Когда машина Андрея Алексеевича Холмогорова поравнялась с указателем «Лихославль. 2 км», он немного сбросил скорость. Мужчине показалось, что до этого ровно и плавно летящие на северо-восток облака на мгновение замерли и застыли на шелке неба, как льдины, освещенные солнцем, внезапно застывают на реке.
«Странно…» – подумал он, взглянул на спидометр, а затем снова бросил взгляд на небо.
Облака продолжали плыть неспешно, как прежде. Он остановился у двухэтажного здания с зарешеченными окнами, почти у самого крыльца.
Здание было старое, еще довоенной постройки. Со стен обсыпалась штукатурка. Свежеокрашенными были лишь белые решетки на окнах да две трубы, поддерживающие плоский шиферный козырек над филенчатой двухстворчатой дверью. Даже надпись на вывеске справа от двери и та облупилась.
«И почему это люди так беспечно относятся к прошлому? Ведь здесь хранится история, то, что было когда-то, то, что уже никогда не повторится. То ли помнить люди о прошлом не хотят, то ли им вообще, на все наплевать?»
С портфелем в руке Холмогоров вошел в здание архива. Дежурный пенсионер с красной повязкой и подслеповатыми глазами взглянул на Холмогорова и тут же встал с табурета. Правая рука дежурного дернулась к голове, застыла в воздухе и опустилась.
– Здравствуйте, – сказал Андрей Алексеевич, – мне нужен директор, – уверенно произнес он.
Дежурный на мгновение даже растерялся:
– А вы, извиняюсь, по какому делу?
– Я из Москвы. По церковным делам.
Пенсионер взглянул в окно. Через решетку увидел машину.
– По коридору прямо, затем направо белая дверь.
Холмогоров поблагодарил. Дежурный схватил телефон, и Холмогоров слышал, ступая по выкрашенному половой краской паркету, как дежурный кричал:
– Иван Иваныч, к вам из Москвы, церковник. Докладываю!
– …
– К вам!
Холмогоров открыл белую дверь, когда Иван Иванович, наверное сверстник дежурного, опускал трубку красного телефона на рычаг. Огромный, как бильярд, двухтумбовый стол занимал полкабинета. Диван, кресло и много цветов в глиняных горшках на широком подоконнике.
Иван Иваныч одернул полы пиджака и вышел из-за стола. Директор оказался на удивление низкорослым.
– Здравствуйте, Иван Иванович, – произнес Холмогоров.
Директор архива протянул для рукопожатия ладонь. На огромном столе директора архива стояли чашка, из которой торчала ложка, черная чугунная пепельница и лежала развернутая районная газета. Поверх газеты очки. Чем-то забытым, давным-давно виденным, пройденным повеяло от кабинета и хозяина.
Директор архива, ознакомившись с документами Холмогорова, даже несколько опешил. Видеть воочию подпись Патриарха всея Руси ему еще не доводилось. Он сразу же стал услужливым, разговорчивым и настороженно поглядывал на Холмогорова, сдвинув к переносице седые брови.
– Присаживайтесь, уважаемый. Извините, сана вашего не знаю.
– Я не рукоположен в сан, я человек светский, – устраиваясь на диван, коротко пояснил Холмогоров.
Хозяин кабинета забежал за стол, убрал пепельницу, спрятал газету и чашку. Лишь очки на шершавой дубовой столешнице оставил.
– Не знаю, смогу ли я вам чем-нибудь серьезно помочь. Но очень хочется, – быстро повернулся, постучал кулаком в стену. – У нас здесь оперативная связь такая.
Холмогоров смотрел на герань, на колючие пыльные кактусы и на решетку.
– В архиве даже запах иной. Все запущено, финансирование нулевое, а без финансов в наше время, сами понимаете, Андрей Алексеевич, ни туда и ни сюда. Я уже десять лет работаю вот на этом месте, – указательным пальцем Иван Иванович, как дятел клювом, подолбил по столешнице. – Ко всем ходил, ко всем обращался.
Я им говорю, история – это святое, наше прошлое. Без истории никак нельзя построить новую Россию. А начальство лишь руками разводит и говорит: "Ты уж там, Иван Иванович, сам как-нибудь выкручивайся. Вот, сантехнику поменял. Трубы здесь были довоенные, протекали, беда… Знаю я Погост, бывал там. А скажите, Андрей Алексеевич, Святейший что, вправду занемог? Я вот в газете давеча прочел…
– Занемог. Простыл. Уже поправляется.
– Вы его часто видите?
– Довольно часто.
– Тоже у него работа не простая, все запущено, – директор архива хотел пожаловаться на советскую власть, которая разрушала храмы, но тут же вспомнил о своем партбилете и распространяться на щекотливую тему не стал.
В дверь постучали. Вошла женщина лет пятидесяти, в вязаной кофточке, с сатиновыми нарукавниками. Директор представил Холмогорова. Женщина даже смутилась, встретившись взглядом с высоким широкоплечим мужчиной с короткой седоватой бородой. Холмогоров произвел на нее сильное впечатление.
– Всяческое содействие Андрею Алексеевичу. Все можно показывать. И ту, последнюю папочку, которую нам из Твери переслали… Да, да, да, Зинаида Васильевна, смело можете показывать. А пока Зинаида подготовит документы, может, чайку?
Холмогоров не отказался и уже через пять минут сидел с чашкой дымящегося чая.
Директор архива был осведомлен и о прошлом района, и о настоящем.
– Вот вас церковь погостовская интересует.
Так вы знаете, жив еще прежний ее священник, отец Никодим. Вы не поверите, Андрей Алексеевич, ему за девяносто, а он еще бодр, в трезвой памяти. Ему год назад медаль вручили. Начальство районное похлопотало, в области поддержали, и сам губернатор приезжал. Так что вы можете к нему сходить, он много интересного знает, всю жизнь там прожил. А девяносто четыре года – это не шуточки!
– Я слышал о нем. Отец Никодим, говорите? Фамилия, если мне не изменяет память, Гаврилов?
– Вот именно, Гаврилов, – директор архива изумленно взглянул на Холмогорова. Он сам не помнил фамилию престарелого священника.
Да и немудрено, редко кто к служителям культа обращается по фамилии. – Думаю, все готово, – сказал Иван Иванович, когда Холмогоров поставил чашку на блюдечко. – Пойдемте, я провожу. А заодно и свои владения покажу.
Вроде денег и нет, но по капельке привожу в порядок здание. Вот, стеллажи отремонтировали своими силами, новые поставили. Старые совсем уж развалились, на дрова пришлось отправить.
– Холодно здесь зимой? – двигаясь по узким коридорам, спросил Холмогоров.
– Да уж, честно говоря, не Ташкент. Зато летом, знаете ли, хорошо. Когда на улице жара, у нас прохладно, милое дело.
Экскурсия по архиву закончилась быстро.
Смотреть, в общем-то, было нечего. Холмогоров оказался в комнате с настольной лампой, старым письменным столом. Лампа горела, Зинаида Васильевна уже успела смахнуть пыль с двух перевязанных шпагатом коричневых картонных папок.
– Это все, – немного извиняющимся тоном произнесла она. – Если возникнут какие-то вопросы, не стесняйтесь, я в соседнем кабинете.
Можете в стену постучать, я тут же приду.
– Благодарю.
– А вот это, – пояснила немолодая сотрудница, указывая на тонкую папку, – это из Твери передали. Здесь по одному из уроженцев интересующего вас населенного пункта. Не знаю, может быть, это и не имеет отношения, но Иван Иванович если сказал… – на губах женщины появилась то ли загадочная, то ли растерянная улыбка.
Холмогоров догадался, что отношения между этой женщиной и директором архива выходят за рамки обычных служебных.
«Милая женщина, но.., разочарованная», – подумал Андрей Алексеевич, раскрывая тонкую папку.
За свою жизнь ему много приходилось работать в самых разных архивах, как в России, так за рубежом. Подобных папок с делами давно минувших дней передержал он в руках немало.
И с судьбами репрессированных священников знакомился в архивах, и с актами изъятия церковных ценностей, производимых сотрудниками ЧК и НКВД. Фотографии, фамилии, точные даты арестов, протоколы допросов.
«Коровин Яков Иванович 1870 года рождения. Кулак, арестован вместе с семьей 15 августа 1930 года»
"Обычная история, – подумал Андрей Алексеевич. – Богатый крестьянин, крепкая семья, мельница, вот и посчитали его кулаком-мироедом. Наверное, в колхоз вступать не хотел и работать на большевиков отказывался.
Вот его вместе с семьей и взяли в августе тридцатого…"
Холмогоров скользнул взглядом по небольшой фотографии, мутноватой и очень некачественной. Широкоскулый мужчина, бородатый, лысоватый, с седыми бровями. Цепкий взгляд, глубоко запавшие глаза. Взгляд Холмогорову не понравился.
«Каким бы я смотрел взглядом, если бы меня арестовали и, посчитав врагом народа, выгнали из дома и все забрали? Наверное, так же. Не станет нормальный человек улыбаться, когда беда пришла в дом».
Из всех бумаг Андрея Алексеевича заинтересовала лишь одна – странный рапорт лейтенанта Свинарева, производившего арест Якова Коровина и членов его семьи. Канцелярский язык, множество орфографических ошибок раздражали Андрея Алексеевича. Он немного морщился, читая косноязычные фразы. Рапорт был составлен лейтенантом для того, чтобы дать объяснения начальнику районного НКВД Парамонову, почему машина задержалась в дороге на целый час.
«…Яков Коровин попросил остановить машину, чтобы он с семьей мог спокойно поесть. Я на просьбу арестованного ответил отказом. Мой отказ могут подтвердить Петров, Лазарев и Корчагин. Услышав мой отказ, арестованный крикнул: „Я попросил по-хорошему, все равно по-моему будет“. В ответ я сказал, чтобы он замолчал и сидел тихо. Машина заглохла неожиданно прямо на мосту через реку. Никаких видимых причин, как объяснил водитель, рядовой Лазарев, он не обнаружил. Мы простояли на мосту ровно час. Арестованных из машины я не выводил, следуя предписанию. Ровно в два часа пополудни двигатель машины заработал, и я продолжил конвоировать арестованного Якова Коровина и членов его семьи в тюрьму, где арестованные были переданы мною начальнику тюрьмы Селезневу. 16 августа 1930 г.».
«Странная бумага, – подумал Холмогоров. – И как это она затесалась в это дело? Глупый, в общем-то, документ. Наверное, лейтенант боялся получить нагоняй, вот поэтому и состряпал рапорт, объясняющий задержку на целый час!»
Улыбка исчезла с лица Холмогорова, когда он снова взглянул на фотоснимок мельника из деревни Погост.
Две папки коричневого картона, перетянутые шпагатом, по всей видимости, не открывались с того самого момента, когда чьи-то расторопные руки завязывали шпагат, то есть лет тридцать или сорок назад. Узлы не поддавались, и Андрей Алексеевич не решился нарушать тишину районного архива стуком в стену. Сам зашел к Зинаиде Васильевне. Она встретила Холмогорова все с той же виноватой улыбкой.
– Не будете ли вы так любезны, дать ножницы или нож? Узелки на шпагате не поддаются.
– А знаете что, – подавая ножницы колечками вперед, сказала женщина, – к этой папке из Твери есть дополнение. Не знаю, заинтересует оно вас или нет.
– Что вы имеете в виду, Зинаида Васильевна?
На этот раз сотрудница архива застенчиво улыбнулась.
– Записи, бумаги, изъятые у мельника, что-то типа записей всяких историй, свидетелями которых был он и его отец.
– Они имеют отношение к Погосту?
– Ну да. Я бегло просмотрела. Любопытные описываются ситуации и случаи.
– С превеликим удовольствием.
Три мятые старые тетрадки линованной бумаги, с пятнами на краях, разлохмаченные и засаленные, оказались в руках Холмогорова. Он вернулся на свое рабочее место и погрузился в чтение. Записи были с датами, написаны крупным, очень разборчивым почерком с забавными старорежимными завитками. Слов на странице помещалось мало. Человек, писавший их, не поднаторел в этом деле. Все, что уложилось на десяти страницах, вполне могло бы уместиться и на двух.
Описывалось, как некий Афанасий Полуянов на третий день от Крещения свалился в полынью, но не утонул, а пришел на мельницу посушиться. Имелось описание пожара, начавшегося осенью на Покров. Некая Акулина переносила огонь от соседей к себе домой.
У стогов с соломой выпал уголек, сгорело два дома и все пристройки. А также два коня, три коровы и свинья.
"Дела давно минувших дней, – бережно перелистывая мятые страницы, думал Холмогоров, всматриваясь в крупные буквы и пытаясь отыскать что-нибудь про церковь и об иконе.
«…У Петра родилась двойня. Жена после родов скончалась, а через две недели умерли дети…»
Хроника жизни деревни. Кого-то забрали в солдаты, кого-то посадили в тюрьму, кто-то сгорел, кто-то умер. Подробно, на целые три страницы описывался ремонт мельницы, замена жерновов, переделка плотины. Ремонт проходил летом.
«Ясное дело, – подумал Холмогоров, – спешил мельник к урожаю все закончить. Зерно повезут на мельницу осенью и зимой».
Иногда попадались странные записи.
«Снимал сорины с глаз. Расплатилась медом. Лечил ногу Прохора. Снимал порчу с кобылы Якова…»
Кузьма, Кирилл, Прохор – старинные русские имена. Отец мельника, как и большинство людей, в старину занимавшихся этой профессией, был еще и знахарь. Записи Коровина обрывались в 1893 году. Затем уже другим почерком хронику деревни вел его сын Яков Коровин. Записи сына почти зеркально повторяли записи отца, менялись лишь даты, имена, фамилии людей. Да и ситуации – урожай, паводок, пожар, столько-то пудов пшеницы, столько-то пудов ржи, такая-то погода, кто-то сгорел, кто-то утонул, кто-то умер.
Одна запись надолго задержала внимание советника Патриарха. Авдотья Павловна клялась и божилась, что видела капли крови на иконе в церкви. Рассказала об этом священнику, тот крови не увидел.
«1916 год, вторник, декабрь… Шестнадцатый год…»
Больше об иконе и церкви записей в тетради не было. Порча, сглаз, кровоточие, бесплодие, хруст костей, водянка, грыжа, вывихи, переломы, заикание… – три дюжины болезней, от которых излечивал местное население Яков Коровин, были указаны в записях. И, судя по написанному, излечивал довольно умело – заговорами, отварами из трав. Но встречались и другие записи. Знахарь не только снимал порчу, но и наводил ее по просьбе односельчан.
Делал это за деньги, продукты. Не стесняясь, помечал оплату и результат в тетрадке.
Дочитав тетрадь, которая заканчивалась двадцать девятым годом, советник Патриарха подумал, что теперь рапорт лейтенанта НКВД своему начальнику уже не кажется ему забавным. Мельник Яков Коровин больше не вызывал у Холмогорова симпатии. Слово «знахарь» больше напоминало слово «колдун».
В коричневых папках Холмогоров не нашел ничего любопытного, связанного с иконой. В большинстве своем это были документы, связанные с землей (записи земских агрономов, планы сельскохозяйственных угодий), с болезнями и пожарами.
Советник Патриарха почувствовал, что устал. Посмотрел на часы.
«Я еще смогу успеть заехать к отцу Никодиму. Должен же хоть кто-то знать об истории появления в церкви деревни Погост этой иконы, обязательно должен!»
* * *
Из крематория Антон Полуянов возвращался один – за рулем своей машины. Он смотрел на автобус с родственниками, мягкий «Икарус» ехал перед его автомобилем.
О гибели Краснова первой ему сообщила Марина, позвонила сама. Странный это был разговор. Просто сообщила, что самолет сгорел после того, как в него попала молния. Голос женщины звучал спокойно, и Полуянову даже показалось, что Марина его разыгрывает…
– Я сейчас же приеду, – выдохнул тогда Полуянов.
– Зачем? Нет, – тут же отрезала вдова Краснова, – я не хочу этого. – Все сделают его друзья.
Слово «друзья» больно резануло Полуянова.
Получалось, он больше не друг Сергея.
Дни до похорон прошли как в тумане. Он вместе с друзьями мотался по городу, заказывал венки, место в колумбарии, но с Мариной не виделся, не заезжал к ней домой. Раз сказала «нет», значит, не надо показываться ей на глаза.
Полуянов вытягивал шею, стараясь рассмотреть сквозь заднее стекло автобуса Марину. В крематории она выглядела холодной, недоступной, словно и не узнавала Антона, лишь кивнула головой. Глаза ее оставались сухие.
«Это потому, – думал Полуянов, – что она не видит Сергея и даже не уверена, он ли лежит в закрытом гробу».
Автобус остановился у дома Красновых. Марина настояла, чтобы прощальный ужин состоялся именно здесь. Раз гроб не стоял в квартире, то хотя бы друзья и родственники должны собраться дома. Полуянов вышел из машины и застыл в нерешительности. Никто его специально не пригласил. Марина даже не посмотрела в его сторону, входя на крыльцо.
Пашка Богуш заметил замешательство друга и подошел к нему. Он тоже не спешил подниматься в квартиру. Достал сигарету, глубоко затянулся и, выпустив дым, произнес:
– Видишь, как бывает, Антон.
– Кто ж знал, – сказал Полуянов и тоже закурил.
– Марина молодцом держится, – Богуш оперся о капот автомобиля. – Другие женщины, случается, в истерике бьются, а она словно была к этому готова.
– Это шок, – вздохнул Полуянов. – Она еще не поняла, что произошло. Пройдет время, сорвется, вот увидишь.
Павел Богуш стоял задумавшись. Все приехавшие уже зашли в подъезд.
– Идем, – тронул он Антона за плечо.
– Марина мне ничего не сказала.
– Даже если бы она тебя и не пригласила, то Сергей хотел бы тебя видеть за поминальным столом.
– Тоже правда, – зло отшвырнув сигарету, Полуянов побрел к подъезду.
Он чувствовал, как его глаза наливаются влагой. Мир расплывался. Он споткнулся о ступеньку и упал, больно содрав о шершавый бетон ладонь.
– Осторожно… Сергей первый из нас, – проговорил Богуш, помогая другу подняться.
Лифт вздрогнул и, дрожа, пополз к девятому этажу. Антон скользил взглядом по надписям, испохабившим стены кабины, но не мог разобрать букв – глаза слезились.
– Пройдет, – прошептал Богуш. – У меня в крематории то же самое случилось. Стою и чувствую, слезы накатили. Давно уже не плакал, с детства наверное, а тут сдержаться не могу. И вдруг подумал: почему я должен стесняться, почему должен сдерживаться? Вот тут-то мне плакать и расхотелось, – Богуш улыбнулся. – Сережка счастливый, в своей жизни никого не похоронил – ни мать, ни отца, ни жену, ни друзей.
Створки кабинки разъехались, и друзья вышли на площадку. Дверь квартиры оставалась приоткрытой, как всегда бывает на похоронах В прихожей было не протолкнуться от народу Некоторых из родственников Антон смутно помнил, некоторых видел впервые. Не все гости ездили в крематорий, кто-то оставался помочь приготовить стол.
– Странный запах на похоронах, – признался Павел Бокуш. – Вроде бы и готовят те же кушанья, что и на свадьбы, на дни рождения, а пахнут они по-другому. Есть не хочется.
– А пить? – спросил Антон.
– Признаюсь честно, хочется напиться до смерти, сидеть и опрокидывать стаканы, хотя знаю, не заберет. Пошли, место в прихожей уже освободилось.
На креслах, на тумбочках стояли сумки, портфели. Свернутые ковры оказались зажатыми между шкафов.
– А ты чего на машине приехал? Мог бы и на автобусе, как все.
Антон не стал говорить, что боялся оказаться рядом с Мариной. За столом Полуянова усадили далеко от вдовы. Рядом с ним – Павла, так что проблем с выпивкой не возникло.
Богуш налил Полуянову минералки.
После третьей Антон выскользнул из-за стола.
В двери обернулся. Марина смотрела на него.
«Мне остаться?» – взглядом спросил Полуянов.
Они знали друг друга достаточно долго, чтобы понимать язык жестов.
«Погоди совсем немного», – во всяком случае, так понял Антон выражение глаз Марины.
Он присел на подлокотник кресла в прихожей и вертел в руках плотную картонную пачку сигарет. Занавешенное зеркало чернело прямо перед ним. Легкий черный крепдешин просвечивал, и Антону казалось, там, в зеркале, сидит кто-то чужой без лица.
Марина вышла его проводить. Она не подала руки, не стала приближаться к Антону, а просто сказала:
– Спасибо, что пришел.
– Когда мы увидимся? – не удержался Полуянов.
Женщина прикрыла глаза ладонью.
– Я даже не знаю. Сама не знаю…
Мужчина чувствовал, Марине хочется что-то сказать, но она не решается.
– Я буду ждать три дня. Если сама не позвонишь, то позвоню я.
Марина кивнула, не убирая ладонь от глаз.
– Уходи. Пожалуйста, уходи…
Антон задержался на пороге, а затем сбежал с лестницы. Кожаные подошвы туфель звонко стучали по ступенькам, эхо разносилось по гулкому подъезду.
– Сережка, Сережка… – прошептал Полуянов, уже оказавшись за рулем машины. – Успел ты понять, что жизнь уходит, или все произошло так внезапно, что ты даже моргнуть не успел? Счастливая смерть, если ты не догадывался о ее приближении. Извини нас с Мариной.
Он круто вывернул руль и выехал со двора.
Глаза предательски чесались, слезы вот-вот готовы были покатиться по щекам.
– Это я должен был лететь, – шептал Полуянов, – я, а не ты. Всего одна нечаянно оброненная фраза на стройке за столом решила твою судьбу. Ты не собирался лететь в Ханты-Мансийск, ты не собирался умирать. Но судьба распорядилась. Вместо тебя… Судьба… – усмехнулся Антон. – Что это такое? Или кто? Бог?
Неужели ему есть дело до каждого человека на земле? За людьми не уследишь, как за муравьями в муравейнике. Копошатся, бегают, суетятся, тащат добро в норы. Твой последний полет – это случайность. Нет, – тут же остановил себя Полуянов, – Марина хотела, чтобы я остался.
Судьба говорила ее устами.
О том, куда едет, Полуянов особо не задумывался. Только светофоры прерывали его движение. Он свернул в переулок и остановил машину.
"Жизнь теперь изменится, – внезапно понял он, – не резко, а постепенно. – Полуянов хлопнул дверкой и побрел по улице, вглядываясь в лица прохожих. – Каждый из них когда-нибудь умрет. Возможно, кто-то даже сегодня.
Смерть ничего не меняет в мире, она меняет лишь души оставшихся людей. И я уже другой, и Марина. Хотя, казалось бы, не так уж часто Сергей бывал рядом с ней. Уезжал, улетал… Но для меня все равно оставался рядом. Я чувствовал его присутствие, когда обнимал Марину, целовал ее. А она не чувствовала. А теперь? Для меня он перестал существовать, а для нее, возможно, стал еще более реальным, чем прежде.
Раньше если он уезжал от нее, то уезжал, давал свободу, а теперь он никуда не уедет, всегда будет рядом с ней".
Полуянов почувствовал, куда его влечет, – в строительный вагончик возле «Паркинга».
Маленький островок в городе, принадлежавший только ему и Марине. Пешком он добрался туда за полчаса. Остановился у ярко-синей, выкрашенной масляной краской двери. В окнах желтели занавески. Ключ он сжимал в потной ладони.
– Эй, земляк, – послышалось у него за спиной.
Антон оглянулся и увидел довольно потрепанного мужика в мятом пиджаке.
– Извините, конечно, но у вас не найдется пяти рублей?
– Зачем? – машинально спросил Антон.
Мужчина улыбнулся и пригладил нечесаные седые волосы:
– Вы не подумайте, я не алкоголик какой-нибудь. Пенсионер, один, без женщины живу, вот и некому за мной присмотреть. Вышел в магазин, а водка, которую вчера брал, кончилась.
Другой сорт. Пяти рублей не хватает, а денег в обрез прихватил.
Антон чувствовал, мужчина не врет. Обычно попрошайки придумывают другие истории, да и суммы просят большие.
– Я вот вижу, вы человек интеллигентный, состоятельный, для вас пять рублей – мусор, уроните, не нагнетесь. А в них мое счастье.
Обычно Полуянов никогда не подавал попрошайкам. Нищим – мог, убогим тоже. Он словно откупался от судьбы деньгами, чтобы не превратиться в таких же смирившихся с жизнью людей.
"Судьба, – подумал он, – она повсюду. Посылает испытания, большие и малые. Смерть Сергея – большое испытание, а мужик – малое.
Не дашь пяти рублей, не откупишься вовремя и получишь…" – холод прошел по его спине.
Мужчина весело смотрел на Полуянова:
– Ну что? Счастье за пять рублей – это так мало! В другое время, если встречу, отдам.
Антон раскрыл бумажник и вытащил десятку:
– Возьмите. Других нет.
Новенькая купюра хрустнула в пальцах любителя выпить.
– Вы не думайте, я вам пять рублей отдам.
– Не надо.
– Хороший вагончик, – мужчина уже счастливо улыбался. – У меня раньше, когда жена еще жива была, на даче такой стоял. Другие дома строили, не отдыхать приезжали, а работать. С утра до вечера с топором и гвоздями в зубах на крышах сидели. А я готовый вагончик привез, и больше мне ничего не надо. А потом, когда жена умерла… – мужчина вздохнул и махнул рукой. – Что я вам рассказываю, разве вам интересно? А вот у вас жизнь интересная, сразу вижу.
– С чего вы взяли?
– С людьми встречаетесь, человек вы деловой. Да и мир, наверное, посмотрели. А я дальше дачи из Москвы, считай, не уезжал. Даже в армии служил неподалеку. Может, выпьете со мной? – предложил мужчина.
– Нет, не хочу, – Антон не стал заходить в вагончик и зашагал по улице.
«Я же хотел зайти, – думал он, – но испугался, что попрошайка потащится за мной. А то, что внутри, – это только наше с Мариной. Кажется, так просто – послал бы его к черту, а нет, боюсь. Боюсь, что его подослала судьба».
– Я просто схожу с ума, – вслух проговорил Антон. – Мы так и не поговорили толком с Мариной. А что говорить? Я знаю, что она думает – мы виноваты в его смерти. Мы не хотели, но так получилось.