Валентина Климова не находила себе места. Сергей не появлялся со среды, и она уже перестала надеяться на то, что он и трехлетняя Леночка живы. Она доверяла мужу, хотя и рассматривала каждую встречную бабу как возможную соперницу. Знала, что доставляет ему этим много неприятных минут, но ничего не могла с собой поделать, дура ревнивая… И вот он пропал. У женщины? Чушь, чушь, это же надо совсем из ума выжить, чтобы такое подумать, с ним же дочка. У кого-нибудь из друзей он быть не мог по той же причине. Нет, случилось что-то ужасное, это она теперь знала твердо.

Только бы он был жив… Она поймала себя на том, что пережила бы смерть дочери, если бы Сергей был с ней, и разрыдалась в голос, уткнувшись лбом в раму окна, у которого провела весь вчерашний день и половину сегодняшнего. То, что она могла так подумать, было ужасно. Она и раньше знала, что любит его больше, чем детей. Дети были как бы частью его, частью того, что она ощущала как свою семью. Он и был ее семьей, включая в себя дочь и сына точно так же, как мужской род включает в себя женский. Пропади бесследно их дочь или сын — и она точно так же металась бы по квартире, не находя себе места, не зная, чем заполнить образовавшуюся внутри вопящую от горя и ужаса пустоту, но Сергей, будь он рядом, помог бы ей справиться с этим, вытащил бы ее. Семья была бы цела… почти цела.

Теперь же от нее остались обломки. Она да Антошка — два черепка разбитой чашки.

Она оторвалась от окна и бросилась в прихожую — ей показалось, что позвонили в дверь. Валентина живо представила, как он войдет, пропустив вперед дочь, глянет смущенно и виновато и примется что-то объяснять. Пусть это будет самое наглое вранье, пусть он скажет, что их похитили инопланетяне или что они заблудились в сквере у фонтана и блуждали четыре дня без пищи, утоляя жажду водой из луж, — она поверит и тут же обо всем забудет, лишь бы это были они.

Уже на полпути она поняла, что звонок ей просто почудился, но все же добежала до двери и распахнула ее настежь. Разумеется, замусоренная лестничная клетка была пуста. Закрывая дверь, она вспомнила, что сегодня ее очередь подметать лестницу. Это было хоть какое-то дело: не стоять же опять целый день столбом у окна в ожидании звонка.

Она умылась холодной водой и взялась за веник, но тот вывалился из непослушных пальцев. Из рук вообще все валилось. Вчера она разбила любимую Леночкину тарелку с медвежонком на донышке. Когда дочь капризничала, ее уговаривали побыстрее съесть кашу, чтобы найти спрятавшегося внизу мишку. Делал это обычно муж — Валентину дочь в качестве авторитета признавала далеко не всегда, в свои три года прекрасно зная, что с мамой можно поторговаться. А теперь их обоих нет, и тарелка разбилась…

Забыв о венике, Валентина медленно прошла в гостиную и села перед мертвым серым экраном. На журнальном столике нашла в ворохе газет и детских рисунков полупустую пачку сигарет. Это были сигареты мужа — ее кончились вчера вечером, а она так и не собралась выйти в магазин. Кстати, и хлеба тоже нет…

Она прикурила, с трудом поймав огонек кончиком прыгавшей в трясущихся губах сигареты. Неживая тишина пустой квартиры физическим грузом давила на плечи, в углах что-то шуршало, краем глаза она улавливала какое-то быстрое, почти незаметное движение то за правым, то за левым плечом. «Схожу с ума, — подумала Валентина. — Зря я отправила Антошку к маме, он так не хотел. А неплохо было бы сойти с ума. А еще лучше просто умереть».

Валентина нашла пульт дистанционного управления и включила телевизор, чтобы хоть чем-то заполнить ставшую нестерпимой тишину опустевшего дома. Передавали новости. Опять кого-то убили — какого-то генерала и депутата. Над головой диктора красовалось изображение пистолета — видимо, того самого, из которого застрелили генерала. Валентина слушала невнимательно: звуки доносились до нее как сквозь вату.

В убийстве призналась жена… Бывают же такие жены.

«А что тебе не нравится? — спросила она себя. — Ты ведь тоже убила мужа. Мужа и дочь. Они оба не хотели идти на улицу: Сережа хотел дочитать главу, а дочь требовала, чтобы папа научил ее рисовать собачку. А ты сказала, что нужно погулять. И еще тебе срочно требовалось молоко, молока в доме не было…»

Снова защипало глаза. Интересно, сколько в человеке слез? Четвертые сутки, а они не кончаются… Где же их столько умещается?

Она выключила телевизор: показывали суету вокруг генеральской дачи: машины, погоны, следователи в штатском…

К ней приехали два милиционера. Один из них был с собакой. Собака показалась Валентине полной дурой: облаяла Антошку, погналась за соседским котом, а потом вообще принялась исследовать содержимое мусорной урны. Милиционеры были не лучше: тот, который без собаки, никак не желал принимать у нее заявление о пропаже мужа и дочери. Оно и понятно: зачем портить статистику? Нет заявления — нет и преступления. Не генерал все-таки…

Сигарета обожгла губы. Она вздрогнула и стряхнула с коленей пепел. В пепельнице все еще лежали окурки сигарет, выкуренных мужем. Она все время пыталась отучить его курить в комнате. Вот и отучила.

Она пыталась разыскать их сама. Обзвонила все больницы, все морги. Мама, глядя на нее, растрепанную, со страшным, опухшим от слез лицом, в распахнувшемся халате, молча забрала Антошку и увезла к себе в Тушино. Потом позвонила и спросила, не нужно ли приехать. Она сказала — нет. Я хочу побыть одна.

И снова принялась терзать телефон. Она обзвонила всех знакомых и полузнакомых, номера которых помнила. Никто ничего не знал, и всем было до ужаса интересно: а что, собственно, произошло? Пропал? Шерше ля фам, подруга. Я же тебя предупреждала… Ах, вместе с дочкой? Ну, тогда я не знаю. Да ты не волнуйся, придет. Ну и что, что с дочкой? Она ж маленькая, ничего не понимает. Ты разве не в курсе, чего Катькин-то учудил? Ну, как хочешь. Пока.

Сергей? Нет, не знаю. Неделю уже не виделись, вот как он в отпуск ушел, так и не виделись. Нет, не звонил. Не собирался, нет. А что случилось?

Климов? Это который же Климов? Ах, у Баранова… Как же, припоминаю. Что? Да нет не был. Не звонил, нет. А что?..

Она обзвонила всех. Бегала по окрестностям, высматривала, даже звала, обращая на себя внимание. Один раз к ней пристали два каких-то подонка со стеклянными глазами наркоманов. Она не испугалась — на это уже не было сил. Расцарапала слюнявую рожу ногтями и убежала, но бродить по вечерам перестала: она была нужна Антошке. Мама уже старенькая. Именно поэтому она ничего с собой не сделала — она была нужна Антошке, а мама уже старенькая.

Мама не слишком жаловала ее мужа. Она лелеяла надежду, что дочь выйдет за «своего» и уедет, наконец, из этой страны, прихватив и ее. Она мечтала сидеть на берегу моря в шезлонге и нянчить кудрявых внуков. Именно в шезлонге и именно кудрявых. А море должно быть непременно Средиземное. Сергей боя не принимал: уважал тещу издалека и исподволь приручал, никогда не забывая о дне ее рождения. И, конечно же, неизменные гвоздики к Восьмому марта. Постепенно она смягчилась, и, когда зять пропал вместе с обожаемой внучкой, немедленно приехала. Она не заламывала рук — мама была сильная женщина и помогала, как могла. Но Валентина прекрасно видела, что она уже прикидывает, кто бы мог составить Дочери выгодную партию. Иногда Валентине казалось, что мама чересчур сильная.

Валентина понимала, что несправедлива к матери. В конце концов, в том, что случилось, ее вины нет. Какой-то мерзавец пришел и что-то сделал с ее любимыми людьми. С работой Сергея это не могло быть связано: уволившись из армии, он закончил, по его собственному выражению, «компьютерный ликбез» и работал в газете. Дело свое любил и в течение года сумел стать техническим редактором, отвечающим за компьютерный набор и выпуск газеты в свет. Вряд ли у себя на работе он мог стать свидетелем чего-то такого, из-за чего его следовало бы убить.

А может быть, он что-то увидел на улице? Увидел и вмешался — он всегда вмешивался, когда видел, что кто-то нуждается в помощи. Они и познакомились-то, когда он, отчаявшись добиться чего-то с помощью слов, расшвырял по ночной улице дружков ее чересчур ревнивого ухажера. Ухажер тогда удрал без памяти и больше не появлялся: звонил пару раз, просил прощения, угрожал, но она про него уже начисто забыла — у нее был Климов. Был. То-то и оно.

«Ты не бойся, глупая, — говорил он ей каждый раз после очередной драки, нас, десантников, плевком не сшибешь». Вспомнив о десантниках, она вспомнила еще кое-что. Был еще один человек, которому она не звонила. Бывший не то сослуживец, не то однокашник мужа. Сергей привел его домой в самом начале минувшей зимы. Как же его звали? Быков… Да, Виктор Быков.

Надежда была слабенькая, но она разыскала блокнот, в который они оба заносили адреса и телефоны знакомых. Да, так и есть, вот он: Виктор Быков, Ленинградское шоссе… телефон… ага.

Она сняла трубку и решительно набрала номер. Он ее, конечно, уже не помнит, придется представляться, долго объяснять, кто она и что ей от него нужно… При мысли о всех этих, скорее всего, бесплодных усилиях к горлу подкатила тошнота. Но это была соломинка, а Валентина не могла пренебрегать даже соломинкой. Трубку сняли после третьего гудка.

— Слушаю, — сказал осторожный мужской голос.

— Здравствуйте. Я говорю с Виктором Быковым?

— Да. Кто это?

— Моя фамилия Климова. Валентина Климова. Вы меня, наверное, не помните…

— С чего вы взяли? Я вас прекрасно помню. Вы жена Сергея, так ведь?

— Да, я…

— Как он там? Что-то он опять пропал, не звонит, не заходит… Скажите хоть вы ему, что так не годится. Я ему, черту полосатому, бока намну.

— Видите ли… — слезы опять начали душить ее, голос дрогнул и исказился. Видите ли, он пропал. В самом деле пропал. Вышел погулять с дочерью и не вернулся.

— Не может быть! Как пропал? Это чепуха какая-то, ошибка. Не мог Серега просто так взять и пропасть!

— Значит, вы ничего не знаете. Простите за беспокойство, я должна…

— Постойте, постойте, не кладите трубку! Что вы, в самом деле, нельзя же так. Когда это случилось?

— В среду. А какое это имеет для вас…

— Я хочу вам помочь, Валя. Сергей был… Сергей мой друг, и я хочу помочь вам найти его. Поймите, я спросил не из праздного любопытства. Мне кажется, я знаю, куда он мог пойти. В среду, говорите?

— В среду. Что вы знаете? Скажите, умоляю вас!

— Мне не хотелось бы обсуждать это по телефону. Боюсь, он встал кое-кому поперек дороги.

— Его убили? Их убили?

— Надеюсь, что еще нет. Но, повторяю, это не телефонный разговор. Нужно встретиться.

— Может быть, стоит позвонить в милицию?

— Что вы! Они же все испортят. У них обе ноги левые, вы же знаете.

— Да, — с горечью сказала она, припомнив двоих с собакой, — да. Когда вы сможете приехать?

— Приехать придется вам. Подозреваю, что за мной следят. Не хотелось бы привести их к вам домой. Эти люди способны на все. У вас есть мой адрес?

— Да, у меня тут записано. Но…

— Никаких «но». Приезжайте немедленно. Им же грозит опасность, вы что, не понимаете? Я жду.

Быков положил трубку. Она заметалась по квартире, лихорадочно и бестолково отыскивая ключи, сумочку, деньги…

На миг остановилась перед зеркалом. Господи, ну и чучело… Волосы копной, под глазами мешки, да и глаза, как у кролика — красные, зареванные… Хоть сейчас в фильм ужасов на главную роль. Ну, с глазами ничего не поделаешь, придется потерпеть, а остальное можно поправить. Надо поправить, а то дочка испугается.

Господи, взмолилась она, только бы они были живы! Ничего мне не надо, только бы они были живы. Уж я их как-нибудь выручу, любые деньги соберу, на панель пойду… Катька давно зовет, между прочим. Быков поможет. Он сильный, он тоже десантник. Он, хоть и хромой, им всем еще покажет… Ни к селу ни к городу в голову полезли старые фильмы перестроечных времен: неустрашимые афганцы возвращаются домой и вступают в неравный бой со всевозможной мафией. И, конечно, побеждают. А как же иначе? Так и надо, чтобы побеждали…

Это уже был бред. Тряхнув головой, она выбросила из головы все лишнее, наспех причесалась, припудрила щеки и нос и уже взялась за барашек замка, когда заметила, что собралась к Быкову в халате и тапочках. Вот те раз…

Оделась, второпях безжалостно выворачивая на пол содержимое шкафа. Что надеть? Джинсы, конечно. Плевать, что мятые — не на танцы. Блузка. Зонтик. Где сумочка? А, вот она, на столе…

Только выскочив на улицу, сообразила, что такси можно было вызвать по телефону. Стоянка в трех кварталах от дома, конечно же, пустовала. Добираться на перекладных? Это долго, а Быков сказал — немедленно. На минуту ей стало интересно: а что это за спешка? Если он что-то знает, то почему не позвонил сам? Но тут из-за угла вывернулась машина с зеленым огоньком, и она бросилась наперерез.

— Такси!

У машины уже был какой-то длинноногий субъект с букетом, большим тортом и бутылкой шампанского в руках. Неловко изогнувшись, он пытался открыть дверцу кончиками пальцев занятой руки. На подбежавшую дамочку субъект посмотрел с улыбкой — ничего, мать, доедешь на троллейбусе, — но она, не вступая в переговоры, оттолкнула его в сторону и запрыгнула на заднее сиденье. Длинноногому было не до пререканий: он ловил ускользающую бутылку.

— На Ленинградское и побыстрее, пожалуйста!

Таксист попался пожилой и философски настроенный. В газете, где работал Сергей, однажды напечатали статью о московских таксистах. Статья называлась «Продавцы скорости», но этот таксист, видимо, ее не читал — он никуда не торопился. На приборном щитке болтался выцветший до грязно-розового цвета треугольный вымпелок с желтой надписью: «За работу без аварий». Провожая глазами со свистом проносившиеся мимо автомобили, водитель беззлобно говорил, нимало, похоже, не заботясь о том, слушают ли его:

— Летят… Куда летят? От смерти не убежишь, всех денег не заработаешь. Вчера на дороге в Шереметьево один тоже… И что от него осталось? Куча горелого железа, вот и все. Торопиться надо не спеша. Я двадцать лет езжу, и ни одной аварии.

И он кивал на вымпелок, не отрывая рук от баранки и вглядываясь вдаль, как капитан дальнего плаванья. Валентина прекрасно понимала, что лишние десять-пятнадцать минут ничего не решат, но с трудом преодолевала искушение схватить сумочку и начать колотить этого философа по загривку, погоняя, как старую обленившуюся клячу. Слова бородатого Быкова вселили в нее надежду, и малейшее промедление выводило Валентину из себя. Наконец такси свернуло в заросший буйной зеленью двор с гаражами, беседками, перекладинами для выбивания ковров, квадратами «классиков» на мокром асфальте и неизменными старушками, которые по случаю ненастья переместились со скамеек у подъездов в одну из беседок. Валентина скользнула по ним невидящим взглядом, мельком удивившись тому, что одна из старушек одета в камуфляж но тут же забыв об этом — в конце концов это мог быть и старичок, а они почему-то очень любят одеваться в военное…

Торопливо расплатившись с таксистом она вбежала в нужный подъезд. Лифт очень кстати оказался на первом этаже, словно поджидал ее. Поднявшись на седьмой, она с силой придавила кнопку звонка сорок третьей квартиры. За дверью раздался мелодичный перезвон. Когда там послышались шаги, Валентина отпустила кнопку.

Дверь открылась. На пороге стоял Быков — странно бледный, взъерошенный, с бегающими по сторонам глазами.

— Хвоста за вами нет? — спросил он первым делом.

— Чего? — не поняла Валентина.

— Хвоста… Ну, слежки.

— Н-не знаю. По-моему, нет.

— Ладно, заходите, не стойте в дверях. Не надо, чтобы нас видели вместе.

Он посторонился, пропуская ее в квартиру. Здесь пахло застоявшимся табачным дымом и почему-то свежей рыбой — скорее всего, речной. Это сочетание запахов чем-то не понравилось ей, но чем именно, она понять не успела.

Быков вдруг надвинулся на нее и схватил левой рукой за горло. Правая нашарила ее грудь и больно сдавила.

— Ну, пархатая, — сказал Быков, — снимай штаны, знакомиться будем.

Прижатая спиной к двери, Валентина попыталась вырваться и крикнуть, все еще не в силах осознать и поверить в происходящее, но Быков был сильнее. Его левая рука не пускала наружу рвущийся из горла крик, а правая продолжала жадно шарить и мять, причиняя боль, забираясь под блузку.

— Долго же ты добиралась, — низким, странно тягучим, словно пьяным голосом сказал Быков и укусил ее в губы — не поцеловал, а именно укусил, как собака, до крови. Она замычала от боли и ужаса, и тогда он отпустил ее грудь и, схватив освободившейся рукой за волосы, поволок в кухню и швырнул на аккуратно застеленную серым шерстяным одеялом кушетку.

Она больно ударилась спиной о край кушетки. Что-то хрустнуло — не то спина, не то рассохшееся дерево. Валентина попыталась отползти, забиться в угол. Горло жутко болело и было каким-то чужим — она не могла крикнуть, как ни старалась. Казалось, гортань сузилась до размеров игольного ушка и оттуда исходил только слабый свистящий хрип. Левая грудь будет вся в синяках, мелькнула абсурдная мысль.

— Только пикни, жидовская морда, — сказал Быков, — сверну шею, как твоему Климову.

Он шагнул к кушетке, и тут позвонили в дверь.

Вернувшись домой на метро, Виктор так и не смог заснуть до самого утра. Он ворочался на скрипучей кушетке, жгутом скручивая простыню, то и дело вставал, пил из-под крана отдающую хлоркой воду, курил, меряя кухню шагами, пока не кончились сигареты. Включая свет, видел, что дым повис в кухне, как облако, заполняя собой все пространство. В темноте он, казалось, душил еще сильнее, но держать свет включенным подолгу Виктор боялся: за ним могли следить. А уж о том, чтобы открыть форточку, не могло быть и речи…

В ванне брюхом кверху плавала дохлая плотва. Как ни странно, хотелось есть, но плотва вызывала отвращение — есть эту рыбу было бы почти каннибализмом. Все равно, что жевать этого старого жида.

От волнения и от неимоверного количества выкуренных сигарет опять начала разламываться голова. Лучшее средство от головной боли — это гильотина, вспомнилось вдруг не к месту. Гильотиной сейчас не пользуются. Интересно, как в наше время расстреливают? Или уже не расстреливают? Не помню, черт…

Неужели все-таки попался? Нет, не может быть. Отпечатков пальцев он там не оставлял, а на машину они, кажется, не обратили внимания. А если обратили? Машину нужно будет непременно забрать, только не сейчас. Сейчас там наверняка полно народу — весь квартал, наверное, перебудили. Было бы, из-за чего… Машину надо забрать утром. Если что — возвращался из гостей, под банкой, естественно, понял, что не доеду, поставил машину и поехал на такси. Таксист может подтвердить.

А у кого был в гостях? Н-да… В баре я был. Какой там бар поблизости? Или на рыбалке. Вон и рыба. Да, выпил. Люблю, знаете ли, на природе выпить. Перебрал, сам не помню, как меня туда занесло… Понимаю, что нельзя, так что ж мне было — в лесу под елкой ночевать? Я, знаете ли, инвалид. Воин, блин, интернационалист. Контуженный и отмороженный. Могу справку показать. А Гершковича вашего я знать не знаю и знать не хочу — есть грех, не люблю я эту породу.

За окнами начинало сереть, и скоро предметы в кухне стали приобретать привычные очертания. К этому времени Виктор почти успокоился: в конце концов, визит ментов в лавку мог быть чистой случайностью, никак не связанной с ним, Виктором Быковым. Но, случайность это или нет, не заметить труп они не могли, так что расслабляться не стоило.

Уже в половине восьмого утра Быков был у магазинчика. Здесь все еще стояли милицейские машины, в которых безмятежно дремали водители — то ли совесть У них была чиста, то ли не было ее вовсе. На крылечке маячил скучающий сержант с автоматом под мышкой. Сержант Виктору не понравился, и он стал с преувеличенным вниманием изучать фонарный столб, облепленный объявлениями, налепленными так густо и многослойно, что его поверхность напоминала шелушащийся древесный ствол — березовый, пожалуй. Виктор уже собрался было для вида оторвать пару бумажек с телефонами, но тут сержант, которого, видимо, окликнули изнутри, встрепенулся, придал своей сонной физиономии деловой служебный вид и скрылся в магазине.

Стараясь не торопиться, Быков пересек улицу и сел за руль своего «москвича». Свернутая в квадрат пленка по-прежнему лежала на сиденье. Мотор, чихнув, завелся, и Виктор, неторопливо отъехав от обочины, медленно прокатился мимо милицейских машин. Водители по-прежнему дремали. Он выехал на улицу с двухсторонним движением и направил «броневик» к дому. По дороге он заехал на заправку, а заодно купил водки и сигарет нанеся тем самым чувствительный удар по своему бюджету — до пенсии оставалась неделя.

Все-таки это было неправильно. Оставшийся лежать на полу труп старика каким-то образом разрушал стройную, налаженную систему, мешал, вот именно, как крошка под простыней. И не в том дело, что Виктора могли арестовать — в конце концов, на войне как на войне. За идею надо не только сражаться, за идею надо быть готовым умереть. Именно мученичество делает идею бессмертной. Взять хотя бы христианство. Получило бы оно такое широкое распространение, не предай Иуда Христа? Вряд ли. Получается, что и от евреев на свете бывает польза.

Нет, оборвал он себя. Совсем не это должно получаться. Получается совсем другое. Идея нуждается в мучениках, требует полива и удобрения. Кровью и прахом… И чем величественнее идея, тем больших жертв она должна требовать. Гитлер это хорошо понимал, но он был псих и сифилитик и, естественно, все изгадил и испортил со своими вечными истериками и дурацкой челкой.

«Готт мит унс», — вспомнил Виктор. Так они писали на пряжках солдатских ремней. «С нами бог». Вот тут-то они и просчитались. Высоковато занеслись. Бог испокон веков был, есть и будет с русскими. Бог не выдаст. Виктор, конечно, в диктаторы не метит. Нам бы свое дело делать потихонечку, мы не гордые. А из искры, как известно, возгорится пламя… Во глубине сибирских руд. Во глубине сибирских руд недаром слышится кряхтенье. Не пропадет ваш скорбный труд — дерьмо пойдет на удобренье. Классика бессмертна, господа жидомасоны. А В. Быков, хоть и не бессмертен, но пока что жив и ни в тюрьму, ни на тот свет не собирается. Мы с вами еще споем. И съездим на рыбалку.

Остаток дня он провел дома, никуда не выходя и методично напиваясь. Он крутил на стареньком проигрывателе пластинки Высоцкого и на всякий случай готовился к худшему, но за ним все не приходили. Иногда он вспоминал Валентину Климову — ее длинные ноги никак не шли из головы, сколько он ни обзывал себя зоофилом и извращенцем. Он решил выждать неделю, а потом нанести вдовушке визит. В конце концов, женщина нуждается в утешении, так что откладывать это дело в долгий ящик не стоило. И потом, там ведь остался еще один полужидок…

Эта идея настолько завладела его воображением, что он открыл вторую бутылку водки, несмотря на то, что закуски в доме не осталось никакой, если не считать пресловутой плотвы, которая уже начала попахивать — он так и не удосужился вынуть ее из ванны. Шатаясь, Быков добрел до ванной, выпустил воду, выгреб проклятую рыбу и, не откладывая, выкинул в мусоропровод.

К шести часам вечера он уже подпевал Высоцкому не лишенным приятности голосом, а в восемь нацепил орден и долго чистил наган непослушными руками.

Он так и уснул, сидя за столом и уронив голову на полуразобранный револьвер, с куском промасленной ветоши в руке. Проснулся он в пять утра от того, что затекла спина, выключил на кухне свет, перебрался на топчан и проспал до половины одиннадцатого.

Его разбудил орден, немилосердно впившийся в грудь своими лучами. Кроме того, болела голова, во рту творилось черт знает что — смесь пустыни Сахары с солдатским нужником, и вдобавок необходимо было облегчиться.

Выйдя из своего совмещенного санузла, он с недоумением уставился на лежащий посреди стола разобранный наган. Подойдя, пересчитал патроны: слава богу, все были на месте. Значит, стрельбы вечером не было. Зато в памяти ощущался огромный провал, в котором, черт возьми, могло скрываться что угодно — от танцев голышом на балконе до убийства. Виктор пощупал все еще висящий на груди орден. Да, перебор налицо. Как же это его так угораздило?

Он отвинтил орден и положил в коробочку, потом занялся револьвером. Голова трещала безбожно. В бутылке на столе оставалось еще с полстакана водки, и он жадно высосал ее прямо из горлышка. Головная боль понемногу отступала.

Быков собрал наган и открыл тетрадь с хоккеистами на обложке. Гершковича можно вычеркнуть, хотя дело прошло негладко и может оказаться для него последним. Он поставил напротив фамилии старого еврея крестик. Крестик получился тоже негладкий, кривой и дрожащий, как и вся эта вонючая история. Следующим в списке стоял Забродов. Виктор сжал кулаки, испытывая привычный прилив ненависти. Если бы не Забродов, ничего этого не было бы. Да, старый гриб остался бы в живых и еще какое-то время коптил бы небо, но недолго. Он ведь и вправду был очень старый и вскоре благополучно ушел бы на два метра под землю и без посторонней помощи. А Виктор нашел бы кого-нибудь помоложе, и все было бы, как всегда.

Погоди, сказал он себе, а уж не сам ли Забродов все это организовал? Обо всем догадался, выследил его, навел на старого букиниста и позвонил в милицию. И ведь они почти взяли меня с поличным, с содроганием понял он. Если бы я сразу принес пакет с собой… А теперь — дудки. Адреса моего Забродов не знает. Конечно, все остальное ему известно, и найти меня для милиции раз плюнуть, но улик у них никаких. Хорошо, что я тогда книги не взял. Уберег господь.

Он истово перекрестился на дешевую иконку, висевшую в углу кухни. Ревностным христианином Быков сделался в «Памяти» — там это весьма приветствовалось, но не в этом же, черт побери, дело! Просто там он увидел свет истинной православной веры и понял, что без этого русскому народу с инородцами не справиться.

Он покосился на наган. Да, похоже, что настало время им воспользоваться. Забродов был пониже Быкова и поуже в плечах, но Виктор, как профессионал, прекрасно понимал, что рост и ширина плеч не всегда имеют первостепенное значение. Иногда они вообще ничего не значат. Интуитивно он угадывал в Забродове что-то, что заставляло его настораживаться. Да стоит ли лукавить перед самим собой — он его откровенно побаивался, так что наган будет в самый раз. Остается только выследить дичь. Климова подождет, тем более, что визит к ней он решил отложить до конца будущей недели. А до конца недели многое может измениться. Например, кое-кто умрет.

Он обнаружил, что, несмотря на похмелье, испытывает зверский голод. Еды в доме не оказалось никакой, даже в хлебнице было пусто. Он закурил, чтобы отбить аппетит, и пересчитал деньги в бумажнике. Денег было не густо. Тем не менее, умирать голодной смертью Быков не собирался. В конце концов, до пенсии можно будет перехватить у кого-нибудь из тех старушек, что вечно торчат у подъезда. Не впервой.

Он совсем уже было собрался идти в гастроном, но тут зазвонил телефон. Быков быстро прикинул, отвечать на звонок или нет, и решил, что это, в общем, всё равно.

Но оказалось, что это совсем не все равно, потому что звонила Валентина Климова собственной персоной. Слушая ее охрипший, срывающийся голос, Виктор испытал такое возбуждение, что вынужден был сильно прикусить кончик языка, чтобы прийти в себя и говорить с ней спокойно. Планы менялись: она сама шла в руки и упускать такой случай было нельзя. Когда он намекнул, что знает, где Климов с дочерью, эта глупая курица обо всем забыла и готова была бежать на край света. Что ж, решил он, пусть поторопится. Ей совсем не обязательно знать, что бежать придется гораздо дальше, чем на край света. Гораздо дальше.

Положив трубку, Быков принялся расхаживать взад-вперед по кухне. Ходить там было особенно негде, поэтому со стороны это выглядело так, словно он раскачивается на месте, подобно маятнику. Взгляд его упал на стол. Орден, револьвер и тетрадь с хоккеистами все еще лежали там. Орден и тетрадь значения не имели, а вот револьвер следовало убрать от греха подальше: он мог забыться и дать Климовой шанс проделать в его шкуре лишнюю дырку. Быков небрежно схватил наган трясущейся от дикого возбуждения рукой и не глядя швырнул его в пустое нутро холодильника — пусть полежит пока. Это место ничуть не хуже любого другого. В этом даже усматривалась некая аллегория, но он не успел понять, какая именно — позвонили в дверь.

Быков поспешил в прихожую встречать дорогую гостью. Ноздри его хищно раздувались от предвкушения жестокой потехи.

Но это оказалась соседка. Виктору понадобилось некоторое время на то, чтобы сообразить, кто это и что ей, черт побери, от него нужно. Был момент, когда он уже почти решил, что между этой растолстевшей сорокалетней коровой с пятого этажа Валентиной Климовой нет никакой существенной разницы, а если и есть, то ее можно смело проигнорировать. В конце концов, подумал он, дело это новое и небольшая репетиция не помешает.

На свое счастье, соседка позавтракала салатом из зеленого лука. Запах лука Виктор не переносил с детства — его от этого мутило. Его мать, умирая, пахла луком: какая-то идиотка из числа ее подружек рекомендовала ей лук в качестве чудодейственного средства. Он отворачивался, не в силах преодолеть отвращение. Мать видела это и плакала, но лук ела до самого конца. Она очень хотела жить, хотя уже тогда молодой Быков не мог понять, зачем ей это нужно.

Соседку спас лук. Втянув ноздрями едва уловимый, но от этого не менее отвратительный запах, Быков несколько увял и сумел уяснить, что эта дура, оказывается, месяц назад брала у него пятилитровую кастрюлю и вот теперь решила вернуть. С великим трудом заставив себя быть вежливым, он принял дурацкую кастрюлю, о которой давно забыл, и запер дверь.

Проклятая кастрюля болталась в руке, как гиря. Некоторое время Быков пытался сообразить, что ему с ней делать, потом отнес на кухню и с грохотом свалил в посудный шкафчик.

Он заставил себя сесть и закурить. Что толку метаться, как дикий зверь в клетке? Она придет сама, придет скоро, и он ее убьет. Но не сразу. Надо сделать так, чтобы она не кричала, иначе кто-нибудь непременно вызовет милицию — да вот хотя бы эта корова, которая только что заходила. Зазвонил телефон, Конечно, это она. Что-то заподозрила и сейчас скажет, что не может прийти.

Но это была не она. Просто кто-то ошибся номером.

Снова позвонили в дверь. «Мир просто сошел с ума», — сказал он себе и пошел открывать с твердым намерением свернуть шею всякому, кто окажется за порогом.

Это все-таки пришла Климова. Он вдруг стал спокойным и собранным. Она пришла, и волноваться больше не о чем.

Он напал на нее прямо под дверью — просто не мог больше сдерживаться. Он и так сдерживал себя слишком долго. Ноги были спрятаны в джинсы — жаль, много лишней возни. Надо было сказать, чтобы приходила в платье. Она бы послушалась. Он сказал бы — так надо, и она бы послушалась. Зря. Надо было сказать.

Зато блузка была тонкая и почти не мешала. Губы — как он помнил: пухлые и мягкие, красивые даже без помады. Нижнюю он прокусил — а почему бы и нет? Какая разница, будет у трупа со свернутой шеей прокушена губа или не будет? Тут как со сроками заключения: меньшее поглощается большим.

Ее горло лежало в ладони так, словно для этого и было создано. Волосы были густые и тяжелые, ни один волосок не вырвался, когда он запустил пятерню в эту гриву и сильно дернул, отрывая ее от двери.

Он швырнул ее на кушетку и шагнул вперед. Все было так, как в его мечтах, только вместо халата на ней оказались джинсы, а вместо помады по подбородку текла кровь из прокушенной губы. Не стоит расстраиваться из-за губы, хотел сказать он. Прежде, чем мы закончим, кровь потечет не только оттуда.

Он услышал надоедливую трель дверного звонка и решил не реагировать позвонят и успокоятся. В конце концов, мой дом — моя крепость, не так ли? Но звонивший не унимался. Он начал бить в дверь ногами — не беспорядочно барабанить, а целенаправленно и очень сильно лупить по двери около замка. После второго удара косяк захрустел и дал трещину.

Виктор понял, что кто-то всерьез вознамерился ему помешать. Это было уже чересчур.

Он открыл холодильник и выхватил оттуда наган. Большим пальцем взвел курок и, когда после очередного удара дверь распахнулась настежь, выстрелил в возникшую на пороге фигуру в пятнистом костюме.

Илларион не догнал светловолосую девушку в подъезде. Он вызвал лифт и, пока тот мучительно медленно тащился откуда-то сверху — скорее всего, с седьмого этажа, — вдруг вспомнил фамилию девицы, а точнее, ее мужа. Мещеряков сказал, что один из убитых — его сосед по фамилии Климов. Значит, и она Климова.

Интересно, думал Илларион, стоя в медленно поднимающемся лифте, а как ее зовут? И что ей здесь понадобилось? Уж не сообщники ли они? Впрочем, убрать мужа ценой жизни трехлетней дочери… Если бы в семье были нелады такого масштаба, то уж кто-кто а Вера Гавриловна была бы полностью в курсе и не преминула бы изложить историю во всех подробностях. Тогда как это все понять? Неужели эта девчонка что-то разнюхала самостоятельно и теперь хочет снять с Быкова скальп?

В добрый час, подумал он, вынимая из-за пояса револьвер и подходя к двери сорок третьей квартиры. Препятствовать не буду.

Он позвонил и, выждав какое-то время, коротко и мощно ударил ногой по замку. Дверь содрогнулась, но устояла.

— При Хрущеве делали, — с уважением сказал Илларион и ударил еще раз. В двери что-то хрустнуло, и она немного подалась.

— Ага, — сказал Илларион. — Довольно, витязь, вразумила меня твоей десницы сила. Это, государи мои, Пушкин Александр Сергеевич. Жил когда-то на Руси такой талантливый мулат.

После третьего удара полотно двери отскочило в сторону, с грохотом ударившись о стену прихожей. В долю секунды Илларион успел заметить характерное движение фигуры, черным силуэтом вырисовывавшейся на фоне кухонного окна, — и головой вперед нырнул под выстрел.

Перекатившись, он вскочил. Быков вторично нажал на курок, исправив свою ошибку и целясь на этот раз в корпус. Чудесным образом миновав Забродова, пуля ударила в телефонный аппарат, и тот взорвался брызгами черной пластмассы.

Ни выстрелить в третий раз, ни понять, что, собственно, с ним произошло, Виктор Быков не успел. Отлетевший в сторону наган с грохотом и звоном приземлился в мойке, где со вчерашнего дня стояла грязная посуда, а сам Быков вдруг обнаружил себя лежащим на полу и глядящим в дуло револьвера приличного калибра.

— Шевельнешься — убью, — сказал ему владелец револьвера, в котором Быков лишь теперь признал старого знакомого. — Причем сделаю я это с большим удовольствием, так что лежи тихо.

Быков попытался приподняться. Илларион взвел курок.

— Остынь. Я ведь не шучу.

Виктор понял, что тот и вправду не шутит, и опустил голову. Лежать на полу было унизительно и очень неудобно. Кроме того, было больно. Ощущение было такое, будто болит все тело.

Илларион осмотрелся. Климова сидела.

— Не о чем мне с тобой разговаривать, прихвостень жидовский, — сказал Быков, с трудом поднимаясь с пола.

— Ага, — сказал Илларион, — все понятно. Разговаривать и в самом деле не о чем. В «Памяти», небось, состоял, а когда этих подонков разогнали, решил в одиночку бороться за чистоту расы. Да ты садись, садись, в ногах правды нет. Только не делай резких движений.

— Кто ты такой? — спросил Быков, тяжело опускаясь на кушетку и не сводя с Иллариона полных ненависти глаз.

— Тебе могу сказать, мы с тобой старые знакомые. Про спецназ ГРУ слыхал когда-нибудь? Вижу, что слыхал. Так что в тетрадочку свою ты меня зря записал. Неловко могло получиться.

Быков угрюмо отвернулся, уперевшись неподвижным взглядом в стенку холодильника.

— Чем же тебе Климов помешал? — поинтересовался Илларион. — Он ведь, судя по фамилии, русский?

— Русский… Какой он русский, если женился на жидовке? Таких надо каленым железом…

— Про железо мы уже слыхали. А разве она, — Илларион кивнул в сторону дверей, — еврейка? Никогда бы не подумал. Как же это ты не побрезговал к еврейке за пазуху залезть? Ты же сверхчеловек. Супер, так сказать, мен. А? Бес попутал?

Он еще раз огляделся и вздохнул.

— Вот телефон ты зря застрелил. Что он-то тебе сделал? Жди теперь этих ментов… Может, их и не вызвал никто.

— Вызвали, не волнуйся. В этом доме на седьмом этаже пернешь, а на первом уже говорят, что ты обгадился.

— Странный ты человек, Быков… Жаль, что телефона нет. Впрочем, ты прав. Вот и милиция.

На лестничной площадке с протяжным грохотом открылись и закрылись двери лифта, и по цементному полу заскрежетали подкованные сапоги.

В квартиру ворвались омоновцы с автоматами наизготовку.

— Оружие на пол, лицом к стене! — привычно заорал усатый майор. — Осмотреть помещение!

Илларион аккуратно положил свой револьвер на стол. Омоновцы, немилосердно треща рассохшимся паркетом, рассыпались по квартире.

— Я сказал, лицом к стене!

— Спокойнее, майор. Может быть, обойдемся без формальностей?

Усатый майор сделал повелительный жест подбородком, и два дюжих омоновца, обойдя его справа и слева, двинулись к Иллариону. Один из них немедленно отлетел в угол, обрушив посудный шкафчик, а другой вдруг оказался развернутым на сто восемьдесят градусов. Его левая рука была завернута к лопатке, а из-под правой кокетливо выглядывал его собственный автомат, наведенный на майора.

— Майор, — сказал Илларион. — Я готов с вами сотрудничать. Сейчас я положу автомат и отпущу вашего человека. Я предъявлю документы, дам все необходимые показания, отвечу на все вопросы и даже позволю себя обыскать, но избавьте меня от ваших полицейских штучек. Я не преступник. Мое воспитание не позволяет мне терпеть побои от ваших увальней.

Майор гулко сглотнул. Ему еще не приходилось сталкиваться с подобной наглостью, подкрепленной, тем не менее, несомненной боевой мощью. Ситуация складывалась патовая.

— Положи автомат, — сказал он. Илларион наклонился, не выпуская руки омоновца, и положил автомат на пол. Омоновец при этом закряхтел от боли и сказал короткое, но очень неприличное слово.

— Все, все, — сказал ему Илларион. — Уже отпускаю. Убери ствол, майор.

Майор неохотно опустил автомат. Получивший свободу омоновец поспешно отскочил в сторону, потирая руку.

— Документы, — буркнул майор. Илларион предъявил свои документы.

— Ага, — удовлетворенно протянул майор, — Забродов. Сколь веревочке ни виться$7

— Он, — указал Илларион на Быкова с тупым безразличием наблюдавшего за происходящим. — Наган в мойке.

Майор удивленно приподнял брови и кивнул в сторону мойки, не сводя глаз с Иллариона. Один из омоновцев двинулся туда, перешагнув через своего лежавшего поперек дороги товарища, и выудил наган из кучи битой посуды. — Есть наган, доложил он майору.

— Документы, — сказал майор Быкову. Смотрел он по-прежнему на Иллариона.

— В столе, — сказал Быков.

— Браслеты, — не повышая голоса, скомандовал майор и снова навел автомат на Иллариона.

Забродову и Быкову надели наручники и по приказу майора перевели в комнату. Майор нашел в ящике стола паспорт Быкова, небрежно пролистал и сунул в карман. Взяв со стола револьвер Забродова, он последовал за задержанными.

Оставив при себе двоих автоматчиков, майор приказал остальным ждать в машине.

— Ну, — сказал он, поворачиваясь к Иллариону и Быкову, — пойте.

Илларион кратко изложил суть событий, не упомянув, естественно, ни Северцева, ни Климову. Майор выслушал все не моргнув глазом и перевел взгляд на Быкова.

— Вы подтверждаете показания задержанного Забродова?

— Послушай, майор, ты должен понять, ты же русский человек…

— Казах.

— Что? — не понял Быков.

— Я казах. Вы подтверждаете показания Забродова?

— Не говорите мне об этом наемнике мирового сионизма. Жаль, что я до него не добрался.

— Значит, подтверждаете. Наган ваш?

— Мой. Жалко, что промазал.

— А это чье? — спросил майор, вертя в руках револьвер Иллариона.

— Это мой револьвер, вы видели документы. Осторожнее, майор, у этого револьвера очень чувствительный курок.

Раздался выстрел, и Виктор Быков боком вывалился из кресла на потертый ковер, который начал стремительно темнеть, приобретая темно-бурый оттенок там, где с ним соприкасалась голова Быкова.

— Надо же, какое несчастье, — сказал майор, присаживаясь на корточки возле трупа и щупая пульс. — Наповал. Действительно, очень чувствительный курок. Что ж ты раньше не сказал, дурила? Козлов, сними с него браслеты.

Один из стоявших в прихожей омоновцев снял с Быкова наручники и молча вернулся на место. Майор осторожно пристроил револьвер на краешек книжной полки и, перешагнув через Быкова, уселся на его место.

— По краю ходишь, майор, — предупредил его Илларион. — По самому краешку.

— Так, — сказал тот, не обратив никакого внимания на слова Иллариона, подведем итоги. Значит, жили-были два отставника. Вместе ездили на рыбалку, а в свободное от рыбалки время мочили евреев — такое у них было хобби. Заманив по предварительному сговору в квартиру гражданина Быкова жену убитого ими же гражданина Климова Климову Валентину Наумовну с целью изнасилования и последующего убийства, сообщники не поделили бабу. Подрались, как водится, а потом затеяли перестрелку. Быков произвел два выстрела из незарегистрированного револьвера системы «наган», но оба раза промахнулся и был убит Забродовым из зарегистрированного на его имя револьвера… Как тебе версия?

— Дерьмо это, а не версия, — сказал Илларион. — Она же белыми нитками шита. И при чем тут какая-то Климова? Не было тут никакой Климовой.

— А вот она говорит, что была. Правда, она не совсем поняла, что тут произошло. Ей-то, бедняжке, кажется, что ты ее спас от насильника и убийцы, но мы ее переубедим. Мы умеем переубеждать. Одна такая вообще в убийстве мужа призналась.

— Бред какой-то. Ты спятил, майор? Что ты несешь? Какая Климова? Какой муж?

— Климова та самая, которая сейчас в моей машине сидит. А муж…

— Слушай, майор, давай говорить начистоту. Передай своему хозяину, что давить на меня бесполезно, тем более, так грубо.

— Да кто на тебя давит, дурачок? Кому ты нужен? Ты телевизор смотришь? Ах да, тебе некогда, ты же у нас в бегах. — Майор посмотрел на часы и включил телевизор. — Посмотри.

По телевизору показывали рекламу.

— Какое отношение к нашему разговору имеют женские прокладки? — спросил Илларион.

— Сейчас увидишь, какое.

Реклама кончилась, и начались новости. Симпатичная дикторша кратко перечислила основные события дня. Первым номером в списке шло сообщение о том, что минувшей ночью у себя на даче был застрелен депутат Государственной Думы генерал-лейтенант Рахлин.

— Теперь понял? — спросил майор, выключая телевизор.

— Понял, — сказал Илларион Забродов. Он и в самом деле все понял. — Тогда пошли.