными белыми прямоугольниками, облегчающими отыскание Кремля в ночное время». Попала в демаскирующие ориентиры и «статуя женщины, установленная над зданием по ул. Горького» – вероятно, речь шла о статуе балерины на доме № 17 по Тверской на углу с Бульварным кольцом, который так и называли «Дом под юбкой». Статуя осталась на месте и была снята только в 1958 из-за опасности обрушения.

Сравнительные снимки, на которых показаны этапы маскировки Кремля и прилегающих домов. Снимки делались в том числе и 22 июля, сразу после ночной бомбардировки. (из коллекции автора)

Вопреки бытующему мнению, немцы отлично разглядели маскировку Кремля и даже подготовили для своих летчиков наставления по ее «расшифровке».

В августе стали «застраивать» Обводной канал, на нем появились баржи, изображающие дома и существенно закрывающие и скрывающие водную поверхность. Но через год они исчезли, как и большая часть другой маскировки.

Трудно сказать, насколько действительно эффективной была эта маскировка. Многочисленные разведывательные полеты немецкой авиации и сравнение аэрофотоснимков Москвы позволяло немецким летчикам быть в курсе всех изменений в маскировке центра города. По этим снимкам можно сделать выводы – насколько сильно изменился город. Дневных налетов практически не было, а ночью, в условиях тотальной маскировки и слепящих лучей прожекторов, действовали совсем иные правила игры. Как видно по снимкам, демаскирующий фактор Москвы-реки с ее характерными изгибами так и не удалось убрать. Именно по ним пытались ориентироваться летчики люфтваффе при налетах на Москву. Но здесь для них были подготовлены крайне опасные и смертельные сюрпризы.

Фигура женщины с серпом и молотом на крыше дома так и простояла всю войну. За ее спиной на крыше первого московского небоскреба в Гнездниковском переулке стояла зенитка.

 

Аэростаты на защите неба

Аэростат – это такой же символ обороны Москвы, как противотанковый еж, и такой же штамп: они и парят высоко в небесах преградой для фашистских стервятников, и проплывают, ведомые «под уздцы» отделением отважных девушек-аэростатчиц.

Аэростатные заграждения (АЗ) были предвоенной «заготовкой», являясь одним из элементов обороны Москвы. Но и как многое в СССР, готовность аэростатов к военным действиям была далеко не стопроцентной, да и необходимость их была под сомнением. Доводить до ума и доказывать необходимость этого вида вооружения пришлось уже в военное время.

Такую защиту от бомбардировщиков уже применяли и в Париже, и в Лондоне, и даже в Ленинграде во время «Зимней войны». В апреле 1941 года большую статью аэростатам и тактике их применения посвятил журнал «Техника – молодежи». Дислоцированные в Москве два аэростатных полка были сформированы еще в середине 1930-х годов на западе от Москвы, в Кунцеве (Ворошиловский парк, одноименная улица примыкает к концу Большой Филевской) и в поселке Крылатское. Они имели в своем составе только кадровый, главным образом командный, состав и необходимое оборудование, а при начале боевых действий должны были принять приписанных к ним бойцов.

В ночь на 22 июня штаб I-го корпуса ПВО отдал приказ о приведении всех частей в боевую готовность. Командиры 1-го и 9-го полков аэростатов заграждения, которыми командовали полковник Петр Иванович Иванов и майор Эрнст Карлович Бирнбаум, должны были за сутки развернуть свои полки и обеспечить подъем аэростатов. Необходимо было выстроить воздушные заграждения, которые прикрыли бы территорию Москвы радиусом в 6–8 км.

Как выяснилось уже в первые дни мобилизации, практически никто из прибывших в полки не имел необходимой подготовки. А ведь подъем аэростата не такое простое дело, как кажется на первый взгляд. Одним из главных элементов является лебедка, приводимая в движение двигателем полуторки. К счастью, в первые дни войны среди призванных еще можно было найти водителей и тех, кто имел опыт работы с автомобилем. Именно из них можно было сделать лебедочных мотористов.

Вид с крыши дома № 36 по 1-й Тверской-Ямской с которой открывается великолепный вид в северо-западном направлении. Фотография 1947 года.

В первый же день войны 9-му полку удалось развернуть три аэростатных поста вокруг Кремля. Они были расположены в Александровском саду, примерно там, где сейчас могила Неизвестного солдата, другой на площадке строящегося Дворца Советов (сейчас там вновь храм Христа Спасителя), а третий в Зарядье, где позже была построена гостиница «Россия», а теперь разбивают парк. Наблюдательный пост полка разместился на наблюдательной вышке МПВО на крыше дома № 36 по 1-й Тверской-Ямской улице рядом с Белорусским вокзалом. С крыши этого дома и сейчас открывается великолепный вид в западном направлении, и подлетающие самолеты были бы очень хорошо видны.

Постепенно центр Москвы был полностью окружен, по уставу плотность тросов, т. е. число аэростатов, должно быть 6–9 штук на 1 км фронта. Учитывая, что немецкие самолеты атаковали главным образом с западного направления, на их пути число аэростатов было максимальным – наибольшее число постов располагалось в Парке Горького и зоопарке на Красной Пресне.

«По бульварам никто уже не ходил, там разбили палатки, там жили девушки-бойцы ПВО, там вырубали столетние деревья, освобождая место для гигантских аэростатов воздушного заграждения, которые днем мирно дремали на солнце, но, лишь начинал гаснуть закат, в синее вечернее небо со всех концов Москвы, со всех бульваров и скверов, лениво раскачиваясь и медленно набирая высоту, вздымались эти неповоротливые серые чудовища с надутым брюхом и паслись до утра под самыми звездами», – такими запомнились аэростаты Марии Белкиной. Справедливости ради надо отметить, что девушки-аэростатчицы появились только в 1942 году.

Дополнительно было создано полукольцо за границами тогдашней Москвы, оно проходило через Татарово (деревня в Крылатском, сейчас рядом с этим местом находится бизнес-центр «Крылатские холмы»), Кунцево, Раменки, Воронцово (улица Воронцовские пруды). Здесь располагались бойцы 1-го полка аэростатного заграждения. Они также прикрыли от бомбардировщиков Рублевскую водозаборную станцию на Москве-реке. В первые дни удалось поднять в московское небо 68 аэростатов, к началу массированных налетов немецкой авиации на Москву число аэростатных постов было доведено до 124, а концу 1941 года их количество возросло до 303.

Но это было примерно в два раза меньше, чем могло бы быть. По штату аэростатному полку положено иметь 216 постов, 476 оболочек аэростатов, 252 лебедки. Однако из-за некомплекта, например, в 1-м полку на февраль 1942 года имелось только 294 оболочки, 143 лебедки, что позволяло поддерживать 119 постов. Проблемы были и с водородом, из-за чего невозможно было использовать всю материальную часть полка.

По московской улице ведут газгольдер.

Газгольдеры плывут по улице Горького в сторону Кремля – там, в самом сердце Москвы, также стояли аэростаты.

Сразу после первого налета на Москву вышло постановление ГКО № 259 от 23 июля, «Об изготовлении аэростатов заграждения», в котором четырем московским заводам, в первую очередь заводу «Каучук», предписывалось начать срочный выпуск аэростатов, и выпустить их в августе 315, а в сентябре 390 штук. Также целой дюжине предприятий было дано задание на производство лебедок. Вряд ли планы были выполнены, но, как мы видим, число постов аэростатных заграждений выросло почти в 2,5 раза.

Еще одной большой проблемой было снабжение постов водородом для наполнения оболочек. До войны водород вырабатывался на Долгопрудненском газовом заводе. Для доставки водорода использовались мягкие газгольдеры (емкости для газа) объемом 125 м3. Именно их «конвоирование», а не самих аэростатов, мы видим на фотографиях военной Москвы. Часто газгольдеры сцеплялись в «поезда», на них подвешивали мешки с песком, чтобы уравновесить их около земли, а солдатам было достаточно придерживать и вести огромную «колбасу». Аэростаты надо было периодически дозаправлять, раз в месяц полностью обновлять водород (он постепенно смешивался с воздухом, и в результате получалась взрывоопасная смесь), восстанавливать в случае получения повреждений и пробоин. В сентябре было принято решение создать мощности по производству водорода ближе к центру Москвы. Так возник Московский электролизный завод, который был образован решением Исполкома Моссовета № 3812 от 29 сентября 1941 года. Правда, поставлять водород он начал только в 1942 году.

Большинство аэростатов, которые поднимались в московские небо, были тандемными: один аэростат над другим. Дело в том, что высота подъема ограничивалась весом троса – стандартный аэростат не мог поднять более 2,5–3 км стального троса, приходилось «ставить» их друг на друга. Таким образом, с учетом сноса ветром, «тандем» поднимался на высоту до 4 км. Были еще «пирамиды» из трех аэростатов, но их подъем был слишком сложен, и потому они не часто применялись. Надо сказать, что для немецких летчиков, привыкших к тому, что над Лондоном аэростаты не поднимают выше 2 км, появление тросов на высоте в 3–4 км стало очень неприятным сюрпризом.

Так в чем же состоит угроза самолету от аэростата? Угрозу представляет трос, который способен перепилить алюминиевое крыло тяжелого бомбардировщика. Однако для этого должны сложиться определенные условия, в результате умелых действий лебедочного моториста и использования специального прибора ИЗ-4. Без этого самолеты хотя и задевали тросы аэростатов, но все же рвали их и уходили, пусть и с повреждениями. Каждый случай такого касания фиксировался и тщательно разбирался, ведь, как правило, терялась оболочка – лишившись связи с лебедкой, она улетала в неизвестном направлении.

Первый случай столкновения самолета с тросом был зафиксирован во время первого же налета на Москву, в районе ВИЭМ (Всесоюзный институт экспериментальной медицины), это район улицы Живописная – комплекс задний «Курчатовского института». Самолет задел трос на высоте 1800 м, опрокинул лебедку и в итоге оборвал и трос. После его осмотра было установлено, что на 100 м его имеются следы «обалюминирования» – значит, до разрыва он, возможно, пилил крыло. На другую ночь похожая ситуация повторилась рядом с Кремлем на площадке Дворца Советов и в Филях, возле авиазавода. На третью ночь произошел очередной случай на посту возле Дворца Советов, но на этот раз «после налета на позицию поста вместе с упавшим тросом спустилась срезанная тросом деталь самолета – голубого цвета козырек с надписью на немецком “Hier nicht angehen” (что значит по-русски “здесь не касаться”)». К сожалению, во всех этих случаях судьба самолетов осталась невыясненной.

Было принято решение усилить режущую эффективность тросов за счет навески «приборов эффективности», которые состояли из «инерционного звена» (ИЗ-4) и «мины воздушного заграждения» (МВЗ-1). К сожалению, на тот момент эти разработки только проходили испытания, и заказ на их производство не был размещен. Однако московские полки были созданы на базе опытно-испытательного воздухоплавательного дивизиона, который хотя и эвакуировался как научное учреждение за Волгу, но оставил некоторые экспериментальные комплекты. «По личной инициативе инженера полка военинженера 2-го ранга т. Алексеева Виктора Николаевича в лаборатории ЦАГИ были собраны 5 штук некомплектных из числа опытных образцов “ИЗ”, без парашютов и мин к ним. Это снаряжение срочно привезли и выдали тем аэростатным постам, где всего вероятнее ожидался налет противника».

Схема действия «инерционного звена» (ИЗ-4) и «мины воздушного заграждения» (МВЗ-1) против самолета. (журнал “Воздухоплаватель”)

Принцип действия ИЗ был (да и остается) следующим: в момент касания троса самолетом, вдоль троса происходят колебательные действия, подобные действию струны. От этой вибрации срабатывает механизм ИЗ – трос в своей верхней точке перерубается и опускается на парашюте. Аэростат улетает, но трос, захлестнув крыло самолета и тормозясь парашютом, начинает протягиваться поперек крыла и перепиливать его. В результате крыло отрезается и самолет падает. Если же к верхней части прикреплена мина, то наступает момент, когда трос ее протягивает к крылу, и она взрывается.

Все это выглядит довольно сложно, и было немало скептиков, которые не верили в возможности аэростатов. Но в ночь на 11 августа в районе деревни Хорошево бомбардировщик He-111 наткнулся на трос, который был поднят тандемом аэростатов на высоту 4 км. На этом посту находились командир, «кадровый» ефрейтор Иван Семенович Губа, призванный в 1939 году, и моторист Александр Гусев, пришедший по мобилизации, и еще 10 человек расчета, которые снаряжали аэростат. Самолет следовал на высоте 4 тыс. м, используя Москву-реку как ориентир, кроме того, таким образом экипаж рассчитывал избежать столкновения с аэростатами заграждения, но расчет не оправдался – на пути попался не простой аэростат, а оснащенный прибором ИЗ.

Во время касания троса моторист отпустил тормоз, позволив тросу свободно разматываться, чтобы не произошел преждевременный обрыв из-за слишком большого натяжения. На верхнем аэростате сработал прибор ИЗ, отцепившийся трос обвил крыло и перепилил его! Отпиленная часть крыла повисла на тросе, удерживаемая нижним аэростатом, который под этой дополнительной нагрузкой стал плавно снижаться. А вот самолет, потеряв крыло, практически сразу рухнул в реку возле храма Троицы Живоначальной в Хорошеве (Карамышевская набережная, 15).

«В течение трех дней – 11, 12 и 13 августа, – водолазами “Эпрона” со дна Москвы-реки были извлечены два мотора (“Даймлер-Бенц”, по 1100 лошадиных сил каждый), пулеметы, мелкие термитные бомбы (“зажигалки”) в кассетах и другие остатки самолета».

«По снятой с него табличке (заводской № 2629) был установлен тип самолета “Хейнкель-111”. Он был построен в августе 1939 г. на заводе “Хейнкель-Верке ГМБХ” в г. Ораниенбурге (близ Берлина). По найденным документам экипажа установлена принадлежность самолета к 100-му отряду 12 полка 1-го воздушного флота (ген. Каллер). Этот отряд до 7 августа 1941 г. находился в Ганновере, затем был перебазирован в Белоруссию. Еще в 9:25 9 августа экипаж находился в Варшаве, с 12:00 до 19:43 – в Бобруйске, и оттуда принял участие в налете на Москву 10 августа». В экипаже самолета было 4 человека: лейтенант, фельдфебель и два унтер-офицера – все четверо с Железными крестами и орденскими лентами, а у лейтенанта, кроме того, нарукавный знак «За Нарвик».

Срезанное правое крыло Hе-111 доставили на КП 9 паз, который располагался в клубе летчиков (нынешняя гостиница “Советская”). Этот успех аэростатных заграждений, несомненно, оказал сильное моральное воздействие на немецких летчиков, которые теперь еще больше опасались столкновения с тросами.

К сожалению, столь нужные приборы ИЗ в это время так и не были поставлены в надлежащем количестве, и этот успех оказался по сути единственным. Впрочем, ряд бомбардировщиков, которые записали на свой счет зенитчики, находили с крыльями, поврежденными тросами. 16 августа бомбардировщик Ju-88, проникший в Москву после отбоя воздушной тревоги, врезался в трос над Таганским парком, хотя тот оборвался, самолет зацепил и потащил за собой лебедку, от чего чуть не упал. Но уйти ему не удалось – бомбардировщик был добит зенитным огнем.

В ноябре по Москве прогремел подвиг аэростатчика Дмитрия Игнатьевича Велигуры, который, пытаясь удержать оборвавшийся аэростат, сам был поднят им в небо. Произошло это утром 28 ноября 1941 года. Всю ночь шел сильный снег. Когда аэростат был уже у земли, неожиданным порывом ветра его сильно тряхнуло, и на головы расчета посыпались лед и снег. Лебедочному засыпало глаза, и он на мгновение потерял контроль за намоткой троса на барабан. Сорвало вертлюг, и сразу лопнули стальные жилы троса. Аэростат взмыл вверх. Командир расчета Дмитрий Велигура схватился за поясную стропу, чтобы закрепить ее за штопор, но порыв ветра помешал ему. Велигура оказался в воздухе. Он мог бы сразу спрыгнуть, но, желая спасти дорогостоящий аппарат, не сделал этого. В воздухе Велигура находился три с половиной часа и приземлился в 110 км от поста. Высота полета колебалась от 600 до 1000 м. Хотя аэростатчик относительно быстро добрался до шнура клапана, чтобы стравить газ, он дождался, пока аэростат вылетит из города, иначе «посадку» на крыши домов аэростат бы не перенес. Сел он в районе совхоза «Малино» (рядом со Ступино), в 7 км от фронта. За проявленную смелость и спасение материальной части 4 марта 1942 года Велигура был награжден орденом Красного Знамени. До войны Велигура, уроженец Днепропетровска, работал на строительстве московского метро и был бригадиром кессонной шахты, в мае был награжден грамотой в Кремле. После войны Д. И. Велигура работал на Московской камвольно-прядильной фабрике им. М. И. Калинина. В настоящее время на территории фабрики (Варшавское шоссе, 25) расположен бизнес-центр.

После контрнаступления под Москвой интенсивность налетов снизилась, хотя аэростатные заграждения сохранялись еще долгое время. С весны 1942 года на место мужчин стали приходить девушки, и именно они во многом сохранились в памяти москвичей и кадрах кинохроники. К сожалению, даже относительно мирное несение службы – в 1943 году налеты прекратились – приводило к гибели аэростатчиц. Происходило это во время штормовых ветров, так, 21 апреля 1942 года, спасая аэростат, погибла командир поста ефрейтор Анастасия Васильева. При аналогичных обстоятельствах 24 сентября 1943 года погибли 19-летняя Зоя Кузьминична Евдокимова и 21-летняя Анна Петровна Окорочкова. Они похоронены в Москве на Измайловском кладбище, рядом с летчиками бомбардировочной авиации.

 

Первый налет

Первый налет на Москву произошел ровно через месяц после начала войны, и, как говорили в то время среди сотрудников штабов частей Москвы, – «Гитлер дал возможность в течение месяца время на приведение в готовность всей системы ПВО Москвы». Германское командование не видело особого смысла в бомбардировке столицы СССР, его ресурсы были небезграничны, и бомбардировщикам нашлась бы более «полезная» работа. Но с Гитлером спорить было бесполезно, а потому без особого энтузиазма руководство люфтваффе стало готовить налеты на Москву. Несмотря на хорошо работающую разведку, немцы не знали истинной силы ПВО Москвы. Бомбардировки других советских городов проходили в достаточно комфортных условиях с минимальным противодействием ПВО. В случае с Москвой если и не ожидалась легкая прогулка, то, по меньшей мере, от налета ожидался высокий психологический эффект.

Командующий 1-м корпусом ПВО генерал-майор Д. А. Журавлев получает данные об отражении первого налета на Москву и дает указание руководству столицы об объявлении воздушной тревоги. («Наша Москва»)

Зенитные орудия в парке Горького. («Разгром немецких войск под Москвой»)

Так получилось, что именно в это время московская ПВО проводила серию учений по отражению налетов на Москву. Сначала разыграли дневной налет, а в ночь на 22 июля планировались учения по отражению ночного налета. Когда посты ВНОС в Вязьме доложили о движении в сторону Москвы больших масс самолетов, стало ясно, что вместо учений придется вести настоящий бой. Командующий Московским фронтом противовоздушной обороны Даниил Арсеньевич Журавлев жил на улице Горького в доме № 8, корпус 2 (он смотрит фасадом на площадь за памятником Юрию Долгорукому, сейчас в нем расположено ГУ МЧС по Москве), прямо над бункером московской ПВО. После штабной игры в особнячке на Кирова он вернулся к себе домой, но отдохнуть не получилось.

«– Товарищ генерал, идут… – послышался в трубке взволнованный голос полковника Н. Ф. Курьянова.

– Кто идет? Говорите толком, – переспросил я, но тут же все понял: налет вражеской авиации.

– В границах нашей зоны появились неприятельские самолеты, – торопливо докладывал начальник оперативного отдела.

– Тщательно наносите обстановку, сейчас буду на КП.

Лифт быстро опустил меня в подземный коридор. И вот уже просторная комната оперативной группы. Даже при беглом взгляде на планшет воздушной обстановки можно было убедиться – противник держит курс на Москву. Первые донесения постов ВНОС уже давали представление о высоте, направлении полета и количестве самолетов врага.

– Частям корпуса положение номер один! – распорядился я. Было 22 часа 5 минут 21 июля 1941 года».

Как вспоминал Журавлев, наблюдать за работой штаба прибыли высокие гости: «Мимо нашей двери по коридору прошли И. В. Сталин и члены правительства. Их сопровождал М. С. Громадин. А. С. Щербаков зашел в наш зал и находился там, пока продолжался налет. За все время он ни одним словом не отвлек нас от боевой работы».

«Пять часов продолжался первый налет. Вот наконец отражена еще одна, последняя волна вражеских бомбардировщиков. Смотрю на часы: три двадцать пять. …Выждав еще немного и видя, что посты ВНОС не доносят о появлении новых целей, я принял решение объявить отбой тревоги».

Первыми в метро спускались женщины и дети. («Наша Москва»)

Сбитый бомбардировщик на площади Революции.

На следующую ночь налет повторился. Несмотря на ряд проблем, отражение налетов прошло на высоком уровне и сильно охладило пыл люфтваффе.

Первые бомбардировки привели к панике и связанными с ней жертвами среди мирного населения. «Днем, в 16–17 час., 23 июля в районе ст. «Арбат» была сброшена фугасная бомба. Воздушной тревоги еще не было. Население в панике бросилось к станции, где вследствие паники при падении на лестнице было задавлено 46 человек со смертельным исходом». Вообще 23 июня Арбатско-Покровской линии (ныне это Филевская линия) сильно не повезло. Еще одна бомба прямым попаданием пробила перекрытие тоннеля на перегоне «Смоленская» – «Арбат». Взрывной волной, осколками и обломками перекрытия было убито 14 человек и до двух десятков тяжело и легко ранено. Отверстие было оперативно заделано, однако эта «заплатка» на потолке тоннеля до сих пор напоминает о том трагическом июльском дне. Было прямое попадание и в метромост – пути были повреждены, а в самом сооружении появилась трещина. Его восстановление длилось 2 дня.

Если для московской ПВО это была работа, к которой она готовилась долгие годы, то для москвичей воздушный налет, его отражение, необходимость прятаться в бомбоубежищах и последствия бомбардировок были совсем новым, незнакомым ранее опытом.

На платформе станции «Маяковская» установлены кровати для женщин с детьми. Остальные категории граждан должны были находиться в тоннелях. («Наша Москва»)

Михаил Михайлович Пришвин заходил в эти дни к Фадееву и, возвращаясь домой в Лаврушинский, был застигнут воздушной тревогой в метро: «В метро … объявили тревогу, и я провел час … и в поисках места на рельсе прошел под землей от ст. Дзержинская до Кировской. Духота, масса людей в подземелье… чужих людей с общей участью».

Его сосед Всеволод Иванов дежурил в этот день на крыше их дома. И не только наблюдал первый налет на Москву своими глазами, но и принимал в его отражении непосредственное участие:

«Самолеты – серебряные, словно изнутри освещенные, – бежали в лучах прожектора словно в раме стекла трещины. Показались пожарища – сначала рядом, затем на востоке, а вскоре запылало на западе. Загорелся какой-то склад неподалеку от Дома Правительства, – и в 1 час, приблизительно, послышался треск. Мы выглянули через парапет, окружающий крышу дома. Вижу – на крышах словно горели электрические лампочки – это лежали зажигательные бомбы. Было отчетливо видно, как какой-то парень из дома с проходным двором сбросил лопатой, словно навоз, бомбу во двор, и она там погасла.

То же самое сделали и с крыши Третьяковской галереи и с ампирного домика рядом с галереей. Но с одного дома на набережной бомбы сбросить не могли и я, днем уже, видал сгоревшие два верхних этажа. Зарево на западе разгоралось. Ощущение было странное. Страшно не было, ибо умереть я не возражаю, но мучительное любопытство, – смерти? – влекло меня на крышу. Я не мог сидеть в 9 этаже, на лестнице возле крана, где В. Шкловский, от нервности зевая, сидел, держа у ног собаку, в сапогах, и с лопатой в руке. Падали ракеты. Самолеты, казалось, летели необычайно медленно, а зенитки плохо стреляли. Но все это, конечно, было не так».

Тимофеев наблюдал за первым налетом с дачи в окрестностях Пушкина: «На горизонте появились вспышки зениток, красные цепочки трассирующих снарядов – зрелище само по себе феерическое: всюду лучи прожекторов, вспышки, и это на фоне большого зарева. Грохот был очень сильный, но я не сумел отличить выстрелы от взрывов бомб. Часто, в перекрещивающихся лучах, оказывался серебряный самолет. Вокруг него мелькали разрывы, но самолеты все же уходили. Впрочем, видели здесь, что два самолета было сбито. Шум немецких самолетов над нами слышался довольно часто. Иногда очень близко стреляли зенитки от озера. Ребят отправили в укрытие, выкопанное в саду, так как опасны зенитные осколки». Через два дня он запишет: «Начинают страдать дачные местности, над которыми падают самолеты во время боев, сбрасываются наспех бомбы. У нас еще этого нет, так как мы севернее, но и у нас все время дежурят патрули-истребители. По Казанской дороге вчера не было движения, т. к. пострадали Быково, Удельное и др. станции».

Во время воздушной тревоги москвичи поднимались для дежурства на крыши домов, чтобы тушить сбрасываемые зажигательные бомбы. («Наша Москва»)

Пожар лишь частично уничтожил здание Книжной палаты, но его решили не восстанавливать. Садовое кольцо требовало более монументальных зданий.

Утро после бомбардировки являло нанесенные разрушения. Аркадий Первенцев покинул утром 23 июля бомбоубежище Дома литераторов на улице Воровского и, выйдя на Садовое, наблюдал, как горит здание Книжной палаты – творение архитектора Казакова. «Догорала середина здания. Крылья были спасены от огня. На ступеньках валялась сваленная колонна. С нее была обита штукатурка, и обнажилось дерево. Здание, где останавливался в 1812 году маршал Даву, где жил офицер наполеоновской армии Стендаль, сделано из дерева и оштукатурено. Гитлеровская бомба обнажила его сущность. Несколько пожарников поливали дерево струями воды, искрящейся от огня. Нас, наблюдающих картину пожара, было человек двадцать». Это было не первое попадание в здание Книжной палаты, в предыдущую ночь ее сотрудникам удалось отстоять здание, но во второй налет возник большой пожар. Особняк находился на Садовом кольце, рядом с площадью Восстания, на месте левого крыла дома № 18 по Новинскому бульвару. В пожаре погибли каталоги и картотеки, рукописи, архивные документы, большая часть научной книговедческой библиотеки, не говоря о бухгалтерии и оборудовании, пострадала типография.

«Я вышла на Арбатскую площадь, – вспоминала первую бомбардировку Лора Беленкина. – Там ночью бомба упала на четырехэтажный жилой дом на углу улицы Калинина, рядом с кинотеатром “Художественный”. Было страшно смотреть на оставшиеся две стены с разноцветными обоями. Среди груды развалин торчали ножки стола, кусок обитой клеенкой двери, умывальник… Перед домом стоял пожилой мужчина. Он смотрел на эти уцелевшие стены и крепко прижимал к себе большую синюю кастрюлю, в которой рос фикус. Наверное, этот фикус был единственной вещью, которая осталась от его квартиры. Немного подальше я потом заметила еще женщину со стулом. Для меня этот мужчина с фикусом у разрушенного дома стал чем-то вроде символа всех тех, кого бомбы лишили крова».

От сгоревшего особняка Книжной палаты Аркадий Первенцев спустился от площади Восстания к зоопарку. «Часы у трамвайной остановки разбиты. Порвана проволока проводов. Угловой двухэтажный дом полуразрушен. Из него будто вытряхнули всю душу. Задние стенки развалились. На мостовой рядом с домом упало две или три бомбы, но небольшого калибра.

Ликвидация последствий очередной бомбардировки.

Шли перегруженные трамваи. Люди отъезжали с работы, с ночных смен, и люди спешили на работу. Открывались магазины. Дворники принялись убирать осколки и рухлядь, выкинутую бомбардировкой на улицы: бумажки, корзины, шапки. Соскребали остатки вплавленных в асфальт зажигательных бомб».

Разрушенное здание театра им. Вахтангова на Арбате. («Наша Москва»)

Находящийся в эвакуации Вернадский рассуждает о бомбардировках: «Узнали о бомбардировке Москвы – в ночь с 21 на 22-е, – <прошел> месяц войны. Говорят, 200 самолетов немецких прорвались, из них 20 прорвались к Москве – бомбы брошены в окрестностях Москвы, есть жертвы. Впечатление здесь среди нас, москвичей, огромное. Теперь стал вопрос: случайный <это> прорыв или начало бомбардировок сериями вроде <бомбардировок> Лондона?»

26 июля Косыгин подписал распоряжение о срочной отгрузке в Москву 160 вагонов клееной фанеры и 350 вагонов оконного стекла. Надо было залечивать раны, нанесенные бомбардировкой. Возможно, что эти вагоны были взяты с запасом.

Но первый шок прошел, несмотря на потери и пожары урон от первых бомбардировок оказался не таким большим, как опасались. Это отразилось и в дневнике Тимофеева в записи от 9 августа: «Был несколько раз в Москве. Повреждения ее весьма невелики, совершенно теряются в обычной картине городской жизни. Большинство улиц вообще не пострадало. На некоторых повреждены отдельные дома. Это, конечно, какая-то дробь процента сравнительно с Москвой как целым. Правда, налеты немцев, на мой взгляд, пока разведочны, и так как с 21 по 7 они прилетали аккуратно, каждый день, пропустив лишь два раза, то и эта затянувшаяся разведка говорит об известной слабости. Все уже привыкли и приспособились, нет подавленности первых дней бомбардировок».

 

Следы бомбардировок сегодня

Увидеть следы бомбардировок можно в самом центре Москвы, рядом с Кремлем. Всего в квартале от ГУМа, на Никольской улице есть крошечный «скверик», на месте которого стоял трехэтажный дом. В 1941 году на него упал сбитый бомбардировщик, который разрушил его и повредил Богоявленский собор. Дом не стали восстанавливать, потому что согласно Генплану 1935 года этот участок все равно должен был перестраиваться.

Еще один своеобразный памятник бомбардировкам находится на Моховой улице, дом 10. Сейчас это два корпуса дома, разделенные проходом, через который открывается вид на Кремль. В августе 1941 года крупная фугасная бомба прошила дом насквозь, взорвавшись на нижнем этаже. По официальной версии, из подвала дома, в котором укрывалось 30 человек, все были спасены. Однако один из жителей дома вспоминает, что, напротив, почти все прятавшиеся в подвале жители погибли: «При объявлении воздушной тревоги наша семья уходила в метро – через вход на станцию “Библиотека им. В. И. Ленина”. Все, кроме деда, который предпочитал соседнее бомбоубежище. Так было и в ту страшную ночь. Мне было тогда 10 лет, я мало что осознавал, но по рассказам впоследствии старших в бомбоубежище было около 40 человек. Погибли все, кроме моего деда и одной девушки 16–18 лет. Их откопали через 2 суток. Всё это время дед лежал придавленный балкой, зажавшей его ногу, которую после освобождения пришлось ампутировать. Девушка выжила без физических травм, но сошла с ума». Дед дожил до 89 лет и умер в 1963 году.

Небольшой сквер на Никольской улице образовался в результате падения сбитого бомбардировщика. (фото автора)

Менее заметны следы налетов на памятнике Тимирязеву на площади у Никитских ворот – щербины на углах постамента и выбоина внизу на мантии давно не обращают на себя внимание. А между тем, это следы от падения 5 августа рядом с памятником 1000-килограммовой бомбы, которая оставила на площади тридцатиметровую воронку.

Удивительно, но в Москве так и не был поставлен памятник погибшим во время бомбардировок. А ведь только за первый месяц налетов, с 22 июля по 22 августа 1941 года, по официальным данным погибло 736 человек, и 3513 жителей столицы было ранено.

По народной легенде, которая пока не нашла своего официального подтверждения, одна из бомб упала в районе дома 1 по нынешней Хавской улице. В то время она носила название проезда Дровяной площади. До начала XX века здесь действительно торговали дровами, причем площадь занимала весь квартал, ограниченный Мытной улицей и нынешней улицей Шухова (ранее Сиротский переулок). В 1918 году здесь появились первые радиомачты, которые позже также были выведены, осталась только башня Шухова, а территория начала застраиваться. Три восьмиэтажных дома были возведены в конце 1930-х годов, сейчас два из них заменены панельными новостройками.

Разрубленный пополам дом на Моховой, прямо напротив выхода из метро «Библиотека им. Ленина». Над подвалом, где когда-то были завалены жильцы, функционирует общественный туалет. (фото автора)

Вероятно, именно жители этих домов вырыли щели для укрытия от осколков между домами и территорией рынка. Туда и попала фугасная бомба, которая предназначалась для находившегося всего в нескольких сотнях метров ГПЗ-2. Увы, такие укрытия не защищали от прямого попадания: «бомба попала в щель, где сидела семья в 7 человек, и всю ее уничтожила. Это, между прочим, мой идеал» – отметил похожий случай в своем дневнике Леонид Тимофеев. Погибших, а возможно, и заваленных в щелях, так и не нашли, образовавшуюся воронку засыпали. В 1960 году на этом месте был разбит сквер, в котором была установлена скульптура заслуженного деятеля искусств УССР Льва Давидовича Муравина «Русская зима». Молодая женщина в тулупе и теплом платке сидит, плотно прижимая к себе маленького мальчика. Именно так осенью 1941 года пережидали бомбардировки в импровизированных укрытиях. Жители района посчитали, что это памятник погибшим во время бомбардировок, но соответствующая надпись появилась только в 2009 году.

На Хавской улице есть еще одно сохранившееся напоминание о противовоздушной обороне Москвы. Это бетонные якоря мачты радиостанции, которые находятся по углам сквера школы № 600. К этим якорям в 1941 году прикрепляли аэростаты, защищавшие небо Москвы.

Низ мантии памятника Тимирязеву попорчен осколками 1000-килограммовой бомбы. (фото автора)

Единственный и неофициальный памятник москвичам, погибшим во время бомбардировок. (фото автора)

Надо признать, что подвиг бойцов ПВО долгое время не был удостоен памятника. Только в 1995 году в Крылатском к 50-летию Победы была открыта площадь Зенитчиков и посвященный им мемориал. Считается, что на этом месте был сбит один из первых немецких самолетов, рвавшихся к Москве. Еще один мемориал, в память об артиллеристах-зенитчиках 1-го корпуса Местной противовоздушной обороны (МПВО), был открыт в Митино на пересечении улицы Зенитчиков с Волоцким переулком. Он представляет собой 85-мм зенитную пушку обр. 1939 г. (КС-12). В 2013 году мемориал был перенесен на «более подходящее место для обзора», на улицу генерала Белобородова.

Сбитые немецкие самолеты сначала выставлялись на Театральной площади, а потом их переместили в ЦПКиО им. Горького. К самолетам, сбитым истребителями, добавился бомбардировщик, который был срезан аэростатом и упал в Москву-реку, а также бомбы разных типов и калибров. Осенью для них построили крытый павильон по проекту архитектора А. В. Щусева.

 

Трудовой распределитель

С июля 1941 года советская промышленность стала переходить на военные рельсы. К войне готовились, строили мобилизационные планы, но полностью оказались не готовы. Хотя по большей части все новые предприятия строились на востоке, но по большому счету никто не был готов к тому, что все действительно окажется так плохо, что будут потеряны не только Минск, но и Киев и Харьков.

В первые дни войны советская бюрократия продолжала исполнять еще довоенные планы, отправляя экспериментальное оборудование в Киев и Харьков. Но уже к июлю бал стала править мобилизация, оказывающая влияние на все. Вторым серьезным ударом стал разрыв промышленных цепочек. «Внезапно» выяснилось, что для изготовления телег в Курской области нужны поковки из западных, уже захваченных районов. Так же неожиданно эта проблема коснулась лесной промышленности.

Москва все еще находилась в тылу, пусть уже не в таком глубоком, но немногие допускали мысль о том, что московский промышленный район придется эвакуировать, останавливая производство самолетов, боеприпасов, танковых пушек, автомобилей…

Уже 30 июня 1941 года был создан Комитет по распределению рабочей силы при Бюро Совета народных комиссаров СССР. Его задачей стало перераспределение рабочей силы для оборонных нужд. Комитет возглавил начальник Главного управления трудовых резервов при СНК СССР Павел Георгиевич Москатов. Его «офис» расположился в здании ГУМа (Красная Площадь, дом 3), в III подъезде, комната 10. Как известно, в то время ГУМ являлся административным зданием.

Не всякую работу можно было поручить женщинам – для производства пистолетов-пулеметов требовалась высококвалифицированные рабочие. («Разгром немецких войск под Москвой»)

О деятельности этого комитета вспоминают очень нечасто, многим кажется, что на места ушедших на фронт рабочих женщины и дети пришли сами по себе – самотеком. На самом деле в условиях жесткой плановой экономики любая инициатива была предварительно организована сверху. Организация не всегда бывала удачной, частенько разные ведомства мешали друг другу, борясь за одни и те же ресурсы, в данном случае трудовые.

Действительно, в Москве сложилась очень непростая ситуация, надо было срочно переходить на выпуск вооружений, более того, новых типов вооружений, таких как, например, «катюша», но рабочих рук для этого не хватало. Во-первых, прошла мобилизация, которая затронула огромное число предприятий, выбивая из них представителей ходовых рабочих специальностей: токарей, слесарей, фрезеровщиков, шоферов. Во-вторых, около 100 тыс. человек ушло в народное ополчение. Конечно, среди них далеко не все были рабочими, но и их было немало. В результате многие гиганты московской промышленности потеряли значительную долю рабочего коллектива. Например, мобилизационные потери ЗиСа его директор оценил в 8 тыс. человек.

Первым резервом как в Москве, так и по всей стране стали выпускники школ фабрично-заводского ученичества (ФЗУ) и недавно пришедшие им на смену школы фабрично-заводского обучения (ФЗО). Для заводов № 2 (г. Ковров) и 357 (г. Загорск) Наркомата вооружений было досрочно выпущено 4555 человек (из Москвы, Ленинграда, Калининской, Ярославской, Ивановской областей). Конечно, надо понимать, что у них не было ни опыта, ни сноровки, ни сил, какие были у призванных в РККА квалифицированных рабочих. Такие замены неизбежно сказывались и на качестве продукции и производительности труда. Иной раз, получая ФЗОшников, предприятия пытались «бунтовать» и отправлять их обратно.

Вторым резервом стали работники «второстепенных» предприятий, которые не производили оборонную продукцию. Правда, с каждой неделей таковых оставалось все меньше и меньше – каждому находилось оборонное задание. Например, постановлением ГКО № 285 от 26 июля 1941 года Московскому заводу «Детских велосипедов» и Московскому заводу портативных пишущих машин Москворецкого Райпромтреста было поручено производство ранцевых огнеметов (РОКС). На москвичей выпал основной объем производства – 28,5 тыс. шт. за полугодие: 2,5 тыс. в августе и по 6,5 тыс. в оставшиеся 4 месяца. Правда, данных о том, удалось ли наладить производство РОКС, нет. Вместо них большее распространение в битве за Москву получили фугасные огнеметы (ФОГ) и ампулометы – мортирки, выбрасывающие стеклянную колбу с зажигательной смесью на 250–300 м. Итак, чтобы начать производство РОКС, заводу «Детских велосипедов» требовалось 1400 квалифицированных рабочих «при наличии на заводе в настоящее время лишь 155 человек». Московский городской совет просил Комиссию выделить им 500 человек, остальных они были готовы найти в системе «Мосгорместпрома».

С самого начала основными «купцами» стали Наркомат боеприпасов, Наркомат вооружений, после подтянулись Наркомат авиационной промышленности и множество заводов, перед которыми ставились задачи по производству оборонных заказов. Но первым, кто воспользовался новой системой распределения рабочей силы, было Автобронетанковое управление (АБТУ) Московского Военного округа, именно за ним числится «Распоряжение № 1 от 3 июля». Москва должна была выделить 988 человек: 655 слесарей, 65 кузнецов, 62 фрезеровщика, 186 токарей и 20 термистов, Московская область должна была дать 566 человек, свои «задания» были для Киевской (792 человек), Орловской (338) областей и Ленинграда (188).

Завод № 509 Наркомата вооружений, производивший диски для ППШ (надо сказать, что первые партии были не слишком удачными), затребовал из Таксомоторного управления Моссовета 125 слесарей 4–5 разряда, 10 слесарей-лекальщиков 5–7 разряда, 10 фрезеровщиков 5–7 разряда и 5 заточников.

За своей партией рабочей силы поспешил и завод Шарикоподшипник № 1 им. Л. М. Кагановича: им потребовалось 2,5 тыс. человек. 1,5 тыс. должна была дать московская промысловая кооперация, 1 тыс. – предприятия местной промышленности. Правда, потом завод начал капризничать и оформлял на работу далеко не всех, а выборочно. Так, «Мосместпром» жаловался Москалову, что «за престарелостью возраста, ряд рабочих свыше 35-ти лет заводом не принимались», другим было отказано «за дальностью расстояния», мотивируя тем, что завод работает в три смены. Вместе с тем, товарищи, возмущался «Мосместпром», ранее работали в районах, расположенных рядом с Шарикоподшипником. Вопрос был очень серьезный, поскольку рабочего уже рассчитали на прошлом месте, и неизвестно, кто станет оплачивать ему «вынужденный прогул».

Наркомат боеприпасов поступил «хитрее» и в начале июня запросил рабочих с московских кондитерских фабрик «Рот Фронт», им. Бабаева и «Красный Октябрь» для завода № 574, который производил мины и 85-мм снаряды, позже он был эвакуирован в Ташкент. Неизвестно, почему понадобились именно кондитеры – возможно, требовались опытные и аккуратные укладчики продукции. Также целевым назначением на завод НКБ № 12, расположенный в Электростали, должна была отправиться тысяча рабочих текстильных фабрик Ногинска и Павло-Посадского района. В конце сентября 1941 года руководству Загорского завода НКБ № 11 пришла в голову идея закрыть пару местных учебных заведений: «В связи с большой потребностью в рабочей силе на заводе № 11 прошу Вас дать распоряжение Наркомпросу СССР о временном закрытии Загорского педагогического Института и Загорского Зоотехникума с передачей студентов указанных учебных заведений в количестве 350 человек для работы на заводе № 11». П. Г. Москатов обратился с этим предложением к заместителю председателя СНК СССР Н. А. Вознесенскому, дополнительно мотивируя это решение «отсутствием жилплощади на месте для завоза рабочих». Ответ Вознесенского неизвестен, однако на просьбе завода № 11 появилась резолюция «Рабочую силу на завод № 11 не направлять АК 13.10.41». Да, в середине октября 1941 года надо было планировать эвакуацию завода, а не его модернизацию, тем более что Загорск находился даже в более опасном положении, чем Москва.

Москва – крупный промышленный и транспортный узел.

Со временем требования перестали носить абстрактный характер выделения десятков или сотен рабочих рук, а подавались списки с указанием фамилий и конкретных специальностей, куда кого необходимо направить. Например, в Московской торговле были выявлены практически все рабочие дефицитных специальностей и отправлены по разным оборонным заводам. Но и этого было мало, тогда Комиссия стала копать глубже: «…проведенной Комитетом по распределению рабочей силы проверкой установлено, что в ряде госучреждений, научно-исследовательских институтов должности секретарей, статистиков, счетоводов, экспедиторов, заведующих хозяйством, комендантов зданий, лаборантов, и т. д. занимают лица, имеющие профессии токаря, слесаря, шлифовщика, фрезеровщика, заточника, столяра, плотника и т. п.». Выявленный таким образом «кадровый резерв» направлялся на заводы и стройки, а госучреждениям летели суровые приказы провести учет работников согласно новой методике. В результате выяснялось, что почтенный швейцар гостиницы был раньше учеником токаря, а продавец в продуктовом магазине пару лет работал слесарем.

Конечно, ни о каком выборе профессии или места работы речи не шло. С трудовой дисциплиной было очень строго. Но такая фактически мобилизация начинала ударять по предприятиям и организациям, которые уже были задействованы в выполнении оборонных заданий. Зачастую это с предприятий срывались уникальные или единственные специалисты, без которых весь производственный процесс просто прекращался.

«Московскому Коммунэнергопроекту стало известно, что Наркомат Вооружений вошел к вам с ходатайством о переводе ряда наших специалистов (20 человек) в распоряжение НКВ, такая операция не представляется нам возможной их следующих соображений.

В настоящее время Коммунэнергопроект имеет всего лишь 25 чел. руководящих инженерно-технических работников различных специальностей, включая и руководство конторы. Работа же Коммунэнергопроекта, на сегодняшний день составляют более 50 % плана объекты оборонного значения НКБ, КЭУ, НКО, НКВ, Наркомнефти и Наркмоцветмета. К тому же по специфическим условиям работы конторы по каждой специальности у нас имеется по одному или два старших инженера.

Таким образом, если передать 20 человек НКВ, Коммунэнергопроект как специализированная организация не в состоянии будет продолжить свою работу по выполнению оборонных объектов. При наличии же вышеуказанных специалистов в штате Коммунэнергопроекта, последний в состоянии взять на себя еще ряд объектов со стороны НКВ».

Директор завода «Серп и Молот» Ильин отстаивал своих рабочих: «На ваш телефонный запрос сообщаю, что откомандировать по В/указанию т.т. Кулагина, Побрубаева, Федорова и Петрова не могу, т. к. они выполняют в Фасонно-Литейном цехе оборонные заказы ГАУ заводов НКАП №№ 1-19-22-27-95-120 и др., а также заказы НКВД». И в этот раз Комитет шел ему навстречу.

Подобным образом оборонялся и Иван Лихачев, директор завода ЗиС: «За последнее время в Автозаводе им. Сталина большое количество рабочих, имеющие права на право управления автомобилем, получают повестки с предложением взять расчет и явиться по назначению.

Отпуск с завода указанных людей ставит по угрозу работу завода, т. е. с завода ушло очень большое количество людей (около 8000 человек) с начала войны, кроме того, по приказу НКСМ завод должен выделить 250 шоферов мужчин в особую танковую бригаду им. НКСМ и вместо ушедших мужчин дать взамен женщин шоферов.

По ряду своей работы Автозавод не может работать без достаточного количества шоферов, и учитывая большой отлив с завода в армию и по эвакуации, прошу дать указание освободить ЗИС от мобилизации».

«Обобрав» ведомства, которые не имели прямого отношения к производству военной продукции, заводы стали выбивать специалистов друг у друга, требуя их у тех, кто точно так же нуждался в квалифицированной рабочей силе. Лучшим доводом становились постановления ГКО, которые претендовали на создание «чудо-оружия» и за исполнением которых, скорее всего, присматривали из Кремля.

Таким было постановление ГКО № 113 от 13 июля «Об изготовлении 7,62-мм и 12,7-мм патронов с бронебойно-зажигательной пулей с сердечником из металло-керамических сплавов». Помимо специального сердечника в патроне предполагалось использовать «опытный порох ОТБ НКВД». ОТБ – Особое техническое бюро – одна из «шарашек», в которой, в том числе, работали специалисты, осужденные на длительные сроки заключения, а ныне Центральный научно-исследовательский институт химии и механики (ГНЦ РФ ФГУП ЦНИИХМ). Новый чудо-патрон, по задумке, должен был использоваться в обычном оружии и при этом пробивать легкобронированные цели, такие как танкетки, бронетранспортеры – являвшиеся большой проблемой для РККА. Потому не удивительно, что нажим на Комитет был очень сильным.

Наркомат боеприпасов жаловался, что такие заводы, как 1-й Государственный подшипниковый, не дал ни одного из затребованных 132 работников. Отказали также заводы «Карбюратор», Мотоциклетный и мотоциклетных приборов, Пресненский машиностроительный и «Красная Пресня», «Фрезер», ГЗИП, 1-й и 2-й часовые заводы. Всего они не поставили 750 квалифицированных специалистов. КИМ, «Завод им. Сталина», «Калибр», «Динамо», «Красный Пролетарий» и другие выполнили норму лишь частично. Запустить «валовое» производство этого патрона так и не удалось – на смену ему пришли противотанковые ружья с заведомо более мощным патроном, чем можно было бы достичь в формате «трехлинейки».

Наконец, целое сражение за специалистов развернулось при наборе на завод № 37, который должен был наладить выпуск легких танков Т-60. Легкие танки на нем производились еще с 1930-х годов и выпускались с небольшим перерывом на эвакуацию части оборудования в Свердловск всю войну. В 1949 году в судьбе завода произошел крутой поворот, на нем стали делать радиолокационные станции, и в начале 1970-х годов он стал называться НИИДАР. Характерное задние завода хорошо известно всем, кто бывает на Преображенской площади. Но вернемся в июль 1941 года, когда появилось постановление ГКО № 179 от 17 июля «О выпуске легких танков Т-60 на заводе № 37 Наркомата среднего машиностроения». Согласно ему, первые 150 машин должны были быть выпущены уже в августе, но первый танк был собран здесь только 15 сентября. Такая задержка в выпуске перспективной машины объяснялась в том числе и нехваткой рабочей силы, а потому пошли проторенным путем – перераспределения. Эта активность пришлась на середину-конец сентября, когда все специалисты были розданы, призваны в армию, а планы производства все росли и росли. Многие заводы едва справлялись с ними, а тут еще отдай последних умельцев!

На танк Т-60 возлагались большие надежды, а потому его производству был созданы условия наибольшего благоприятствования.

Вот типичный образец переписки того времени: «Согласно вашего письма от 20/09-41 за № 204 заводу “Красный Блок” предложен выделить для завода № 37 2х молотобойцев и 1 револьверщика. Доводим до вашего сведения, что завод выполняет мобплан по элементам выстрела, и что основная деталь куется в кузнечном цехе. В настоящее время в цехе имеет 3 молотобойца, из них две женщины. При имеющемся количестве молотобойцев программа сентября выполняется напряженно, и мы занимаемся подыскиванием молотобойцев, так как программа октября увеличивается на 25 %. Если у нас будут взяты 2 молотобойца, выполнение мобплана будет сорвано. Револьверщиков на заводе также не хватает и кроме того, имеющиеся револьверщики – это вновь обучаемые рабочие, которые работают только на очень простых операциях. Исходя из вышеизложенного, просим освободить завод “Красный блок” от выделения рабочих для завода № 37». Ответ на это письмо практически написан под копирку, так же, как и остальным: не можем освободить вас от обязанности отправить двух молотобойцев и одного револьверщика, но вы можете договориться с заводом № 37 о замене их рабочими других специальностей.

Но случались и, на первый взгляд, неожиданные заказы. В начале сентября внезапно понадобились бондари – специалисты по изготовлению бочек. Требовались они, конечно, не только в Москве. Дело в том, что в 22 августа вышло постановление ГКО № 562 «О введении водки на снабжение Красной Армии», про те самые «наркомовские сто грамм». Снабжение армии бутылками было слишком дорогим и сложным, потому в большом количестве потребовались бочки по 20 и 40 литров. На производство водки перешел Московский пивоваренный завод им. Бадаева, на месте которого теперь расположились офисы.

С приближением немцев к Москве Комитет по распределению рабочей силы переместился в Свердловск (ныне Екатеринбург), на улицу Вайнера, 55, и сосредоточил внимание на снабжении специалистами эвакуированных предприятий, в первую очередь в Челябинске. Московские заявки на рабочую силу перестали быть актуальными.

Интересную информацию содержит Постановление ГКО № 98сс от 11 июля 1941 года о формировании особой танковой бригады из добровольцев-специалистов заводов Наркомата среднего машиностроения (куда входили и все автозаводы). Среди списка автомобилей, которыми комплектовалась бригада, фигурируют 15 экземпляров ЗИС32. А согласно последующим документам ГКО, на 20 августа эта танковая бригада имела 20 автомобилей ЗИС-32, из которых 5 – бортовых, а 15 – как шасси самоходных 37-мм зенитных установок.

 

Сдаем радиоприемники и получаем карточки

Война добавила в жизнь москвичей новые черты, но пока еще кардинально не изменила существование города. Корреспондент Александр Верт, прилетевший в Москву в самом начале июля, очевидно, был поражен мирным характером жизни, особенно по сравнению с его родным Лондоном, который подвергался разрушительным бомбардировкам люфтваффе. «Москва выглядела, как обычно, – писал он позднее. – На улицах толпился народ, в магазинах все еще было полно товаров. По всей видимости, недостатка в продуктах питания не ощущалось: в первый же день я зашел в большой продовольственный магазин на Маросейке и был удивлен широким выбором конфет, пастилы и мармелада. Люди все еще покупали продукты свободно, без карточек. Молодые москвичи в летних костюмах отнюдь не выглядели бедно одетыми. На большинстве девушек были белые блузки, на юношах – белые, желтые или голубые спортивные майки или рубашки на пуговицах и с вышитыми воротниками».

Уже 25 июня государство позаботилось о том, чтобы до советских граждан не доходили «альтернативные точки зрения» о ситуации на фронтах, а потому было издано постановление СНК № 1750 «О сдаче населением радиоприемных и радиопередающих устройств». В нем, в частности, говорилось: «Учитывая, что в связи с обстоятельствами военного времени радиоприемники и передатчики могут быть использованы вражескими элементами в целях, направленных во вред Советской власти, Совет Народных Комиссаров Союза ССР постановляет:

1. Обязать всех без исключения граждан, проживающих на территории СССР и имеющих у себя радиоприемники (ламповые, детекторные и радиолы), в пятидневный срок сдать их органам связи по месту жительства. Обязательной сдаче подлежат также радиопередающие устройства всех типов, как индивидуального, так и коллективного пользования.

2. Установить, что Народный Комиссариат Связи принимает радиоприемники от населения на временное хранение до окончания войны».

Лица, не сдавшие в установленный срок радиоприемники и передатчики, подлежали уголовной ответственности по законам военного времени. Чуть позже, в июле этому деянию подобрали статью УК РСФСР 59-6: «Отказ или уклонение в условиях военного времени от внесения налогов или от выполнения повинностей», по которой грозило лишение свободы минимум на полгода, а «при особо отягчающих обстоятельствах, вплоть до высшей меры социальной защиты – расстрела, с конфискацией имущества».

Пришлось и Георгию Эфрону прекратить прослушивание музыкальных программ из Лондона и отнести вечно ломающийся приемник на почту, которая и должна была обеспечить до конца войны его сохранность. «Держу пари, что потеряю квитанцию, и мы его больше не увидим», – записал он в дневнике. К сожалению, именно этот приемник никому не было суждено получить. Радиоточки были не во всех квартирах, в результате о воздушной тревоге многие узнавали из уличных репродукторов. Впрочем, одновременно с изъятием волновых приемников власти стали централизованно оборудовать квартиры «радиотарелками». Из-за изъятия приемника Вернадскому не удалось послушать речь Сталина, о чем он записал в дневнике: «3 июля 1941 года – выступление по радио Сталина. Речь очень хорошая и умная. Дня за два или за день перед этим были всюду <сняты> радио, и поэтому прошло ознакомление с большой заминкой. Это снятие радио – одно из очень немногих признаков путаницы. В общем, мобилизация и т. п. идет хорошо. Говорят, <радио> будет восстановлено в другом виде».

В начале июля был издан Указ Президиума Верховного совета СССР «Об ответственности за распространение в военное время ложных слухов, возбуждающих тревогу среди населения». Виновные карались по приговору военного трибунала тюремным заключением на срок от 2 до 5 лет (а в некоторых случаях и более). Но Москва все равно кормилась слухами, газеты и радио говорили полунамеками и информационный вакуум заполняли «агентства» ГОГ («говорила одна гражданка») и ОБАС («одна баба сказала»). Название последнего было созвучно названию французского информационного агентства «Гавас», которое очень часто упоминалось в советской печати.

«При мне в трамвае арестовали человека. Вошел в трамвай с виду мастеровой, чуть выпивший, должно быть, и, взяв билет, сказал не то кондукторше, не то сам себе, что вот мол кричали, кричали – шапками закидаем, если война, а теперь драпаем!.. Сказал с тоской и болью, сказал то, о чем мы все думали, но двое молодых пассажиров тут же к нему привязались. Он отмахнулся, но один из них промолвил грозно: “Пройдемте, гражданин!” и, дернув за веревку, остановил трамвай. Рабочий ответил ему что-то вроде того – иди, мол, к этой матери! но те не пошли, а сунули ему под нос какое-то удостоверение, и рабочий сразу обмяк и покорно сошел с трамвая. Кто-то из них свистнул в милицейский свисток, и к ним уже бежал милиционер. А трамвай шел дальше, и все в трамвае молчали и не глядели друг на друга», – вспоминала Мария Белкина.

Самая идеологически важная стройка, которой было возведение Дворца Советов, фактически закрыта уже 25 июня. В этот день вышло распоряжение СНК о передаче другим предприятиям и ведомствам оборудования, в том числе импортного «Джии» (американской General Electric), AEG, Siemens, Ericsson… А через месяц, когда Управление строительством Дворца Советов окончательно втянулось в сооружение оборонительных рубежей, вышло распоряжение о передаче его техники, среди которой были двадцатитонные краны «Индастриал» и «Деррик», а также трехтонные «Чикагские стрелы», вместе с обслуживающими ее рабочими, другим трестам. Впрочем, позже технику решено было вернуть, но не для использования на московских стройках, а для возведения новых заводов за Уралом. Конструкции Дворца Советов позднее были использованы и при обороне Москвы, и при строительстве мостов. А на территории стройки разместили один из постов аэростатного заграждения.

26 июня появилось распоряжение СНК «О закрытии с 1 июля Всесоюзной Сельскохозяйственной Выставки», которую мы знаем сейчас как ВДНХ. Отдельно оговаривалось, что выставленный на выставке скот подлежит отправке только в колхозы Московской области, туда же отправляли и те «выставочные экземпляры», что прибыли из дальних областей. Отправляли вместе с обслуживающим персоналом, который должен был об экспонатах заботиться и ни в коем случае не допустить их утраты.

В Москве было ограничено движение по ночам, автотранспорт и люди, нарушавшие это ограничение, задерживались. «Если услышишь, что по Сретенке проехала редкая машина, – обязательно после этого раздавался свисток и окрик патруля на Колхозной площади, потом тишина (проверяли пропуск), и она ехала дальше. Ночью по улицам нельзя было двигаться ни людям, ни машинам», – эти подробности запомнились Лоре Беленкиной во время ее ночных дежурств.

«Условия в Москве становились более трудными. Если в начале июля еще ни в чем не ощущалось сколько-нибудь значительного недостатка и особенно много было продуктов питания и папирос (продавались даже красивые коробки шоколадных конфет с надписью: “Изготовлено в Риге, Латвийская ССР”, теперь уже находившейся в руках у немцев), то все же люди все время понемногу запасались товарами, и к 15 июля нехватка продовольствия стала очень заметной. Горы папирос, продававшихся почти на каждом углу, быстро исчезли», – отмечает Александр Верт.

В этот момент принимается постановление СНК СССР № 1882 от 18 июля 1941 года «О введении карточек на некоторые продовольственные и промышленные товары в гг. Москве, Ленинграде и в отдельных городах и пригородных районах Московской и Ленинградской областей».

«Продовольственные нормы неплохи», – отметил Леонид Тимофеев. На тот момент были установлены четыре основные нормы, для следующих групп населения «Рабочие и инженерно-технические работники» получали 800 г хлеба (для работающих в тяжелых условиях 1 кг) в день, остальные продукты распределялись с расчетом на месяц – 2 кг крупы и макарон, 1,5 кг сахара и кондитерских изделий, 2,2 кг мяса, 1 кг рыбы, 800 г жиров. Для служащих (а к ним относили и тех ИТР, что не работали на производстве): 600 г хлеба, 1,5 кг крупы, сахара и мяса по 1,2 кг, 800 г рыбы и 400 г жиров. Иждивенцам было положено 400 г хлеба, килограмм крупы и сахара, только 600 г мяса, 500 г рыбы и 200 г жиров. Норма детей до 12 лет была лучше, чем у иждивенцев, при той же норме хлеба, мяса и рыбы они получали по 1,2 кг крупы и сахара и 400 г жиров. В Подмосковье нормы были ниже, а некоторые позиции вообще не распределялись.

Согласно принятым правилам, «выдача продовольственных и промтоварных карточек рабочим и служащим, и их иждивенцам производилась через предприятия и учреждения, а учащимся вузов и техникумов через учебные заведения». Не были забыты и другие категории населения, которым карточки выдавались через домоуправления. И без того жесткая паспортная система ужесточалась еще сильнее.

Карточки имели купоны, которые вырезались в магазине при выкупе товаров. Хлеб можно было купить только на текущий и последующий день, а «вчерашний» купон «сгорал». По другим товарам карточки отоваривали нерегулярно, либо вообще могли отоваривать только рабочие карточки.

Не обошлось и без злоупотреблений: магазины не вели должного учета купонов, сами карточки, случалось, распределялись уже эвакуированным из Москвы или вообще выдавались немосквичам. За такое разбазаривание ресурсов полагалось суровое наказание, например, управляющий домами Фирсов получил 3 года лагерей. Жители, разумеется, пытались получить карточки на всю семью, даже если часть ее была эвакуирована. «по 58-му домоуправлению Кировского РЖУ (Лужниковская, д. 1/7): 1) гр. Овчинников А. К. получил карточки на 3 иждивенцев, в то время как двое из его детей эвакуированы вместе со школами № 579 и 516; 2); гр. Неврединов получил справку на 3 иждивенцев, которые проживают в г. Егорьевске. По Москворецкому району в домоуправлении д. № 23 по Мытной улице гр. Абрамов при получении стандартной справки заявил, что на его иждивении находится семья из 4 человек. Проверка показала, что еще задолго до введения карточной системы. Абрамов отправил семью в деревню. Лица, обманным путем получающие в домоуправлениях карточки, стандартные справки на членов семьи, фактически выехавших за пределы г. Москвы и даже Московской области, прокуратурой будут привлекаться к уголовной ответственности по ст. 169, ч. II УК».

«Вначале продукты можно было получать в любом магазине, – вспоминала Галина Галкина. – Но затем стали карточки прикреплять к определенному магазину, и каждый месяц мы искали какой магазин лучше снабжается и к нему прикрепляли свои карточки. Еще позже некоторые организации и предприятия стали к своим магазинам прикреплять только своих работников – у них были лучше продукты, большая обеспеченность. Но везде получение продуктов по карточкам было связано с большими очередями, в которых в большинстве своем стояли дети и старики, так как взрослое население было занято на работах». Одновременно были открыты коммерческие булочные, в которых хлеб продавался без карточек, зато по двойной цене. Многим семьям такие магазины были не по средствам, но все равно даже там приходилось стоять в очереди часа три. Зато и хлеба можно было купить столько, сколько нужно. «Зашел в булочную напротив. Коммерческое отделение полно хлебом и полно людьми, в большинстве колхозниками с бидонами, а по карточкам – свободно, – просто никого нет», – отразил этот феномен в своем дневнике П. Н. Миллер.

Цены на продукты по карточкам были довоенными, хлеб стоил 1 руб. за ржаную буханку и 1,7 руб. за пшеничную, мясо стоило 10–15 руб. за килограмм, сахар от 3,8 до 4,1 руб. за килограмм.

После введения карточек «продолжали торговать колхозные рынки, но цены быстро росли, – описывает московскую жизнь Александр Верт. – В магазинах еще продавались кое-какие потребительские товары; в конце августа я даже умудрился купить себе пальто из меха белой сибирской лайки в магазине в Столешниковом переулке, где по-прежнему был довольно широкий выбор оленьих полушубков и т. п. Я заплатил за свою “собачью доху” 335 рублей, что было дешево. Но другие магазины, как я обнаружил, быстро распродавали свои запасы обуви, галош и валенок.

Однако рестораны работали, как и прежде, и в таких больших гостиницах, как “Метрополь” и “Москва”, а также в ресторанах вроде знаменитого “Арагви” на улице Горького еще подавали хорошие блюда. Переполнен был и коктейль-холл на улице Горького. Работали кинотеатры и 14 театров».

Любовь Орлова, Виктор Талалихин и Григорий Александров (он второй слева во втором ряду) во время съемок «Боевого киносборника № 4» в августе 1941 года. (Талалихин стал героем «Боевого киносборника № 5»)

Но все же ассортимент даже в коммерческих магазинах сокращался, в один день с введением карточек Микоян подписал распоряжение об ограничении с 1 августа «выпуска в продажу сливок», оставив их только для распределения в школах, больницах и приравненных к ним учреждениях. Также под нож попало и производство сливочного мороженого – разрешалось производить только молочное. Кефир, простоквашу можно было производить только из обезжиренного молока. Производство творожных сырков, требующих при производстве добавления к ним масла – запрещалось. В то же время опять распоряжением СНК был разрешен «отпуск гусей и уток по нормальным ценам в розничную торговлю, а также в столовые оборонных предприятий без зачета в нормы отпуска». Причину такой щедрости выяснить не удалось, скорее всего, птицу требовалось реализовать, прежде чем она испортится.

20 июля, когда стало известно, что немецкие войска прорвались у Смоленска, Георгий Эфрон отметил со злым юношеским максимализмом в своем дневнике перемены в настроениях москвичей: «моральное положение меняется в связи с переменами военного положения. В Москве все были “бодрые” и даже чуть-чуть героически настроены, пока, согласно сообщениям, немецкое наступление было остановлено. Но как только немцы возобновляют наступление в направлении Смоленска, тогда в Москве сразу снова начинается поспешная эвакуация. Возобновляются панические разговоры, усиливаются страхи и т. д., и т. д. Кочетков говорит, что в Москве только и думают, чтобы по карточкам нажраться, что люди жалуются на безденежье и происходит массовая эвакуация… Мне смешно смотреть на Кочеткова и на 99 % москвичей: когда положение на фронте успокоилось на 4–5 дней, они стали проявлять идиотский оптимизм, а теперь заикаются и ошеломлены карточками и новыми нацистскими нападениями. Москва ведь главное».

Через несколько дней на Москву обрушатся первые бомбардировки, которые только усилят эти настроения.

Московские заводы прощались с планами мирных дней. На заводе КИМ закрыли программу производства малолитражных автомобилей, которую с большим трудом удалось запустить перед войной. После того как первоначальный двухдверный вариант не понравился в Кремле, была разработана новая четырехдверная модель. На заводах-партнерах еще оставался задел кузовов для «политически» устаревшей модели. Разумеется, в мирные дни их бы рачительно поставили на колеса и продали населению, но в условиях войны это не было задачей первой необходимости – армии такие машины не требовались. Потому 23 июля распоряжением СНК СССР было указано «Списать в убыток по автозаводам им. Сталина и им. Молотова затраты по аннулированию заказов, связанных с производством кузовов для автомобиля КИМ-10 старого образца в сумме 15 092 665 рублей (за вычетом стоимости металла по цене лома)». КИМ переключился на производство снарядов калибра 132 мм для «катюш». Осенью он был эвакуирован в Свердловск, где был объединен с другим московским заводом № 37 и вместе с ним включился в производство танков Т-60 и 20-мм снарядов для авиационных пушек. К планам возобновления производства малолитражек КИМ 10–52 вернулись только в 1945 году, но вскоре проект закрыли, и постановлением № 9905 от 26 августа 1945 года был дан старт освоению первого «Москвича» М-400, создававшегося на базе Opel Kadett K-38 и поступившего по репатриации оборудования.

Петр Леонидович Капица.

Затронув автомобильную тематику, нельзя не остановиться на таком малоизвестном, но важном вопросе, как дефицит бензина. Роль автомобильных перевозок резко возросла, и бензин становился стратегическим продуктом. Частным и второстепенным потребителям продажу топлива резко ограничили. 2 июля Леонид Тимофеев раздраженно записал: «Бензина не выдают, и я больше в Москву не поеду». Правда, уже 19 июля бензин у него откуда-то появился, а потом опять пропал. Для справки: расход М-1 составлял 17 л на 100 км, что давало менее 600 км на 100 л, которые отныне выдавались на единицу автотранспорта на месяц. ЗИС-101 сжигал на сотню 28–31 л, что позволяло проехать на нормативных 100 л – чуть больше 300 км. Наиболее важные пассажиры добивались персональных распоряжений СНК по выделению им бензина. Так, Управлению строительства Дворца Советов, которое, впрочем, было занято на строительстве оборонительных сооружений западнее Вязьмы, было разрешено «иметь две машины ЗИС-101 с ежемесячной нормой расхода автобензина до 500 литров и две машины М-1 по 200 литров». В июле главному редактору газеты «Правда» Петру Поспелову и его заместителю Емельяну Ярославскому было выделено по 200 л бензина, а в августе норматив был поднят до 400 л. А вот для машины, которая обслуживала Любовь Орлову и Григория Александрова, норма в августе была урезана до 200 л, а академику Петру Капице было разрешено расходовать 350 л в месяц. Кстати, именно в это время Петр Леонидович решал очень важную оборонную задачу: использование жидкой окиси углерода (СО) в качестве отравляющего вещества. Предполагалось «заливать» местность угарным газом, против которого средства индивидуальной защиты были бессильны. Но, вероятно, к счастью, эффективность этого отравляющего вещества оказалась очень мала. Зато попутно Капица разработал методику массового сжижения газа, в результате чего была создана турбокислородная установка ТК-200, которая использовалась для сжижения кислорода, необходимого для производства взрывчатых веществ.