Удар «Тайфуна»

Спланированный и подготовленный в сентябре, «Тайфун» обрушился на Брянский, Западный и Резервный фронты. Гитлер считал, что это будет последнее крупное наступление в 1941 году, которое позволит окончательно уничтожить советские войска и выполнить задачи, заявленные в плане «Барбаросса», – вытеснить СССР за Волгу, оставив за собой практически всю европейскую часть. Главной целью этого наступления была Москва, Московский промышленный район и Московский транспортный узел. С их потерей Советский Союз лишался значительной части экономического потенциала, а также терял возможность поддерживать снабжение Ленинграда и связь с Архангельском. Их оборона должна была рухнуть как карточный домик.

Отметим, что полного описания и разбора операции «Тайфун» до сих пор не существует, часть документов, которые могли бы пролить свет на принятие решений советским руководством, исследователям недоступна. Возможно, часть из них до сих пор находится на секретном хранении, часть была утрачена во время окружения под Брянском и Вязьмой, часть оказалась в германских архивах и до сих пор не разобрана. В принятом в настоящее время делении периодов войны «Тайфун» распадается на несколько оборонительных операций, в том числе на Оборонительную операцию Брянского фронта и операцию Западного фронта. И хотя принято считать, что в результате этих действий немецкие войска были задержаны и им был нанесен большой ущерб, в реальности это было больше похоже на бегство с отдельными арьергардными боями, которые неизбежно оборачивались огромными потерями для советских войск.

Как и предполагалось, первой потерей СССР стал Киев, в районе которого попали в окружение порядка 600 тыс. человек. Идеи об отводе войск фактически из мешка и выравнивании линии фронта не нашли поддержки, и произошло ровно то, что планировали в ставке Гитлера.

Немецкие танки в районе Вязьмы.

Падение Киева имело крайне негативные последствия для Брянского фронта. Дело в том, что южнее третьего рубежа обороны фактически ничего не было. До сих пор это направление прикрывалось Киевским УР, а теперь оказывалось фактически оголенным.

Первый удар «Тайфуна» был нанесен по южному флангу третьего рубежа, в направлении на Орел. Благодаря авиаразведке и показаниям попавшего в плен в сентябре майора госбезопасности Павла Чистова, при котором оказалась карта рубежа, общая идея построения обороны на этом направлении для немцев не была тайной. Удар на Орел позволял обойти оборонительные обводы Брянска, «скользнуть» по ним и быстро выйти в глубокий тыл. В самом начале октября именно это и произошло. Свою роль сыграла высвободившаяся из-под Киева 2-я танковая группа, которая начала наступление на северо-восток из района Глухова. Оборона здесь не была прочной, кроме того, еще один удар был нанесен севернее в районе Рославля.

Командующий 2-й танковой группой Гейнц Гудериан позже вспоминал: «3 октября 4-я танковая дивизия захватила Орел. Это дало нам возможность получить хорошую шоссейную дорогу и овладеть важным железнодорожным узлом и узлом шоссейных дорог, который должен был стать базой для наших дальнейших действий. Захват города произошел для противника настолько неожиданно, что, когда наши танки вступили в Орел, в городе еще ходили трамваи. Эвакуация промышленных предприятий, которая обычно тщательно подготавливалась русскими, не могла быть осуществлена. Начиная от фабрик и заводов и до самой железнодорожной станций, на улицах повсюду лежали станки и ящики с заводским оборудованием и сырьем».

Таким образом, германские войска оказывались восточнее Брянска и получили возможность атаковать его с фактически незащищенной стороны. Сотни бетонных ДОТов на трех оборонительных обводах Брянска в один момент оказались бесполезными. 6 октября Брянск и весь его промышленный район были оккупированы германскими войсками.

Советские войска неминуемо попадали в окружение и стали сдвигаться, чтобы выйти из него. Связь и управление войсками были не на высоте, между подразделениями оказывались бреши, которыми пользовался противник. Активные действия авиации усиливали хаос на дорогах и в оборонительных порядках.

Посчитав, что это главный и единственный удар, советское командование стало пытаться восстановить линию фронта, снимая войска с одних рубежей и перебрасывая на другие. Результатом стало оголение отдельных участков фронта, что привело к общей катастрофе.

Следующие удары вермахта наносились постепенно в течение недели. Если на самом южном фланге наступление началось 30 сентября, то северный фланг группы армий «Центр» пришел в движение только 7–8 октября. Наступление в районе Рославля и Ельни началось 2 октября.

Такая стратегия приводила к тому, что, во-первых, советское командование перебрасывало части со «спокойных» участков фронта для ликвидации прорывов, оголяя эти участки обороны. Во-вторых, глубокие прорывы с угрозой выхода в тыл вынуждали отходить с рубежей обороны из-за опасения окружения.

Сыграло свою роль и непонимание логики действий вермахта. Очень долгое время бытовало мнение, что «немцы воюют вдоль дорог». При этом совершенно упускалось из виду, какие это были дороги. Созданная и до последнего момента удерживаемая оборона автострады Москва – Минск только усугубила ситуацию, в значительной степени благодаря этому части 32-й армии оказались в Вяземском котле.

Наступление по автостраде хотя и было кратчайшим путем к цели, однако могло оказаться наиболее рискованным. Дело в том, что автострада строится, как правило, вне исторически сложившихся дорог и направлений. Она имеет большое число искусственных сооружений (мостов различной протяженности), проходит по насыпи или в выемке, что в итоге существенно снижает возможности для маневра. Попросту говоря, с автострады невозможно съехать, зато закрыть движение по ней, взяв под прицел, очень легко. А объехать образовавшийся затор зачастую невозможно. Кроме того, вдоль автострады отсутствует всякая инфраструктура, нет ни колодцев с питьевой водой, ни деревень, в которых можно было бы разместиться на ночлег.

В противоположность этому старые, исторически сложившиеся торговые пути пусть и имеют «семь загибов на версту», однако дают и деревни для ночлега, и колодцы, и многочисленные варианты для маневра. Здесь минимум переправ через реки, да и те находятся, как правило, рядом с бродами, на которых можно легко и быстро возвести мосты или переправиться без них.

В результате фатальные прорывы произошли на участках, которые, казалось, были куда менее интересны германской армии, чем удобное для движения Минское шоссе.

Так, удар севернее шоссе прошел от Духовщины на Холм-Жирковский и далее на Сычёвку. С точки зрения транспортных коммуникаций это был совершенно «неинтересный» маршрут, часть которого проходила через топкие болота. Однако, преодолев Днепр, германские войска получили возможность выйти, как на важный транспортный узел, – Сычёвку, через который проходит рокадная дорога Ржев – Вязьма, и далее на Зубцов, в котором перерезали железную дорогу из Ржева на Москву, так и выдвинуться к Вязьме, охватив в кольцо защищающие Днепровские рубежи войска. В результате к 10–11 октября возле Вязьмы возник «котел», в котором оказались части сразу нескольких армий.

Северный фланг группы армий «Центр» начал наступление только 8 сентября. Входящие в нее дивизии полностью воспользовались благоприятной ситуацией, которая возникла в результате «изменения общей обстановки». Части 29-й армии быстро отходили, в лучшем случае оставляя на пути отступления небольшие арьергардные отряды. Передовой отряд наступающей 9-й армии вермахта с ними справлялся без труда. Единственным препятствием для немцев стал оборонительный рубеж в районе Оленина, который пришлось штурмовать для того, чтобы «не опоздать» к Ржеву. Крайне немногочисленные силы РККА, оставшиеся на рубеже, не оказали долгого сопротивления и на следующий день отошли на восток.

Приказ Гитлера о начале операции «Тайфун» солдатам Восточного Фронта. (NARA)

Надо признать, что, хотя оставление сильно укрепленного рубежа, имеющего значительные запасы вооружений и боеприпасов, было очень большой потерей, тем не менее, здесь основным силам РККА удалось избежать окружения. Переправившись через Волгу и не пытаясь оборонять Ржев, они отошли в направлении Калинина.

3 октября, вскоре после начала наступления, Гитлер выступил в берлинском Шпортпаласт (Дворец спорта, который был построен в 1910 году и вмещал до 15 тыс. человек, разрушен в 1973 году). Формально его речь была приурочена к старту кампании зимней помощи фронту, однако речь пошла совсем о другом. Практически без предисловий Гитлер заявил: «Сегодня появление здесь далось мне нелегко, потому что в эти часы на нашем Восточном фронте начинается новая операция, представляющая собой громадное событие. Уже 48 часов она разворачивается в гигантских масштабах! С ее помощью мы разгромим противника на востоке». После этого фюрер углубился в рассуждения о причинах, которые побудили его начать войну с СССР, оправдывая ее развязывание якобы агрессивными намерениями восточных соседей. Впрочем, тезисы его речи полностью совпадали с приказом вооруженным силам.

Гитлер «отчитался о достижениях»: «Позади наших войск лежит уже пространство по площади в два раза большее, чем была немецкая империя в тот момент, когда я получил власть в 1933 г., или в четыре раза большее, чем Англия». Он также заявил о том, что СССР потерял 2,5 млн солдат пленными, 22 тыс. орудий, 18 тыс. танков и 14,5 тыс. самолетов. «Восстановлено более 25 тысяч километров русских железных дорог, более 15 тысяч километров из них перестроено на немецкую колею. Знаете ли вы, мои соотечественники, что это значит? Это значит, что самая длинная железная дорога, когда-то пересекавшая Немецкую империю, примерно от Штеттина до Баварских гор – линия длиной около 1000 километров – была переделана в пятнадцатикратном размере на немецкую колею…»

Под конец фюрер призвал немецкий народ сплотиться и работать еще лучше: «Господь Бог еще никогда не помог ни одному лентяю, он не помогает также трусам и ни в коем случае не помогает тому, кто не хочет помочь себе сам. Здесь, по большому счету, действует следующий принцип: Народ, помоги себе сам, тогда и Господь не откажет тебе в своей помощи!»

Эта речь, которая, естественно, транслировалась по радио, не осталась без внимания ни американской (газета New York Times дала 4 октября ее полный перевод), ни советской прессы: на первых полосах «Известий» и «Правды» 5 октября свое изложение речи Гитлера дал А. С. Щербаков, который в данном случае выступал как начальник Советского Информбюро. По его мнению, истинная причина обращения Гитлера состояла в страхе за свой тыл, который надо было успокоить и вселить уверенность «в беспримерные победы германской армии». И в этом он был прав, действительно, немецкий народ надо было подготовить к новой волне похоронок, которые были неизбежными после начала нового наступления. Однако Щербаков, как и все советское руководство, не обратил внимания на заявление о новой операции, вероятно, посчитав это пропагандистским ходом, и сосредоточился лишь на заочном споре о причинах начала войны и числе потерь. Увы, это оказалось фатальной ошибкой.

Выступает секретарь ЦК ВКП(б), глава Московской партийной организации, начальник Совинформбюро Александр Щербаков. Он умер 10 мая 1945 года от инфаркта.

Любопытно, что Щербаков полностью привел данные Гитлера по потерям РККА, естественно, раскритиковывав их: «На самом деле Красная Армия за истекший период потерял убитыми 230 000, ранеными 720 000, пропавшими без вести 178 000, всего 1 128 000 человек, около 7000 танков, 8900 орудий и 5316 самолетов». В свою очередь потери немецкой армии он оценил в «3 000 000 убитыми, ранеными и пленными, т. е. столько, сколько, примерно, немцы потеряли в прошлой мировой войне на всех фронтах за два года боевых действий. Не менее тяжелы немецкие потери и в вооружении: за три с лишним месяца войны немцы потеряли более 11 000 танков, 13 000 орудий, 9 000 самолетов». Сравнение с «прошлой мировой войной» было неслучайно, получалось, что Германия исчерпала свои людские резервы, находится на пороге краха, и война не продлится долго.

Дискуссия с Гитлером на страницах центральной печати кажется довольно странной. Учитывая, что население получало информацию только из официальных источников, которыми являлись газеты да репродукторы, речь Гитлера вообще можно было бы не заметить. Для того чтобы донести ее до советских граждан, у фюрера не было никаких ресурсов, да и, как верно подметил Щербаков, предназначалась она для внутреннего употребления. И, возможно, статья Щербакова была ошибкой – население, привыкшее читать между строк, истолковало эту речь по-своему. «Судя по всему, началась новая волна немецкого наступления, пожалуй, решающая. Она началась, должно быть, после речи Гитлера, 3 октября…Но это наступление можно, должно быть, считать пятой волной: первой – к Минску, второй – к Смоленску, третьей – Украина, четвертой – на Ленинград, пятой – к Москве», – записал 8 октября в своем дневнике Леонид Тимофеев. «…Вот первые итоги войны с Германией… 1 128 000 человек. Первый поцелуй войны, – отмечает Аркадий Первенцев также 8 числа. – Тучи сгущаются. Над Москвой нависла суровая опасность. Немцы прорываются к Москве. Гитлер в своей речи сказал, что он отдал приказ своим вооруженным силам в течение октября покончить с Москвой и большевизмом. Генеральное наступление Гитлера против Москвы началось пятого. Уже бои идут на Вяземском и Орловском направлениях. Немцы бросают воздушные десанты почти вокруг Москвы».

На центральном участке наступление вел VIII армейский корпус вермахта, который начал движение 2 октября, но только через 6 дней передовые части достигли Днепра. Наступление велось практически в центральной части Западного и Резервного фронтов, чуть севернее автострады Москва – Минск. На этом направлении была организована самая сильная оборона, которую в том числе занимала 2-я дивизия народного ополчения Сталинского района. Соседями справа и слева также были москвичи-ополченцы. Для описания последующих событий мы воспользуемся переводом отчета о боевых действиях VIII армейского корпуса, вермахта который был выполнен еще в 1943 году.

Командно-наблюдательный пункт возле истока Днепра на месте ожесточенных боев бойцов 119 сд с 26 пд вермахта. (фото автора)

«8-го октября вечером боевая разведка всех дивизий достигла Днепра. Сильные арьергарды противника в оборонительной полосе Днепра делали невозможно переправу на другой берег в это день или ночь. 9 октября утром русские в результате нажима соседней армии, которая 9 октября восточнее Днепра достигла автострады, оттянули так много сил, что можно было, преодолевая слабое и несогласованное сопротивление, пройти участок и прорвать оборонительную полосу. Вечером главные силы дивизии находились в предмостных укреплениях восточнее Днепра и строили для себя мосты».

Наведение мостов через Днепр оказалось непростой задачей – берега были заминированы, а с восточной стороны по берегу шли противотанковые рвы и эскарпы. Дальше на восток начинались труднопроходимые густые леса, за которыми протекала река Вязьма и был второй эшелон обороны Резервного фронта. 32-я армия отходила на восток, надеясь уйти из котла, прикрывая тылы ополченцами. «После короткого жестокого боя у [реки] Вязьмы передовому отряду 84-го пехотного полка удалось еще 10 октября вечером завладеть предмостным укреплением у Осташково. 11 октября была прорвана расположенная дальше русская оборонительная полоса. Русские оказывали отчаянное, но уже более не согласованное и не планомерное сопротивление».

Но еще в первой половине дня 7 октября кольцо возле Вязьмы практически замкнулось в результате молниеносных танковых прорывов с юга 10-й и северо-запада 7-й танковых дивизий вермахта. Прорыв немецких частей по дороге, которая и сейчас связывает Вязьму с Холм-Жирковским, оказался фатальным, поскольку закрывал возможность для советских дивизий отойти на северо-восток к Гжатску и Волоколамску. «Отчаянные русские войска непрерывно атаковали позиции 7-й танковой дивизии, не достигая окончательного успеха. 12 октября полки 8-й, 28-й и 87-й дивизий снова натолкнулись на сильное сопротивление сжатых теперь в узком кольце русских войсковых частей. Количество пленных, которое до сих пор было незначительным, увеличивалось».

Здесь произошел самый драматический эпизод Вяземского окружения. Находящиеся возле села Богородицкого части предприняли попытку прорваться в северо-восточном направлении. К сожалению, документов по этим событиям крайне мало, не исключено, что еще не все они рассекречены. Ночью 12 октября после артподготовки наиболее боеспособные части из находящихся в окружении начали пробивать коридор на северо-восток. Атака велась в крайне неблагоприятных условиях – надо было двигаться снизу вверх, по хорошо простреливаемой местности, предварительно преодолев небольшой, но топкий ручей Бебря. Кроме того, необходимо было захватить и удерживать дороги, по которым могли бы выйти тылы, штабы, раненые. Некоторым передовым отрядам ценой огромных потерь удалось пробить бреши в немецкой обороне, но удержать коридоры они не смогли. В результате часть окруженцев смогла пробиться в направлении Волоколамска, а те, кто остался за Бебрей и ждал сигнала к выступлению – остались в котле.

Мемориал воинам 2-й дивизии народного ополчения, погибшим при прорыве из Вяземского котла в октябре 1941 года. (фото автора)

Автор отчета VIII армейского корпуса вермахта констатировал: «Авиация доносила, что на этом узком участке была зажата огромная масса русских войск и материалов. Чтобы разорвать связь между русскими, находящимися севернее и южнее автострады, 87-я дивизия, с одобрения командующего генерала, который сам был при боевом дозоре, решила пробиваться к Вязьме вдоль автострады. Эта атака удалась». Котел под Вязьмой оказался раздробленным на две части – севернее и южнее шоссе. Этому в полной мере способствовала и протекающая в этом месте почти параллельно дороге река Вязьма.

Но попытки прорыва через шоссе все же продолжились. Отдельные подразделения частей, зажатых в северной части кольца, не сумевшие прорваться на северо-восток, в районе Богородицкого предприняли попытку уйти южным маршрутом. «Ночь с 12-го на 13-е октября ознаменовались для продвинувшихся сил 87-й дивизии тяжелыми боями. Крупные части русских пытались пробиться с севера на юг. В итоге тяжелых, сопряженных с большими потерями ближних боев все-таки на юг удалось пробиться только некоторым малочисленным частям. Они попали в окружение со стороны соседней армии». Об этом прорыве в своей статье рассказал генерал-лейтенант М. Ф. Лукин: «Выходили группами. Со мной было около тысячи человек из штаба армии и из разных частей, вооруженных только винтовками, автоматами и пистолетами. Многие прорвались и вышли в полосу 20-й армии юго-западнее Вязьмы». Начальник штаба артиллерии 19-й армии полковник П. С. Семенов позже вспоминал, что генерал Лукин пересек шоссе на единственном имевшемся у группы танке КВ, фактически бросив свой штаб. Но Петру Сергеевичу Семенову повезло, и он вышел из окружения, а вот Михаил Федорович Лукин попал в плен. Уже 15 октября, при прочесывании местности в 5 км южнее железнодорожной станции Семлево и буквально рядом со старой Смоленской дорогой, разведгруппами 487-го пехотного полка была обнаружена группа бойцов Красной Армии. Бой принял настолько ожесточенный характер, что немцам пришлось вызвать на подмогу бронетехнику, которая помогла им пробиться к центру сопротивления, где было обнаружено бомбоубежище с офицерами. Вот выдержки из их донесения: «Под угрозой взрыва гранаты большинство офицеров вышло из убежища, а один застрелился. Среди взятых в плен оказались генерал-лейтенант Лукин и его адъютант». Бой продолжался, на деревьях в лесу сидели снайперы, которые теперь вели огонь не только по немцам. «Генерала Лукина, у которого был изъят важный картографический материал, перевезли на освобожденный от противника участок, поскольку возобновленное отчаянное сопротивление противника не оставляло возможности сразу отправить его в штаб батальона: в ходе переброски он был ранен в ногу русским винтовочным выстрелом». Ранение оказалось тяжелым – Лукину пришлось ампутировать ногу.

Строительство баррикады в Москве. («Разгром немецких войск под Москвой»)

Лукин был освобожден из плена в 1945 году, прошел госпроверку и был восстановлен на военной службе. Ему возвратили воинское звание, орден Ленина, пять орденов Красного Знамени, ордена Трудового Красного Знамени, Красной Звезды. Утверждают, что на личном деле Лукина Сталин написал: «Преданный человек, в звании восстановить, если желает – направить на учебу, по службе не ущемлять». Дело в том, что в 1943 году генерал Власов предлагал Лукину стать командующим РОА. Но, по воспоминаниям Лукина, его реакция была однозначной: «Вот что, Власов, – сказал я громко, так, чтобы меня слышали в соседней комнате, в которой, как я знал, были мои товарищи по плену, генералы и старшие офицеры Советской Армии. – …Меня теперь уже не интересует вопрос, каким способом ты получил партийный билет и для чего ты его носил. В моих глазах ты просто изменник и предатель, и та шайка отщепенцев, которую ты наберешь под свое бесславное знамя, тоже будет не армией, а сборищем предателей».

В отчете о боевых действиях VIII армейского корпуса вермахта резюмировалось: «13 октября местность была окончательно очищена от врага. В бессильной злобе пытались более сильные вражеские подразделения кое-где противостоять неумолимому наступлению немецкой пехоты. На следующий день были сделаны последние усилия. Наступил мороз и выпал первый снег. Бесконечные потоки русских пленных шли по автостраде на запад. Полны ужаса были трупные поля у очагов последних боев. Везде стояли массы оседланных казачьих лошадей, валялось имущество, пушки, танки. Вяземская битва была окончена».

Точное число потерь Красной Армии за первые две недели «Тайфуна» неизвестно. В описании операций группы армий «Центр» за 1941 год приводятся следующие цифры: «За время двойной битвы за Вязьму и Брянск было уничтожено 8 советских армий, взято в плен 658 000 человек, 1241 танк, 5396 пушек захвачено или уничтожено. Всего разбито 67 стрелковых дивизий, 6 кавалерийских и 7 танковых дивизий, 6 бронетанковых бригад». Современная российская статистика по данным исследования «Россия и Советский Союз в войнах XX века» приводит общую цифру потерь за всю московскую стратегическую оборонительную операцию: с 30 сентября по 5 декабря 1941 года войска потеряли 658 279 человек (из них безвозвратно – 514 338), 3832 орудия и минометов, 2785 танков и САУ, 293 боевых самолета. Существуют также оценки, согласно которым окружения смогли избежать или выйти из него около 250 тыс. человек. Большое число заявленных пленных может объясняться несколькими факторами. Включением в общее число также мобилизованных строителей и населения, работавших на оборонительных работах. Двойным, а то и тройным учетом попавших в плен, в том числе в результате неоднократных побегов. Наконец, цифру могли и «нарисовать», дело в том, что не проводилось ее разбора, никто не раскладывал ее на слагаемые уровня дивизий или полков. Цифры пленных по отдельным немецким подразделениям существуют, но они, как правило, составляют десятки, сотни человек, но уж никак не десятки тысяч, из которых легко бы сложилась цифра, превышающая 600 тыс. человек. Впрочем, смертность среди попавших в окружение была очень высокой, и безвозвратные потери действительно исчислялись сотнями тысяч.

 

Можайская линия – потеря

Немецкие танковые клинья, окружая сотни тысяч бойцов Западного и Резервного фронтов, были вынуждены свернуть с прямого направления на Москву. В результате они потеряли темп наступления и, как считали многие немецкие генералы, потеряли шанс победить в войне. История не знает сослагательного наклонения, а потому не будем много рассуждать о том, как могла бы сложиться ситуация, если бы танки пошли бы вперед без остановки. В самый последний момент недостроенная Можайская линия обороны была наскоро занята войсками. Перед этим была предпринята попытка восстановить линию фронта на «меридиане» Гжатска, где неспешно строился третий эшелон оборонительного рубежа Резервного фронта. Однако быстрый прорыв немецких танков к Зубцову и далее в направлении Калинина делал оборону на этой линии бессмысленной. Направленные на рубеж дивизии 31-й армии до него так и не добрались и были направлены через Ржев на защиту Калинина.

На Можайскую линию начали перебрасывать дивизии с других, более «спокойных» направлений, а также сосредотачивать там тех, кто сумел выскользнуть из кольца под Вязьмой. Таким «счастливчиком» была, например, группа Доватора, отошедшая от Западной Двины, сначала в направлении Белого, а потом в северо-восточном направлении к Волоколамску. В Волоколамский УР, который был построен лишь частично, главным образом в районе села Ярополец, направили также полк школы Верховного совета, знаменитых Кремлевских курсантов и свежую 316-ю стрелковую дивизию генерала Панфилова. Кроме того, там находился 690-й полк 126-й стрелковой дивизии, 18-й стрелковой дивизии (бывшая 18-ая ДНО) – всего 21 батальон и более десяти артиллерийских полков. Ими командовал штаб 16-й армии, которому повезло не попасть в Вяземский котел.

Мемориал экипажу бронепоезда «За Сталина», который погиб при подходе к Гжатску 10 октября 1941 года. (фото автора)

«Рубеж, на который опиралась армия, был в инженерном положении подготовлен наполовину: северная часть рубежа, примерно до параллели Волоколамск, имела ряд ДОТ и ДЗОТ с противотанковыми препятствиями, южная часть – ничего кроме разбивки и обозначенных мест ДОТ – колышками не имела, представляя доступный район для действий всех родов войск» – отмечалось в докладе ВС ЗФ генерал-лейтенанта Маландина, составленном в конце октября 1941 года. К этому докладу мы еще вернемся.

Южнее, в Можайский УР, который был преобразован в Можайский боевой участок, вышла 32-я стрелковая дивизия. На Бородинском поле бойцы дивизии появились очень поздно – только вечером 13 октября. За несколько часов командирам частей надо было «принять оборонительные сооружения и постройки УР на своих участках и уточнить схему огня». Схема огня на рубеже была очень сложной (ведь строили ее преподаватели Военно-инженерной академии), и, скорее всего, командиры на местах за те несколько часов, которые у них были, не успели в ней разобраться. Большинство точек было предназначено для ведения флангового и косоприцельного огня, что не было понято пехотными командирами, которые предприняли попытки дооборудовать позиции, вырыть дополнительные окопы и соорудить новые огневые точки. При этом часть готовых ДОТов вместо того, чтобы установить в них пулеметы, они предпочли использовать в качестве наблюдательных пунктов. Если бы у дивизии была хотя бы неделя на освоение сооружений, пристрелку и дооборудование вместе со строителями, а также возможность получить рекомендации по их использованию от фортификаторов, ее оборона была бы немного устойчивее. Но бои начались уже 14 октября – 32-й стрелковой дивизии пришлось вступить в бой практически с колес.

Малоярославецкий УР в большей степени известен как место подвига подольских курсантов, которые обороняли шоссе в районе поселка Ильинское. Но в действительности частей на этом направлении было больше.

В ночь с 4 на 5 октября начался неорганизованный отход одиночных бойцов и групп. А к середине дня 5 октября выяснилось, что отступает уже весь Резервный фронт. Комендант укрепленного района принял решение задерживать отходящих, формировать из них подразделения и заставить занимать оборону на переднем крае. Комендант с подчиненными ловили бегущих красноармейцев и командиров, приводили в сознание доступными методами, направляли их на огневые точки и приказывали держаться. В результате на главном направлении в Ильинском было переведено в оборону до четырех стрелковых рот, три станковых пулемета, шесть противотанковых орудий, а также 64-й гаубичный артполк в составе 15 орудий. Подольское училище прибыло на позиции только рано утром 10 октября. К этому времени комендант задержал еще несколько подразделений разных дивизий и армий, например, пять рот 475-го стрелкового полка в районе Ильинского и около батальона в районе Полотняного завода.

Рубеж обороны Малоярославецкого укрепленного района. (ЦАМО)

От штаба МВО прибыли два пулеметных батальона № 301 и № 302, которые заняли ДОТы и ДЗОТы на участках Константиновка, Ильинское, Подсосино и Машково. 9 октября прибыл командир 312-й стрелковой дивизии, а на следующий день стала прибывать вся дивизия, которая должна была занять оборону на всем участке 37-го укрепленного района. Также в составе сил появились огнеметная рота, два дивизиона «катюш», рота танков, противотанковые полки. 10 октября на рубеже побывал генерал-лейтенант Артемьев, который утвердил приятые решения.

Но, несмотря на принимаемые меры, полностью закрыть передний край не удалось. Позиции правее (северо-западнее) села Юрьевское, которое находится в 10 км к северу от Ильинского, занять уже не удалось, так как немцы успели преодолеть передний край до подхода туда советских войск.

Возле Калуги оборонительные сооружения практически не были построены, и сил для обороны города практически не было. «К 9 октября 49 Армия состояла из 4-х батальонов 194 сд (остальные части этой дивизии были в районе Сухиничи), батальон 8 Запасного бронетанкового полка (до 20 учебных бронемашин и танков) и действовавшей на Козельском направлении 31 кд.

В районе Калуги сосредотачивалась 5 Гвардейская сд».

Биться за Калугу пришлось практически с ходу.

Немецкие войска подходили к Можайской линии не одновременно. В южной части соприкосновение было уже 10 октября. Возле Калуги части противника форсировали Угру в районе села Дворцы – имения Льва Толстого, всего в 15 км севернее Калуги, обходя ее.

«С утра 12.10 противник (258 ПД) начал выдвижение в направлении Горенское, Калуга и к исходу дня подошел непосредственно к городу, отдельными группами автоматчиков и танков просочился в город, где и завязал бой с оборонявшим город 1/765 СП. Непосредственно берег частями полка оборонялся слабо, почему форсирование р. Ока у города для противника особых затруднений не представляло». Уже 12 октября Калуга была занята, и попытки отбить ее на следующий день успеха не принесли. Противник подтянул дополнительные силы и занял прочную оборону города.

Действия командования армии были признаны верными, основная проблема была в малочисленности 49-й армии. Даже если были бы задействованы все резервы, наступление удалось бы задержать крайне незначительно, но это привело бы к еще большим потерям. Медлительность передвижения частей (в частности, батальонов 5-й гвардейской стрелковой дивизии) объяснялась усталостью частей после семидесятикилометрового марша в район Калуги.

На боевом участке Малоярославецкого УР события начали развиваться еще 8 октября, когда противник «высадил авиадесант с 9 самолетов в районе Ищеино, Федорино, где не было никаких войск, кроме рабочих батальонов, он занял деревню, зажег ее и с утра 9 октября стал распространяться в направлении Боровска». Фактически безоружные строители пытались ликвидировать десант врукопашную, но силы были неравными. «Третий рабочий батальон, группа командиров и рабочих во главе с комбатом и адъютантом пытались оказать сопротивление противнику: 4 человека убили, но были не в состоянии удержать, в результате рукопашной схватки комбат 3-го батальона был тяжело ранен кинжалом в грудь». Под огнем десантников часть рабочих рассеялась, часть оказалась в окружении, когда к немцам подошло подкрепление.

Уже 10 октября на переднем крае в Ильинском (Варшавское шоссе) была организована оборона укрепленного района, что не дало немцам преодолеть его с ходу. Находящийся справа противник двигался дальше на Боровск, не делая попыток выйти за спину защитникам Ильинского, однако он угрожал левому флангу, прорвавшись южнее у соседей в Калужском УР. Наступление на левом фланге пытались задержать, создав отряд заграждения для взрыва мостов, порчи дорог и устройства завалов. Задача была выполнена, но этот отряд понес потери убитыми и ранеными, пропавшими без вести.

Подольское пехотное училище, прибывшее в район действий 8 октября в составе четырех батальонов, в первый период боев действовало хорошо. Стойкость отдельных групп курсантов и начсостава можно назвать примерной.

В донесениях по этому поводу говорится:

«После этого (безрезультатных атак подразделений училища 14.10 в районе Большая Шубинка) мною были выдвинуты на этот участок остатки моего резерва из состава 1-го батальона под командованием командира батальона Капитана Черныш, который перешел в контратаку, отбил у противника 5 ДОТ и продолжал их удерживать их до полного окружения ДОТов и уничтожения их гарнизонов, причем и командир батальона Капитан Черныш и Комиссар батальона Ст. Политрук Курочкин погибли со своими бойцами, защищая до последнего патрона обороняемые ДОТы».

«…противник предпринял атаку левого фланга 2-го батальона, который продолжал оборонять занимаемый район. Своими танками противник подходил на 50 метров к амбразурам и в упор расстреливал гарнизоны ДОТов, при чем были уничтожены все защитники ДОТ 8 роты, ДОТы были разрушены и заняты танками и пехотой противника…»

КНП на Ильинском рубеже, поврежденный в результате прямого попадания над смотровой щелью. Толщина бетонной стены – 1 метр. (фото автора)

«…около 14.00 противник с пехотой и танками одновременно с фронта и тыла вдоль шоссе атаковал КП. Атака была отражена силами комсостава КП и батальона 12 СП».

«…с 16.00 противник вновь атаковал танками и пехотой КП и участок левого фланга 2-го батальона, одновременно с фронта и тыла. Атака на КП была отбита, причем было уничтожено 8 танков противника и две машины с мотопехотой…» (из доклада о боевых действиях Подольского пехотного училища).

Левый, южный фланг позиций был плохо прикрыт, что дало возможность противнику просачиваться в тыл обороняющимся не только пехотой, но и танками. 16 октября шедшие с востока танки были приняты за свои, посланные для поддержки обороняющихся. По некоторым данным, на переднем был даже красный флаг, но очень быстро обман был разгадан, и 14 танков было подбито. Начальник Подольского артиллерийского училища Иван Семенович Стрельбицкий так описывал эти события: «Почти одновременно несколько пушек встретили врага огнем. Слева от ДОТа Мусеридзе из окопа на открытой позиции вело бой 45-мм орудие Юрия Добрынина. Наводчик Александр Ремезов поразил фашистский танк первым выстрелом, тот сразу загорелся. Но курсант не учел отката орудия, и окуляром прицела ему поранило глаз. Его место занял командир орудия Юрий Добрынин. Вспыхнул еще один фашистский танк. Другой снаряд угодил в автомашину с боеприпасами – огромный взрыв метнулся над шоссе. Открыли огонь по бронированным машинам противника и наши 76-мм орудия. Это дивизион Прокопова со старыми трехдюймовыми орудиями образца 1898 года с наклепанными на стволах латунными орлами, который расположился на опушке леса южнее шоссе. Возле командного пункта ПАК в редком лесу вблизи противотанкового рва занимали позиции 76-мм дивизионная пушка образца 1902/30 г. капитана Базыленко и 45-мм противотанковое орудие Карасева. Бой артиллеристов с первой группой из восьми танков длился не более семи-восьми минут. Только один танк, шедший с красным флагом в голове колонны, пытался на максимальной скорости прорваться через позиции, но возле Сергеевки его накрыли наши снаряды. Лейтенант Алешкин со своими курсантами бил без промаха. В корпусе танка потом обнаружили 10 попаданий. Гарнизон ДОТа выкатывал из полукапонира орудие, занимал запасной окоп и метко разил вражеские танки. Однако во время боя с танковой колонной, когда последний танк был уничтожен Алешкиным, непосредственно возле ДОТа, фашисты обнаружили хорошо замаскированный орудийный полукапонир и начали на него охоту. В этом бою артиллеристы уничтожили 14 танков, 10 автомашин и бронетранспортеров, истребили около 200 фашистских автоматчиков, 6 танков и 2 бронетранспортера сожгли курсанты расчета Добрынина».

ДОТ на Ильинских рубежах, из которого вел огонь расчет Мусеридзе. (фото автора)

ДОТ лейтенанта Алешкина. (фото автора)

Противотанковые ежи возле шоссе, за которыми виден артиллерийский ДОТ. Предположительно это ДОТ, который занимал расчет сержанта Харинцева. (из коллекции автора)

Большую роль в этой удаче сыграл тот факт, что некоторые ДОТы были ориентированы на фланговый огонь. И именно тот ДОТ, в котором находился расчет Мусеридзе, располагается примерно в 500 м перпендикулярно шоссе.

Упомянутая позиция лейтенанта Афанасия Ивановича Алешкина находилась рядом с шоссе, а ДОТ был предназначен для ведения фронтального огня вдоль него. Однако, по всей видимости, Алешкину не очень понравился узкий сектор обстрела из амбразуры, а потому он использовал еще и запасную позицию. Таким образом, маневрируя, он не позволял установить место, откуда ведется огонь. К сожалению, на следующий день, 17 октября во время одной из атак расчет Алешкина погиб и ночью был захоронен в воронке рядом с ДОТом. В 1973 году место захоронения было буквально случайно обнаружено во время строительства дома. В настоящее время на этом месте создан мемориал, а в ДОТе установлен макет орудия.

Схема батальонного района рядом с деревней Нижняя Ельня на Минском шоссе. Справа (по ходу из Москвы) на первой линии находится «ДОТ Харинцева». Большинство отмеченных сооружений также находятся примерно там, где указано на схеме. (ЦАМО)

В последние годы усилиями инициативной группы местных жителей и дачников производится активная работа по поиску и расчистке сооружений Малоярославецкого УР в районе Ильинского. Во время этих работ были обнаружены окопы, которые стали могилами для защитников рубежа. Их останки перенесены в воинские мемориалы. На рубеже работает музей, где можно узнать про его оборону и получить карту с расположением сооружений для самостоятельного осмотра.

13 октября начались бои на Можайском направлении. Так получилось, что и части 32-й стрелковой дивизии, и передовые немецкие отряды подошли к рубежу практически одновременно, 14 октября полки еще разгружались в Можайске и Дорохове. Одними из первых, к вечеру 13 октября в бой вступили артиллеристы 17-го стрелкового полка 32 сд, которые занимали ДОТы переднего края. Автостраду Москва – Минск прикрывали два ДОТа для 45-мм противотанковых орудий, расположенные слева и справа от трассы. Правый ДОТ занимал расчет младшего сержанта Ивана Яковлевича Харинцева. Согласно наградному листу, его расчет за 10 минут уничтожил 6 танков противника, в результате чего продвижение немцев было приостановлено. Существует мнение, что расчет вел огонь не из ДОТа, а из окопа рядом, возможно, что свою лепту внес и расчет ДОТа, который находится слева от шоссе. Как бы то ни было, быстрого прорыва у немцев не получилось, и им пришлось задержаться, чтобы найти в обороне уязвимое место. К сожалению, недостаточное знание красноармейцами оборонительного рубежа и спешка в его занятии предоставили противнику возможность просочиться в восточном направлении и фактически изнутри обвалить оборону укрепленного района.

В боевом донесении 32-й стрелковой дивизии № 1 от 15 октября 1941 года эти события описываются следующим образом: «В ночь на 15.10.41 противник, силой до полка пехоты с 30–40 танками и минометами, при поддержке артиллерии, прорвал оборону на участке 17 сп на фронте Рогачев, Ельня и, потеснив подразделения полка, к исходу дня 15.10 овладел станцией Бородино, Бородино (южная), высотой 253,8. До 30 танков с батальоном пехоты овладели районом ст. Бородино, Семеновское, Утицы. До 2-х батальонов противника с танками овладели Артемками».

Таким образом, всего за один день противник пробил оборонительный рубеж насквозь, и практически все построенные ДОТы оказались в его руках. 17-й стрелковый полк был фактически разрезан пополам – один батальон еще оборонялся южнее автострады Москва – Минск, но уже не был в состоянии повлиять на исход сражения. В тот же день командир 32-й стрелковой дивизии полковник Виктор Иванович Полосухин предпринял попытки отбить позиции и, прежде всего, станцию Бородино, бросив в бой 322-й стрелковый полк. Это был отчаянный бросок, который, к сожалению, закончился неудачно.

Местные жители рассказывали, что от деревни Семеновское до станции Бородино после боев «наши лежали как снопы, и слева и справа от дороги. Лежали бойцы и в шинелях, и в бушлатах. Там было почти чистое поле, негде было укрыться, траншей вдоль дороги было мало, только рядом с памятником “Московского полка”. «Наши прятались в кюветах, но и там всех пожгли минометами, все лежали жженые, черные». Через несколько дней жители деревень похоронили бойцов возле памятника событиям 1812 года. По их воспоминаниям, было захоронено более 200 человек. Сейчас там расположен воинский мемориал, на котором выбито всего 10 фамилий – собранные жителями медальоны и документы сгорели, когда немцы при отступлении сожгли село.

Опрошенные после войны местные жители вспоминают, что они не видели большого числа подбитой немецкой техники, но запомнился им стоявший возле дороги на Псарево (2 км восточнее села Семеновское) немецкий танк. Он был не подбит, а сожжен. Метрах в 15–20 от него на скошенном поле лежал боец, сильно изуродованный, порезанный, у него были выколоты глаза. Этим он выделялся среди других мертвых, лежавших на поле. Житель деревни Семеновское Сергей Данилович Суховаров считал, что именно этот боец и сжег танк – бутылкой с горючей смесью, и за это немцы с ним жестоко расправились.

«17.10, около 7 танков противника дошли до перекрестка дорог у Большое Соколово (6 км юго-западнее Можайска), где остановлены были огнем артиллерии. Одновременно мелкими танковыми и пехотными группами противник занял Починку и 17-ю самолетами произвел интенсивную бомбардировку района перекрестка шоссе у Большое Соколово.

18.10, с утра. Противником произведена бомбардировка города Можайск (без противодействия зенитных средств с нашей стороны) и одновременно были получены сведения об атаке с юго-запада и с юга 60–70 танков).

Действий крупных пехотных частей в этот период не отмечалось. Вслед за танками действовали отдельные группы автоматчиков и минометчиков, воздействовавшие своим огнем на отходящие подразделения 17 СП.

К 14–15.00, противник, действуя танковыми группами, подошел к западной и юго-западной окраине города, а в 16–16.30, 12 немецких танков ворвались в город.

К 18–19.00, в городе появились группы пехоты противника численностью до 50–60 человек, а к исходу дня во многих домах города уже были поставлены на ночлег “много немцев” (по данным местных жителей).

Предположительно, противник, действовавший довольно осторожно, вслед за прорвавшимся танками (точнее, не прорвавшимся, а вошедшими в город) ввел в город разведотряд силою до батальона пехоты с минометами, а к вечеру сосредоточил не менее полка».

32-я стрелковая дивизия, понесшая огромные потери, примерно в две трети своей численности тем не менее продолжила упорно обороняться, и дальнейшее наступление вермахта на этом направлении было уже не столь успешным.

К северному краю Можайской линии обороны вермахт подошел позже всего. Во-первых, наступление на этом направлении началось позже, исходные позиции располагались дальше, а во-вторых, основной целью был Калинин, взятие которого считалось очень важной задачей. Германские войска вошли в Ржев только 14 октября и устремились на северо-восток, практически не препятствуя советским войскам и гражданским, в том числе десяткам тысяч строителей оборонительных рубежей уходить в направлении Волоколамска. Хотя Сычёвка была занята немцами, в этом районе вполне спокойно можно было выйти из котла, а некоторые даже умудрились съездить туда и обратно по нескольку раз.

Схема расположения войск в 35-м УР возле Волоколамска. Основные позиции занимают части 316-го сд, усиленные артиллерией. (ЦАМО)

«Был у нас агент по снабжению Катков. Дали ему задание к немцам забрать то, что нужно. – Не попадешься? – Нет, не попадусь. Из Середы послали Каткова в Сычёвку за бензином и продовольствием. Один раз немцы вели бой, он проехал задней дорогой, все забрал и привез.

Один раз задержался на трое суток, был такой бой, что нельзя было проехать, он лежал, этот герой, бесстрашный герой. Таких у нас было двое – Катков и Ломберг – электромонтер, прораб. Для них не существовало слова “нет”. Ходили несколько раз к немцам. Скажем, знают, что в Липецках [д. Липецы, Новодугинского района, Смоленской области. – Прим. авт.] немцы. Надо сломать камнедробилку. Они идут туда, делают что нужно и буквально из-под огня уходят», – вспоминал управляющий трестом «Мосжилстрой» Виктор Федорович Мосолов.

Вечерняя оперсводка от 16 октября сообщает, что в этот день 1075-й полк 316-й стрелковой дивизии вел бой на своем левом фланге с наступающими танками (до 75 танков) и мотопехотой (до полка), удерживая рубеж Назарьево (деревня примерно на полпути между Волоколамском и Шаховской) и совхозом Болычево (в 30 км юго-западнее Волоколамска). Здесь он действовал совместно с приданной танковой бригадой. Это позволило эффективно противостоять наступлению. Так, если верить итоговому донесению за 17 октября, было подбито 9 немецких танков.

Основной удар по позициям дивизии Панфилова наносила 2-я танковая дивизия вермахта, которая прошла с юго-запада, от Рославля и Спас-Деменска, через Уваровку и теперь рвалась к Волоколамску

К 18 октября противник стал подходить и с запада, со стороны Зубцова – 1077-й полк дивизии Панфилова вел бой в районе Шаховской. 1075-й полк, понеся большие потери, под давлением 60–70 танков отошел в район Осташева, по направлению к Волоколамску. К полудню следующего дня «отдельные танки противника, прорвав оборону 1075 сп и заградотряда на рубеже р. Руза прорвались до Спасс-Рюховское», где до недавнего времени находился штаб 316-й дивизии. Отсюда до станции Волоколамск было уже меньше 10 км. Примерно столько же оставалось до деревни Нелидово и разъезда Дубосеково. Два других полка дивизии оставались примерно на своих позициях, на переднем крае Волоколамского УР. Правда, в основном благодаря тому, что противник на правом фланге и центре активных действий не предпринимал, «ведя разведку мелкими танками и кавалерийскими группами». Положение можно было бы считать не таким уж плохим, если бы не разрыв в 16 км между 316-й стрелковой дивизией и ее левым соседом, 133-й стрелковой дивизией. Этот разрыв «никем не обеспечивается и дает возможность беспрепятственного движения на восток», – докладывал генерал Панфилов Рокоссовскому.

Огромную роль в торможении немецкого наступления сыграла приданная противотанковая артиллерия, однако, как отмечал начальник артиллерии 16-й армии генерал-майор Казаков, «артиллерия совершенно не имела потерь от танков и имела совершенно незначительные потери от авиации противника, (несмотря на интенсивную бомбардировку 25 самолетов), как в личном составе, так и в материальной, до тех пор, пока не понесла тяжелых потерь от пехоты и автоматчиков противника, вышедшего на фланги и тыл боевых порядков артиллерии. При нормальном наличии нашей пехоты для прикрытия орудий, артиллерия не имела бы таких тяжелых потерь, а противник имел бы большие потери в танках и пехоте, так как при этих условиях артиллеристам не пришлось бы раздваивать своего внимания для отражения наступающей за танками пехоты, т. е. вести огонь шрапнелью на картечь».

Артиллерия, потерянная в ходе боев на подступах к Волоколамску в районе Спас-Рюховское.

Такая ситуация сохранялась примерно до 23–24 октября, когда немецкие части стали подтягиваться со стороны Сычёвки через Карманово в направлении Волоколамска, постепенно оттесняя на восток 1073-й и 1077-й стрелковые полки. Это подошла 35-я пехотная дивизия вермахта, которая высвободилась после зачистки Вяземского котла.

26 октября части 316-й стрелковой дивизии отступили и перешли на новый рубеж. В 2 часа ночи Панфилов получил приказ из штаба 16-й армии: «Тов. Сталин категорически требует удержать Волоколамск. Для этого соберите все силы и средства дивизии и организуйте оборону Волоколамска. Рокоссовский, Лобачев». Направление на Волоколамск прикрывали 1077-й полк и приданный дивизии 690-й стрелковый полк. 1075-й стрелковый полк занял позиции на рубеже Жданово, Нелидово, Петелино, рядом с которыми находится разъезд Дубосеково. На следующий день произошла катастрофа.

«После сильной авиационной подготовки и артиллерийско-минометного огня, противник в 10.00 27.10 прорвал фронт 69 °CП, и в 13.30 ворвался в город. К 16.00 27.10 город полностью был в руках противника. Танки в большой массе при атаке Волоколамска не участвовали и только в 22.00 27.10 вошли в город. … 69 °CП должного сопротивления атаке противника не оказал и беспорядочно отошел в восточном направлении. Уличных боев в городе организовано не было, и только отдельные группы красноармейцев пытались оказать сопротивление противнику в городе. …В результате город был потерян, из противотанковых орудий вывезено было только 13. Всего в период боев под Волоколамском утеряно 62 орудия».

На следующий день генерал Панфилов подписал приказ № 13: «В бою 27.10 690 сп позорно оставил свои позиции, без моего разрешения в беспорядке отступил, не выполнил приказа Ставки Главного Верховного Командования об удержании Волоколамского рубежа.

Приказываю: Без моего письменного разрешения указанный приказом рубеж не оставлять, всех трусов, паникеров, самовольно оставляющих позиции, расстреливать на месте. Командир дивизии генерал майор Панфилов».

Дезорганизованные подразделения 690-го стрелкового полка задерживали и собирали уже северо-восточнее Волоколамска для организации обороны на фронте Горки, Ченцы.

По мнению генерал-лейтенанта Маландина, который разбирал причины сдачи Волоколамска, виноватых было много: «Командир 69 °CП Капитан Семиглазов и Комиссар полка Батальонный Комиссар Денисенко утеряли управление полком, мер восстановить порядок в полку не предприняли и не пытались задержать противника на южной окраине города или организовать уличные бои в Волоколамске». Но в сдаче была и вина командира 316-й дивизии Панфилова, который поставил на столь важном направлении малоустойчивый 690-й стрелковый полк, а также Военного совета 16-й армии, который не предпринял необходимых мер для укрепления этого направления и не выделил резервов, например, конницы Доватора, которая в это время находилась на спокойных участках фронта.

Впрочем, стоит отметить, что к моменту штурма Волоколамска от 316-й стрелковой дивизии не осталось и половины. Если ее первоначальная численность составляла 11 347 человек, то на 25 октября 1941 года в составе 1077-го стрелкового полка оставалось 2 тыс. человек, в составе 1075-го стрелкового полка 700, в составе 1073-го стрелкового полка – 800. 690-й стрелковый полк имел тысячу штыков.

Примерно в это же время 10-я танковая дивизия вермахта пробилась через Рузу в северо-восточном направлении к Петровскому и Скирманову и чуть было не перерезала Волоколамское шоссе. Однако ее тылы застряли в грязи. Наступление забуксовало, танки превратили в огневые точки, образовав «Скирмановский выступ».

Проводить активные действия стало практически невозможно, обе стороны стали ждать морозов, которые должны были сделать дороги проезжими.

 

Московская паника

Прорыв Можайской линии обороны и возможное появление немецких передовых отрядов в Москве привели к так называемой «московской панике». На наш взгляд, этот термин не совсем верен. Это была не столько паника, сколько потерянность в жестких условиях войны, когда большое число москвичей оказались предоставлены сами себе. Весь ранее существовавший уклад их жизни, главное место в котором составляли работа и трудовая дисциплина, возможность уголовного наказания за опоздание на 20 минут, собрания, читки и политическая работа, в один момент исчез. Наступил момент безвластия, которое продолжалось всего 1–2 дня, но это было настолько необычно для Москвы, что запомнилось очень многим и получило название «московской паники» и «московского позора».

Возник вакуум, в котором каждый повел себя так, как ему подсказывало сердце и долг. Кто-то пытался спасти себя и свою семью, кто-то рвался защищать столицу, кто-то смирился с предстоящей жизнью в оккупации, кто-то был готов бороться, а кто-то, напротив, ждал прихода «освободителей».

Но власть очень быстро опомнилась, и жизнь моментально вошла в свою, можно сказать, обычную колею. Снова заработали заводы и фабрики, тысячи москвичей отправились на строительство оборонительных сооружений в ближайшие пригороды столицы. Но «осадочек остался». Остался он на всех уровнях – от рядовых жителей столицы до высшего партаппарата. День 16 октября очень быстро и резко выявил, кто чего стоит.

В начале октября казалось еще, что фронт стабилизировался, и даже, несмотря на потерю Киева, возникло ощущение того, что Красная Армия начинает теснить немцев, да и разве они способны воевать зимой? Профессор Тимофеев записал в дневнике 6 октября: «Говорят, что под Ленинградом немцев отодвинули и восстановили дорожное сообщение со стороны Вологды… Под Одессой тоже, очевидно, наступают, судя по газетам. Таким образом, прямых угроз Москве, вообще создавшемуся порядку вещей пока нет. … Идет снег. Вступает в бой российская природа». Но уже вечером «появились мрачные слухи: немцы взяли Брянск, Ельню, Льгов, и вообще на западном направлении плохо». Эти слухи, скорее всего, были вызваны не только утечками из Кремля, где 6 числа обнаружили танковую колонну, подходящую к Юхнову, но и новостями от ополченцев: «комендант – передал, что где-то под Юхновым дела наши плохи: разбита дивизия, формировавшаяся в Институте. Многие попали в плен; человек 30 убежали в Москву, остальных ловят где-то под Подольском. Юхнов разгромлен… Невесело…»

11 октября пессимизм охватывает даже весьма лояльного Александра Афиногенова, который в сентябре вместо Фадеева возглавил Литературный отдел Совинформбюро: «Дивизия, в которой был писательский батальон ополчения, окружена у Вязьмы. Кто останется жив – неизвестно. Но как нелепо было создавать такую роту писателей. На пять минут пулеметного огня».

Эти несколько дней мы рассмотрим с нескольких позиций, как через документы, так и через дневниковые записи и воспоминания людей, занимавших различные посты или вовсе их не занимавших, а лишь бессильно наблюдавших, как Москва опасно покачнулась у последней черты.

Паника в постановлениях

Возможность оставления Москвы фактически была признана постановлением ГКО № 740 «О специальных мероприятиях». Это постановление было принято 8 октября, а вот разработано Берией и Щербаковым 7 октября, практически сразу после того, как стало известно, что немецкие танки подходят к Юхнову. К нему мы вернемся позже. В тот же день, 7 октября Пронин подписал постановление Исполкома Моссовета «О дополнительной эвакуации женщин и детей из Москвы». Согласно ему, в первую очередь должны были эвакуироваться неработающие женщины с детьми, а также работающие в учреждениях и ведомствах г. Москвы. Эвакуация производилась в обязательном порядке: «лица, нарушающие настоящее постановление, привлекаются к ответственности согласно установленному закону». В районах должны были в двухдневный срок взять на учет всех женщин и детей и эвакуировать их.

9 октября на второй полосе «Правды» была опубликована заметка «Ожесточенные бои на Вяземском направлении» специального военного корреспондента «Правды» Петра Лидова. В конце января 1942 года Лидов первым расскажет о «Тане» – Зое Космодемьянской, а пока он пишет о том, как успешно сражаются наши войска против вклинившихся танковых колонн. «За время упорнейших трехдневных боев на Вяземском направлении нашими войсками уничтожено около 200 немецких танков, подбито и подожжено до 500 автомашин с солдатами, имуществом и боеприпасами, сбито большое количество самолетов». Для тех, кто умел читать между строк, такое сообщение означало, что бои ведутся за Вязьму и, возможно, город уже сдан. Действительно, как мы теперь знаем, Вязьма была занята практически без боя 7 октября.

10 октября появилось распоряжение СНК о срочном высвобождении 39 тыс. вагонов, большего числа не набиралось. Выгрузке не подлежали лишь составы с воинскими перевозками, а также направляющиеся в Москву (что логично) и порты Мурманск и Архангельск (экспортно-импортные операции). Причина этого распоряжения не указана, но, скорее всего, создавался запас подвижного состава для массовой эвакуации и переброски войск.

12 октября вышло постановление ГКО № 768 о строительстве третьей линии обороны. Согласно ему, планировалось мобилизовать на работы сроком на 20 дней 250 тыс. жителей Московской области и 200 тыс. жителей Москвы. Его реализация в полном объеме была задержана «московской паникой» на 7–10 дней. К этой стройке мы тоже вернемся позже. Отметим, что на следующий день, 13 октября вышло постановление ГКО об оборонительном строительстве. В нем, помимо определения структуры ГУОБРа, расписывалась новая линия обороны, которая проходила значительно восточнее Москвы, по Волге – примерно на отметках, которых планировал достичь Гитлер по плану «Барбаросса».

Александр Щербаков, выступая 13 октября на собрании московского партийного актива, признал всю сложность ситуации: «За последнюю неделю наше военное положение ухудшилось. …Но несмотря на ожесточенное сопротивление, нашим войскам приходится отступать. Орел оставили несколько дней назад. Оставили Брянск. Бои приблизились к границам нашей области. Не будем закрывать глаза – над Москвой нависла угроза. Осознание опасности и понимание опасности, уметь посмотреть правде в глаза – это всегда было присуще большевикам, ибо это вливало в большевиков новую энергию, подымало их на героические дела». Кроме того, в своем выступлении он говорил о необходимости создавать рабочие батальоны, строить оборонительные сооружения.

Эта речь не была опубликована и даже не была доведена до рядовых членов партии. «Я не знаю, было ли это заседание МК, партийного ли актива, но я, как рядовой член партии, по той обстановке, которая происходила, почувствовал, что было такое важное совещание, на котором разбирался вопрос о создавшейся обстановке на фронтах и в частности вопрос об обороне Москвы», – позже вспоминал Герман Иосифович Паппель, командир рабочего батальона Бауманского района 3-й Коммунистической дивизии московских рабочих.

14 октября газета «Правда» сообщила, что «после многодневных ожесточенных боев, в ходе которых противник понес огромный урон людьми и вооружением, наши войска оставили г. Вязьму». Как мы знаем, Вязьма была потеряна еще за неделю до появления этого сообщения, а к моменту его публикации германские войска вплотную подходили к Можайску.

Напряжение в городе стремительно нарастало, ведь если еще неделю назад казалось, что война так и остановится где-то западнее Вязьмы и Ржева, и с этим Москва войдет в зиму, внезапно враг оказался буквально у ворот столицы.

Положение еще сильнее обострилось, когда пала Можайская линия обороны. Прошло менее двух недель с начала «Тайфуна», и казалось, что не существует сил, которые могли бы его остановить. Наскоро выброшенные заслоны на Можайской линии были пробиты, и в этот момент столица стояла практически без защиты.

15 октября ГКО приняло семь постановлений, три из которых напрямую касались Москвы. Самое важное № 801 было написано лично Сталиным: «Об эвакуации столицы СССР г. Москвы»:

«Ввиду неблагополучного положения в районе Можайской оборонительной линии Государственный Комитет Обороны постановил:

1. Поручить т. Молотову заявить иностранным миссиям, чтобы они сегодня же эвакуировались в г. Куйбышев (НКПС – т. Каганович обеспечивает своевременную подачу составов для миссий, а НКВД – т. Берия организует их охрану.)

2. Сегодня же эвакуировать Президиум Верховного Совета, а также Правительство во главе с заместителем председателя СНК т. Молотовым (т. Сталин эвакуируется завтра или позднее, смотря по обстановке).

3. Немедля эвакуироваться органам Наркомата Обороны в г. Куйбышев, а основной группе Генштаба – в Арзамас.

4. В случае появления войск противника у ворот Москвы поручить НКВД – т. Берия и т. Щербакову произвести взрыв предприятий, складов и учреждений, которые нельзя будет эвакуировать, а также все электрооборудование метро (исключая водопровод и канализацию)».

Вторым постановлением ГКО № 803 Георгий Михайлович Попов назначался уполномоченным ГКО по производству боеприпасов в городе Москве с правом размещать заказы на всех предприятиях города вне зависимости от их подчиненности. Этой работой ему пришлось заняться чуть позже, когда основной пик напряженности спал.

Третье «московское» постановление ГКО № 805, которому даже не придумали названия, а его стилистически не очень гладкий черновик был написан карандашом на половинке бумажного листа, гласило: «Распространить на все предприятия, в которых будут проведены специальные мероприятия, расположенные в Московской области, в том числе отпуск месячной зарплаты, месячной нормы хлеба и других продовольственных продуктов, если таковые имеются».

Кроме того, в этот день вышло постановление СНК СССР, подписанное Сталиным:

«Постановление СНК № 2145 от 15 октября

О выдаче зарплаты и продуктов рабочим и служащим эвакуируемых предприятий и учреждений из г. Москвы.

Совет Народных Комиссаров Союза ССР постановляет:

1. Предоставить с 18 часов 15 октября 1941 года рабочим и служащим эвакуируемых предприятий и учреждений, а также других предприятий и учреждений из г. Москвы по списку, утверждаемому Председателем Мосгорисполкома т. Прониным по согласованию с НКВД, временный отпуск.

2. Сверх установленного Постановлением СНК ССР 2 числа сего года денежного пособия семьям эвакуируемых выдать рабочим и служащим, указанным в п.1 настоящего постановления единовременное пособие в размере месячного оклада заработной платы и разрешить купить в магазинах по одному пуду муки или зерна на работающего и месячную норму (по продовольственным карточкам) мяса, сахара, крупы, масла и др. товаров.

3. Распространить настоящее постановление на рабочих и служащих эвакуируемых предприятий из Кунцевского и Мытищинского районов».

Это очень важное постановление, которое показывает, что широкая раздача мешков с мукой была санкционирована лично Сталиным уже 15 октября. Уточнение «по согласованию с НКВД» было вписано в текст, однако в действительности осуществить такую операцию – согласовать списки предприятий и при розничной продаже выделить тех, кто имеет право на приобретение месячной нормы продуктов, было практически невозможно.

И наконец, 16 октября появилось постановление ГКО № 807 о мобилизации в Москве и Московской области: «Разрешить Народному Комиссариату Обороны призвать по мобилизации военнообязанных запаса до 45-летнего возраста, призывников 1922–1923 гг. рождения и поставить для Армии конский состав, обоз и мехтранспорт по городу Москве и Московской области». Призыв и поставку предлагалось закончить к 18 октября. Тех, кто постарше и годен к воинской службе, – направить в части и маршевые подразделения (фактически на пополнение поредевших частей), призывников 1922–1923 годов рождения направляли в части и военные училища. Ограниченно годные должны были пополнить саперные армии и рабочие колонны.

Надо отметить, что подобные постановления выходили всякий раз, когда создавалась обоснованная угроза утраты области. Мобилизовали всех «до упора», чтобы люди не остались на оккупированных территориях.

Начался очередной виток массовой эвакуации. Остававшиеся еще в Москве предприятия снимались, грузились в вагоны и отбывали на восток. Одновременно с этим прошли массовые увольнения – событие, ранее практически невероятное! Рабочим фабрик и заводов выдавали зарплату за один-два месяца. Началась эвакуация посольств. В партийных и государственных учреждениях срочно уничтожали документы – «над городом витал пепел». Уничтожали даже домовые книги и списки жильцов, вывешенные в подъездах. Всем стало ясно, что ситуация экстраординарная. Все это стало причиной народных волнений, которые принято называть паникой.

Впрочем, уже 16 октября был сделан ряд шагов, которые должны были нормализировать обстановку в городе. Во-первых, появилось постановление ГКО № 808 (которое, похоже, было также написано либо лично Сталиным, либо под его диктовку):

«Не прекращать движения на Метро, а уменьшить его, скажем, на половину.

1. В цехах особо важных эвакуируемых заводов, прежде всего в сборочных цехах – восстановить частично по возможности работу, параллельно с демонтажем и погрузкой оборудования.

2. Восстановить частично работу на не эвакуируемых фабриках и предприятиях по возможности».

В Москву были стянуты войска НКВД, перед которыми были поставлены две главные задачи:

«1. Быть готовыми к боевым действия по направлениям: Ленинградское, Волоколамское, Можайское, Малоярославское [так в тексте, должно быть Малоярославецкое] и Каширское.

2. Обеспечить революционный порядок внутри города Москвы».

Впрочем, при необходимости предполагался отход этих частей, в которых был даже отдельный танковый батальон, в восточном направлении на Муром и Дзержинск.

Наконец, 19 октября Сталин продиктовал Пронину постановление об объявлении в Москве осадного положения: «Сим объявляется, что оборона столицы на рубежах, отстоящих на 100–120 километров западнее Москвы, поручена командующему Западным фронтом генералу армии т. Жукову, а на начальника гарнизона г. Москвы генерал-лейтенанта т. Артемьева возложена оборона Москвы на ее подступах.

Постановление о введении в Москве осадного положения.

В целях тылового обеспечения обороны Москвы и укрепления тыла войск, защищающих Москву, а также в целях пресечения подрывной деятельности шпионов, диверсантов и других агентов немецкого фашизма Государственный Комитет Обороны постановил:

1. Ввести с 20 октября 1941 г. в г. Москве и прилегающих к городу районах осадное положение.

2. Воспретить всякое уличное движение как отдельных лиц, так и транспортов с 12 часов ночи до 5 часов утра, за исключением транспортов и лиц, имеющих специальные пропуска от коменданта г. Москвы, причем в случае объявления воздушной тревоги передвижение населения и транспортов должно происходить согласно правилам, утвержденным московской противовоздушной обороной и опубликованным в печати.

3. Охрану строжайшего порядка в городе и в пригородных районах возложить на коменданта г. Москвы генерал-майора т. Синилова, для чего в распоряжение коменданта предоставить войска внутренней охраны НКВД, милицию и добровольческие рабочие отряды.

4. Нарушителей порядка немедля привлекать к ответственности с передачей суду военного трибунала, а провокаторов, шпионов и прочих агентов врага, призывающих к нарушению порядка, расстреливать на месте.

Государственный Комитет Обороны призывает всех трудящихся столицы соблюдать порядок и спокойствие и оказывать Красной Армии, обороняющей Москву, всяческое содействие».

Именно после этого постановления ГКО жизнь в Москве вернулась в свое обычное русло. И хотя сомнения в том, что Москва не будет сдана, сохранялись еще до декабря, все же явная паника закончилась, и в столицу вернулся относительный порядок.

Москва – открытый город

За неделю до начала «паники» 8 октября ГКО принял постановление «О проведении специальных мероприятий по предприятиям г. Москвы и Московской области», в котором «в связи с создавшейся военной обстановкой» постановлял создать «пятерку» для «проведения специальных мероприятий по предприятиям г. Москвы и Московской области». В состав пятерки вошли: Иван Серов, Виктор Журавлев, Георгий Попов, Борис Черноусов и Леонтий Захарович Котляр. Они в свою очередь должны были создать «в районах г. Москвы и Московской области тройки в составе: первого секретаря райкома ВКП(б) (руководитель), начальника РО НКВД и представителей инженерных частей Красной Армии». Комиссии должны были «в однодневный срок определить и представить в Государственный Комитет Обороны список предприятий, на которых должны быть проведены специальные мероприятия», а также разработать порядок проведения мероприятий, выделить исполнителей и обеспечить «предприятия необходимыми материалами».

Как уже говорилось выше, спецмероприятия – подготовка к уничтожению московских предприятий, а также ряда зданий – начались 8 октября. Было намечено 1119 предприятий, которые разбили на две категории: «а) 412 предприятий, имеющих оборонное значение или частично работающих на оборону. Ликвидация этих предприятий предполагается путем взрыва; б) 707 предприятий необоронных наркоматов, ликвидация которых намечена путем механической порчи и поджога».

К 10 октября на них была доставлена взрывчатка, определены исполнители. Надо отметить, что полный список предприятий никогда не публиковался, но среди 707 были в том числе предприятия пищевой промышленности – хлебозаводы, холодильники, объекты железнодорожного и городского транспорта, электростанции и предприятия связи. Во Фрунзенском районе столицы взрыву подлежали 11 объектов: завод «Каучук», комбинат «Красная Роза», завод «Электросвет», 1-й инструментальный завод, завод № 214, фабрика им. Молотова, фабрика им. Свердлова, Артамоновский трамвайный парк, Хлебозавод № 6, Пивоваренный завод, Зубовская АТС. В Октябрьском районе минировались Бутырский химический завод, завод «Арматура», машиностроительный завод № 32, завод № 33, завод № 132, завод № 487, завод им. Калинина и издательство «Правда».

Мама Галины Галкиной работала на Московском электромеханическом ремонтном заводе (МЭМРЗ) НКПС, который и сейчас находится на 1-й Мытищинской улице. Он выпускал моторы для электропоездов, а когда началась война, стал делать корпуса для снарядов, гранат и участвовал в работе над «катюшей». Вечером 8 или 9 октября на завод приехали военные, которые оставили работать на ночь нескольких наиболее ответственных работниц, в том числе Елену Галкину. По указанию военных они взвешивали взрывчатое вещество в количестве, указанном военными, насыпали его в мешочки и раскладывали под станки, механизмы и другое оборудование. После этого военные соединяли все проводами. Так они работали всю ночь. Работниц предупредили о том, чтобы они все сохраняли в тайне.

Некоторые наработки были сделаны еще в августе, когда из Особой группы войск НКВД отобрали 6–8 бойцов во главе с помкомвзвода А. Г. Ивашиным, бывшим инженером «Теплоэлектропроекта», для выполнения спецзадания – организации взрыва Богоявленского кафедрального собора в Елохове. Его предполагалось использовать на случай торжественного богослужения в соборе в присутствии Гитлера и высших чинов германского командования. Впрочем, Гитлер не выказывал стремления посещать Москву, даже в ставке группы армий «Центр» в Борисове он был чрезвычайно осторожен.

Угроза уничтожения городской инфраструктуры сохранялась до 19 октября, т. е. до введения осадного положения. Во время «московской паники» чуть не был уничтожен московский метрополитен. Его начальник Иван Сергеевич Новиков получил соответствующее указание от Лазаря Кагановича. В ночь на 16 октября началось минирование метрополитена, срубался кабель, на подстанциях произошел демонтаж трансформаторов, некоторые из которых сбросили в реку. Однако после полудня 16 октября решение о закрытии метро было признано неверным, в 14:12 того же дня вновь подали напряжение на Сокольнической линии, а к 18:00 на ней было запущено движение. Хотя пассажиров в метро практически не было, да и движение к этому времени обычно закрывалось, открытие движения должно было показать Сталину, который в этом время мог находиться на станции «Кировская», что его указание выполнено и метро работает. На Горьковской линии из-за демонтажа эскалаторов на «Динамо» движение было запущено на следующий день.

Цель минирования была двоякая – с одной стороны, уничтожить всю московскую промышленность, чтобы она не досталась немцам, вторая – похоронить как можно большее их количество под обломками гостиниц, ресторанов и театров. Однако возникает вопрос: каким образом немецкие солдаты должны были оказаться в центре Москвы? Нельзя исключить того, что Москву планировали оставить, как оставляли ее в 1812 году, и наиболее активным проводником этой идеи, возможно, выступал Лаврентий Берия. В результате Москва должна была стать «открытым городом», оставленным без боя.

В дневниковых записях Аркадия Первенцева не раз упоминается о якобы прошедшем сообщении Совнаркома о том, что Москва объявлена «открытым городом». «Ночью приехал Сережа [Шабалин]. Он сказал, что передано по закрытому проводу постановление Совнаркома о том, что город объявляется открытым, что предложено рассчитать рабочих авиазаводов, выделить надежный актив, подложить под заводы мины и ждать сигнала. Все оборонные предприятия решили взорвать». Позже он также пишет о разговорах в Клубе писателей. В ожидании заявления Пронина «промелькнул мерзкий смешок: “Он объявит город открытым”». Об обсуждении в очередях «открытого города» упоминает и Вержбицкий.

Возможно, это были лишь слухи, которые базировались на недавних фактах объявления «открытыми городами» Парижа и Белграда. Такое объявление подразумевало, что наступающие получат возможность войти в город без боя, и это убережет его от разрушения, а гражданское население от гибели. Согласно Гаагской конвенции о законах и обычаях сухопутной войны 1907 года «воспрещается атаковать или бомбардировать каким бы то ни было способом незащищенные города, селения, жилища или строения».

В дневнике Пришвина передается слух о споре Сталина с Ворошиловым: «что будто бы Ворошилов сказал: – Довольно, не свою льешь кровь, сдавай Москву, а то поверну армию на тебя. Я думаю, легенда началась от какого-то спора в правительстве, относительно объявления Москвы открытым городом. По-видимому, линия Сталина взяла верх, и потому в “Известиях” напечатали о решительном бое», – делает вывод писатель.

В дневниках Серова также есть упоминание этого конфликта, о котором он узнал от заместителя начальника 9-го управления охраны членов Политбюро, Александра (Сашо) Яковлевича Эгнаташвили, который учился со Сталиным в семинарии в Тбилиси, и у них были особенно доверительные отношения. Эгнаташвили передал ему слова, сказанные Сталиным во время дружеской трапезы: «“Сегодня эти, сволочи (члены ГО КО) знаешь, что мне сказали? Берия говорит, что построено в Арзамасе бомбоубежище для Ставки Верховного Главнокомандования, поэтому они постановили, чтобы Ставка и я переехали из Москвы туда. Я сказал, что нет надобности. Они начали настаивать. Я тогда разозлился и сказал им: ‘Если я уеду из Москвы, вы, сволочи, сдадите немцам Москву и сами разбежитесь. Пошли к черту!’, и ушел. Ты подумай, Сашо, какие подлецы!”. Я ему сказал, что: “Правильно ты поступил, Сосо, разбегутся и Москву сдадут”. Мы еще выпили, и он ушел».

Как следует из воспоминаний Пронина, Берия выступал за сдачу Москвы, прибыв 19 октября на заседание ГКО, он услышал, как Берия говорил Маленкову: «Москва – не Советский Союз. Оборонять Москву – дело бесполезное. Оставаться в Москве – опасно, нас перестреляют, как куропаток».

Не исключено, что руководство СССР, в первую очередь Берия, хотело таким образом «заманить» противника в Москву, после чего взорвать центр города, уничтожив находящиеся в нем войска и, главным образом, руководителей. Существовало предположение, что Гитлер хочет провести на Красной площади парад, что стало бы удобным моментом к покушению на него.

Однако немцы уже усвоили кровавый урок, который стоил им в Киеве нескольких сотен погибших. В период с 24 по 28 сентября на Крещатике взорвались заранее установленные взрывные устройства большой мощности. Логично было предположить, что в Москве может случиться то же самое.

Главное командование сухопутных сил Германии 12 октября передало группе армий «Центр» указание «О порядке захвата Москвы и обращении с ее населением».

«Фюрер вновь решил, что капитуляция Москвы не должна быть принята, даже если она будет предложена противником. Моральное обоснование этого мероприятия совершенно ясно в глазах всего мира. Так же, как и в Киеве, для наших войск могут возникнуть чрезвычайные опасности от мин замедленного действия. Поэтому необходимо считаться в еще большей степени с аналогичным положением в Москве и Ленинграде. То, что Ленинград заминирован и будет защищаться до последнего бойца, объявлено по русскому радио.

Необходимо иметь в виду серьезную опасность эпидемий. Поэтому ни один немецкий солдат не должен вступать в эти города. Всякий, кто попытается оставить город и пройти через наши позиции, должен быть обстрелян и отогнан обратно. Небольшие незакрытые проходы, предоставляющие возможность для массового ухода населения во внутреннюю Россию, можно лишь приветствовать. И для других городов должно действовать правило, что до захвата их следует громить артиллерийским обстрелом и воздушными налетами, а население обращать в бегство.

Совершенно безответственным было бы рисковать жизнью немецких солдат для спасения русских городов от пожаров или кормить их население за счет Германии.

Чем больше населения советских городов устремится во внутреннюю Россию, тем сильнее увеличится хаос в России и тем легче будет управлять оккупированными восточными районами и использовать их.

Это указание фюрера должно быть доведено до сведения всех командиров».

«Дополнение главного командования сухопутных сил: Следует как можно скорее отрезать город от коммуникаций, связывающих его с внешним миром».

В штабы армий, которые наступали на Москву, поступил категорический приказ фюрера и главнокомандующего вооруженными силами: «войска не должны вступать в центр города Москвы. Границей для наступления и разведки является окружная железная дорога». Таким образом, германская армия не планировала входить в Москву и вести бои в городе, заселяться в здания на улице Горького или проводить парад на Красной площади. Возможно, они получили сообщение от своей агентуры о подготовке масштабных взрывов, которые, по большому счету, не были тайной для москвичей.

Недостроенное здание Оперно-драматической студии им. К. С. Станиславского.

К счастью, необходимость во взрывах отпала, когда с 19 октября было введено осадное положение, продемонстрировавшее решение руководства страны не сдавать столицу Советского Союза без боя.

В связи с проведением спецмероприятий крайне интересна история, казалось бы, совершенно мирного здания – театра кукол им. Образцова.

Когда-то на этом месте стоял деревянный дом генерала Александра Дукмасова. В 1920-х годах его отдали под торгпредство Киргизии, слегка перестроив. Позже на фундаментах этого дома стали строить кирпичное здание Оперно-драматической студии им. К. С. Станиславского, по проекту архитектора М. С. Жирова. С виду здание было не особо примечательным – типичный образец сталинского ампира, без отделки напоминающий обычный клуб с колоннами на фронтоне. До войны стройку не успели закончить, после войны передали Театру оперетты, но тот получил здание на Большой Дмитровке, и в итоге здание долго стояло в недостроенном состоянии. К нему вернулись только в 1960-х, спроектировав ныне всем известный фасад с часами, приспособив старую постройку к новым архитектурным веяниям. Так вот, в октябре 1941 года в недостроенном здании разместили одну из трех минных станций – несколько шкафов, чем-то напоминающих нынешние серверные стойки, которые должны были в заданное время поднять на воздух здания в центре Москвы.

Здание кукольного театра им. Образцова. (фото автора)

Были оборудованы еще две минные станции – одну из них установили в колокольне церкви в Рогожском поселке. В Рогожском поселке, или Рогожской слободе, еще с XIX века находилась большая община старообрядцев. В 1906–1913 годах был построен новый храм-колокольня Воскресения Христова, высотой 80 м, что лишь немногим ниже колокольни Ивана Великого. В 1920–1930-х годах колокольня и другие храмы и постройки Рогожской слободы, окруженные высокой кирпичной оградой, которая сохраняется и по сей день, были заняты складами, в том числе Московского Кремля. Возможно, принадлежность к Кремлю, а также, несомненно, высота колокольни, которая позволяла разместить на ней антенну для управления радиоминами, способствовали их выбору для размещения минной станции. Отметим, что в годы войны от взрыва были разрушены паперть и нижняя часть колокольни – не исключено, что эти разрушения как-то связаны именно с событиями октября 1941 года и с размещением здесь секретного оборудования.

Воскресенская колокольня в Рогожской слободе. (Архив Москомнаследия, pastvu.com)

Еще одна минная станция находилась в подвале школы № 79 на Арбате, по адресу Калошин переулок, д. 10, строение 2, всего в нескольких десятках метров от театра им. Вахтангова. Сейчас в этом здании находится Московский драматический театр им. Рубена Симонова.

Паника на заводах

Подготовка предприятий к уничтожению и эвакуации создала взрывоопасную ситуацию на заводах и фабриках. Одномоментно рабочие узнали, что оборудование должно быть вывезено, они сами уволены или отправлены в эвакуацию, а родные корпуса взорваны. Все это обрушилось на их головы на фоне заявлений о том, что враг вот-вот будет остановлен, разбит, что он уже на последнем издыхании. И тут как обухом по голове – эвакуация, бои за Москву, а быть может, и ее оставление, как в 1812 году, параллели с которым слишком часто проводили партийные руководители. В результате одна часть рабочих была возмущена «предательством» и рвалась защищать Москву, другой было безумно жаль своего завода, а третьи требовали выплаты денег, чтобы скорее залить страшные переживания водкой.

Директора завода им. Сталина Лихачева вызвали в Кремль в 16:00, где и сообщили об эвакуации. В тот же вечер около 19:00 он сообщил об этом начальникам цехов. Собравшиеся с удивлением заметили, что к поясному ремню его гимнастерки пристегнут револьвер. Обычно Лихачев оружия не носил. Он объявил, что необходимо немедленно, этой же ночью начать эвакуацию оборудования в Ульяновск. Некоторые вспоминают, что к этому моменту завод уже был оцеплен войсками, работа на нем остановлена, а возле Пролетарских бань стояла машина подрывников. Далеко не все рабочие с пониманием встретили известие об эвакуации завода. Секретарь МК ВКП(б) Георгий Попов вспоминал о необычном происшествии во время разговора Лихачева с рабочими: «Когда на ЗиСе собрался митинг, и Лихачев стал объяснять сложившуюся обстановку, на сцену выскочил какой-то человек и, укусив до крови Лихачеву руку, крикнул: “Это не Лихачев, его подменили!” – спрыгнул со сцены и затерялся в толпе. Но Лихачев не растерялся и сумел довести митинг до конца». Впрочем, на следующий день, 17 октября, собравшиеся у ворот 1500 рабочих «требовали пропустить их на территорию завода и выдать зарплату. Вахтерской охраной рабочие на завод допущены не были. В связи с этим вахтеру, охранявшему проходную будку, было нанесено в голову ранение лопатой и избиты два милиционера, пытавшиеся восстановить порядок».

Присутствие Попова на этом митинге неудивительно – в наиболее проблемные точки отправились партийные руководители, главы наркоматов, которые своим авторитетом и присутствием помогали директорам обуздать народное возмущение. Когда и это не помогло, прибегали к помощи военных и НКВД. Несколько раз охране заводов приходилось стрелять в воздух, чтобы остановить мародеров.

Лаврентий Берия отправил Ивана Серова в Мытищи на артиллерийский завод № 8: «там на дворе собралось тысяч пять рабочих, зажали [Дмитрия Федоровича] Устинова (министра вооружения) и не дают эвакуировать завод. Возьми с собой 2–3 автомашины солдат и пулеметы. Надо заставить эвакуировать завод».

Но Иван Серов предпочитал действовать методами убеждения, без использования грубой силы, которая в этот момент могла только ухудшить ситуацию. Подъезжая к заводу, он увидел, что толпа не только запрудила территорию завода, но вылилась за ворота. Там уже было не пять, а тысяч десять человек, не меньше. «Я с шутками стал пробираться сквозь толпу. Мне тоже рабочие отвечали шутками: “Пустите начальство!” Добрался до центра, а затем вошел в дирекцию завода.

Поздоровались. Устинов Д. Ф., грустный, заявил мне, что ничего не выйдет. Я говорю: “Пойдем к рабочим”. Он: “Я уже был, не хотят слушать”. Ну, все же пошли.

Пробрались к центру. Там на грузовой машине стояли “ораторы” и кричали: “Не дадим, не пустим” и т. д. Мы с Устиновым забрались на машину. Я попросил слова. Спрашивают: “А кто ты такой?” Говорю: “Заместитель наркома”. Молчат. Начал говорить. Вопрос: “А откуда ты будешь сам-то?” Говорю: “Вологодский”. Кто-то крикнул: “Наш, мытищинский”. Оказывается, на этом заводе были потомственные рабочие Серовы. Кстати сказать, из числа трех задержанных мной организаторов волынки был один Серов».

Аэрофотосъемка завода № 8 в Мытищах, проведенная немецким самолетом-разведчиком 13 октября 1941 года, за два дня до рабочих волнений на нем. (wwii-photo-maps.com)

Серов стал убеждать эвакуировать завод, но рабочие были против: «Будем Москву оборонять и пушки делать. Разминируйте завод. Не сдадим Москвы». Тогда он перешел к другому варианту, начал спрашивать о зарплате. Выяснилось, что не выдали деньги за октябрь и не подвезли хлеб. «Вообще говоря, довольно глупо получилось. Денег рабочим не дали, хлеб не дают, а хотят эвакуировать», – отметил Серов в своих записках. Он позвонил в МГК и договорился с Щербаковым о направлении наличных денег и хлеба. После этого объявил, что деньги и хлеб будут выдавать в заводском клубе, который находился за территорией завода. Рабочие вначале не поверили, тогда Серов спрыгнул с импровизированной трибуны на машине, взял под руки двух рабочих: «Пошли, первыми получите деньги и хлеб». Кто-то опять стал кричать про обман. «Я на ходу говорю: “Стойте тут, а мы все получим”». За ним потянулись и другие рабочие, в это время подъехали машины с хлебом, началась раздача, а Серов выставил на воротах завода охрану.

«К вечеру завод очистили и оборудование вывезли, а рабочих с семьями – следующим эшелоном. Я про себя подумал: у рабочих настроения хорошие, правильные. Они хотят защищать свою Родину, столицу. Им надо это было разъяснить, они бы поняли, что для защиты Родины важнее организовать выпуск артиллерийских орудий не в осажденном городе, а в тылу. Но этого не было сделано. Секретарь обкома т. Щербаков растерялся, не организовал коммунистов на эту работу, вот и получилось недоразумение. Конечно, такие дела надо решать не солдатами и пулеметами. Это глупо».

Впрочем, судя по справке начальника УНКВД по Москве и Московской области Журавлева, беспорядки в Мытищах закончились не скоро: 17 октября «около 1000 рабочих пытались проникнуть во двор. Отдельные лица при этом вели резкую к[онтр]р[еволюционную] агитацию и требовали разминировать завод. Отправлявшийся с завода эшелон с семьями эвакуированных разграблен. Кроме того, рабочие угрожали разбить кассу с деньгами. В 13 часов 30 минут на заводе возник пожар, в результате которого полностью уничтожен материальный склад Управления капитального строительства. Убытки от пожара составляют около 500 тыс. руб.».

Четырнадцатилетний Александр Кузнецов только недавно поступил на завод «Аремз» токарем, в тот день он пришел к началу дневной смены, к 6 часам утра. «Железнодорожные ворота, что рядом с нашей строгой проходной, распахнуты настежь, никто не работает, кроме тех, которые паровым молотом колют выточенные нами корпуса мин. Чтобы не достались врагу. Говорят, немец уже в Москве». Рабочим выдавали по две зарплаты, да еще и сказали «бери что хочешь». «Запомнилась такая картина: ребята вытаскивают со склада красивый, обшитый чем-то вроде кожи то ли ящик, то ли чемодан, открывают и вываливают из него в грязь какие-то электро- или радиодетали, уложенные там в суконные гнезда. Вырывают всю эту упаковку, а чемодан набивают большими красными калошами. Такие калоши надевались на валенки. Я взял себе пару под мышку».

В Сокольниках рабочие брали в свои руки не власть, но склады с товарами. Галина Галкина вспоминает, что «на фабрике “Буревестник” вся улица перед фабрикой запружена народом, ворота закрыты. Рабочие, стоящие за воротами, увидели, что некоторые выходят с фабрики с сапогами через плечо. Рабочие возмутились, стали перелезать через забор, ворота сломали и ворвались на территорию фабрики. Начали грабить склад обуви, но порядок удалось восстановить. Из ворот расположенной рядом макаронной фабрики (3-я Рыбинская улица, дом 22), на территорию которой рабочих не пропустили, выносили целые ящики макарон». В справке Журавлева есть упоминание и про «Буревестник»: «Из-за нехватки в Сокольнической конторе Госбанка денежных знаков задержалась выплата зарплаты и выходного пособия рабочим. В связи с этим 16 октября с. г. в 17 часов рабочие, выражая недовольство, снесли ворота и проникли на территорию фабрики. На этой фабрике зафиксировано несколько случаев хищения обуви».

Но наибольшим спросом пользовались спирт и продукты. «17 октября на Ногинском заводе № 12 группа рабочих в количестве 100 человек настойчиво требовала от дирекции завода выдачи хранившихся на складе 30 т спирта. Опасаясь серьезных последствий, директор завода Невструев вынес решение спустить спирт в канализацию». После этого вахтеры завода оставили пост и разграбили склад столовой. Рабочие завода № 67 им. Тимошенко, среди которых были члены партии, разбили стоявшую у заводского склада грузовую автомашину с продуктами, предназначавшимися для эвакуированных детей. На фабрике «Ударница» собравшаяся толпа проломила забор и пыталась расхитить кондитерские изделия. Рабочие колбасного завода Московского мясокомбината им. Микояна, уходя из цехов в отпуск, растащили до 5 т колбасных изделий. Беспорядки были прекращены с помощью партактива, сторожевой охраны комбината и бойцов истребительного батальона. Директор холодильника Левин арестован. Директор комбината Бабин с работы снят. Директор фабрики «Рот Фронт» (Кировский район г. Москвы) Бузанов разрешил выдать рабочим имевшееся на фабрике печенье и конфеты. Во время раздачи печенья и конфет между отдельными пьяными рабочими произошла драка.

С наличными деньгами было сложно, «в один день был предъявлен огромный спрос на денежные знаки. Несколько дней мне пришлось “продвигать” самолеты и вагоны с деньгами со всей страны – из Ярославля, Свердловска и других городов», – вспоминал Георгий Попов.

Но было много заводов, директора которых бросили и производство, и рабочих, и, захватив транспорт, деньги и продукты, пытались бежать на восток, вероятно, рассчитывая, что падение Москвы все спишет.

Паника в городе

Корреспондент газеты «Санди таймс» и радиокомпании Би-би-си Александр Верт, который был в это время в Москве, приводит в своей книге «Россия в войне 1941–1945» воспоминания работницы «Трехгорки» комсомолки Ольги Сапожниковой: «В ту ночь у нас было такое ощущение, что немцы могут появиться на улице в любой момент. Но они не пришли в ту ночь. На следующее утро вся фабрика была минирована. Достаточно было нажать кнопку, и весь комбинат взлетел бы на воздух. А затем позвонили от председателя Моссовета Пронина и сказали: “Ничего не взрывать”. В тот же день было объявлено, что Сталин в Москве, и настроение сразу изменилось. Теперь мы были уверены, что Москва не будет сдана. Но все же население северных окраин переселяли в центр. Непрерывно раздавались сигналы воздушных тревог, падали и бомбы. Но 20-го фабрика снова заработала. Мы все почувствовали себя гораздо лучше и веселее…»

16 октября 1941 года в Москве началась паника, на Павелецком вокзале стал пронзительно гудеть паровоз… В ночь на 16-е многие, бросая комнаты, вещи и документы, бросились на восток. Оставшиеся в доме люди высыпали во двор, все стояли растерянно, не знали, что делать. «Я думал, что сейчас во двор войдут немцы и всех нас расстреляют», – таким врезался в память этот день Николаю Михайловичу Гаврилову, которому в 1941 году было лишь 6 лет.

«В сущности, с минуты на минуту ждали немцев. Всем рабочим и служащим давали расчет – больше, правда, на бумаге – денег было мало», – так вспоминает эти дни Ирина Краузе. «У нас в институте тоже бесперебойно раздавали справки, трудовые книжки, дипломы – все, кроме денег… Там уже стояла безнадежная очередь, но я была принята прямо в середину нашими девочками. Конечно, много трепали языком. Дальновидная Нелли больше всего в жизни боится вопроса в будущей анкете: почему вы остались у немцев? Ольга дожидается момента, чтобы тихо уничтожить комсомольский билет, и подлизывается ко мне, “арийской девушке”. Бедняжку Тамару напугали услужливые подруги, охая над ее еврейством».

Все ждали выступления «отцов города» Щербакова или Пронина, но они молчали. Молчал и Сталин. В условиях этого зловещего молчания даже незначительным деталям придавали зловещее значение, что только разогревало панические настроения. «Сегодня [18 октября] в 6 утра Москва была потрясена необычайным событием: когда объявили передачу последних известий (утренний выпуск), то вдруг вместо сообщения Информбюро раздался авиамарш. Мы все обалдели, и не узнали сразу музыки. Когда опомнились, то решили, что это какой-то условный сигнал. А по квартирам поползли слухи: 1) играли фашистский гимн «Хорст Вессель», немцы в Москве; 2) играли авиамарш – это сигнал об уходе наших войск и авиации… Что-то страшное стряслось, и никто ничего не объяснил, а после марша два раза подряд передавали последние известия», – недоумевал Михаил Воронков. «Тикай-марш», который многие считали условным знаком, прозвучал вместо последних известий еще раз 28 октября. Кстати, в этот день на Москву обрушились особенно тяжелые бомбардировки.

Прозаик Даниил Данин, ушедший вместе с писательской ротой в ополчение и чудом сумевший добраться до Москвы из-под Вязьмы, оказался в ней рано утром 16 октября. «Метро не работало – то ли “еще”, то ли “уже”. В слякотно-снежных предрассветных сумерках я пер от Киевского к Земляному валу пешком в разбитых фронтовых ботинках. …Часов в 9–10 утра пошел на Черкасский – в Гослитиздат, где были тогда редакции “Знамени” и “Красной нови”. По дороге на Маросейке побрился в пустой парикмахерской, вышел, не заплатив, и мастер не остановил меня, а уже в Гослите, доставая носовой платок, обнаружил в кармане белую салфетку из парикмахерской. Вот такая была всеотчужденность, такой лунатизм. В Гослите было пусто и все двери стояли настежь. На третьем этаже бродила по коридору женщина с толстой папкой в руках. Узнала меня, ни о чем не спрашивая, протянула тяжелую для ее рук папку, сказала, что это рукопись перевода “По ком звонит колокол”, сказала, что не может уйти, пока не препоручит кому-нибудь эту рукопись, просила меня спасти ее. Это была тихо-безумная Сабадаш – зав. редакцией “Знамени”. Я полчаса читал “Колокол”, ничего не чувствуя кроме счастья, что я в Москве. Сабадаш ушла, а я оставил рукопись в ящике какого-то стола…»

Начальник УПВОСО Иван Владимирович Ковалев возвращался к себе на Знаменку в Наркомат обороны. «На улице уже снежно, морозец, а мы в фуражках. Едем по улице, видим витрину магазина с зимними шапками, и двери настежь. Дал я деньги Коле Туровникову, чтобы купил нам, четверым, меховые шапки. Он скоро вернулся с шапками и с деньгами. Платить, говорит, некому, в магазине ни души. Пришлось вернуть шапки на место, найти милиционера, он сообщил, куда надо, про этот брошенный магазин. В дальнейшем пути на Арбат видели еще несколько брошенных магазинов с распахнутыми дверьми».

Александр Кузнецов, взяв подмышку галоши, поехал на Ярославский вокзал к отцу, который служил там в ПВО. «Мне пришлось проехать на трамвае № 32 от Семёновской площади до Комсомольской и вернуться обратно в Измайлово. Я видел разграбленные магазины, витрины с выбитыми стеклами, людей, несущих кипы различной одежды, круги колбасы на поднятых вверх руках, окорока на плечах. Ни одного милиционера или человека в форме не встретил до самой Комсомольской площади. Москвичи, рабочие заводов работали днями и ночами, а тут вдруг все вывалили на улицы. Толпа была неуправляемой…

Кондуктор из нашего трамвая кричала на остановке вагоновожатому трамвая № 3:

– В Нижние Котлы не ездите, там немцы!

– А вы работаете? – спрашивала женщина-вагоновожатая.

– Пока будем! Никто ничего не знает!

На Вокзальной площади творилось что-то невообразимое. Гнали стадо коров, которые с трудом пробирались между нагруженными узлами и чемоданами грузовиками, кричали женщины, плакали дети…»

Не найдя отца, он вернулся домой. Его мать сожгла фотографию, на которой Александр был изображен сидящим и мирно беседующим со Сталиным. Это был кадр из фильма «Сибиряки», в котором Александр снимался вместе с Геловани. «Мама прибежала из Благушенской больницы, где она работала, и вскоре вернулась обратно, поскольку все врачи убежали и больные были брошены на произвол судьбы».

Лора Беленкина ушла в этот день с оборонных работ и пыталась вернуться в Москву: «Еще на подходе к шоссе нам показалось, что там – какое-то непрерывное движение. Это были не машины. Голосов тоже не было слышно. Изредка – скрип, тихий лязг и – топот. Топот многих ног. И мы увидели, что по обочине шоссе в сторону Москвы тянется вереница людей. Все тащили за собой санки, а на санках сидели закутанные в платки ребятишки и лежал наспех собранный домашний скарб: самовары, чайники, горшки, мешки, в которые второпях засунули, что под руку попалось; на одних саночках лежала на боку швейная машина. Это были беженцы! Они шли молча, сгорбившись, все новые обгоняли нас. В их лицах было не горе, не страх, а тихое, пустое отчаяние. В основном это были женщины, изредка попадались и старики. “Откуда вы?” – спрашивали мы у них. “Из деревни под Вязьмой”. “Из Бородина”. Последние, кого мы спросили, были из-под Можайска. Это было уже совсем страшно».

Дойдя до Кутузовской заставы, они сели в пустой троллейбус, где были единственными пассажирами. Троллейбус № 2 делал круг тогда примерно на месте Триумфальной арки у Поклонной горы. «Протянули кондукторше деньги за проезд, но она отстранила наши руки. “Вы что – билеты брать! Так поедете – бесплатно…”» Дома была ее мама, которая не стала эвакуироваться в ее отсутствие, еще они надеялись, что к ним может вернуться ушедший в ополчение отец: «придет к запертой двери и не будет знать, где мы». Они не знали, что в это время Борис Фаерман умирает от полученного ранения где-то в маленьком госпитале под Вязьмой. Об этом они узнают только в 1942 году от его чудом выжившего соседа. Лора и ее подруга Таня Родзевич решили пойти в институт. «Толкнули дверь – внутри было пустынно. Только в углу вестибюля ярко пылал огонь в старинной печи, и перед ней на корточках сидел старик и подкладывал туда всё новые пачки бумаг, которые он брал из валявшихся вокруг него мешков. Мы подошли к нему. “Вы чего? – вам кого? – тут никого нет, не ходите наверх”, – пробурчал он. “Я один тут остался. Все вчера – выкувырывались. Весь ваш институт. И студентки и учителя ихние. В Ташкент, что ли, уехали”. “А как же мы – первый курс? Все на трудфронте, и ничего не знают”. “Ну, уж – про то не ведаю. Институт закрыт, нет его – понятно? Мне, вон, велели, я жгу документы все. Чтоб немцу не достались”».

Михаил Михайлович Пришвин записал в своем дневнике: «Паника произошла при отъезде правительства. Вслед за правительством бросились бежать все наркомы с распоряжением сжигать архивы. В Москве стало тепло. Рабочие на заводах были сняты без расчета, платили кое-кому колбасой.

Тут фокус трагедии: возвеличенный “пролетарий” и его антипод живой рабочий. Паника от правительства перекинулась на население. Все бросились за дело спасения жизни двумя средствами: 1) бегством, 2) запасом продовольствия. На площади один приличный гражданин прижал к груди, к хорошему пальто четыре подлещика. – Где получили? – По карточкам. – Другой четыре коробки конфет. Третий вез санки, и за ним шла его жена. Те, кто оставался, были веселые, кто убегал – скучные».

Сам Пришвин вывез из Москвы свой архив и с горечью смотрел, как дворники на тележках везут домовые книги. «У нас в доме не было топлива, а теперь оказалось, все радиаторы горячие и в ванне горячая вода. Топливо явилось от архивов … Государство сжигает свое слово, а я, личность, с великим риском для жизни выхватываю свое Слово».

А вот Георгий Эфрон, переживший падение Парижа, не унывал и думал о совсем, казалось бы, никчемных в этот момент вещах: «Сегодня попытаюсь съездить на Можайскую улицу, узнать, как обстоят дела с занятиями по иностранным языкам. Я пишу “попытаюсь”, так как туда можно попасть только троллейбусом, а троллейбусы лопаются от народа: люди даже лезут на крышу!» Скорее всего, он видел троллейбусы, которые шли по Покровке на восток, а вот желающих ехать на запад, на Можайскую, едва ли было много. «Москва производила впечатление вымершего города. Улицы были почти пустынными. Метро хоть и работало, но в вагоне было всего 1–2 пассажира. Большая часть магазинов была закрыта. По-прежнему было достаточно только одного кофе в зернах. Но его никто не покупал», – так запомнились дни после «московской паники» Николаю Фигуровскому. Он как доктор наук был освобожден от мобилизации, но в ноябре добился направления в войска, став начальником Химического отдела в штабе 6-й армии.

Паника в верхах

Первого секретаря МГК ВКП(б) Щербакова принято считать одним из главных организаторов обороны Москвы. Действительно, как лидер московской партийной организации он очень много сделал для этого, но в дни «московской паники» Щербаков повел себя не лучшим образом. Об этом не сговариваясь пишут в своих воспоминаниях Иван Серов и Георгий Попов. Серов вспоминает, что во время волнений рабочих на заводах он застал Щербакова в кабинете Берии. Щербаков ходил красный и взволнованно говорил: «“Ой, что будет!” Берия прикрикнул на него: “Перестань хныкать!”».

Георгий Попов рисует еще менее привлекательный портрет. В первый день паники он приехал в Московский совет партии. «Однако там было безлюдно. Навстречу мне шла в слезах буфетчица Оля, которая обычно приносила нам чай с бутербродами. Я спросил ее, где люди. Она сказала, что все уехали.

Я вошел в кабинет Щербакова и задал ему вопрос, почему нет работников на своих местах. Он ответил, что надо спасать актив. Людей отправили в Горький. Я поразился такому ответу и спросил: а кто же будет защищать Москву?

Мы стояли друг против друга – разные люди, с разными взглядами. В тот момент я понял, что Щербаков был трусливым по характеру, в моих глазах он стал каким-то маленьким обывателем, а не партийным деятелем.

Я заявил, что надо немедленно вернуть всех работников, и дал распоряжение заместителю председателя Моссовета П. В. Майорову немедленно отправить в Горький автобусы. Трудно теперь вспомнить, все ли вернулись, дело даже не в этом. Это говорит только о том, как велика роль руководителя, когда принимает то или иное решение. Ведь можно направить людей по правильному пути, а можно по ошибочному. У меня и спустя четверть века этот случай вызывает огорчение».

Паника коснулась не только МГК, но и Наркомата обороны. Правда, все военные были на своих местах, а вот хозяйственники исчезли. Вернувшийся с ночной отправки эвакуируемых архивов начальник УПВОСО Иван Владимирович Ковалев обнаружил, что в столовой пусто. «И начальники продснабжения, и подчиненные – все исчезли». Во время своего доклада Сталину о выполнении его поручения Ковалев упомянул и про брошенные магазины и обезлюдевшую столовую в Наркомате обороны. Через несколько часов в ней снова появились повара, хозяйственники, официантки. «Кто их разыскал и вернул, не знаю, но с ними появились еда и питье и даже наркомовские порции вина. Полковник, ведавший в Наркомате обороны снабжением, был изловлен в груженой машине под Москвой, отправлен в военный трибунал, а из трибунала в штрафную роту. И еще легко отделался».

Вернувшийся в Москву Михаил Воронков негодует в своем дневнике: «Институт наполнен ругательствами по адресу бежавшего директора, зама, деканов и прочих “деятелей”. Директор угнал машину, деканы бросили деканаты отпертыми, а там – студенческие документы, масса незаконченных дел… “Подлецы, трусы, негодяи”… Так честили директоров…».

Люди по большей части уходили в направлении на Горький, которое казалось единственным безопасным. Улицы в его направлении были запружены народом, который стекался к Заставе Ильича и плотной толпой двигался дальше в направлении Дауэнгаровки (ныне района станции метро «Авиамоторная») и Балашихи. Начальство и «советская элита» пыталась прорваться на автомобилях, остальные пешком, с узлами и чемоданами. На этом участке вплоть до Балашихи, а может быть, и дальше они подвергались нападениям и грабежам со стороны тех, кто оставался в городе и не собирался уезжать. Впрочем, выходить на защиту столицы они тоже не планировали, а вот пополнить свои запасы продуктов и вещей за счет «трусов» были совсем не прочь. Грабежи происходили не только на шоссе Энтузиастов, но и в Измайлово.

«На Главном проспекте (теперь Главная аллея), выходящем к шоссе Энтузиастов, то есть идущей на восток бывшей Владимирке, рабочие останавливали машины убегающих из Москвы. Для этого перегородили дорогу несколькими бревнами, повалили телеграфный столб. Добро растаскивали, но людей при мне не били и не убивали – бросая свое добро, они сами быстро убегали в близлежащий Измайловский лес. И вот я видел, как открывали багажник начальственной машины ЗИС-101 и вытаскивали оттуда ящик со сливочным маслом. Бац его об асфальт! И женщины руками нагребали куски масла и складывали их в подолы», – таким увидел «рабочие заставы» Александр Кузнецов.

Если Пришвин в самый разгар событий довольно свободно въехал по Ярославскому шоссе в Москву, а потом также выехал обратно в Переславль (хоть и попал в аварию на скользкой дороге), то Аркадию Первенцеву, пытавшемуся уехать по шоссе Энтузиастов на своей «эмочке», этого не удалось. «Мое внимание привлекла большая толпа, запрудившая шоссе и обочины. Стояли какие-то машины, валялись чемоданы, узлы. Плакали дети и женщины. Раздавались какие-то крики. Толпа, похожая на раков в мешке в своих однообразных черных демисезонных пальто, копошилась, размахивала руками и, очевидно, орала». Он принял их за беженцев, которые просят подвезти, и не хотел никого брать. Но оказалось, что это была «ужасная толпа предместий наших столиц, где наряду с сознательным пролетариатом ютится люмпен-пролетариат, босяки, скрытые эти двадцать лет под фиговым листком профсоюзов и комсомола». Моментально «машину схватили десятки рук и сволокли на обочину, какой-то человек в пальто-деми поднял капот и начал рвать электропроводку». Толпа кричала ему, что он убегает, бросает их голодными. Каким-то чудом Первенцеву удалось избежать расправы, его книги знали, и у него оказался эваколисток, а после того, как он сказал, что машина его собственная и он купил ее на свои деньги, его решили пропустить на Горький. «Внимание людей было обращено на грабеж и расправу с пассажирами следующих машин. Я видел, как на крышу идущего позади нас “паккарда” тигром бросился какой-то человек и начал прыгать, пытаясь проломить крышу и очутиться внутри машины, но шофер дал газ, человек кубарем свалился под ожесточенные крики толпы, которая, может быть, впервые в истории не рассмеялась при таком смешном падении их сотоварища. В машину полетели булыжники. Один из них выбил стекло и пролетел мимо генерала, который только чуть отклонился назад. Он мчался на Горький и даже не задержался, чтобы привлечь к ответственности виновных. Он спасал свои узлы и шкуру». «Я видел, как грабили очередной ЗИС-101. Из него летели носовые платки, десятки пар носков и чулок, десятки пачек папирос. ЗИС увозил жирного человека из каких-то государственных деятелей, его жену в каракулевом саке и с черно-бурой лисой на плечах. Он вывозил целый магазин. Из машины вылетел хлеб и упал на дорогу. Какой-то человек в пальто-деми прыгнул к этому хлебу, поднял его и начал уписывать за обе щеки. Так вот они, грабители больших дорог!» Через несколько километров Первенцев решил повернуть обратно – защищать Москву. Дома он обнаружил поэта и переводчика Гатова, который вместе с женой не спеша грабил его квартиру.

Днем 16 октября начальнику Главного управления автотранспортной и дорожной службы Захару Ивановичу Кондратьеву позвонил начальник Главного интендантского управления Красной Армии Андрей Васильевич Хрулев и сказал, что на Горьковском шоссе парализовано движение: «По вашей милости сегодня войска Западного фронта не получат ни единого снаряда. Экстренно где угодно снимайте дорожно-эксплуатационный полк и перебросьте его на эту магистраль. К двадцати часам доложите, что там наведен порядок!»

Кондратьев перебросил из-под Подольска формирующийся отдельный дорожно-эксплуатационный полк, которому была поставлена задача блокировать подходы к трассе, улицы и переулки со стороны города. Не пускать на магистраль ни одной машины или подводы, пока там не будет наведен порядок. В этот момент все шоссе Энтузиастов было плотно забито уходящими и уезжающими из города. Дорога была забита от кювета до кювета. Гурты скота, подводы сковывали движение автобусов, легковых и грузовых машин. Регулировщиков оттеснили в сторону, и никто не подчинялся их сигналам.

После прибытия подразделений удалось заблокировать шоссе несколькими взводами, сдерживая неорганизованные потоки. Конные подводы и гурты скота направили на боковые проселочные дороги. К вечеру движение более-менее нормализовалось. «Часов в восемь вечера из Балашихи мне удалось соединиться по телефону с А. В. Хрулевым и доложить ему о выполнении задания».

Через несколько дней Первенцев все же уехал из Москвы вместе с автоколонной Наркомата авиационной промышленности. «Человек с галунами выдает по две коробки шоколада “Кола” в виде драже. Это от утомления. Люди по двое суток не спали, а нужно вести машины снова без сна. Шоколад приятен на вкус, но сердцевина мучниста и горьковата. Некоторые прямо глотают, как пилюли. У некоторых появляются синие коробки в целлофане. Витамин “С” с глюкозой». Колонне удалось практически без помех выехать из Москвы, но им пришлось объезжать Заставу Ильича: «Машины нашего эшелона, решившие ехать напрямик, все же задерживались толпой, а автобус с детьми и женщинами чуть не перевернули и пытались ограбить».

За Ногинском им встретились толпы уходящих из Москвы людей. Среди них были просто гражданские, мобилизованные, которых возвращали из Москвы, дети в черных шинелях ремесленных училищ. «“Передовые колонны” беженцев, которые вышли 3 дня назад из Москвы, удалось обогнать только после Владимира, почти в 200 км от Садового кольца».

Первенцев утверждает, что при получении пропуска на выезд из Москвы он был на приеме у коменданта Москвы генерал-майора Василия Андреевича Ревякина, которому рассказал о грабежах на шоссе Энтузиастов. Ревякин «приказал, спокойно и не повышая голоса: “Выслать дополнительные наряды на шоссе с автоматическим оружием. Зачинщиков расстрелять на месте: двух, трех. Поступили сведения о грабеже квартир, отдать приказание расстреливать на месте за каждую взятую нитку. Установить железный порядок в городе”». Александр Кузнецов вспоминает, что на третий день паники «в Москве появились солдаты в полушубках и с полуавтоматическими винтовками. Их расставили вдоль улиц, появилась милиция; порядок был восстановлен». 17 октября вышел приказ НКВД № 0443 «Об организации службы порядка на шоссе Москва – Владимир». Согласно ему, начальником шоссе назначался полковник Василий Акимович Горишный, а его заместителем старший лейтенант госбезопасности Толмачев. Горишному было приказано «навести на шоссе жесткий порядок, организовать правильное движение войсковых частей и гражданского населения, задерживать дезертиров, а также всех сомнительных и подозрительных лиц». Горишный был подчинен непосредственно Штабу охраны НКВД Московской зоны обороны. Для организации службы порядка ему были переданы бойцы войск НКВД. Вероятно, именно их и видел в Измайлово Кузнецов.

Существует легенда, что в сложные октябрьские дни Сталин приехал на Казанский вокзал, где его ждал поезд, и два часа ходил по перрону, размышляя, должен ли он уехать из Москвы или остаться. Некоторые авторы уточняют, что поезд был подан 19 октября на платформу «Рогожско-Симоновского тупика». Правда, эти два московских топонима находятся на приличном расстоянии друг от друга. В действительности спецсостав был подан в тупики грузовой станции, находящейся на месте бывшего Нижегородского вокзала.

Именно здесь, между нынешними Нижегородской и Рабочей улицами, в 1861 году построен Нижегородский вокзал – второй московский после Николаевского (ныне Ленинградский). Просуществовал он недолго, уже в 1896 году поезда на Нижний Новгород стали отправляться с Курского вокзала, а территория старого вокзала стала использоваться как грузовой двор. Надо сказать, что в 30-х годах ХХ века здесь чуть было не произошло возрождение вокзала. Одним из проектов Генплана предполагалось пронзить Москву сквозными железнодорожными линиям, частично проходящими в тоннелях: так, от Рогожской заставы пути должны были идти в тоннеле вдоль Кремлевской набережной на соединение с Киевским направлением. От этих планов отказались в связи со строительством метро, а район бывшей грузовой станции стали застраивать жилыми домами.

Вот именно в эти тупики 16 октября и подогнали спецпоезд, который мог эвакуировать Сталина и его окружение. Бывший сотрудник охраны Сталина и военный комендант Большого театра майор в отставке Рыбин Алексей Трофимович в своем письме в редакцию журнала «Коммунист» вспоминал, что 16 октября «получил приказ выделить вспомогательный наряд из состава сотрудников НКВД во главе со ст. лейтенантом П. Щепиловым и закрыть посты за Крестьянской заставой по Рабочей улице». Здесь он встретил нескольких знакомых ему сотрудников НКВД из охраны Сталина. Дополнительная охрана понадобилась, вероятно, из-за того, что рядом находится шоссе Энтузиастов, по которому двигалось большое число неорганизованных беженцев и на котором в эти дни возникли основные беспорядки.

«Пробыв у спецпоезда несколько дней, не дождавшись приезда И. В. Сталина, сотрудники по приказу командования с постов снялись и возвратились в Кремль и на дачу». По мнению Рыбина, у Сталина были «куда более надежные средства передвижения, ибо на аэродроме под охраной лейтенантов Ю. Королькова, А. Сусанина и др. находилось несколько спецсамолетов Ставки Верховного Главного Командования».

Из этого грузового тупика состав мог отправиться как по Казанскому, так и по Нижегородскому направлению, выбрав нужное в районе станций Чухлинка и Перово. Некоторые исследователи считают, что Сталин не хотел ехать в Куйбышев, куда переехали посольства и наркоматы, а рассматривал иные варианты, в том числе Казань или даже Арзамас. Во всяком случае, в постановлении ГКО № 801 «Об эвакуации столицы СССР Москвы» «основной группе Генштаба» предписано эвакуироваться в Арзамас.

«Сегодня шел снег и дождь. Москва живет в бреду, – писал в своем дневнике Эфрон. – С одной стороны, газеты пишут о боевых трофеях, партизанской войне, героическом сопротивлении Красной Армии, о том, что Москва всегда будет советской; с другой стороны, смещения в военкомандовании, речи Щербакова и Пронина, постановления и приказы; с 3-й стороны, народ говорит о плохом состоянии армии; приходит бесчисленное количество людей с фронта, говорящих о невооруженности армии, бегстве и т. д. А тут – марши по радио, “письма на фронт”… Недаром объявили осадное положение и учреждена военная власть с правом расстрела на месте».

«Война со многих сорвала маску. Вот сейчас выявилась вся та мразь, которая жила в Москве, стремясь к свету столичных огней. И как дешево теперь эти шкурники готовы ее продать. Писать не хочется. Как-то все неинтересно. Живу дома. На студии, живущие на “казарменном” положении занимаются эвакуацией и пьянствуют. Как назло именно в Москве многие операторы-то собрались беспомощные. Новый, неизвестный, никак не проявивший себя народ. Дать бы им по винтовке!» – негодовал вернувшийся с фронта Трояновский.

 

О хлебе и вине

В октябре ситуация с продуктами в Москве была относительно неплохой. По-прежнему работали кафе и рестораны, где можно было поесть без карточек, работали рынки. Тимофеев пишет в своем дневнике: «На базаре цены идут кверху: 50 р. стоит кг мяса, картофель – 5 р. кг, молоко продают только в обмен – за хлеб. И это еще при той благоприятной ситуации, что в магазинах многое продают по нормальным ценам, и есть карточки». Георгий Эфрон, который смог вернуться в Москву из эвакуации и даже прописаться, пока до получения карточек питается в кафе и ресторанах, пьет кофе в Клубе литераторов. Но такая жизнь слишком дорогая – приходится думать о получении карточек. И как раз на этот момент приходится «московская паника», в которой продовольственная составляющая сыграла немалую роль.

Согласно постановлению СНК СССР, Пронин должен был начать продажу продуктов рабочим и служащим эвакуируемых предприятий, а «также других предприятий и учреждений из г. Москвы» по списку. Неизвестно, дошло ли это постановление до Пронина – на постановлении отсутствует соответствующая отметка – есть только отметка о передаче его в НКВМФ.

Как утверждает в своих воспоминаниях сам Пронин, ему позвонил Анастас Микоян и заявил, что надо выдать каждому по два пуда муки. «Дело в том, что мельница в Москве была одна, к тому же часто останавливалась для ремонта (в нее уже две бомбы попали). И мы опасались: разбомбят мельницу и люди голодные будут». Получается, что распоряжение Микояном было отдано устно, без всяких ссылок на постановление СНК СССР, подписанное Сталиным. Надо сказать, что распоряжение было отдано не в лучший момент – выдача муки лишь усилила беспокойство – раз государство раздает продукты со складов, значит, ситуация действительно критическая.

В этой ситуации составить списки эвакуируемых, а также других категорий граждан, имеющих право на выкуп месячной нормы, было едва ли возможно. Часть продуктов можно было распределить через крупные предприятия, но большинство предприятий и учреждений охватить бы не удалось. Вероятно, поэтому, а возможно, и просто по незнанию Пронин начал продажу муки всем жителям Москвы.

Следствие, которое проводилось по этому поводу в 1942 году, установило, что «на основании указаний наркома торговли СССР т. Любимова от 15.X.1941 г. отпуск по пуду муки производился с 16 октября рабочим и служащим по талону № 26 октябрьской хлебной карточки». Талон отрезался, чтобы предотвратить повторное получение муки. Но в этом постановлении не указывалось, имеют ли право на получение семьи красноармейцев. Из-за сложившейся в городе ситуации торговля работала с перебоями, и, как потом выяснилось, указание о порядке выдаче муки было ею получено только 24–25 октября.

В это время о выдаче муки узнали в Кремле, Пронину позвонил Берия: «“Ты что, выдаешь муку населению?”. – “Да, выдаю”. – “А по чьему распоряжению?”. – “По распоряжению правительства”. – “Как правительства?! Кто тебе дал распоряжение?”. – “Микоян”. – “А… Ну, ладно”. И положил трубку». Через несколько часов Пронина вызвали на заседание ГКО «О муке», впрочем, это было не заседание, а скорее, очная ставка и разбор полетов. Пронин подтвердил, что указание о муке дал Микоян, и тот принял на себя гнев присутствовавших, приводя свои доводы. Странно, что Сталин забыл о собственноручно подписанном постановлении о муке, возможно, Пронин не совсем точно излагает происходившее. Журнал посещений кабинета Сталина не дает однозначного ответа – с 15 по 18 октября записей нет. Пронин появляется только 19 октября (вместе с Микояном), в тот же день он пишет под диктовку Сталина постановление ГКО «О введении в Москве осадного положения».

Столь масштабная продажа продуктов не могла не сказаться на запасах. 26 октября Щербаков сообщил о запасах муки в Москве и Московской области: «По состоянию на 25 октября остаток муки составляет 40 000 тонн, что удовлетворяет потребность по области на 10–11 дней и по Москве на 13 дней. Запасы зерна на 25 октября в Москве – 132 500 тонн, в области – 22 000 тонн, из них 8000 тонн находятся в глубинках, из которых в данное время зерно вывезти трудно». В качестве решения Щербаков предлагал «снизить нормы выдачи хлеба по области: рабочим с 800 гр. до 600 гр., служащим, иждивенцам и детям оставить норму 400 гр. в сутки», в части районов области выдавать вместо муки зерно и перейти на «простой помол» для увеличения мощности мельниц.

Правда, к концу октября мука все равно закончилась. Позднее продажи были возобновлены, но опять вышла неувязка. Зам. председателя исполкома Моссовета – зав. Горторготделом Фадин решил не отоваривать карточки семей военнослужащих, причем это произошло накануне очередной годовщины Октябрьской революции, что было воспринято как «вредительство». Удивительно, как в этой напряженной ситуации усидели на своих постах не только Пронин, но непосредственно занимавшийся этим распределением Фадин.

Этот пуд муки запомнили очень многие москвичи. «В Сокольническом парке около Зеленого театра с ночи собираются тысячные очереди с мешками. Дают муку по пуду на карточку. Люди складываются и берут прямо мешками по 70 кило. Тащат на себе, вымазанные мукой, до трамвая. Идет дождь, и мука на пальто превращается в тесто», – записал в своем дневнике журналист и писатель Николай Константинович Вержбицкий, который, правда, в это время работал плотником в домоуправлении. «Известия» он покинул (возможно, вынужденно) в 1937 году, а на фронт его не брали из-за двусторонней грыжи. По этой же причине он был «отчислен» из дивизии народного ополчения, в которую вступил в начале июля.

Галина Галкина вспоминает: «В помещении какого-то склада на окраине парка Сокольники, вероятно, от мелькомбината, стали продавать по карточкам муку – по одному пуду на человека. Видимо, запасов муки было много, поэтому в последующие дни стали ее просто продавать, без карточек – кто сколько возьмет. Наши родители вместе с нами купили сначала два мешка, потом вечером подсчитали оставшиеся деньги и решили купить еще один мешок. Всю эту муку мы увезли с собой в эвакуацию, и она спасла нас в трудные последующие годы войны».

Комсомолка, работница «Трехгорки» Ольга Сапожникова так рассказывала об этом корреспонденту газеты «Санди таймс» и радиокомпании Би-би-си Александру Верту: «16-го, когда немцы прорвались, я пошла на фабрику. Сердце у меня похолодело, когда я увидела, что фабрика закрыта. Многие директора уехали. Но Дундуков находился на своем месте; это был очень хороший человек, никогда не терявший головы. Он дал нам много продуктов, чтобы они не попали в руки немцам; я получила 125 фунтов муки, 17 фунтов масла и много сахара. …В ту ночь мы с мамой спустились в подвал. Мы захватили с собой небольшую керосиновую лампу и закопали всю муку, сахар, а также партбилет отца. Мы думали отсидеться в подвале в случае прихода немцев». В семье Сапожниковых было три человека, а 125 фунтов – это примерно 3 пуда. Хотя, возможно, эти продукты были выданы в соответствии с постановлением ГКО – ведь «Трехгорка» попадала в перечень предприятий, на которых должны провести «специальные мероприятия».

Но продукты в Москве все еще были. 18 октября Георгий Эфрон пишет: «Вот мой план на сегодняшний день: утром поговорить с домкомом насчет карточек, затем добраться до Столешникова, посмотреть, можно ли купить… пирожных. Затем попробовать доехать до улицы Можайской. Поесть в кафе “Артистик”. Это мой последний день кутежа, так как я, может быть, скоро получу карточки и буду получать хлеб». «Вопрос еды меня очень беспокоит: с одной стороны, питаться в ресторанах и кафе стоит очень дорого; с другой стороны, говорят, что немцы упраздняют деньги, когда они вступают в город. Тогда как быть? С одной стороны, я хочу истратить мои деньги наилучшим образом, если они должны скоро потерять свою цену. С другой стороны – кто знает? Может быть, они сохранят всю свою “прелесть”, а в таком темпе они быстро кончатся». Через пару дней он радостно сообщает: «Сегодня утром опять удачно достал продуктов: печенье 200 г, муки 1 кг и сахар 500 г, простояв в очереди не больше 45 минут (sic). Красота!» А уезжая в эвакуацию, он сравнивает Москву 1941 года с Парижем 1939 года, где он также ходил по кафе и кино.

Для населения, эвакуированного из Москвы, на пути следования были открыты две продуктовые базы. Одна на Горьковском шоссе в селе Кузнецы, сразу за Ногинском, а другая на Ярославском шоссе в Загорске (Сергиев Посад). Распоряжение исполкома Моссовета обязывало «начальника продторгами г. Москвы т. Филиппова в однодневный срок обеспечить базы необходимым количеством штата и обеспечить ежедневный завоз продовольственных товаров в размерах: хлеба – 15 т, колбасы – 1,5 т, сахару – 600 кг, масла животного – 500 кг и др. товары».

Норма отпуска на одного человека была установлена: «хлеба – 600 г, масла животного – 50 г, колбасы – 100 г, сахару – 40 г».

Но не хлебом единым были заполнены прилавки.

«Портвейн в изобилии выброшен на рынок. Занимают тысячные очереди», – свидетельствует Вержбицкий. Оставшиеся в городе без работы, не понимая дальнейших перспектив, пытались залить печали вином. Злоупотребление спиртным приобрело такие масштабы, что привлекло внимание Лаврентия Берии, который докладывал Сталину 29 октября: «За последнее время по гор. Москве участились случаи задержания пьяных военнослужащих за совершение дебоша, бесцельной стрельбы и аварий автомашин. Комендант гор. Москвы генерал-майор тов. Синилов ставит вопрос о запрещении в гор. Москве торговли спиртными напитками. НВКД СССР поддерживает предложение Коменданта гор. Москвы и считает целесообразным запретить торговлю в гор. Москве спиртными напитками (водка, вино). Прошу Вашего решения».

Прямо на этом обращении синим «сталинским» карандашом было написано постановление ГКО 856сс «О торговле в Москве», которое появилось на свет на следующий день, 30 октября:

«1. Продажу водки и вина в г. Москве формально не воспрещать, а на деле прекратить. 2. Коммерческую торговлю по продовольственным и промтоварам в г. Москве прекратить на деле, не отменяя формально, а коммерческие магазины использовать для торговли по карточкам.

Председатель Государственного Комитета Обороны И. Сталин».

Как вспоминает Вержбицкий, вновь водка появилась в продаже только 11 января 1942 года: «Начали продавать водку. Сегодня возле нашего магазина стояла за водкой очередь в 500 человек. Стояла восемь часов. Привезли. Из очереди получило 400 человек. Остальное расхватали военные без очереди (200 человек)». Он же отметил прекращение коммерческой торговли: «В “Гастрономе”, который ломился от товаров и людей, совершенно пусто. Только несколько коробок крабов (консервы) по 7 руб. 60 коп. Коробочки хватит, чтобы закусить одну рюмку водки, крабы по карточкам. Спор с женой: по каким карточкам будут отпускать крабов – по мясным или рыбным? Вопрос сложный, ибо краб ни рыба ни мясо».

Правда, бутылки, освобожденные от вина и водки в конце октября, недолго оставались пустыми – их заполнили горючей смесью, которая отправилась на позиции коммунистических батальонов, формировавшихся как раз в этот период «разброда и шатания».

Не сумевшие достать водку пили и суррогаты. Врач скорой помощи Александр Григорьевич Дрейцер записал в дневнике 19 октября: «Массовое отравление сухим денатуратом. “Теплой” компании надо было выпить. Достали денатурат сухой. Чистят его новым способом, “испытанным”. “Вонючая, вазелинообразная, фиолетовая масса из жестянок закладывается в кастрюлю. Затем надо прибавить воды, немного уксуса и ложечку валерьяновых капель. Все тщательно размешать и вылить в маску противогаза. Из трубки польется хорошая водка”. Вот рецепт. А вот результат: двое пожилых мужчин лежат и корчатся от боли». Из восьми человек выжил только один.

В ноябре еще работал ресторан гостиницы «Москва», как мы знаем, сама гостиница к этому моменту уже была заминирована. Например, 20 ноября в нем был задержан по подозрению в уклонении от призыва некто Иван Крестинин. Правда, быстро разобрались, что Иван Федорович был уволен из своего строительного треста, где он работал шофером, и ехал через Москву в свою родную деревню в Рязанской области. Дело прекратили, арестованного освободили и отправили в военкомат, чтобы тот определил его в воинскую часть, – опытные шоферы всегда были на вес золота.

Несмотря на то, что рядом с Москвой уже был враг, Крестинина отпустили в увольнительную домой. А после уже направили в часть – где он проявил себя смелым бойцом: «Все дороги к огневой позиции дивизиона простреливались противником. Тов. Крестинин отлично изучив дорогу на огневую позицию и мастерски овладев вождением своей машины, невзирая на опасность вражеского обстрела, в течении шести суток доставлял на огневую позицию горячую пищу и боеприпасы». За это он был награжден медалью «За боевые заслуги».

 

Танки в Химках!

Еще одной устоявшейся «городской легендой» является история с немецкими танками на мосту в Химках. Дата этого «происшествия» плавает от 15 октября до конца ноября 1941 года, обрастая самыми невероятными, но “правдивыми” подробностями. Надо сказать, что почва для слухов была богатая, поскольку никто не знал, что происходит. Мария Белкина вспоминает, как, отправляясь в эвакуацию, зашла в буфет ДСП (Клуб писателей), где изрядно пьяный Валентин Катаев кричал, чтобы она уезжала: «Берите своего ребеночка и езжайте, пока не поздно, пока есть возможность, потом пойдете пешком. Погибнете и вы, и ребенок. Немецкий десант высадился в Химках…».

За десантника был принят и Иван Владимирович Ковалев, бывший в октябре 1941 года начальником Управления военных сообщений Красной Армии (УПВОСО). Машину, в которой он находился вместе с адъютантом Николаем Туровниковым, обстреляли в Химках на мосту. «Потом старший патруля объяснил, что ему приказано обстреливать всех, кто подъезжает к мосту, потому что, по слухам, немецкие мотоциклисты уже вскакивали в Химки».

Сама «городская легенда» с некоторыми вариациями выглядит так: передовые немецкие танки и (или) мотоциклисты неожиданно выскочили к мосту через канал Москва – Волга. Там они были встречены огнем истребительного батальона. В некоторых рассказах прорыв не удался, и бойцы катались по льду канала на захваченных мотоциклах, а мальчишки играли в футбол немецкими касками. В других вариантах бойцы сами играли в футбол на канале и потому не заметили прорвавшийся немецкий отряд, и его смогли остановить только в районе нынешнего метро «Войковская» у моста «Победа», а кое-кто прорывался до самой «Белорусской», где его останавливала пуля милиционера, возвращавшегося с дежурства.

В журнале «Техника и вооружение. Вчера, сегодня, завтра» за 2005 год, в статье «Учебно-механизированный полк» описывается такой эпизод: «Где-то в середине октября, когда Москва была уже практически на осадном положении, началась эвакуация Военной академии механизации и моторизации Красной Армии – (ВАММ) в Узбекистан. Колонна полка – танки и другая техника – двинулась на станцию в Москву, чтобы погрузиться на железнодорожный состав. И тогда на Ленинградском шоссе при переходе через эстакаду (не ту эстакаду, что есть сейчас, а через старый узкий мост) колонна наткнулась на позиции наших зенитчиков, занявших противотанковую оборону. Те приняли наши танки за немецкие и открыли огонь. У шедшего впереди танка КВ перебило гусеницу, он остановился. К счастью, недоразумение быстро выяснилось, и потерь ни со стороны зенитчиков, ни со стороны танкистов не было». Сейчас рядом с этой эстакадой стоит монумент «Ежи».

Другая история с танками произошла поздно вечером 1 ноября. «Командир 2 отдельной стрелковой бригады Московских рабочих полковник тов. Исаев совместно с комиссаром тов. Жженовым, в целях проверки боевой готовности частей, объявили учебную тревогу, не поставив о ней в известность Командира Западной Группы, соседей и даже своего штаба.

В результате этого, Начальник оперативного отделения 2 отд. Стр. бригады капитан тов. Конеев принял донесенную ему из Штаба 7 стр. полка вводную о появлении танков противника в Сосенки за действительность и донес об этом в Штаб Западной Группы и Штаб Обороны города Москвы. Только предпринятой указанными штабами проверкой было установлено, что объявленная тревога являлась учебной». Впредь о таких учебных тревогах предписывалось докладывать вышестоящему командованию и соседям. Полковнику Исаеву и комиссару Жженову приказом командующего войсками обороны города Москвы генерал-лейтенантом Артемьевым был объявлен выговор.

Пилот эскадрильи «Нормандия – Неман» маркиз Жан де Панж в своей книге «Мы столько повидали» утверждал, что лично видел два или три немецких танка, которые застряли в противотанковом рву возле стадиона «Динамо». Позже он узнал один из этих танков на выставке трофейной техники в Парке Культуры – им оказался французский «Сомуа».

Наиболее аргументированную историю представил Лев Колодный в книге «Хождение в Москву». В ней он ссылается на рассказы ветеранов ОМСДОН. Танки и бойцы дивизии действительно дежурили в Москве и действительно могли участвовать в противодесантных операциях. Как вспоминал подполковник в отставке А. Машнин: «Утром 16 октября начальник связи лейтенант Боков С. И. получил радиограмму, из которой стало известно, что необходимо выехать в район Крюкова и уничтожить противника. После получения боевой задачи вторая танковая рота старшего лейтенанта Стребко И. И. шла совместно с мотоциклетным взводом лейтенанта Козлова Ф. В головном охранении находился первый взвод этой роты. Когда этот взвод приближался к мосту в Химках, ему навстречу двигались мотоциклисты с колясками. Мы считали, что это наши мотоциклисты. Только когда они открыли огонь, мы поняли, что это враг.

В головном танке механиком-водителем был тов. Линников В. К., а командиром танка – Панин. Этот танк первым открыл пулеметный огонь по фашистам. Было уничтожено два экипажа мотоциклистов. Три мотоциклиста по пешеходной дорожке моста, защитившись от огня фермами, прорвались на водную станцию “Динамо”, где были уничтожены нашим мотоциклетным взводом.

Наша танковая группа проследовала в заданный район. Откуда появились фашистские мотоциклисты, я до сих пор не знаю, да и задумываться над таким случаем не считаю необходимым. В операции участвовало 17 танков, взвод мотоциклистов».

Даже с такими свидетельствами история с появлением вражеской разведки в Химках вызывает большие сомнения. Дело в том, что на этом направлении немецкие войска находились от Москвы достаточно далеко – за Волоколамском, а если брать Ленинградское шоссе, то еще дальше – в районе Калинина. Прорываться в Москву им было не только незачем, но и прямо запрещено. Также маловероятно, что немецкие мотоциклисты стали бы впятером атаковать 17 советских танков. Эти события должны быть отражены в документах ОМСДОН, однако таковые до сих пор недоступны. Стоит обратить внимание, что танки шли в Крюково – которое находится дальше за монументом «Ежи», где произошел «бой» с танками с Солнечногорского полигона.

 

Эвакуация посольств

Бои и последующий прорыв фронта в районе Можайска и Малоярославца не были сюрпризом для послов Великобритании и США. Посольства уже фактически сидели на чемоданах. Еще 11 октября посол Великобритании Стаффорд Криппс выходил к Вышинскому с предложением эвакуировать из Москвы персонал посольства. Однако Вышинский заявил, что в этом нет необходимости. Криппс в свою очередь пообещал, что костяк посольства и он сам останутся в Москве. И хотя посол Соединенного Королевства еще утром 15 октября предпочитал делать вид, что ничего не происходит, и даже заявлял журналистам, что «нет причин для беспокойства, а все сенсационные слухи распространяет Пятая Колонна», уже в полдень он начал срочную эвакуацию.

Причиной тому стало постановление ГКО № 801 от 15 октября, которым поручалось «т. Молотову заявить иностранным миссиям, чтобы они сегодня же эвакуировались в г. Куйбышев (НКПС – т. Каганович обеспечивает своевременную подачу составов для миссий, а НКВД – т. Берия организует их охрану.)».

Около полудня 15 октября Молотов вызвал дуайена – старейшину дипломатического корпуса посла Ирана Моххамеда Саеда, которому заявил, «что, к сожалению, он должен сделать сообщение Саеду, что основные учреждения гор. Москвы эвакуируются в г. Куйбышев. Предлагаем также и дипкорпусу эвакуироваться в город Куйбышев». В свою очередь Саед должен был передать это послание сотрудникам находившихся в Москве посольств. Саед продолжал исполнять обязанности посла, несмотря на то, что СССР и Великобритания по сути оккупировали Иран. Менее чем два месяца назад Молотов огорчил Саеда заявлением о вводе войск, несмотря на его безуспешные возражения о недопустимости такого шага. В этот раз посол лишь поинтересовался сроками эвакуации и тем, «будет ли дипкорпус обеспечен транспортом, в частности, поездом, грузовыми машинами для переброски вещей дипломатов к поезду». После чего выразил «надежду и уверенность в том, что гитлеровская Германия в конце концов будет разбита, и он не сомневается, что ему в свое время придется поздравить тов. Молотова с возвращением в Москву». Молотов ответил, что «все эти меры являются доказательством того, что мы твердо решили бороться с гитлеровской Германией и победить, и в этой победе у нас нет ни малейшего сомнения». На этой мажорной ноте, насколько она могла быть мажорной в такой критический период, они и расстались.

Посол Ирана и дуайен дипломатического корпуса Моххамед Саед.

Хотя Молотов формально уже выполнил данное ему поручение, он посчитал необходимым лично известить об эвакуации главных партнеров по борьбе с Германией: послов США и Великобритании. Послы прибыли в Кремль к Молотову в 12:30. Из этого мы можем заключить, что постановление ГКО об эвакуации было подписано до полудня.

Молотов заявил послам Криппсу и Штейнгардту об эвакуации посольств и государственных учреждений и о том, что он решил лично сообщить им об этом. «Само собой разумеется, борьба за Москву будет продолжаться и борьба за разгром Гитлера будет бешеным темпом усилена», – заверил он и спросил, нет ли у послов каких-либо вопросов.

В своем дневнике Криппс записал, что в этот момент Молотов был смертельно бледен, а его воротничок, обычно безупречный, был перекошен. Посольства были готовы к такому повороту событий, особенно пессимистичный Лоуренс Штейнгардт, ранее предсказывавший появление германской армии в Москве, как раз 15 октября.

Вопросы конечно же были. Американский посол попросил оставить в Москве «двух молодых секретарей и двух служащих американского посольства для защиты американского и английского имущества». На оба представительства было шесть зданий, в частности у США – резиденция посла «Спасо-хаус» и совсем новое, смотрящее на Кремль, здание посольства на Моховой. Это творение архитектора Жолтовского, примыкающее к гостинице «Националь», строилось как жилой дом, но в итоге было перепрофилировано в американское посольство, позже в нем располагался «Интурист», а сейчас находится штаб-квартира АФК «Система». Молотов не стал возражать, и в Москве остались военный атташе Джозеф Майкела, военно-морской атташе капитан Вильям Дункан, а также 36-летний дипломат Льюэллин Томпсон, который фактически принял на себя защиту интересов и имущества США, Великобритании и Бельгии в Москве. Справлялся с этой нелегкой обязанностью он очень неплохо, за что заслужил признание как своего руководства, так и НКВД, который после долгого наблюдения за ним пришел к выводу, что Томпсон является чистым дипломатическим работником, а не шпионом, и не имеет антисоветских взглядов. После того как посол Штейнгардт в начале ноября был вызван в Вашингтон, Томпсон выполнял его функции до февраля 1942 года, пока не был назначен новый посол адмирал Уильям Стендли, который пусть и не сразу, но признал, что «Томпсон, находившийся в Москве, прекрасно выполняет работу в тяжелых условиях», и целесообразно, чтобы Томпсон продолжал работать в американском посольстве в Москве. Сам Томпсон с сожалением говорил, что адмирал Стендли был человек, «не разбиравшийся ни в чем, кроме своего корабля и моря», к тому же пристрастный к спиртному и не желавший платить ни за приемы в посольстве, ни за карты, в которые он всегда проигрывал. Оставшиеся в Москве атташе периодически просились на фронт, чтобы своими глазами посмотреть, что происходит под Москвой, но им всякий раз отказывали, мотивируя опасностью на поле боя и неустойчивостью линии фронта.

Посол Великобритании в СССР сэр Стаффорд Криппс.

Но вернемся в 15 октября. Вторым даже не вопросом, а требованием стало отбытие послов в эвакуацию вместе с Молотовым. Штейнгардт заявил, «что американское правительство не поймет, если они выедут раньше, чем тов. Молотов. Поэтому абсолютно необходимо, чтоб он, Штейнгардт, и Криппс остались здесь до отъезда тов. Молотова». Но, несмотря на неоднократные апелляции к тому, что об отъезде узнает пресса и что общественное мнение возмутится, Молотов проявил дипломатичную твердость, заявив, что «он на некоторое время останется в Москве, так как его работа связан не только с НКИД, но и с другими государственными делами, в частности с Государственным Комитетом Обороны», а потом он полетит самолетом и, возможно, даже обгонит поезд. Возможность полета послов вместе с ним он отверг из-за отсутствия свободных мест в самолете. В итоге договорились, что пресса ничего не узнает, поскольку ее заберут с собой на том же поезде. Правда, в итоге дипломатический поезд прибыл в Куйбышев 20 октября, а Молотов прилетел только 22-го.

Посол США в СССР Лоуренс Штейнгардт.

Здание, в котором в 1941 году размещалось посольство США. (фото автора)

В Куйбышев поехали не все сотрудники посольства, например, из 120 британцев туда отправились только 89, остальных через Архангельск отправили домой. В посольстве США персонал уже был сокращен с началом войны.

Эвакуация посольств проходила в большой спешке и с чувством обреченности. «Гробница захлопнулась», – таковым было последнее сообщение из Москвы одного из американских корреспондентов, который считал, что стал свидетелем «завершения эпохи». Журналистка Шарлотта Халдейн, находившаяся в тот день в британском посольстве, так описала происходившее в своей книге Russian Newsreel: «Кто-то спросил – что делать с передатчиком посольства? “Разбей его”, – коротко бросил посол. Вскоре из радиорубки раздалось полдюжины ударов молотка. После мы вместе с послом, вице-маршалом авиации и адмиралом поднялись наверх, где трое из нас ели руками холодного цыпленка. Посол сэр Стэффорд – вегетарианец – довольствовался стаканом простокваши, его эрделю Джо тоже дали что-то поесть. Но пес не проявил своего обычного энтузиазма к еде, он тоже чувствовал, что происходит что-то необычное». Документы посольства были быстро рассованы по чемоданам, преданный грек, дворецкий посла, аккуратно упаковал консервы и вино для путешествия, но их в суматохе, в конце концов, забыли.

В этот вечер ресторан на Казанском вокзале был опустошен сотрудниками посольств, которые искали в нем убежища от снега. На полу вперемешку лежали печатные машинки, дипломатические документы и масса других вещей, которые были ранее доставлены на вокзал в сопровождении вооруженной охраны. Отправлявшимся в эвакуацию журналистам эта картина напоминала «пещеру проклятых душ, для которых это бегство, возможно означало крушение всего на свете». Посол Криппс сидел один, с постоянно бегающим вокруг него эрделем Джо. «Сердце Старика разбито», – констатировал его дворецкий. В тот момент Криппс сожалел, что помощь Великобритании настолько запоздала, что привела к успеху германских войск, о чем он и записал в своем дневнике. На платформе был снег и кромешная тьма, вызванная тотальным затемнением, которое нарушалось только вспышками выстрелов зенитных орудий.

Не всем достались пассажирские вагоны. Начальник грузовой службы Московско-Рязанской железной дороги А. С. Лычев вспоминал: «16-е число. В 9 часов, я только лег, вызывают меня: “Езжайте на ст. Москва-Товарная, там будет уезжать английский, кажется, дипломатический корпус. Пока все не оформите, пока не уедут, вы там побудьте”. Все-таки как же ехать в вагонах из-под угля? Нужно сказать, что они сами все очистили, быстро погрузились и уехали».

Защита посольских поездов была поручена корпусу подвижных средств противовоздушной обороны. Начальник Управления военных сообщений Красной Армии Иван Владимирович Ковалев вспоминал, что обычную боевую единицу составлял взвод из пулеметчиков и расчета зенитного орудия. Они размещались на платформе, прицепляемой к войсковому эшелону или санитарному поезду, или военно-снабженческому, для сопровождения на фронт и с фронта. Командовал сержант-мужчина, остальные – девушки. В подавляющем большинстве девчата ответственно и смело исполняли свои обязанности и скоро отучили фашистских летчиков от охоты за поездами. В таком сопровождении отправились в Куйбышев и посольские поезда, и все они прибыли на место благополучно.

Путь до Куйбышева занял пять дней, приходилось постоянно пропускать эшелоны с войсками, которые двигались с востока. Эвакуация была столь поспешной, что поезд посольства совершенно не снабжался едой, но на станциях крестьяне вели бойкую торговлю яйцами и молоком. Предприимчивые журналисты сжалились над явно поникшим Криппсом, который, вдобавок ко всем бедам, остался без своих запасов консервов, и приготовили ему овощное рагу. Только на третий день в окрестностях Пензы эвакуируемым дали по тарелке «неаппетитного супа из кабачков с ломтем черного хлеба». Обстоятельства эвакуации усиливало ощущение того, что сражение проиграно. Длительное путешествие через бескрайние российские равнины, сосновые леса, низкие, покрытые снегом холмы оставляло впечатление обширности, однообразия и недоступности. Примерно такие же чувства испытывали и немецкие солдаты, которые шли куда-то по бескрайним русским просторам и никак не могли достичь своей цели…

22 октября 1941 года Молотов, также по указанию Сталина эвакуировавшийся в Куйбышев, встретился со Штейнгардтом. Основными вопросами их беседы были положение на советско-германском фронте и ход поставок американской военной помощи в СССР. Молотов интересовался самочувствием Штейнгардта и пожеланиями американцев в связи с переездом. Хотя посольство нуждалось в некоторых бытовых предметах (Штейнгардт заявил, что посольство ощущает недостаток в постельном белье, кухонной посуде и некоторых других предметах домашнего обихода; кроме того, для американского посольства был необходим еще один дом из 12–15 комнат), посол, понимая трудности, связанные с переездом советского правительства на новое место, выразил готовность подождать. Штейнгардт предложил освободить советское правительство от забот об обеспечении посольств, но попросил предоставить в распоряжение Томпсона, оставшегося для защиты американской и английской собственности в Москве, некоторое количество грузовых автомобилей и два товарных вагона для отправки предметов домашнего обихода в Куйбышев, а также оказать содействие в упаковке, погрузке и быстрейшей отправке багажа. Молотов согласился с предложением Штейнгардта. Не лучше обстояли дела и в английской миссии, которую разместили во Дворце пионеров, который, по мнению англичан, больше напоминал барак. В нем не было ничего, кроме сотни кроватей с матрасами, полными насекомых, двух платяных шкафов, нескольких стульев и трех маленьких столов. Не было кухни, и за едой приходилось ходить за километр в «Гранд-отель». Впрочем, жизнь быстро налаживалась, в Куйбышев с улицы Горького переехал гастроном для иностранцев, а напротив «Гранд-отеля» открылся магазин с антиквариатом и русскими сувенирами.

 

Эвакуируются все!

После падения Западного и Резервного фронтов начался новый этап эвакуации. Так, 13 октября 1941 года было принято решение об эвакуации завода № 222, который производил огнеметы, из подмосковного Егорьевска вглубь страны – в Кустанайскую область Казахстана. Егорьевск находится менее чем в 100 км на восток от Москвы, и его судьба полностью зависела от судьбы столицы – следующий оборонительный рубеж был лишь в районе Мурома и Горького.

Для эвакуации большинства станков завода № 222, а также более 3 тыс. сотрудников и членов их семей понадобилось 272 вагона. На станцию Тогузак эшелоны прибыли только в середине ноября, а производство удалось запустить только в 1942 году. Так что неудивительно, что с эвакуацией часто тянули до последнего – она означала, что продукция не будет выпускаться несколько месяцев.

Нарком авиационной промышленности Алексей Иванович Шахурин так описывал процесс эвакуации заводов НКАП из Москвы: «Между цехами и корпусами проложены железнодорожные пути. Оконные проемы разобраны до уровня вагонов. Сделаны погрузочные эстакады. Станки и оборудование подают на погрузку по определенному плану. На каждом участке – ответственные командиры производства. Есть ответственный за вагон, платформу, эшелон, за их охрану. А в это время в цехах еще выпускают самолеты и моторы из деталей и заготовок, которые обрабатываются на действующих станках.

Как и в других местах, с московских заводов вывозили все. Снимали даже световую арматуру. В стенах электроподстанций зияли отверстия из-под выключателей, трансформаторов, изоляторов. Грузили конторские столы, тумбочки, табуретки. В цехах оставались лишь груды битого стекла и ненужной бумаги. Благодаря особому вниманию к авиационной промышленности со стороны ЦК ВКП(б) и Совета по эвакуации подвижной состав поступал на заводы бесперебойно. Погрузка шла днем и ночью».

Эвакуированные заводы нуждались в транспорте для перевозки рабочих уже на новых местах. Поэтому Пронин вышел с предложением к ГКО об эвакуации из Москвы 400 автобусов (из 600 имеющихся) в Куйбышев, Казань и Уфу для нужд вывезенных туда авиационных заводов. Из 2 тыс. трамвайных вагонов 100 моторных отправились в Куйбышев и Казань. Трамваи ставили на железнодорожные платформы, а внутри них размещались эвакуированные москвичи. Вагоны, конечно, не отапливались, ехать приходилось сидя, но для многих это был единственный вариант бегства.

Александр Афиногенов получил приказ покинуть Москву вечером 15 октября: «ЦК партии и правительство уезжают, видимо, в Куйбышев, хотя все делают вид, что это все очень секретно. Что-то страшное произошло на фронте. Все так внезапно и панически. На вокзале творится невообразимое. Тысячи людей с мешками осаждают теплушки. Рев. В темноте и неразберихе надо искать зал № 1, а там т. Попова, про которого никто не знает, где он. Наконец в комнате правительства нахожу своих. Состав ЦК должен отойти в 8.30 – так нас предупредили, и я уехал, в чем был, не сумев съездить в Переделкино. Все, все оставлено, кинуто. Что-то будет там – никому не известно. Надо ехать. Столица переносится из Москвы. Состав отошел в 11.40 ночи. В полной темноте сажались в дачные вагоны. “Классных” не оказалось. Спать невозможно – слишком коротки лавки». В одном вагоне с ним уезжала секретарь ЦК Компартии Испании Долорес Ибаррури, Генеральный секретарь итальянской Компартии Пальмиро Тольятти (именем которого теперь назван город на Волге), Емельян Ярославский и многие другие. Но, буквально через несколько дней Афиногенов вернется в Москву, где и погибнет во время бомбежки.

Эвакуация завода им. Сталина началась 16 октября. Накануне Лихачев был вызван в Кремль, где получил указание немедленно вывозить оборудование из Москвы. В 18–19 часов он собрал в своем кабинете всех начальников цехов и отделов: «Товарищи, враг на подступах к Москве. Для сохранения завода надо эвакуироваться в Ульяновск. Начать погрузку нужно немедленно этой же ночью».

Юрий Аронович Долматовский, который работал в Бюро перспективного проектирования, позже писал, что в тот день в самом воздухе было что-то тревожное. Как эта тревога проникала в бюро, было непонятно. В этот день ни представители смежных производств, ни заказчики у них не появлялись. Может быть, именно этот факт и вызывал предчувствие беды. Однако домой он ушел, не зная о начале эвакуации, а когда утром появился у ворот завода, то они были закрыты. «Желающим предложили принять участие в эвакуации оборудования, остальным – двигаться “своими средствами” на восток.

– Формируйте колонну, – сказали конструкторам и испытателям, – грузите самые ценные станки и приборы. Кто имеет права – сядет за руль». Большинство выбрали вездеходы и грузовики, а Юрий Долматовский не смог оставить серо-серебряный паккардовский фаэтон. «Как оставить на произвол судьбы такую машину? Когда еще предстанет в жизни случай поездить на ней? Но пройдет ли она по нашим дорогам? Где доставать для нее первосортный бензин, масло и запчасти? Как доказать целесообразность включения ее в колонну? Наконец, чему поддаться – разуму или чувству?» Но замдиректора развеял его сомнения: «Бери. Поеду с тобой. Будет командорской машиной».

Колонна завода отправилась через пять дней. На «паккард» с госномером МВ-01-49 был выписан пропуск со штампом Моссовета на проезд машины по шоссе Энтузиастов. Но путешествие роскошного автомобиля продолжалось недолго – из-за того, что его заправили обычным бензином, его свечи засорились, и в итоге машину пришлось сдать на хранение во Владимире.

Оборудование завода было вывезено в города Ульяновск, Шадринск, Челябинск и Миасс. На основе этого оборудования были созданы Ульяновский и Уральский автомобильные заводы, а также Челябинский кузнечно-прессовый и Шадринский агрегатный заводы. Эвакуация нарушила технологические процессы, и производство на новом месте заработало только конце апреля 1942 года. К этому моменту было частично восстановлено сборочное производство в Москве.

Детским садам и школам, которые были эвакуированы в Московскую область, не удалось обжиться на новом месте, пришлось срочно возвращаться в Москву, а из нее отправляться далеко на восток. Для вывоза детей из «ближней эвакуации» в распоряжение отделов народного образования были предоставлены автобусы. В ночное время на пустынных улицах затемненной и настороженной Москвы тогда можно было встретить колонны автобусов с возвращающимися в город детьми. Во время этих переездов некоторым ребятам приходилось переживать воздушную тревогу. Вот как описывает такой случай бывшая методист-инспектор по дошкольному воспитанию Ждановского района А. В. Никулицкая. Она сопровождала одну из последних автобусных колонн, которая возвращалась из Московской области.

«Пятнадцатого октября я получила приказ Отдела народного образования вывезти детей из Егорьевского района в Москву для раздачи их родителям. Шестнадцатого октября я везла детей в автобусе. Километрах в двадцати от Егорьевска (в деревне) наш автобус завяз в грязи. Взрослые, ехавшие с детьми, помогали шоферу – собирали камни, солому и т. д. В это время над автобусом стал кружить вражеский самолет. Шофер посоветовал мне вывести из автобуса детей. Когда старшие дети рассмотрели фашистский знак на самолете, они стали волноваться, а малыши начали громко плакать. Чтобы успокоить детей, отвлечь их внимание, я предложила всем смотреть на большое облако и ждать, как оттуда вылетят наши самолеты-истребители и прогонят фашистский самолет. Дети перестали плакать и внимательно смотрели на облако. Вскоре действительно появились три наших истребителя, но с противоположной от облака стороны. Дети услышали шум моторов, повернулись и увидели, как наши истребители окружили и погнали вражеский самолет. Дети забыли страх – хлопали в ладоши, визжали от восторга, прыгали, рассказывая, как наши летчики окружили и погнали самолет.

Позднее эти ребята по пути в далекий тыл три раза подвергались налетам. Три раза мы одевали детей и готовили их к выходу из вагона. Это были жуткие моменты – на нас лежала огромная ответственность за сохранение жизни детей. Малышам мы говорили, что пойдем погулять, а старшим, шести-семи лет, говорили правду. Но ребята мало беспокоились – они были уверены, что наши истребители прогонят фашистов как тогда, возле автобуса: “Помнишь, как наши летчики их погнали? Так и теперь их погонят”».

В эти же дни управление военных сообщений вывозило и остающиеся в Москве архивы Наркомата обороны, а также НКВД и партии. Начальник УПВОСО Иван Владимирович Ковалев вспоминал, что очередь представителей наркоматов и учреждений за пропусками на погрузку имущества и людей растянулась на четыре этажа здания управления на улице Фрунзе (Знаменке). Первым за пропуском пришел представитель НКВД, но его отправили обратно в очередь, так как Сталин распорядился в первую очередь вывозить архивы НКО. Очередь за пропусками стояла до 5 утра.

«Закончив дела в учреждении, мы поехали на Курский вокзал. Толпы людей и сотни машин заполонили площадь. Все рвутся на погрузку, среди особо активных почему-то преобладают директора магазинов и продуктовых баз. Мы еле пробились сквозь толпу внутрь вокзала. Первым долгом надо было утихомирить людей, наэлектризованных паническими слухами. …Поэтому, приехав на Курский вокзал, я объявил из радиорубки на всю площадь, что слух о том, что немцы ворвались в Москву с Можайского шоссе, вздорный, что прошу товарищей соблюдать порядок и что его несоблюдение будем карать по закону военного времени. Это привело толпу в чувство, и погрузка дальше пошла без суматохи и толкотни и только по нашим пропускам». Заметим, что именно на Курском вокзале при обходе тоннеля было обнаружено «тринадцать мест бесхозяйственного багажа», в котором находились «секретные пакеты МК ВКП(б), партийные документы: партбилеты и учетные карточки, личные карточки на руководящих работников МК, МГК, облисполкома и областного управления НКВД, а также на секретарей райкомов города Москвы и Московской области». Об этом Иван Серов доложил Берии. В своих воспоминаниях Серов пишет, что «нашлись два идиота, которым было поручено отвезти в тыл партдокументы, а они вместо выполнения задания сдали чемоданы с документами в багаж на ж/д станции, а сами подались в Куйбышев. Такую дрянь потом выгнали из партии». Узнав об этом, Сталин разозлился, а Серову звонил Георгий Попов и упрекал за то, что доложил об этом в Кремль.

Некоторые москвичи восприняли эвакуацию как возможность самоисключиться из жизни города и уклониться от мобилизации. Подруга Георгия Эфрона Валя решила уйти с хлебозавода, нигде не работать, достать справку об эвакуации, «чтобы ее считали эвакуированной и не надоедали с разными мобилизациями». Такого же мнения придерживался и старший товарищ Эфрона Александр Кочетков: «Основное – не быть куда-нибудь мобилизованным. Самое досадное – быть погубленным последней вспышкой умирающего режима. Ожидается всеобщая мобилизация. Я и Кочетков твердо решили никуда не ехать и не идти. Кочетков в своем домоуправлении заявил о своей эвакуации и с тех пор живет у жены, на Брюсовском переулке. Если получит мобилизационную повестку, то, во-первых, она придет не на Брюсовский, а по месту жительства, где его не будет, чтобы получить ее. Если же будут артачиться на Брюсовском, то он покажет свою справку об эвакуации (он ее сохранил) и скажет, что живет у жены, так как сегодня-завтра собирается с ней эвакуироваться». Кочетков при помощи этой справки рассчитывал избежать мобилизации в армию, а Эфрон на трудовой фронт или всеобуч. И, видимо, он был не одинок в этом: «99 % всех людей, которых я вижу, абсолютно уверены в предстоящем окончательном поражении нашей армии и во взятии Москвы немцами. Вообще делается черт знает что; колоссальное количество директоров предприятий, учреждений уехало, бежало; масса народа не получила ни шиша денег и ходят, как потерянные; все говорят о поражении и переворотах; огромные очереди; тут ходят солдаты с пением песен; тут какие-то беглецы с фронта…». Даже если сделать поправку на специфический круг общения Георгия Эфрона, можно заметить, что желающих фиктивно эвакуироваться было немало. Некоторые просто уходили с оборонных работ, как Лора Беленкина, дважды ушедшая с «окопов».

Отказ от эвакуации мог стоить очень дорого – арестом и заключением в лагерь. Отягчающим обстоятельством могли стать происхождение или фамилия, похожая на немецкую. Сергей Михайлович Голицын в своей книге «Записки беспогонника» упоминает про два таких случая, произошедших с его родственниками. Одним из них был его брат Владимир, как и Сергей Михайлович, происходивший из княжеского рода Голицыных. Он был художником, хорошо зарабатывал, и, хотя был инвалидом из-за болезни коленного сустава, был счастливый и жизнерадостный. Он не стал эвакуироваться, как и большинство жителей города Дмитрова, так как на его иждивении находилось 7 человек, включая троих детей. Но его соседка донесла, что он не эвакуировался, потому что ждал немцев. Через два года он умер в тюрьме. Другой родственник, муж его сестры, старший научный сотрудник Института рыбоводства, хотя и имел «сравнительно приличное социальное происхождение», был, как утверждают, арестован за фамилию Мейен, хотя она была голландской, а не немецкой. Он остался в Москве, когда его институт эвакуировался, его семья также проживала в Дмитрове, и он не хотел ее оставлять. Он также не смог пережить голодные 1942 и 1943 годы, когда смертность среди заключенных была особенно высокой.

Решение об эвакуации давалось очень нелегко. Многие не хотели оставлять свой дом, имущество и запасы продуктов и отправляться в неизвестность. Семья Галины Галкиной сомневалась, ехать ли им в эвакуацию. Их соседка по дому Заикина никуда не собиралась: «А мне немцев бояться нечего. Это вы бойтесь – у вас отец коммунист. Ко мне придут немцы – я их чаем угощу».

МЭМРЗ, на котором работала мама Галины Галкиной Елена Васильевна, эвакуировался из Москвы, а она, несмотря на давление, уезжать отказалась, и с 10 октября в ее трудовой книжке появилась запись: «уволена в связи с эвакуацией из Москвы». Глава семьи, Василий Васильевич Галкин, работал на «Буревестнике» начальником транспортного отдела и готовился к эвакуации в город Кузнецк Пензенской области, где была обувная фабрика. Стоит отметить, что они работали и жили в Сокольниках, рядом с работой. Дети просили, чтобы семья уехала из Москвы вместе с «Буревестником», так как очень боялись зверств в оккупации.

Семья Галкиных очень хорошо подготовилась к эвакуации, хотя потом все жалели, что уехали. «Мы начали готовиться к отъезду: решали, что надо взять с собой, как упаковывать, что оставлять и что прятать. …Мы брали с собой зимние вещи и обувь, одеяла и постельное белье, свою повседневную одежду и обувь, посуду столовую и кухонную, все учебники, тетради, школьные принадлежности, ложки, ножи, ножницы, иголки и нитки и многое другое. Еще брали запасы продуктов, которые имелись в доме, сухари, а также соль, спички, мыло. Мы взяли даже самовар и швейную машинку (только головку, без станка). Все это очень пригодилось на новом месте, мы часто выручали соседей, которые оказались не такими предусмотрительными».

 

Последний резерв

Во второй декаде октября в Москве в очередной раз стали срочно искать внутренние резервы для защиты столицы. Ими стали истребительные батальоны, которые были сформированы в городе и Московской области еще летом 1941 года. Их свели в три дивизии, которые получили общее название Московские – 3-я, 4-я и 5-я. Еще одна, 2-я Московская стрелковая дивизия, была образована за счет некоторых подразделений 242-й стрелковой дивизии, а также призывников из Москвы и Московской области.

Это были иррегулярные дивизии, которые не являлись полноценными армейскими частями, хотя формировались как стрелковые дивизии, получая, в том числе, артиллерийские полки. В 1942 году они получили общевойсковую нумерацию. В октябре 1941 года эти дивизии занимали оборону рядом с границами Москвы.

Формирование 2-й Московской стрелковой дивизии началось 14–18 октября. Ее штаб находился на Бахметьевской улице в здании МИИТа (сейчас это улица Образцова, 15). В нее вошли призывники Москвы и Московской области, московский батальон политбойцов, Особый Московский стрелковый полк, отряды тульских и горьковских рабочих, некоторых подразделений 242-й стрелковой дивизии и 1-го корпуса ПВО.

Рубеж обороны 2-й Московской стрелковой дивизии проходил от Поклонной горы к Потылихе, далее на Ленинские (Воробьевы) горы и до Калужской заставы – практически вдоль нынешнего Третьего кольца, выдавался вперед к университету. Артиллеристы дивизии поддерживали западные и юго-западные группы обороны Москвы, занимавшие рубеж Щукино – Кунцево – Раменки – Нижние Котлы – Петрухино. Передовые отряды дивизии вели разведку в направлении Клина, Красной Поляны – там, где германские войска ближе всего подходили к Москве. Во время декабрьского контрнаступления дивизия участвовала в освобождении деревень Горки, Катюшки, Красная Поляна. Была переименована в 129-ю стрелковую дивизию и дошла до Эльбы.

Запись в рабочий батальон, который станет частью одной из дивизий московских рабочих.

3-я Московская коммунистическая стрелковая дивизия сформирована с 17.10. по 24.10.1941 года в школе № 3 по адресу Чапаевский переулок, дом 6 из двадцати пяти коммунистических и рабочих батальонов. Коммунисты и комсомольцы составляли около 70 % всего личного состава, потому она и получила название «коммунистическая».

В 1-й стрелковый полк вошли батальоны Дзержинского, Железнодорожного, Киевского, Краснопресненского, Ленинградского, Ленинского, Москворецкого, Октябрьского, Свердловского, Советского, Таганского, Тимирязевского и Фрунзенского районов Москвы. Во 2-й стрелковый полк вошли батальоны Бауманского, Калининского, Кировского, Коминтерновского, Красногвардейского, Куйбышевского, Молотовского, Первомайского, Пролетарского, Ростокинского, Сокольнического и Сталинского районов Москвы.

Со второй половины октября дивизия занимала оборону на рубеже Ростокино – Лихоборы – Химки – Щукино. 19 января 1942 года переформирована в 130-ю стрелковую дивизию

4-я Московская стрелковая дивизия формировалась совсем рядом с нынешней Бородинской панорамой в Кутузовском проезде, дом 6 в самый разгар «московской паники» с 17 по 24 октября 1941 года. Из истребительных батальонов Таганского, Бауманского, Советского, Москворецкого, Измайловского, Молотовского, Киевского, Краснопресненского, Куйбышевского, Калининского, Ленинского и Фрунзенского районов Москвы.

В начале ноября 1941 года дивизия занимала оборону в северо-западных пригородах Москвы, которые в настоящее время вошли в черту города. 1-й стрелковый полк дивизии располагался по линии Коровино (примерно в районе нынешней промзоны в конце Коровинского шоссе), Химгородок (участок вдоль Ленинградского шоссе от Беломорской улицы до Прибрежного проезда), Никольское (у южной оконечности водохранилища, о чем напоминает Никольский тупик), 2-й стрелковый полк – Братцево (Тушино, улица Героев Панфиловцев в районе дома 28), Спасское (пересечение Волоколамского шоссе и МКАДа, платформа Трикотажная), Мякинино (село южнее метро и выставочного центра – что подтверждают несколько Мякининских улиц), Щукино; 3-й стрелковый полк находился ближе к центру Москвы, у Коптева, Сокола.

Общая схема расположения московских рабочих дивизий вокруг Москвы. Сейчас это территория столицы. (ЦАМО)

Схема обороны западной группы, в которую входят рабочие батальоны районов Москвы и Подмосковья, вскоре она станет 5-й Московской стрелковой дивизией. (ЦАМО)

19 января 1942 года дивизия переформирована в 155-ю стрелковую.

5-я Московская стрелковая дивизия не сразу получила свое наименование. Вначале истребительные батальоны Дзержинского, Краснопресненского, Кировского, Ростокинского, Ленинградского, Пролетарского, Первомайского, Свердловского, Октябрьского, Тимирязевского и Железнодорожного районов Москвы, а также Ухтомского и Лотошинского районов Московской области были сведены в три истребительных полка. 17 октября 1941 года они были переданы в оперативное подчинение командованию 3-го боевого участка, который находился на юго-западе от Москвы. Их позиции находились на высоком берегу реки Очаковка и дальше на юг, в Теплостанском лесопарке, где до сих пор сохранились окопы, блиндажи и пулеметные колпаки. Там же находится памятный знак: «Отсюда начала свой путь на Берлин 5-я Московская (впоследствии 158-я) стрелковая дивизия».

28 октября 1941 года эти полки были сведены во 2-ю стрелковую бригаду московских рабочих, которая 14 ноября была переформирована в 5-ю Московскую стрелковую дивизию. А 19 января, как и другие Московские дивизии, она была переименована в 158-ю стрелковую дивизию.

О том, как формировалась 3-я Московская коммунистическая дивизия, летом 1943 года вспоминал командир Бауманского рабочего батальона Герман Иосифович Паппель. «Паппель был худощавый высокий эстонец лет где-то 40–50, умный и требовательный командир, суровый и строгий, неразговорчивый, абсолютный трезвенник, некурящий и ко всему прочему прекрасный ходок», – так вспоминал о нем Лев Никитич Пушкарев, тогдашний студент МГПИ им. К. Либкнехта, а после войны сотрудник ИРИ РАН, доктор исторических наук. К октябрю 1941 года Паппель работал в НКПС заместителем начальника Всесоюзной конторы стройводпневматики по политической части, был командиром батальона запаса – участвовал в польской кампании. По какой-то причине его ранее не призывали в армию, но в октябре 1941 года настал и его черед.

Схема минирования, расположения «бутылочных полей» и противотанковых собак в районе Конькова, Тропарева и Очакова. (ЦАМО)

«14 числа утром часов в 11 меня вызвал к себе секретарь партийной организации нашего Трансводстроя, где я работал в то время, тов. Платонов. …Там сидели секретарь партийной организации тов. Платонов, начальник треста тов. Полещук. Это было в доме 6/А в Басманном тупике. Сидят они и все молчат, никто ничего не говорит. Я почувствовал по их лицам, что они не хотели сразу мне что-то сказать. И я им сказал: “Не беспокойтесь, говорите прямо, что надо идти в армию. Ну и хорошо, и пойду”. Тогда Платонов достает список, который был у него заготовлен, там было моя фамилия первая, затем был Яковлев инженер и еще один шофер. Я был назначен старшим в этой группе из 3-х человек».

То же самое повторилось и в Бауманском райкоме: «Я вошел, начинают мне рассказывать, что надо столицу защищать. Значит тоже издалека начали этот рассказ. Я говорю: “что же, давайте воевать”. Буквально за сутки был сформирован штаб батальона, подобраны помещения в районе для размещения людей. Одним из них стало здание школы на Большой почтовой 20, куда стали собираться добровольцы.

Это были одни из самых тяжелых дней для Москвы. В городе была паника (подробнее о ней мы расскажем дальше) и жители города очень резко разделились на тех, кто готов был защищать столицу до последней капли крови, кто всеми правдами и неправдами стремился уехать на восток, и кто ждал прихода немцев, рассчитывая, что жизнь в оккупации не будет хуже, чем при “советах”».

«Физкультурный зал у нас был отведен для распределения людей по специальностям: пехотинцы, пулеметчики, минометчики и т. д. Тов. Розов распределял людей по группам, занимался с ними, потом находил какого-нибудь командира. Между прочим, приходило много командиров, но они скрывали, что они командиры и записывались рядовыми, приходили инженеры, которые были командирами запаса, но они тоже скрывали это. Но мы их все-таки находили, потому что было видно по выправке, по тому, как они ходят в строю».

«15-го вечером ко мне пришла группа сандружинниц РОКК’овских в 48 человек. Приходят и докладывают, что явились в Ваше распоряжение. Я говорю: “Что я буду с ними делать, я никогда не воевал с женщинами”. Потом меня начали уговаривать, что нужны будут санитарки, что они пригодятся. Их выстроили в коридоре, они уже немного были обучены, хорошо поздоровались со мной. Я задал им несколько вопросов. Старался разъяснить им на первых порах, чтобы отсеять трусов, малодушных, рассказал, какая жестокая война, какие бывают страшные вещи и потом спросил, может быть кому это не нравится, кто-нибудь раздумает, пожалуйста, выходите из строя, потому что потом это будет трудно сделать. Но ни одна не вышла из строя, а потом оказалось, что было 2–3 девушки, которые колебались, но выйти побоялись из-за подруг. Я потом с ними потолковал отдельно, и они ушли незаметно. И так эти сандружинницы остались у меня».

После этого, в батальон потянулись студентки и из других вузов, даже из училища Большого театра. «Направляют ко мне с запиской председатель Осоавиахима Липаеву Веру, пулеметчицу. Она работала на заводе авторемонта, а в Осоавиахиме она была активисткой-пулеметчицей. Худенькая, невысокого роста девушка. Проверили ее знания. Она, оказывается, знала станковый пулемет Максима на отлично, материальную часть прекрасно знает и ручной пулемет Дегтярева хорошо знает. Она создала целый пулеметный расчет девушек». Пришли в батальон и «бабушки» 45–47 лет, вместе с детьми, студентами и школьниками. Это был действительно патриотический порыв. «Этих людей никто не направлял, они приходили сами добровольцами». Как сказала врач с 20-летним стажем А. Л. Лисневич: «Я буду лечить раненых, я не на должность пришла воевать».

Непросто было с вооружением. «16 и 17 числа нам привезли пулеметы. Через военный отдел райкома партии получили указание, и тов. Булгаков привез пулеметы. Они были упакованы в ящиках, сказали, что все нормально. Но оказалось, что корпуса были от одной системы, каток или колеса от другой, и когда мы их начали собирать в тот же день, то они не сходились, отверстия не совпадали. И вот перед нами встала задача. Пришли ко мне и рассказывают, они сначала боялись мне рассказать, я сам пошел посмотреть и спрашиваю: что же ты мне не говоришь, ведь не подходят. Я пришел и рассказал об этом Ладыгину, своему адъютанту, тот был специалист инженер, он пошел на завод в ЦИАМИ, договорился там. Я сказал, чтобы к утру пулеметы были подобраны, что хотите делайте, найдите рабочих, заставьте работать всю ночь и т. д., только пулеметы чтобы были сделаны. И в 6 час. утра привезли пулеметы собранные. Я лично проверил, все пулеметы работают». Паппель посчитал, что это «было вредительство, что на складе лежало такое подготовленное оружие, и это было умышленно сделано рукой врага, чтобы сорвать оборону Москвы. Я не знаю, нашли этих людей или нет, но мы вышли из положения и оружие было исправлено».

С винтовками тоже вышла история, на вооружение батальона поступили французские винтовки 1899 года выпуска (Лебеля Fusil Mle 1886 M93). Когда Паппель увидел их, то понял, что винтовки негодные – «дула были очень разработаны и пули свободно проходили» – при стрельбе ни одна пуля не попадала в цель. Но в райкоме объяснили, что других винтовок нет, и предложили поискать у себя. Удалось собрать «все винтовки, которые были у охраны в институтах, в Осоавиахиме», чего хватило на вооружение 1-й роты, двум другим пришлось довольствоваться французскими. «Пистолетов ни у кого не было, командиры были без оружия, в том числе и я. Потом привезли гранаты и нам пришлось вооружиться гранатами. Потом в райкоме достали где-то пистолеты бельгийские маленькие [вероятно, Browning M1906. – Прим. авт.], я взял себе пистолет».

К 18 октября батальон уже насчитывал около 600 человек, а 19 октября был определен первый рубеж – участок вдоль Московской кольцевой железной дороги, от ее пересечения с Ленинградским шоссе и до деревни Старое Коптево. «19 октября батальон прибыл на место. Я людей расположил в заводе, часть в санатории, а штаб был в управлении завода. Тут же мы начали работу по укреплению района. Очень трудно было с лопатами. Тут нужно было мобилизовать людей и по району собирать лопаты. Между прочим, в тресте Трансводстрой мы для истребительного батальона делали лопаты. Я приехал в нашу мастерскую и заставил ее делать лопаты. Она сделала нам целую машину лопат, я привез их туда, и работа закипела у нас. Затем в помощь нам на рытье укреплений дали трудящихся Москвы. Мы произвели все укрепительные работы и параллельно еще занимались, учили людей стрелять. Например, дали нам гранаты, а бросать их никто не умел. Начали людей обучать бросать гранаты».

Постепенно напряжение первых дней спадало, московские дивизии отодвигали дальше от центра. 27 октября батальону Паппеля был дан участок возле нынешнего метро «Речной вокзал»: «район от Химкинского моста, всю деревню Химки, противотанковый ров, военный городок, санаторий в лесу, химгородок, библиотечный институт, площадка и станция включительно. Этот район километров 5 в ширину и 2 клм. в глубину. На старом месте мы оставили второй эшелон, а здесь мы стали первым эшелоном, впереди нас никого не было». «Обмундирование – с бору по сосенке. На мне – кавалерийский казакин, буденовка времен гражданской войны. В руках – канадская винтовка. Никакие мы не красноармейцы: не умеем ни ходить, ни стрелять и пушки видим первый раз в жизни. Впрочем, те пушки, которые дали нам на батарею, получены из реквизита Мосфильма. Возможно, что мы их видели в кино. Меня зачислили во взвод управления, в связисты, и я срочно осваивал систему полевого телефона», – записал после войны в своих воспоминаниях Юрий Константинович Авдеев.

Потом батальон выдвинулся еще дальше, уже за МКАД, к деревням Бутаково и Новая Лужа (сейчас это территория города Химки). Здесь уже пришлось взаимодействовать с частями 16-й армии и приобрести первый горький опыт боев. В конце ноября вторая батарея была отправлена вперед, ближе к фронту, и, по воспоминаниям Авдеева, в районе Солнечногорска она наткнулась на немецкий десант, а скорее всего, просто на передовую группу одной из наступавших дивизий. «Артиллеристы успели развернуться и дать несколько выстрелов. Они подбили три немецкие бронемашины и несколько десятков фашистов, но и сами все погибли. В живых остались только фельдшер и политрук».

 

Отряд Спрогиса

7октября 1941 года секретарю ЦК ВЛКСМ товарищу Романову поступило письмо от члена Военного совета Западного фронта дивизионного комиссара Лестева, в котором говорилось: «Для выполнения особых заданий на театре военных действий Военный Совет нуждается в сильных физически развитых, храбрых и преданных Родине людях. Прошу оказать содействие представителю Западного фронта тов. Спрогис А. К. по подбору необходимого контингента людей.

По существу, вопроса товарищу Спрогис дано указание информировать Вас лично».

На письме сохранились карандашные пометки, которые, возможно, были сделаны во время телефонного разговора, по уточнению задачи: «150 человек 10 % медсестры теплая одежда».

На основании этого 9 октября было принято совершенно секретное решение ЦК ВЛКСМ:

«О мобилизации комсомольцев на службу в Красную Армию

1. Мобилизовать 105 комсомольцев и 45 девушек-комсомолок в Красную Армию для выполнения особых заданий.

2. Обязать Московский, Ивановский, Ярославский, и Рязанский обкомы ВЛКСМ отобрать в 5-дневный срок физически развитых, проверенных, храбрых, годных для службы в Красной Армии комсомольцев и девушек-комсомолок, в том числе 15 девушек-комсомолок, имеющих специальность медсестер.

Разверстка прилагается.

3. Комсомольцы и комсомолки, мобилизованные в Красную Армию, должны быть направлены в указанный выше срок в ЦК ВЛКСМ, имея при себе личную теплую одежду и обувь».

Бывшее здание Московского комитета ВЛКСМ в Колпачном переулке. (фото автора)

Разверстка была следующей: на мобилизацию 150 комсомольцев в Красную Армию для выполнения особых заданий:

Московский обком – 45 девушек-комсомолок, в том числе 15, имеющих специальность медсестер;

Ивановский обком – 35 комсомольцев;

Ярославский обком – 35 комсомольцев;

Рязанский обком – 35 комсомольцев.

Как видно, на Москву пришлось 45 человек, которых с 10 октября Спрогис отбирал лично. В этот день на комиссию приходили Вера Волошина и Зоя Космодемьянская. Веру взяли, а Зое было отказано. Вот как это описывала Клавдия Васильевна Сукачева, отобранная в этот день среди других 40 человек: «В кабинете, где работала комиссия, сидел майор в форме пограничника. Он очень внимательно всматривался в каждого входящего в кабинет. Слушая ответы юноши или девушки на вопросы членов комиссии, он вступал в разговор с такими вопросами: “А если тебе придется действовать в тылу врага, не струсишь? Можешь быть ранен, а врача рядом нет – как быть? Можешь попасть в плен, а с пленными фашисты обращаются жестоко – выдержишь? А какими военными специальностями владеешь?”

Если ответы удовлетворяли майора Спрогиса, он говорил председателю комиссии, секретарю ЦК ВЛКСМ Николаю Михайлову: “Беру”».

ЦК ВЛКСМ располагался на Маросейке, 3, это угловое здание напротив Политехнического музея в стиле конструктивизма. Но, возможно, отбор происходил в Московском городском комитете ВЛКСМ в Колпачном переулке, 5. Именно на этом доме была установлена памятная доска, напоминавшая о Зое Космодемьянской. В здании с 1990-х годов располагались структуры группы «Менатеп», позже «Юкоса», а теперь находится межрегиональная общественная организация «Открытая Россия».

Сбор первой группы прошел у кинотеатра «Колизей» (сейчас это здание на Чистопрудном бульваре, 19 занимает театр «Современник») 15 октября, в 13 часов, буквально в момент начала «панических» событий в Москве. На двух грузовых машинах их доставили на базу части, которая располагалась западнее Кунцева, в районе платформы Трехгорная.

В момент неопределенности, когда не было понятно, будет ли оставлена Москва, и Спрогис, и работники МГК ВЛКСМ занимались работой по непосредственной подготовке к подпольной работе. Только когда стало ясно, что немецкое наступление затормозилось, и было принято окончательное решение о защите Москвы, набор в диверсионные группы был расширен и продолжен. Зою Космодемьянскую отобрали только в конце октября в общем числе примерно 2 тыс. человек. По словам Клавдии Александровны Милорадовой, Зоя так рассказывала об отборе: «Отговаривали, ссылаясь на мою молодость и неопытность, даже вначале отказали. Но я в тот же день снова зашла в комиссию, заявив, что никуда не уйду, пока не получу направления в партизанский отряд. В тот же день мне его и выдали».

Памятная доска на стене здания в Колпачном переулке. (фото автора)

Их также собирали возле «Колизея» и отправляли на подготовку. Уже через час после приезда, как вспоминала К. А. Милорадова, находившаяся с Зоей в одной группе: «Начались занятия. В комнату принесли гранаты, пистолеты… Три дня ходили в лес, ставили мины, взрывали деревья, учились снимать часовых, пользоваться картой». В начале ноября Зоя и ее товарищи получили первый приказ – заминировать дороги в тылу противника. Группа выполнила его успешно и без потерь вернулась в часть.

До их главного в жизни задания оставались считаные недели.

 

Московские рубежи

12октября Сталин подписывает постановление ГКО № 768сс «О строительстве третьей линии обороны г. Москвы», в соответствии с которым в Московской области должно было быть мобилизовано сроком на 20 дней на оборонительные работы 250 тыс. колхозников, рабочих и служащих, а в Москве 200 тыс. служащих учреждений, рабочих предприятий, не занятых на производстве вооружений, боеприпасов и танков. За всеми мобилизованными сохранялась средняя зарплата.

Памятный камень на улице Рубежная – точно на месте прохождения противотанкового рва. (фото автора)

Аэрофотосъемка района участка Рублевского шоссе в Крылатском. Нынешняя улица Рубежная проходит вдоль одного из противотанковых рвов. (wwii-photo-maps.com)

В этот же день создается Московская зона обороны. Планирование оборонно-строительных работ взял на себя начальник инженерной службы генерал-майор инженерных войск Сысоев. Инженерных частей в составе МЗО не было, как не было и грамотных специалистов, а также оборудования и инструментов, вплоть до лопат и кирок. В качестве специалистов Генштаб разрешил использовать постоянный и переменный состав Военно-инженерной академии им. В. В. Куйбышева.

14 октября Военный совет МВО отдал приказ войскам Московского гарнизона на строительство рубежа по линии Ростокино, Лихоборы, Коптево, Химки, Иваньково, Щукино, Петтех, выс. 180, 4, Кунцево, Матвеевское, Никольское, Зюзино, Волхонка, Батраково.

«Под нами Москва! Она неузнаваема. Заходящее солнце освещает прорытые по полям линии окопов. Тянутся усеянные работающими людьми противотанковые рвы. И все это в самой Москве. Вот копают около Новодевичьего монастыря, в районе села Коломенского, Серебряного бора, Киевского вокзала, Потылихи! Видны аэростаты воздушных заграждений, спрятанные на день. Тянутся к нам стволы зениток. 22 октября 1941 в 17 ч. 10 мин. я снова в Москве». Так описал свои впечатления от пролета над Москвой кинооператор Марк Трояновский, возвращавшийся из осажденной Одессы.

Действительно, в 20-х числах октября в Москве развернулись срочные оборонительные работы, которые велись не только в пригородах, но и в центре. Срочно возводились баррикады, ставились надолбы и ежи, копались противотанковые рвы. Для этого были мобилизованы москвичи, многие из которых на тот момент остались без работы. Начало строительства практически совпало с «московской паникой», а потому оно на некоторое время застопорилось и полноценно возобновилось только после объявления в Москве осадного положения.

Александр Кузнецов так описывал в книге «Наградная медаль» свое личное участие в этом строительстве:

«Нас, молодых рабочих, отправили на строительство оборонительных сооружений, или, как тогда говорили, “на рытье окопов”, хотя никаких окопов мы не рыли, а копали противотанковые рвы.

Отъезд происходил так: нас собрали прямо у станков около девяти утра и дали на подготовку три часа. (Работали мы тогда в две смены, по двенадцать часов каждая – с восьми и до восьми – без выходных.) Явиться с теплой одеждой, со сменой белья, с ложкой и кружкой приказано было в двенадцать. Все пришли вовремя, опоздавших и уклонившихся не было. Построили во дворе завода, распределили по ротам, назначили командиров – и в путь!

На Каланчевке сели в грузовик и направились под Можайск. К сожалению, я не запомнил название поселка, в котором мы остановились. Все жители из него были эвакуированы, и нас распределили по домам, где были все необходимые хозяйственные вещи и даже заготовленные дрова. Я попал почему-то в дом испанцев, где было полно хорошей одежды и книг на испанском языке. Жилье у нас оказалось весьма удобным, но на работу приходилось ходить сначала три, а потом пять километров. Нашему заводу определили участок и поставили задачу – вырыть противотанковый ров…

Строительство баррикады в Москве.

…В своем дневнике 1941 года я прочел: “Вставали в пять или в половине пятого, пили кипяток и шли по шоссе, а потом по грязи. Брали лопаты и… до пяти. Первые дни было туго, всё болело. Обратно еле шел. Какой-то дедушка даже сказал мне: “Эх ты, молодой, а ноги волочишь, как старик”. Иногда просто руки опускались, казалось, невозможно больше пошевелить ни рукой ни ногой. Привели на такой участок, где в липкой глине совсем невозможно двигаться, ноги по щиколотку уходили в красную вязкую грязь. Как схватит, ноги не вытянуть…”

Работа казалась вначале невыносимо тяжелой, но ко всему привыкает человек… Привыкли и мы орудовать лопатой от зари до зари. На обеденный перерыв нам полагалось полчаса. Гречневую баланду или суп из пшена съедали здесь же, на краю рва.

Металлическая огневая точка в парке Сокольники. По просьбе автора во время реконструкции парка превращена в мемориал. (фото автора)

…В конце ноября нас вернули на завод. За “окопы” полагалась медаль “За оборону Москвы”. Но я ее так и не получил».

Где-то рядом работала и Лора Беленкина: «Проучились мы в институте до 14-го октября. А 15-го октября первокурсницы собрались на Белорусском вокзале, и нас повезли в Кунцево рыть противотанковые рвы. От станции отошли немного вглубь, там стояло несколько двухэтажных бараков; в одном из них нас разместили. Я попала вместе с еще двадцатью девочками в большую комнату на втором этаже. Мы поужинали в столовой неподалеку и улеглись спать на полу, подстелив пальто и укрывшись принесенными с собой тонкими одеялами. На следующий день нам раздали лопаты, и нас повели на то поле, где надо было копать рвы. Весь день мы копали, и весь день валил снег, сначала густой и липкий, потом сухой и мелкий; дул пронизывающий ветер. … Вернулись мы в наш барак усталые и промокшие. К вечеру снег прекратился и небо прояснилось; было морозно. Мы сидели в темноте на полу и переговаривались. Вдруг кто-то сказал: “Девочки – посмотрите скорее в окно!” Мы выглянули и обомлели: в окне третьего этажа кирпичного корпуса напротив кто-то подавал световые сигналы – очевидно, карманным фонарем – из верхнего левого угла в нижний правый: все время в одном направлении. Кто-то явно указывал фашистским самолетам на что-то, и от этого нам стало так страшно, что стучали зубы. Кто-то из девочек стал ощупью пробираться вниз, чтобы найти кого-нибудь, кто остановил бы этих нарушителей затемнения, наверное, фашистских агентов, но тут послышался гул самолетов, и мы все укрылись с головой одеялами. Где-то заговорили зенитки, но – далеко, а рокот моторов всё не прекращался. Вдруг раздался знакомый свист – высокий – всё ниже – и оглушительный удар. Пол под нами дрогнул, и с потолка на нас кусками посыпалась штукатурка. Где-то совсем рядом упала бомба. “Девочки – все живы?” – спросил кто-то шепотом. Шепотом же ответило сразу несколько голосов: “Да – что это было? Где это?” Но потом стало сразу тихо – и снаружи, и в нашей комнате. Я не могла заснуть всю ночь. Рядом со мной тоже ворочались: это была девочка из другой группы, Таня Радзевич – высокая, с русыми кудряшками и нежным, будто фарфоровым, личиком. Уже незадолго до рассвета мы рассмотрели, что обе сидим, обхватив колени руками. “Давай, уйдем отсюда, – шепнула она, – Или, хочешь, оставайся, а я пойду одна. Я второй такой ночи не переживу”. Мы тихо, на ощупь, собрали свои вещи, спустились и вышли из барака».

Пулеметный ДОТ из малоформатных бетонных блоков в парке Фили. (фото автора)

Они были не единственными, кто ушел со строительства. Рабочие, выведенные на строительство рубежей, оказались на несколько дней в подвешенном состоянии: не были определены участки работ, не было организовано питание. Они разрывались между необходимостью оставаться на строительстве и получением денег и продуктов. Но в ноябре Беленкина снова вернулась в Кунцево, теперь уже не от эвакуированного института, а от домоуправления, которое отправляло всех молодых жильцов, не занятых на работе, на трудфронт, рыть траншеи. «На этот раз мы расположились в четырехэтажном кирпичном корпусе, где все квартиры почему-то были пустые. Днем мы рыли траншеи, но копать было очень трудно, намокшая глина была тяжелая. А ночью было очень холодно, галоши мои прохудились, и сушить ноги было негде». Но и в этот раз ей повезло, и ее отправили домой в Москву буквально через три дня.

В намеченных тридцати шести батальонных районах, которые впоследствии превратились в полковые или двухбатальонные, были созданы тридцать шесть строительных организаций (строительных участков). По плану окончание работ на них было запланировано в разные сроки в конце ноября – середине декабря 1941 года. Судя по отчетам, которые сохранились в Московском партийном архиве, работы в большинстве районов были закончены к 20-м числам ноября.

21 октября начальник гарнизона города генерал-лейтенант Артемьев приказал приступить к постройке огневых точек и баррикад на улицах и площадях города и в его окрестностях. В соответствии с подписанным им планом обороны Москва уже делится на два сектора: 1-й – Северный – идет от шоссе Энтузиастов до Можайского шоссе, 2-й – Южный, от Можайского до Рязанского шоссе. Предусматривалось создание трех оборонительных рубежей:

Утраченный сборный ДОТ с амбразурой для пулеметной установки НПС-3 в районе улицы генерала Доватора. (фото автора)

первый – непосредственно по окраинам города вдоль Окружной ж. д.;

второй – по Садовому кольцу;

третий – по кольцу А (Бульварное кольцо) и р. Москва (с юга).

Оборона строилась по принципу создания опорных узлов сопротивления с использованием наиболее крепких зданий. Между этими рубежами оборона должна была строиться вдоль сквозных улиц, закрывая огневыми средствами и препятствиями выходы на них с других улиц. В первую очередь внимание уделялось противотанковым препятствиям. Приказом разрешалось устанавливать огневые средства в квартирах, подвальных и чердачных помещениях, переселяя людей из квартир распоряжениями райисполкомов.

Для ускорения строительства и компенсации простоя в октябре было организовано социалистическое соревнование, проводились субботники и воскресники. В ноябре произошел перелом, в том числе за счет резкого роста численности работающих накануне 7 ноября, к празднику были сданы некоторые из рубежей, а к концу ноября работы были практически завершены. Строительство в зимних условиях было очень сложным, земля промерзала, выработка на одного человека снизилась до 1,5–2,5 кубометра против 5–7 и более кубометров, которые были нормой в летний период.

Согласно справке Моссовета от 3 декабря 1941 года, всего было построено 536 ДОТов и ДЗОТов, установлено 847 железобетонных колпаков. А в более обстоятельном письме МК и МГК ВКП(б), Моссовета и Мособлсовета в СНК СССР от 29 января 1942 года за подписью А. Щербакова говорилось, что только на строительстве «Подольской и Кунцевской линий» было устроено противотанковых рвов 361 км, эскарпов 336 км, пушечных ДОТов 571, пушечных ДЗОТов 3255, пулеметных ДОТов и ДЗОТов 3755.

 

Жестокий налет

Октябрь завершился очень жестокой бомбардировкой, которая привела к многочисленным жертвам. Москвичи давно уже привыкли к ночным бомбардировкам и воздушным тревогам, но 28 октября днем и без объявления воздушной тревоги на центр Москвы упало несколько бомб.

«Четыре раза была воздушная тревога (два раза днем, два ночью). Днем, без всякой тревоги, были сброшены две бомбы: одна попала на площадь Свердлова, около Большого театра, в фасаде которого она образовала большую брешь. Были жертвы. Вторая бомба упала в самую середину улицы Горького, около телеграфа и диетического магазина, унеся много жертв. Разбитые стекла, окна полетели к черту.

Я как раз был в этом районе, но, к счастью, не пострадал. Это были разрывные бомбы. После бомбардировки на улице Горького было черно от народа – любопытствующих и жаждущих зрелища людей. Были тут военные и милиционеры… Что произвело сильное впечатление и многих напугало, это то, что эти две бомбы упали до того, как дали тревогу. И все это в ослепительно хорошую погоду: ясную, прозрачную, с голубым небом и облачками, как у Ватто…» – так описал эту трагедию Георгий Эфрон. Еще одна бомба упала рядом со зданием НКВД – попав в гараж наркомата в Варсонофьевском переулке. Бомбы были весом в одну тонну, отмечает в своих воспоминаниях Георгий Попов, который в этот день оказался на волосок от смерти. Он вместе с Щербаковым, Прониным и Артемьев был в здании МК партии на Старой площади, 6. Налет начался в 7 вечера, тревога не была объявлена. «Генерал Артемьев докладывал план обороны Москвы. …В это время раздался оглушительный взрыв и треск. Впечатление было такое, что все рушится. Свет погас, легкая пыль окутывала нас. Я не сделал ни одного движения, так как не знал, что делается вокруг нас. Воцарилась тишина, вдали появился, как бы в тумане огонек от спички. Это из приемной пробирался к нам работник охраны Котырев. Наконец, пыль осела, и мы увидели, что все живы. Нас спасло то, что мы находились возле мощной прямоугольной колонны». Обычный выход через зал МК и МГК ВКП(б) был завален, пришлось воспользоваться запасной лестницей и выйти в проезд между зданиями МК и ЦК партии (в здании ЦК сейчас расположена Администрация Президента). Здание ЦК было объято пламенем и, невзирая на принятые меры к тушению, горело три дня. В этот день в здании ЦК погиб драматург Александр Николаевич Афиногенов, готовившийся к командировке в США, где должен был агитировать за открытие Второго фронта. А всего жертвами этой бомбы стали 10 человек. Попов и Артемьев поехали на уцелевшей машине последнего в кабинет на станции метро «Маяковская», куда был переключен кремлевский телефон Попова, и стали обзванивать райкомы, чтобы не допустить панических настроений. Через пару дней МК партии перебрался в здание на Садовой-Каретной (нынешний адрес Делегатская улица, дом 3), в котором было убежище 1-й категории. Президиуму Верховного Совета и СНК РСФСР пришлось потесниться. Сейчас в этом здании Всероссийский музей декоративно-прикладного и народного искусства.

Через пару дней, при отъезде в эвакуацию Эфрону пришлось пережить бомбардировку на вокзале. Ему неожиданно позвонили из Союза писателей и предложили уехать в пульмановском вагоне. На Курский вокзал к установленному времени явилось 35 человек, в том числе поэт Кочетков «с женой и старушкой». Отправление поезда затянулось, была объявлена воздушная тревога: «Все ушли в ближайшее бомбоубежище; остались смотреть за багажом я и молодой, очень симпатичный парень, который провожал мать. Все время тревоги над нашей головой сверкали перекрестные лучи прожекторов, все время разрывались бомбы.

Противовоздушная оборона и пулеметы, устроенные на крышах домов, трещали с невероятным шумом. В очень холодном воздухе летали опасные осколки разрывающихся бомб. Немцы бомбили основательно, это чувствовалось во всем районе вокзала».