Теплый майский вечер благоухал цветущей сиренью и звенел мириадами ночных насекомых. Луны не было; электрическое зарево Москвы осталось далеко позади, и над слегка всхолмленной землей в черном небе горели россыпи ярких, ничем не затмеваемых звезд. Воздух пьянил, как вино, его хотелось пить без конца – не как вино, а как прохладную родниковую воду в жаркий день. Темнота казалась бархатистой на ощупь; стрелки часов подбирались к полуночи, но приближался не час вампиров, а время влюбленных – по крайней мере, хотелось, чтобы было так.

Где-то далеко, чуть ли не у самого горизонта, в ночи блеснули белые электрические огни, на таком расстоянии похожие на крупные звезды. На время они исчезли из вида. Затем над гребнем ближнего бугра возникло белесое туманное свечение. Оно ширилось, росло и вдруг взорвалось двумя пятнами ослепительно яркого сияния, заставив звездный свет померкнуть, а тьму сгуститься так, что ее, казалось, стало можно резать ножом. Шарящие бледные лучи скользнули по спутанной чаще травяных джунглей; привлеченные светом белесые ночные бабочки кружились в этих лучах, как крупные хлопья снега, и погибали, разбиваясь о стекло и металл.

Черная, как ночь, "Волга", ухая и обиженно подвывая, пробиралась по ухабистой полевой дороге. Укрепленная на ее багажнике длинная, как удилище, антенна радиотелефона беспорядочно моталась из стороны в сторону не в такт прыжкам и приседаниям машины. Мягкие огни приборной панели освещали лежавшие на руле руки водителя, который непрерывно курил, сбивая пепел в открытое окно, – докуривал сигарету до фильтра, доставал новую, прикуривал, выбрасывал окурок в ночь, снова докуривал до фильтра, и так без конца, сигарету за сигаретой. Когда он делал затяжку, красноватый свет разгоревшегося уголька выхватывал из мрака высокие скулы и плотно сжатые тонкие губы; две красные точки разгорались и гасли в его зрачках.

Музыка смолкла, и тут же ди-джеи, мужчина и женщина, веселыми голосами наперебой понесли какой-то заунывный бред, демонстрируя агрессивную глупость и полное отсутствие уважения к слушателям. Водитель раздраженно выключил приемник и стал слушать прерывистое гудение мотора и тяжелое уханье амортизаторов. Иногда машина с глухим скрежетом цеплялась днищем за неровности дороги; водитель не обращал на это ровным счетом никакого внимания – машина была казенная и принадлежала организации, не испытывавшей недостатка в деньгах. Не переставая курить, он включил рацию и немного послушал эфир, но не услышал ничего, что касалось бы его лично. Это было хорошо; удовлетворенно кивнув, водитель щелкнул тумблером, и глухой шум помех в динамиках оборвался.

Дорога, в свете фар казавшаяся неестественно светлой, как беленая стена, неровной лентой убегала под колеса. Трусливо поджав хвост и на мгновение сверкнув зелеными огоньками глаз, дорогу перебежала собака; водитель снял ногу с педали акселератора, но собака уже исчезла в придорожных кустах. Собака – значит, человеческое жилье близко. Водитель стиснул зубы, отчего на скулах заиграли рельефные желваки, и прикурил новую сигарету от окурка. В пачке осталось всего две штуки, но во внутреннем кармане пиджака лежала еще одна пачка – целая, нераспечатанная, купленная про запас.

Нагревшийся от близости тела пистолет все время неприятно напоминал о себе, на каждой кочке толкаясь в ребра. Человек, управлявший черной "Волгой", был, чего греха таить, кабинетным работником и не любил носить оружие, хотя по закону имел на это полное право.

Вскоре впереди блеснула искра электрического света, за ней еще одна, потом целая цепочка огней. Шурша гравием и поднимая едкую, как порошок для травли насекомых, пыль, машина вкатилась на освещенную деревенскую улицу. В двух или трех домах еще горел свет; в других, тоже немногочисленных, сквозь задернутые занавески пробивалось голубоватое мерцание работающих телевизоров. "Волга" проскочила деревню, миновала стоящую на обочине возле крайнего дома облепленную грязью сеялку и, не сбавляя хода, нырнула в темноту.

За околицей, на краю леса, вразброс стояло около десятка коттеджей, из которых достроенными и обжитыми выглядели только два. "Волга" остановилась перед запертыми воротами одного из них, в круге отбрасываемого мощным фонарем электрического света. Этот слишком сильный для здешних пустынных мест свет казался ненужным, излишним, однако у тех, кто сидел взаперти за высокими глухими воротами, несомненно, были причины опасаться неожиданных ночных визитов.

Водитель погасил фары, выключил двигатель и, попыхивая очередной сигаретой, вышел из машины в благоухающую, бархатистую прохладу майской ночи. Сделав несколько шагов в сторону ворот, он обернулся. Слегка запылившаяся, ярко освещенная фонарем "Волга" заманчиво поблескивала, будто приглашая махнуть на все рукой, снова сесть за руль и убираться подальше отсюда. Это действительно было очень заманчиво – ехать сквозь ночь куда глаза глядят, курить, прихлебывать чуть теплый кофе из термоса и ни о чем не думать – ни о чем вообще и в особенности о последствиях, которые повлечет за собой такой поступок. Но в том-то и беда, что последствия будут независимо от того, станешь ты о них думать или нет, да и майская ночь коротка – не успеешь оглянуться, а уже рассвело и пришло время платить по счетам...

Он решительно отвернулся от "Волги" и шагнул к воротам. Стучать не пришлось: с той стороны за ним внимательно наблюдали, и в калитке сразу открылось маленькое квадратное оконце. Того, кто находился по ту сторону, видно не было – он предусмотрительно стоял в стороне, под надежной защитой сваренных встык стальных листов.

Вопросов никто не задавал. В тишине, нарушаемой лишь стрекотом кузнечиков да отдаленной собачьей перебранкой, приезжий вынул из кармана пиджака служебное удостоверение и в развернутом виде просунул его в окошко. После паузы, понадобившейся, несомненно, для того, чтобы внимательно изучить документ, с той стороны послышался лязг засова, и калитка открылась с негромким скрипом.

– Здравия желаю, товарищ полковник, – тихо произнес охранник. Сказано это было без сухой официальной отчетливости, а мягко, даже тепло – свой приветствовал своего в неофициальной обстановке, на лоне природы, в мягких объятиях чудесной майской ночи, и такое уставное обращение было просто данью уважения к старшему по званию. – Что это вы на ночь глядя?

– Петли надо смазать, – отрывисто бросил полковник. – Скрипят.

– Так точно, – согласился охранник. Его поползновения к панибратству были решительно пресечены начальством. – Перекусить не хотите? Может быть, чай, кофе?

– Некогда, – так же резко, отрывисто обронил полковник. – Служба. Постоялец спит?

– Десять минут назад не спал, – ответил охранник, для верности бросив быстрый взгляд на часы. – Да вон, свет в гостиной горит. Телевизор смотрит, наверное, там этот сериал про ментов...

– Я его забираю.

– Прямо сейчас?

– Не задавайте глупых вопросов.

– Виноват, товарищ полковник, – сказал охранник. – Разрешите взглянуть на предписание?

Полковник резко остановился посреди ярко освещенного двора, повернулся к охраннику всем телом и смерил его с головы до ног пристальным ледяным взглядом. Под этим взглядом башнеподобный охранник заметно уменьшился в размерах.

– Звание? – резко спросил полковник.

– Капитан Захаров.

– Капитан? Значит, не первый год замужем. Должны бы понимать, какая у нас служба. Что вы мне тут бюрократию разводите, капитан Захаров? Хотите поговорить о предписании с генерал-полковником? Я вам это устрою! Завтра же и устрою! Он вам объяснит, капитан, чем оперативная работа отличается от просиживания штанов в архиве – а вы, похоже, именно этим и занимались до вчерашнего дня!

– Виноват, товарищ полковник! – окончательно окаменев, деревянным "уставным" голосом отчеканил капитан. – Разрешите проводить?

– Не заблужусь, – буркнул тот. – Оставайтесь здесь и смотрите в оба. Ситуация неоднозначная, могут быть эксцессы.

Насчет ситуации он сказал зря, но поправляться было поздно. Ситуация и впрямь сложилась неоднозначная и чреватая неприятными неожиданностями, но охраннику было вовсе не обязательно об этом знать. Вон как подобрался, волчина, пес цепной, вертухай в капитанских звездах... Кстати, а почему в роли ночного сторожа выступает капитан? Прапорщика не нашлось? Или этот их постоялец действительно такая важная птица?

Отчетливо стуча каблуками по цементным плитам дорожки, полковник решительно пересек двор, поднялся на крыльцо и вошел в дом. Дом был кирпичный, двухэтажный, и все его внутреннее убранство свидетельствовало об упорных, но безрезультатных попытках придать этому строению вид обжитого семейного гнездышка. Все эти коврики на полу, репродукции на стенах и легкомысленные занавески на окнах не могли скрыть бездушного казенного убожества, которое выглядывало здесь из каждого угла. Да и могло ли быть иначе? Ведь это же не постоянная явка, а так, запасной вариант, что-то вроде потайного ящика письменного стола, куда в случае крайней нужды прячут важных свидетелей, за которыми идет охота. В здешнем воздухе витал неистребимый дух присутственного места, который отчетливее всего ощущается в коридорах тюрем, бедных районных поликлиник и периферийных милицейских участков; если для полной определенности чего-то и не хватало, так это портрета президента на стене и гипсового, окрашенного под бронзу бюста Железного Феликса на верхушке задвинутого в угол древнего несгораемого шкафа.

Полковник почувствовал острый приступ тошноты – это могло быть следствием банального никотинового отравления. Подумав об этом, он вынул из зубов окурок, огляделся, ища, куда бы его бросить, заметил дверь туалета, открыл ее и швырнул окурок в унитаз. Полковник с минуту постоял на пороге, давая окурку хорошенько намокнуть, и спустил воду. После этого он заглянул в унитаз и убедился, что окурок исчез. Это была мелочь, но, когда идешь на такое дело, мелочами пренебрегать нельзя.

Постоялец сидел в гостиной перед включенным телевизором и действительно смотрел какой-то убогий сериал. Услышав позади себя шум, он обернулся и привстал – бледный, нескладный, с расширяющимся книзу грушевидным туловищем, с обширной лысиной в обрамлении длинных растрепанных прядей и в мощных очках, придававших его безвольной кроличьей физиономии особенно беззащитный вид. Это была беззащитность особого рода – та, что вместо желания помочь вызывает только глухое раздражение. Статный и подтянутый полковник в своем заграничном костюме и с благородной сединой в густых, аккуратно зачесанных назад волосах по сравнению с этим типом выглядел настоящим денди, этаким агентом 007. Сравнение придало полковнику уверенности в себе, и он подумал, что, пожалуй, отлично со всем справится.

– Здравствуйте, – сухим казенным голосом произнес он, делая шаг вперед и останавливаясь посреди комнаты. – Сергей Владимирович Воронцов, если не ошибаюсь?

– Да, это я. Добрый вечер, – слегка запинаясь, ответил постоялец и, поднявшись из кресла, встал лицом к полковнику. – А вы...

– Полковник Чистобаев, – представился тот, издали показывая Воронцову свое удостоверение. – Мне предписано немедленно доставить вас в Москву для допроса. Собирайтесь, нас ждут.

– Как? – поразился Воронцов, по-женски хватаясь за грудь. – Прямо сейчас?

– Нет времени лучше настоящего, – огромным усилием воли заставив голос звучать дружелюбно, сказал Чистобаев. Воронцов вздрогнул и удивленно заморгал глазами, но полковник не замечал нюансов. – Кроме того, у меня приказ, – твердо закончил он.

– Но... Понимаете ли... Генерал Потапчук – вы его, может быть, знаете, – совершенно определенно запретил мне покидать дом. Категорически!

– Я знаю генерал-майора Потапчука, – поражаясь своему терпению, ровным голосом произнес Чистобаев. – Это прекрасный работник и глубоко уважаемый мною человек. Отдавая вам это распоряжение – вернее, давая добрый совет, вы ведь, в отличие от нас, человек штатский и приказам подчиняться не обязаны, – Федор Филиппович, как и я в данный момент, выполнял приказ своего непосредственного начальника. Но сейчас обстоятельства изменились – круто изменились, я бы даже сказал, радикально. А вместе с обстоятельствами изменились и планы командования в отношении вас. Генерал-полковник Лебедев, под началом которого служит и Федор Филиппович, и ваш покорный слуга, приказал доставить вас в Москву, и я не вижу причины не выполнить данный приказ. Поверьте, это в ваших же интересах. Ну, собирайтесь! А то генералы, знаете ли, такой народ... Не надо заставлять их ждать, они этого не любят.

Он замолчал, глядя на Воронцова с доброжелательной и вместе с тем нетерпеливой миной, как на капризного малыша, который уже успел основательно утомить взрослых своими выходками, но которого тем не менее надо уложить в постель уговорами и лаской, без скандала. Воронцов стоял и хлопал глазами, из-за очков они казались неправдоподобно большими и круглыми. Этот слизняк был из породы беспрекословных исполнителей – тех, на кого достаточно лишь слегка повысить голос, чтобы они со всех ног бросились выполнять любую команду. Полковник Чистобаев видел его насквозь и был уверен, что дальнейшего сопротивления не последует. Тем сильнее он удивился, когда Воронцов, громко, сглотнув, робко произнес:

– Прошу прощения, я ничего не понимаю во всех этих генерал-майорах и генерал-полковниках – кто из них старше, кто главнее... Я знаю только, что меня сюда привез Потапчук, он же обещал меня отсюда забрать, и он же категорически запретил покидать дом с кем-либо, кроме него самого. Он так и сказал: ни с кем, ни под каким предлогом, невзирая на любые ссылки и обстоятельства. Поэтому... извините.

Чистобаев опешил.

– Что значит "извините"? Вы что, отказываетесь ехать?

Воронцов кивнул. Он явно был не в своей тарелке, и кивок получился странный – не поймешь, кивнул человек на самом деле или просто нечаянно уронил голову, а потом спохватился, что сделал что-то не то.

– Вы что, белены объелись? – выходя из себя, негромко, но очень напористо спросил Чистобаев. – Вы понимаете, что говорите? Вы осознаете или нет? Это приказ!

– Вы сами говорили, что я штатский и вашим приказам подчиняться не обязан, – пролепетал этот чертов умник.

– Что вы там бормочете?! Не обязаны? Кто же спорит? Но я обязан, и охрана тоже. Есть приказ – снять с данного объекта охрану, и через двадцать минут здесь не останется ни одного охранника. Ни одного! Хотите рискнуть и попробовать дожить до рассвета в одиночестве? Черт подери! Я не ваш родственник, и мне безразлично, когда и как вы умрете. То есть было бы безразлично, не будь вы таким ценным свидетелем. Я имею в отношении вас четкий и недвусмысленный приказ. И можете не сомневаться, как военный человек, я его выполню – с вашего согласия или без... Ну что, я вас убедил? Пойдете в машину сами или вас придется нести?

– Одну минутку, – пролепетал Воронцов, – я сейчас, секундочку...

Нелепо перекосившись на бок, он запустил руку в карман брюк, вынул оттуда мобильный телефон и начал неумело тыкать пальцем, набирая какой-то номер. Полковник не сразу понял, что он делает, а когда понял, рассвирепел.

– Ты что... ты куда... ты что творишь?! – с яростью просипел он, вновь обретая потерянный было дар речи. – Ты кому звонишь, сволочь?!

– Оскорблять не имеете права! – плаксиво выкрикнул Воронцов, оставив в покое телефон. – Генерал Потапчук велел немедленно информировать его о любых попытках вывезти меня с дачи. Именно это я и собираюсь...

Полковник Чистобаев сделал стремительный шаг вперед и наотмашь ударил по руке, сжимавшей телефон. Оттого, что ударить ему хотелось вовсе не по руке, а по физиономии, и притом не ладонью, а крепко сжатым кулаком, удар получился намного сильнее, чем требовалось. Телефон отлетел в сторону, с треском влепился в стену и развалился на куски. Полковник сильно толкнул Воронцова в грудь, тот споткнулся о стоявшее позади кресло, потерял равновесие и, перелетев через подлокотник, замер в нелепой позе, задрав выше головы ноги в стоптанных туфлях.

– Так не поедешь? – процедил Чистобаев.

– Что вы себе позволя...

Воронцов осекся и замолчал, увидев в руке у полковника пистолет.

– Черт с тобой, – сказал Чистобаев, тремя точными, уверенными движениями навинчивая на ствол глушитель. – Не велено тебе отсюда уезжать – оставайся на здоровье.

Плавным движением направив пистолет в лицо Воронцову, он большим пальцем сдвинул предохранитель и взвел курок. Воронцов позеленел от ужаса.

– Помогите... – едва слышно пискнул он.

Лежавший на спусковом крючке палец напрягся. Послышался приглушенный звук, похожий на хлопок в ладоши. Воронцов издал пронзительный предсмертный крик и зажмурился, закрыв руками лицо. Что-то со стуком упало на пол; зазвенела, откатившись в сторону, стреляная гильза, и в наступившей тишине неожиданно прозвучал спокойный голос:

– Все в порядке, можно открыть глаза. Эй! Вставайте, граф, вас зовут из подземелья!

* * *

Воронцов осторожно открыл сначала левый глаз, потом правый, затем принялся недоверчиво ощупывать себя, не понимая, каким чудом остался цел и невредим.

– Дрянь дело, полковник, – сказал Глеб Сиверов Чистобаеву, который стоял посреди комнаты, крепко сжимая левой рукой простреленное запястье правой. Его пистолет лежал на полу. Кровь сочилась сквозь пальцы, неслышно капая на заграничные брюки, но Чистобаев этого не замечал. Его лицо посерело от боли, на лбу блестели бисеринки пота. – Ну что, полковник, поговорим? – продолжал Слепой, присаживаясь на край стола. – Не хочешь? Странно. Минуту назад ты здесь целую речь толкнул – о приказе, о воинском долге... Не говорил – пел! Я прямо заслушался. А теперь не хочешь... В чем дело – слушатель неподходящий?

– Ты... откуда взялся? – с трудом выдавил из себя Чистобаев.

– Вот так вопрос! – с веселым удивлением воскликнул Слепой. – Это все, что тебя интересует? Откуда-откуда... Из-за занавески! Вот отсюда...

Он подошел к окну, отдернул занавеску и сделал какой-то знак, предназначенный кому-то, кто ждал во дворе, – охране, наверное. Воспользовавшись этим, Чистобаев метнулся вперед, к своему пистолету. Раздался еще один хлопок, и пистолет, как живой, отпрыгнул в сторону от его протянутой руки.

– Можно, конечно, еще пострелять, – сказал Слепой, усаживаясь на подоконник. – Ты не поверишь, я без конца могу этим заниматься. Но, с другой стороны, патроны денег стоят, да и времени у нас в обрез. Поэтому в следующий раз стрелять буду не по пистолету, а по руке. Потом – по ноге... ну и так далее. Такие игры, между прочим, здорово развязывают язык.

– Мне больно! – злобно выкрикнул Чистобаев.

– Да ну? Быть этого не может! Кто бы мог подумать – больно!

– Хватит болтать. Мне нужен врач, черт возьми!

– Тому не надо черта искать, у кого черт за плечами сидит, – продекламировал Глеб и повернулся к Воронцову, который напряженно застыл в своем кресле: – Доктор, вы не откажетесь помочь? Полковник Чистобаев, конечно, сволочь, предатель и крыса, но, с другой стороны, клятва Гиппократа...

– Я, собственно... Видите ли, я скорее биолог, чем медик, – смущенно пробормотал Воронцов, с трудом вставая из кресла. – Да и то... Знаете ли, больше привык заниматься покойниками, чем живыми людьми...

– Так что же, прострелить человеку голову, чтобы вы могли перевязать ему кисть? – удивился Глеб. – Опять вы капризничаете! Ехать не хотели, теперь перевязывать не хотите... Я бы сам перевязал, но полковнику может прийти в голову какая-нибудь неудачная мысль, и мне придется его покалечить, а то и вовсе убить. Ему-то что, ему все равно терять нечего... Правда, полковник? А? Не слышу!

– Да пошел ты, – устало сказал Чистобаев, опускаясь в кресло, из которого только что встал Воронцов.

– Слышимость нормальная, – констатировал Глеб. – Аптечка, если не ошибаюсь, в верхнем ящике стола, – добавил он, адресуясь к Воронцову, который приноравливался оторвать нижний край занавески, чтобы использовать в качестве перевязочного материала. – А эта тряпка, во-первых, казенная, а во-вторых, пыльная. Слыхали такое слово – сепсис? Это же живой человек, а не ваша мумия...

– Ты за это ответишь, – холодно процедил Чистобаев, протягивая Воронцову раненую руку, чтобы тот мог ее перевязать. – Такие штучки даром не проходят. Я – полковник ФСБ!

– Знаем, знаем, – небрежно перебил его Глеб. – Знаем, что полковник, знаем, что референт генерал-полковника Лебедева. Так сказать, адъютант его превосходительства... Помнишь, фильм был такой? Про то, как красный герой состоял в холуях у белого генерала и под шумок, пользуясь доверием начальства, высматривал, вынюхивал, штабные карты срисовывал... Ты ведь вроде него, правда? Можешь не отвечать. То, что ты здесь, лучше любого ответа. И не надо сверкать глазами, побереги драматические жесты на потом, мне на тебя глубоко плевать, чтоб ты знал... Я даже спрашивать не стану, на кого ты работаешь. И пулю на тебя тратить тоже не стану, об этом твои хозяева позаботятся, и ты это отлично знаешь.

Полковник Чистобаев болезненно дернул щекой, и было непонятно, вызвана эта гримаса словами Глеба или неуклюжей возней Воронцова, который безуспешно пытался перевязать ему простреленное навылет запястье. Сиверов безучастно наблюдал за этой процедурой, не изъявляя желания помочь: он знал-, что рана пустяковая, пуля прошла навылет, не задев кость, – знал, потому что стрелял именно с таким расчетом. Кроме того, болезненные ощущения, испытываемые в данный момент полковником Чистобаевым, его нисколько не трогали. У одного из знакомых Глеба в семье жила ручная крыса, против которой он ничего не имел; к серым обитателям подвалов и помоек он относился без любви, но с должным уважением – они умело и жестко боролись за выживание, только и всего; но крыс в человеческом обличье Сиверов искренне ненавидел.

Потом ему пришло в голову, что он напрасно сидит на подоконнике, на фоне освещенного окна, и получить пулю в позвоночник ему совсем не улыбалось. Он встал, обошел комнату по периметру, стараясь держаться ближе к стене, и подобрал с пола пистолет Чистобаева. Вынул обойму и положил ее в карман. Один патрон остался в стволе, и Глеб выбросил его, передернув затвор. Пистолет с глушителем не помещался в карман, и глушитель пришлось снять. Потом Глеб поднял голову и встретился с испытующим взглядом прищуренных глаз полковника.

– Ну, чего уставился? – нарочито грубо спросил Глеб. – Я взглядоупорный, во мне глазами дырку не провертишь.

– Как-то странно ты ходишь, – задумчиво сказал Чистобаев. – По стеночке...

– А! – Глеб усмехнулся. – Ну, а ты как думал? Думал, твое слово в случае чего против моего будет? Не получится. Улыбнись, урод, тебя снимают скрытой камерой...

– Сука, – с отвращением процедил полковник. – Да отойди ты, безрукий! – рыкнул он на Воронцова, и тот испуганно отскочил в сторону. – Биолог, мать твою, руку перевязать не можешь! Генетик хренов, чтоб тебе пусто было... Уйди, я сказал!

Нечленораздельно ворча, он принялся здоровой рукой и зубами затягивать узел.

– И что дальше? – едва ли не насмешливо спросил он, покончив с этим важным делом. – Взял ты меня, записал все на пленку... И что теперь?

– Теперь? – Глеб прислушался. Из коридора приближались шаги. – Теперь с тобой будут говорить. А мы с вами, Сергей Владимирович, – обратился он к Воронцову, – посидим пока наверху, на втором этаже. Там тоже есть телевизор, да и вид из окна, согласитесь, получше...

– Особенно ночью, – заметил Чистобаев. Он был бледен, но старался выглядеть ироничным и даже снисходительным.

– Не твое дело, – сказал ему Глеб. – Нет в тебе романтики, полковник, потому ты в крысы и подался. Все прагматики так кончают: крутят, вертят, выгадывают что-то, а потом подыхают, как псы бездомные, под забором, с пулей в брюхе.

– Много ты понимаешь, – с горечью ответил Чистобаев, и Глеб удивился, поняв, что задел своего пленника за живое.

– А, – протянул он, – так ты у нас не за деньги крысятничал! Ты у нас, выходит, идейный... Так это еще хуже. Если во имя идеи надо своих продавать, то это не идея, а дерьмо собачье.

– Это кто здесь свои – ты, что ли? Или эта глиста очкастая? Иди уже, смотри свой телевизор, глаза в мои тебя не видели...

– Сейчас, – сказал Глеб, – сдам тебя с рук на руки и уйду. Своим сдам. А вот, кстати, и они.

В комнату широким шагом вошел Федор Филиппович. Чистобаев посмотрел на него и отвернулся.

– Так я и знал, – обреченно пробормотал он.

– Все в порядке? – спросил Потапчук у Глеба.

Сиверов молча кивнул. Генерал шагнул вперед, к креслу, в котором сидел пленник, но спохватился и обернулся к Глебу.

– Пистолет его у тебя?

Глеб так же молча отдал ему ПМ, глушитель и обойму. Глушитель Федор Филиппович рассеянно бросил в свободное кресло, а обойму вернул Глебу, предварительно выщелкнув из нее один патрон.

– Во двор пока не суйся, – сказал он, – там народу полно. Уедешь, когда все рассосутся.

Сиверов снова кивнул и, подталкивая впереди себя Воронцова, вышел из комнаты. Поднимаясь по лестнице на второй этаж, он думал о том, почему самые правильные, сказанные от чистого сердца слова звучат, как правило, фальшиво и неубедительно. "Черт меня дернул читать этому уроду морали", – подумал он, включая на втором этаже свет.

Какое-то время пришлось потратить на то, чтобы успокоить Воронцова и убедить в том, что ему больше ничто не угрожает. Это оказалось сложно, поскольку Глеб сам ни на грош не верил в то, о чем говорил: ничего не кончилось, и жизнь Воронцова продолжала оставаться под угрозой. Впрочем, теперь, после провала полковника Чистобаева, его таинственные хозяева вполне могли махнуть на свидетеля рукой: тайное стало явным, убийство лаборанта лишилось смысла, да и хлопот у этой банды теперь наверняка прибавится – как говорится, не до жиру, быть бы живу...

Придя к этой плодотворной мысли, Глеб красочно и подробно развил ее перед Воронцовым, и тот, похоже, действительно успокоился: перестал мелодраматично ломать руки и сыпать отчаянными восклицаниями, включил телевизор и замер, уставившись в экран, – шла какая-то музыкальная передача. Глядя на него, Глеб и сам немного успокоился, отчасти поверив в собственные слова, подошел к окну, закурил и стал смотреть во двор из-за тюлевой занавески.

По двору, как и предупреждал Федор Филиппович, бродили какие-то вооруженные люди в штатском. Многие из них казались непропорционально толстыми из-за надетых под одежду бронежилетов; за забором, рядом с "Волгой" Чистобаева стоял, задрав к небу хобот крупнокалиберного пулемета, запыленный бронетранспортер без опознавательных знаков. Судя по столь масштабным военным приготовлениям, генерал Потапчук опасался открытого вооруженного нападения, и это было странно: до сих пор их противник подкрадывался к людям со спины и проламывал им черепа.

Что ж, приходилось признать, что Федору Филипповичу известно больше, чем он посчитал нужным сказать Глебу Сиверову. Слепой на это не обижался: в его профессии существовала масса вещей, которых лучше не знать, и Федора Филипповича можно было только поблагодарить за заботу, с которой он до сих пор оберегал Глеба от излишней информированности. Теперь этот период, похоже, подошел к концу.

На кончике сигареты вырос длинный кривой столбик пепла. Глеб осмотрелся. Пепельница стояла на одном из многочисленных выступов безвкусного, сложенного из белого силикатного кирпича камина, нелепо и неуместно торчавшего в углу этой тесноватой, оклеенной дешевыми голубенькими обоями комнаты. Внутри камина, на тонком слое золы, валялась пыльная бутылка зеленого стекла, в которой когда-то был портвейн. Глеб осторожно пересек комнату, сбил пепел с сигареты в камин и взял пепельницу.

За окном все было по-прежнему, только люди в штатском перестали суетиться и куда-то попрятались – видимо, заняли свои места согласно боевому расписанию, а может, просто втихаря кемарили по углам, ожидая хоть какого-нибудь развития событий. На башенке бронетранспортера сидел, свесив ноги, человек в комбинезоне без знаков различия и в танковом шлеме. Дым от его сигареты красиво клубился в свете мощного уличного фонаря, висевшего на столбе прямо над бронетранспортером, ствол пулемета маслянисто поблескивал, бессмысленно грозя темному ночному небу. Бронетранспортер вкупе с шумной ночной возней полностью демаскировал это место. А с другой стороны, подумал Глеб, этот дом все равно уже нельзя будет использовать как конспиративную квартиру. Если о нем известно предателю, значит, существование данной явки потеряло смысл, превратившись в секрет Полишинеля. Теперь здесь можно было с одинаковым успехом жарить шашлыки или проводить военные парады.

"Так оно и будет, – подумал Глеб. – И если парад здесь вряд ли состоится, то Шашлыки точно будут, и огород, обильно удобренный навозом, тоже, наверное, будет. Дом продадут по остаточной стоимости, и купит его скорее всего какой-нибудь проныра-полковник с Лубянки, никогда прежде здесь не бывавший и понятия не имеющий о том, какие дела тут творились..."

Снизу, перекрывая бормотание телевизора, доносился голос Потапчука, который уже некоторое время громко и напористо, чисто по-генеральски, орал на плененного Глебом полковника Чистобаева. Слова при этом произносились страшные: долг, честь, совесть, присяга, несмываемый позор и так далее и тому подобное... "Бедный Федор Филиппович, – подумал Глеб, закуривая новую сигарету. – Как у него язык поворачивается? Да, чего не сделаешь ради дела..."

Глеб представил себе происходящий внизу разговор – вернее, не разговор, а допрос – и поморщился. Похоже, Чистобаев пока не сдавался, и Федору Филипповичу пришлось использовать весь арсенал, переходя от строгой логики беспристрастного следователя к изощренной казуистике, от начальственного гнева – "Да как вы смели – вы, полковник?!" – к панибратскому хлопанью по плечу и обещаниям замолвить словечко. Игра была стара как мир, но полковник Чистобаев вряд ли что-нибудь в этом смыслил: он был кабинетный работник, машина для перекладывания бумаг, да к тому же дурак. Только глупец, занимая его должность, позволил бы кому-то себя перевербовать, потому что провал был неизбежен. И нужно было быть вдвойне глупцом, чтобы позволить завлечь себя в расставленную Федором Филипповичем примитивную ловушку.

А с другой стороны, у него, наверное, не было выбора. Иначе зачем ему было идти на такой риск и вообще марать руки? Очевидно, подслушав разговор Федора Филипповича со своим шефом, генерал-полковником Лебедевым, Чистобаев поспешил донести своим нанимателям, что обнаружил место, где Потапчук прячет свидетеля. А те то ли не рискнули нападать на охраняемый спецназом ФСБ объект, здраво рассудив, что полковнику будет легче проникнуть туда, прикрываясь своим удостоверением, и вывезти Воронцова в какое-нибудь тихое местечко, то ли просто сдали Чистобаева, понимая, что его вот-вот накроют и тогда он выйдет из игры без какой-либо пользы для дела. Ведь даже если бы вместо Чистобаева на дачу налетела хорошо вооруженная банда, Потапчук, несомненно, догадался бы, кто засветил секретный объект, и взял бы полковника в оборот.

Из этого, между прочим, следовало, что полковник был всего-навсего пешкой и вряд ли мог удовлетворить любознательность Федора Филипповича в полном объеме...

Снизу вдруг донесся звук, который ни с чем невозможно было спутать, – приглушенный, будто в подушку, хлопок пистолетного выстрела. Глеб увидел, как сидевший на башне бронетранспортера механик-водитель напрягся и сунул руку куда-то за спину, а у забора, в тени, тревожно колыхнулась цветущая сирень. Воронцов подпрыгнул в кресле, мгновенно потеряв интерес к загорелым ляжкам телевизионной певички, приподнялся и беспокойно завертел головой, нервно облизывая губы.

– Сидеть, – бросил ему Глеб и выскочил из комнаты, на ходу вынимая из кобуры "глок".

Пистолет, как это частенько бывает именно в таких экстренных случаях, сидел в кобуре, как приклеенный. Яростно дергая его, Глеб скатился по тускло освещенной лестнице и бросился по короткому, устланному вытертой дорожкой коридору к дверям гостиной. Они распахнулись ему навстречу. Сиверов остановился и принялся заталкивать пистолет обратно в кобуру – он был не нужен, потому что на пороге стоял Федор Филиппович.

Генерал выглядел осунувшимся, усталым и сильно постаревшим, но, кажется, был цел и невредим. Он стоял, ссутулившись, держа руки в карманах светлого летнего плаща, и загораживал собой проход, так Что Глеб не мог разглядеть, что происходит в гостиной. Под мышкой у генерала была зажата видеокассета.

– Ну, чего прибежал? – ворчливо спросил Потапчук. – Я же велел не высовываться!

Он отстранил Глеба и плотно прикрыл дверь. Сиверов вспомнил, что отдал генералу пистолет Чистобаева, вспомнил странные манипуляции Федора Филипповича с обоймой и все понял. С его точки зрения, выход, предоставленный Потапчуком крысе в полковничьих погонах, был слишком хорош; но, с другой стороны, постудить иначе генерал, наверное, не мог. Он был очень щепетилен в вопросах чести мундира, а на этом и без того предостаточно пятен, чтобы сажать еще одно. Да какое!

Глеб шагнул вперед, но Федор Филиппович не сдвинулся с места, встретив его сердитым вопросительным взглядом. Тогда Сиверов вынул из кармана и показал генералу обойму от полковничьего "Макарова", в которой не хватало одного патрона.

– Пожалуй, – согласился Федор Филиппович и отступил от двери.

Глеб вошел в гостиную, на ходу протирая обойму носовым платком. Чистобаев полулежал в кресле, все еще держа ствол пистолета во рту. На придвинутом к креслу журнальном столике стояла бутылка и одинокий стакан. Водки оставалось меньше половины. "Молодец генерал, – подумал Сиверов. – Старый конь борозды не портит".

Внимательно глядя себе под ноги, чтобы не запачкать подошвы, Глеб подошел к креслу, вставил в пистолет обойму и передернул затвор, досылая в ствол новый патрон. Теперь все выглядело вполне естественно: по крайней мере, у экспертов не возникнет вопроса, почему это в пистолете, из которого застрелился полковник ФСБ, не было обоймы...

...Глеб и генерал Потапчук стояли на крыльце, глядя, как в предрассветной тьме за распахнутыми настежь воротами исчезают габаритные огни уходящего в сторону Москвы бронетранспортера. Фонарь на улице не горел, опустевший дом возвышался позади них безжизненным сгустком мрака, внутри которого осталось лежать тело с развороченным пулей затылком. Ночные насекомые умолкли, собаки в деревне тоже давным-давно угомонились. Воздух был наполнен тяжелым сладким запахом сирени. Очертания предметов проступали все отчетливее, и Глеб с его кошачьим зрением уже различал на фоне забора более темные ветви кустов и седую от утренней росы траву вдоль дорожки.

Глеб вынул из кармана сигареты и сунул одну в зубы. У него накопилась масса вопросов, но он молчал, зная, что генерал и без понукания скажет ему все, что сочтет нужным. А что не сочтет, того из него клещами не вытянешь, даже пробовать не стоит. Поэтому Сиверову оставалось только молча ждать, пока Федор Филиппович соберется с мыслями и заговорит первым.

– Дай-ка и мне закурить, – сказал генерал глухим, усталым голосом.

Глеб осторожно кашлянул в кулак.

– Вы же бросили, – нерешительно напомнил он.

– Я знаю, – далеко не так резко, как можно было ожидать, ответил Потапчук. – Тебе сигареты жалко, что ли?

– Не сигареты, – возразил Глеб. – Вас. У вас же сердце...

– Одно такое интервью, как сегодня, вреднее для сердца, чем все сигареты мира, вместе взятые, – проворчал Федор Филиппович. – Ты дашь мне закурить или мы до утра будем препираться?

Привычное раздражение в голосе генерала немного успокоило Глеба. Он молча протянул Федору Филипповичу пачку и чиркнул зажигалкой.

– Это не дело, – сказал Потапчук после нескольких глубоких затяжек, – а готический роман с привидениями. Одни мертвецы оказываются фальшивыми, как трехдолларовая бумажка, другие оживают, когда их об этом никто не просит...

Он в три затяжки добил сигарету и выбросил окурок в темноту. Тлеющий огонек прочертил в предрассветных сумерках красивую пологую дугу и беззвучно погас в росистой траве.

– Дрянь, – сказал Федор Филиппович, и Глеб не понял, что он имел в виду – сигарету или ситуацию.

– Чистобаев что-нибудь сказал? – спросил он.

– Все, что знал, – отрывисто ответил генерал. – Но знал он, как и следовало ожидать, чертовски мало. Можно сказать, почти ничего. Но ниточку он нам все-таки дал. Придется порыться в архивах, однако... Завтра, – перебил он сам себя, – точнее, сегодня после обеда получишь информацию о человеке, которого надо убрать. А до тех пор попробуй выспаться.

– Хорошо, – недовольным голосом отозвался Сиверов – объяснений так и не последовало.

– Ничего хорошего, Глеб Петрович, – вздохнул генерал. – Пойдем, подбросишь меня до города, а то я свою машину отпустил.