Хотя в кафе было навалом свободных столиков, Мирон занял позицию в самом дальнем и темном углу, так что Юрий не сразу отыскал его, войдя с ярко освещенной улицы в сумрачный зал. Он стоял в дверях, озираясь по сторонам, пока не заметил наконец главного редактора, который махал ему рукой из-за своего столика.

Выглядел Мирон неважно. Его русая, всегда безукоризненно уложенная шевелюра слегка растрепалась, узел галстука был ослаблен, рубашка расстегнута аж на две пуговицы, открывая треугольник безволосой незагорелой груди, а под глазами набрякли предательские мешки, красноречиво свидетельствовавшие не то о регулярном недосыпании, не то о беспробудном пьянстве. “Или о том и другом”, – невольно подумал Юрий, подсаживаясь к столу. Даже выпиравшее между полами расстегнутого пиджака крепкое, как астраханский арбуз, брюшко, казалось, значительно уменьшилось в объеме. Но больше всего Юрию не понравилось беспокойное выражение глаз главного редактора. Уловить это выражение оказалось непросто: глаза все время бегали из стороны в сторону, ни на чем не задерживаясь, словно взгляд Мирона кто-то хорошенько намылил.

На столе перед Мироновым остывала одинокая чашка кофе, в фаянсовой пепельнице дымилась забытая сигарета, с которой соседствовали три смятых окурка. Трубка мобильного телефона, пачка сигарет и зажигалка лежали возле правой руки главного редактора, как подготовленные к отражению массированной атаки противника ручные гранаты.

– Знаешь, на кого ты сейчас похож? – спросил Юрий, тоже вынимая сигареты и кладя пачку на край стола. – Ты похож на шпиона, который с минуты на минуту ожидает ареста.

– Американского? – как-то вяло поинтересовался Мирон.

– Да нет, пожалуй, не на американского, а.., ну я не знаю. На белорусского, вот.

– Любопытно, – сказал Мирон, доставая сигарету и делая короткую затяжку. – Возможно, ты прав. У меня действительно такое чувство, будто за мной охотятся, чтобы арестовать и отдать под суд.

– Нет, – возразил ему Юрий. – Никакого суда. Только депортация на родину.

– Это в Белоруссию, что ли? – Мирон немного оживился. – Да, это, пожалуй, будет пострашнее любого суда. Но я, увы, не шпион. Я всего лишь главный редактор захудалой газетенки…

– Захудалой ЖЕЛТОЙ газетенки, – поправил Юрий. – И поэтому ты ждешь суда? Честно говоря, меня не удивит, если после вашей со Светловым выходки у кого-нибудь возникнет желание содрать с вас кругленькую сумму в судебном порядке.

– Ты хороший водитель, – со вздохом сказал Миронов и снова сделал коротенькую затяжку. Вид у него при этом был такой, словно он испытывал к своей сигарете сильнейшее отвращение – как и ко всему на свете, впрочем.

– Это предложение не соваться не в свое дело? – уточнил Юрий.

– Это констатация факта. Водитель ты просто отличный, но в журналистике понимаешь еще меньше, чем в юриспруденции. И это правильно, поверь. Если бы все водители разбирались в журналистике, на кой черт тогда были бы нужны главные редакторы? Насчет суда ты не прав, Юрий Алексеевич. Какой, к черту, суд? В статье нет ни одной фамилии. Подать на нас в суд – значит признаться в том, что статейка угодила не в бровь, а в глаз. Кто же на это отважится?

– Тогда почему у тебя такой похоронный вид? И главное, что здесь делаю я?

– Ты? Ты общаешься со своим работодателем в неформальной обстановке. Кстати, кофе не хочешь?

Они заказали по чашке кофе, и вскоре заказ был доставлен. Юрий пригубил и слегка поморщился: кофе был отвратительный.

– Игорь, – осторожно сказал он, – мне показалось, ты спешил. У тебя как будто был ко мне какой-то важный разговор… Или мне послышалось?

– Важный разговор уже происходит, – бесцельно помешивая пластиковой одноразовой ложечкой в чашке, ответил Миронов. – Он идет полным ходом, неужели ты не заметил? А еще лезешь рассуждать о журналистике… Понимаешь, Юрий Алексеевич, на свете существуют гораздо более простые, быстрые и надежные способы посчитаться с обидчиками, чем суд. Компрене ву?

– Пока не очень, – признался Юрий. – То есть я в общих чертах понимаю, о чем ты говоришь. Я не понимаю одного: чего ты хочешь от меня лично? Чтобы я вас охранял? Да с удовольствием, но я же не могу ходить хвостом за вами обоими двадцать четыре часа в сутки! А если бы и мог, тогда что? Пули пробивают меня точно так же, как и всех остальных, а от хорошего профессионального киллера вообще никакая охрана не спасет.

– Обо мне речи пока нет, – морщась, сказал Миронов. – Речь идет о Светлове, и никто не заставляет тебя его охранять. Его нужно спрятать на время, чтобы он мог спокойно работать и не вздрагивать от каждого шороха. Если мы спрячем его как следует и пустим слух, что он в командировке или.., или еще где-нибудь, то в охране он нуждаться не будет.

– Чтобы это сработало, его нужно спрятать очень хорошо, – сказал Юрий. – Так, чтобы никто не знал, где он находится.

– Знать об этом будут только три человека, – ответил Мирон, пригубливая кофе. – Он сам, твой покорный слуга и.., ты.

– Я? – Юрий нахмурился. – Уволь. Что угодно, только не это. Я так и понял, что эту дурацкую статью вы затеяли вдвоем, но третьим в вашей компании я быть не хочу.

– Юра, – проникновенно сказал Мирон, – ты помнишь старую пословицу: кто старое помянет, тому глаз вон?

– Я не вспоминаю старое, – возразил Юрий. – Я просто не хочу ввязываться в новое. Ты можешь считать меня белоручкой и чистоплюем, но мне кажется, что от этой вашей статейки попахивает тухлятиной. Ты можешь меня уволить, но я нанимался к тебе водителем, а не наперсником в ваших с Димочкой сомнительных творческих экспериментах.

– Фу-ты ну-ты, – сказал Мирон, давя в пепельнице окурок. – Слова-то какие – наперсником, эксперименты, тухлятина… Вот за что я не люблю Советскую власть, так это за всеобщую грамотность. Понавыучивали словечек, трах-тарарах…

– Ясно, – сказал Юрий. – Советскую власть ты не любишь. Ее уже лет пятнадцать модно не любить. Всеобщую грамотность ты не любишь, словечки разные… А что еще ты не любишь?

– Я много чего не люблю, – признался Мирон. – И, в частности, эту чисто русскую привычку чуть что, рвать на себе нательное белье. С треском, со слезой, в охотку… Вот он я, стреляйте, гады! Можете увольнять, можете сажать, можете с живого шкуру драть… Я тебя что, в антиправительственный заговор втягиваю? Я тебя, между прочим, всего-то и прошу, что немного поработать по твоей основной специальности – нынешней специальности, я имею в виду. Светлову надо будет доставлять жратву, прессу, забирать у него готовые материалы… За мной могут следить, понимаешь, голова твоя садовая? Кого же я туда пошлю – Дергунова?

– М-да, – сказал Юрий. – Дергунов – это мысль.

– Вот именно. – Мирон снова оживился и даже сел ровнее. – Ты не в курсе, как Дергунов с классиками состязался? Хотя, конечно, откуда тебе… Тебя тогда у нас еще не было. Ну ты же знаешь, он у нас весь из себя – интеллигент в первом поколении и вообще ум, честь и совесть нашей эпохи. Про талант я уже и не говорю… И вот как-то раз распустил он хвост перед нашими редакционными дамами: я такой, да я сякой, да когда я был во Франции, да как я встречался с Вознесенским, да как он стихи мои хвалил… Заврался, в общем. А Димочка Светлов возьми и этак уважительно к нему и подъедь: ах, Александр Федорович, а я ведь тоже иногда стишками балуюсь, так не взглянете ли хоть одним глазком? Ну сам понимаешь, чужие стихи критиковать – это не свои показывать, которых, может, на самом деле и нету. В общем, согласился наш Александр Федорович. А что же, говорит, приносите. Посмотрим, что вы там наковыряли. Димочка наш, не будь дурак, свои стихи ему не понес – он, кстати, очень неплохие вирши кропает, я читал, – а перешерстил свою библиотеку, списал что-то такое малоизвестное у Есенина и приносит Дергунову. Ну тот, натурально, обалдел, а потом очухался и говорит: слабовато, говорит, сыро, но если как следует поработать над собой, то из вас может получиться поэт… А сам буквально назавтра прибегает ко мне и сует листочек: посмотрите, Игорь Валентинович, вы у нас признанный авторитет и вообще главный редактор. Я, говорит, нацарапал между делом. А у самого глаза красные, как у лабораторной крысы, – сразу видно, что всю ночь корпел. Ну стишки, само собой, полный отстой: любовь – кровь, луна – пелена, луга – стога… Ничего, говорю. Жалко, говорю, что у нас поэтической странички нет, а то бы напечатали. Этот дурак обрадовался, а Димочка сидит в уголке, глазки к потолку время от времени закатывает и что-то такое в блокнотике строчит – стихи, значит, рожает в творческих муках. На самом-то деле он Пушкина наизусть шпарил…

– Пушкина?! – не поверил Юрий. – И Дергунов не понял?

– Не-а, – с довольным видом ответил Мирон. – Даже не заподозрил. Ну, конечно, это было не “Буря мглою небо кроет…”, так что Дергунову простительно. В общем, месяца полтора эти два клоуна нас развлекали. Димочка взял привычку эти листочки со “своими” стихами будто бы невзначай повсюду забывать, а Дергунов найдет такой листочек, почитает-почитает и аж синеет весь, как вурдалак. Зубы стиснет, голову вздернет вот этаким манером и поскакал, значит, ответ рожать. Очень может быть, что Димочка таким способом в конце концов и сделал бы из него поэта, да зашел как-то на беду к нам один шибко грамотный посетитель и углядел один из Димочкиных листочков. Кто это, говорит, у вас в редакции так хорошо Пастернака знает? Что было… Я до вечера в кабинете взаперти просидел: Дергунов справедливости требовал, а у меня, как вспомню, ну прямо истерика начинается. Какая уж тут справедливость!

– Да, – сказал Юрий, сдерживая улыбку, – справедливостью тут не пахнет. Жалко Дергунова.

– А меня тебе не жалко? – возмутился Мирон. – Это ведь еще не все. Дня через три после скандала звонит мне редактор одного литературного альманаха и, натурально, с претензией: что это за Дергунов у тебя такой? Он, говорит, весь отдел писем с ума свел своими поэтическими экзерсисами и ссылается при этом на тебя – дескать, ты посоветовал дерзать. Потом еще один позвонил, и еще… В общем, та еще получилась эпопея. Это сейчас смешно вспоминать, а тогда, помнится, я уже начал подумывать, как бы мне их обоих половчее удавить, рифмоплетов этих недоделанных.

– Верю, – сказал Юрий, гадая, к чему бы эта притча. – У меня тоже частенько возникает такое желание.

– Ха! У него, видите ли, желание… Ты их просто наблюдаешь время от времени, а мне ими приходится руководить. Впрочем, ты ведь был офицером, так что наверняка знаешь, о чем я толкую.

– Разумеется. – Юрий кивнул. – У офицеров даже есть такая поговорка: солдата куда ни целуй, все равно попадешь в задницу. Но это у глупых офицеров. У бездарных, прямо скажем.

– Сволочь ты, Юрий Алексеевич, – обиженно сказал Миронов. – Называется, утешил. Но вернемся к нашим баранам.

– Да, – согласился Юрий и бросил довольно откровенный взгляд на часы. Раненая лопатка ни с того ни с сего вдруг снова принялась ныть, как гнилой зуб. – Давай вернемся. Помнится, мы говорили о том, что приставлять Дергунова нянькой к Светлову было бы, по меньшей мере, неразумно. По-твоему, разумнее будет поручить эту почетную миссию мне? А ты не боишься, что мне захочется с ним рассчитаться?

– Вот этого я как раз и не боюсь, – усмехнулся Мирон. – Ты из тех солдат, которые ребенка не обидят. У тебя это на лбу написано. Большими буквами. Ты его можешь сколько угодно не любить, но это не помешает тебе делать свое дело с максимальной отдачей. Тем более что тебя никто не заставляет с ним целоваться. А я тебе за это деньжат подкину… Ну как, по рукам?

– Если ты заговорил про деньги, значит, аргументов у тебя не осталось, – заметил Юрий.

– Да, – согласился Миронов, – это был последний козырь в моей колоде. Если бы на твоем месте был кто-то другой, я начал бы именно с денег, и этого бы хватило за глаза.

– Вот и обратился бы к кому-нибудь другому.

– Знаешь, – внезапно мрачнея, сказал Мирон, – а ведь тобой тоже очень трудно руководить. Даже труднее, чем нашими бумагомараками. Ведешь ты себя, прости ради бога, как старая дева в секс-шопе. Все тебе надо объяснять, и от всего ты приходишь в негодование… Я ведь, знаешь ли, мог бы и приказать.

– Мне почему-то кажется, – медленно проговорил Юрий, – что если бы ты мог, давно бы приказал. А раз затеял всю эту болтовню, значит, приказать не можешь, и на то есть какие-то особые причины.

– Ну допустим, – процедил сквозь зубы Мирон. – Допустим, причины есть. И что же, ты хочешь, чтобы я тебе их вот так и выложил? Знаешь, чего мне сейчас больше всего хочется? Послать тебя на хер, заняться всем этим самому, а там будь что будет.

– Пару часов назад я уже принимал участие в диспуте на тему разницы между “хочется” и “можется”, – резко ответил Юрий. – К тому же хочется тебе совсем не того, о чем ты только что сказал. Тебе хочется, чтобы все проблемы решились сами собой, чтобы все враги подохли, а все их деньги достались тебе.

– И женщины тоже, – дополнил этот список Мирон. – Только не все, а исключительно те, которые мне понравятся. А то придешь этак домой, а там полная квартира старых грымз в бриллиантах, и всем мужика подавай.

– Гм, – сказал Юрий. – У тебя губа не дура.

Только почему ты решил, что они обязательно будут в бриллиантах?

– Потому что должен же я иметь от них хоть какое-то удовольствие, – мрачно сказал Мирон. – И вообще… Все, что ты говоришь, в целом верно, но я не понимаю, к чему ты клонишь. Оскорбить меня у тебя не получится: кишка тонка. Не такие, как ты, пробовали, а я, как видишь, процветаю. И потом, зачем это тебе надо – оскорблять меня? Мы ведь с тобой жили душа в душу…

– Да не хочу я тебя оскорблять, – устало возразил Юрий. – Я вообще ни черта не хочу и не понимаю. И дело даже не в статье, хотя она, повторяю, мне активно не понравилась. Дело в том, что ты все время ходишь кругами, а я этого не люблю. Вот такой я странный человек – не люблю, когда меня подставляют, особенно вслепую.

В течение нескольких долгих секунд Мирон в упор разглядывал Юрия припухшими, с нездоровыми красными прожилками глазами. Вид у него при этом был такой, словно он и не видел своего собеседника, неожиданно впав в гипнотический транс.

– Да, – медленно и как-то бесцветно сказал он в конце концов, – это резонно. Значит, разговора у нас не вышло. Ладно, попробую по-другому. Маэстро, урежьте марш, как сказал один толстый черный кот… Сейчас один страдающий избыточным весом главный редактор будет исполнять смертельный номер. Внимание… Итак! Что ты скажешь, если я попрошу тебя просто поверить мне на слово и оказать мне – лично мне! – услугу, о которой так долго говорили большевики.., в смысле, мы с тобой? Да, вся эта история сильно смахивает на слоеный пирог, вместо крема промазанный дерьмом, но такова наша жизнь. Так надо, понимаешь? И, кроме тебя, идти мне не к кому. Ну так как?

– Ты говорил, что занимался боксом, – сказал Юрий. – Уверен, что тебя дисквалифицировали.

– Почему это?

– Любишь бить ниже пояса. Хорошо, я согласен. Что я должен делать?

– Обожаю хороших людей, – сказал Мирон. – С ними легко управляться. Достаточно просто сделать вид, что ты такой же, как они.

– Что я должен делать? – повторил Юрий. , – Все очень просто, – сказал Мирон. Он вынул из кармана блокнот, снял колпачок с подаренного коллегами на день рождения “паркера” и принялся уверенными штрихами набрасывать на чистом листке план, давая по ходу необходимые пояснения. Юрий слушал его, следя за резкими движениями золотого пера, кивал в нужных местах головой и пытался побороть дурное предчувствие, которое начало прорастать в душе, как невиданная сорная трава.

* * *

Дубовые ворота были открыты настежь и, как показалось Караваеву, чем-то подперты, чтобы не захлопнулись от случайного порыва ветра. Он загнал машину во двор и затормозил в метре от заднего бампера стоявшего на мощенной кирпичом подъездной дорожке “мерседеса”.

Он чувствовал легкое раздражение. В самом деле, что он, мальчик? Если Школьникову так приспичило поговорить, мог бы сделать это по телефону или назначить встречу в Москве. Так нет же! Обязательно нужно было заставить человека сломя голову мчаться в эту глухомань, терять драгоценное время и жечь бензин, и все только потому, что уважаемому Владиславу Андреевичу больше по вкусу подмосковный кислород, чем столичные выхлопные газы. Вот уж, действительно, старый козел…

Караваев выбрался из машины, не забыв прихватить лежавшую на соседнем сиденье газету. У него было сильнейшее подозрение, что старик позвал его сюда только затем, чтобы похвастаться, как ловко он отвел подозрения от своего тупоголового племянника. Хороша выдумка, нечего сказать! Да от этой истории с МКАД за версту тянет дохлятиной. Впрочем, есть надежда, что таким образом Школьников заранее дискредитирует все расследования. Что ж, если бы речь шла только об общественном мнении, это, может быть, и сработало бы. Технология проста: сначала пичкаешь народ байками про хищения на строительстве МКАД – до тошноты, до кровавой рвоты, – а потом, когда кто-то другой заикнется, что с торговым центром, который строит Севрук, что-то не так, его хором пошлют подальше – дескать, хватит, слышали мы уже эту песню, надоело…

Оно бы и ничего, подумал Караваев, озираясь по сторонам в поисках хозяина. Вот только следственные органы не так легко запутать, как общественное мнение. Они, эти самые органы, при желании очень легко выяснят, кому на самом деле принадлежит “Московский полдень”, и сразу же поймут, чьи уши торчат из-за кулис этой истории. Так что это еще вопрос, отвлекла эта статейка внимание от Севрука или, наоборот, привлекла. Старый козел, мысленно повторил Караваев, похлопывая себя свернутой газетой по раскрытой ладони. Этой бы газетой да по его толстой морде! Справа-слева, слева-справа, а потом сверху, и снова – наотмашь, с треском… Ну и где он, спрашивается? Так хотел поговорить, что не мог дождаться вечера, а теперь куда-то пропал!

Школьников словно услышал его мысли. Он вдруг появился из совершенно неожиданного места, а именно из ворот двухместного кирпичного гаража, который скромно прятался в глубине двора. Караваев был уверен, что гараж пуст или, в крайнем случае, завален каким-нибудь хламом. При нем Школьников ни разу не открывал железные ворота этого приземистого строения, а свой “шестисотый” всегда оставлял на подъездной дорожке. Караваев, чья “десятка” зимой и летом ночевала под открытым небом на платной охраняемой стоянке, не раз злился по этому поводу, особенно когда мучился с запуском двигателя морозными зимними утрами.

– А, Максик! – приветливо закричал Школьников через весь двор. – Молодец, что приехал.

Он двинулся навстречу Караваеву, на ходу вытирая руки какой-то грязной тряпкой. Выглядел он сегодня весьма необычно. На нем были выгоревшие почти добела голубые джинсы с большим масляным пятном повыше правого колена, какие-то старые коричневые башмаки и камуфляжная куртка армейского образца. Покрытую благородной сединой голову Владислава Андреевича сегодня венчала ветхая полотняная шапочка с прозрачным целлулоидным козырьком красного цвета и вылинявшим почти до полной неразличимости изображением пальмы на макушке. Насколько мог припомнить Караваев, такие шапочки носили в начале семидесятых, а потом они как-то вдруг исчезли, и он бы никогда не вспомнил о них до сегодняшнего дня.

"Раритет”, – подумал Караваев, толком даже не зная, кого имел в виду – шапочку или самого Владислава Андреевича.

– Вы сказали, что я вам срочно нужен, – сказал он, маскируя предельно вежливым тоном содержавшийся в его словах упрек, и пожал протянутую руку Школьникова. При этом он постарался не обращать внимания на то, что ладонь Владислава Андреевича перепачкана машинным маслом.

– Ну-ну, – добродушно пробасил Школьников, – не ворчи, дружок. Ты мне действительно нужен. Не могу же я наслаждаться всей этой благодатью в одиночку!

Он рассмеялся, вызвав у Караваева острый приступ ненависти. Отставной подполковник заметил, что комкает зажатую в кулаке газету, и взял себя в руки.

Школьников тоже заметил газету.

– А, – сказал он, отбрасывая шутливый тон, – ты уже в курсе. Ну и как тебе это?

– Даже не знаю, что сказать, – ответил Караваев. – Что вы хотите услышать – похвалу или правду?

– Я хочу услышать твое мнение, Максик, – спокойно сообщил Владислав Андреевич. – А там уж поглядим, правда это или кривда.

– На мой взгляд, слабовато, – сказал Караваев. – Чересчур расплывчато и очень незатейливо. Честно говоря, я ожидал от вас большего.

– Что ж – сказал Школьников, – по крайней мере, честно. За это я тебя и люблю. Я боялся, что ты начнешь юлить.

– Не приучен, – суховато откликнулся Караваев.

– И слава Богу, что не приучен. Только зря ты хмуришься, Максик. Это ведь только начало. Ты ведь в шахматы играешь? Даже самый быстрый мат в шахматах можно поставить не меньше чем в три хода. В три, а не в один. А наша игра посложнее шахмат, ты не находишь? Так почему же ты хочешь, чтобы исход партии решился с первого хода?

– Я этого не хочу, – сказал Караваев. – Я этого боюсь. Именно этого.

– Ах, вот ты о чем. Ну-ну, Максик, не стоит меня недооценивать. И бояться не стоит. Бог ненавидит труса. Кроме того, обратного хода теперь все равно нет. Что написано пером, не вырубишь топором, как говорится. И еще: сняв голову, по волосам не плачут. Знаешь, зачем я тебя позвал? Настало время сделать следующий ход, и мне хотелось, чтобы ты при этом присутствовал. Очень может быть, что тебе скоро придется вступить в игру. Ты у меня ферзь, а сейчас я двигаю пешки, чтобы вывести тебя на оперативный простор.

– Ясно, – коротко сказал Караваев, которому уже надоели эти шахматные аллегории.

– Ну если тебе все ясно, запри свою машину и помоги мне открыть гараж. Сейчас мы с тобой немного прокатимся.

– А на моей нельзя?

– Ну если тебе ее не жаль, то можно и на твоей.

– А если жаль?

– А если жаль, делай, как я сказал. Караваев пожал плечами и пошел запирать машину. По дороге он свернул газету и засунул ее в карман пиджака. Управившись с замками и для верности подергав дверцы, он помог Школьникову открыть ворота гаража и остолбенел: внутри, тускло отсвечивая темно-оливковыми бортами, стоял широкий и плоский, как невиданная прямоугольная жаба, американский внедорожник “хаммер”.

– Что, хороша тележка? – спросил Школьников, откровенно наслаждаясь его удивлением.

– Черт возьми, – пробормотал Караваев. – Вот это да!

Он понятия не имел, что у Школьникова есть второй автомобиль, да еще такая зверюга.

– Купил пару лет назад, чтобы без проблем добираться до своего охотничьего домика, – небрежно пояснил Владислав Андреевич.

Караваев кивнул с самым равнодушным видом, но только он один знал, чего ему стоило сохранить непроницаемое выражение лица. “Хаммер”! Охотничий домик! А он-то, чудак, думал, что знает о своем хозяине все до мелочей. На поверку Владислав Андреевич оказался не так прост, и теперь Караваев терялся в догадках, сколько еще сюрпризов имеется в запасе у его хозяина. Может быть, помимо внедорожника и охотничьего домика, у него в рукаве запрятан еще и взвод автоматчиков, которые поджидают Максика, затеявшего собственную игру? И если это так, то лучшего места для засады, чем охотничий домик, о котором никто не знает, просто не придумаешь.

Если что, буду прикрываться старым боровом, решил Караваев. Плевать, что он здоровенный, не с такими справлялись. И если придется подыхать, то только вместе с ним.

– О чем задумался, Максик? – спросил Школьников.

Караваев не вздрогнул, а если и вздрогнул, то совсем незаметно, внутри собственной кожи.

– Вы меня удивили, – честно признался он. – Я о вас, оказывается, многого не знаю.

– Все обо всех звать невозможно, – наставительно сказал Владислав Андреевич. – И слава Богу, потому что это бывает очень вредно для здоровья.

Он по-отечески похлопал подполковника по плечу своей похожей на совковую лопату ручищей и полез за руль. “Хаммер” качнуло на амортизаторах, когда Школьников уселся на переднее сиденье. Мощный движок оглушительно взревел в ограниченном пространстве гаража, из открытых ворот лениво поползли синие клубы выхлопных газов. Караваев отступил в сторону, придерживая створку, которая вовсе не собиралась захлопываться, и коричнево-зеленый вездеход плавно выкатился из гаража.

Подполковник запер ворота, пересек двор и повторил ту же операцию с наружными воротами. “Хаммер” уже стоял на дороге, мерно клокоча двигателем – широкий, приземистый и одновременно такой высокий, что под ним можно было проползти на четвереньках. Брезентовый тент с задней части кузова был снят, под крыльями виднелись серые комья засохшей грязи с пучками мертвой травы. Бог ненавидит труса, вспомнил Караваев и полез на переднее сиденье, остро жалея о том, что не взял с собой ни пистолета, ни даже ножа.

Школьников плавно тронул машину с места. Он управлял этим мощным зверем уверенно и спокойно, словно это был его “шестисотый”, идущий по гладкому скоростному шоссе. Все правильно, подумал Караваев. Он уже не в том возрасте, чтобы развлекаться, прыгая с кочки на кочку со скоростью сто пятьдесят камэ в час. Да и сердчишко у него в последнее время пошаливает, так что в каскадеры наш Владик уже не годится…

Проехав с километр по знакомой Караваеву асфальтированной дороге, Владислав Андреевич повернул направо. Поначалу им еще встречались утонувшие в лесу заборы и островерхие крыши чьих-то дач, но вскоре дорогу с обеих сторон обступили густые, в два человеческих роста кусты, забрызганные дорожной грязью. Их чересчур длинные ветки хлестали по ветровому стеклу и с громким шорохом царапали борта вездехода. Машину кренило и швыряло так, что Караваев сразу понял, зачем Владиславу Андреевичу понадобился этот танк на колесах. Попытка проехать здесь на обычной легковушке наверняка закончилась бы долгой пешей прогулкой в ближайшую деревню за трактором и последующим дорогостоящим ремонтом.

Караваев отвлекся от наблюдения за дорогой буквально на несколько секунд, пока рылся в карманах, отыскивая сигареты, и как раз в это время “хаммер” с ходу перескочил через лежавшее поперек дороги молодое деревце. Подполковник больно треснулся бровью о стойку кузова и коротко выругался от неожиданности.

– А ты пристегнись, – невозмутимо посоветовал ему Школьников. – Дальше дорога еще хуже.

– А разве хуже бывает? – спросил Караваев. Это была шутка: он знал, что бывает.

Школьников воспринял это именно как шутку и коротко, совсем по-молодому рассмеялся. Караваев подумал, что, сев за руль вездехода, старик буквально преобразился, будто и впрямь сбросил десяток лет. Сейчас он выглядел так, словно всю жизнь только и делал, что водил по российскому бездорожью мощные американские джипы.

После полутора часов немилосердной тряски дорога без предупреждения нырнула в глубокую ложбину. Солнце здесь едва просвечивало сквозь сплошной полог листвы, в сыром воздухе чувствовался отчетливый запах болота и звенела мошкара. Дно ложбины покрывала липкая черная грязь самого зловещего вида. При одном взгляде на это гиблое место в голову начинали лезть мысли о десятках тракторов и грузовых машин, медленно ржавевших прямо здесь, под ногами, вместе со своими не успевшими вовремя выскочить из кабин водителями. Караваев разглядел на две трети проглоченную грязью гать из довольно толстого соснового кругляка и немного успокоился.

"Хаммер” козлом проскакал по гати, с ревом вскарабкался по противоположному склону ложбины, и Караваев увидел, как справа от дороги в просвете между ветвями блеснуло широкое зеркало воды. Он мог разглядеть только маленький кусочек водоема, да и тот через мгновение скрылся из виду, но подполковник почему-то был уверен, что видел не реку и не пруд, а довольно большое озеро. Он попытался представить себе карту этих мест, но очень быстро запутался и махнул рукой. Надо будет – выберусь, решил он. Впервой, что ли?

За гатью дорога стала ровнее и суше, а вскоре сырой смешанный лес уступил место светлому сосновому бору. Сосны здесь были здоровенные, в два обхвата, прямые и высокие – корабельные. Они стояли с большими промежутками, а земля между ними была покрыта ровным серебристо-рыжим ковром прошлогодней хвои. Все это напоминало какой-то исполинский храм, выстроенный расой гигантов за миллион лет до первого ледникового периода, и Караваев ощутил непривычный дискомфорт. Что-то пыталось проникнуть в его душу, действуя исподволь, незаметно, как кислота, медленно прожигающая стальную плиту.

Потом справа опять заблестела вода, и иллюзия развеялась. Показавшееся озеро раздвинуло горизонт до привычных размеров. Это точке было красиво, но сходство леса с храмом пропало, словно они вышли из огромного, но все-таки замкнутого пространства на улицу. Странное ощущение проникновения извне чего-то чужеродного тоже исчезло, и Караваев сразу же забыл о нем, словно его и не было.

Озеро было, конечно, не огромным, но все-таки достаточно большим. Противоположный берег едва виднелся, и подернутый дымкой лес на той стороне выглядел просто синеватой щетинистой полоской. Дорога огибала озеро, то подступая вплотную к берегу, то снова убегая в лес. Караваев наконец закурил, опустил окошко, которое перед этим закрыл, спасаясь от мошкары, и с удовольствием подставил лицо теплому ветру. “Хорошо устроился старый черт, – подумал он о Владиславе Андреевиче. – Но как это вышло, что я ничего не знал? Да пропади все пропадом, если я знаю хотя бы название этого растреклятого озера! Вот уж не думал, не гадал…"

Потом впереди между медными стволами сосен замелькало что-то грязно-белое, скорее, даже серое, как застиранная до невозможности солдатская портянка, и вскоре Школьников остановил машину перед железными воротами в бетонном заборе.

– Да, – правильно истолковав взгляд Караваева, произнес Школьников, – пейзажа эта штука не украшает. Я все думаю, как бы мне его замаскировать, этот чертов забор, чтобы не так резал глаз. Хотел что-нибудь вьющееся посадить, виноград какой-нибудь, что ли, или плющ, так ведь, пока он вырастет, я уже в ящик сыграю…

– Можно натянуть маскировочную сеть, – предложил практичный Караваев, – но она за пару лет истреплется и станет похожа черт знает на что… Да что я говорю! Ее же просто сопрут…

– Вот это верно, – выбираясь из машины и разминая ноги, сказал Школьников.

– Тогда можно покрасить, – нашелся Караваев. – Можно просто зеленым, а можно под камуфляж. Если правильно подобрать цвета и конфигурацию пятен, то забор будет почти незаметен. Правда, это немного накладно.

– Ты мне еще посоветуй нанять живописца, чтобы он весь забор деревьями и цветами разрисовал, – проворчал Владислав Андреевич. – Хотя мысль не так уж и плоха. Это надо обмозговать. Впрочем, здесь почти никого не бывает, так что ныть по поводу испорченного пейзажа некому.

Он отпер ворота и слегка приоткрыл одну створку.

– Мы ненадолго, – пояснил он Караваеву. – Только ключик под коврик положим, и сразу же обратно. Ну полчасика можем погулять, а потом придется заворачивать оглобли.

– Что так? – из вежливости спросил Караваев, который всю жизнь довольно прохладно относился к красотам дикой природы, особенно подмосковной. Какие в ней, к черту, красоты? Деревья, кусты и немного воды. А вы калифорнийские секвойи видали? А Ниагару? А Большой Каньон? Не видали? Вот и молчите. Тоже мне, нашли природу – Подмосковье…

– Не надо, чтобы нас здесь видели, – ответил Владислав Андреевич. – Я, видишь ли, жду гостя…

– А что за гость? – вслед за хозяином протискиваясь во двор, спросил Караваев.

– Гость-то? Пешка. Та самая, которая раньше стояла на е2, а теперь переместилась на е4.

Караваев дотронулся до кармана пиджака, в котором лежала сложенная вчетверо газета, и вопросительно посмотрел на Владислава Андреевича.

– Да-да, – сказал тот, – ты все правильно понял. Так что, как видишь, не так уж я глуп, как тебе показалось. Показалось, показалось, не возражай! Я уже достаточно стар, чтобы избавиться от тщеславия и понять, что лучше выглядеть глупцом, чем быть им на самом деле.

– Какие ваши годы! – попытался успокоить его Караваев.

Теперь, когда план Школьникова стал вырисовываться перед ним в самых общих чертах, он успокоился: старик все-таки вел честную игру – по крайней мере, с ним, бывшим подполковником внешней разведки Караваевым.