Запыленная зеленая змея пассажирского поезда плавно, без толчка замерла у платформы Казанского вокзала. Двери вагонов открылись, выпуская на перрон пеструю, навьюченную багажом толпу пассажиров. Перрон мгновенно наполнился сутолокой, вдоль вагонов, громыхая тележками, заспешили носильщики. Закудахтали обремененные пудовыми сумками мамаши, безуспешно пытаясь приструнить своих вырвавшихся на волю из душного вагонного плена детишек, забубнили железными голосами репродукторы. Вечно взмыленные и озабоченные командировочные в сбитых на сторону галстуках и неизменных шляпах, держа наперевес дорожные сумки, топоча, устремились к метро.

Чье-то чадо протяжно канючило, требуя одновременно подать горшок, мороженое и такси. Измученные бледные родители вслед за командировочными волокли чадо к станции метро, провожаемые сочувственными и в то же время раздраженными взглядами проводницы и попутчиков.

Постепенно хаотичное движение на перроне упорядочилось, приобретя вид своеобразной людской реки, которая текла в узком русле между двумя составами, направляясь к привокзальной площади. Когда толпа схлынула, стоявший у двери восьмого вагона человек лет тридцати, выглядевший намного старше, неторопливо закурил, нервным движением оправил ворот летней рубашки, подхватил тощую спортивную сумку и не спеша двинулся в сторону метро.

Он шел по перрону, полной грудью вдыхая ни с чем не сравнимый московский воздух. Оказалось, что за одиннадцать лет он ничего не забыл. Конечно, многое изменилось с тех пор, и воздух в Москве стал уже не тот — в нем ощутимо прибавилось выхлопных газов, — но запах остался. Человек, в кармане которого лежал паспорт на имя Виталия Григорьевича Головинова, Он мог с уверенностью сказать, чем именно пахнет Москва, но запах был, и теперь, после долгого отсутствия, он убедился, что этот неуловимый аромат не являлся плодом его фантазии.

Спохватившись, он ускорил шаг, догнал толпу пассажиров и смешался с ней, сделавшись незаметной каплей в людской реке. В Москве помимо запаха существовали и такие неприятные вещи, как милицейские патрули и паспортный режим. Человек, именовавший себя Головиновым, не заблуждался по поводу своей внешности: он знал, что от него за версту разит зоной Украденный у пьяного попутчика на вокзале в Потьме паспорт с вклеенной кустарным способом фотографией мог выручить его только при поверхностном досмотре, но более тщательная проверка наверняка закончилась бы для него скорым возвращением в «места не столь отдаленные».

Рукава его просторной, с чужого плеча, белой рубашки были опущены и застегнуты у запястий, чтобы скрыть корявую вязь покрывавших руки татуировок. Широкие костлявые плечи привычно сутулились, обтянутое сухой, продубленной морозом и солнцем кожей лицо с первого взгляда напоминало волчью морду. Глубоко запавшие выцветшие глаза с нездоровыми, желтоватого цвета, белками смотрели угрюмо и настороженно. В жестком ежике отраставших волос густо серебрилась ранняя седина, сквозь которую неприятно розовели извилистые рубцы старых шрамов. На его правой руке недоставало двух пальцев — безымянного и мизинца. На левой, в которой он держал сигарету, мизинец был. Был там и большой палец, зато остальные три отсутствовали, так что кисть руки напоминала изуродованную крабью клешню, вдобавок ко всему украшенную татуировкой. Даже походка у лже-Головинова была не такой, как у всех людей — шаркающая иноходь усталого зека, морозным зимним вечером бредущего в родной барак с лесной делянки. Впечатление усиливалось тем, что при ходьбе он сильно хромал на правую ногу.

Выйдя на площадь, он остановился, не обращая внимания на маячивший неподалеку милицейский патруль. Его взгляд словно прикипел к огромному, в полстены, рекламному щиту, с которого лучезарно улыбалась длинноногая загорелая красотка в бикини. Позади красотки синело теплое море с полосатыми пузырями надутых тугим бризом парусов. Красотка держала в руке трубку мобильного телефона, увеличенное изображение которого красовалось слева от нее. Над головой красотки была выведена надпись: «Весь мир в ладони с мобильной сетью „Эра“!» Ниже, на уровне загорелых колен, располагалось пояснение для особо непонятливых:

«Чтобы не отстать, нужно торопиться!»

— Если хочешь есть варенье, не лови хлебалом мух, — перевел эту надпись на привычный ему язык пассажир с чужим паспортом и нехорошо усмехнулся. Если бы владелец и президент правления компании «Эра» Юрий Валерьевич Рогозин сумел видеть эту усмешку, с ним бы случился инфаркт, поскольку сверкающий сталью оскал лже-Головинова предназначался персонально ему. Не будь на свете Юрия Рогозина, человек с волчьей физиономией ни за что не стал бы рисковать вновь обретенной свободой, воруя чужой паспорт и отправляясь в Москву. За Рогозиным числился старый должок, и теперь настало время платить по счетам.

Игорь Баландин вернулся домой.

Зона обошлась с Баландиным круто. Собственно, ничего другого он и не ожидал: тех, кто сидел по сто пятнадцатой, за проволокой во все времена не жаловали. Наслышанный о том, что бывает в таких местах с насильниками, Баландин держался тихо и незаметно, по мере сил и возможностей изображая глухонемого, но это не помогло. К нему присматривались неделю, а потом подстерегли в душевой и «опустили» со звериной жестокостью, на которую способны только зеки. Баландин отбивался молча, отчаянно и бесстрашно, но он был один, и огромный срок висел над ним свинцовой могильной плитой, лишая дальнейшее существование не только перспектив, но и какого бы то ни было смысла. Полуживого от побоев, с сильным кровотечением из ануса его доставили в лазарет. Он вышел оттуда через две недели, и все снова повторилось. Лежа на продавленной больничной койке с забинтованной головой, Баландин принял твердое решение покончить с собой, но потом ему вспомнилась перекошенная от ужаса физиономия Рогозина, и он понял, что не сможет умереть прежде, чем не посчитается с этим маменькиным сынком.

…Их взяли тепленькими — пьяных, обкуренных, в угнанной машине, в багажнике которой лежал еще не успевший остыть труп. Когда багажник открыли, Рогозин сделал круглые глаза и с огромным изумлением поинтересовался у милиционеров, что это такое — вот это, в простынях. «Это не наше», — возмущенно сказал он. «Да, — отлично понимая, что все напрасно, поддержал его Баландин. — Черт его знает, откуда здесь эта хреновина.» «Заткнитесь, уроды, — сказал им угрюмый сержант, освещая их мощным фонариком. — Вы же по уши в кровище. Как с бойни, ей-богу».

Это было не совсем так. На руках и одежде Баландина осталось всего несколько пятнышек… ну, пусть не пятнышек, а пятен. Вот Рогозин действительно перемазался, как передовик производства с мясокомбината, и не мудрено: ведь он убил чертову бабу практически голыми руками.

О том, что Рогозин на свободе, Баландин узнал на десятый день пребывания в СИЗО. Въедливый следак долго путал его мудреными вопросами, заставляя по двадцать раз повторять одно и то же, и в конце концов сказал прямо: «Дело твое, парень, труба. Как ни крути, а соучастие тебе обеспечено. Получается преступная группа. У Рогозина характеристики с места учебы, золотая медаль, безупречная репутация, блестящее будущее и, главное, большой папа. А что у тебя — сам знаешь. Так что ты, гражданин Баландин, запросто потянешь на организатора. Учитывая характер преступления и отягчающие обстоятельства, это будет лет пятнадцать, а те и, чем черт не шутит, полновесная „дырка“… Так что подумай, Баландин, стоит ли игра свеч».

Баландин думал. Это было непривычное занятие. Сосед по камере, вечно потный красномордый брюхай, вдоль и поперек исполосованный мастями, посоветовал ему взять все на себя. Спустя четыре года Баландин встретил его на этапе.

Кто-то издалека показал ему смутно знакомое лицо и объяснил, что это знаменитый на все лагеря стукач и подсадной, которого тысячу раз клялись посадить на пику и который вопреки здравому смыслу и лагерным законам продолжал жить: жрать, пить чифирь и странствовать из зоны в зону, из одного следственного изолятора в другой, верой и правдой служа кумовьям и следакам. Но тогда, в своей самой первой камере, Баландин этого не знал, и слова разжиревшего провокатора казались ему чуть ли не голосом с небес. Сосед подсказывал выход — не самый приятный, но единственно возможный. Все, чего мог добиться Баландин, отстаивая правду, — это утянуть Рогозина за собой, намотав себе самому лишний срок, а то и, как недвусмысленно намекал следователь, высшую меру.

Лишь годы спустя до него дошло, что все было разыграно, как по нотам, и наверняка щедро оплачено из глубокого кармана Рогозина-старшего. А тогда, тем дождливым серым летом, он не придумал ничего лучшего, как подписать признание.

Рогозина в зале суда не было. Прокурор задавал Баландину вопросы, на которые нужно было отвечать только «да» или «нет». Баландин, которому все это окончательно осточертело, отвечал «да»: да, да, да. Был. Знал. Пил. Курил. Занимался развратом. Да. Был пьян, ничего не помню, да. Да, угнал. Пытался скрыться. Да.

Что — да? Ну как это — что? Да, признаю. Конечно, признаю. Раскаиваюсь, да. Чистосердечно.

Показания свидетеля Рогозина были представлены суду в письменном виде и зачитаны вслух. Свидетель Рогозин сообщал, что он ровным счетом ничего не знает, и что в машине вместе с подсудимым Баландиным оказался против собственной воли: Баландин вынудил его погрузить тело в багажник и сесть за руль, угрожая ножом. Что это был за нож, куда он потом подевался, и каким образом обнаруженная на теле сперма Рогозина превратилась в сперму его приятеля Баландина, показания не объясняли. Баландина очень впечатлило то обстоятельство, что эти вопросы никого, кроме него самого, не волновали.

Позже пришла обида, а следом за ней холодная, лишенная всяких примесей злоба.

За одиннадцать лет лагерей Баландин потерял все, кроме этой злобы. Взамен он приобрел пожизненную хромоту и массу хронических заболеваний, самым веселым из которых был туберкулез, уже вошедший в стадию кровохарканья.

Продолжая внимательно разглядывать рекламный щит, Баландин запустил клешнястую руку в задний карман джинсов и вынул кожаный бумажник, который свистнул у закемарившего по пьяному делу командировочного вместе с паспортом и дорожной сумкой. Наличности в бумажнике было негусто, но Баландин не думал об экономии: прежде чем пришить Рогозина, он намеревался как следует его подоить. Он даже знал, где искать старого дружка: перед самым выходом на свободу ему удалось посмотреть в программе «Время» интервью с главой концерна «Эра» Рогозиным.

Порывшись в бумажнике, Баландин выудил оттуда телефонную карточку и уже в который раз с интересом осмотрел ее с обеих сторон. Когда его посадили, таких еще не было. В ту пору многого не было из того, что он видел сейчас вокруг. А машины-то, машины! Куда до них похожей на бронированную мыльницу «вольво», на которой они с Рогозиным пытались вывезти с дачи труп!

Глядя вокруг, Баландин чувствовал себя путешественником во времени конечно, совсем не тем, которого описал Уэллс в своей «Машине времени». Да и совершенное Баландиным путешествие вряд ли заслуживало доброго слова. Ему вспомнилось, как один доморощенный зоновский философ убеждал его, что все на свете делается к лучшему: дескать, не случись этого убийства, он, Баландин, продолжал бы считать Рогозина своим закадычным другом, и тот непременно подставил бы его в какой-то другой ситуации, так что все могло закончиться еще хуже.

«Баран ты, — сказал философу Баландин. — Куда уж хуже-то?» Насколько он мог припомнить, философ так и не нашелся с ответом.

Больше не глядя на рекламный щит с телефонной красоткой, Баландин закурил еще одну сигарету и обвел площадь долгим пристальным взглядом. Его внезапно охватило расслабляющее чувство возвращения домой, словно он был вернувшимся из кругосветного плавания моряком. На мгновение старые счеты показались ему неважными. Эка невидаль — струсивший студентик! Много чести — гоняться за этой швалью.

Баландин удивленно приподнял брови: такого благодушия он от себя не ожидал. Мечта разделаться с Рогозиным помогла ему выжить, и он не собирался отступать от задуманного только потому, что Москва, видите ли, сохранила присущий ей запах.

Игорь Баландин не для того парился в зоне целых одиннадцать лет, чтобы раскиснуть и повернуть назад, увидев Каланчевскую площадь.

Баландин повернулся спиной к рекламному щиту и двинулся к примеченному заранее таксофону, зажав телефонную карточку между большим пальцем и мизинцем левой руки. Быстро сориентировавшись, что к чему, он вставил карточку в щель таксофона, снова повернулся лицом к рекламному щиту и набрал указанный там номер.

Дозвонился он с третьей попытки и без предисловий поинтересовался, как ему найти господина Рогозина.

Дрессированная сучка на том конце провода вежливо, с напевным московским акцентом сообщила ему, что справок не дает. Баландин подавил в себе острое желание спросить, что, в таком случае, она дает и кому конкретно, вежливо извинился и прервал связь, тут же набрав второй обозначенный на рекламном щите номер.

Результат оказался аналогичным. Ему даже почудилось, что он разговаривает с той же девицей, что и в первый раз, но этого, конечно же, просто не могло быть. Баландин повесил трубку и двинулся к станции метро. Неудача не обескуражила его. Он и не надеялся добраться до такого человека, как Рогозин с первой же попытки.

Весь день он провел в поисках, и только ближе к вечеру удача улыбнулась ему. В каком-то мелком рекламном агентстве, ютившемся в подвальном помещении на окраине Северного Бутова, за полчаса до закрытия ему удалось стянуть со стола зазевавшейся секретарши толстый бизнес-справочник с желтыми страницами Он ушел прежде, чем кто-то хватился пропажи, унося в своей дорожной сумке пухлый том в мягком бумажном переплете.

Через десять минут он уже сидел на скамейке в сквере, покуривая и неторопливо перелистывая желтые страницы. Вскоре он нашел то, что искал, и удовлетворенно кивнул.

Дорога к Рогозину была открыта. Баландин ухмыльнулся.

Похоже, драгоценный Юрий Валерьевич напрочь забыл о его существовании.

Что ему грехи туманной юности? Для него тот июньский день давно умер, затерявшись в далеком далеке, неразличимо слившись с четырьмя тысячами других дней и ночей, — не то, что для Баландина, в жизни которого зияла огромная брешь шириной в одиннадцать лет. На одном краю этой пропасти был только что уволенный в запас сопливый рядовой стройбата, на другом харкающий кровью изуродованный полутруп с волчьей мордой и стальными зубами, до сих пор не отдавший богу душу только потому, что хотел отомстить. А Рогозин о нем давным-давно и думать перестал.

— Зря, — вслух сказал Баландин, убирая справочник в сумку. — Зря, Юрик. Дорого тебе это обойдется!

Он снова достал бумажник и пересчитал наличность.

Наличности, как и следовало ожидать, кот наплакал: за одиннадцать лет Москва сделалась еще более дорогим городом, чем была когда-то. Проглоченные на бегу хот-доги стояли у Баландина в глотке, в то время как привыкший к строгому лагерному распорядку желудок урчал, настойчиво требуя пищи. Баландин вспомнил своего первого «кума». Ознакомившись с его личным делом, брюхатый майор ухмыльнулся и сказал: «Баландин? Хорошая фамилия. Здесь тебе самое место. Давай, Баландин, привыкай к баланде».

Баландин встал со скамейки и бесцельно побрел по аллее. До наступления темноты оставалось еще не меньше двух часов. Он потратил остаток денег на очередной хот-дог, запив его бутылкой крепкого темного пива.

Вытряхнув из бумажника мелочь, Баландин пополнил истощившийся за день запас сигарет и долго гулял по вечерней Москве. В этой прогулке не было ровным счетом ничего романтического: волк со стальными челюстями кружил по городу, высматривая добычу.

Наконец ему повезло. У подъезда шестнадцатиэтажного дома остановилась сверкающая черным лаком «вольво».

Из машины неторопливо выбрался квадратный, уже успевший основательно заплыть жиром бритоголовый тип с золотой цепью на шее. В руке он держал пухлую сумочку из толстой натуральной кожи, похожую на кошелек-переросток, на брезгливо оттопыренной нижней губе дымилась дорогая сигарета. Баландин быстро огляделся по сторонам. Темный двор был пуст, где-то играла музыка. Прислушавшись, Баландин узнал тот самый альбом «Депеш мод», что звучал в тот вечер на даче Рогозина. Неторопливо шагая наперерез бритоголовому, Баландин подумал, что все это будто подстроено: и «вольво», и «депеш»…

— Эй, парень, — окликнул он бритоголового, — дай денег.

Бритоголовый остановился и без тени испуга оглядел Баландина с головы до ног при свете уличного фонаря. На его круглом сытом лице мелькнула полупрезрительная понимающая улыбка.

— Откинулся, волчара? — спросил он, запуская руку в глубокий карман брюк. Баландин не двинулся с места и не ответил. Бритоголовый на некоторое время многозначительно задержал руку в кармане, потом сделал вид, что передумал, расстегнул свою сумочку, выудил оттуда двадцать долларов и протянул Баландину. — Держи, старик. Дело понятное. Только имей в виду, что в Москве так с людьми не разговаривают. Можно наскочить на неприятности. Если просишь — проси вежливо. Теперь все нервные. Чуть что, сразу пулю в башку и в дамки. Москва, братан, любого нагнет. Понял, нет? На, держи, не тушуйся.

— Этого мало, — сказал Баландин, не делая попытки взять деньги.

— Да ты что, козел? — мгновенно утратив все свое благодушие, возмутился бритоголовый. — Ты что, сучара драная, совсем оборзел? Развелось вас, тварей, ногу поставить некуда…

Договорить он не успел, потому что Баландин быстро шагнул вперед и трижды быстро ударил его: растопыренной левой клешней в глаза, правым кулаком в горло и коленом в пах. Удары были жестокими и эффективными. Бритоголовый, хрипя и булькая, рухнул на колени, не зная, за что хвататься первым делом. Секунду Баландин смотрел на него, думая, как быть дальше. Дело решили «вольво» и «Депеш мод». Волк шагнул вперед, хорошенько прицелился и нанес своей жертве страшный удар носком ботинка. Бритоголовый всхрапнул, как лошадь, и упал лицом вниз, ударившись головой о бордюр, Баландин, хромая, шагнул вперед, снова занес ногу и с силой опустил ступню на шею бритоголового, который, скорее всего, уже и без того был мертв. Услышав, как хрустнули шейные позвонки, Баландин мрачно улыбнулся.

Удача действительно была на его стороне. В сумочке бритоголового оказалось больше полуторы тысяч долларов и толстая пачка российских рублей. Кроме того, Баландин разжился золотым «ролексом», цепочкой, перстнем, пачкой дорогих американских сигарет и фирменной зажигалкой «зиппо», которая, если верить рекламе, не гаснет даже на самом сильном ветру.

К сожалению, правый карман бритоголового, в котором тот так многозначительно держал руку, оказался пуст.

Баландин, который почти не сомневался в том, что так оно и есть, все-таки был разочарован: пистолет ему был нужнее денег.

— Фуфлыжник, — на прощание сказал Баландин трупу и бесшумно растворился в темноте.

Первый день, проведенный Игорем Баландиным в родном городе после долгой разлуки, закончился.

* * *

— Я вот думаю, — глубокомысленно изрек Илларион Забродов и интригующе замолчал, взвешивая на ладони метательный нож с широким обоюдоострым лезвием.

Полковник Мещеряков, который со всеми удобствами расположился в любимом кресле хозяина и неторопливо потягивал хороший коньяк, закусывая его дымом дорогой сигареты, покосился на своего бывшего подчиненного и лучшего друга сквозь дымовую завесу и промолчал. «Фиг тебе, — злорадно подумал он. — Тот, кто сказал „а“, непременно скажет и „бэ“. А я тебя за язык тянуть не собираюсь. Ломаешься, как девка на выданье, совсем обалдел от безделья».

Пауза затянулась. Бывший инструктор спецназа в последний раз взвесил нож на ладони, задумчиво повертел его в пальцах, недовольно поморщился, положил его на стол, взял другой, пожал плечами, снова взял со стола предыдущий нож и почти не глядя метнул его в укрепленный на противоположной стене липовый спил. Нож с глухим стуком вонзился в самый центр мишени.

— Ты почему не бреешься? — нарушил молчание Мещеряков.

— Я думаю, — лаконично отозвался Забродов. Брошенный им нож вошел в мишень так близко от первого, что металл издал протестующий скрежет.

— И о чем же ты думаешь, если не секрет? — спросил Мещеряков, забыв о данном себе минуту назад обещании.

Он смотрел на нож, который с глухим прерывистым гудением вибрировал в центре липового спила, и не заметил промелькнувшей на заросшем недельной щетиной лице Забродова ехидной улыбки.

— Думаю, не отпустить ли мне бороду, — сказал Илларион, примериваясь перед очередным броском.

— Фу, гадость какая! — скривился Мещеряков.

— Не спорю, — покладисто согласился Забродов. — О вкусах, друг мой Андрюша, вообще спорить не принято. Допускаю, что ты в силу неизвестных мне причин можешь не любить мою потенциальную бороду. Впрочем, кто знает: возможно, тебе понравится…

— Тьфу, — отреагировал полковник. — Может, мне уйти?

— Зачем это? — живо поинтересовался Забродов.

— Ну, мне всегда казалось, что, если у человека понос, он нуждается в уединении. Пусть даже понос словесный.

— Грубо, — печально сказал Забродов — Грубо и в корне неверно. Что же мне теперь, задыхаться от…

— От собственной вони, — с готовностью подсказал Мещеряков.

— От недостатка общения, солдафон! И потом, ты ведь никуда не уйдешь. На столе еще полбутылки коньяку, куда же ты пойдешь-то?

— Дурень, — обиделся Мещеряков. — Подавись ты своим коньяком. Я, между прочим, задал тебе вопрос и до сих пор не получил ответа.

— Это про бороду, что ли?

— Нет, — в душе умиляясь собственному долготерпению, кротко произнес Мещеряков. — Не про бороду. Плевать я хотел на твою бороду, если хочешь знать.

— Хорош же я буду в заплеванной бороде, — огорченно сказал Забродов. Нет, борода отменяется. Ну тебя к дьяволу, верблюд, с тебя станется… — Он вдруг сделался серьезным. — А на твой вопрос, Андрей, я уже ответил.

— Что-то не припомню, — сердито проворчал полковник, наполняя свою рюмку.

— А это потому, что вопрос не стоил ответа. К чему впустую сотрясать воздух? Ты спросил, не может ли оказаться так, что террористов Масхадова и Хаттаба инструктирует кто-то из наших спецов. Но ведь ответ очевиден! Ты просто засиделся в кабинете, Андрей.

Смотайся на полигон, посмотри, как работают наши курсанты. Это тебе не водители-камикадзе, которые таранят кирпичные стены на грузовиках со взрывчаткой. Будь у этих сволочей хотя бы парочка настоящих спецов, мы давным-давно вылетели бы из Чечни вверх тормашками. Ну, если не из Чечни, то из Совета Европы наверняка, потому что тогда в Ичкерии пришлось бы воевать по-настоящему.

— А сейчас там, по-твоему, в игрушки играют? — язвительно осведомился Мещеряков.

Илларион в ответ только махнул рукой.

— Вот я и думаю, — повторил он, — не отпустить ли мне бороду? Хаттаб, в отличие от тебя, обожает небритых мужчин. Заодно и подзаработаю. Куплю себе, понимаешь, новый «лендровер», а то мой старикашка что-то барахлит в последнее время… Да! И галстук тебе подарю!

— Трепач, — буркнул Мещеряков и залпом осушил рюмку.

Он не подал вида, но мысль о том, что мог бы натворить, воюя на стороне Хаттаба, такой человек, как Забродов, заставила его содрогнуться. Пожалуй, заданный Иллариону вопрос и в самом деле был чересчур поспешным и недостаточно продуманным, решил полковник.

Впрочем, слова Иллариона навели его на мысль. Мещеряков задумчиво подвигал нижней челюстью, прикидывая, с какой стороны лучше всего начать атаку. Забродов, с откровенным любопытством наблюдавший за этой пантомимой, выставил перед собой кверху острием метательный нож и отрицательно помахал им из стороны в сторону, как указательным пальцем.

— Ни-ни, — проникновенно сказал он. — Ни боже мой. Даже и не думай, никуда я не поеду. Чего я там не видел, в твоей Чечне?

— При чем тут Чечня? — буркнул Мещеряков, очень не любивший убеждаться в том, что Забродов по-прежнему видит его насквозь. — Точнее, при чем тут ты? Я и не думал предлагать тебе ничего подобного.

— Правда? — обрадовался Илларион. — А мне показалось… Ну, извини. Не думал, и не надо. В самом деле, думающий полковник — это же нонсенс, небылица вроде розового слона.

Мещеряков привычно пропустил этот выпад мимо ушей и немедленно нанес ответный удар.

— И потом, староват ты уже для Чечни, — мстительно заключил он.

— Золотые твои слова, — невозмутимо согласился Забродов. — Стар, стар… Очень стар…

— Супер стар, — закончил за него Мещеряков, и оба рассмеялись. — А все-таки, — продолжал гнуть свое полковник, — если мы с тобой думали не об одном и том же… почему ты, в таком случае, небрит?

— Ты мне еще наряд вне очереди впаяй, — проворчал Илларион, — или пять суток губы. Не успел я побриться, ясно? Неделю на озере сидел, а бритву, черт бы ее побрал, дома оставил. Вернулся домой, дай, думаю, побреюсь… А тут ты со своей чепухой.

— Ничего себе — чепуха! — обиделся Мещеряков. — Ну ты даешь, пенсионер. Там люди гибнут, а он тут ножичками балуется и говорит, что это чепуха.

— Там гибнут солдаты, — поправил его Илларион. — Гибнут не по моей вине, заметь, а в результате, скажем так, некомпетентности некоторых лиц.

— Вот ты бы это дело и изменил, — с преувеличенным энтузиазмом вставил Мещеряков, наперед зная, каким будет ответ.

— Нет, Андрей, — негромко сказал Забродов, опускаясь в кресло и наливая себе коньяка. — Нет, дружок. Этот номер у тебя не пройдет. Ты ведь знаешь, однажды я уже пытался, как ты выразился, «изменить». Второй попытки уже не будет. Помнишь, как в детском саду говорили? «Рыбка передом плывет, а назад не отдает».

— Ты что же, в детский сад ходил? — с притворным изумлением спросил Андрей.

— Представь себе. И в детский сад, и в среднюю школу, и на комсомольские собрания…

— Постой-постой… «Ты комсомолец? — Да! — Ужель не поумнеешь никогда?» — уныло процитировал Мещеряков.

— Вот именно, — сказал Илларион. — А в Чечне грамотных ребят хватает и без меня. И там, и здесь, в Москве, и вообще везде.

— А кто виноват? — агрессивно спросил Мещеряков, которому в последних словах Иллариона почудилась замаскированная обида. — Ты вроде пассажира, который повздорил с проводником, демонстративно сошел с поезда, а потом стоит на перроне и удивляется, почему поезд пошел дальше без него. И нечего хихикать! — прикрикнул он, потому что Забродов, вообразив себе описанный полковником персонаж, действительно зашелся своим характерным беззвучным хохотом. — Все принципиальность твоя дурацкая.

— Позволь, — снова делаясь серьезный, перебил его Забродов. Принципиальность дурацкой не бывает. Дурацкими бывают принципы, а я свои принципы дурацкими не считаю. Ферштейн зи?

— Же компри, — морщась, как от зубной боли, ответил Мещеряков. Переговорить Забродова во все времена было делом немыслимым.

— Кофе хочешь? — после длинной паузы спросил Илларион.

— Хочу, — буркнул Мещеряков.

— Тогда айда на кухню. Я тебе все приготовлю, а ты будешь следить, чтобы не убежало.

— А ты?

— А я пойду побреюсь. Раз моя служба у Хаттаба все равно отменяется. Вот идиот, — вставая, проворчал Мещеряков. — Ради такого дела я готов все приготовить сам. Или я, по-твоему, неспособен налить в турку воды и засыпать туда кофе?

— Способен, — наполняя водой медную джезву, согласился Илларион. — Ты способен, а я нет.

— На что это ты неспособен? — подозрительно спросил полковник.

— Пить приготовленную тобой бурду я неспособен, — честно признался Забродов. — Тебе ведь утренний кофе госпожа полковница варит, а на службе ты к генералу Федотову на кофеек бегаешь, так что извини-подвинься. Кофе дело тонкое, наподобие чайной церемонии. Это тебе не внешняя разведка, тут с умом надо…

Продолжая нести чепуху, он как бы между делом измельчил в ручной кофемолке пригоршню зерен, засыпал кофе в турку и поставил ее на медленный огонь.

После этого Забродов взял полковника за рукав, подвел к плите и хлопнул по плечу.

— Пост номер один, — сказал он. — Бди, полковник. А я пойду соскребать с себя шерсть.

Он со скрипом поскреб ногтями заросшую челюсть и скорчил зверскую мину.

— Изыди, сатана, — сказал ему Мещеряков, и Илларион послушно скрылся в ванной.

Оставшись один, Мещеряков бросил взгляд на джезву, закурил и отвернулся к окну. За окном опять пошел дождь, частые капли громко барабанили по жестяному карнизу.

Наверху, под свесом крыши, гулко ворковали прячущиеся от дождя голуби, в распахнутую форточку тянуло влажной прохладой. Мысли полковника сами собой свернули в привычное русло повседневных дел и забот. Его ждала работа, но оставалось еще кое-что, что были просто необходимо обсудить с Забродовым. Кроме тоге, Мещерякову здесь было покойно и уютно, как нигде. Даже дома, где его покой и отдых бдительно охраняла горячо любимая жена, всегда находились какие-то неотложные дела и требующие безотлагательного вмешательства проблемы наподобие засорившейся раковины в ванной или подтекающего смывного бачка. Мещеряков был далек от того, чтобы роптать на судьбу, но здесь, в похожей на помесь музея, библиотеки и — совсем чуть-чуть — офицерского общежития квартире Иллариона, было единственное место, где он мог со спокойней душой забыть обо всем.

Из ванной доносился плеск текущей в раковину веды и немелодичное, но очень громкое пение Иллариона — Забродов снова дурачился, поднимая настроение полковнику, а заодно, пожалуй, и себе. Мещеряков, не оборачиваясь, покачал головой. «Мальчишка, — подумал он. — Голова седая, а пацан пацаном. Принципы у него…

Если не видеть его в деле, запросто можно решить, что разговариваешь с сущим недоумком, который окончательно свихнулся на почве чересчур усердного чтения. Никакой гибкости в простейших, казалось бы, житейских ситуациях. Никакой, черт бы ее побрал, дипломатии… Другое дело — Забродов на задании. Быстрый, хитрый, умелый, беспощадный, ситуацию видит на сто ходов вперед».

Позади него послышалось громкое шипение, по кухне поплыл дурманящий аромат кофе. Полковник резко обернулся и одним движением выключил конфорку, но было поздно — кофе уже убежал. Мещеряков схватил лежащую на раковине тряпку и принялся торопливо вытирать плиту, обжигая пальцы о горячие прутья решетки и шипя от боли. «Вот дьявольщина, — думал он, орудуя тряпкой со сноровкой бывалого дневального. — Интересно, почему рядом с Забродовым я все время чувствую себя недотепой? Стоял в десяти сантиметрах от плиты и не уследил, потому что пялился в окошко, как второгодник на уроке ботаники. Сейчас придет Забродов и скажет, что из-за таких, как я, Чапаев погиб…»

— Ты знаешь, полковник, из-за чего погиб легендарный комдив Василий Иванович Чапаев? — послышалось у него за спиной.

— Знаю, знаю, — проворчал Мещеряков, брезгливо бросая в раковину грязную тряпку и споласкивая под краном испачканные кофейной гущей пальцы. — Не бухти, там еще осталось немного. Можешь мне не наливать.

— Правда? — Забродов наклонил голову и искоса посмотрел на полковника, высоко задрав брови. — А что, над этим стоит поразмыслить.

Благоухая дорогим одеколоном и сверкая гладко выбритыми щеками и подбородком, он вошел в кухню, отодвинул Мещерякова от плиты, налил ему кофе и мигом организовал вторую порцию.

— Что-то ты сегодня грустный, — сказал он, одним глазом поглядывая на Мещерякова, а другим на джезву. — Задумчивый какой-то. Чересчур задумчивый, я бы сказал.

— Следи за своим кофе, а то окосеешь ненароком, — буркнул полковник. Станешь тут задумчивым, когда кругом такое творится… Кстати, тебе привет от Сорокина.

— Мне очень нравится это «кстати», — заметил Илларион. — Ну, и как наш полковник?

— Тоже задумчивый, — криво ухмыльнувшись, сообщил Мещеряков. — На его орлах очередной «глухарь» повис. Какие-то отморозки замочили нового русского прямо у подъезда.

— Заказуха?

— Да какое там! Все карманы вывернуты, даже сигареты и зажигалку забрали, не говоря уже о деньгах и ружье. Часы сняли, представляешь?

— Представляю, — с пренебрежительной гримасой сказал Илларион и выключил конфорку. — Обыкновенная шпана.

— Вряд ли, — с удовольствием нюхая свою чашку, сказал Мещеряков. — У шпаны этот тип ходил в авторитетах.

— Гастролеры, — сказал Забродов.

— Может быть, и гастролеры, — согласился Мещеряков. — Но что характерно, Илларион, так это то, что потерпевшего буквально забили насмерть, причем не так, как это делает шпана, а точными ударами — двумя или тремя.

— Так двумя, тремя или несколькими? — спросил Илларион, начиная понимать, к чему этот разговор.

— Возможно, и одним, — ответил полковник. — У него проломлен череп результат удара головой о край бордюра, — перебита гортань и сломана шея. Каждая из этих травм, сам понимаешь, могла послужить причиной смерти.

— Тогда бил не наш, — равнодушно сказал Илларион. — Наши в драке не звереют — по крайней мере, когда приходится иметь дело с заплывшим жиром денежным мешком.

— А ты откуда знаешь, что он заплыл жиром? — вкрадчиво поинтересовался Мещеряков. Илларион не принял шутливого тона.

— Насчет жира — это я так, к слову, — сказал он. — Но если бы этот-потерпевший сопротивлялся, повреждений на нем было бы больше. Значит, это был наглый и самоуверенный кусок дерьма, давно забывший, что это такое — получать по морде и давать сдачи. Или же он струсил и молча ждал, пока его прикончат голыми руками. Ни то, ни другое не делает ему чести. Но убил его не наш. Можешь так и передать Сорокину, если это он тебя послал.

Мещеряков отхлебнул кофе, зажмурился от удовольствия и покачал головой.

— Специалист, — похвалил он. — А Сорокин меня никуда не посылал. Я ему то же самое сказал и почти теми же словами. А тебя спросил… ну, чтобы сравнить наши мнения. Сопоставить, так сказать.

— Ну хорошо, — усаживаясь напротив него и закуривая, сказал Илларион. Чашка с кофе курилась горячим ароматным паром у его левого локтя, дым от сигареты тонкой струйкой убегал в открытую форточку. — Ну сопоставил ты. Кстати, я рад, что наши мнения совпали. Растешь, полковник. Но ведь ты же не за этим пришел, правда?

— Я что, не могу зайти к тебе просто так, без повода? — изобразил возмущение Мещеряков.

— Можешь, — не стал спорить Илларион. — Только редко пользуешься этой возможностью.

— Ну знаешь! — На сей раз возмущение Мещерякова было искренним и неподдельным. — Я, между прочим, на службе, и рабочий день у меня ненормированный. Не всем же быть пенсионерами по принципиальным соображениям!

— Пенсионер по принципиальным соображениям, — медленно повторил Илларион, смакуя каждое слово. Оскорбление, как всегда, скатилось с него, как с гуся вода. — Красиво. Надо бы написать транспарант с таким текстом и повесить над дверью. Но вернемся к нашим баранам. Значит, человек ты занятой, так? И твой ненормированный рабочий день сейчас, насколько мне известно, в самом разгаре. А ты в это время сидишь у меня, попиваешь то коньячок, то кофе и развлекаешь пенсионера светской беседой. Не стыкуется, а? Не очень это на тебя похоже, занятой полковник Мещеряков.

— Много ты понимаешь, Шерлок Холмс занюханный, — буркнул Мещеряков, торопливо поднося к губам чашку так, словно хотел за нее спрятаться. Илларион молча смотрел на него, и под этим спокойным взглядом полковник слегка увял. — Есть такое дело, — сказал он после долгой паузы. — Какая-то сволочь копает под нашу контору.

— Ой, — сказал Илларион, изобразив комичный ужас. — Сволочь, да? Копает? Прямо так под ГРУ и копает?

— Представь себе, — сердито ответил Мещеряков. — Прямо так и копает. ГРУ, конечно, переживет, но может случиться парочка неприятных моментов, связанных с оглаской некоторых наших секретных операций.

— Ну, брат, — качая головой, сказал Илларион, — спасибо тебе. Удивил. Я-то уж, грешным делом, думал, что ко всему привык, но такое… Ну-ка, ну-ка, расскажи, если не секрет.

— Пока что секрет, — угрюмо сказал Мещеряков, — но если так пойдет дальше, очень скоро у нас не останется никаких секретов. Дело в том, что в Москве завелся какой-то мелкий сукин сын…