Ровно в пятнадцать ноль-ноль Дорогин остановил свою машину на том же месте, где они с Тамарой расстались в начале дня. Он был уверен, что ему придется ждать как минимум полчаса, а то и целый час, но Тамара уже была здесь – сидела за столиком под полосатым тентом уличного кафе и не спеша попивала кофе. Вид у нее был задумчивый и немного усталый, но она все равно была красивее всех женщин, которые сидели за соседними столиками. «Просто я необъективен, – подумал Сергей, наблюдая за ней из окна машины. – Да и с какой стати мне быть объективным? Объективность нужна при вынесении приговора в суде или, скажем, при написании диссертации. А когда дело касается отношений между людьми, ни о какой объективности не может быть и речи. Объективно существует огромное количество женщин, у которых фигуры стройнее, внешность приятнее и голова работает лучше, чем у Тамары. Наверное, таких женщин миллионы, но меня они не интересуют. То есть интересуют конечно, но Тамара интересует меня гораздо больше, чем все они, вместе взятые. Почему? Пытаться ответить на этот вопрос объективно и логически обосновать свой ответ – занятие абсолютно бесполезное. Можно часами городить ерунду, говоря о менталитете и психологической совместимости, но все это будет обыкновенная словесная шелуха, а единственно возможный ответ очень прост и не имеет никакого отношения ни к логике, ни к объективности. Я ее люблю, вот и все. Звучит немного смешно и старомодно, но другого слова никто пока что не придумал.»

Тамара немного повернула голову и увидела машину, за рулем которой сидел Дорогин. Ее лицо сразу ожило, осветившись изнутри. Усталость и озабоченность исчезли, уступив место улыбке, на которую невозможно было не ответить. Улыбаясь, Сергей выбрался из машины, пересек тротуар и опустился на легкий пластиковый стул рядом с Тамарой. Возле стола немедленно возникла симпатичная рыжая официантка в крошечном белом передничке поверх узких джинсов и в бумажной кепке с круглым козырьком. Дорогин заказал себе кофе и снова улыбнулся Тамаре. После наглых бандитских рож и испуганного, напряженного лица Варвары Белкиной смотреть на Тамару было особенно приятно.

– Что ты так улыбаешься? – спросила Тамара. – Я смешная, да?

– Ужасно смешная, – сказал Дорогин. – Обхохочешься. За это я тебя и люблю. В этом мире до обидного мало смешных людей.

– Это что, комплимент? – понарошку обиделась Тамара. – Что это ты прячешь за спиной?

– Так, ерунда, – ответил Дорогин. – Пустячок. Тебе неинтересно.

– Так-так-так, – голосом следователя, ведущего допрос, проговорила Тамара. – Ну-ка, покажи!

– Да говорю же – пустяк, – отмахнулся Дорогин. – Не понимаю, зачем тебе это нужно. Что за любопытство? А вдруг это какая-нибудь гадость?

– Ничего, – сказала Тамара. – Что я, гадостей не видела? Не забывай, что я – медицинский работник.

– А я и не забываю, – Дорогин пожал плечами, продолжая держать правую руку за спиной. – Я помню, что ты у меня медик. Тем более. Зачем тебе на это смотреть?

Тамара приподнялась со стула и попыталась заглянуть ему за спину. Дорогин живо развернулся так, чтобы она ничего не увидела.

– Прекрати немедленно! – потребовала она. – Я могу умереть от любопытства.

– Ну, если умереть… – изображая нерешительность, протянул Сергей. – Умирать из-за такого пустяка, пожалуй, действительно не стоит. Пожалуйста, смотри.

Он вынул из-за спины и протянул Тамаре букет пышных белых хризантем.

– Я же говорил, что это пустяк, – сказал он. – А ты, наверное, решила, что там бриллиантовое колье или чья-нибудь отрубленная голова. И теперь, конечно, разочарована…

– Конечно, – сказала Тамара. Она ткнулась лицом в цветы и смотрела на Дорогина поверх букета. Глаза ее улыбались. – Разочарована, оскорблена в лучших чувствах и полна решимости отомстить. Ты не знаешь где-нибудь поблизости местечка, где я могла бы осуществить свою страшную месть?

– Н-не знаю… – нерешительно сказал Муму. – Это смотря какая месть. А наша спальня для этого не подойдет?

– Великолепно! – воскликнула Тамара. – Отличная идея. А главное, очень свежая и оригинальная. Поехали скорее!

– Подожди, – сказал Сергей. – Ты же хотела погулять…

– Я ужасно соскучилась, – призналась Тамара. – Москва все-таки слишком большая. Я чувствую себя в ней какой-то козявкой – маленькой, заблудившейся, никому не нужной козявкой. Я провинциалка, да?

– Да, – сказал Дорогин, – ты провинциалка. Тургеневская барышня с медицинским образованием. И я хочу тебе сказать… Нет, не скажу. Боюсь, ты не правильно меня поймешь.

– А ты попробуй, – предложила Тамара.

– Ладно, попробую. Так вот: ты самая красивая из провинциалок, и я тебя люблю. Только никому не говори, а то меня засмеют.

– Опять ты дурачишься, – вздохнула Тамара. – Что это с тобой сегодня?

"В самом деле, – подумал Муму, – что со мной? Странное ощущение, будто перед грозой. Все затихло, в воздухе полно статического электричества, и все чего-то ждут. Время ожидания нужно чем-то заполнять, отсюда и дурачества, и пустые разговоры, и эти странные вспышки ревности у Тамары… Возможно, во всем виноваты какие-нибудь магнитные бури или это затянувшееся бабье лето… Все ведут себя странно и непривычно, как будто в мире что-то сдвинулось и пошло наперекосяк. Мы болтаем, смеемся и строим планы, а вокруг нас все сгущается ощущение надвигающейся грозы. Тамара наверняка это чувствует, она очень тонко воспринимает такие вещи, она вообще гораздо тоньше и проницательнее, чем кажется. Варвара обожает ее дразнить, Тамара наверняка кажется ей немного простоватой, не такой утонченной и светской, как она сама, но это напоминает попытки пуделя разозлить сенбернара. Хотя если судить по комплекции, на сенбернара больше похожа именно Варвара.

Варвара… Она действительно выглядела испуганной, когда я поднялся к ней пару часов назад. Эти подонки на красной «девятке», похоже, на самом деле преследовали ее все утро. Может быть, я напрасно не допросил их как следует? Впрочем, как я мог их допросить? Двор многоэтажного жилого дома – не самое удобное место для допроса третьей степени. И потом, мне ужасно не хочется торопить события и снова очертя голову бросаться в кровавую кашу. Куда спешить? Эта каша уже который век булькает на медленном огне в огромном котле по имени Россия. В любой момент можно подойти и зачерпнуть из этого котла, особенно если умеешь держать в руках ложку. Неизвестно, что окажется в твоем черпаке. Это может быть какой-нибудь порноделец, обыкновенный ворюга или прокурор без штанов, но можно не сомневаться, что это будет какая-нибудь дрянь. Ничего хорошего из этого варева не выловишь, и остается только сочувствовать тем, кто по долгу службы обязан все время запускать в котелок ложку: ментам, работникам прокуратуры, журналистам… Они несчастные люди, потому что навеки отравлены ядовитыми испарениями этого сатанинского зелья. Именно поэтому им порой бывает так трудно посочувствовать.

Когда Варвара открыла дверь, лицо у нее было совсем белое – целиком, даже губы. Только глаза казались живыми, но и они напоминали двух перепуганных зверьков, которые без устали мечутся из угла в угол по тесной клетке. Белые губы тряслись, и рука, которой она заперла за мной замок и накинула цепочку, тоже дрожала. Человеку, пребывающему в таком состоянии, просто невозможно не посочувствовать, и я сочувствовал ей и беспокоился за нее, но в то же время испытывал нарастающее раздражение. Я до сих пор раздражен, и хорошо, если Тамара этого не заметила. Сколько можно, в самом деле? Человек, который шурует палкой в осином гнезде, должен быть готов к тому, что его серьезно покусают. Варвара всю жизнь ворошит осиные гнезда, а отгонять от нее рассерженных ос приходится мне. Вот и теперь… Она клянется и божится, что не знает, чем вызвана слежка, и клятвы эти звучат вполне убедительно, но вот беда: я ей не верю. Она наверняка опять сунула свой любопытный нос куда не следует, а теперь, когда по этому носу щелкнули, испугалась. После общения с Эдиком Гаспаровым и его ребятами немудрено начать бояться собственной тени, но Варвара не из пугливых, и если она боится, то страх ее вызван вовсе не призраками, а вполне реальной угрозой очередного похищения или расправы.

Впрочем, до расправы скорее всего не дойдет. Расправиться с ней могли в любой момент, это дело нехитрое. Слежка, да еще такая наглая, по всей видимости, должна была послужить ей предостережением: дескать, не забывайся, детка, мы о тебе помним и можем достать тебя в любой момент. И это чистая правда, потому что я не в состоянии проводить с ней двадцать четыре часа в сутки.

Ладно. До завтра с ней, по крайней мере, ничего не случится. Холодильник у нее набит продуктами, сигареты есть, а значит, выходить из дома ей незачем. Дверь у нее крепкая, а на самый крайний случай я оставил ей пистолет, который отобрал у этого отморозка. Как его – Борис? Интересно, это имя или кличка? Впрочем, какая разница? Главное, что до завтрашнего утра Варвара может спокойно сидеть у себя в квартире и работать над статьей. Начнут ломиться в дверь – пальнет разок из пистолета и позвонит в милицию. Если не она, то соседи позвонят. Менты прилетят мигом, поскольку пальба – это не семейная ссора и не пьяная драка, тут они среагируют оперативно, научились…

И все-таки – кто? Это, конечно, не мое дело, и я дал себе слово не вмешиваться без самой крайней необходимости, но мысли почему-то упорно возвращаются в привычную колею. Кто и зачем? Гаспаров умер и похоронен три месяца назад, его приятель Супонев при странных обстоятельствах повесился в камере следственного изолятора – то ли сам повесился, то ли его повесили, чтобы ненароком не сболтнул лишнего… Может быть, эта слежка – отголосок того дела? Вряд ли, ведь Варвара так ничего и не написала о Гаспарове, Якубовский ей запретил… Кстати, очень интересно, почему он это сделал? Казалось бы, материал вполне сенсационный, а он зарубил его на корню, и даже Варваре с ее уникальными пробивными способностями не удалось прорваться через выставленные милейшим Яковом Павловичем рогатки. Не здесь ли собака зарыта?

Не знаю. Вряд ли. Тогда в чем же дело? Неужели Варвара права и эта слежка вызвана нашим визитом к старому реставратору? Яхонтов не похож на преступника… Хотя почему, собственно, не похож? Характер у него, судя по всему, железный, умом он не обделен, а что мастями не разрисован, так у большинства воров в законе кожа чистая, без наколок. Они ребята серьезные, дешевых понтов не признают. И все-таки не верится, что это он.

Ладно, допустим на минуту, что Яхонтов все-таки бандит. Все равно не клеится. Зачем ему эта слежка? Чего он хочет таким образом добиться? Какая ему от этого выгода и чем ему помешала Варвара? Кстати, а случайно ли вышло так, что Варвара практически сразу напилась и оказалась недееспособной? Заранее знать, что она так быстро опьянеет, старик, конечно, не мог, но вот рассчитывать, надеяться на такой исход дела он мог вполне. Если так, то дело наверняка как-то связано с басмановским чайником. Единственное предположение, которое приходит на ум: сервиз короля Негоша действительно существует и, более того, Яхонтову известно, где этот сервиз находится. Следовательно, шум вокруг сервиза ему совсем не нужен, и это хоть как-то объясняет слежку за Варварой. Хотя… Если старик по какой-то причине не хотел, чтобы статья об этом сервизе увидела свет, он вполне мог просто промолчать. Ничего не знаю и знать не хочу, какой еще чайник? Ах, басмановский чайник? Впервые слышу… И все. И не надо волноваться и затевать эту дурацкую слежку.

Но если старик тут ни при чем, значит, существует еще кто-то, кому известно о сервизе Фаберже больше, чем всем остальным. Этот кто-то подозревает, что Яхонтов может располагать какими-то данными о сервизе, и на всякий случай за ним послеживает. Потом на горизонте возникает басмановский чайник, и немедленно к старику приезжает известная журналистка Белкина. В совпадения наш неизвестный «доброжелатель» не верит и быстренько делает вывод: Белкина приезжала по поводу басмановского чайника, и Яхонтов мог сказать ей о сервизе. Если за домом Яхонтова действительно следили, то по продолжительности разговора легко можно догадаться, что так оно и было. Тайна перестала быть тайной, она начала распространяться, а как только Варвара закончит и опубликует свою статью, известие о том, что где-то существует бесценный золотой сервиз работы Фаберже, замаскированный под медь, станет достоянием миллионов. Сотни людей бросятся выкапывать по чердакам и сараям прадедовские самовары и до посинения надраивать их наждачной бумагой в надежде, что из-под грязи вдруг блеснет золото. И единственный способ этому помешать – сделать так, чтобы статья никогда не увидела свет. Этого проще всего добиться путем физического устранения Белкиной, и значит, Варвара опять попала в беду.

Господи, какая чепуха! Все-таки во мне пропадает беллетрист. Вот так, не сходя с места, за чашечкой кофе высосать из пальца целый детектив – это же не каждый сможет! Может быть, из моего писательства ничего не вышло именно потому, что я писал о том, что видел и пережил сам? Может быть, поэтому написанные моей рукой слова казались мне такими сухими и мертвыми? Возможно, мне нужно было действовать именно так: просто сидеть и выдумывать разную чепуху, травить байки на потеху почтеннейшей публике…"

– Что с тобой? – спросила Тамара. – У тебя такой вид, словно ты не здесь, а на обратной стороне Луны.

– Правда? – встрепенулся Дорогин. – Не знаю… Как-то вдруг задумался. Дай, думаю, о чем-нибудь поразмышляю. Давненько, думаю, я ни о чем не размышлял. Так ведь недолго и совсем отвыкнуть. Понадобится потом о чем-нибудь подумать, глядишь, а ты уже забыл, как это делается. Некрасиво может получиться. Вот я и решил немного потренироваться.

– И о чем же ты размышлял? – со смехом спросила Тамара.

– Я? Сочинял детективный роман о золотом сервизе работы Фаберже. Захватывающая получилась штука.

– А разве Фаберже делал сервизы?

– Не делал конечно. Но один, по слухам, изготовил – в виде исключения. Слыхала про басмановский чайник? Ах да, ты же была на дежурстве, когда заварилась вся эта каша…

Тамара горестно покивала головой. – Так я и знала, – сказала она. – Стоит Варваре появиться на горизонте, как тут же заваривается какая-то каша.

– Я сказал «каша»? – удивился Дорогин. – Извини, я оговорился. Никакой каши. Так, компот из сухофруктов… Все, что могло случиться с этим чайником, случилось много лет назад, задолго до моего и твоего рождения. Волноваться не о чем. Я же говорю, что занимался сочинительством. Между прочим, я пришел к выводу, что мой путь в литературе – это чистая беллетристика, а не мемуары. Вымышленные герои пластичнее, их легче заставить плясать под свою дудку, чем живых людей.

– По-моему, ты опять пытаешься заговорить мне зубы, беллетрист, – сказала Тамара. – И мне это активно не нравится.

Дорогин вздохнул и полез в пачку за сигаретой. Тамара настороженно наблюдала за тем, как он закуривает. «Чувствует, – снова подумал Сергей. – Я что-то чувствую, а она чувствует, что я чувствую, и беспокоится. Ей все время приходится беспокоиться обо мне, как будто я подводник или служу на Кавказе. Тяжело ей со мной, окаянным.»

– Тебе, наверное, ужасно трудно со мной жить, – сказал он. – Ни минуты покоя. Да?

– Мне нравится с тобой жить, – просто сказала Тамара. – Жить с тобой совсем не трудно. Трудно ждать тебя и каждый раз, когда ты уходишь из дома, гадать: вернется или не вернется… Мне трудно не с тобой, а без тебя, как ты не можешь этого понять? И именно поэтому мне кажется, что я имею право знать правду.

– Слушай, – сказал Дорогин, затягиваясь сигаретой, – а давай сегодня напьемся! Ты да я, да мы с тобой… Звать никого не будем, зажжем камин, свечи запалим, откроем коньячок и.., того. А? И ни о чем не будем разговаривать. Просто молча выпьем коньячку и пойдем в постель, как добропорядочные граждане великой России.

Это немного вредно для печени, но мы купим самый хороший коньяк, какой можно достать в Москве, так что наша печень как-нибудь выдержит… Как ты полагаешь?

– Я полагаю, что хватит водить меня за нос, – строго сказала Тамара. – Что вы с Варварой опять затеяли?

– Ничего криминального, – для убедительности приложив к сердцу ладонь с зажатой между пальцев дымящейся сигаретой, проникновенно сказал Дорогин. Он отхлебнул кофе и сделал затяжку. – Варвара пишет статью об этом басмановском чайнике, а я временно работаю ее личным водителем. Ну хочешь, я начну брать с нее за это деньги?

– Давно пора, – проворчала Тамара. – Завтра ты опять к ней?

– Угу, – изучая узоры кофейной гущи на донышке чашки, ответил Дорогин. – К ней, разлучнице. К ней, проклятой… Надо будет доставить ее в редакцию и потом еще немного повозить по городу. А что?

– Она что, не может добраться до редакции на метро?

– Может. Просто ей показалось…

– Что она может затащить тебя в постель, – закончила за него Тамара. – Ты это хотел сказать?

– Смотри, смотри! – вскакивая и указывая куда-то в сторону протянутой рукой, воскликнул Дорогин. – Да вон же, вон, побежала!

– Кто побежал? – невольно оборачиваясь, спросила Тамара. – Я никого не вижу. Кто это был? Собака?

– Поздно, – разочарованно сказал Муму, опускаясь на стул. – Уже свернула за угол. Теперь не догнать. Жаль. Крупная была.

– Да кто?! Кто был крупный? Кто убежал?

– Ссора, – ответил Дорогин. – Пусть себе бежит. Подумаешь, невидаль.

Он расплатился с рыженькой официанткой, потушил сигарету в пепельнице и встал, подавая Тамаре руку. Тамара улыбнулась, оперлась на его руку и пошла к машине, свободной рукой прижимая к груди букет. Несколько человек обернулись им вслед, независимо друг от друга подумав, что вот идет очень красивая молодая пара, у которой все хорошо и нет никаких забот и волнений, кроме тех, что случаются порой даже у самых счастливых и обеспеченных людей.

В какой-то мере это было именно так, но тень недосказанности осталась и повисла между ними легким облачком, заставлявшим Тамару по дороге домой озабоченно хмурить брови и исподтишка поглядывать на Дорогина, словно она пыталась хотя бы теперь что-то понять в человеке, с которым уже не первый год жила бок о бок. Ей вдруг подумалось, что ее спутник всегда охотно делился с ней радостями, оставляя свое горе при себе и стараясь по возможности взвалить на себя и ее неприятности. «Редкое для мужчины качество, – подумала она. – То есть считается, что так и должно быть, но между тем, что должно быть, и тем, что есть на самом деле, всегда оказывается огромная пропасть.»

А Дорогин гнал машину в сторону Клина и ругал себя за то, что испортил Тамаре день. Не стоило ему упоминать о сервизе и тем более о Варваре. Этот разговор превратил смутные предчувствия Тамары во вполне конкретные подозрения: не в том, конечно, что Дорогин изменяет ей с Белкиной, а в том, что он вот-вот снова ввяжется в неприятности.

Хуже всего было то, что Дорогин и сам очень смутно представлял себе, что это будут за неприятности и как их избежать.

* * *

Около полуночи, как раз в то время, когда камин в гостиной просторного дома, построенного покойным доктором Рычаговым, прогорел и Сергей Дорогин, взяв на руки Тамару, отнес ее наверх, в спальню, в двух кварталах от школы, где работал Михаил Александрович Перельман, остановилась красная «ауди» с длинной антенной радиотелефона на багажнике и с укрепленным на крыше светящимся плафончиком, украшенным шашечками, надписью «такси» и телефонным номером, по которому, видимо, это такси можно было при желании вызвать.

Сидевший на переднем сиденье пассажир расплатился с водителем, вежливо поблагодарил и выбрался из пахнущего синтетической обивкой салона в прохладную темноту октябрьской ночи.

Это был высокий и широкоплечий мужчина, мужественную внешность которого немного портили сильные очки с бифокальными линзами, заключенные в старомодную широкую оправу. Он был одет в джинсы, кроссовки и короткую утепленную куртку. Под мышкой он держал туго свернутую клетчатую сумку из разряда тех, которыми пользуются в своих деловых поездках наши «челноки».

Мужчина не спеша направился в сторону ближайшего жилого дома. На секунду он остановился, чтобы прикурить сигарету. За это время такси свернуло за угол. Тогда мужчина убрал сигарету и зажигалку в карман, повернулся спиной к тому дому, куда направлялся вначале, и быстро зашагал в сторону школы.

Михаил Александрович шел целеустремленно, не прячась и почти не оглядываясь по сторонам. Это был лучший способ добраться до места, не возбудив ненужных подозрений, – просто идти себе, словно нет ничего естественнее, чем прогуливаться перед сном вокруг школы.

В сотне метров от того места, где ничего не подозревающий таксист высадил своего пассажира, стоял в безмолвном ожидании старенький желтый «запорожец» с грузовым багажником на крыше и со смешно оттопыренными «ушами» воздухозаборников. Перельман мимоходом похлопал старичка ладонью по переднему крылу и сквозь ткань джинсов пощупал лежавший в кармане ключ зажигания. Вечер выдался довольно хлопотным: пришлось добираться до гаража, выводить «запорожец» и загодя гнать его сюда, чтобы не привлекать лишнего внимания, причаливая посреди ночи к школе на этом тарахтящем корыте, а потом снова ехать домой и ждать наступления темноты.

Свернув в липовую аллею, он отступил в тень и обернулся. Скупо освещенная улица позади него была пуста, лишь поблескивали в свете фонарей капоты и крыши припаркованных у обочин автомобилей да светились кое-где разноцветные прямоугольники окон.

Перельман поправил под мышкой съехавшую сумку и двинулся дальше. В пустой безлюдной аллее, которая просматривалась из окон школы насквозь, он повел себя осторожнее, стараясь держаться в тени, хотя и предполагал, что осторожность эта излишняя: идя домой с работы, он встретил сторожа Михаила Ивановича, который как раз выходил из магазина, воровато заталкивая в глубокий карман своих сто лет не глаженных брюк бутылку дешевой бормотухи. Конечно, для Михаила Ивановича такая доза была смехотворной, но можно было не сомневаться, что до наступления следующих суток неугомонный сторож еще успеет слетать в магазин как минимум один раз.

Позади вдруг затарахтел изношенный автомобильный движок. Перельман вздрогнул и метнулся за ствол ближайшего дерева, хотя сидевшие в машине люди и так наверняка не могли бы его увидеть: центр аллеи был ярко освещен, а боковые пешеходные дорожки тонули в густой тьме.

Мимо убежища, в "котором, затаив дыхание, стоял Михаил Александрович, медленно, словно приглядываясь, прокатился милицейский «уазик». Перельман разглядел за темными стеклами едва различимые светлые пятна лиц и красный огонек сигареты. Патрульная машина доехала до школы, обогнула ее по периметру, скрежетнула шестернями коробки передач, рыкнула двигателем и, набирая скорость, проскочила мимо Перельмана в обратном направлении.

Михаил Александрович вышел из-за дерева. Это простенькое действие стоило ему неожиданно больших усилий: из него словно по мановению волшебной палочки ушли все силы, руки и ноги сделались ватными, в ушах тоненько звенело. Очень хотелось плюнуть на все, завести «запорожец» и махнуть домой, а там завалиться на диван и закрыть глаза, чтобы больше ничего не видеть и не слышать. Ну какой из него, к дьяволу, грабитель? Смех, да и только. Жаль, что те ребята, которые только что проехали мимо на своем дребезжащем «уазике», вряд ли оценят юмор ситуации, застукав его в то время, как он будет взламывать музей. С юмором у них плоховато вообще, а уж когда они находятся при исполнении, ни о каком веселье не может быть и речи. Когда на тебе стальная каска и бронежилет, а в руках зажат короткоствольный «Калашников», хочется не шутить, а стрелять на поражение или, на худой конец, бить прикладом по почкам.

Он представил себе, что будет, если его поймают, и обессиленно привалился плечом к шершавому стволу липы. Нет, к этому он не готов. Что угодно, только не арест. Это, знаете ли, матерому уголовнику по большому счету наплевать, возьмут его или нет: тюрьма для него – дом родной, и чувствует он себя там немногим хуже, чем на воле. А для Михаила Александровича Перельмана, учителя истории, начитанного и образованного человека, пользующегося определенным уважением среди своих коллег и знакомых, арест будет означать полный крах. Вся жизнь пойдет псу под хвост из-за каких-то побрякушек…

Он оттолкнулся от дерева и сделал шаг вперед. Этот шаг дался ему тяжело, словно он шел под водой против сильного течения. В то же время Михаил Александрович чувствовал, что, как только он повернется к школе спиной, ноги сами понесут его прочь от этого страшного места, как если бы на них вместо старых кроссовок были надеты крылатые сандалии древнегреческого бога Гермеса. Это было унизительно – чувствовать, как твой организм пытается диктовать мозгу собственную волю, которая сводится к тому, чтобы всегда и всюду двигаться по линии наименьшего сопротивления. Ах, как это сладко и легко – двигаться по линии наименьшего сопротивления! На этом пути нет ни препятствий, ни опасностей. Правда, на нем хватает унижений, но к этому постепенно привыкаешь и даже начинаешь находить в этом какое-то горькое удовлетворение. Зато жив-здоров и на голову не капает…

Перельман немного постоял на месте, разжигая в себе злость. Он заставил себя вспомнить все обиды и унижения, пережитые им в последнее время. Обид и унижений набралось предостаточно. Если оставить все как есть, отказавшись от своей затеи, обиды и унижения будут множиться, расти как снежный ком, пока их тяжесть не сломает ему хребет. И никакие газетные статьи, восхваляющие его за обнаружение считавшегося безвозвратно утраченным сервиза, не помогут ему справиться с этой тяжестью. Скороходов, Суслов и их бритоголовые дружки газет не читают, а если и услышат что-нибудь краем уха, это их только еще больше озлобит. Деньги, которые ему может быть выплатит, а может, и не выплатит государство, разойдутся за полгода на всякую чепуху, если раньше их не отнимут какие-нибудь сообразительные бандиты. И что тогда? Да то же, что и раньше…

Михаил Александрович закурил, наплевав на конспирацию, и докурил сигарету до самого фильтра. Какого черта! Кто сказал, что его поймают? Учитель Перельман – это вам не мелкий урка с тремя классами образования. Все предусмотрено и рассчитано на десять шагов вперед, и помешать ему может только случайность – такая же, как падение кирпича на голову или наезд автомобилем, за рулем которого сидит обкурившийся до полного обалдения наркоман. Вероятность угодить под колеса гораздо выше вероятности ареста, но ведь она не мешает ему ежедневно по многу раз пересекать проезжую часть!

Трехэтажная громадина школы была непривычно темна и безмолвна. В черных стеклах неподвижно стояли искривленные отражения зеленоватых уличных фонарей, и только коридор первого этажа и вестибюль были освещены призрачным голубовато-серым светом дежурных ламп. Сквозь огромные окна были видны ряды пустых вешалок в раздевалке и приземистые квадратные колонны, на которые опирался потолок вестибюля. Перельман немного постоял у входа в арку, которая вела во двор, и двинулся вправо, обходя школу по периметру. Идя по ярко освещенному пространству, он чувствовал себя беззащитным, как ползущий по праздничной скатерти таракан, но место здесь было глухое, отделенное от ближайшего жилого дома зелеными насаждениями, хозпостройками, стройплощадкой и еще бог знает чем, так что смотреть на него здесь было некому.

Свернув за угол, куда не доставал свет укрепленных на фасаде школы ртутных фонарей, Перельман вздохнул свободнее. Окно мужского туалета располагалось в торце здания. Михаил Александрович заранее позаботился о том, чтобы оно было открыто, начисто сорвав с него все шпингалеты при помощи фомки. Если бы на месте Михаила Ивановича был другой сторож, Перельман не отважился бы на такую грубую работу, которая могла быть обнаружена во время вечернего обхода и сведена на нет при помощи молотка и пары гвоздей. Но старик Струков никогда не утруждал себя такой утомительной формальностью, как тщательный осмотр принимаемого под охрану помещения, по старинке полагая, что воровать в школе нечего, кроме классных журналов с двойками и колами. То, что на дежурство сегодня заступил именно он, Перельман считал указующим перстом судьбы.

– Все одно к одному, – пробормотал он и толкнул раму.

Дождя не было уже давненько, и сухая, как порох, оконная рама открылась легко, негромко стукнув ручкой о стекло внутренней рамы. Михаил Александрович привстал на цыпочки и нажал посильнее. Окно распахнулось с торжественной медлительностью, словно приглашая его вступить в новую жизнь или заманивая в смертельную ловушку.

Перельман огляделся в последний раз и решительно забросил в черный проем окна свою свернутую сумку. Теперь пути назад не было. Он подпрыгнул, уцепился пальцами за нижний край оконного блока и легко подтянулся на руках. Тело у него было сильное и ловкое. Когда-то он приобрел гири и начал накачивать мускулатуру, чтобы в подходящий момент суметь постоять за себя. До настоящей драки дело так и не дошло, зато его занятия очень пригодились теперь, когда нужно было действовать быстро и без лишнего шума.

Осторожно соскользнув со щербатого, изрезанного перочинными ножами подоконника на сухой кафельный пол, он первым делом плотно закрыл окно, чтобы случайный прохожий или вернувшийся милицейский патруль ничего не заметил. При мысли о милицейском патруле по спине у него пробежал неприятный холодок. Он понятия не имел о том, что милицейская машина объезжает школу, и это был непростительный просчет. А если они наведываются сюда каждый час или даже каждые полчаса? А если они не только объезжают школу, но и заходят внутрь, чтобы сменить обстановку и поболтать со сторожем? Как быть, если он наткнется на них, уходя с места преступления с тяжелой сумкой? Конечно, предусмотреть все просто невозможно, но о том, что школу охраняет не только пьяница-сторож, можно было как-нибудь догадаться.

Он еще немного постоял, переводя дыхание. Страшно хотелось курить, но теперь, когда он начал действовать, расслабляться было нельзя. Кто знает, какие выводы могут сделать современные криминалисты из откатившегося в сторону столбика пепла или окурка, по рассеянности брошенного на кафельный пол? Кто знает, не попадется ли на глаза случайному прохожему тлеющий в темном окне школьного туалета огонек сигареты? Рисковать не стоило. Кроме того, решил Перельман, выкуренная в полной безопасности после завершения дела сигарета будет ему наградой за страх, которого он натерпелся в аллее.

Он подобрал с пола сумку. Жесткий целлофан, из которого она была сшита, противно захрустел. Лежавшие внутри баллончики с краской негромко звякнули, соприкоснувшись алюминиевыми боками. Услышав этот глухой звук, Перельман криво улыбнулся. «Я вам покажу черную мессу, сопляки», – мстительно подумал он.

Дверь туалета открылась без скрипа. Это было неудивительно: туалет располагался в тупике, где, кроме него, находились только столярная и слесарная мастерские, в которых учитель труда Бурцев пытался прививать юным белоручкам элементарные трудовые навыки. Между делом тот же Бурцев время от времени смазывал дверные петли как в своих мастерских, так и в обоих туалетах – мужском и женском.

Перельман прокрался по коридору, стараясь держаться поближе к стене – доски на середине коридора были расшатаны тысячами детских ног и противно скрипели при каждом шаге. Он добрался до небольшой рекреации, где были три застекленные двери. Две из них вели на лестничные пролеты, которые расходились отсюда в разные стороны, чтобы снова сойтись на втором этаже, а третья открывалась в вестибюль. Через нее в темную рекреацию проникал рассеянный голубоватый свет. Сквозь захватанное пальцами дверное стекло Перельман видел сторожа, который дремал, уронив плешивую голову на свой столик рядом с телефонным аппаратом. Михаил Александрович сделал в сторону своего тезки непристойный жест и стал подниматься по лестнице.

Хотя школа и была непривычно пустой, словно вымершей, Перельман почувствовал себя здесь гораздо увереннее, чем в темной липовой аллее. Поднимаясь по знакомой лестнице, было очень легко вообразить, что ничего особенного не происходит. Как будто он сильно задержался после работы. Кстати, такая мысль у него была: засесть в кабинете, запершись изнутри, и там дождаться темноты. Но он решил, что будет лучше, если кто-нибудь из учителей сможет рассказать, что ушел из школы вместе с ним. Это, конечно, не алиби, но кто станет его подозревать?

Первым делом он отправился в кабинет истории, отпер дверь своим собственным ключом и, не включая света, полез в стенной шкаф. Завернутая в газету фомка лежала на дне шкафа под ворохом карт и наглядных пособий. Перельман взялся за нее, но тут же спохватился, полез в карман и натянул на руки тонкие резиновые перчатки, купленные несколько часов назад в хозяйственном отделе гастронома. После этого он освободил фомку от газеты и взвесил ее в руке. Тяжелая железка лежала в ладони удобно, и Перельману вдруг захотелось изо всех сил гвоздануть ею по чему-нибудь твердому: по столу, по классной доске, а лучше всего – по бритой макушке наглеца Скороходова. Он подмигнул висевшему над доской портрету Геродота, сунул фомку под мышку и вышел из кабинета, аккуратно заперев дверь на два оборота.

Поднимаясь на второй этаж, он тщательно закрывал за собой все двери: ту, что вела из рекреации в вестибюль, обе двери на лестницу и обе двери, которые открывались с лестничной площадки в коридор второго этажа. Учитывая глухоту сторожа и выпитое им вино, Перельман считал, что этого было вполне достаточно, чтобы чувствовать себя свободно.

Михаил Александрович подошел к двери музея, аккуратно положил на пол сумку, глубоко вдохнул и на выдохе с силой вогнал заостренный конец гвоздодера в щель между дверью и косяком. Он надавил на образовавшийся рычаг, и старое пересохшее дерево неожиданно легко уступило. Послышался громкий треск, от косяка отскочила длинная острая щепка, и по дощатому полу со звоном запрыгала деформированная железная пластинка с отверстиями для защелки и язычка замка, которую трудовик Бурцев почему-то упорно называл личинкой.

Когда в гулком коридоре замерло эхо, Перельман чутко прислушался. На всех трех этажах школы царила мертвая тишина. Ничего другого он и не ожидал. Сторож не проснется, хоть из пушек пали, а больше здесь никого нет.

Перельман поудобнее перехватил фомку и шагнул в темный дверной проем.