Монтировка с глухим похоронным звоном отлетела в сторону, и последний из нападавших, неловко взмахнув руками, словно пьяная ворона, забывшая, что именно нужно делать для того, чтобы взлететь, с тупым звуком врезался головой в дверцу своего вездехода и съехал на асфальт, не подавая признаков жизни. Юрий немного удивился: удар был не настолько силен, чтобы выключить крепкого молодого мужчину, но тот, похоже, и впрямь потерял сознание. Французов пожал плечами. Он был далек от того, чтобы делать обобщения типа "ну и молодежь нынче пошла", полагая, что каждый волен сам выбирать себе образ жизни. Если ты слаб, не лезь драться, а если все-таки полез, потом не жалуйся.

Впрочем, никто и не жаловался. Все лежали тихо и мирно, до поры пребывая в блаженном неведении относительно заработанных в этом сражении увечий.

Юрий невесело усмехнулся: тоже мне, сражение.

На все про все ушло не более пяти минут, хотя, как всегда, казалось, будто драка длилась бесконечно. Французов закурил, внимательно приглядываясь к своим рукам, – не дрожат ли. Руки не дрожали, огонек зажигалки ни разу не встрепенулся, пока капитан неторопливо прикуривал сигарету. Курить хотелось неимоверно – опять же, как всегда после драки.

Жадно затягиваясь, капитан зачем-то пересчитал валявшиеся вокруг тела. Их было четыре – кто-то все-таки уполз. Похоже, тот самый, что напал первым и чуть было не проделал в капитане Французове дополнительное вентиляционное отверстие.

Юрий опустил глаза вниз и с некоторым огорчением заметил, что этому типу удалось даже больше, чем он думал: его светло-серая спортивная куртка была аккуратно прорезана насквозь от левой стороны груди почти до правого нижнего кармана и свисала живописными клочьями, демонстрируя скользкую серебристую ткань подкладки. "Вот скотина, – подумал Юрий, – теперь придется новую куртку покупать. Надо из этого Погодина компенсацию выбить, что ли." Куда подевался Смык, ему было неинтересно. Капитан точно знал, что теперь этот противник опасности не представляет и его можно сбросить со счетов.

Жадно, в три длинных затяжки докурив сигарету до самого фильтра, Французов отшвырнул окурок и огляделся. Пистолет отыскался быстро. Он лежал в сторонке, именно там, где Юрий и рассчитывал его увидеть, и тускло поблескивал в свете фонаря. Капитан подобрал оружие и сунул его в карман. На секунду у него возникло искушение просто повернуться и отправиться домой, по дороге выбросив пистолет в Неву. Ирка, наверное, уже совсем заждалась и выдаст ему по первое число.

Она, конечно, отходчивая, но, пожалуй, не стоит этим злоупотреблять. Зайти куда-нибудь, где есть телефон, вызвать "скорую", милицию, потом взять такси и уехать отсюда к чертовой матери. А с Погодиным и прочей сволочью пускай разбирается Ярцев или кто-нибудь еще, кому это полагается по долгу службы.

Это было вполне логичное решение, и капитан Французов очень удивился, обнаружив себя идущим по коридору первого этажа в сторону лестницы. Коридор по-прежнему был пустынен, и в этом капитану чудилось что-то ирреальное. Он словно попал в виртуальный мир, где вовсе не было случайных прохожих и вообще обыкновенных людей, а в пустых, плохо освещенных коридорах можно было встретить только какую-нибудь зубастую нечисть, охотящуюся исключительно за тобой. В общем-то, решил он, это объясняется очень просто: на дворе почти ночь, персонал клуба разошелся по домам, а те, кто занят обслуживанием посетителей в ресторане и на ринге, давно находятся на своих рабочих местах.

Мягко ступая по фальшивому мрамору ступенек своими старыми кроссовками, капитан поднялся на второй этаж и двинулся по коридору, на всякий случай пробуя все двери подряд: он собирался заняться Погодиным вплотную, и свидетели ему были не нужны. "С чего это ты решил, что Погодин еще здесь? – спросил он себя. – Дерьмовый сукин сын мог давным-давно убраться восвояси, особенно если догадался выглянуть в окно и видел, что произошло с теми, кого он так опрометчиво вызвал." Такой вариант развития событий был наиболее вероятным, но Французов не повернул назад: он привык, взявшись за дело, доводить его до конца. Даже если Погодин успел сбежать, он мог забыть в кабинете что-нибудь интересное. Вряд ли, конечно, но проверить стоило.

По мере того как капитан приближался к кабинету Погодина, доносившаяся откуда-то музыка становилась все громче. Пела какая-то группа, сделавшая себе имя на зэковских песнях. В последнее время этот жанр приобретал все большую популярность, конкурируя с обычной попсой. Французов решил было, что кто-то просто забыл выключить в кабинете радио, но тут песня закончилась, и после коротенькой паузы зазвучала другая, почти неотличимая от первой ни по форме, ни по содержанию. Это был целый альбом, а значит, кто-то еще сидел здесь и крутил магнитофон, успокаивая растревоженные нервы.

"И кто бы это мог быть?" – с веселым бешенством подумал Юрий, останавливаясь перед дверью погодинского кабинета. Музыка доносилась оттуда, хотя из-под двери не пробивалось ни единого лучика света.

Французов улыбнулся улыбкой, не предвещавшей ничего хорошего тому, кому она была адресована, и распахнул дверь.

В кабинете было темно, пахло дымом дорогих сигарет и на всю катушку грохотала музыка. Просочившийся из коридора свет позволял разглядеть сидевшего за столом Погодина. Глаза Федора Андреевича были блаженно закрыты, слева от него светился зеленым дисплей дорогой стереосистемы, а в губах периодически разгорался и потухал оранжевый огонек тлеющей сигареты. Погодин релаксировал по полной программе, не хватало только бутылки чего-нибудь покрепче да массажиста, а еще лучше – массажистки в наброшенном на голое тело мини-халатике из прозрачного нейлона.

Впрочем, Погодин не выглядел "новым русским", отдыхающим после напряженного дня. Юрий несколько секунд колебался, пытаясь сообразить, кого же напоминает ему слушающий музыку Погодин, и не понимая, зачем ему это надо, но тут сравнение наконец отыскалось: Погодин сейчас был вылитый зек, кайфующий на своей шконке в углу барака после долгого, проведенного на лесоповале дня. Немедленно в памяти всплыло название группы, песня которой доносилась из вибрирующих динамиков. Она так и называлась – "Лесоповал". И тут Погодин, похоже, что-то почувствовал, резко открыл глаза и щелкнул выключателем настольной лампы. Юрий оторвал плечо от дверного косяка, к которому привалился, отдыхая, и сделал неторопливый шаг вперед.

Глаза Погодина расширились так, что, казалось, готовы были вот-вот выскочить из орбит и двумя веселыми мячиками запрыгать по столу, рот округлился в удивленное "о", потом широко раскрылся в безмолвном испуганном "а", а потом из него вырвался хриплый и продолжительный агонизирующий вопль, в котором смешались ужас и ярость обманутого в своих ожиданиях человека, почти совершенно заглушенный продолжающей громыхать музыкой и нарочито мужественным, с хрипотцой, голосом солиста.

Юрий запер за собой дверь кабинета, подошел к столу и без предисловий врезал Погодину по носу. Федору Андреевичу показалось, что в носу у него с треском лопнула электрическая лампочка, на мгновение он ослеп и, перестав кричать, закашлялся, захлебываясь хлынувшей из носа пузырящейся кровью.

Протянув руку, Юрий немного убавил громкость звучания стереосистемы и снова повернулся к Погодину.

– Я же предупреждал, что вернусь, – почти мягко сказал он.

– Не жить тебе, волчина, – сказал Погодин, с хлюпаньем втягивая в себя кровавые сопли. Он вспомнил, как выглядел стоявший на карачках в коридоре Гена Бородин, и понял, что произошло там, в переулке. Понял он и то, что хитрить и притворяться теперь бесполезно. – Сдохнешь, гад. Сгною…

Голос, которым он произносил эти угрозы, Погодину совсем не нравился. В нем не хватало внушительности, силы: мешала затекающая в рот из расквашенного носа дрянь, да и страшно было почти до потери сознания.

Больше всего Погодин боялся, что его снова будут бить: терпеть побои он так и не научился, несмотря на богатый опыт. Как и для всякого труса, ожидание боли было для него страшнее самой боли. Это было написано у него на лице так ясно, что Французов невольно скривился от отвращения.

– Значит, сгноишь, – задумчиво повторил он и вдруг резко хлопнул Погодина по разбитому носу тыльной стороной ладони. Кровь брызнула на светлые обои.

Погодин взвыл, прикрывая лицо руками.

Юрий взял со стола какой-то документ, отпечатанный на лазерном принтере, и брезгливо вытер им испачканную ладонь. Скомкав перемазанный кровью лист, он небрежно уронил его на пол и, присев на край стола, взял Погодина за запястья и отвел его руки от залитого кровью лица.

– Надо поговорить, – доверительно сказал он, неторопливо закурил и некоторое время держал огонек зажигалки перед расширенными глазами менеджера. – Ты как, не против?

* * *

Привалившись лбом к пожелтевшему, вонявшему въевшейся мочой холодному фаянсовому краю унитаза, Смык на какое-то время потерял сознание – просто выключился из реальности, погрузившись в черноту, где не было ни боли, ни сновидений. Сколько он так провалялся, Смык не знал, но похоже, совсем недолго: когда боль в сломанной руке заставила его очнуться, с улицы еще доносились приглушенные звуки драки.

Потом раздался глухой стук, словно кто-то сильно ударил кулаком по днищу жестяной бочки, и стало тихо, а через некоторое время хлопнула входная дверь, и по истертому линолеуму прошелестели неторопливые шаги обутых в мягкую обувь ног. Судя по тому, как разворачивались предыдущие события, это вряд ли мог быть кто-то из приятелей Смыка. Он сомневался, что хоть один из них до сих пор сохранил способность передвигаться самостоятельно. Значит, это был тот самый козел, которого велел без лишнего шума примочить Кутузов.

"Хер одноглазый. – подумал Смык, снова закрывая глаза от нового приступа терзающей боли. – Сам бы приехал и попробовал, если такой умный…"

Смык переменил позу, прислонившись спиной к выложенной пожелтевшим кафелем стене туалета. При этом он неловко зацепился за унитаз покалеченной рукой. Острые края перелома сместились в тугом, раздувшемся мешке из кожи и мышц, в который превратилась его рука. Боль была такой, что Смыка вырвало прямо на грудь его дорогой кожаной куртки, и он тихо, отчаянно заскулил, задыхаясь от рвотного запаха, смешанного со смертоубойной вонью застарелой мочи. Узкие фирменные джинсы Смыка промокли насквозь и тоже воняли. Некоторое время Смык пытался сообразить, сам ли он обмочился или просто собрал на свои штаны чужую мочу с кафельного пола, но в конце концов решил, что это несущественно по сравнению со сломанной рукой.

Он перегнулся влево, и его снова вырвало. Стало немного легче. "Сотрясение мозга, – подумал Смык обреченно. – Вот сука!"

Надо было убираться отсюда к чертовой матери и попытаться добраться до больницы своим ходом. Ему вовсе не улыбалось быть погруженным в "скорую помощь" вместе с остальными участниками вооруженного нападения. "Каждый за себя, один Бог за всех, – подумал Смык, с трудом вставая на колени и тяжело опираясь здоровой рукой о скользкий край унитаза. – Добраться бы до машины, а там – ищи ветра в поле…"

Тут до него дошло, что вести машину одной рукой он не сможет, и Смык едва не расплакался от бессилия.

"Надо же, как он меня уделал, – подумал Смык. – Не завидую я Моряку."

Теперь Смык испугался по-настоящему. Он отлично понимал, что Погодин, если на него чуть-чуть надавить, расскажет все, о чем его спрашивали и о чем не спрашивали, лишь бы спасти свою шкуру от лишнего синяка. А когда он расскажет об "Олимпии" и творящихся там делах, судьба Смыка будет решена. Прежде чем сесть за проволоку, Стручок успеет убрать многих, кто мог бы своими показаниями увеличить его срок, и Смык не сомневался, что он будет одним из первых – сразу после Хряка и Кутузова, если их раньше не накроет легавка. Надо было срочно сообщить в "Олимпию" о том, что произошло. Кутузов, конечно, начнет орать, брызгая во все стороны слюной, так что телефонную трубку потом придется мыть с мылом. Честно говоря, на это Смыку было наплевать. Если кто-то и был виноват в том, что их – всех пятерых, черт побери! – размазали по асфальту, как дождевых червей, так это Моряк, который, во-первых, не сумел самостоятельно выпутаться из ситуации, а во-вторых, не предупредил Кутузова о том, с кем им тут придется иметь дело. Они-то ехали просто завалить лоха – маленькая неприятная операция, наподобие выдавливания вскочившего на заднице прыща, – а нарвались на какого-то, блин, зеленого берета, который в два счета уделал их голыми руками. "Если эта сука останется в живых после сегодняшнего вечера, – с внезапной злобой подумал Смык о Погодине, – я еще с ним поговорю. На эту тварь мне и одной руки хватит с избытком."

Он понял, что попросту тянет время, боясь пошевелиться, и заставил себя встать. Как ни странно, ему это удалось. Смык щелкнул задвижкой и, держась за стену, выбрался из туалета. Сломанная рука висела плетью, ее крутило и корежило так, что Смык непрерывно постанывал сквозь зубы, с трудом сдерживая крик, на который, как он чувствовал, наверняка уйдут его последние силы. Стоит дать себе волю, и он свалится прямо в этом засранном тамбуре и будет визжать как недорезанная свинья, пока не издохнет.

Наружная дверь была приоткрыта. Переступая порог, Смык зацепился за него высоким скошенным каблуком своего ковбойского сапога и растянулся во весь рост, коротко заорав от новой вспышки боли, похожей на термоядерный взрыв. Когда его голова с размаху соприкоснулась с пыльным асфальтом, ему почудилось, что он услышал, как хрустнул череп.

Минуту спустя он снова пришел в себя и некоторое время тупо смотрел на какую-то тонкую книжицу в кожаной обложке, лежавшую на земле прямо перед его носом. Он пытался сообразить, где он, что с ним и что это за книжка, но в голове все плыло, в глазах двоилось, и единственное, о чем он сейчас мечтал, было заснуть и больше не просыпаться.

Когда тошнота немного отступила, Смык все вспомнил и осторожно завозился, поднимая свое измученное болью тело для начала хотя бы на колени. Он оперся рукой о землю, и его пальцы коснулись гладкой поверхности кожаной обложки. "Это ж паспорт, – сообразил Смык. – Интересно, чей?" Разбираться в этом было некогда, и Смык, кривясь от боли, затолкал паспорт в задний карман джинсов, действуя скорее по привычке, чем в расчете на что-то конкретное. Он ничего сейчас не знал и ни на что не рассчитывал, даже на то, что доживет до утра, но бросить чей-то паспорт просто так валяться на дороге он не мог. Паспорт стоит хороших бабок, да и самому может пригодиться запасная ксива – вот хотя бы когда он заляжет на дно после этой истории. Все это пронеслось в его мозгу за сотые доли секунды, мелькнуло и исчезло, оставив его стоящим на коленях посреди переулка в окружении четырех неподвижных тел. "Неужели он их всех замочил? – с тоской подумал Смык. – Говно мое дело, вот что. Поймает – точно завалит."

Он оглянулся на окошко погодинского кабинета, едва не потеряв равновесие. У Моряка горел свет – похоже, была включена настольная лампа – и по стенам и потолку метались горбатые тени. Судя по тому, как часто и стремительно менялись их очертания, из Моряка активно выбивали дерьмо. Смык заторопился, зная, что долго Погодин не продержится.

По счастью, телефон был недалеко – прямо в машине. Смык хорошо помнил, что положил сотовый аппарат на приборный щиток под лобовым стеклом со стороны пассажира. Передняя дверца "Хаммера" с этой стороны была украшена свеженькой вмятиной, прямо под которой на асфальте разбитой мордой вниз лежал Красный. Смык понял, что за звук он слышал, придя в себя в туалете: это был грохот, раздавшийся, когда Красный таранил своей тупой башкой дверцу дорогой американской тачки. Продолжая монотонно стонать и грязно ругаться сквозь зубы плачущим голосом. Смык кое-как открыл перекошенную дверцу и дотянулся до телефона. Забираться внутрь он не стал. Это наверняка вырубило бы его еще на какое-то время, а время сейчас решало все.

Положив аппарат на капот машины, он набрал номер "Олимпии" и поднес трубку к уху. К боли и усталости добавилось раздражение: действовать одной рукой, да к тому же левой, было чертовски неудобно. Трубку долго не поднимали, но в конце концов в наушнике щелкнуло, и голос Кутузова невнятно промычал:

– Слушаю.

Одноглазый опять что-то жрал. Смык представил себе, как из жующей пасти сыплются крошки, и его замутило. Он прислонился бедром к переднему крылу автомобиля, чтобы не упасть, и сдавленным от боли голосом сказал:

– Это Смык. У нас проблема, Кутузов.

– Забодали вы своими проблемами, – не переставая жевать, сообщил Кутузов. – Что, туалетная бумага кончилась или обидел кто?

– Обидел, – сказал Смык, стараясь не орать. – Пирог, Красный, Волынщик и Мясо – все в ауте. У меня сломана рука и, кажется, сотрясение мозга.

Кутузов не дослушал.

– Вы что, машину разбили, козлы? – заорал он в трубку так, что Смык поморщился и отвел телефон подальше от уха. – Вы мне, говноеды, за каждую царапину заплатите!

– Цела твоя машина, – сказал ему Смык. – Короче, тот крендель, за которым мы поехали, сейчас базарит с Моряком, а Моряк.., ну ты сам понимаешь.

Кутузов надолго замолчал, и Смыку показалось, что он слышит, как на том конце телефонной линии скрипят заплывшие салом извилины.

– Может, Моряк не расколется? – с осторожной надеждой спросил наконец Кутузов.

Это было все, до чего он смог додуматься, и Смык даже плюнул от досады.

– Расколется, – сказал он. – У этого мужика точно расколется.

– А что за мужик-то? – спросил Кутузов.

– Да не знаю я, что это за мужик! – не выдержав, заорал Смык. – Я знаю, что он нас всех уделал, как детей, никто даже пикнуть не успел! И тебя, баран, уделает, дай только срок!

– Ты на кого пасть разеваешь, козел?! – немедленно взвился Кутузов. – Забыл, кто тебя е …т и кормит?!

Смык прикрыл глаза, пережидая приступ дурноты, и сказал в продолжающую орать и материться трубку:

– Забей пасть, фуфлыжник. Надо быстро что-то делать, или он сам вас всех натянет.., и без вазелина – Ладно, – сказал Кутузов, внезапно успокаиваясь. – С тобой я потом разберусь. Сколько человек прислать?

– Сколько сможешь, – ответил Смык. Ноги его не держали, и он тяжело съехал по борту машины, усевшись прямо на асфальт.

– Стволы? – уже совсем серьезно спросил Кутузов.

– Да хоть ракеты, – устало сказал Смык. – Хрен редьки не слаще. Заметут ведь, – с тоской добавил он. – Не понимаю, как нас до сих пор не замели. Тут, блин, кругом туши, как на мясокомбинате… Подожди, – осененный внезапной идеей, воскликнул он. – Постой, Саня, не клади трубку, я сейчас…

Он положил продолжающий квакать телефон на асфальт и полез в задний карман джинсов, вытаскивая подобранный на тротуаре возле двери "Атлета" паспорт. До него вдруг дошло, чей это паспорт, и он почувствовал, что все еще может кончиться более или менее успешно. Пристроив книжицу на колене, он открыл ее и сразу же уперся взглядом в фотографию. Лицо на фото было знакомым, и он с трудом улыбнулся, несмотря на непрекращающуюся боль.

– Есть, Санек, – сказал он в трубку. – У меня паспорт этого козла.

Кутузов понял на удивление быстро.

– Диктуй, – сказал он деловым тоном, – записываю.

* * *

Юрий Французов закурил еще одну сигарету и задумчиво прошелся взад-вперед по кабинету, каждый раз аккуратно перешагивая через Погодина, который, скорчившись, лежал на ковре в позе зародыша и вздрагивал, когда капитан приближался к нему. Лицо менеджера цветом напоминало его малиновый пиджак, мокро поблескивало, дергалось и даже, казалось, пульсировало.

Кровь, слизь из разбитого носа, обильный пот и непроизвольно сочившиеся из глаз слезы покрывали это лицо причудливым узором из красно-белых разводов. Время от времени Погодин принимался тихонечко скулить, как побитая собака, хотя до сих пор Французов ограничивался только увесистыми пощечинами да парой тычков в солнечное сплетение. Покурив и немного успокоившись, капитан раздавил окурок о край стола и небрежно отшвырнул его в угол.

– Ну и насвинячили мы с тобой здесь, – огорченно сказал он, оглядывая разгромленный и во многих местах перепачканный кровью интерьер. У свежего человека при взгляде на весь этот беспорядок могло сложиться впечатление, что здесь недавно очень неумело зарезали свинью. Трудно было поверить, что вся кровь, которой был щедро окроплен кабинет, была результатом обыкновенного носового кровотечения.

– Ты случайно не гемофилик? – участливо спросил капитан у Погодина.

Федор Андреевич отрицательно потряс головой, а потом, спохватившись, старательно закивал, надеясь, что его, как неизлечимо больного, оставят в покое.

– Не понял, – удивился Французов, – это да или нет? Впрочем, какая разница? Чем быстрее скажешь, что я у тебя спрашиваю, тем быстрее сможешь на свободе заняться своим носом. А если не скажешь, то кровь тебе больше не понадобится, да и нос тоже.

Так кому ты на меня настучал?

Погодин снова тоненько заскулил и изо всех сил отрицательно замотал головой. Французов поморщился: он терпеть не мог подобные зрелища, испытывая от них большее унижение, чем те, на кого он смотрел. Это было торжество хнычущей протоплазмы, инстинкт самосохранения, доведенный до абсурда. Он взял менеджера за воротник малинового пиджака и, легко подняв, придал ему вертикальное положение.

Погодин громко всхлипнул, втянув в себя кровавые сопли.

– Говори, дурак, – почти ласково посоветовал Юрий. – Все равно скажешь, я же вижу, так зачем мучиться?

– Н-не понимаю, о чем вы, – заикаясь, пробормотал Погодин и зажмурился в ожидании нового удара.

Он смертельно боялся Французова, и молчание стоило ему воистину нечеловеческих усилий. Но он молчал, потому что Стручка боялся больше. Французову могло надоесть это дознание, он мог поверить, что Погодин ничего не знает, мог в конце концов излупцевать Федора Андреевича до полной неподвижности, но Моряк сильно сомневался в том, что капитан отважится хладнокровно его убить. Конечно, такой вариант тоже не исключался, но, пока Федор Андреевич молчал, у него была надежда – на Бога, на черта, на милицию или даже на Старика. Кто-то мог войти и прекратить это затянувшееся издевательство над менеджером ночного клуба "Атлет". В то же время Погодин не сомневался, что, начав говорить, он собственноручно подпишет себе смертный приговор: у Стручка на этот счет были весьма жесткие правила и очень длинные руки.

Менты, конечно, обещают защиту свидетелям и стукачам и сплошь и рядом даже пытаются выполнить это обещание, но Погодин слишком хорошо знал, чего стоит эта защита, когда тебя на самом деле хотят завалить.

Стручок мог достать его из Крестов, из зоны, даже, черт побери, из могилы! Нет, колоться было нельзя ни в коем случае.

Он осторожно открыл глаза, чтобы взглянуть на своего мучителя, и тут Французов снова хлестко ударил его по разбитому носу. Погодин заверещал. Кулак Французова вдруг с чудовищной силой врезался ему прямо в рот, в лепешку расплющив губы и сломав у самого основания три имплантированных зубных протеза, каждый из которых обошелся менеджеру чуть ли не в тысячу долларов. Федор Андреевич тяжело рухнул спиной на стол, перевернув его, как картонную имитацию. У него захватило дух, так что он не мог даже закричать, Французов, не давая ему передышки, широко шагнул вперед, склонился над Федором Андреевичем, снова поставил его на ноги и нанес короткий режущий удар в живот. Погодин согнулся пополам и со всего маху налетел разбитым в лепешку лицом на подставленное колено капитана. Не отдавая себе отчета в том, что делает, он из последних сил ухватился выпачканными в собственной крови руками за полы капитанской куртки, пытаясь удержаться на ногах. Ему почему-то казалось, что так легче будет вдохнуть хоть немного воздуха. Легкие ни в какую не хотели работать, и Погодин с внезапной холодной ясностью понял, что вот-вот умрет, и даже испытал при этой мысли нечто вроде облегчения. Впрочем, воздух почти сразу со свистом ворвался в его судорожно расширившееся горло, и Погодин хрипло закашлял, плюясь кровавой слюной.

Французов небрежным толчком опрокинул его на обломки дорогого офисного стола и отступил на шаг, вынимая из кармана пистолет.

– Слушай меня внимательно, урод, – сказал он, со щелчком передергивая затвор. – Тебе сейчас больно, но ведь я еще даже не взялся за тебя по-настоящему.

У тебя еще нет ни одного перелома, ни одного сколько-нибудь серьезного повреждения. Может, ты думаешь, что я на это не способен? Имей в виду, я служил в десантно-штурмовом батальоне и прошел Афган, Карабах и Чечню, так что убивать мне не впервой. Но прежде, чем умереть, ты еще многое узнаешь о том, что такое настоящая боль.

Погодин наблюдал за ним глазами, зрачки которых то расширялись, то снова сужались. Нос превратился в замороженный ком боли, губы распухли, казалось, до размеров туго накачанной автомобильной шины, а язык все время натыкался на острые обломки имплантированных в десну верхней челюсти титановых штырей. Он чувствовал, что из носа все еще продолжает течь отвратительная слизистая жижа ярко-алого цвета, но не мог даже втянуть ее в себя. Нос окончательно перестал его слушаться, превратившись в свернутый водопроводный кран.

Французов между тем спокойно открыл встроенный шкаф, по-хозяйски там порылся и вынул кожануй куртку Федора Андреевича. Действуя со зловещей медлительностью, он туго обмотал куртку вокруг своей правой руки, сжимавшей пистолет.

– Это, конечно, говно, а не глушитель, – дружелюбно сообщил он Погодину, – но в нашем с тобой случае вполне сойдет, тем более что стрелять я буду в упор. Звук получится, как будто хлопнули дверцей автомобиля.

Он подошел вплотную, и Погодин попытался отползти, но уперся спиной в сломанный стол.

– Это очень дешевый трюк, – продолжал Французов, – и к тому же сильно опошленный кинематографом и разными писаками. На деле к нему прибегают очень редко: жаль патронов, да и клиент может запросто врезать дуба от болевого шока. Но у меня нет ни времени, ни специальных приспособлений, а марать о тебя руки мне, честно говоря, надоело. Ты посмотри на меня, я же весь в крови! Ты, вообще-то, понимаешь, о чем я говорю?

Нет? Тогда я поясню. В обойме "Макарова" восемь патронов. По одному я всажу тебе в оба колена, еще два пойдет на локти, потом яйца – можно по одному, а можно оба сразу… Как видишь, после всего у меня останется еще как минимум два патрона на то, чтобы тебя добить.

Впрочем, можно и не добивать. Думаю, до утра ты подохнешь сам. Будешь говорить?

– Я ничего не з… – вибрирующим хриплым шепотом начал было Погодин, но Французов не дослушал. Он вдруг резко нагнулся, приставил обмотанный курткой пистолет к левому колену Федора Андреевича и нажал на спуск.

Пистолет приглушенно бахнул, и по ногам менеджера заструилась горячая жидкость. Он решил, что это кровь и что чертов ублюдок каким-то образом вместо колена прострелил ему мошонку, но боли не было. Поняв, что обмочился, Погодин заплакал от страха и унижения.

– Вот черт, – беззлобно сказал Французов, – промазал. Это ж надо… Кому рассказать – не поверят. Ну ничего, это мы сейчас поправим.

Он снова приставил пистолет к колену Погодина и подвигал им, нащупывая стволом коленную чашечку сквозь несколько слоев свиной кожи и подкладочной ткани.

– Не.., пожалуйста, не надо, – продолжая тихо, но неудержимо плакать, шепеляво простонал Погодин.

Слова, как попало проходя между обломками зубов и распухшими, лопнувшими в нескольких местах губами, превращались черт знает во что, и Федор Андреевич очень боялся, что Французов его не поймет и снова выстрелит. На то, что он опять промахнется, никакой надежды не было. Про Стручка Погодин больше не вспоминал, поняв, что стоящий перед ним человек гораздо опаснее трех Стручков, вместе взятых, и отнюдь не настроен шутить. – Не надо, – снова повторил он и с облегчением увидел, что его поняли: пистолет убрался от его колена, Французов поднял перевернутое кресло – конечно же, не то, в которое Погодин усаживал посетителей, – и удобно в нем расположился.

– Ну, ну, – сказал он, – я же пошутил, а у тебя уж и лужа готова.

Эти сказанные добродушным, ленивым тоном слова окончательно добили Погодина. Сотрясаясь от неудержимых рыданий, он начал рассказывать. Если бы даже он и хотел соврать, у него ничего бы не получилось: неопрятная кожаная культя, внутри которой, как смертоносная бабочка внутри уродливой куколки, скрывался заряженный пистолет, гипнотизировала его, заставляя мысли путаться и нестись вскачь, перепрыгивая с одного на другое. Это была своего рода сыворотка правды, и весьма эффективная. Слушая сбивчивый, местами неразборчивый рассказ менеджера, Французов все сильнее хмурился. Постепенно перед ним вставала картина преступления, в которой труп Николая Панаева был лишь частью отходов, производимых огромным денежным станком, в который курсант имел неосторожность угодить. Рассказ получился не слишком длинным, но все-таки занял не менее получаса оттого, что Погодину было трудно говорить.

Дослушав, Французов понял, что дошел до той черты, за которой одиночку ждет неминуемая смерть. Пора было наконец милиции вступить в эту игру.

Капитан отыскал в ворохе бумаг позади перевернутого стола телефонный аппарат, который дал о себе знать тонким придушенным писком. Трубка с него свалилась, и из наушника непрерывной чередой доносились короткие гудки. Юрий положил трубку на рычаги и на секунду задумался, держа аппарат в руках. Приняв окончательное решение, он приготовился снять трубку и набрать 02, но тут телефон вдруг взорвался в его руках требовательным звонком, заставив его вздрогнуть.

Капитан бросил быстрый взгляд на Погодина и, поняв, что толку с него все равно не будет, снял трубку и молча поднес ее к уху.

– Юра, это ты? – спросил дрожащий женский голос.

Капитан не сразу узнал его, а узнав, мгновенно покрылся холодным липким потом: звонила его жена.