Мертвый сезон

Воронин Андрей

Отправляясь на секретное задание в Сочи, суперагент ФСБ Глеб Сиверов не представляет, какие сюрпризы ожидают его на берегу Черного моря.

 

Глава 1

Щедрое майское солнце вовсю палило с безоблачного неба, еще не успевшего выцвести, выгореть от беспощадной южной жары и оттого яркого, пронзительно-синего, будто недавно покрашенного дорогой импортной краской специально к приезду высоких гостей. Остроконечные листья пальм, аккуратно подстриженные живые изгороди и идеально ухоженная травка английских газонов ласкали глаз чистейшими, не успевшими пожухнуть оттенками зеленого цвета; цветущие почти круглый год клумбы пестрели сложными узорами цветов, высаженных с большим знанием дела. Разноцветные цементные плиты дорожки казались девственно чистыми, едва ли не стерильными, хоть спать на них укладывайся. Ну разве что лежать жестковато будет, а за одежду можно не беспокоиться – к ней наверняка ни единой пылинки не пристанет...

Слегка дернув щекой, что означало у него крайнюю степень раздражения и недовольства, майор Кольцов перевел взгляд на море, которое отсюда, с поросшего пышной субтропической зеленью склона горы, виднелось во всей своей первозданной красе. Море напоминало огромный плоский самоцвет – у самого берега бирюзовый, прозрачный, позволяющий видеть дно с крупными обломками скал и темными скоплениями водорослей, а дальше, на глубине, отливающий темным ультрамарином, который ближе к горизонту понемногу принимал сероватый свинцовый оттенок. Вдоль воды тянулась узкая полоска пляжа, отсюда казавшаяся белоснежной, как воротничок сорочки начальника смены полковника Славина, который, стоя на широком низком крыльце под затейливо изогнутым на манер морской волны бетонным козырьком, уточнял с хозяином заведения последние детали организации предстоящего визита. Щурясь от солнца, майор Кольцов какое-то время разглядывал причалы с застывшими катерами и парусными яхтами, а потом отвернулся, подавив в себе желание еще раз раздраженно дернуть щекой. Даже море, которое разлилось здесь задолго до того, как на эти берега впервые пришли люди, сегодня казалось ему каким-то ненатуральным, чересчур ярким, словно декорация или рекламный плакат. Похоже было на то, что море тоже подготовили к появлению гостей – принесли в рулоне с какого-то склада, раскатали, расстелили, разгладили, а когда гости убедятся, что все в порядке, сядут в машины и уберутся подобру-поздорову, его опять свернут в рулон и увезут на склад до следующего раза, когда сюда приедет САМ или кто-нибудь имеющий к нему прямой доступ...

Кольцов вынул из нагрудного кармана легкой белой рубашки сигареты и закурил, морщась от привычного вкуса, сегодня больше напоминавшего вонь тлеющей шерсти. В горле саднило, голова была тяжелая и тупо ныла – по дороге из Москвы в Сочи майор каким-то непонятным образом ухитрился схватить простуду и теперь если и не переживал кризис болезни, то был к этому весьма близок. Вообще-то, выходить на работу в таком состоянии ему и его коллегам строжайше воспрещалось, но, во-первых, это была обычная предварительная проверка, а во-вторых, приехали они сюда небольшой, тесной компанией, в которой каждый имел свой круг обязанностей, перекладывать которые на товарищей из-за какой-то там простуды Кольцов не хотел. Да и что бы он стал делать, оставшись один в гостиничном номере? Лечиться? Я вас умоляю! Такие вот хвори, как кто-то очень верно подметил, вылечиваются за неделю, а сами собой проходят за семь дней...

Майор подумал, не простуда ли послужила основной причиной владевшего им сегодня раздражения. Впрочем, он прекрасно знал, что дело вовсе не в простуде. По дороге сюда, в машине, ребята не упустили случая пройтись по поводу его соплей, и он вместе со всеми смеялся и отшучивался. Несмотря на головную боль и насморк, настроение у него было ровное, спокойное – одним словом, рабочее. Изменилось оно уже здесь, и случилось это в тот момент, когда Кольцов увидел по-хозяйски стоящего на крыльце рядом с вышедшим встречать гостей директором комплекса господина Ненашева собственной персоной.

Вообще-то, господину Ненашеву в данный момент было совершенно нечего делать в Сочи и уж тем более здесь, в недавно выстроенном спортивном комплексе. Для спортивных единоборств, под которые, если верить владельцам, было отведено почти девяносто процентов здешней полезной площади, Андрей Ильич Ненашев, во-первых, был староват, а во-вторых, чересчур зарос жиром на депутатских харчах. Ни о какой спортивной форме в его случае говорить не приходилось, хотя здоровья господину депутату было не занимать. К тому же, если бы Андрею Ильичу и впрямь взбрела в голову странная идея повозиться на борцовском ковре или, скажем, на татами, ему незачем было лететь в Сочи – спортивных залов и опытных спарринг-партнеров, обученных незаметно поддаваться большим шишкам, не раня их самолюбия и не вредя их драгоценному здоровью, хватало и в Москве. Но он почему-то прилетел сюда, в Сочи, да еще не в сезон, да еще и перед самым приездом полковника Славина и его группы. Выходя из машины, Кольцов заметил, как полковник слегка нахмурился, глядя на Ненашева, а затем, будто что-то припомнив, расслабился и перестал обращать на господина депутата внимание. Видимо, полковнику было известно о связях Ненашева с местным начальством больше, чем знал майор, и он решил не придавать значения внезапному появлению господина депутата. Поразмыслив, майор Кольцов пришел к выводу, что его непосредственный начальник прав: в конце концов, депутат Ненашев не угрожал безопасности президента, а все остальное их, сотрудников личной охраны главы государства, никоим образом не касалось.

Сейчас, стоя на выложенной цветными плитами дорожке, майор Кольцов старательно боролся с раздражением, снова и снова повторяя себе, что это не его дело. Начальник смены не придал присутствию Ненашева в спорткомплексе значения, так чего же ему, Кольцову, неймется? Ему что, больше всех надо?

Конечно же, Кольцов знал, в чем тут дело. Ему просто не нравился Ненашев, и место это не нравилось, и люди, которые тут всем заправляли, не нравились тоже. Про Ненашева говорили много неприятных вещей, особенно во время избирательной кампании; разумеется, майор ФСО Кольцов был не настолько наивен, чтобы верить пиарщикам, однако люди, которым он мог полностью доверять, тоже относились к господину депутату без особого пиетета. Прошлое его было не то чтобы беспросветно темным, а просто сереньким в черную крапинку, и имелось в этом прошлом несколько периодов, по поводу которых господин Ненашев высказывался крайне неохотно и как-то так, что оставалось непонятным, чем он во время этих периодов занимался и где обитал. Поговаривали также, что Ненашев берет на лапу; впрочем, это говорили обо всех депутатах Думы, и Кольцов подозревал, что это как раз тот случай, когда дыма без огня не бывает.

Что же до хозяев новенького спортивно-оздоровительного комплекса, на территории которого все они сейчас находились, то с ними все было ясно. Это были люди, которых Кольцов, если бы ему дали волю, давным-давно перестрелял бы без суда и следствия. Он посмотрел на директора комплекса, который, стоя на крылечке, что-то убедительно втолковывал Славину, и с отвращением отвернулся. Директор, он же хозяин, он же личный друг сочинского мэра, был плотным, коренастым брюнетом с тяжелой, темной от проступившей щетины нижней челюстью, оливково-смуглым лицом с грубыми чертами и мощной, уже начавшей расплываться фигурой бывшего борца. Глаза у него были черные, как угольки, бойкие, подвижные и в то же время какие-то мертвые, непроницаемые, как будто в глазницах вращались два шарика темного стекла. Разговаривал он с заметным кавказским акцентом, называл собеседника "дорогой" и все время норовил панибратски похлопать по плечу, от чего Славин, честь ему и хвала, ловко уклонялся. Звали директора Аршаком – так он, во всяком случае, представился, когда они приехали. Полковнику Славину, несомненно, его анкета была известна до последней запятой; Кольцова с этим занятным документом никто не ознакомил, да он в этом и не нуждался: все подробности богатой на события трудовой биографии Аршака были крупными буквами прописаны прямо на его смуглой физиономии. Бывший борец, вряд ли из чемпионов, но явно спортсмен крепкого мирового уровня, еще на заре перестройки сообразивший, с какой стороны на бутерброде масло, и вместе с бандой таких же, как сам, отставных мастеров спорта вытрясавший дань из тогдашних кооператоров. Если сидел, то недолго, и вернулся из зоны не на пустое место – друзья ждали, оказали посильную помощь, да и у самого небось в загашнике было кое-что припрятано...

Кольцов дернул щекой, поискал глазами, куда бросить окурок, не нашел и украдкой отправил погасший бычок в гущу живой изгороди. Холуи подберут, им за это деньги платят. Ишь, отгрохали рай для избранных, рэкетиры толстобрюхие...

Да, с хозяином этого приятного места все было ясно, и Кольцов в который уже раз поразился тому, какие, в сущности, уродливые, не имеющие ничего общего со справедливостью законы правят миром. Любой бандит, наворовавший определенную сумму денег, автоматически становится уважаемым членом общества, с ним считаются, к нему обращаются за советом и поддержкой, выдвигают его кандидатуру, голосуют за него на выборах... Не то чтобы Кольцову это было в диковинку – без малого двадцать лет послеперестроечного бардака давно научили его ничему не удивляться, – но очень уж дикая была картина: жирный и наглый вчерашний бандит, непринужденно обсуждающий с полковником Федеральной службы охраны подробности планируемого посещения президентом этой фешенебельной, выстроенной на кровавые деньги малины... Впрочем, политика – дело тонкое, и Кольцов давно уже понял, что вокруг существует множество дел, в которые лучше не вникать. Меньше знаешь – крепче спишь, а здоровый сон – основа долголетия... К тому же разобраться в хитросплетениях настоящей, не показушной политики Кольцов все равно не сумел бы, даже обладая полной информацией, – не тот у него был склад ума, не тот характер. Если бы был тот, Володя Кольцов служил бы не телохранителем, а президентом или, как минимум, его помощником...

Придя к окончательному выводу, что все это не его ума дело, майор Кольцов повернулся к крыльцу спиной и стал смотреть на море. За спиной у него, на крыльце, продолжался разговор – Аршак все убеждал в чем-то полковника Славина и все не мог убедить. Кольцов мысленно усмехнулся: кавказец попусту терял время, уговорить Славина поступиться хотя бы одной буквой должностной инструкции было заведомо невозможно, а в данном случае речь, похоже, шла именно об этом – что-то было не так, на чем-то Аршак пытался сэкономить, а Славина это не устраивало. "Ну хорошо, – услышал Кольцов ровный, бесстрастный голос своего начальника, – давайте посмотрим еще раз". – "Э, что смотреть, дорогой?! – с присущей всем кавказцам преувеличенной эмоциональностью воскликнул в ответ Аршак. – Все хорошо, тебе говорю! Э, как хочешь. Идем, будешь смотреть".

На крыльце негромко стукнула входная дверь, и, когда Кольцов повернул голову, там уже было пусто. Стоявший возле машины коллега Кольцова капитан Муратов незаметно подмигнул майору: дескать, обломался кавказец, не на того напал! Муратову, похоже, было весело, а вот Кольцов не находил в ситуации ничего забавного. Какой-то разжиревший бандит имеет наглость спорить с личным телохранителем главы государства, находящимся при исполнении служебных обязанностей, – что же тут, черт подери, смешного?

Вяло отмахнувшись от Муратова, который явно был не прочь поговорить на отвлеченные темы – например, удастся ли им хоть разок окунуться в море, – Кольцов неторопливо двинулся по дорожке. Он и сам не знал, куда идет, – просто шел, с привычной зоркостью поглядывая по сторонам и подмечая все, что могло представлять хоть какой-то интерес с профессиональной точки зрения. В общем-то, подмечать тут было практически нечего: спорткомплекс строили грамотные люди и денег на него не жалели, так что организовать охрану территории ничего не стоило – с этим справился бы любой, даже самый зеленый новичок, не говоря уже о таких опытных людях, как полковник Славин и его подчиненные. После того как ребята займут свои места, за охраняемый периметр и муха не пролетит, не предъявив спецпропуск. Да и внутренние помещения комплекса были спланированы грамотно, с умом, так что Кольцов положа руку на сердце не понимал, о чем Славин заспорил с Аршаком, что именно его не устраивало.

Перед тем как свернуть на боковую дорожку, похожую на темный туннель меж двух темно-зеленых стен живой изгороди, Кольцов оглянулся через плечо на красивый внутренний дворик. "Мерседес" Ненашева по-прежнему торчал на бетонированной площадке возле гаража – господин депутат все еще оставался на территории комплекса, и майору опять стало интересно, что он тут делает. Водителю Ненашева наскучило чтение газеты, и он выбрался из машины и разминался, старательно оттирая с ветрового стекла какие-то несуществующие пятнышки. Кольцов поймал себя на острой неприязни к этому незнакомому человеку и мысленно покачал головой: водитель скорее всего был тут совершенно ни при чем и о делах своего хозяина знал не больше, чем сам Кольцов.

В сумрачном узком коридоре между двумя идеально ровными черно-зелеными стенами живых изгородей было заметно прохладнее, чем на открытом месте. Кольцов медленно двигался вперед, ощущая, как подмокшая потом под ремнями наплечной кобуры рубашка, остывая, холодит разгоряченную кожу; увесистый черный брусок портативной рации оттягивал карман брюк. Дорожка была не прямая, она плавно изгибалась из стороны в сторону, так что конца ее майор видеть не мог, и ему оставалось только гадать, куда она его приведет. Впрочем, это было ему глубоко безразлично: в конце концов, в данный момент он не работал и даже не притворялся, что работает, а просто гулял, убивая излишек свободного времени.

Справа послышался негромкий плеск воды. Живая изгородь расступилась, и Кольцов увидел на идеально ровной зеленой лужайке небольшой мраморный фонтан, а возле фонтана – уютную решетчатую беседку, до самой крыши увитую какими-то ползучими растениями с кричаще яркими, пестрыми цветами. Кольцов припомнил план территории комплекса и сообразил, где находится – чуть правее западного крыла, между наружной оградой и хозпостройками. Местечко было тихое, уединенное, будто нарочно созданное для неспешных размышлений или приватных, сугубо конфиденциальных бесед. Кольцов немного постоял в просвете живой изгороди, любуясь тем, как поблескивают на солнце струи фонтана и сверкают в подстриженной траве оставшиеся после утреннего полива капли, а потом шагнул вперед, намереваясь подойти к беседке поближе и осмотреть ее – понятное дело, на предмет обеспечения безопасности. В том, что ему просто хочется посидеть в тени и выкурить сигаретку, разглядывая мокрые каменные завитушки фонтана, Кольцов не признавался даже себе – в служебное время подобное сибаритство было запрещено, а вне службы он попросту не имел доступа в места подобные этому райскому уголку.

Он успел сделать всего один короткий шаг, но это коренным образом изменило ситуацию. Меж зеленых побегов, оплетавших беседку, мелькнуло что-то белое, и сейчас же тренированное ухо телохранителя различило доносившиеся до него сквозь плеск струй негромкие голоса. В беседке кто-то был, и майор почел за лучшее остановиться и отступить назад, пока его тут не застукали, поскольку, строго говоря, делать ему здесь было ровным счетом нечего.

Самым краешком сознания он подумал, что ведет себя сегодня как-то странно, будто сам, нарочно, ищет приключений на свою голову, – думает о каких-то посторонних вещах, лезет, куда не велено, бродит, где не положено, в то время как надлежит ему быть собранным, дисциплинированным и делать только то, что приказывает начальство. А если начальство ничего не приказывает, следует тихонечко стоять на месте и смотреть в оба – так, на всякий случай, как бы чего не вышло. Оно, конечно, не страшно, особенно если о его поведении никто не узнает, но все-таки... как-то...

Разобрать, о чем говорят в беседке и кто именно говорит, Кольцов не мог – далековато было, да и фонтан мешал своим плеском, – и он совсем уже было собрался повернуть назад, но тут плети ползучих растений дрогнули, задетые кем-то изнутри, и развязный начальственный голос громко, явно завершая разговор, произнес:

– В общем, ты все понял. Главное, не облажайтесь, как в прошлый раз. Тоньше надо работать, дорогой, тоньше!

В ответ послышалась неразборчивая реплика, произнесенная с кавказским акцентом.

– А кто виноват? – еще громче спросил первый голос, и на крылечке беседки вдруг появился депутат Ненашев. Он стоял к Кольцову спиной и смотрел внутрь беседки. Майор поспешно отступил под прикрытие живой изгороди. – Кто виноват, я тебя спрашиваю? Папа Римский? Это же надо было сообразить – генералу ФСБ после второго стакана деньги предлагать! Ты не хмурься, Ашот, – продолжал он чуть мягче, – ты ведь знаешь: я делаю, что могу. Ты пойми: возможности у меня большие, но не безграничные. Есть дела, которые я сам, своей властью, решить просто не в состоянии. И это дело как раз из их числа. Что я могу, так это подсказать ему насчет вашего комплекса – дескать, прекрасное место и люди отличные, сам президент не брезгует, планирует туда наведаться, – а дальше все будет зависеть от вас.

Он отступил на шаг, и из беседки вышел его собеседник – такой же смуглый, коренастый и грузный, как Аршак, но, в отличие от директора комплекса, одетый в яркий спортивный костюм патриотической красно-сине-белой расцветки и новенькие кроссовки. Поверх видневшейся в вырезе куртки белоснежной футболки висел на кожаном шнурке электронный секундомер, а из-под футболки буйно выпирала жесткая черная растительность, аккуратно обрезанная и сбритая чуть выше ключиц. Правое ухо у Ашота было заметно деформировано и плотно прилегало к черепу, а левое, тоже деформированное, наоборот, оттопыривалось – похоже, голова кавказца пережила не одну сотню борцовских захватов.

– Спасибо, дорогой, – гортанно проворковал кавказец, фамильярно беря Ненашева под локоть. – Все знаю, все понимаю, очень твою помощь ценю! Мы все ценим, ты это знаешь. Такого друга, как ты, Андрей Ильич, дорогой, сто лет ищи – не найдешь, клянусь! Спасибо!

– Не за что, не за что, Ашот, – сказал Ненашев, посмеиваясь и покровительственно похлопывая его по плечу. Этот жест показался притаившемуся за живой изгородью Кольцову необыкновенно фальшивым. – Спасибо скажешь, когда дело выгорит. И потом, дружба дружбой, а спасибо, сам знаешь, на хлеб не намажешь...

– Э, дорогой, зачем обижаешь? – преувеличенно возмутился кавказец. – Мы с тобой деловые люди! Для джигита дружба дороже денег!

– Знаешь, как у нас говорят, – продолжая посмеиваться, сказал Ненашев, – дружба крепче, когда денежки посчитаны.

– Тоже правильно, – неожиданно легко согласился Ашот. – Слушай, что на свете делается, а? Все покупается, все продается... Что за времена настали?

– Нормальные времена, – возразил Ненашев. – Можно подумать, при дорогом Леониде Ильиче тебе лучше жилось.

– Э, что такое говоришь! – горячо воскликнул кавказец. – Конечно, лучше! Молодой был, здоровый, красивый, слушай! На ковер выходил, чемпионаты выигрывал, девушек любил, про деньги совсем не думал: есть деньги – хорошо, нет денег – друзья помогут! Э, дорогой! При чем тут Леонид Ильич? Молодость – всегда хорошо, хоть при Путине, хоть при Гитлере, а старость – всегда плохо... Теперь только про деньги и думаешь, а что такое деньги? Бумажки, грязь... А куда без них денешься? Без них теперь на меня ни одна девушка не посмотрит. Зачем ей старик без денег? Плохо, дорогой, когда деньги – это всё...

– Деньги – это не все, – возразил Ненашев. – Есть вещи, которые за деньги не продаются. Я имею в виду, за те деньги, которыми располагаешь ты и твои кунаки. Тут надо действовать хитростью. Вот я и говорю тебе, Ашот: осторожнее, не облажайтесь. Косарев – ваш последний шанс. Ну, по крайней мере, до тех пор, пока в Кремле не появятся новые хозяева. А это, боюсь, произойдет еще не скоро.

– Ай, дорогой, о чем говоришь? – притворно испугался кавказец. – Какие новые хозяева, что ты?! Нам до новых хозяев не дожить, нам с теперешними дружить надо. Хорошие люди, нравятся нам, познакомиться хотим, понимаешь?

– Я-то понимаю, – проворчал Ненашев. – Главное, чтобы они все поняли именно так, как нужно. А то знаешь, как может получиться...

– Знаю, дорогой, знаю! – подхватил Ашот. – Потому к тебе и обратился: научи, дорогой, помоги чем можешь!

– Ладно, кончай эту шарманку, – отмахнулся от него депутат. – Ты еще лезгинку спляши или спой... Хором, как у вас заведено. Компромат на Косарева у меня готов, уже полгода лежит, случая дожидается. Пришлешь ко мне надежного человека, я ему все передам. Только, Ашот, про деньги не забудь. Навар с этого дела еще когда будет, а деньги мне сейчас нужны. У меня дочка в Лондоне учится, и вообще... Ну, словом, с курьером и перешли.

– Конечно, дорогой, о чем ты говоришь? Хочешь, сейчас тебе все отдам? Попрошу у Аршака и отдам до последнего цента, если слову моему не веришь...

– Ну-ну, не надо лезть в бутылку, – брезгливо морщась, произнес Ненашев. – Слову твоему я верю, деньги мне в данный момент ни к чему – еще ограбят ваши джигиты где-нибудь по дороге, – а к Аршаку ходить тем более не надо. Он до сих пор с этими, из президентской охраны...

– Слушай, что за люди? – развел руками кавказец. – Ничего не слушают, ничего не говорят, ходят везде, нюхают, как псы... Будто мы какие-то террористы! У нас мэр каждые выходные отдыхает, губернатор раз в месяц приезжает, ни разу недовольный не уехал... Что им надо, слушай? Вышки с пулеметами? Зенитные ракеты?

– Не ворчи, не ворчи, – успокоил его Ненашев. – Работа у них такая, ничего не поделаешь. А твоя работа – сделать так, чтобы и они, и их хозяин остались вами довольны. Тогда, глядишь, словечко, которое Косарев за вас хозяину замолвит, весомей прозвучит, лучше на сердце ляжет...

– А он замолвит?

– Думаю, замолвит. С одной стороны – ваше кавказское гостеприимство, горячая дружба и прочее, в том числе и деньги, а с другой – мой компромат, после обнародования которого его и председателем собеса никто не назначит. Слушай, хватит болтать об одном и том же, мы ведь с тобой все это только что очень подробно обсудили!

– Знаю, дорогой, извини. Все знаю, все понимаю, а все равно беспокоюсь. Когда ты говоришь, что все будет хорошо, я тебе верю, на душе легче становится, клянусь.

Ненашев снисходительно усмехнулся и снова покровительственно похлопал кавказца по мощному, туго обтянутому спортивной курткой плечу.

– Что же мне, в няньки при тебе определиться? – пошутил он. – Рад бы, да не могу! Дела государственные заждались, сам понимаешь.

– Понимаю, дорогой. Жалко, слушай! Посидели бы, вина выпили, шашлык скушали – ты такого еще не пробовал, клянусь, и нигде не попробуешь, только у нас. Девушек бы пригласили, они у нас хорошие, ласковые, такое умеют – клянусь, удивишься!

– Да ну? – не поверил Ненашев. – Что же это они такое умеют, чего я еще не видел?

– Э, дорогой, об этом словами рассказывать – все равно что коньяк по телевизору смотреть! Разве это словами объяснишь? Ладно, слушай, тебе скажу, как родному. Понимаешь...

Он приблизил толстые лиловые губы к розовому уху депутата Государственной думы Ненашева и начал что-то негромко, но со смаком ему втолковывать – что-то крайне заманчивое, судя по изменившемуся, заинтересованному выражению лица господина народного депутата. Майор Кольцов, с интересом прослушавший их беседу, беззвучно отступил еще на шаг, повернулся к разрыву в живой изгороди спиной и быстро зашагал, озираясь по сторонам, туда, где осталась машина и где его, наверное, уже хватились.

Он шел, ускоряя шаг, и думал о том, что не напрасно потратил время. Теперь ему окончательно ясна причина владевшего им скверного настроения. Просто он, наверное, стал уже достаточно опытным работником, чтобы количество перешло наконец в качество, и в нем развилась некая новая способность – способность, даже не владея информацией, заранее предчувствовать неприятности. Собственно, ничего нового в этой способности не было – она существовала всегда и называлась интуицией. Другое дело, что богатый опыт Кольцова позволил его интуиции по-настоящему развиться, и доказательством тому служил сегодняшний случай. Он ведь сразу почувствовал, что Ненашев явился сюда неспроста, и цель его визита, как выяснилось, была напрямую связана со служебными обязанностями Кольцова. Разумеется, Ненашев не затевал ничего против президента лично, но Косарев, компромат на которого депутат обещал передать кавказцам, – это уже было близко к нему.

Пожалуй, даже слишком близко.

Думая об этом, Кольцов не заметил молодого человека в спортивном костюме и белоснежных кроссовках, который, выйдя из-за живой изгороди, остановился посреди дорожки и проводил его долгим, задумчивым взглядом.

* * *

Ни одного такси на стоянке почему-то не оказалось, и Кольцов, немного потоптавшись у края тротуара с поднятой рукой, решил ехать на метро. Был час пик, машины катились через площадь плотным рычащим потоком; майор подумал, что в метро будет тесно и душно, но зато до дома он доберется намного быстрее, чем поверху, – при всех своих недостатках поезда метро никогда не застревают в пробках. К тому же в Москве шел мелкий и серый нудный дождик, конца которому не предвиделось. Проносившиеся мимо машины тянули за собой полупрозрачные хвосты мельчайшей водяной пыли, выхлопные газы ядовитым сизым туманом льнули к мокрому асфальту. Дождь оставлял на губах отвратительный железистый привкус, как будто лился не из облаков, а из ржавой цистерны, в которой его продержали лет двести; пока Кольцов добрался до входа в метро, волосы у него на голове совсем намокли, а одежда сделалась влажной, потяжелела и стала неприятно теплой, как остывший компресс.

В метро, как и следовало ожидать, царили толчея и давка. Воздух здесь был теплый и влажный, как в моечном отделении общественной бани; он казался густым, как суп, и каким-то нечистым, отравленным испарениями десятков тысяч упакованных в мокрую одежду тел. Под ногами уже намесили грязи, с боков толкались, сзади подпирали в спину каким-то твердым предметом, похоже чемоданом, а спереди еле-еле плелась необъятная, похожая на копну сена в шуршащем целлофановом дождевике старуха с тяжелой клетчатой сумкой в правой руке и пестрой пачкой газет и журналов на сгибе левой. Подавляя острое желание подтолкнуть старуху так же, как сзади толкали его, Кольцов миновал турникет и стал на ленту эскалатора, уходившего, казалось, к самому центру Земли. Мимо неторопливо поплыли матовые шары осветительных плафонов, установленных здесь чуть ли не за тридцать лет до рождения Кольцова. Навстречу ему соседний эскалатор нес бесконечную вереницу чужих лиц, среди которых попадались как симпатичные и даже милые, так и не очень; Кольцов разглядывал их, потому что смотреть на лица едущих навстречу людей было интереснее, чем созерцать затылки стоящих впереди. К тому же прямо перед ним по-прежнему копной громоздилась старуха со своими газетами, от которой со страшной силой разило табачищем и сырой газетной бумагой. Чтобы отвлечься, майор стал думать о том, как его встретят дома, и в связи с этим решил, что очень кстати не купил цветы для жены, как собирался: в этой чертовой давке букет непременно помялся бы. А так он спокойно доберется до своей станции и купит цветы на выходе из метро – там вечно торгуют всем подряд, в том числе и цветами, и Кольцову ни разу не приходило в голову задаться вопросом, санкционированная эта торговля или нет, – главное, что удобно, а об остальном пускай думает участковый...

Кто-то, торопясь вниз по левой стороне эскалатора, сильно задел его дорожную сумку коленом, едва не вырвав ее у Кольцова из руки. Внутри сумки глухо брякнуло – там лежали сувениры, купленные им в Сочи для жены, детей и тещи.

– Осторожнее, приятель, – устало сказал Кольцов, но толкнувший его человек даже не обернулся. Судя по иссиня-черному затылку и смуглой, как пережженный кирпич, тоже с синеватым оттенком, шее, это был кавказец. Да и одет он был как кавказец – в кожаную, не по сезону тяжелую куртку и просторные черные брюки с зеленоватым металлическим отливом. Кольцов успел заметить блеск тяжелого золотого перстня на смуглой ладони, что нетерпеливо похлопывала по резиновому поручню эскалатора. Потом кавказец скрылся из виду, затерявшись в толпе на ступеньках.

"Опять кавказцы, – подумал Кольцов, перехватывая сумку так, чтобы идущие мимо люди о нее не спотыкались. – Вот уж действительно, "мальчики кровавые в глазах"... А с другой стороны, я ведь только что оттуда, с Кавказа, и пройдет, наверное, еще несколько дней, прежде чем я перестану автоматически выискивать в толпе смуглых брюнетов. Да и чего их искать, когда в Москве, кажется, каждый второй либо с Кавказа, либо из мест еще более отдаленных и экзотических"...

Кавказец на эскалаторе напомнил ему о поездке в Сочи и о странном разговоре, которому он был свидетелем. Со дна души, всколыхнувшись, снова поднялся мутный осадок, но Кольцов не дал воли дурным мыслям. В конце концов, он свое дело сделал: отвел в сторонку полковника Славина и передал ему суть услышанного. Полковник, помнится, помрачнел, но совсем ненадолго. "Не бери в голову, – сказал он Кольцову. – Что Ненашев у этих абреков с ладошки кормится, каждая собака знает. Ну, так это, брат, его проблемы. До поры кувшин воду носит, придет день, и с него так же спросится, как и со всех... Вот сволочь", – добавил он, подумав, и, махнув рукой, заторопился по своим делам.

Кольцов поймал себя на том, что, стоя на эскалаторе, разминает в пальцах свободной руки сигарету. Едва слышно хмыкнув, он убрал сигарету обратно в карман. Там, в кармане, сигарета вдруг уперлась и ни в какую не захотела лезть в пачку, откуда ее минуту назад достали. Некоторое время Кольцов, перекосившись на бок, молча сражался с норовистой сигаретой, а потом мысленно плюнул и оставил ее в покое: сломается, и черт с ней, в самом-то деле...

Ему очень кстати вспомнился случай, имевший место года полтора назад. Его, офицера ФСО, разыскал и слезно умолял о помощи давнишний знакомый, с которым Кольцов не виделся без малого десять лет. У того возникли крупные неприятности из-за сущего пустяка: пребывая в легком подпитии, он вышел на перрон из вагона метро и машинально закурил, а когда его стали вязать дежурные менты, что-то не то сказал лейтенанту, а может, даже и толкнул кого-нибудь. Словом, шили ему чуть ли не террористический акт, и замять инцидент, к немалому удивлению Кольцова, удалось с трудом – честно говоря, если бы не помог все тот же полковник Славин, не удалось бы вовсе. Помнится, тогда, за бутылкой водки заново переживая перипетии оставшегося позади глупого недоразумения, Кольцов хохотал до упаду. Умом-то он, конечно, понимал, что ничего из ряда вон выходящего тут нет: выпил человек, расслабился, частично утратил контроль над собой, да еще и задумался, наверное, о чем-то, вот и вышла с ним мелкая неприятность. Но, понимая теоретическую возможность такого происшествия, представить себя самого на месте главного героя этой сценки Кольцов был не в состоянии. Жесткий и даже жестокий самоконтроль был основой его поведения, краеугольным камнем характера, отцом и матерью всех его привычек и внешних проявлений.

Физически ощущая на себе пристальные взгляды упрятанных под потолком видеокамер, Кольцов вынул руку из кармана, положил ее на резиновый поручень, а когда подошел его черед, спокойно сошел с эскалатора. Стоявший у выхода на перрон сержант милиции скользнул по его лицу равнодушным, ничего не выражающим взглядом и отвернулся, сосредоточившись на тетке с газетами. Из этого следовало, что манипуляции Кольцова с незажженной сигаретой либо остались незамеченными, либо были признаны недостаточно хулиганскими, чтобы к нему прицепиться. Кольцова это вполне устраивало: ментов он не жаловал, и пускаться с ними в какие-то дебаты, размахивать служебным удостоверением и попусту тратить время и нервы не было никакой охоты.

Двигаясь в плотной толпе усталых, раздраженных людей, поминутно получая толчки и невольно отвечая тем же, Кольцов вышел на перрон и остановился в ожидании поезда. Сзади напирали (час пик, ничего не попишешь), норовя вытолкнуть его на самый край платформы, но майор с врожденной ловкостью коренного горожанина избегал этого, оставаясь за полустертой миллионами подошв ограничительной линией. Он вовсе не пытался сознательно держаться подальше от рельсов – напротив, думал он сейчас только о том, как бы поскорее очутиться дома, в кругу семьи, за накрытым к ужину столом, в тепле и уюте своей тесноватой квартирки, – однако невидимый страж в самой глубине его подсознания не дремал, внимательно следя за окружающими и не позволяя майору без необходимости подвергнуть себя хотя бы минимальному риску. Где-то там, в темных закоулках мозга, существовала тускло освещенная клетушка, где круглосуточно бодрствовал этот безмолвный страж – сидел на колченогом табурете, пил кофе, наверное, и, конечно же, курил сигарету за сигаретой, вглядываясь в мерцающие экраны мониторов и держа палец на кнопке сигнала тревоги. Он не раз спасал Кольцову жизнь – потому, наверное, и спасал, что майор никогда о нем не думал и даже не подозревал о его существовании. Он, майор Кольцов, считал попросту, что "чует" опасность, как, по слухам, чуют ее дикие лесные звери; еще он считал, что при его профессии это вполне нормально: не имея такого чутья, нечего соваться в телохранители, сам погибнешь и человека, который тебе доверяет, погубишь.

Так что, силясь угадать, чем его попотчует после разлуки жена, какой-то частью своего разума майор помнил и о поездке в Сочи, и о Ненашеве, и о подо зрительных связях господина депутата; помнил он и народную мудрость, гласящую, что излишне полная информированность укорачивает жизнь. Поэтому, когда его в очередной раз ощутимо толкнули между лопаток, майор резко обернулся и через плечо посмотрел назад.

В черном жерле туннеля уже появились летящие отблески прожекторов, оттуда доносился протяжный нарастающий вой и тянуло тугим теплым ветром. Повернув голову, Кольцов увидел у себя за спиной смуглое восточное лицо, обрамленное короткой иссиня-черной бородкой и усами, – острое, хищное, с ястребиным носом, прямо как у разбойника из арабской сказки. Впрочем, у майора ФСО Кольцова смуглая кожа, ястребиный нос и черная борода с некоторых пор вызывали совсем другие, куда более конкретные и менее приятные ассоциации; он нахмурился, твердо глядя кавказцу прямо в глаза, и тот попятился, хоть это и далось ему с заметным трудом – сзади по-прежнему напирали.

– Извини, дорогой, – с широкой улыбкой сказал кавказец и приложил ладонь к сердцу, – совсем тесно, понимаешь.

Зубы у него были крупные, желтоватые, и белки глаз тоже отдавали желтизной. Кольцов смотрел на него еще пару секунд, с профессиональной сноровкой запоминая внешность и сопоставляя ее с хранившейся в мозгу обширной картотекой числящихся в федеральном розыске бандитов и террористов. Закончив это сканирование и не найдя физиономии кавказца ни в одном из хранящихся в памяти файлов, майор сдержанно кивнул, принимая извинения, и отвернулся.

Поезд с шумом подкатил к платформе, остановился и, шипя сжатым воздухом, распахнул двери. Толпа хлынула оттуда, как вода из открытых шлюзов, грозя смести все на своем пути. Кольцов отступил с дороги, машинально покосившись через плечо назад, чтобы не отдавить кавказцу ноги, но тот уже посторонился с такой быстротой и предупредительностью, что майор внутренне усмехнулся: гордый сын горных круч не то угадал в нем офицера госбезопасности, не то попросту чувствовал себя слегка не в своей тарелке и побаивался конфликта – любого, даже самого мелкого и незначительного. "Ну и правильно", – подумал Кольцов, позволяя толпе внести себя в вагон.

Волей случая его притерли вплотную к скамейке, на которой как раз было свободное место. Сзади напирали, край скамейки давил под колени, мешая стоять, и майор, наплевав на хорошие манеры, уселся, втиснувшись между пожилым очкариком профессорского вида, с неприступным выражением лица читавшим какой-то толстый, изрядно потрепанный журнал, и давешней теткой в дождевике, нагруженной отсыревшей печатной продукцией.

Поезд тронулся и пошел с утробным воем набирать скорость. В вагоне было сыро и душно, как внутри ботинка, поставленного к батарее на просушку. Лица окружающих в слабом электрическом свете казались болезненно-желтыми, осунувшимися и какими-то недовольными, словно все они, кроме Кольцова, минуту назад узнали какую-то новость – не катастрофическую, но довольно неприятную, типа тройного повышения тарифа на проезд в метро или еще чего-нибудь в таком же роде. Поразмыслив над этим, Кольцов пришел к выводу, что и сам наверняка выглядит не лучше.

Он попытался разглядеть свое отражение в оконном стекле, но народ перед ним стоял стеной, и майор ничего не увидел.

Газетная толстуха слева от него все никак не могла успокоиться – копошилась, в сотый раз перекладывая внутри сумки свой подмоченный товарец, громко шуршала целлофановым дождевиком, пыхтела и поминутно толкала Кольцова в бок жирным локтем. Эти толчки естественным путем передавались через майора очкарику с журналом; некоторое время тот терпел, а потом медленно опустил журнал, так же медленно, демонстративно повернул голову и принялся сердито блестеть на Кольцова очками. Стекла в очках были толстые, как донышки пивных кружек, и глаза очкарика сквозь них казались непомерно большими – размером с лошадиные, пожалуй. Кольцов ответил ему равнодушным взглядом. В это время толстуха снова пихнула его в ребра отставленным локтем, очкарик понял, что его сосед не злоумышленник, а такая же жертва, как и он сам, тихонечко вздохнул и снова уткнулся в свой журнал.

Майор откинулся на спинку скамьи, насколько позволяла теснота, и попытался подумать о чем-нибудь приятном. Однако смутная тревога не проходила, сторож в его голове все никак не убирал руку с кнопки звонка. Кольцов прикрыл глаза, делая вид, что дремлет, и из-под опущенных век внимательно осмотрел вагон – вернее, ту его часть, которую мог видеть, не поворачивая головы и не требуя у соседей, чтобы те расступились.

Кавказец был тут как тут – стоял метрах в трех правее, держась за поручень, и с отсутствующим видом глядел в окошко, как будто там ему показывали что-то интересное. На волосатом, как у шимпанзе, запястье блестел браслет дорогих часов в золоченом корпусе, расстегнутый ворот черной рубашки позволял видеть густые волосы на груди и запутавшуюся в этой курчавой поросли золотую цепь. Кольцов пригляделся к его кисти, но рука была самая обыкновенная, без характерных следов, оставляемых продолжительной походной жизнью и постоянным обращением с автоматом и саперной лопаткой. Если бородач и воевал, то с тех пор прошел уже не один месяц. Тем не менее майор решил на всякий случай за ним присматривать, потому что доверял своему чутью.

Минут через десять притихшая было газетная тетка опять принялась ворочаться и возиться на сиденье, перекладывая что-то в своем клетчатом бауле. Кольцов молчал, хотя на языке у него так и вертелась парочка эпитетов, которыми он с удовольствием наградил бы не в меру беспокойную соседку. Толкалась она не то чтобы сильно и, уж конечно, не больно, но как-то так, словно делала это нарочно, с единственной целью – довести окружающих до белого каления. В этом деле она, судя по всему, была великой мастерицей, и Кольцов, чтобы ненароком не сорваться, отвернулся от греха подальше и совсем закрыл глаза, думая о том, что терпеть ему осталось всего ничего – от силы минут двадцать, а там и выходить пора... Это в том случае, если чертова старуха не выйдет раньше. Может, выйдет все-таки? Должна же быть на свете хоть какая-то справедливость...

Слева от него громко зашуршал, распрямляясь, подсохший целлофановый дождевик. Вставая, тетка напоследок сильно толкнула майора локтем. Вместе с толчком Кольцов ощутил слабый, похожий на комариный укус, укол чуть повыше левого локтя. Он открыл глаза и резко вскинул голову – такие штучки были ему знакомы, – но тетка, не оглядываясь, уже перла через толпу к выходу, неприятным визгливым голосом осведомляясь у стоявших впереди, будут ли они выходить. Потом спины пассажиров сомкнулись, скрыв от майора мятую целлофановую накидку; Кольцов закрыл глаза и опустил голову на грудь.

...Врач "скорой помощи", прибывший по вызову на конечную станцию метро, осмотрел сидевшего в пустом вагоне прилично одетого молодого мужчину, устало выпрямился и сказал, нашаривая в кармане форменной куртки сигареты:

– Выносите. Этому моя помощь уже не требуется.

– Как это? – удивился машинист, обнаруживший тело майора Кольцова. – Он что... того?

Медик кивнул, понюхал сигарету.

– Похоже, обширный инфаркт. Такой крепкий с виду мужик... Жизнь собачья, вот народ и не выдерживает.

Санитары развернули принесенный с собой черный пластиковый мешок, и через минуту лоснящийся черный сверток, совсем недавно бывший майором ФСО Кольцовым, вынесли из вагона вперед ногами.

 

Глава 2

Сырой осенний ветер швырнул в рябое от дождя оконное стекло горсть холодных капель, выбил из засиженного голубями жестяного карниза быструю барабанную дробь, громыхнул плохо закрепленным коленом водосточной трубы и умчался прочь – надо полагать, на Арбат, задирать женщинам подолы, выворачивать наизнанку мокрые зонты и забавляться с мужскими шляпами. Над Москвой сгущался октябрь; про месяцы, дни и времена года не принято так говорить, но октябрь именно сгущался, как грозовая туча, – тяжелел, копился, нависал, придвигаясь все ближе с каждым прожитым днем, с каждой минутой, и уже было ясно, что осени не миновать, как не миновать старости и смерти.

Глеб Сиверов любил середину осени. Это была действительно золотая пора, которую не могли омрачить ни такие вот, как сегодня, серые дождливые дни, ни даже ее скоротечность – оглянуться не успеешь, как все золото с деревьев лежит под ногами, перемешанное с грязью, а голые черные ветви уныло скребут свинцовое небо, раскачиваясь на ледяном ветру. Мысли о приближающемся ноябре и о слякотной московской зиме с посыпанными солью тротуарами были мимолетны – они приходили и тут же уходили, не оставляя на душе ни единой царапины, потому что специальный агент по кличке Слепой давно привык жить сегодняшним днем, не загадывая наперед и не печалясь из-за грядущих неприятностей. Завтрашнего дня у него могло и не быть, как могло не быть сегодняшнего и вчерашнего; так к чему ломать голову над проблемами, до которых ты то ли доживешь, то ли нет? Иначе говоря, если у человека есть проблемы, значит, он еще жив. У кого проблем нет, тот наверняка уже не дышит.

Глеб раздавил в пепельнице окурок, закрыл форточку и отошел от окна, бросив последний взгляд на испещренный желтыми пятнами опавшей листвы, черный, лоснящийся от дождя асфальт. Кроны деревьев, заслонявшие летом почти весь двор, поредели, и сквозь них можно было смотреть, как сквозь изъеденную молью тюлевую занавеску. Глеб видел кучи сметенной дворниками листвы возле песочницы и старой, покосившейся беседки и разноцветные, тоже усеянные беспорядочно разбросанными золотыми пятнышками крыши припаркованных под деревьями автомобилей. Еще он увидел несколько луж и многочисленные радужные пятна на асфальте – следы пролитого бензина и моторного масла. Одна из машин, старомодная черная "Волга", казавшаяся матовой из-за осевших на капоте и крыше мелких капелек воды, только что припарковалась на свободном месте, и оставленные ею на мокром асфальте следы, медленно заплывая влагой, таяли, исчезали прямо на глазах. Глеб укоризненно покачал головой, глядя на длинную антенну, укрепленную на крыше "Волги". "Сдает старик, – подумал он. – Вот уже и правилами конспирации начал пренебрегать – теми самыми правилами, которые когда-то так старательно вдалбливал мне в голову. А с другой стороны, чего я от него хочу? Его октябрь давно позади. На него уже холодком тянет, да не с севера, а снизу, из-под земли... Какая тут к черту конспирация, о душе пора подумать..."

Несмотря на эти грустные мысли, а может быть, именно благодаря им – уж очень они были нерабочие, – Глеб выдвинул ящик письменного стола, проверил, заряжен ли пистолет, и, поставив его на предохранитель, сунул сзади за пояс брюк. После этого он взял со спинки стула просторную, очень красивую вязаную домашнюю кофту без пуговиц и натянул ее на плечи, прикрыв полой торчащую за спиной рукоятку, – ближе к старости Федор Филиппович сделался мнителен и обидчив, хотя и старался это скрывать. Заметит пистолет – расстроится, чего доброго, а то еще припомнит ту быльем поросшую историю, когда Глеб в него стрелял – стрелял, как всегда, метко...

Поймав себя на этих ненужных рассуждениях, Слепой подумал, что сдавать начал не только генерал Потапчук – ему самому, похоже, не помешала бы парочка сеансов у хорошего психоаналитика. Другое дело, что психоаналитик, послушав откровения Глеба Сиверова в течение хотя бы четверти часа, сам бы наверняка тронулся умом.

Глеб выключил музыкальный центр, и в квартире стало тихо. Тишина, как обычно, породила ощущение сосущей пустоты; впрочем, с этим ощущением Слепой давно свыкся и почти перестал его замечать. Он прошел в тесную прихожую, проверил перед зеркалом, не выпирает ли сзади из-под кофты рукоятка пистолета. Она таки выпирала – совсем чуть-чуть, но для опытного, наметанного глаза генерала Потапчука этого было бы достаточно. Глеб поправил пистолет, бесшумно отпер сейфовый замок и легонько толкнул тяжелую стальную дверь. Та открылась легко и беззвучно, повернувшись на хорошо смазанных петлях. Сиверов выглянул наружу и прислушался.

Снизу, гулко отдаваясь в широком лестничном пролете, доносились неторопливые, слегка шаркающие шаги поднимавшегося по лестнице человека. Глеб поморщился: раньше Федор Филиппович никогда не шаркал подошвами. Он и сейчас ходил легко и пружинисто, как молодой, но это было на людях; теперь же, одолевая в полном одиночестве крутую лестницу старого многоквартирного дома в одном из кривых арбатских переулков, генерал, судя по всему, слегка расслабился.

Глеб осторожно, без стука, прикрыл тяжелую дверь, тихонько вздохнул и отступил в глубь прихожей. Сиверову подумалось, что все люди, в сущности, одинаковы – одинаково привержены рутине и терпеть не могут перемен. Другое дело, что рутина бывает разная. Для кого-то рутина – это ежедневное сидение в конторе с девяти до шести и тихие семейные вечера с просмотром телевизионных сериалов, а для кого-то – экстрим, смертельный риск и поиск приключений. Жизнь Глеба Сиверова никак нельзя было назвать спокойной и однообразной, однако он к ней привык и не представлял себя в ином качестве. Генерал Потапчук был одним из основных, неотъемлемых элементов этой жизни, и страшно было подумать, что однажды он отойдет от дел, исчезнет со сцены вместе со своим потертым портфелем и стариковской воркотней. Глеб не думал, что Федор Филиппович уйдет на пенсию – он был из тех, кто покидает работу только ногами вперед, – но при любом раскладе в распоряжении генерала оставалось совсем немного времени. Впрочем, шансы пережить друг друга у них с Глебом были примерно одинаковые, где-то пятьдесят на пятьдесят – один старел, а другой все время ходил по самому краю...

Потапчук открыл дверь и переступил порог квартиры, держа в левой руке свой потрепанный портфель. Он не позвонил, не постучал и не сделал попытки воспользоваться своим ключом, из чего следовало, что Федор Филиппович еще не утратил остроты слуха: как ни старался Глеб действовать тихо и незаметно, генерал засек его манипуляции с дверью и понял, что его уже ждут. Возможно, он понял и все остальное, а если не понял, то догадался; Глебу стало неловко, и он порадовался, что не включил в прихожей свет: не хватало еще, чтобы Федор Филиппович заметил его смущение!

– Сумерничаешь? – осведомился генерал, пожимая ему руку. – Или просто Чубайса боишься, электричество экономишь?

– Осень, – немного невпопад ответил Глеб, пропуская его в комнату.

– Да уж, – согласился Федор Филиппович и медленно, по-стариковски, опустился в большое кресло у окна. – Наступила осень, отцвела капуста, и увяли наши половые чувства...

– Гм, – растерянно произнес Глеб, сбитый с толку столь несвойственным Потапчуку плоским юмором; обычно Федор Филиппович шутил тоньше.

Приглядевшись, он заметил, что Федор Филиппович выглядит бледным и осунувшимся, как будто не спал ночь. Вероятнее всего, так оно и было: встречу ему генерал назначил всего час назад, по телефону, явно второпях – видимо, дело было неотложное и весьма скверное, грозившее какими-то осложнениями. Зная Потапчука, Глеб мог предположить, что речь идет об осложнениях государственного масштаба, не меньше, поскольку Федор Филиппович никогда не прибегал к его помощи для устройства своих личных или, к примеру, карьерных делишек. Во всем, что касалось служебного долга, присяги и прочих подобных вещей, генерал ФСБ Потапчук был дьявольски старомоден, и это вполне устраивало Глеба.

– Кофе хотите, Федор Филиппович? – спросил Глеб таким непринужденным тоном, словно это была не рабочая встреча на конспиративной квартире, а дружеские посиделки. – У меня и коньяк есть.

– А кокаина и девочек у тебя, случайно, нет? – сердито спросил Потапчук. – Знаешь ведь, что мне нельзя.

– Ах да! – делая вид, что спохватился, воскликнул Сиверов. – Ну, тогда рюмочку корвалола. Или брома. А?

– И горсточку валидола на закуску, – проворчал генерал.

– Так точно, – четко, по-уставному, подтвердил Глеб. – Разрешите выполнять?

Федор Филиппович покосился на него с огромным недоверием.

– У тебя что же, все это имеется?

Глеб улыбнулся.

– Не все, конечно, но поверьте, умереть от сердечного приступа я вам в случае чего не дам.

– Да ну?! – изумился генерал.

– Конечно. А то возись с вами потом... Вы представляете, что это такое – незаметно вынести упитанного генерала ФСБ из конспиративной квартиры? Сиди тут, дожидайся темноты, пакуй вас в ковер, а потом по лестнице волоки... Что у меня, много лишних ковров?

Федор Филиппович некоторое время смотрел на него с немым укором, а потом вздохнул и отвернулся.

– Никакого уважения, – констатировал он. – Ни к возрасту, ни к званию... Ковра ему жалко! И вообще, при чем тут ковер? У тебя ж его нет!

– Нет, потому что он здесь лишний. Вот я вам и докладываю: лишних ковров, чтобы вас в них паковать, у меня нет. Ни одного. Придется в газеты заворачивать, у меня их много, а это такая морока!..

– Не дождешься, – проворчал Федор Филиппович и, подумав, добавил: – Вообще-то, если есть валидол, я бы не отказался. Забыл, понимаешь, таблетки в кабинете, а лестница у тебя... Крутая у тебя лестница, Глеб Петрович. На ней только пожарников тренировать да еще горноспасателей.

Глеб бросил на него быстрый обеспокоенный взгляд, присел на корточки возле тумбы письменного стола, выкопал из вороха разрозненных бумаг валидол и протянул генералу. Потапчук захрустел упаковкой. Сиверов поспешно отвернулся, чтобы не смотреть на эту печальную картину. Он умел владеть лицом, но не без оснований подозревал, что Потапчук видит его насквозь и непременно заметит жалость, притаившуюся в глубине его глаз. А если заметит, не миновать Глебу разноса...

Впрочем, Потапчук действительно видел Сиверова насквозь и понял, о чем он думает, даже не глядя в его сторону.

– И нечего отворачиваться, как будто я тут генитальные ванны принимаю, – сказал он, причмокивая положенной под язык таблеткой. – Доживешь до моих лет – узнаешь, что это за удовольствие. Лестница у тебя здесь действительно крутая, понимаешь. В общем, старость не радость, а биологическое состояние организма...

– Промолвила старушка, обгоняя электричку, – с облегчением подхватил Глеб. Шутил генерал сегодня как-то странно, но все-таки шутил, и это вселяло оптимизм. – Что с вами сегодня, Федор Филиппович? – все-таки спросил он, включая электрический чайник и доставая с полки коробку шоколадных конфет. – Приболели?

– Это не я, – подумав, возразил генерал, – это мир, как ты выразился, приболел. Даже ты не в себе – встречаешь меня с заряженным пистолетом за поясом.

Глеб с трудом удержался, чтобы не хлопнуть себя по лбу. Он совсем забыл про пистолет, а генерал, разумеется, заметил оружие, когда он наклонился, чтобы найти валидол.

– Пистолет – это мой рабочий инструмент, – объяснил он, стоя лицом к открытому шкафчику и с ненужной старательностью перебирая коньячные рюмки, которые ничем не отличались друг от друга. – Я без него, как без одежды.

– А уши почему красные? – спросил Потапчук.

Глеб знал, что уши у него ни капельки не красные, но спорить не стал, потому что в целом генерал описал ситуацию верно: ему действительно было неловко из-за этого дурацкого пистолета. И что это ему вздумалось встречать Федора Филипповича, вооружившись до зубов? Ей-богу, затмение какое-то...

Он поставил на стол перед Федором Филипповичем коньяк и рюмки, а потом подошел к окну и выглянул наружу. Черной "Волги" перед подъездом не было, у водителя хватило ума и выучки отогнать ее подальше, чтобы не отсвечивала, где не следует. Обернувшись, Глеб наткнулся на внимательный и немного насмешливый взгляд генерала.

– Это было такси, – сказал Федор Филиппович. – Обыкновенное радиотакси, понял?

– Понял, – сказал Глеб и, вынув из-за пояса, бросил в ящик стола тяжелый крупнокалиберный пистолет. При этом стоявшая в ящике открытая коробка с патронами перевернулась, три или четыре патрона выпали из нее и, как живые, попрятались среди бумаг, сигаретных пачек и карандашей. Сиверов не стал их подбирать и развивать тему радиотакси не стал тоже: все было ясно без слов, генерал купил его, как маленького.

– Что-то ты, я вижу, нервничаешь, – сказал Потапчук и воровато, как кот на сметану, покосился на коньяк. Здоровье у него в последнее время стало не то, и госпожа генеральша ревностно следила за тем, чтобы Федор Филиппович вел исключительно здоровый образ жизни. Если бы могла, она бы запретила ему даже работать; если этого не произошло до сих пор, то лишь потому, что жена генерала понимала: без работы он долго не протянет, угаснет за каких-нибудь полгода.

– Осень, – повторил Глеб и налил себе и генералу по чуть-чуть коньяка. – Унылая пора, очей очарованье... Ломота в костях, тревожные предчувствия и все такое. Давайте выпьем, товарищ генерал. Успокаивает, расширяет сосуды... Врачи рекомендуют, знаете ли.

– С хорошими врачами ты знаешься, – завистливо пробормотал Потапчук, нюхая рюмку. Коньяка в рюмке было совсем мало, и генералу это явно не нравилось. – А эти твои медики, случайно, не рекомендуют выкуривать после каждой рюмочки по сигарете?

– Они бы порекомендовали, – сказал Глеб, наполняя кипятком чайник с заваркой и возвращаясь к своей рюмке, – да только, знаете... В общем, у некоторых пациентов такие жены, что им медицинская наука – не указ. И не просто не указ, а... Ну, словом, медикам тоже жить охота.

Генерал недовольно фыркнул в рюмку.

– Очень смешно, – проворчал он. – Тебя бы в мою шкуру, умника. Посидел бы на леденцах... Хотя, с другой стороны, один юморист верно заметил, что лучше гипс и кроватка, чем крест и оградка.

– М-да, – сказал Глеб, не зная, что еще ответить. Настроение генерала нравилось ему все меньше.

– Ну, будем здоровы, – сказал Федор Филиппович и медленно, смакуя каждую каплю, выпил коньяк. – Эх, хорошо! Сейчас бы в самом деле закурить... Ты не обращай на меня внимания, – добавил он, уловив замешательство Слепого. – Настроение у меня сегодня...

– Просто плохое? – спросил Глеб. – Или это связано с работой?

– Это связано с заботой, – вздохнул генерал. – С заботой о тебе, Глеб Петрович. Есть мнение, что московская осень для тебя вредна. Сам говоришь – дождик, слякоть, кости болят, нервишки шалят... Вот я и думаю: не поехать ли тебе на курорт? Подлечишься, загоришь, нервишки укрепишь... Опять же, девушки, романтика, шепот прибоя, мерцание звезд...

– В городе Сочи темные ночи, – задумчиво произнес Сиверов.

Генерал перестал нюхать пустую коньячную рюмку и резко вскинул голову. Острый, испытующий взгляд его прищуренных глаз вонзился в лицо Слепого, как парочка хорошо отточенных кинжалов. Глеб ухитрился даже не моргнуть, хотя такая реакция на его невинное замечание показалась ему странной. Похоже было на то, что, ткнув пальцем в небо, он угодил в десятку.

– Что тебе известно? – напряженным голосом спросил Потапчук. – Что ты знаешь про Сочи? Черт, неужели уже поползли слухи? Плохо, Глеб Петрович, очень плохо...

– Да ничего мне неизвестно, – ответил Глеб. – Что вы сегодня, ей-богу, нервный какой-то... Это просто строчка из песни. Ну, пришло в голову по ассоциации, я и сказал! А что, надо смотаться в Сочи? Так я готов. Там, наверное, сейчас тепло...

– Даже жарко, – буркнул Федор Филиппович. – Так жарко, что здесь, в Москве, у некоторых волосы на заднице потрескивают. А уж паленой шерстью воняет так, что дышать нечем.

Голос у него был злой, вид очень недовольный, и Глеб почел за благо промолчать. Он знал, что, выпустив пар, генерал перейдет к делу, и тогда его речь станет менее образной и более конкретной. Судя по его поведению, дело, с которым Федор Филиппович сюда явился, вызывало у него раздражение. Видимо, это было одно из тех поганых, скользких дел, за которые и браться противно, и не браться нельзя.

Давая генералу время остыть и собраться с мыслями, он расставил на столике чашки, разлил чай и открыл коробку с конфетами. Дождь за окном перестал, тучи поредели, и за ними угадывалось солнце. Взяв чашку, Глеб подошел к окну и стал смотреть во двор. Там, внизу, из подъехавшего "Москвича" выгружалось навьюченное ведрами и корзинами семейство. В корзинах лежали грибы – белые и подосиновики, насколько Глеб мог разглядеть с такого расстояния. Ему даже почудился грибной запах, но этого, разумеется, не могло быть. "На кой дьявол мне сдались эти Сочи? – подумал он с досадой. – Что может быть лучше подмосковной осени, особенно когда нет необходимости толкаться в электричках, чтобы попасть за город?"

Он представил себе, как они с Ириной выходят из машины на опушке леса и не торопясь вступают под прозрачные, поредевшие своды, где пахнет опавшей листвой и грибной прелью. Лес молчит в ожидании зимы, слышно только, как шуршат, падая, желтые листья да где-то далеко часто и гулко, как крупнокалиберный пулемет, стучит дятел. Притихший лес кажется пустым и покинутым, как квартира, из которой съехали жильцы, и по нему удивительно приятно гулять. А грибы собирать вовсе не обязательно, хотя удержаться, наверное, будет трудно...

– Что ты думаешь о новом порядке назначения губернаторов? – спросил у него за спиной генерал Потапчук.

Глеб усмехнулся, глядя в окно. Была у Федора Филипповича такая манера – начинать разговор о деле с вопроса, на первый взгляд казавшегося неожиданным и даже нелепым. Чуть позже всегда оказывалось, что этот вопрос самым исчерпывающим образом описывает суть предстоящей операции. Так, например, странный вопрос генерала о том, как Глеб относится к диким животным, обернулся для Слепого целым летом скитаний по уссурийской тайге, а разговор об изменениях климата поставил его у катящегося по горному ущелью селевого потока. Поэтому, прежде чем ответить, Глеб немного подумал.

– Не знаю, – сказал он честно. – У каждой палки два конца. С одной стороны, это здорово смахивает на ущемление демократии, а с другой... В общем, как сказал один писатель, на демократических выборах большинство всегда за сволочь. Честно говоря, Федор Филиппович, я не совсем понял вопрос. Как я должен к этому относиться, в самом деле? Уж кому-кому, а мне губернаторство точно не грозит!

– А жаль, – сказал Потапчук. – Помнишь фильм про Зорро? Он ведь там как раз губернатором был. Днем губернатор, а ночью надевает этот свой карнавальный костюм и айда справедливость восстанавливать, подчиненным своим ума в задние ворота вкладывать... Любо-дорого! Побольше бы нам таких губернаторов! Жалко, что я не могу эту мысль президенту подкинуть.

– Лично не можете, – сказал Глеб, принимая игру, – но выход на тех, кто может, у вас наверняка имеется! Так за чем же дело стало? Продвинете меня в губернаторы, я вас не забуду – подыщу вам тепленькое местечко с хорошим окладом... По-моему, в этом нет ничего невыполнимого.

– В принципе, возможно все, – с кривой улыбкой согласился генерал, – и выходы на людей, к мнению которых прислушивается президент, у меня действительно имеются. Только у этих людей, как правило, есть свое мнение по поводу того, кто должен сидеть в губернаторском кресле, и мнение это, сам понимаешь, подкреплено довольно вескими доводами. Такими вескими, – добавил он значительно, – что переубедить их оказывается очень трудно. Почти невозможно.

– Ага, – сказал Глеб, начиная понимать, о чем будет разговор. – А переубедить, выходит, надо?

– Не то чтобы переубедить, – морщась, ответил генерал, – а просто... Ну, словом, немного помочь, поддержать, развязать человеку руки...

– Ага, – повторил Глеб, – руки, значит, развязать. А они, значит, связаны... Послушайте, Федор Филиппович, может быть, мы наконец перейдем к делу?

– А мы уже перешли, – сказал генерал Потапчук и, отставив недопитую чашку чая, стал со стариковской медлительностью расстегивать замки своего потрепанного портфеля.

* * *

В конце июня Федору Филипповичу неожиданно позвонил генерал Осмоловский, его однокашник по училищу. Звонок застал Потапчука врасплох – Осмоловский служил по другому ведомству, особой дружбы они никогда не водили и встречались крайне редко. Впрочем, врагами они тоже не являлись – возможно, потому, что делить им было нечего, – при встречах здоровались за руку, интересовались здоровьем жен, а когда выпадала лишняя минутка, даже обменивались свежими анекдотами – как правило, политическими. Осмоловский уважал генерала Потапчука за честность и профессиональную компетентность, Федор Филиппович платил ему тем же; это было легко и ровным счетом ни к чему не обязывало, поскольку их служебные интересы практически не пересекались: Осмоловский работал в ФСО и был одним из тех людей, что обеспечивали личную безопасность первых лиц государства.

Как и следовало ожидать, Осмоловский звонил по делу. Федор Филиппович понял это сразу же, как только его собеседник заговорил о том, что не виделись они давненько, давненько не выпивали по сто граммов и давненько, ох давненько не говорили по душам. По сто граммов они с Осмоловским выпивали буквально пару раз, и было это в давно забытые курсантские времена, а с тех пор не повторялось ни разу; по душам же генералы не говорили вообще никогда, из чего следовало, что у Осмоловского появились проблемы, обсуждать которые по телефону тот считает неразумным и, может быть, даже опасным.

Быстренько все это сообразив, Федор Филиппович придал своему голосу печальную, ностальгическую интонацию и согласился, что за проклятыми делами вообще не остается времени на то, что нормальные люди называют жизнью, и что с таким положением вещей давно пора кончать. "Представляешь, – сказал он доверительно, – я сам буквально вчера думал, что надо бы тебе позвонить, организовать какой-нибудь пикничок, междусобойчик какой-нибудь – попросту, без жен и галстуков, – а ты – вот он, легок на помине, опередил меня..."

Осмоловский, посмеиваясь, ответил на это, что работа на упреждение есть прямая обязанность всякого уважающего себя офицера госбезопасности, в особенности телохранителя главы государства. Посему он, генерал ФСО Осмоловский, уже приглядел распрекрасное местечко на лоне родной подмосковной природы, каковое готов предъявить генералу ФСБ Потапчуку в любое удобное для него время – желательно, конечно, поскорее, пока погода не испортилась.

Насчет погоды он мог бы и не говорить – Федор Филиппович и так уже понял, что дело не терпит отлагательств. Они встретились на следующий день в указанном месте. Местечко действительно было распрекрасное – не для пикничка-междусобойчика, разумеется, а для делового, секретного разговора. Прибыв туда, Федор Филиппович обнаружил припаркованный на обочине оживленного загородного шоссе огромный черный джип с тонированными стеклами, из которого навстречу ему легко выбрался Осмоловский собственной персоной – широкоплечий, высокий, подтянутый, одетый с иголочки и выглядевший намного моложе своих лет. В одной руке у Осмоловского Федор Филиппович, к немалому своему удивлению, увидел бутылку водки, а в другой – два вложенных друг в друга пластиковых стаканчика. Расставив все это добро на капоте джипа, Осмоловский пожал Федору Филипповичу руку и сразу же принялся разливать водку. Федор Филиппович стал отнекиваться от угощения, ссылаясь на пропасть работы и больное сердце, но Осмоловский коротко сказал: "Помянуть надо", – и Потапчук молча взял с теплого пыльного капота хрупкий пластиковый стаканчик.

Они выпили – молча, не чокаясь, – и, помолчав еще немного, Осмоловский принялся излагать свое дело. Мимо, обдавая их тугим горячим ветром, проносились тяжелые грузовики и автобусы. Шум стоял такой, что подслушать разговор вряд ли удалось бы даже с помощью самого современного, сверхчувствительного направленного микрофона. Осмоловский непрерывно курил и говорил короткими, рублеными фразами – чувствовалось, что у него наболело и что к Федору Филипповичу он обратился, испробовав все возможности и ничего не добившись.

Выяснилось, что в начале мая текущего года Осмоловский направил в Краснодарский край группу своих подчиненных, состоявшую из пяти человек. Группу возглавлял полковник Славин – неглупый, опытный и очень добросовестный офицер, которому Осмоловский доверял, как самому себе. Командировка была внеплановая – группе Славина предстояло осмотреть спортивно-оздоровительный комплекс, который собирался посетить президент во время пребывания в своей сочинской резиденции. Нужно было составить перечень мер, необходимых для обеспечения безопасности первого лица страны.

Поездка прошла без каких-либо осложнений. Группа вернулась вовремя, и уже утром следующего дня на столе у Осмоловского лежал рапорт полковника Славина, из которого следовало, что на объекте все чисто и что никаких дополнительных мер безопасности, помимо стандартных, во время визита не потребуется. Рапорт был составлен грамотно и обстоятельно, и никаких сомнений у генерала Осмоловского этот документ не вызвал.

Странности начались позже. Уже через час после прочтения рапорта Осмоловскому стало известно, что накануне по дороге домой с аэровокзала, прямо в вагоне метро, скоропостижно скончался от обширного инфаркта один из подчиненных полковника Славина майор Кольцов. Поначалу эта новость не вызвала у Осмоловского ничего, кроме глубокого огорчения и некоторой, вполне понятной оторопи: надо же, такой крепкий мужик, косая сажень в плечах, столько медкомиссий прошел, и на тебе – инфаркт!

Когда первый шок от полученного сообщения миновал, Осмоловский призадумался. Такая внезапная смерть человека, за состоянием здоровья которого следили кремлевские медики, была, мягко говоря, подозрительной. Можно было предположить, что речь идет об убийстве с применением так называемого "инфарктного газа"; поскольку Кольцову не удалось даже добраться до дому, можно было предположить также, что в командировке ему стало известно нечто, чего ему знать не следовало. Осмоловский решил для начала переговорить со Славиным – возможно, полковник знал что-то, о чем не счел нужным упомянуть в рапорте. Информация могла быть столь незначительной, что Славин просто не обратил на нее внимания там, в Сочи. Теперь, после странной смерти Кольцова, он мог вспомнить о мелочи, сыгравшей столь роковую роль в судьбе его подчиненного. К тому же не следовало забывать о цели командировки: если Кольцова действительно убили, это могло иметь прямое отношение к безопасности главы государства.

К удивлению генерала Осмоловского, Славина на службе не оказалось – по словам подчиненных, он покинул свой кабинет, пообещав вернуться через полчаса. Не вернулся он, однако, ни через час, ни через два, ни к концу рабочего дня. Вечером стало известно, что тело полковника Славина лежит в морге одной из городских больниц: при переходе улицы на зеленый сигнал светофора его сбил неустановленный автомобиль, который затем на большой скорости скрылся с места происшествия.

– Ого, – сказал в этом месте повествования генерал Потапчук.

– Удивлен? – с кривой гримасой, лишь отдаленно напоминавшей улыбку, произнес Осмоловский. – Погоди, брат, ты еще не так удивишься.

Он был прав: немного погодя Федор Филиппович еще больше удивился, поскольку до утра следующего дня не дожил ни один человек из группы Славина.

Капитан Муратов, давно снискавший себе славу лихого гонщика, разбился в автомобиле по дороге с работы – в его "Ауди" одновременно отказали тормоза и рулевое управление. Не доверяя ментам, машину обследовали специалисты из кремлевского гаража, но не нашли никаких следов диверсии – похоже было на то, что Муратов, заядлый автомобилист, наплевательски относился к своему автомобилю и довел его до плачевного состояния. Тормозные колодки были стерты до голого металла, тормозные цилиндры вышли из строя, передние ведущие колеса заклинило на полном ходу, и неуправляемая машина, как пущенный из катапульты снаряд, юзом вылетела на полосу встречного движения.

Майор Стрельников, признанный мастер боевых единоборств, погиб во дворе своего дома, получив восемь ножевых ранений в драке с хулиганами, польстившимися на его дорожную сумку, часы и бумажник. Его ударили сзади по голове пустой бутылкой, а потом били самодельным ножом, выточенным из напильника, до тех пор, пока он не перестал сопротивляться. Он умер, не приходя в сознание, по дороге в больницу; менты, которые расследовали это дело, в разговоре с генералом Осмоловским только разводили руками: у нас таких случаев каждый вечер по пять штук, а то и больше...

Старший лейтенант Дремов, вернувшись из командировки, вывез семью на дачу. За ужином он выпил полбутылки водки, лег в постель и уснул с зажженной сигаретой, что, по словам обследовавших пепелище спасателей, послужило причиной пожара. Помимо Дремова, в сгоревшем дотла доме остались его жена и двое дочерей – четырех и шести лет от роду...

– Бред, – сказал Федор Филиппович, дослушав рассказ Осмоловского до конца. – Топорная работа. Твои люди действительно узнали что-то важное, показавшееся им в тот момент не стоящим внимания. И кто-то очень торопился заткнуть им рот, пока они не сообразили, что к чему.

– Так точно, – мрачно подтвердил Осмоловский. – То есть мне тоже так кажется. Но что это была за мелочь, из-за которой их всех убрали, я не знаю до сих пор. А насчет топорной работы ты не прав, Федор. Все было сделано настолько чисто, что, даже будучи уверенными в своей правоте, мы не нашли ни единой зацепки. Кто-то очень профессионально провернул это дело, не оставив следов. Так что на руках у меня ни одного козыря, кроме голословного утверждения, что так, мол, не бывает. Все согласны, что так не бывает, то есть бывает, но нечасто...

– Да не бывает так! – начиная горячиться, воскликнул Федор Филиппович. – Какое там еще "нечасто"?! Не бывает, и точка! Заядлый автомобилист разбивается насмерть из-за стершихся тормозных колодок, полковник ФСО не успевает увернуться от машины на пешеходном переходе, молодой, здоровый парень умирает от инфаркта на глазах у сотни людей, а мастер боевых единоборств, телохранитель президента получает восемь ножевых ранений от дворовой шпаны... А еще один телохранитель президента напивается до потери пульса стаканом водки и засыпает с зажженной сигаретой. И жена его тоже, надо полагать, была пьяна до неподвижности. И дети... Да чушь собачья!

– Конечно, чушь, – закуривая очередную сигарету, согласился Осмоловский. На каменистой почве у его ног белела целая россыпь окурков, которые шевелились, как живые, под резкими порывами налетавшего со стороны шоссе теплого пыльного ветра. – Чушь, – повторил генерал, куря короткими, резкими затяжками, – но чушь, просчитанная до мельчайших нюансов – как говорится, до миллиметра. Ни сучка тебе, ни задоринки, зацепиться не за что. Мы, конечно, еще раз хорошенько проверили этот их спорткомплекс, буквально наизнанку вывернули, прошерстили всех, кто имеет к нему хотя бы отдаленное отношение...

– И ничего не нашли, – полувопросительно произнес Федор Филиппович.

– Ну, ровным счетом!

...Подчиненные генерала Осмоловского действительно проверили спортивно-оздоровительный комплекс "Волна" с такой тщательностью, словно искали там замаскированное взрывное устройство. Всесторонней проверке подверглись также все до единого лица, работавшие в комплексе, являвшиеся его владельцами или просто регулярно его посещавшие. В основном это были бывшие спортсмены – борцы, несколько тяжелоатлетов и парочка пловцов – с довольно темным прошлым. Впрочем, пройдя через горнило горбачевской перестройки, более или менее темным прошлым обзавелось почти все взрослое население страны; Осмоловского больше интересовало настоящее, а в настоящем эти люди были чисты перед законом – опять же, настолько, насколько вообще можно оставаться чистым, живя в России и занимаясь бизнесом. В ходе проверки всплыла связь депутата Государственной думы Андрея Ильича Ненашева с некоторыми из этих людей, однако инкриминировать Ненашеву было нечего – поддерживать дружеские отношения с кем бы то ни было российское законодательство не запрещает. Что же до некоторых интимных подробностей этих взаимоотношений, то, по убеждению Осмоловского, у господина депутата хватило ума держать свои делишки в секрете, и ни одного порочащего его факта людям генерала выявить не удалось.

Разумеется, Осмоловскому очень не нравилось то обстоятельство, что Ненашев, как выяснилось, околачивался в "Волне" одновременно с группой Славина. Однако было установлено, что после отъезда полковника и его подчиненных господин депутат оставался в Сочи еще четыре дня – купался в бассейне, загорал в солярии и кушал шашлык из молодого барашка, обильно запивая его красным вином. Зная господина Ненашева, можно было предположить, что пил он не только вино, но и коньяк, и даже водочку; надо полагать, без девочек также не обошлось, но все это, увы, не имело никакого отношения к делу.

Словом, найти Осмоловскому ничего не удалось, а его непосредственные служебные обязанности не позволяли провести масштабное расследование – одно из тех расследований, после которых в той или иной степени виновными оказываются почти все. Его попытки убедить начальство в необходимости такого расследования потерпели неудачу – по мнению начальства, проведенной в Сочи проверки достаточно, чтобы полностью сбросить со счетов всех известных фигурантов данного дела. Понятно, что генерала Осмоловского такая постановка вопроса не удовлетворяла – во-первых, потому, что он не хотел оставлять безнаказанными убийц и неотомщенными своих людей, а во-вторых, ему по-прежнему казалось, что связанные с сочинским делом события таят пока неизвестную, но вполне реальную угрозу для человека, которого он охранял.

Федор Филиппович признал доводы своего однокашника заслуживающими самого пристального внимания и пообещал разобраться. Разумеется, все это партизанщина чистой воды, поскольку никаких распоряжений сверху генерал Потапчук на этот счет не получал. Несмотря на это, Федор Филиппович начал действовать с присущей ему энергией, поскольку свято исповедовал девиз американских копов, начертанный на дверцах их патрульных автомобилей: "Служить и защищать". Он служил государству и защищал его интересы. То обстоятельство, что государство в данном случае было склонно игнорировать угрозу, ничего не меняло: такое случалось не впервые, и Федор Филиппович за годы своей службы сто раз видел, как оно, государство, замечало готовый свалиться ему на голову кирпич лишь после крепкого удара по темечку. Кирпич после этого разносили в пыль, но что с того? Удар-то уже состоялся...

Короче говоря, Федор Филиппович приступил к осторожному, негласному расследованию, и...

– И?.. – спросил Глеб.

Потапчук заметил, что он уже давно вертит в пальцах незажженную сигарету, и усмехнулся.

– Кури, – сказал он. – Я же вижу, что тебе курить хочется, а ты терпишь, чтобы меня не дразнить. Кури, Глеб, я не дитя малое, ножками по полу стучать не стану.

– Спасибо, товарищ генерал, – сказал Слепой и закурил.

Дым от его сигареты поплыл по комнате, беззвучно толкнулся в холодное оконное стекло и начал расползаться по нему серой клубящейся пленкой. Сиверов сделал круговое движение кистью, рисуя в воздухе дымное кольцо, проткнул его кончиком сигареты; на генерала он не смотрел, как не смотрел на бумаги, которые Федор Филиппович за время своего рассказа успел разложить по столу, сдвинув в сторону чайные принадлежности.

– В общем, мы взяли эту "Волну" под наблюдение, – сказал генерал. – Народ там бывает разный – все больше из тех, по ком тюрьма плачет года этак с восемьдесят пятого. Такие, знаешь, олигархи местного значения, городские тузы – от мэра до начальника милиции, – ну, и прочая мелкая сволочь. Бассейн, сауна, девчонки, шашлык – словом, полный ассортимент услуг. Но все тихо-мирно, чинно-благородно, придраться не к чему... Ненашев там частый гость, наведывается не реже раза в две недели – встречается, понимаешь, с электоратом. Но все это, повторяю, ни о чем не говорит, кроме того, что господин депутат с этих кавказцев кормится. Ну, да это его проблемы, подавится когда-нибудь... Но вот потом, Глеб Петрович, начались дела поинтереснее. Ну, президент заехал – это ладно, к этому все были готовы, и никого этот визит не удивил. А вот через недельку после него, когда я уже решил, что дело не выгорело, и хотел своих людей оттуда убрать, вдруг является в эту их "Волну" Косарев...

Глеб длинно присвистнул и поспешно затянулся сигаретой. Потапчук внимательно посмотрел на него и кивнул:

– Я так и думал, что ты знаешь, кто такой Косарев. Грамотный ты работник, Глеб Петрович, – знаешь даже то, чего тебе знать не положено. Такой информацией не каждый генерал располагает. Да что там генерал – не каждый член правительства!

– Это похвала или угроза? – поинтересовался Глеб.

– От тебя зависит, – не принял шутливого тона Потапчук. – От твоего поведения. Впрочем, вести себя ты умеешь – на люди не лезешь, языком не болтаешь, государственными тайнами, как флагом, не размахиваешь... Значит, объяснять, кто такой Косарев, тебе не надо...

– Павел Андреевич Косарев, кличка – Визирь, – доложил Глеб. – Должность... впрочем, должность значения не имеет, он их все время меняет, я даже не помню, кем он там сейчас числится...

Он сделал паузу, но Федор Филиппович промолчал, из чего следовало, что должность Косарева в данном случае действительно не имеет значения. Из этого следовало также, что генерал не хочет снабжать его лишней информацией; примерно полторы секунды Глеб думал, злиться ему на своего куратора за недоверие или, наоборот, благодарить за заботу, а потом решил, что все это ерунда: при желании он мог разузнать о Косареве все, вплоть до интимной жизни. Федор Филиппович это прекрасно понимал и, коль скоро не пожелал уточнять, какую должность занимает в Кремле Павел Андреевич Косарев, значит, считал это неважным.

– Полагаю, это действительно неважно, – продолжал Сиверов. – Важно другое – то, из-за чего его прозвали Визирем. Неизвестно, сколько лет он всюду сопутствует президенту...

– Двадцать, – прихлебывая остывший чай, вставил Федор Филиппович.

– Надо же! – удивился Глеб. – Я думал, все-таки меньше – скажем, десять-пятнадцать... Впрочем, разница невелика. Некоторые считают, что речь в данном случае идет о дружбе, но я полагаю, что имеют место чисто деловые отношения, такие давние и тесные, что вводят посторонних людей в заблуждение. Так вот, некоторые осведомленные источники утверждают, что хозяин редко принимает решения, не посоветовавшись предварительно с Визирем. Эти же источники утверждают, что в девяти случаях из десяти к советам Визиря прислушиваются.

– Чаще, – сказал Федор Филиппович. – Он практически не ошибается, и последние три случая, когда его советы оставили без внимания, стоили многих человеческих жизней. О деньгах я уже не говорю. Но это не означает...

– Знаю, – перебил Глеб. – Это не означает, что речь идет о кукловоде, управляющем марионеткой, которая сидит в президентском кресле и произносит речи на публике, или о теневом правителе вроде кардинала Ришелье. Как я понял, это действительно советник – умный, практически не дающий осечки и по каким-то причинам личного характера предпочитающий оставаться в тени.

– Ты правильно понял, – сказал генерал Потапчук, – но упустил одну важную деталь: это человек с безупречной репутацией. Безупречная репутация есть непременное условие его существования в нынешнем качестве. Сам подумай, сколько народу в России, да и по всему миру, мечтает прибрать его к рукам!

– Из контекста нашей беседы следует, что кому-то это удалось, – заметил Глеб. – Удивительно! Чем же они его взяли, эти лица некоренной национальности? Чем купили? Вы что-нибудь знаете или только предполагаете?

– Я тебе о предположениях ничего не говорил, – проворчал Потапчук. – Это ты вечно торопишься вперед батьки в пекло. Впрочем, ты прав, его действительно прибрали к рукам – вернее, прибирают, но процесс идет такими темпами, что...

Он не договорил и махнул рукой, показывая, что процесс зашел уже далеко – настолько далеко, что терапевтическими мерами больного уже не спасешь. Ничего иного Глеб и не ожидал, поскольку был, образно говоря, политическим хирургом, быстро и аккуратно удалявшим из государственного организма то, что не поддавалось излечению.

– На чем же он погорел? – спросил Глеб. – Взятки? Интересные видеозаписи?

Федор Филиппович сердито пожевал губами, пребывая в явной нерешительности. Похоже, ему не очень-то хотелось посвящать своего агента в подробности грехопадения Визиря.

– Экий ты быстрый, – проворчал он наконец. – Так тебе все и скажи... М-да... Не хочется говорить, да, видно, придется, чтобы ты все правильно понял и не увлекался там... э... активными воздействиями. Видишь ли, если тебе показалось, что мне нужна голова Косарева, то ты глубоко заблуждаешься. Он честный человек и приносит несомненную пользу государству, так что его ты трогать не смей – по крайней мере, до особого распоряжения, которое, я полагаю, не поступит. А на чем он погорел... Ну, знаешь поговорку: на детях гениев природа отдыхает... Так вот, у Визиря есть сын, мальчишечка двадцати пяти годков от роду. Выпускник Принстона, бакалавр, трудится в головном офисе одного из зажиточных коммерческих банков... В общем, все это чепуха и к делу не относится. Важно то, что шесть лет назад, явившись домой на каникулы и на радостях набравшись с дружками по самые брови, сей многомудрый недоросль обидел некую девицу из соседнего дачного кооператива. Дело это темное – во-первых, за давностью лет, а во-вторых, потому что все были пьяны, и девица в том числе. Полагаю, что произошло все по обоюдному согласию, а поутру девица призадумалась и решила сорвать с парня куш. Не факт, кстати, что между ними вообще что-то произошло, экспертизы ведь никакой не было, не допустили... Дело спустили на тормозах, девица огребла энную сумму, забрала из ментовки заявление и отбыла в неизвестном направлении, а герой-любовник, не догуляв каникул, укатил обратно в Принстон с хорошим отпечатком папиного ботинка пониже спины.

– Обычная история, – сказал Глеб, пожав плечами. – Ну, и что? Тоже мне, пятно на репутации...

– Беда в том, что девица оказалась редкостной стервой. Не знаю, сама она до этого додумалась или надоумил кто-то, но весь процесс переговоров, в том числе и с Косаревым-старшим, оказался записан на диктофон. Сам понимаешь, такие переговоры – штука сложная и в процессе их ведения говорятся порой очень откровенные вещи – прямо скажем, не для печати. Так что пленочки получились весьма любопытные, и притом отменного качества. Понятия не имею, каким образом эти записи оказались в распоряжении кавказцев из "Волны". Думаю, узнав, как высоко поднялись ее "обидчики", девица решила, что маловато с них взяла. Дотянуться до Визиря ей оказалось не под силу, она стала искать, кому бы продать компромат, и наткнулась на Ненашева... Но это уже домыслы. Факты же таковы: пленки существуют, находятся в руках сочинских приятелей Ненашева и этими пленками кавказцы приперли Визиря к стене. Дело ерундовое, но, повторяю, малейшее пятно на репутации раз и навсегда погубит его карьеру. Так что... Сам посуди: с одной стороны – крах карьеры, а с другой – мелкая услуга, парочка слов, сказанных хозяину в подходящий момент... Это для начала. А потом... Представляешь, как эти сволочи развернутся, имея губернатором своего человека и держа за горло Визиря?

– Да, – сказал Глеб, – представляю. Оказав им содействие с назначением губернатора, Визирь увязнет еще глубже, и каждая следующая услуга будет привязывать его к этим спортсменам крепче и крепче...

– Классическая схема шантажа, – кивнул Потапчук. – Примитивно, зато просто и безотказно, как каменный топор. А уровень какой, ты чувствуешь? На что замахнулись, чувствуешь?

– Да, – сказал Глеб, – чувствую. Ей-богу, ну их к черту, эти грибы! Зачем они мне, в самом-то деле? Я их все равно не ем...

– Ты что несешь? – опешил генерал. – Какие еще грибы?

– Вот и я говорю: какие там грибы, когда родина в опасности!

Федор Филиппович сердито фыркнул и стал раскладывать по столу фотографии людей, с которыми Сиверову предстояло познакомиться в ближайшие несколько дней.

 

Глава 3

Степан Степанович медленно, с трудом выковырял из мятой пачки кривую, наполовину высыпавшуюся сигарету без фильтра, осторожно сунул ее в зубы и, смешно задирая голову, чтобы не просыпать оставшийся табак, прикурил от спички. Сделано это было очень вовремя: с моря вдруг потянуло ветерком, огонек пугливо дрогнул, на миг вытянулся почти параллельно земле и погас, оставив в пальцах у Степана Степановича лишь коротенький кончик спички, из которого вырастал тощий, затейливо искривленный уголек. Ноздрей коснулся острый запах дымка от сгоревшей серы, который ни с чем нельзя спутать, и моментально рассеялся в чистом морском воздухе.

Попыхивая горькой, как хина, дешевой отечественной сигаретой, Степан Степанович некоторое время разглядывал обгоревшую спичку, задумчиво вертя ее в пальцах. Мгновенное превращение чистой белой древесины в сморщенный черный уголь наводило на размышления, рождало в мозгу аналогии, по большей части неприятные и, увы, не слишком оригинальные. Глядя на кривой, морщинистый и уродливый огарок, Степан Степанович сравнивал его с собой, и сравнение, как ни крути, получалось не в пользу Степана Степановича. Люди сгорают, как спички, превращаясь в такие вот угольки. От спички, которую сейчас держал перед собой Степан Степанович, была прикурена сигарета; полезным это действие назвать было трудно, но спичка тут ни при чем – она честно выполнила свое предназначение и, следовательно, прожила свой коротенький век не зря. А вот он, Степан Степанович Чернушкин, о себе этого сказать не может...

То есть мог бы, конечно. Сам бы не сказал, наглости не хватило бы, но других мог бы послушать и поверить мог бы, когда говорили они, что Степан Степанович Чернушкин, дескать, прожил жизнь не зря – положил на алтарь, внес неоценимый вклад, навсегда остался в памяти и так далее, и тому подобное. Да-да, говорили такое и про него – когда на пенсию провожали, тогда как раз и говорили. Ну да, провожая человека на нищенскую пенсию, можно и не такое ему сказать, чтоб не так убивался. А про себя Степан Степанович знал все как есть – кто таков, на что был способен, чего мог бы в жизни достичь и на что растратил, разменял дарованный ему кем-то – то ли Богом, то ли природой – талант. Талант у него был, в этом Чернушкин не сомневался, и променял он свой талант не на богатство, не на власть и даже не на славу, а на дурацкое прозвище – Стакан Стаканович Чекушкин. Прозвище это, данное в незапамятные времена каким-то остряком из старшеклассников, приклеилось к нему на всю жизнь и, можно сказать, предопределило судьбу: годам к тридцати пяти поняв, что из школы ему уже не вырваться, большим художником не стать и в кругосветное путешествие со своей персональной выставкой не отправиться, Степан Степанович начал попивать – не так, чтобы запоем, но случалось ему являться на занятия с похмелья, и опаздывать случалось, и вообще...

Словом, когда пришло время уходить на пенсию, Степан Степанович и школа расстались с чувством взаимного облегчения. Как водится в таких случаях, в адрес Чернушкина было сказано немало теплых слов, и цветы были, и подарочек на память, и, вспомнить стыдно, даже слеза после третьей или четвертой рюмки навернулась. Однако, даже утирая эту самую слезу несвежим носовым платочком, Степан Степанович точно знал, что все это – так, для проформы, видимость одна. Никто о нем не пожалеет, никто не вспомнит уже через год, а если и вспомнит, так просто к слову – дескать, работал здесь такой, Стакан Стаканычем Чекушкиным величали, рисование вел и не просыхал никогда...

В общем, на пенсию Чернушкин ушел не сопротивляясь и даже с радостью – это было похоже на возвращение домой из долгого плена или с каторги какой-нибудь. Пенсия у него была маленькая, но тут помогло, пригодилось полученное в юности ремесло, да и то, что осталось от таланта, наконец-то пригодилось. Живя в курортном городе и умея рисовать, грех не заработать себе на кусок хлеба с маслом и на ту же самую чекушку. Портреты Степану Степановичу удавались недурно – слава богу, набил руку, на уроках от скуки набрасывая на бумаге физиономии учеников, пока те корпели над изображением куба и шара. Пейзажи он тоже писал – и маслом, и акварелью, и пастелью даже, хотя последнюю технику не слишком жаловал, – и получались они у него не то чтобы мастерски – видал он и получше, и даже на набережной, где стоял со своими картинами, видал, – но была в них какая-то изюминка, теплота какая-то, что ли... Да оно и немудрено: торопиться Чернушкину было некуда, накопить на машину и особняк он не рассчитывал, семьи, которую кормить-одевать надо, не имел, а потому мог себе позволить работать не спеша и вкладывать в каждый мазок частичку собственной души – сколько уж ее, этой души, у него осталось. Временами ему даже чудилось, что, радуя заезжих туристов своими миниатюрами, платит он какой-то давний долг, искупает какую-то смутную, не совсем понятную вину – то ли перед людьми, то ли перед Богом, то ли перед самим собой.

Поэтому да еще потому, наверное, что цен Чернушкин не ломил, знал меру и имел совесть, работы его на набережной раскупались бойко – бывали дни, что возвращался он домой, распродав все до последнего наброска, с карманами, доверху набитыми смятыми, скомканными впопыхах купюрами и бренчащей мелочью. Заработанных в сезон денег хватало ему на всю зиму, так что Степан Степанович хоть и не шиковал особенно, но и не бедствовал – пустые бутылки не собирал, по мусорным бакам не шарил, стеклоочиститель не пил, питался нормально и одевался вполне прилично.

Внешность у него была располагающая – высокий, худой старик с сухим загорелым лицом и длинными, до плеч, седыми волосами. Красный нос только немного подкачал – предательская была деталь, очень уж красноречивая и откровенная, – но на фоне загорелой кожи он более или менее терялся, да и пил Степан Степанович теперь не так уж много – в пьяном виде много не нарисуешь. Ну, а не нарисовавши – не продашь, а не продашь – завтра не то что напиться, а и опохмелиться не на что будет...

Одно время Чернушкин, выходя с картинами на набережную, напяливал на свою седую гриву черный берет, а потом перестал – неловко сделалось, хоть все и говорили, что ему идет. Берет ему действительно шел, придавая испитому, иссушенному годами лицу некую благородную загадочность и артистичность, но Чернушкин ничего не мог с собой поделать – гляделся в зеркало и видел там самозванца. Да и жарко в нем было, в берете, потому что Сочи – не Мурманск...

Сигарета догорела чересчур быстро – чего ж еще от нее ждать, от высыпанной... Степан Степанович перехватил коротенький окурок кончиками коричневых от никотина ногтей, обведенных въевшейся масляной краской, и, обжигаясь, сделал последнюю затяжку. Думал он при этом о разных вещах – как приятных, так и не очень. О том, например, что денек сегодня выдался неудачный, практически пустой, и что чем дальше, тем больше будет вот таких пустых, не отмеченных даже небольшим заработком дней, потому что близится октябрь, а за ним – зима, мертвый сезон, время медвежьей спячки и экономного переваривания нагулянного за лето жирка. Еще Степан Степанович обдумывал, закурить ему еще одну сигарету или не стоит, – накуриться он не успел, а в пачке оставалось всего две штуки. И мальчишки-разносчика что-то не видать, а до киоска – о-го-го, метров триста будет, а то и все триста пятьдесят...

От последней мысли – не столько от нее самой, сколько от связанных с нею воспоминаний и ассоциаций – Степану Степановичу опять сделалось тревожно и неуютно на знакомом и обжитом, как собственная кухня, пятачке набережной. Дело было, конечно, не в расстоянии и не в сигаретах, а в необходимости оставить картины без присмотра. Раньше таких проблем не возникало – ни у него, ни у коллег-соседей. Понадобилось тебе отлучиться – попроси ближайшего соседа, он и за картинами присмотрит, и продаст, если покупатель подвернется, и деньги тебе после вернет все до копеечки, ничего под ноготь не зажав. Ну, конечно, нальешь ему после работы стаканчик, так ведь это не в качестве платы, а просто из уважения – сегодня ты его угостишь, завтра он тебя...

В общем-то, с виду здесь, на набережной, все оставалось по-прежнему, но Степан Степанович, здешний ветеран, с некоторых пор перестал чувствовать себя тут как дома. Он больше не мог попросить соседа присмотреть за картинами и отлучиться по своим делам, потому что сосед – любой из них, какого ни возьми, – в ответ лишь презрительно пожмет плечами и отвернется. Никто и пальцем не пошевелит, если работы Чернушкина станут, к примеру, красть; более того, под настроение кто-нибудь из коллег может в отсутствие Степана Степановича подстроить ему какую-нибудь пакость. А если подойдет покупатель и спросит, почем его картины, ему для начала загнут несусветную цену, а потом подробно объяснят, что картинки эти – дрянь редкостная и что написаны они с грубейшими нарушениями технологии – так, что через месяц краска с них просто осыплется. А то просто плеснут на холст растворителем и разотрут тряпкой – бывало уже такое, и не раз...

Степан Степанович подавил горестный вздох, вынул из кармана мятую пачку "Примы" и заглянул в нее, как будто надеялся увидеть там что-то новенькое. Все хорошее когда-нибудь кончается – и сигареты, и спокойная, тихая жизнь без забот и проблем. Было, было времечко, когда его здесь уважали, подходили поздороваться за руку и, как с большим специалистом, подолгу обсуждали технику живописи и различные способы грунтовки холста. Изгоем он сделался совсем недавно – с тех пор, как на набережной появился со своими картинами Костя Завьялов.

Завьялов был учеником Степана Степановича – не в том смысле, конечно, в каком понимали это слово великий Леонардо или хотя бы художники девятнадцатого века, а просто одним из тех балбесов, что посещали уроки Чернушкина, учась в средней школе. Кое-какие способности у Кости Завьялова имелись, но Степан Степанович ничего от него не ждал – Завьялов был ленив, груб, хитер и на рисование плевать хотел. А самое главное, отсутствовала в нем та божья искра, без которой, как казалось Степану Степановичу, настоящий художник родиться не может, какими бы способностями ни наделила человека природа.

Поэтому он был немало удивлен, когда в один прекрасный день Завьялов появился на набережной с новеньким этюдником и тяжелым мешком с картинами через плечо. Узнать его было трудно – он стал здоровенным стокилограммовым мужиком с широкой дубленой мордой. Степан Степанович и не узнал бы, но Костя сам подошел к нему, поздоровался, поинтересовался, как идут дела, и попросил составить протекцию – мол, покажите, если можно, где тут встать, чтоб морду не набили...

В вопросах приема новых членов в гильдию свободных художников Степан Степанович придерживался устаревших, предельно демократичных взглядов: становись, коли место есть, раскладывай товар и торгуй на здоровье, радуй людей, зашибай копейку. Так он и сказал Завьялову, и последний не замедлил воспользоваться приглашением. Работы у него были плохонькие – чересчур яркие, грубые и аляповатые, – но здесь, на набережной, можно было продать и не такое. Порой Степан Степанович только диву давался, глядя, на что отдыхающие тратят денежки, которые в поте лица зарабатывали целый год. Впрочем, Чернушкин был человеком пожилым, умудренным опытом и давно уже перестал спорить о вкусах – даже мысленно, не говоря уж о том, чтобы обсуждать подобные вещи вслух.

Он познакомил Завьялова со своими ближайшими соседями, рекомендовал его как своего ученика и молодого, очень способного художника, и тот начал потихонечку врастать в незатейливый быт пестрого вернисажа под открытым небом, который обитатели набережной между собой называли попросту "панелью". Приглядываясь к работам соседей, Завьялов понемногу набирался опыта, оттачивал стиль, и мало-помалу его работы перестали резать Степану Степановичу глаз – то ли Чернушкин к ним привык, то ли они и впрямь сделались лучше. Постепенно он даже привык к мысли, что Завьялов и впрямь его ученик, продолжатель его дела, подтверждение тому, что Степан Степанович не зря коптил небо без малого семьдесят лет...

Увы, тешить себя такими мыслями было легко и приятно, не видя Завьялова. Имея его перед глазами, Степан Степанович всегда испытывал острое, чисто инстинктивное желание отвернуться. При своих внушительных габаритах Костя Завьялов, как оказалось, имел вздорный бабий характер – был криклив, упрям, категоричен, завистлив, хвастлив и терпеть не мог, когда кто-то зарабатывал больше его. Именно он как-то незаметно для Степана Степановича ввел на "панели" обычай обмывать каждую проданную картину – понятное дело, за счет удачливого продавца, – и именно Костя Завьялов первым поднял вопрос о том, что одинаковые по размеру работы должны продаваться по одной цене. Никаких разумных доводов он не признавал, поскольку свято верил, что прав тот, кто громче кричит. Перекричать Костя мог кого угодно – во всяком случае, Степану Степановичу с ним было не тягаться, – и не прошло и полгода, как Костя Завьялов сделался на "панели" кем-то вроде старосты. Пестрая художническая вольница начала как-то странно упорядочиваться, приобретая все более отчетливое сходство с местечковым базаром, где закон и порядок устанавливаются луженой глоткой, а к покупателю не испытывают даже того минимального уважения, которое вызывает обычно ходячий бумажник с деньгами.

Вот тут-то для Степана Степановича и настали трудные времена. Во-первых, через месяц после своего появления на набережной Завьялов вспомнил его школьное прозвище, и отныне Степан Степанович, уважаемый человек, снова стал Стакан Стаканычем – старым клоуном, которого терпят только как мишень для насмешек, всегда находящуюся под рукой. Но это бы еще полбеды; беда для Чернушкина заключалась в категорическом требовании Завьялова установить твердые цены и ни при каких обстоятельствах цен этих не снижать. Чуть позже Степан Степанович заметил, что сам Завьялов собственное требование не соблюдает и так и норовит, когда никто не видит, спихнуть какому-нибудь москвичу или питерцу свою мазню по заниженной цене. Замечал это не один Степан Степанович, но Завьялову всегда удавалось перекричать своих оппонентов, а подраться с ним так никто и не отважился. Все это уже напоминало даже не базар, не рыбный рынок и не барахолку, а стаю шакалов или гиен. Вечерами, сидя у себя на кухне за бутылкой вина, Чернушкин подолгу ломал голову над вопросом: как один крикливый дурак за такое короткое время сумел превратить несколько десятков вполне приятных, вменяемых и относительно интеллигентных людей в скопище трусливых и подлых дворняг, всегда готовых сообща порвать в клочья того, на кого оскалится вожак.

Увы, роль жертвы автоматически досталась Степану Степановичу, поскольку он был стар, не умел постоять за себя, терялся в словесных перепалках с хамами, а главное, лучше всех на набережной знал, чего стоит Костя Завьялов как живописец. Нужно было выбирать: согласиться с выдвинутыми Завьяловым условиями или уходить с "панели". Последнее означало полную зависимость от пенсии, а следовательно, нищету. Но, подчинившись Завьялову, добровольно дав загнать себя в обозначенные им рамки, Степан Степанович обрекал себя на потерю заработка, такую же верную, как если бы прямо сейчас плюнул и ушел с набережной, чтобы никогда больше здесь не появляться. Гордость гордостью, а голодать Чернушкин не стремился. Поэтому ему оставалось только одно: шакалить, льстиво улыбаться Завьялову, уважительно подносить ему традиционный стаканчик водочки и украдкой продавать картины по прежним, нормальным ценам. Это было небезопасно – замеченных в подобных проделках Завьялов с парочкой своих шестерок отводил за палатки, где торговали съестным, и там учил уму-разуму, – но Степану Степановичу до сих пор везло: он ни разу не попался.

– Угощайтесь, маэстро, – сказал незнакомый голос.

Чернушкин вздрогнул, словно проснувшись, и увидел, что до сих пор стоит, уставившись в почти пустую сигаретную пачку. Подняв глаза, он увидел рядом незнакомого человека лет сорока, который, едва заметно улыбаясь уголками губ, протягивал ему открытую пачку дорогих сигарет. Сильно смутившись, Степан Степанович отрицательно помотал головой, но незнакомец, не переставая улыбаться, молча ткнул пачкой в его сторону, и Степан Степанович сдался. С благодарностью приняв сигарету, он прикурил от поднесенной незнакомцем зажигалки и с удовольствием затянулся.

– Как торговля? – спросил незнакомец, тоже закуривая и поправляя на плече ремень полупустой спортивной сумки.

Его вопрос заставил Чернушкина слегка насторожиться, однако, присмотревшись к незнакомцу, Степан Степанович решил, что это скорее всего не рэкетир. Он мог, разумеется, на поверку оказаться бандитом, но только не мелким – не из тех, что зарабатывают себе на жизнь, обирая бедных художников вроде Чернушкина.

– Так себе, – осторожно ответил Степан Степанович. – Сезон кончается, отдыхающих маловато.

Незнакомец кивнул, соглашаясь. Был он не слишком высок, строен и темноволос, одет в джинсы и просторную белую рубашку. Судя по цвету лица и тяжелой, заметно потертой в плечах и у локтей кожаной куртке, что висела поверх сумки, перед Чернушкиным стоял приезжий – поздняя пташка, явившаяся в Сочи, чтобы ухватить за самый кончик хвоста уходящий бархатный сезон. На переносице у приезжего, скрывая выражение глаз, поблескивали очки с затемненными стеклами.

– Сколько стоит, к примеру, эта работа? – поинтересовался приезжий, указывая на небольшой пейзажик.

Степан Степанович удивленно пошевелил бровями: у покупателя был недурной вкус, он безошибочно выбрал на пестревшем яркими красками лотке работу, которая нравилась самому Чернушкину больше всех остальных, вместе взятых.

– А вы знаток, – сказал он. – Только не подумайте, что я хочу ободрать вас как липку. Понимаете... В общем, эта работа мне самому нравится, и дешево я ее не отдам.

– Сколько? – спокойно повторил приезжий, разглядывая пейзаж и неторопливо убирая сигареты в карман рубашки.

Степан Степанович, стесняясь, назвал цену.

– Да, – сказал незнакомец, – цена сопоставима с московским уровнем, но вполне приемлемая. Но если это, по-вашему, дорого, то сколько же вы просите за остальные?

Прежде чем ответить, Степан Степанович рефлекторно покосился туда, где, глубоко засунув мощные волосатые лапищи в карманы просторных полотняных брюк, вполоборота к нему стоял Завьялов. До него было метров двадцать, и он, кажется, не смотрел на Степана Степановича; впрочем, когда речь шла об этом человеке, особенно полагаться на свои глаза не стоило. Чернушкин привычно подавил невольную дрожь, повернулся к покупателю и тихонечко, чуть ли не шепотом, назвал цену.

Услышав его едва различимый голос, покупатель недоуменно вздернул брови, так что они выскочили из-за оправы очков, как два веселых темных зверька, а потом, слегка повернув голову, тоже посмотрел на Завьялова и смотрел, наверное, целую минуту.

– А это что за чудо природы? – продолжая разглядывать бывшего ученика Степана Степановича, с оттенком насмешки поинтересовался он. – Местный вышибала или просто ярмарочный урод? С ним можно сфотографироваться?

– Нет, – смущенно сказал Степан Степанович, понимая, что незнакомец шутит, но не улавливая, в чем соль шутки. – Это один из наших художников, между прочим мой ученик, очень способный молодой человек...

– Правда? – незнакомец, казалось, удивился еще сильнее. – Вот это – художник?

Чернушкин тоже посмотрел на Завьялова и вынужден был признать, что приезжий прав. Пару месяцев назад Костя отрастил бороду, чтобы придать своей широкой дубленой физиономии более артистичный вид. Борода была черная как смоль, густая и жесткая, и Завьялов теперь смахивал не столько на художника, сколько на разбойника с большой дороги, каковым он по сути и являлся. В данный момент он о чем-то сварливо спорил с соседом. Слов было не разобрать, но интонации не оставляли сомнений: Костя, как обычно, качал права.

– Ученик, говорите? – заинтересовался приезжий. – Ну-ка, ну-ка, позвольте полюбопытствовать...

Повернувшись к Чернушкину спиной, он опять поправил сползающий ремень сумки и неторопливо зашагал в сторону Завьялова. Собеседник толкнул Костю локтем, тот перестал орать и сосредоточился на потенциальном покупателе. Степан Степанович вздохнул, и было отчего: он собственноручно сплавил свой заработок этому крикуну. Уж если Костя вцепится в покупателя, тому волей-неволей придется раскошелиться...

Он видел, как приезжий, остановившись возле завьяловского стенда, какое-то время разглядывал его картины. Потом потерявший терпение Костя подлез к нему сбоку и что-то сказал. Покупатель тоже что-то сказал – судя по глубокомысленному виду, который напустил на себя Завьялов, спросил цену. Костя ответил; покупатель рассмеялся, покачал головой и опять что-то сказал, кивнув в сторону Степана Степановича. Чернушкин похолодел, потому что понял, о чем идет речь: мол, что ты мне тут заряжаешь, вон у человека и картины лучше, и цены божеские, не то что у тебя...

Завьялов, хмурясь, посмотрел на него поверх плеча покупателя. Взгляд был мрачный, многообещающий, и Степан Степанович понял, что настала его очередь отправляться за продуктовые ларьки – "на процедуру", как это называлось у Кости. Страшна была не столько боль, сколько предстоящее унижение; к тому же Степан Степанович не сомневался, что деньги у него отнимут – все, сколько есть, независимо от того, купит что-нибудь приезжий или нет.

Между тем покупатель, все еще тихонько посмеиваясь, вернулся к нему.

– Вот эту заверните, пожалуйста, – попросил он, – и вот эту, конечно, которая у вас подороже.

Действительно, прекрасная работа. Чувствуется, что написана от души. Для себя делали?

– Да нет, – зная, что надо бы приврать, но, как всегда, машинально говоря правду, признался Степан Степанович, – просто, наверное, было такое настроение...

– Да, – сказал покупатель, – настроение чувствуется. Чувствуется, что, работая над ней, вы не о деньгах думали, не о том, кому и за сколько ее впарите... Очень хорошая вещь, правда! Долго писали?

– Два меся... – начал Степан Степанович, увидел выражение лица приезжего и поправился раньше, чем его недоверчивая улыбка распустилась до конца: – Полтора часа.

– Славно, – радуясь неизвестно чему, произнес незнакомец и, изогнувшись, выудил из заднего кармана джинсов бумажник. – Извольте получить. Если я не ошибаюсь...

Он назвал сумму – вслух, громко и отчетливо. Чернушкин похолодел вторично – не оттого, что сумма была неправильная, а оттого, что Завьялов стоял теперь в каких-нибудь трех метрах за спиной у приезжего и внимательно прислушивался к их разговору, сверля Степана Степановича недобрым взглядом.

Расплатившись, приезжий пожелал Степану Степановичу творческих успехов, забрал покупки и удалился. Чернушкин трясущейся рукой засунул деньги в карман. Глаз он не поднимал – смотреть на Завьялова ему было страшновато; пока Костя оставался вне поля зрения, можно было думать, что все как-нибудь обойдется, рассосется само собой.

– Ну что, Стаканыч, козел тебя нюхал, – послышался у него над ухом знакомый грубый голос, – крысятничаешь помаленьку? Мы о чем договаривались? Что ж ты, гнида старая, общество подводишь? Знаешь, как это грамотные люди называют? Демпинг! А за демпинг, знаешь, что бывает? Не знаешь? Санкции! А ну, пойдем, я тебе все это подробно растолкую...

– Ну, чего, чего? – слабо упираясь, забормотал Чернушкин. – Какой еще демпинг, Костя, ты что? Ну, попросил хороший человек скинуть маленько... Что же мне, совсем без заработка оставаться?

– Пойдем, пойдем, – кладя ему на плечо волосатую ручищу, сказал Завьялов. – Без заработка он останется... Только о себе думаешь, Стаканыч! А что людям детей кормить надо, это тебе как – по барабану?

Сопротивляться было бесполезно. Придерживая Чернушкина за плечо, Завьялов увлек его за продуктовые ларьки, где дырявая тень жестких пальмовых листьев лениво шевелилась на выгоревшей, замусоренной траве газона. За ними лениво, нога за ногу, плелись еще двое художников. Чернушкин их знал – вполне обыкновенные, приличные люди, с одним из них Степан Степанович когда-то любил сыграть в шахматы...

Первый удар в солнечное сплетение застал его врасплох, и Чернушкин непременно упал бы, если бы Завьялов не удержал его, схватив свободной рукой за грудки.

– Как ты... Как ты смеешь, сопляк? – выдавил Степан Степанович, когда к нему вернулась способность дышать. – Ведь я же тебя, мерзавца, учил!

Он действительно был поражен до глубины души тем простым фактом, что Завьялов осмелился поднять руку не просто на пожилого человека, а на своего школьного учителя. Костя, однако, не выглядел смущенным.

– Ничего, – сказал он, с наслаждением наматывая на кулак рубашку Степана Степановича, – раньше ты меня учил, теперь я тебя поучу. Глядишь, и тебе моя наука пригодится, как мне твоя пригодилась...

Он занес руку, намереваясь ударить свою жертву по лицу. Степан Степанович зажмурил глаза, но удара почему-то не последовало.

– Извините, – услышал он смутно знакомый голос, – вы, кажется, заняты, маэстро...

Чернушкин открыл глаза и увидел своего покупателя, который с доброжелательной улыбкой смотрел на него, как бы между делом удерживая левой рукой занесенную для удара руку Завьялова. В правой руке он держал две только что купленные у Степана Степановича миниатюры.

– Проходи, мужик, у нас тут свой разговор, – свирепо буркнул Завьялов. – Сам, что ли, не видишь? Своих неприятностей тебе мало?

– Видите ли, – даже не повернув к нему головы, продолжал покупатель, – вы забыли поставить на работах автограф. А работы-то хороши! Хотелось бы... как это... увековечить имя автора на его бессмертных творениях.

– Ты чего, придурок, русского языка не понимаешь?! – разъярился Завьялов. – Я тебя сейчас так увековечу, что мать родная не узнает! Руку пусти!

Приезжий наконец снизошел до того, чтобы его заметить.

– Да ты, приятель, не только рисовать не умеешь, – мягко сказал он, продолжая сжимать запястье Завьялова, который был выше его на добрых полголовы. – Ты и выражаешься так же, как картины пишешь. То, что ты намерен со мной сделать, называется не увековечить, а изувечить.

– Да какая, хрен, разница? – сказал Завьялов и выпустил рубашку Степана Степановича с явным намерением засветить приезжему между глаз.

– Разница есть, – спокойно объяснил приезжий, делая какое-то трудноуловимое движение сначала коленом, а потом рукой, в которой держал миниатюры, – и сейчас ты ее почувствуешь.

Вторая половина фразы была адресована телу, которое тихо лежало лицом вниз на газоне, не подавая признаков жизни. Откровенно говоря, Степан Степанович ничего не понял. Приезжий стоял там же, где и раньше, все так же слегка улыбаясь, и по-прежнему держал в правой руке вынутые из полиэтиленового пакетика миниатюры. Сумка, как и прежде, висела у него на плече, солнце светило с безоблачного неба, отражаясь в темных линзах его очков, а вот Костя Завьялов, потеряв всякую охоту качать права, отдыхал, уткнувшись носом в жесткую и пыльную траву выгоревшего газона. Чернушкину пришла в голову мысль о сердечном приступе, но, посмотрев на шестерок Завьялова, он понял, что ошибся: те, похоже, разобрались в ситуации очень быстро и теперь медленно пятились, норовя нырнуть за угол палатки.

– Стоять, – не поворачивая головы, скомандовал приезжий, и они послушно остановились. – Когда этот клоун очухается, передайте ему... Впрочем, вы ведь все равно не передадите, у вас для этого кишка тонка. Ладно, свободны, я сам разберусь.

Опустившись на одно колено, он перевернул Завьялова на спину, покопался в сумке, вынул оттуда шариковую ручку в красивом металлическом корпусе – сразу видно, что фирменную, дорогую, – снял колпачок и вдруг принялся, сильно нажимая, писать прямо у Кости на лбу.

"В следующий раз сломаю руку, – читал через его плечо Степан Степанович, – а если не угомонишься, убью и брошу в море. Желаю творческих успехов".

Закончив писать, приезжий поставил точку с такой силой, словно хотел ее вытатуировать, спрятал ручку, подобрал с земли картины и выпрямился во весь рост.

– Послушайте, маэстро, – сказал он, – мне кажется, вам сейчас придется очень кстати реализатор – в смысле, продавец. Вы будете творить, не отвлекаясь на грубые реалии современной жизни, – тут он покосился на отдыхавшего в траве Завьялова, – а я – потихонечку продавать то, что вы натворите... в смысле, создадите. Месяц-полтора такой жизни, и все ваши проблемы, – он снова покосился вниз, в траву, – как рукой снимет. А?

– Я... э... – Степан Степанович все никак не мог собраться с мыслями после столь неожиданного избавления. – Простите, я... Спасибо вам огромное! – спохватился он. – Вы меня здорово выручили, буквально спасли. Не знаю, как вас и благодарить. Однако по поводу реализации... Видите ли, мои доходы...

Приезжий рассмеялся так легко и непринужденно, словно это не он только что отправил в глубокий нокаут стокилограммового верзилу.

– Бросьте, мастер! – сказал он. – К чему омрачать наш творческий союз разговором о столь низменном предмете, как деньги? Я не вижу на вашем пальце обручального кольца. Одно из двух: либо вы проказник, что в вашем возрасте было бы, мягко говоря, не совсем обычно, либо супруги у вас нет, а значит, найдется свободный угол еще для одного холостяка. Такая оплата труда меня вполне устроит – если, конечно, у вас нет возражений. Да, чуть не забыл! Выпивку и закуску я беру на себя, идет?

Степан Степанович посмотрел на Завьялова, который уже начал слабо шевелиться и постанывать, пытаясь заслониться рукой от бьющего в глаза солнца, и молча кивнул – он был слишком растерян, чтобы найти подходящие слова.

* * *

Коридорный внес в номер чемоданы, получил доллар на чай, пожелал постояльцу приятного отдыха и удалился. Глеб повалился на низкую, модных очертаний тахту приятного бежевого цвета, закурил и, отыскивая взглядом пепельницу, снова, в который уже раз, подумал о том, что, вкушая от плодов так называемой западной цивилизации, наш народ почему-то усваивает все самое худшее, с отвращением извергая то немногое, что есть в ней разумного, доброго и вечного.

"Да оно и понятно, – подумал он, лениво поднимаясь с тахты и снова падая, на этот раз в глубокое кресло рядом с журнальным столиком, на котором стояла пепельница. – Ведь разумного, доброго и вечного у нас своего хоть отбавляй. Нас столько лет насильно пичкали разумным, добрым и вечным, что нам интереснее, как выразился один веселый старикан, немного поразвратничать – например, взять на лапу, да не тайком, страшась милиции, товарищеского суда и позорного увольнения, а открыто, на виду у всех и даже с достоинством, потому что так, видите ли, принято в дорогих отелях".

Он поймал себя на том, что начинает ворчать, прямо как Федор Филиппович, усмехнулся, встал, вышел в прихожую и отыскал там холодильник, он же мини-бар. Холодильник был набит под завязку; из съестного там, правда, имелся только шоколад. Так ведь мини-бар – он не для того, чтобы жрать, а для того, чтобы, когда проснешься посреди ночи с раскалывающейся головой, было чем промочить горло и эту самую голову поправить...

Захлопнув холодильник, он поискал прайс-лист, не нашел и равнодушно пожал плечами: ну, обдираловка, ну и что? Слава богу, отдыхать он здесь будет не за свой счет, да и об отдыхе думать рановато: сперва надо сделать работу, к которой пока неизвестно, с какой стороны подступиться.

Докурив сигарету, Глеб разобрал багаж. Новенькие чемоданы соблазнительно пахли кожгалантереей; каждый из них обошелся генералу Потапчуку в кругленькую сумму, но дело было такого свойства, что, получив на руки счет, Федор Филиппович только крякнул, не возразив ни слова.

Разложив и развесив вещи по шкафам и тумбочкам, Глеб некоторое время обозревал стопки новеньких, упакованных в целлофан рубашек на верхней полке и выстроившиеся в ряд пять пар модельных туфель на нижней. Между туфлями и рубашками висели на плечиках четыре костюма – тоже новеньких, с иголочки. Честно говоря, Сиверов не понимал, на что ему сдалась такая пропасть одежды. Впрочем, у богатых свои причуды; хорошо было уже то, что Федор Филиппович не настаивал на повседневной носке всего этого роскошного гардероба.

Вдоволь налюбовавшись тряпками, Сиверов отправился принимать душ и бриться. Затем наступил черед одевания; покончив с этим трудоемким процессом, Слепой остановился перед зеркалом и проверил, хорошо ли видна в вырезе расстегнутой до середины груди черной рубашки увесистая золотая цепь, что обвивала его шею. Цепь была видна даже слишком хорошо; у Глеба возникло острое искушение снять проклятую побрякушку и бросить обратно в чемодан, а еще лучше – спустить в унитаз, чтоб не досталась горничной или коридорному. Однако он сдержался и даже пошел дальше, один за другим нацепив на пальцы четыре тяжелых золотых перстня. "Не порвать бы кому-нибудь физиономию этими штуками", – подумал он, разглядывая свой кулак, сверкающий золотым блеском. Ему подумалось, не перегибает ли он палку, выряжаясь форменным клоуном, но в рамках разработанного плана ему надлежало быть именно таким – богатым, наглым, вызывающе пестрым и при этом – ха-ха! – безукоризненно чистым в глазах родного российского закона.

Он защелкнул на запястье браслет тяжелых золотых часов, бросил взгляд на циферблат и подошел к окну. За огромным, во всю стену, идеально чистым стеклом тлела, медленно погружаясь в темное море, полоска заката, похожая на зарево догорающего лесного пожара. В черной, как битум, воде дрожали яркие звезды электрических огней. На полыхавшей электрическим светом набережной ворочалась толпа гуляющих, относительно редкая по случаю близкого окончания сезона. Глеб немного понаблюдал за тем, как в черноте южной ночи вращается, сияя разноцветными фонарями, чертово колесо, а потом перевел взгляд правее – туда, где в лабиринте темных улиц прильнул к каменному боку горы ветхий, утонувший в заброшенном саду домишко Стаканыча.

Стаканыч подвернулся ему под руку очень кстати – Глеб как раз бродил по городу, присматривая подходящую нору, где можно было устроить камеру хранения. Упомянув о старом фильме с Аленом Делоном в главной роли, Федор Филиппович, сам того не подозревая, подал ему отличную идею. Впрочем, когда речь шла о генерале Потапчуке, было очень трудно с уверенностью судить, о чем он подозревал, а о чем даже не догадывался, – генерал относился к той разновидности по-настоящему умных людей, которые умеют мастерски скрывать свой интеллект за простоватой внешностью и несовершенными манерами. Впоследствии выяснится, что все это генерал продумал с самого начала, сидя в тиши своего кабинета за плотно задернутыми портьерами, и что Зорро он упомянул в разговоре с Глебом неспроста, а с дальним прицелом...

Глеб не знал, спит ли сейчас Федор Филиппович, зато насчет Стаканыча можно было не сомневаться: двести граммов дешевого местного коньяка в сочетании с лошадиной дозой снотворного, подмешанного в стакан постояльцем, свалили старика с ног так же верно, как если бы Сиверов ударил его кулаком в подбородок. Старик начал храпеть, даже не успев допить до конца, и Глебу пришлось самым тщательным образом вымыть и протереть стакан, из которого он пил. Затем настал черед багажа; Слепой потратил полчаса, отыскивая во дворе подходящий тайник, зато теперь о содержимом сумки можно было не беспокоиться. Сама сумка осталась на отведенной Глебу раскладушке; если Стаканыч проснется до возвращения постояльца, он, конечно, сунет в нее свой любопытный нос, но не найдет ничего, кроме двух смен белья, нескольких пар носков да карманного детектива в пестрой обложке.

Вспомнив о багаже, Глеб вернулся к кровати, порылся в чемодане и извлек из-под фальшивого дна пухлый конверт, набитый деньгами. Физиономия у коридорного была наглая и вороватая, и во избежание различного рода недоразумений деньги лучше хранить при себе.

Он натянул пиджак, вынул из-под стопки свежих рубашек в шкафу тяжелый черный пистолет и засунул его сзади за пояс брюк. Пистолет был газовый, и разрешение на ношение этого пугача лежало у Глеба в бумажнике, в отделении для визитных карточек.

Он снова посмотрел на часы и кивнул: самое время спуститься в ресторан и поужинать, а заодно и познакомиться с местной публикой – как говорится, на людей посмотреть и себя показать. Застегнув пиджак на одну пуговицу и поправив на носу очки, Глеб вышел в прихожую и снова открыл мини-бар.

В тускло освещенном пространстве холодильника заманчиво поблескивало стекло, пестрели разноцветные этикетки. Бутылки в мини-баре тоже были миниатюрные, на один хороший глоток каждая. Глеб задумчиво потер подбородок, гадая, с чего начать, и наконец выбрал бутылочку с американским ржаным виски. Сорт был дешевый, но в здешнем прейскуранте эта отрава наверняка шла по цене коллекционного французского коньяка. Глеб взял бутылку, закрыл холодильник и включил свет в ванной.

Став над раковиной, он пустил воду, вскрыл бутылку и вылил содержимое в рот. "Глотнуть, что ли? – подумал он, старательно полоща рот дешевым виски и смахивая с ресниц навернувшиеся на глаза слезы. – Такое дело, пожалуй, на трезвую голову не провернешь. Нет, к черту! Надо будет – глотну на месте и выберу что-нибудь поприличнее этой дряни".

С минуту погоняв виски во рту, Глеб наклонился и сплюнул в раковину. В ванной запахло сивухой. Сиверов перевернул бутылку, выливая на ладонь последние капли, и старательно растер их по лацканам пиджака. Бутылку он небрежно швырнул в пустое, девственно чистое мусорное ведро; через несколько минут туда же последовали еще три штуки – из-под "Джонни Уокера", из-под армянского коньяка и из-под пшеничной водки. Зияющие дыры в плотной шеренге бутылок внутри мини-бара и груда пустой стеклотары в мусорном ведре выглядели вполне убедительно, даже если не принюхиваться к постояльцу номера; для пущей достоверности Глеб опорожнил и отправил в мусорное ведро принесенную из города бутылку пива, опрыскал ванную освежителем воздуха, чтобы было непонятно, куда на самом деле отправилась вся выпивка, закрыл кран и вышел.

В прихожей он немного постоял перед зеркалом, примеряя различные выражения лица – от вяло-тупого до тупо-агрессивного, – после чего вышел в коридор, с ненужной старательностью запер за собой дверь номера и, слегка пошатываясь, направился к лифту.

 

Глава 4

Кондиционер негромко шуршал, высасывая из кабинета табачный дым и отдавая взамен сухой холодный воздух. Тучный человек в милицейском полковничьем мундире тяжело завозился, извлек из кармана брюк мятый носовой платок и принялся, пыхтя, вытирать покрытую крупными бисеринками пота обширную загорелую лысину. Покончив с лысиной, он занялся шеей и могучим, в тугих складках жира, кирпично-красным загривком. Затем он убрал платок обратно в карман и вместе с креслом передвинулся поближе к кондиционеру.

– Хорошо загорел, Петр Иванович, дорогой, – сказал ему сидевший за письменным столом кавказец с фигурой и внешностью давно ушедшего на покой борца-тяжеловеса. – Даже странно для человека, который день и ночь пропадает на службе.

– Что тебе странно? – огрызнулся полковник, нервным жестом суя в зубы сигарету. – Не на Колыме живем – в Сочи!

– Что говоришь, слушай?! – притворно испугался кавказец. – Про Колыму даже слышать не хочу, понимаешь?

– Еще бы, – усмехнулся Петр Иванович. У него было безбровое жабье лицо с отвисшими щеками и широким, вяло распущенным ртом. – Вам, урю-кам, на Колыме тяжело – тяжелее, чем русским. Правда, нам в вашем климате тоже...

– Кушаешь хорошо, поэтому потеешь, – заметил кавказец, явно мстя собеседнику за "урюка". – И все равно странно, что ты так хорошо загорел. Смотри: если ты всегда на службе, как начальству докладываешь, значит, в форме. Если в форме – значит, фуражка на голове. Если фуражка – голова не загорает. Правильно, нет? А у тебя не лысина, а спелый гранат, честное слово!

Полковник сердито фыркнул и немного помолчал, прикуривая сигарету.

– Что тут странного? – повторил он. – Странно ему... Один раз за три месяца на дачу выбрался, в огороде покопался, вот и загорел. Мудрено ли на здешнем-то солнце? А тебе все что-то странно... Ты еще анонимку напиши и Чумакову отправь: так, мол, и так, начальник горотдела Скрябин в служебное время принимает солнечные ванны для лысины...

– Все равно странно, – не унимался кавказец, которому, похоже, нравилось от нечего делать дразнить толстяка в полковничьем мундире. – Зачем тебе огород, э? Ты что, голодный?

– Темный ты, Аршак, как волосы у тебя на заднице, – безнадежно махнул рукой начальник городской милиции. – Ничего ты не понимаешь. Это такая форма отдыха – руки заняты, голова свободна...

– Да, – согласился Аршак, – чтобы головой огород перекапывали, клянусь, ни разу не видел.

– Тьфу, – с большим чувством сказал полковник и бросил нетерпеливый взгляд на часы. – Ну, что они там телятся? Просил же узнать поскорее!

– Тебе виднее, почему твои люди не торопятся, – заметил Аршак. – Дисциплины нет, наверное, э? Совсем тебя не боятся, слушай!

Полковник гордо проигнорировал эту попытку подрыва своего авторитета. Дотянувшись до телефонного аппарата, он придвинул его к себе и стал набирать какой-то номер. В это время дверь кабинета отворилась, и на пороге появился высокий, статный, уже начавший грузнеть мужчина с располагающим загорелым лицом, белоснежной густой шевелюрой и большими, тоже белоснежными усами, почти целиком скрывавшими рот. Несмотря на седину, глаза у него были черные, как два уголька, очень живые и острые. Плавная величавость походки и жестов, а также то, как горделиво он нес свою увенчанную благородными сединами крупную голову, выдавали в нем большого начальника. Это и был начальник – мэр, самый главный человек в городе и, как не без оснований полагали присутствующие, без пяти минут губернатор Краснодарского края.

Увидев на пороге мэра, полковник поспешно положил трубку и вскочил. Сидевший за столом кавказец слегка привстал, изобразив на своей маловыразительной физиономии горячую радость от встречи с большим начальством. Правда, едва оторвав от кресла зад, он тут же плюхнулся обратно и руку мэру пожимал уже сидя, на что продолжавший торчать посреди кабинета полковник смотрел с плохо скрытым неодобрением и завистью.

– Павлу Кондратьевичу мое почтение, – нараспев проговорил Аршак. – Сколько лет, сколько зим! Почему редко заходишь, дорогой? За здоровьем следить надо, губернатор должен быть в хорошей форме!

– Тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, – усмехнувшись, ответил мэр. – Дела, Аршак, дела! Курортный сезон, пропади он пропадом! Скорей бы уж зима, что ли, а то, как моя бабка говорила, лоб перекрестить некогда.

Он повернулся к начальнику милиции. Пока мэр разговаривал с Аршаком, полковник Скрябин успел насухо вытереть потную ладонь носовым платком и теперь, подобострастно улыбаясь, протянул ее Павлу Кондратьевичу. Чумаков пожал протянутую руку и сказал, даже не пытаясь скрыть звучавшие в голосе покровительственные, слегка раздраженные нотки:

– Здравствуй, Петр Иванович. Прохлаждаешься?

– Никак нет, – принимая позу, которая здорово смахивала на строевую стойку "смирно", ответил полковник. – Заехал по делу. Поступил сигнал, ждем результатов проверки.

– Какой сигнал? – нахмурился Чумаков. – Что у тебя опять не слава богу?

– Виноват, Павел Кондратьевич, – слегка наклонив лысую голову, отчего под подбородком у него образовался толстый жировой валик, похожий на старинное жабо, сказал Скрябин. – Вы сами распорядились докладывать обо всех подозрительных лицах, которые... Ну, вы помните. Я счел, что об этом лучше доложить здесь, подальше от посторонних ушей.

– Ты счел, – проворчал мэр, всем своим видом выражая недовольство. – Что-то вы все в последнее время стали чересчур самостоятельные, полюбили решения принимать. Не успеешь оглянуться, а за тебя уже все решено и телефонограмма на столе лежит: дескать, давай-ка, господин мэр, бросай свои дела и приезжай по-быстрому... Скоро повестки присылать начнешь, а, полковник?

– Виноват, – глядя ему в переносицу, негромко, но четко ответил полковник. Видно было, что виноватым он себя не считает, но спорить с начальством не собирается, а собирается, напротив, переждать начальственное раздражение, как непогоду.

– Дело тонкое, дорогой, – вступился за полковника Аршак, который наблюдал за этой сценой с деланым равнодушием. Голос его звучал спокойно и ровно, темное лицо оставалось бесстрастным, лишь в глубине темных, как спелые маслины, глаз притаилась снисходительная насмешка. – Ведь по лезвию ножа идем, слушай. Один неверный шаг...

– Хватит, – оборвал его Чумаков. – Все это правильно, конечно, только я вам так скажу: вы меня в свои темные делишки не путайте, ясно?

– В наши делишки, – нимало не смущенный этой резкой отповедью, поправил Аршак. – Наши! И потом, что в них темного? Обыкновенная политика. Неужели ты, Павел Кондратьевич, еще не привык? Ты же у нас профессиональный политик, губернатором хочешь стать. И будешь, дорогой, обязательно будешь, если... Ну, сам понимаешь.

Некоторое время мэр, он же будущий губернатор, повернув голову, внимательно смотрел на развалившегося за столом кавказца. При этом у него очень странно менялось лицо: чувствовалось, что вспыхнувший в нем начальственный гнев постепенно отступает под напором каких-то соображений, несомненно хорошо известных присутствующим и очень неприятных Павлу Кондратьевичу. Повисший в воздухе конец недоговоренной кавказцем фразы, похоже, был даже более многозначительным, чем могло показаться на первый взгляд, и мэру, как только что заметил Аршак, было понятно, что за ним скрывается.

Наконец, по значительному, умудренному многолетним опытом руководящей работы лицу Павла Кондратьевича прошло что-то вроде легкой судороги, он опустил плечи и молча отвернулся от кавказца. Казалось, он даже слегка уменьшился в размерах и стал занимать в комнате меньше места.

– Да ты садись, – меняя гнев на милость, сказал он начальнику милиции, – в ногах правды нет.

– Благодарю, – сказал тот, но остался стоять и стоял до тех пор, пока сам Павел Кондратьевич не уселся на стоявший у стены кожаный диван. Было довольно странно видеть его сидящим на диване для посетителей, в то время как одетый в полосатую спортивную куртку Аршак продолжал преспокойно восседать на хозяйском месте за письменным столом в предельно свободной и даже развязной позе.

– Докладывай, Петр Иванович, – сказал мэр, закидывая ногу на ногу, – что там у тебя стряслось.

Полковник откашлялся, зачем-то полез во внутренний карман кителя, вынул оттуда мятый листок бумаги и стал докладывать, поминутно заглядывая в шпаргалку, хотя все это он уже вполне доходчиво излагал Аршаку своими словами буквально четверть часа назад.

– Турист, – сказал он, – отдыхающий. Поселился вчера вечером в отеле "Дельфин". Взял одноместный люкс. Буквально через час после приезда спустился в ресторан, будучи уже пьяным, заказал графин водки и графин коньяка...

– Ого, – вполголоса заметил мэр.

– Так точно, – кивнул полковник. – Однако выпить заказанное не успел – принял буквально одну рюмку и поплыл. Придрался к официантке – якобы та его обсчитала, устроил громкий скандал, затеял драку, перебил бог весть сколько посуды, расколотил зеркало в вестибюле. Угрожал сотрудникам милиции оружием и кричал, что он тут всех в бараний рог согнет, начиная от официанток и кончая... гм... э...

– Мэром, – закончил за него Аршак, уже откровенно посмеиваясь.

Павел Кондратьевич заметно вздрогнул.

– Ничего смешного, – сказал он с достоинством. – Угрожать сотрудникам милиции оружием, угрожать террористическим актом против главы исполнительной власти – это тебе не шуточки. За это сажать надо, причем надолго.

– Пистолет был газовый, – тихонько, будто извиняясь, произнес начальник милиции.

– А? – не понял мэр. – Что? Газовый? Ну и что, собственно? В общественном месте да в закрытом помещении... Паника, давка... Люди могли погибнуть!

– Незаряженный, – со вздохом глубокого и искреннего огорчения добавил полковник. – Фактически пугач. И разрешение на ношение имеется...

– Так, – веско сказал мэр после продолжительной паузы, в течение которой он, судя по некоторым признакам, боролся с бешеным раздражением. – Нечего скалиться! – прикрикнул он на Аршака, который, развалившись, как перед телевизором, с нескрываемым наслаждением наблюдал за происходящим. – Как я и говорил, это ни капельки не смешно. Глупо – да, не спорю. Ну, так за время пребывания Петра Ивановича на его нынешнем посту к глупостям уже можно было привыкнуть... Ты зачем меня вызвал?! – напустился он на полковника, который от неожиданности едва не выронил свою шпаргалку. – Если я из-за каждого мелкого хулигана буду с места срываться, знаешь, что тогда будет? Я свое нынешнее кресло потеряю к чертям собачьим, не говоря уже о губернаторском! Мне же работать некогда будет!

– Простите, Петр Кондратьевич, – пролепетал полковник, – но обстоятельства... Во-первых, он из Москвы...

– Ну и что? – грубо перебил его мэр. – Москва большая. Двенадцать миллионов человек, и все, по-твоему, в курсе наших дел? Все работают на... гм... на контору, да?

– При нем обнаружена крупная сумма денег, – гнул свое полковник. – Десять тысяч долларов и еще почти тысяча в российских рублях. Прямо в кармане, в бумажнике. На шее цепь чуть ли не в два пальца толщиной, все пальцы в гайках...

– В чем? – брезгливо переспросил мэр, делая вид, что не понял.

– В перстнях, – терпеливо перевел Скрябин.

– Вот и выражайся по-русски! – прикрикнул Чумаков. – В этом кабинете уголовников нет!

Скрябин бросил быстрый вороватый взгляд на Аршака, который, низко опустив голову, выковыривал грязь из-под ногтей разогнутой канцелярской скрепкой. Аршак, как будто почувствовав его взгляд макушкой, немедленно поднял голову и улыбнулся полковнику сладкой как мед и очень неискренней восточной улыбкой.

Эта немая сцена не ускользнула от внимания мэра. Павел Кондратьевич слегка запнулся, словно зацепившись за какое-то невидимое глазу, но вполне реальное препятствие, сердито пожевал губами, огладил ладонью усы и буркнул, адресуясь к Петру Ивановичу:

– Ладно, продолжай.

– Ну, что тут особенно продолжать, – отдуваясь и снова извлекая на свет божий свой мятый, весь во влажных пятнах носовой платок, проворчал тот. – В общем, с виду – типичное мелкое хулиганство. Эти москвичи считают, что, если у них деньги из заднего прохода сыплются, им тут все дозволено, а мы для них вроде холуев... Однако, учитывая обстановку... И вообще, уж очень много он ругался да грозился. Ворье, говорит, политические интриганы. Я, говорит, вас всех насквозь вижу, я вам покажу, как Россию чернож... гм... – Он покосился на Аршака, но тот сделал вид, что не услышал, снова с головой уйдя в выковыривание из-под ногтей несуществующей грязи. – В общем, покажу, говорит, как Россию инородцам по дешевке распродавать. Короче, я решил, что будет нелишне проверить, что он за птица. В конце концов, после того, что тут было, одна несчастная проверка – это как-то... Несерьезно, в общем. Подозреваю, что за нами приглядывают, и приглядывают пристально. Вот он, может, и есть такой соглядатай...

– Хорош соглядатай! – фыркнул мэр. – В первый же вечер нажрался до белых лошадей и пошел права качать. Несерьезно это, Петр Иванович.

– Ну, на свете чего только не бывает, – возразил полковник. – В конторе тоже люди работают. Мало ли что... Не рассчитал человек силы, или, к примеру, нервный срыв у него... У них ведь работа – врагу не пожелаешь. Я бы, например, не взялся.

– Тебе бы и не предложили, – пренебрежительно сказал Чумаков, а Аршак, не поднимая головы, коротко усмехнулся – похоже, в этом вопросе он был полностью согласен с мэром. – Нервный срыв, говоришь? Ну, допустим. Только, если это так, его отсюда должны быстренько отозвать и отправить куда-нибудь на Диксон, белыми медведями командовать. В общем, повторяю, это все несерьезно. Враг, про которого известно, что он враг, никакой опасности для нас не представляет. Даже наоборот. Через него можно гнать в Москву такую дезинформацию, что они уже через месяц сами успокоятся и нас в покое оставят. А что ты там плел про какие-то результаты проверки?

– Послали запрос в Москву, – ответил полковник. – По неофициальным каналам, разумеется. Ну, мало ли... Кто такой, откуда, чем жив... Может, он вообще в федеральном розыске...

– Тоже верно, – согласился мэр. – Лишняя галочка в отчетности тебе, Скрябин, не помешает.

– А кому помешает? – осторожно съязвил слегка воспрянувший духом Скрябин. – Отчетность должна быть налицо и в полном порядке. О нас ведь не по работе, а по отчетности судят...

– Если бы о тебе судили не по отчетности, а по работе, ты бы давно на нарах парился, – заметил Чумаков. – Скажешь, нет?

– Один я, что ли? – смелея прямо на глазах, огрызнулся полковник.

– Че-го? – раздельно переспросил мэр, будто не веря своим ушам. – Вон ты как заговорил! А не хочешь ли...

– Э! – властно окликнул спорщиков Аршак, поднимая голову от своих ногтей. – Брэк! Что такое, слушай? Зачем ругаетесь? Что, дел других нет, слушай? Отчетность, подотчетность, хулиганство-шмулиганство... Хорошо, если хулиганство! Если, как ты говоришь, нервный срыв – еще лучше, слушай! С дураками и пьяницами приятно дело иметь, они все время как на ладони. Слушай, Аршак знает, что говорит.

Спорщики притихли и с одинаковым выражением хмурой покорности стали слушать кавказца.

– Одно забываете, – продолжал кавказец, – что в конторе ни дураков, ни пьяниц не держат. Правильно говоришь: после такого прокола его сразу должны отсюда забрать, пока он нам все остальное про себя не выложил. Если к вечеру он пропадет – хорошо, лучше не бывает. А если нет?

– Да куда он пропадет, – буркнул Скрябин, – из камеры-то...

– Отпустить надо, слушай, – сказал Аршак. – Зачем человека в камере держать? Человек рожден для свободы, как птица для полета. Кто сказал, не помню...

– Горький, – машинально вставил мэр.

– Слушай, дорогой, завидую! Все знаешь, все помнишь, на любой вопрос ответить можешь! Не то что я, старый ишак. Все мозги в молодости на ринге отбили, совсем думать не могу. Только даже я понимаю, что держать гостя в камере – нехорошо. Как только факс из Москвы придет, сразу выпускай. Штраф возьми, поругай и отпусти, если он не в розыске. Пусть, в конце концов, свои деньги в нашем городе тратит, бюджет пополняет! Нет? А мы посмотрим, что дальше будет. Может, он вообще не из нашей системы, а может... Вы не думали, что он просто наше внимание отвлекает? Пока мы его будем проверять, следить за ним, кто-то другой тем временем... А?

– Хм, – озадаченно произнес начальник милиции и задумчиво почесал лысину согнутым мизинцем.

Мэр ничего не сказал, но вид у него был такой, словно Павла Кондратьевича только что тюкнули обухом по голове. Видимо, мысль о том, что он может вызвать у Москвы такой живой интерес (ведь даже операцию прикрытия организовать не поленились, как будто речь идет об американском резиденте или крупном полевом командире чеченских боевиков!), пришла ему в голову впервые и ничуть его не обрадовала. Здесь, в Сочи, он был царь и бог, и открытие, что его могут в одночасье взять к ногтю, как мелкое насекомое, естественно, трудно было отнести к разряду приятных.

Аршак наблюдал за ним пристально, с явным интересом, и в его черных глазах светилась уже не насмешка, а откровенное пренебрежение. Сейчас, когда на него никто не смотрел, он напоминал кукловода, наблюдающего за возней оживших кукол в оклеенном пестрыми картинками дорожном сундуке. Потом дверь кабинета снова открылась, и Аршак мгновенно придал своему лицу бесстрастное выражение.

Все головы повернулись в сторону входа, но ничего особенного там не обнаружилось: на пороге стоял молодой, гибкий и смазливый армянин в белоснежной рубашке и галстуке, но без пиджака. В руках у него был поднос, на котором стояла какая-то посуда. От подноса распространялся дразнящий аромат превосходного кофе. Армянин смотрел на Аршака; тот едва заметно кивнул, и молодой человек, бесшумно установив поднос на специальном столике в углу, принялся ловко разливать кофе. Наполнив первую чашку, он сделал движение в сторону хозяина, но Аршак почти незаметно шевельнул бровью, и молодой человек, на полушаге изменив направление, поставил чашку перед мэром.

– Это что? – с недовольным видом спросил последний.

– Кофе, пожалуйста, – с сильным акцентом ответил молодой человек.

– Сам вижу, что не медный купорос, – огрызнулся Павел Кондратьевич. – На кой хрен он мне сдался, твой кофе, я тебя спрашиваю! Мне сейчас водки надо, а ты мне кофе суешь...

Аршак слегка поморщился, поскольку не без оснований считал манеру некоторых начальников срывать злость на обслуживающем персонале не только свинской, но и совершенно бессмысленной. Он кивнул своему сотруднику. Тот беззвучно исчез, чтобы через минуту так же беззвучно вернуться с водкой и закуской. Чумаков щедрой рукой наполнил свою рюмку, забыв предложить присутствующим разделить с ним угощение, поднес рюмку ко рту, но спохватился и отставил ее так резко, что часть водки выплеснулась на стол.

– Черт, совсем задурили голову! – выругался он. – У меня еще два совещания, какая к дьяволу может быть водка...

– Выпей, Павел Кондратьевич, – сказал Аршак. – Выпей, дорогой. Одна рюмка тебе не повредит. Надо успокоиться, слушай. Пей на здоровье и ни о чем не волнуйся. Ну, за губернаторство!

Мэр с готовностью выпил и бросил в рот виноградину.

– Как же, не волнуйся, – жуя, слегка перехваченным голосом произнес он. – Дернуло же меня с вами связаться! А что, если выяснится, что он действительно по мою душу?

– Зачем обязательно по твою? – рассудительно возразил Аршак. – Если кому-то и надо волноваться, дорогой, так не тебе, а мне. А я, как видишь, спокоен. Что они здесь могут выкопать? Копали уже, и что? Мы все – уважаемые люди, чтим закон. Я его чту, Петр Иванович его охраняет, а ты, дорогой, его исполняешь. Ты сам – закон, так как ты можешь быть в чем-то виноват? В чем нас можно обвинить? В том, что гостей принимаем, шашлык жарим, коньяк подносим? Те, кто умер в Москве, никому ничего не сказали. Как у вас говорят, земля им пухом. Зачем переживаешь? Ты их не убивал, я их не убивал, Петр Иванович не убивал... Даже Ашот не убивал, слушай!

– А кто убивал? – уныло спросил мэр, которого горячая речь Аршака, похоже, не очень-то успокоила.

– Никто не убивал, слушай! Сами умерли. Ты что, сводку не читал, э? А если кто-то и убивал, так это тебя не касается. Все равно никто никого не найдет, никто никому ничего не расскажет.

– Уверен? – слегка приободрился Чумаков.

– Конечно, дорогой! – воскликнул Аршак и с широкой улыбкой, глядя мэру прямо в глаза, провел большим пальцем по своему горлу.

Чумаков вздрогнул, схватил со стола чашку с кофе и вылакал ее в четыре шумных глотка.

– Пропадите вы пропадом, – с тоской произнес он и невидящим взглядом уставился в окно, за которым над идеально ровным краем вечнозеленой живой изгороди виднелся обрамленный острыми пальмовыми листьями клочок морской лазури.

Полковник Скрябин завозился, шумно вздохнул. Вид у него был какой-то обиженный и одновременно обеспокоенный; чувствовалось, что весь этот излишне откровенный разговор ему активно не нравится.

– Ты вот что, Аршак, – сказал он, старательно утираясь платком, – ты, это... В общем, учти, если разговор записывается, я тебя... Короче, имей в виду, эта палка о двух концах.

– Что такое говоришь, слушай? – обиделся Аршак. – Два конца у каждой палки есть, не так? Один не бывает, три не бывает – всегда два, слушай! Какая запись? Ты сам смотрел, твои люди смотрели, охрана президента смотрела – я думал, все здание по кирпичику разберут... Нам записывающую аппаратуру иметь нельзя. Гости обидятся, ездить перестанут... За кого меня принимаешь? Аршак в свое корыто не гадит!

– Правильно, – угрюмо проворчал полковник. – В чужое – оно как-то сподручнее... Эх, зря я тебя в восемьдесят седьмом не посадил! От тебя одна головная боль.

– Что сказал, сам понял, э? – подавшись вперед, спросил Аршак. – Чем недоволен, скажи? Денег мало? Неправда, дорогой, столько денег ни у одного мента нет, клянусь. Что хочешь? Спокойной жизни хочешь? Тогда живи спокойно, лови на пляже карманников, огород копай, ни о чем не думай! Хочешь деньги – работать надо, рисковать надо, слушай! Меня посадить хочешь? Даже не думай, дорогой, не получится. Вместе сядем, так тебе еще и срок больше намотают. Я в зоне не пропаду, а вот что зэки с ментами делают, знаешь? Если до посадки дело дойдет, тебе, дорогой, лучше самому застрелиться. Сразу.

– Хрен ты этого дождешься, – непримиримо огрызнулся Скрябин. – Даже и не мечтай, понял?

– А я и не мечтаю, дорогой, – вновь расплываясь в фальшивой улыбке, ответил Аршак. – Что ты, в самом деле? Нам с тобой работать и работать! Павел Кондратьевич губернатором станет, ты при нем главным ментом Краснодарского края сделаешься, а я буду к вам на поклон ходить, подарки носить: помоги, дорогой, выручи старого друга!

В дверь постучали. Будущий губернатор, успевший, пока на него никто не смотрел, налить себе вторую рюмку водки – по одной на каждое предстоящее совещание, – опять вздрогнул, плеснув водкой на брюки.

– А, дьявол! – выругался он. – Не кабинет, а проходной двор!

– Заходи, дорогой! – крикнул Аршак.

На пороге появился человек лет сорока с небольшим, в жеваном цивильном костюме, с пепельными волосами и унылым лицом, на котором, казалось, навеки застыло выражение смертельной скуки. Рубашка на нем была несвежая, а старомодный узкий галстук сбился на сторону, предательски открывая место, где от рубашки оторвалась пуговица. В руке вошедший держал потрепанную дерматиновую папку на "молнии": собачка на "молнии" отсутствовала, и из папки буйно выпирали какие-то мятые бумажки, имевшие такой вид, будто в них неоднократно заворачивали селедку, бутерброды с колбасой и маслом и прочую аппетитную снедь.

Стоя в дверях, вошедший обвел присутствующих скучающим взглядом мутноватых, будто с перепоя или от недосыпания глаз и слегка подтянулся, увидев сидевшего на диване мэра со стопкой водки наизготовку.

– Это еще что за явление природы? – изумился последний.

– Старший оперуполномоченный уголовного розыска майор Синица, – вяло отрапортовало "явление природы". – Разрешите обратиться к полковнику Скрябину?

– Валяйте, – теряя к вошедшему всяческий интерес, разрешил мэр и залпом выпил водку. – Проходной двор, – повторил он, с аппетитом нюхая рукав.

– Давай, давай, Синица, что там у тебя? – нетерпеливо сказал полковник.

– Факс из Москвы, – копаясь в папке, ответил Синица таким тоном, словно сообщал полковнику о безвременной кончине их общего знакомого.

– Ну, давай, что ты там роешься?

– Виноват, одну секунду... Ага, есть!

Синица наконец извлек из папки и протянул Скрябину лист бумаги.

– А почему такой мятый? – недовольно спросил Петр Иванович. – Ты что, подтирался им, что ли?

– Никак нет, – с тихой грустью ответил Синица и равнодушно уставился в стену поверх головы полковника. Он чем-то неуловимо напоминал заморенного работой осла, на которого можно орать до посинения и даже бить, и все с одинаковым успехом – с места его все равно не сдвинешь.

– Ты когда приведешь себя в человеческий вид? – рассеянно осведомился полковник, погружаясь в чтение московского факса. – Тоже мне, старший оперуполномоченный! Тобой только ворон пугать!

– В огороде, – негромко уточнил Аршак, ни к кому конкретно не обращаясь. – На даче, э?

– Виноват, – с безграничным терпением вьючного животного ответил Синица.

– Сам знаю, что виноват, – скользя глазами по строчкам, механически произнес Скрябин. – Еще раз попадешься мне в таком виде – сошлю в участковые!

– Так точно, – с прежним выражением сказал Синица.

Чувствовалось, что этот обмен репликами происходит не в первый раз и даже не в десятый и все с одинаковым результатом.

– Ладно, свободен, – не поднимая глаз от бумаги, проворчал Скрябин. – Иди работай.

– Действительно, чучело, – сказал мэр, когда за Синицей закрылась дверь. – Ну и кадры у тебя, Скрябин! Гнать надо этого разгильдяя, в три шеи гнать!

– Работник хороший, – рассеянно возразил Скрябин, безуспешно пытаясь разгладить на колене мятый факс. – Можно сказать, незаменимый. Не голова – компьютер.

– Ну, так заставь этот свой компьютер завести себе корпус поприличнее! Смотреть на него противно, лицо власти, называется...

– Алименты большие, – сказал Скрябин. – Половина зарплаты бывшей жене уходит...

– Что пишут, дорогой? – мягко напомнил Аршак.

– Да, действительно, – спохватился мэр, который после двух рюмок водки, похоже, и думать забыл о подозрительном московском госте. – Дуришь нам голову своим этим, как его... Воробьем, что ли... а у нас дела! Давай, читай!

– Да что читать, – сказал Скрябин. – Похоже, пустой номер. В общем, так... – Он снова уставился в бумагу. – Мочалов Федор Петрович, год рождения... так... так... Бизнесмен, лесопромышленник, торгует с Китаем, к уголовной ответственности не привлекался... К административной привлекался неоднократно...

– За что? – с любопытством спросил Чумаков.

– Да все за то же – мелкое хулиганство. Так... Вот, пожалуйста. Девяносто седьмой год – драка в ресторане, девяносто девятый – драка в ресторане; двухтысячный – подрался с таксистом; две тысячи второй – драка в ресторане, материальный ущерб, легкие телесные... Две тысячи третий – уличная драка, февраль две тысячи четвертого – драка на презентации выставки хрусталя и фарфора, материальный ущерб... Ого!

– Могу себе представить, – мечтательно произнес Павел Кондратьевич. – Вот это было зрелище! Так он, выходит, алкоголик?

– На учете не состоит, – заглянув в справку, ответил Скрябин.

– Мало ли кто не состоит... С его деньгами да состоять!

– Похоже, не наш клиент, – задумчиво произнес Аршак.

– Да, – сказал Скрябин. – Широкая русская душа – год сидит в своей тайге, глушит водяру и бьет морды медведям, а потом дорывается до цивилизации и не может остановиться – продолжает жрать водяру и бить морды, только уже не медведям, а таксистам и ресторанным гопникам.

– Что вы за люди, слушай? – искренне удивился Аршак. – Как так можно жить, не понимаю!

– Где уж тебе, – усмехнулся Павел Кондратьевич. – Ладно, Петр Иваныч, отпускай ты его. Внушение сделай, объясни, что здесь ему не тайга, а курорт – культурное место, всероссийская здравница... Ну, в общем, все как положено. Только ты, это... того... со штрафом поаккуратнее. Не жадничай, ясно? Лесопромышленники – тоже люди и в органы стучать умеют не хуже иных-прочих. Натравит на тебя свору адвокатов, век потом не отмоешься, и я с тобой заодно. Понял?

– Так точно, – напустив на себя вид оскорбленной невинности, ответил полковник.

– Ну, и все тогда. Выпить, что ли, на посошок?

Поколебавшись всего секунду, будущий губернатор наполнил рюмку до краев и залпом выпил, нимало не смущаясь тем, что пьет в гордом одиночестве.

* * *

Глеб вошел в номер, когда на часах было уже начало третьего пополудни, и первым делом запер за собой дверь. В душ хотелось нестерпимо, но он взял себя в руки, миновал дверь ванной и прошел в свои шикарные апартаменты с видом на море. За окном сверкало не по-осеннему яркое солнце, море, как гигантский аквамарин, блестело над верхушками пальм. Поймав себя на этом сравнении, Сиверов усмехнулся. "Аквамарин" в переводе с латыни – морская вода. Вот и получается, что морская вода блестит, как морская вода... Масло масляное, в общем.

Белая полоска платного пляжа у подножия горы была усеяна загорелыми телами, в воде у берега плескались купальщики. Чуть дальше, за расплывчатой линией взбаламученной ими воды, покачивались яркие пятнышки катамаранов, а еще дальше, там, где вода теряла бирюзовый оттенок и наливалась густым ультрамарином, легко чертили синеву косые паруса прогулочных яхт. Окно было плотно закрыто, но Глебу все равно казалось, что дующий с моря легкий ветерок доносит до него запахи воздушной кукурузы и жаренного на углях мяса.

Он вынул из нагрудного кармана мятую пачку, рассеянно вытряхнул оттуда последнюю, чудом уцелевшую сигарету и закурил. "Осень, – подумал он, глядя вниз, на утыканный яркими полосатыми грибами зонтиков пляж, – без пяти минут октябрь... Вот уж действительно, если есть на свете рай, так это Краснодарский край..."

Смотреть на бесконечно продолжавшийся внизу праздник жизни почему-то стало неприятно. Наверное, Глебу было бы легче, если бы все здесь оказалось серым и унылым, если бы у дверей гастрономов стояли длинные очереди за хлебом и серыми макаронами, а набегающая на грязный пляж свинцовая морская волна колыхала толстый слой прибитого последним штормом мусора. Но ничего этого не было, и работать поэтому не хотелось, а хотелось махнуть на все рукой, расслабиться и пойти на пляж – накупаться всласть, познакомиться с веселыми девушками, выпить молодого вина и закусить шашлыком. Гнусно было думать о том, что буйство яркой, беззаботной курортной жизни, как ширма, скрывает обычный набор подлостей, всегда сопутствующих большой политике, – подкуп, шантаж, подлог и убийства.

Глеб докурил сигарету и с силой ввинтил окурок в донышко пепельницы. Пепельница сверкала такой первозданной чистотой, что казалось, будто с нее смыли даже микробов. За время отсутствия постояльца в номере навели идеальный порядок; Глеб открыл шкаф, бегло осмотрел лежавшую и висевшую там одежду, заглянул в оба чемодана. В чемоданах кто-то порылся – очень аккуратно, но недостаточно профессионально, чтобы Сиверов этого не заметил; в одежде тоже копались, и было неизвестно, сделала это убиравшая в номере горничная или кто-то еще. Глеб вынул из чемодана свежую пачку сигарет, сорвал с нее целлофановую обертку и бросил в мусорное ведро. Ведро тоже было чистое, хоть воду из него пей. Слепой усмехнулся и, закуривая на ходу, отправился к мини-бару: создав себе такую репутацию, надо было ее поддерживать.

Стоя под душем, он думал, правильно ли поступил, постаравшись с самого начала привлечь к себе внимание местной ментовки, вызвать подозрения в свой адрес – подозрения, которые после надлежащей проверки должны были показаться беспочвенными. Судя по тому, что на волю из кутузки его выпускал начальник местной милиции собственной персоной, план сработал: как правило, полковники милиции не опускаются до воспитательных бесед с ресторанными дебоширами, заночевавшими в "обезьяннике". Во время этой беседы полковник Скрябин осторожно пытался его прощупать, но Глеб держался нагло, как и полагается набитому деньгами лесопромышленнику на отдыхе, и демонстрировал полную осведомленность в вопросах "своего" бизнеса. Похоже было на то, что к концу разговора полковник успокоился и потерял к нему всяческий интерес, кроме, понятное дело, финансового – так называемый штраф, который Глеб заплатил лично полковнику Скрябину по обоюдному согласию, оказался весьма приличным, хотя и не таким большим, как можно было ожидать.

Поразмыслив, Глеб пришел к выводу, что все сделал правильно. Если бы он приехал сюда ради одного или двух человек, в разыгранном накануне спектакле не было бы нужды. Но ему предстояло провести масштабную зачистку, а с учетом личностей и общественного веса его потенциальных клиентов можно было ожидать, что уже после первой акции вся местная ментовка будет стоять на ушах и проверять на вшивость каждого из гостей города. Посему Слепой нуждался в хорошей легенде, каковую он себе и обеспечил: теперь, остановив его на улице для проверки документов, менты будут только плечами пожимать: а, этого придурка мы знаем, это не тот...

Намыливая правый бок, он слегка поморщился: на ребрах темнел изрядный кровоподтек. Вчера вечером, войдя в роль пьяницы и дебошира, Глеб немного недоглядел, и одному из ресторанных вышибал удалось довольно чувствительно достать его классическим прямым ударом в корпус. Парень неплохо боксировал, и, посылая его в нокдаун, Глеб испытал глубокое удовлетворение: всегда приятно иметь дело с серьезным противником.

Потом он подумал, каково придется здешним ментам, в особенности сыскарям, и от души их пожалел: ребят ждала куча работы и масса нервотрепки, и все это будет продолжаться еще много недель, а то и месяцев после того, как Глеб отсюда уедет.

После душа он будто заново родился, и, как всякому новорожденному, ему немедленно захотелось есть. Вчерашний ужин в ресторане закончился раньше, чем успел начаться; собственно, Глеб успел проглотить только салат с единственным кусочком хлеба, после чего затеял громкий скандал на старую как мир тему: принесут ему горячее до конца отпуска или не принесут? Остальное было делом техники; в целом спектакль прошел на ура, вот только поесть Сиверову так и не удалось, и в ментовке его тоже не накормили.

Идти в ресторан после вчерашнего было неловко. В принципе, на гостиничном ресторане свет клином не сошелся, поесть можно было в любом другом месте, на любом углу. Однако, выбрав для себя роль, нужно было играть до конца, и Глеб, приведя в порядок одежду и с отвращением навертев на себя кучу золотых побрякушек, как ни в чем не бывало отправился на место вчерашнего побоища.

Как он и ожидал, большое зеркало в холле ресторана уже заменили. Глеб мысленно усмехнулся, подумав, что в его работе все-таки имеются неоспоримые преимущества: кто еще может позволить себе, находясь в здравом уме и твердой памяти, разгромить кабак, не опасаясь за последствия? Впрочем, ответ на этот вопрос нашелся сразу же: ОМОН, вот кто. Громить кабаки и укладывать посетителей мордой в пол – их любимое занятие, и их тоже никто за это не наказывает...

В обеденном зале тоже не осталось никаких следов погрома, учиненного накануне Глебом Сиверовым – то бишь, пардон, Федором Мочаловым, лесопромышленником, записным буяном и драчуном. Для начала, просто чтобы не дать вареву остыть в горшке, Глеб подсел к бару и спросил пятьдесят граммов хорошего коньяка. Бармен держался с ним суховато и настороженно, но был отменно вежлив, предупредителен и даже попытался – правда, не слишком настойчиво – вернуть сдачу. Сдачу Глеб, естественно, не взял; с удовольствием выпив коньяк, который, вопреки ожиданиям, и впрямь оказался хорош, он пересел за столик, закурил и по-хозяйски огляделся.

Официантка оказалась рядом с ним в мгновение ока. Вчера Глеб ее не заметил – видно, была не ее смена, – но девчонку явно ввели в курс событий, и обращалась она с ним как с бочкой пороха, готовой взорваться от малейшего толчка. Покуривая и без нужды ковыряя во рту зубочисткой, Глеб самым развязным тоном сделал заказ, присовокупив к нему просьбу побойчее шевелить фигурой. "В ментовке ночевал, – доверительно объяснил он старательно глядящей в свой блокнотик официантке. – Жрать хочу – помираю".

Заказ был доставлен ему с волшебной скоростью, что наводило на печальные размышления о неисправимости человеческой природы, всегда нуждающейся в кнуте и прянике. В качестве пряника он оставил официантке щедрые чаевые и попросил передать слова благодарности повару. Если вдуматься, повара благодарить было не за что: еда оказалась, во-первых, так себе, а во-вторых, наверняка была разогрета, а не свежеприготовлена.

Такова была плата за быстрое обслуживание; такова была цена выбранного имиджа.

Покончив с обедом, Глеб вышел из гостиницы и не спеша побрел вдоль улицы, направляясь куда глаза глядят. Четкого плана предстоящей операции у него не было. Каких-то особых осложнений он также не предвидел. Самой трудной частью задания представлялся поиск компромата, которым местные мафиози шантажировали Косарева. Спрятанная где-то в шумном и пестром курортном городе магнитофонная кассета – это даже не иголка в стоге сена, и отыскать ее будет посложнее, чем упомянутую иголку. Впрочем, найти иголку легко, если имеешь хороший магнит; перед отъездом Глеб обсудил эту проблему с Федором Филипповичем, и оба сошлись во мнении, что такой "магнит" у них имеется. Правда, для того, чтобы им воспользоваться, требовалось время, а времени у господина Косарева оставалось маловато. Кроме того, надо было лишить противника возможности сделать ответный ход, одно за другим обрубить щупальца, протянувшиеся отсюда до самой Москвы.

– Если птице отрезать руки, – вполголоса пробормотал Глеб, доставая из пачки сигарету, – если ноги отрезать тоже, эта птица умрет от скуки, потому что сидеть не сможет...

Он остановился. Прямо перед ним на противоположной стороне улицы виднелась броская вывеска казино. Стеклянная дверь заведения была приоткрыта, и даже с того места, где стоял Глеб, можно было разглядеть, как внутри в интимном полумраке перемигиваются цветными огоньками, поджидая жертву, "однорукие бандиты".

Просторная стоянка перед входом в казино по случаю дневного времени не то чтобы пустовала – в курортных городах парковки пустуют разве что в разгар зимы, – но стоявшие на ней автомобили явно были случайными, не имеющими никакого отношения к игорному бизнесу, – все, кроме, пожалуй, одного. Автомобиль этот, приземистый и широкий "Мерседес" уже успевшего намозолить глаза серебристого цвета, стоял точно по центру парковки. Вид у него, если можно так выразиться, говоря о машине, был в высшей степени самодовольный, хозяйский. Возле "мерина", покуривая и о чем-то непринужденно болтая, стояли двое. Один из них, судя по малиновому пиджаку и галстуку-бабочке, удивительно не вязавшемуся с тяжелой, сильно выдающейся вперед нижней челюстью, работал вышибалой в казино. Другой, молодой армянин, был одет в черные брюки и белую рубашку с короткими рукавами, открывавшими загорелые и мускулистые, густо поросшие иссиня-черными волосами руки. Разговор велся не по-русски, хотя вышибала, судя по его внешности, был стопроцентным славянином.

Глеб сунул сигарету в зубы, напустил на себя рассеянный, задумчивый вид и принялся лениво шарить по карманам в поисках зажигалки. Ему подумалось, что такая удача сродни чуду, но он немедленно отверг эту мысль. Просто, готовясь к этой поездке, он основательно изучил план города. Мысли о том, с кого начать, не оставляли его ни на минуту с тех пор, как он сюда приехал. Видимо, подсознательно Глеб уже принял решение, и стоило ему отвлечься на посторонние размышления, как ноги сами привели его куда надо.

Искать в собственных карманах зажигалку можно долго, но все-таки не бесконечно долго. Глеб закурил, сунул зажигалку обратно в карман, повернул голову налево и с удовлетворенным кивком, будто только что заметил полосатый навес уличного кафе, направился к ближайшему столику. Здесь он с удобством расположился в скрипучем плетеном кресле спиной к улице, придвинул к себе пепельницу, заказал подошедшей официантке чашку эспрессо и стал наблюдать за входом в казино, который во всех деталях отражался в зеркальной витрине кафе.

Кофе подоспел как раз вовремя – Глеб уже докурил сигарету и начал скучать. На стоянке перед казино охранник по-прежнему о чем-то беседовал с водителем. По улице проходили люди, проезжали автомобили; их было немало, но случались периоды, иногда по две-три минуты, когда улица оставалась пустынной. Кивнув официантке, Глеб понюхал кофе. Пахло хорошо; вытянув губы трубочкой, он сделал осторожный глоточек и остался доволен: кофе действительно был отменный.

Смакуя густой ароматный напиток, Сиверов думал о том, что, если бы список его клиентов ограничивался только хозяином серебристого "Мерседеса", все было бы проще пареной репы. Он просто вошел бы в казино – неважно, мимо шофера с охранником или через них, – и покончил бы со всеми своими делами, пару раз спустив курок. Но список, врученный ему генералом Потапчуком, был чересчур длинным, что исключало подобные методы работы. Нужно было искать более тонкое решение – вроде тех, что были найдены для устранения полковника Славина и его группы.

Время шло. На стоянке водитель и охранник, вынув сотовые телефоны, о чем-то заспорили, тыча трубки друг другу под нос. "Как дети, ей-богу", – подумал Глеб. Он закурил еще одну сигарету и заказал вторую чашку кофе. Вдыхая и выдыхая горьковатый дым, он припомнил содержание досье, собранного кем-то из агентов Федора Филипповича на человека, чей "Мерседес" сейчас торчал посреди стоянки, медленно раскаляясь на щедром южном солнышке.

Ашот Васгенович Гаспарян, в прошлом боксер среднего веса, экс-чемпион Союза и неоднократный призер европейских и мировых первенств, ныне владел казино, напротив которого сидел, попивая кофе, Глеб Сиверов, а также ночным клубом и небольшой сетью круглосуточных продовольственных магазинов – то есть, по московским меркам, балансировал на грани, разделяющей мелкого и очень мелкого предпринимателя. Учитывая широкий круг знакомств и немалый авторитет Ашота Васгеновича, а также опыт его работы как в легальном, так и в теневом бизнесе, от него можно было ожидать большего. Однако Гаспарян, похоже, не стремился дорасти до олигарха – его устраивала та скромная с виду неофициальная роль, которую он играл в закулисной жизни города-курорта.

Ашот Васгенович был правой рукой Аршака Багдасаряна, фактического владельца пресловутого комплекса "Волна". Чем еще, помимо этого шикарного сооружения, владеет Аршак, никто доподлинно не знал – у него хватало ума держать свои дела, равно как и истинные размеры своего капитала, в секрете. В разговоре с Глебом Федор Филиппович высказал подтвержденные косвенными данными подозрения в том, что Багдасарян держит в своих руках героиновый трафик. Можно было предположить, что Ашот Гаспарян отвечает за распространение отравы в Сочи, а может быть, и во всем Краснодарском крае. Во всяком случае, казино и ночной клуб были очень удобными точками сбыта – здесь наркотики можно продавать и оптом, и в розницу.

Впрочем, наркотики Глеба Сиверова в данный момент не интересовали – они были лишним штрихом к портрету человека, которого следовало убрать. Не занимали его и сексуальные привычки Гаспаряна, о которых, как он понял, можно было написать целую книгу, – по сведениям генерала Потапчука, Ашот Васгенович в этой области был большим затейником. Важным для него в данный момент было то обстоятельство, что Гаспарян негласно являлся кем-то вроде начальника службы безопасности возглавляемого Багдасаряном синдиката и убийство офицеров ФСО в Москве наверняка не обошлось без его участия. Это он обеспечивал конфиденциальность проходивших в "Волне" встреч и переговоров, в том числе, разумеется, и переговоров с Косаревым. Одним словом, Гаспарян был в курсе всех дел своего шефа и старого приятеля, а значит, подлежал уничтожению вместе с ним. Более того, если Глеб собирался первым делом подрезать хозяину "Волны" крылышки, начинать следовало именно с Гаспаряна. Так что ноги действительно привели его как раз туда, куда следовало...

Глеб слегка переменил позу, чтобы лучше видеть в витрине отражение Ашота Васгеновича, который как раз появился на крыльце своего казино, что-то пренебрежительно цедя сквозь зубы полному, лысоватому человеку в строгом деловом костюме – надо полагать, здешнему управляющему. За правым плечом Гаспаряна темной башней возвышался еще один кавказец – мощный, плечистый, с непроницаемым оливково-коричневым лицом, в узких черных очках. Несмотря на свои внушительные габариты, двигался он легко и плавно, как крупный хищник. Глеб отметил про себя, что охрана у Ашота Васгеновича неплохая, как и предупреждал Федор Филиппович, и тут же выбросил это из головы: воевать с охраной он не собирался, а значит, и думать о ней не стоило.

Вышибала в малиновом пиджаке как-то незаметно оказался на приличном расстоянии от "Мерседеса". Водитель бросился к задней дверце и почтительно распахнул ее перед хозяином. Глеб помнил, что шофер только что курил, но не успел заметить, куда тот подевал окурок – проглотил, что ли? Вряд ли, конечно, но факт, что дисциплина у Ашота Васгеновича поддерживается на должном уровне...

Гаспарян, уже стоя одной ногой в машине, покровительственно похлопал по плечу охранника, что-то сказал шоферу и, обернувшись, отдал какое-то распоряжение директору казино. Тот согнулся в раболепном полупоклоне, но Ашот Васгенович на него уже не смотрел: с солидной неторопливостью погрузившись в кожаный салон "Мерседеса", он отбыл в неизвестном направлении.

Лысый коротышка, директор казино, еще какое-то время стоял в нелепой позе, с наклоненным вперед туловищем. Потом дурацкая льстивая улыбка медленно сползла с его лица, он так же медленно выпрямился и, не глядя по сторонам, скрылся в казино. Двигался он так, будто каждый шаг давался ему с трудом. Все еще стоявший посреди парковки вышибала в малиновом пиджаке проводил его полунасмешливым взглядом, а потом взял с тротуара две никелированные металлические стойки и установил их в наружных углах только что покинутого "Мерседесом" парковочного места. Между стойками вышибала протянул латунную цепочку, на которой болталась прямоугольная табличка с какой-то надписью.

Все это Глеб заметил краем глаза и мысленно отодвинул в сторонку, как не имеющее значения. Внимание его было сосредоточено на одной мелкой детали, которая вдруг показалась ему очень важной. Лениво потягивая кофе, спрятав глаза за линзами темных очков, он неотрывно смотрел на отражение решетки ливневой канализации, расположенной у самого бордюра, как раз в том месте, где минуту назад стоял серебристый "Мерседес" Гаспаряна.

Когда вышибала, выкурив напоследок еще одну сигаретку, скрылся наконец в вестибюле казино, Глеб расплатился с официанткой, отпустил искренний комплимент по поводу качества кофе, отодвинул плетеное кресло, встал и обернулся. Надпись на табличке оказалась именно такой, какую Глеб ожидал увидеть. "Служебная парковка", – гласила она.

 

Глава 5

Перед тем как проведать Стаканыча, Глеб заглянул на набережную. Обидчик старика, которого тот называл, кажется, Костей Завьяловым, стоял на своем обычном месте, возле складного стенда с аляповатыми, беспомощными картинами, и глядел на мир сквозь стекла огромных, как велосипедные колеса, солнцезащитных очков. Глеб даже удивился: где он такие откопал? Очки были древние, в широкой и угловатой пластмассовой оправе, имитирующей рог, с темно-зелеными, заметно поцарапанными стеклами. Увы, как ни были огромны эти очки, они очень плохо скрывали жуткий кровоподтек, заливавший переносицу и оба глаза свободного художника Кости Завьялова. Из-за того что одна половина лица сделалась заметно больше другой, разбойничья борода Завьялова торчала вкривь и вкось; двигался же он так, словно каждое движение причиняло ему боль.

Остановившись прямо напротив него, Глеб демонстративно огляделся. Место, на котором вчера торговал Стаканыч, сегодня пустовало, хотя вокруг художники и продавцы мелких сувениров стояли чуть ли не друг у друга на головах.

– Это хорошо, – сказал Завьялову Глеб, не дав себе труда поздороваться. – Вижу, голова на плечах у тебя имеется, хоть я в этом сомневался. Если так пойдет и дальше, доживешь до ста лет и умрешь от старости в своей постели. Только имей в виду, если Степан Степанович пожалуется мне – неважно, на что именно, хотя бы и на погоду, – сделаю то, что обещал. Вижу, лоб ты отмыл, но это поправимо. В крайнем случае, отведу тебя к мастеру, он сделает, чтобы не отмывалось.

И он кивнул на пеструю палатку татуировщика, откуда доносились приглушенные звуки рок-н-ролла, то и дело перебиваемые противным жужжанием, похожим на звук старой бормашины с ременным приводом.

Завьялов мрачно ухмыльнулся той половиной лица, которая у него еще двигалась.

– Ты не очень-то петушись, – проворчал он, трусливо поблескивая на Глеба зелеными стеклами. – У нас, чтоб ты знал, тоже крыша имеется, так что...

– Дырявая у тебя крыша, – перебил его Глеб. – Где они были вчера? Если на то пошло, где они сегодня? Вот он, я, один, без братвы и без оружия. Ну, и где они, почему не идут? А я тебе скажу почему. Твоих коллег не от меня надо защищать, а от тебя, дурак, вот твоя крыша и не чешется.

По тому, как вытянулось бородатое лицо Завьялова, а также по затаенным усмешкам его соседей, внимательно прислушивавшихся к разговору, Глеб понял, что попал в десятку. Завьялов либо не отважился просить защиты у своей крыши, либо попросил, но получил от ворот поворот: денег у него чужак не требовал, хозяйничать на чужой территории не пытался, а просто вступился за человека – может, за знакомого, а может, даже и за родственника. До личных неприятностей Кости Завьялова местным бандитам дела не было, и он это отлично знал, потому и постарался, чтобы место Стаканыча никто не занял.

– Ладно, – меняя гнев на милость, сказал Глеб. – В конце концов, кто я тебе – семья, школа? Делать мне больше нечего – дядьку с бородой воспитывать! Я ведь, собственно, только хотел сказать, чтобы ты Чернушкина нашего не обижал. Старику помочь надо. Он ведь твой учитель, да и здесь обосноваться, как я понимаю, он тебе помог. Нехорошо, Константин. Вот ты сейчас, наверное, думаешь: ну, дескать, погоди, козел, вот уедешь ты, я твоего Стаканыча живьем сожру! Имей в виду, не получится. Во-первых, у меня здесь друзей полно, а во-вторых, не сомневайся: я еще с крышей твоей потолкую, попрошу, чтоб пацаны за тобой приглядывали. А то замашки у тебя, брат, как у фюрера. Кстати, кто вас здесь крышует?

– Гамлет, – нехотя буркнул Завьялов.

– Принц датский? – преувеличенно изумился Глеб.

– Почему датский? Имя такое. Армянское.

– С каких это пор Гамлет – армянское имя?

– С тех пор, как армяне начали своих детей Гамлетами называть, – с обиженным видом ответил Завьялов. Он понял, очевидно, что Глеб развлекается, но самому ему было не до смеха.

– Ну, Гамлет так Гамлет, – сказал Сиверов. – Хорошо, что не Отелло... И чей он, этот Гамлет? Под кем ходит?

– А тебе зачем? – осторожно огрызнулся Завьялов.

– Не твое дело, – вежливо сообщил Глеб. – Впрочем, секрета тут никакого нет. Просто я с шестерками общаться не люблю. Ты замечал когда-нибудь, что чем меньше шестерка, тем больше понтов швыряет? А у меня с нервами в последнее время – ну, прямо беда! Бывает, слушаешь, слушаешь придурка вроде твоего Гамлета, а потом – р-раз! – и о деле говорить уже не с кем... Так чей он?

– Ашота, – с огромной неохотой ответил Завьялов.

– Ашота?! – Глеб действительно был удивлен. – Это Гаспаряна, что ли?

– Ну, – утвердительно буркнул Костя.

Его тяжелое, обезображенное следами побоев лицо отразило усиленную работу мысли: Завьялов пытался сообразить, откуда приезжий курортник может знать одного из самых авторитетных жуликов в городе. Глеб мысленно усмехнулся: к каким бы выводам ни пришел бородатый мазила, Стаканыча он теперь будет обходить за три версты, а при встречах станет ему всячески угождать.

– Да-а, – протянул Глеб, – кто бы мог подумать, что Ашот даже такой чепухой не брезгует? Вот же крохобор!

Завьялов искоса посмотрел на него, осторожно посвечивая видневшимся из-под очков фингалом. Очевидно, панибратский тон, которым Глеб говорил о всесильном Ашоте Гаспаряне, действительно произвел на него сильное впечатление.

– Ладно, – выдержав длинную паузу, повторил Глеб, – у богатых, как говорится, свои причуды... Бог ему судья. – Твое дело – следить, чтобы Степан Степанович не был обижен, понял?

– Понял, – нехотя произнес Завьялов.

– Вижу, что понял. А если окажется, что понял не до конца, объясню еще раз, более популярно. Будешь за молом крабам права качать. С ними ты общий язык легко найдешь, они в живописи разбираются примерно так же, как ты. Ну, будь здоров, не кашляй.

Он, повернулся к Завьялову спиной и, не оглядываясь, пошел вдоль набережной.

Разумеется, Глеб не собирался торговать картинами вместо Стаканыча – это отняло бы у него слишком много драгоценного времени, да и пользы в этом не предвиделось. Предлагая старику соглашение, Сиверов знал, что, поразмыслив, тот откажется от его услуг. В конце концов, что ему, Стаканычу, делать целые сутки в четырех стенах? Судя по состоянию участка и дома, домашним хозяйством он, мягко говоря, не увлекается, а ежедневная тусовка на набережной – это как светская жизнь. Тем более что Глеб вернул ему статус уважаемого члена этой тусовки и, более того, поднял данный статус до недосягаемых высот. За это старик будет рад предоставить ему бесплатный ночлег, да и компаньон для вечерних посиделок за накрытым столом ему не помешает. Ну, а если предложение Сиверова переложить торговлю на его плечи старику понравится, будет, наверное, нетрудно нанять продавца – тот же Завьялов поможет, если его правильно попросить...

Глеб остановился, облокотившись о бетонный парапет набережной, и закурил, глядя на море. Слева от него пляж кончался, обрезанный нагромождением скал. Где-то там, за мысом, по идее должны были находиться выведенные далеко в море сточные трубы, в том числе и магистральная труба ливневой канализации. Впрочем, все это хозяйство с таким же успехом могло находиться и на противоположной стороне. К операции пришлось готовиться в большой спешке, и изучить план подземных коммуникаций города Глеб не успел. Честно говоря, наличие ливневой канализации в городе, расположенном на склоне горы, его приятно удивило. Здесь, где все улицы имели естественный уклон в сторону моря, в ливневке не было необходимости. Вряд ли она имела большую протяженность и была очень уж разветвленной; наличие колодца ливневой канализации прямо там, где парковалась машина Гаспаряна, было такой удачей, что Слепой поневоле заподозрил тут подстроенную кем-то ловушку. Отказаться от подозрений его заставила только полнейшая их бессмысленность: о том, что Глеб отправился в Сочи, знал только Федор Филиппович, а уж ему-то смерть Слепого была ни к чему! Даже если бы он захотел избавиться от своего агента, он нашел бы более простой и действенный способ, чем подстраивание каких-то ловушек в канализации за тридевять земель от Москвы...

Глеб отбросил эти мысли, как ненужный хлам. Если не доверять Федору Филипповичу, кому же тогда доверять?! В случае необходимости генерал мог попытаться устранить своего агента. Он способен на убийство в интересах дела, но не на предательство.

Метрах в двадцати от берега мимо Глеба прошел моторный катер, волочивший за собой парашют с подвешенным в стропах человеком. На человеке были пестрые плавки и оранжевый спасательный жилет. На приличном отдалении от скалистого выступа катер развернулся, описав широкую плавную дугу, и пошел в обратном направлении. Оставленный им пенный след, расходясь, таял на глазах, волна плеснула в изумрудное от водорослей подножие скалы и мягко накатилась на пляж. Проводив парашютиста взглядом, Сиверов подумал, что уже очень давно не совершал прыжков. На миг его охватила острая, как укол в сердце, ностальгия по тем давно ушедшим временам, захотелось снова испытать ни с чем не сравнимое ощущение свободного полета.

Глеб вздохнул. Что толку попусту мечтать? Полет на конце привязанного к моторной лодке троса не сравнишь с ночным прыжком из-за облаков прямо на горы...

Солнце уже начало заметно клониться к горизонту. Вдали на волнах покачивалось светлое пятнышко еще одной моторной лодки. Глеб приподнял очки, поморгал, давая глазам привыкнуть к излишне яркому для них свету, и прищурился, вглядываясь в даль. Он не ошибся: с моторки действительно ныряли аквалангисты, или, как их стали называть в последнее время, дайверы.

"Дайвинг – развлечение не для бедных, – подумал Глеб. – А это, пожалуй, мысль".

Он выбросил окурок и отправился ловить такси. Нужно было срочно поговорить со Стаканычем – тем для разговора накопилось уже достаточно. По дороге Глеб остановил машину возле гастронома, где приобрел две бутылки коньяка и целый пакет разнообразной снеди – сутки назад, когда он уходил от Стаканыча, в холодильнике у старика было хоть шаром покати.

* * *

Стаканыч с недоверием на лице дернул пыльный, замасленный шнур пускателя, и старенький "Вихрь", два раза оглушительно кашлянув, ровно затарахтел. Похожая на зеленое бутылочное стекло вода под кормой облезлой пластиковой лодки вспенилась, закипела; в ней лениво колыхались прозрачные студенистые тела медуз, похожие на выброшенные за ненадобностью силиконовые протезы молочных желез. Под прерывистый стук мотора лодка пошла вперед, расталкивая округлым носом мелкую утреннюю волну. Лодчонка была утлая, плохо приспособленная для морских прогулок; волны били в нее, как крупные булыжники в днище легкового автомобиля, с точно таким же глухим, неприятным звуком. После каждого такого удара Глеб с опаской косился на кое-как заделанные трещины в рыжих от старости пластиковых бортах. Трещин было много; можно было подумать, что Стаканыч собирал свою лодку из кусочков, как мозаику.

– А ты, оказывается, не только драться можешь! – перекрывая шум мотора, прокричал Глебу Стаканыч. Встречный ветер трепал его длинную седую гриву и выжимал из розоватых с похмелья глаз мутную стариковскую слезу. – Не думал я, что этот мотор починить можно! Думал, на веслах придется, а какой из меня нынче гребец?

Глеб в ответ лишь пожал плечами – орать не хотелось, да и о чем тут было говорить? Впрочем, один интересующий его вопрос все-таки имелся, и, немного поколебавшись, Глеб все-таки решил его задать.

– А не развалится эта хреновина? – прокричал он, подавшись к Стаканычу.

– Это которая?

– Да лодка твоя! Не рассыплется она прямо под нами, а?

– Не должна! – проорал Стаканыч во всю глотку. В его голосе Глебу почудилась твердая уверенность; впрочем, когда человек так орет, уверенность в голосе появляется сама собой, автоматически, и через мгновение Глеб в этом убедился. – Если что – вот! – добавил Стаканыч и, выдернув из-под кормового сиденья, толкнул по настилу грязный кусок твердого пенопласта, вроде тех, что дают в бассейнах детишкам, не умеющим плавать. – До берега дотянем, если что!

Глеб знал, что доплывет до берега и без этого поплавка, но это не входило в его планы. Если хочешь окунуться, зачем брать лодку?! Разве что ты – любитель острых ощущений и обожаешь купаться в одежде на большой глубине...

Они замолчали. Стаканыч повернул ручку, увеличивая подачу топлива, мотор затрещал чаще и ровнее, и скорость лодки заметно увеличилась. Встречный ветер тоже усилился, сдувая за корму неприятный запах, исходивший от плескавшейся под решетчатым деревянным настилом тухлой желто-зеленой воды. В воде виднелись какие-то комки – не то грязь, не то водоросли – и радужные разводы пролитого топлива. Стоявшая в ногах: у Стаканыча запасная канистра с бензином имела такой вид, что Глеб, глядя на нее, без труда преодолевал желание закурить. Зато Стаканыч дымил, как ни в чем не бывало, и Глеб решил, что беспокоиться действительно не о чем: двум смертям не бывать; сгореть и утонуть одновременно им не удастся...

Через некоторое время Стаканыч наконец заглушил мотор. Глеб вздохнул с облегчением: ему все время казалось, что тяга маломощного "Вихря" в сочетании с постоянной вибрацией и ударами волн вот-вот разнесут их "дредноут" на клочки, из которых он был слеплен.

Нижний край солнца уже оторвался от поверхности воды. Над морем лежал туман – густой, как молоко, и сырой, как остывший компресс. Повернув голову, Глеб разглядел выступающие из этого сероватого киселя очертания горы с белыми пятнышками строений. Он мысленно прикинул, напротив какой точки побережья в данный момент находится их лодка, и пришел к выводу, что место почти то, о котором он думал.

– Здесь будем ловить? – спросил он, зябко поднимая воротник старой, пропахшей рыбой и мышиным пометом штормовки, которой ссудил его Стаканыч.

– Чуть дальше, – ответил Стаканыч. – Во-о-он там, – показал он рукой куда-то в туман. – Там рыбы больше.

– Это почему же?

– Понимаешь, какое дело... – Стаканыч почему-то замялся, смущенно кашлянул в кулак. – Там, брат, трубы в море выходят. Ну, сам понимаешь, какие – канализационные. А рыба на этом деле о-го-го как жиреет!

– М-да, – сказал Глеб, умело разыгрывая брезгливость и продиктованные ею сомнения, хотя именно такого ответа он и ждал. – А не воняет?

– Кто, рыба?

– Да нет, не рыба. На рыбу плевать, что я ее – есть собираюсь? Вообще – не воняет?

– Да с чего же это вдруг? – замахал длинными руками Стаканыч. – Трубы – они ж на дне!

– Трубы-то на дне, – с сомнением произнес Глеб, – а вот то, что в трубах... Оно ж не тонет!

– Еще как тонет, – заверил его Стаканыч. – Да и рыба, опять же... Нет, ты сам подумай, если в оно все время поверху плавало, что было бы? Не море – выгребная яма! Одних дельфинов в нем сколько, а ты видал, как они гадят?

– Ну ладно, – сказал Глеб, морща нос, – хватит. Мутит уже от этого разговора. Весла давай, Степаныч.

Стаканыч взял со дна лодки алюминиевое весло, протянул его Глебу, но застыл, явно что-то прикидывая.

– Ты чего, дед? – спросил Глеб, осторожно отнимая у него весло.

– А? – спохватился Стаканыч, выпустил весло и потянулся за вторым. – Да вот, понимаешь, думаю... В самом деле, неловко как-то: ты гость, а я тебя в самое, понимаешь, дерьмо... Ладно! Только грести подальше придется – метров на восемьсот, а еще лучше – на километр...

– А там что? – спросил Глеб, который догадывался, что там, но хотел полной ясности.

– Там ливневка, – объяснил Стаканыч. – Ну, ливневая, значит, канализация, на случай большого дождя. По ней в море тоже много всякой дряни стекает, которая рыбе по вкусу, но все ж таки дерьма нету... А то ты говоришь – рыбу, мол, жрать незачем... Так а как же? Зачем же тогда ловить? Я понимаю – спорт, там, развлечение... Но уха-то!.. Как же уха-то, Федор?

– Да, – напустив на себя задумчивый вид, неуверенно согласился Глеб. – Уха – это дело.

– Настоящая! – с жаром подхватил Стаканыч. – Морская! Да под водочку!

– Все, – сказал Глеб, – уговорил, вези, пока я слюной не захлебнулся. А ты что же, спец по ухе?

Он вставил весла в уключины и двумя уверенными, мощными гребками развернул легкую пластиковую посудину в указанном Стаканычем направлении. Под плеск воды, скрип и постукивание уключин и мерное дыхание Сиверова старик повел неторопливую речь о том, какой он знатный рыбак и мастер приготовления настоящей морской ухи. Глеб не знал, сколько в его рассказе правды, а сколько – стариковской похвальбы, да это его и не волновало. Главное, что старик оказался владельцем лодки с мотором и даже, как ни странно, жестяного лодочного сарая на берегу, в котором было полно всякой всячины: от сломанных весел и ржавых цепей до вполне исправных, хоть сейчас годных в дело нейлоновых сетей. Придя в сарай, Глеб долго, с большим интересом разглядывал сети, пробовал их на прочность, но в конце концов согласился со Стаканычем, что такая прорва рыбы им ни к чему и что по-настоящему отдохнуть на рыбалке можно только с удочкой в руке.

Мысли Стаканыча, как видно, текли примерно в том же направлении.

– Правильный ты мужчина, Федор Петрович, – сказал он, вынимая из кармана кривую сигарету без фильтра и не спеша прикуривая от спички. – Так и надо отдыхать – на свежем воздухе, с физической нагрузкой... А то понаедут сюда твои земляки – ну, смотреть же на них жалко! На парашютах каких-то летают, на бананах катаются, в ресторанах сидят, где дышать нечем, едят какую-то дрянь за сумасшедшие деньги... А настоящий отдых – вот он, рукой подать! И стоит, согласись, не в пример дешевле.

– Туристы, Степаныч, такой народ, – согласился Глеб, не переставая грести. – Ну, да что с них возьмешь? Отпуск короткий, а отдохнуть хочется по полной программе... И потом, я ведь тоже не от хорошей жизни так-то отдыхаю. Были бы деньги – может, тоже поселился бы в отеле, сидел бы в кабаке...

– Жалеешь? – обиделся Стаканыч.

– Да нет, наверное. Нет, правда, не жалею. У тебя действительно лучше, свободнее как-то, а то наши курорты превратились... не знаю во что! Карикатура на западные, больше ничего.

– Точно, – поддакнул Стаканыч.

– Да, – продолжал Глеб, – все правильно, такой отдых и интереснее, и здоровее. Я, поверишь, сроду в море рыбу не ловил.

– Да ну?! – поразился Стаканыч.

– Ей-богу. А что тебя удивляет? Я человек сухопутный, на море бываю раз в пять-десять лет, и все бегом, все в спешке... Что рыбалка? Порыбачить и под Москвой можно, и даже в самой Москве, если результат не очень интересует. А вот как с аквалангом ныряют, я, например, только по телевизору видел. Красиво! Так ведь это удовольствие – не телевизор, сам понимаешь, а дайвинг – сумасшедших денег стоит!

– Это факт, – кивнул старик. – Модно сейчас, а что модно, за то и денежки дерут. Дайвинг... Главное, как только слово придумали, так сразу и цена до неба подскочила! Раньше-то с этим попроще было. Да и сейчас, если знать, к кому обратиться... В общем, могу организовать.

– Быть этого не может, – сказал Глеб почти искренне, налегая на весла. – Да вы настоящий клад, маэстро!

– Сомневаетесь? – тоже переходя на подчеркнуто официальное "вы", суховато произнес Стаканыч. – Я, молодой человек, учил не только этого бородатого хулигана Завьялова, но и многих, многих других людей! В том числе и таких, которые умеют помнить добро.

– Да ладно вам, Степан Степанович, – примирительно сказал Глеб. – Ссориться-то зачем? Смотрите, утро какое чудесное! Неужели двое интеллигентных, симпатичных друг другу, не чуждых искусства людей не могут встретить зарю над морем без банальной перебранки из-за пустяков? Клянусь, я вам верю! Иначе и быть не может, вы же здесь всю жизнь прожили, должны знать все входы и выходы... Только это, наверное, все-таки очень сложно. Дайвинг все-таки модное развлечение для толстосумов...

– Дайвинга я вам и не обещаю, – понемногу остывая, но все еще продолжая выкать, проворчал Стаканыч. – Я просто могу достать заправленный акваланг на время. Не бесплатно, конечно, но по приемлемой цене. Только, если не умеете им пользоваться, лучше не рисковать. Не хотелось бы брать грех на душу...

– Ну, мы же разумные люди! – вскричал Глеб. – Что же я, по-вашему, сразу полезу обследовать какие-нибудь подводные гроты? Да я их, если хотите знать, до смерти боюсь, у меня что-то вроде легкой формы клаустрофобии... Я у бережка, на мелководье. Очень, знаете ли, хочется рыбок посмотреть, крабиков всяких... Я соседской девочке морскую звезду обещал. Можно, конечно, купить сушеную...

– Лучше купить, – авторитетно заявил Стаканыч. – Сам ты ее правильно не высушишь, привезешь ребенку кусок тухлятины, придется выбросить... А акваланг я тебе достану. Для хорошего человека почему не достать? Табань, Федор Петрович, приехали!

Глеб перестал грести и вынул весла из воды. Стаканыч с кряхтением вынул из-под скамьи и осторожно, без всплеска, опустил за борт крупный булыжник в старинной веревочной авоське. К ручкам авоськи был привязан прочный шнур, аккуратными кольцами свернувшийся под скамьей. Глеб следил за тем, как скользит по краю борта, разматывается, уходит в глубину крепкая нейлоновая веревка с завязанными через равные промежутки узлами.

– Двенадцать метров, – торжественно объявил Стаканыч, когда импровизированный якорь лег на невидимое дно.

– А вода-то чистая, – заметил Глеб. – Может, это не то место? Должно же вокруг канализационной трубы хоть что-то плавать!

– Так дождя не было давно, – спокойно возразил Стаканыч. – Недели полторы, а то и все две. Вот грязь и рассосалась. Это ж не ванна – море, чудак! Что ж ты такой недоверчивый-то, а?

– Станешь тут недоверчивым, – проворчал Глеб. – Я вчера попросил таксиста подбросить меня до хорошего винного магазина, так, не поверишь, минут сорок по городу колесили! Ну, расплатился я, коньяк купил... Дай, думаю, прогуляюсь, пройдусь куда глаза глядят. Два квартала прошел, гляжу – ба, да я ж на этом самом месте час назад в такси садился!

Стаканыч понимающе хмыкнул, разматывая удочки.

– Так то таксисты, – пояснил он. – Они приезжих за людей не считают, творят с ними что хотят. А я добро помню. Вот порыбачим, и пойду на набережную, погляжу, что там и как. Правда, боязно чуток, а все-таки, как не сходишь туда денек, вроде чего-то не хватает... Ну, гляди сам. Вон, мысок видишь? Домик белый видишь на нем? Это насосная станция. То есть не насосная, конечно, тут самотеком все сливается в лучшем виде, а... ну, как ее? В общем, заслонки там, вроде шлюзов. Надо – открыл, не надо – закрыл...

– Надо же, как все серьезно, – сказал Глеб. Он будто наяву увидел перед собой непробиваемую стену ржавого, обросшего толстым слоем тихо шевелящейся подводной дряни металла, и ему сделалось не по себе. – А смысл в этом есть?

– Ясно, что нету, – рассеянно отозвался Стаканыч, колдуя над наживкой. – Потому их и не закрывает никто. Как построили, так оно и стоит никому не нужное.

– А зачем тогда строили? – удивился Глеб.

– Да мэр наш бывший построил зачем-то... Может, деньги отмывал, а может, перед начальством выставиться хотел, как он о чистоте и здоровье горожан радеет... Кто ж его знает, чего он на самом деле хотел? Сколько веков городу, и никогда в нем ливневки не было, обычными желобами обходились, а тут на тебе – новшество! Далась тебе эта канализация, – добавил он, протягивая Глебу готовую к употреблению удочку. – Будто и поговорить больше не о чем. Гляди, туман редеет, сейчас самый клев начнется. Ну, Федор Петрович, с богом! Ни хвоста тебе, ни чешуи!

– К черту, Степаныч, – ответил Глеб и, несильно размахнувшись, забросил удочку.

 

Глава 6

Первое занятие для новичков в дайв-клубе спортивно-оздоровительного комплекса "Волна" начиналось в девять утра – так, во всяком случае, гласило расписание на укрепленной у входа на пляж табличке. На самом деле девятичасовое занятие проводилось крайне редко, поскольку среди отдыхающих находилось очень мало охотников подниматься в такую рань и спросонья лезть в воду, да еще с тяжелым дыхательным аппаратом на спине. Теперь же, в начале октября, когда купальный сезон уже был практически закончен, а пляжники ловили последние солнечные денечки, ожидать, что кому-то из них вдруг взбредет в голову идея начать обучение в дайв-клубе, попросту не приходилось. Поэтому человеку, который без десяти девять утра подъехал к воротам дайв-клуба на такси, пришлось довольно долго кричать и трясти железную решетку ворот, заставляя ее издавать противный лязг, прежде чем его услышали.

Молодой охранник с фигурой пляжного атлета, одетый в одни просторные, выгоревшие на солнце шорты и резиновые шлепанцы, появился из сторожки и, поигрывая бронзовыми бицепсами, уставился на гостя. Гость являл собой зрелище столь же предосудительное, сколь и привычное в курортном городе. Он был небрит и взъерошен, из-под расстегнутого пиджака выглядывала мятая, в пятнах мясного соуса и пролитого вина рубашка, в вырезе которой поблескивала толстая золотая цепь. Цеплявшийся за прут ограды, унизанный тяжелыми золотыми перстнями кулак был исцарапан, как будто незнакомец совсем недавно то ли дрался, то ли ходил на руках по асфальту; темные очки сползли к самому кончику носа, позволяя видеть заспанные глаза с розоватыми белками. В зубах у странного визитера торчала незажженная сигарета, левый карман пиджака был вывернут наизнанку.

– Ну, чего смотришь? – спросило у охранника это странное видение. – Открывай!

– Вы к кому? – суховато, но вежливо поинтересовался тот.

– А я знаю? К тренеру, надо понимать. Типа на занятие.

– На какое еще занятие?

– На девятичасовое! – явно начиная раздражаться, с ядом в голосе отвечал гость. – По дайвингу! Всю жизнь мечтал мурену какую-нибудь за хвост подергать! Ну, чего смотришь, я тебя спрашиваю? В расписании черным по белому написано: первое занятие – в девять ноль-ноль. Клуб работает? Работает! Время – без пяти девять. Бабки – во! – Незнакомец, изогнувшись, выгреб из внутреннего кармана пиджака и сунул охраннику под нос горсть варварски смятых купюр, в которой среди пестрых рублевых бумажек сдержанно и благородно зеленело несколько стодолларовых листков. – Хватит, нет? Ты, вообще, кто – человек или пугало огородное? Шевелиться можешь? Калитку открыть можешь? Ну так шевелись! Открывай! Тренера сюда веди или как он там у вас называется!

– Я бы посоветовал вам вернуться в гостиницу и хорошенько отдохнуть, – по-прежнему сдержанно произнес охранник, которому случалось видеть и не такое. – Вряд ли инструктор допустит вас до занятий в таком состоянии.

– Чего? – незнакомец, казалось, был несказанно удивлен. – Я чего-то не помню, чтобы просил у кого-то совета. Состояние... Что ты про него знаешь, про мое состояние? Может, это вообще лучшее состояние, в каком я бываю! Так что же мне теперь, так и подыхать, ни разу с аквалангом не нырнув? Нет, ты мне скажи: твоему хозяину бабки нужны или нет? Если нет, ты прямо так и говори. А я ему передам. Потом, при встрече... Так и скажу: этот педик в мышцах, который у тебя вертухаем работает, сказал, что тебе лишние бабки ни к чему, тебе и так некисло живется. И вообще, братан, – неожиданно миролюбиво добавил он, – ты что, не видишь, я такси отпустил! Велел через пару часов за мной вернуться. Так что же мне теперь, до самого отеля пешкодралить? Или два часа под забором на травке сидеть? Ну, бар-то есть у вас? Пиво, там, лимонад, коньяк какой-нибудь... Ну, хоть кофе! Человек ты или нет?

Из-за аккуратного здания сторожки появился еще один человек – судя по облегающему гидрокостюму с короткими рукавами и штанинами, не доходившими до середины бедра, инструктор по подводному плаванию. Не приближаясь к воротам и не произнося ни слова, он вопросительно уставился на охранника.

– Вот инструктор, – с явным облегчением сказал тот. – Одну минутку, я ему объясню, в чем дело. Может быть, он вас возьмет. Хотя...

Не договорив, он повернулся к воротам спиной и трусцой подбежал к инструктору.

– Что это за чучело? – хмуро спросил тот.

– Гость нашего солнечного города, – с кривой улыбкой сообщил охранник то, что и без него было очевидно. – Развлекается. Пригорело ему, видишь ли, совершить срочное погружение.

– Гони в шею, – равнодушно посоветовал инструктор. – Видно же, что лыка не вяжет.

– У него капусты полный карман, – возразил охранник. – Пусть бы разок окунулся. Что тебе, трудно? И потом, сдается мне, это тот самый тип, про которого давеча Гамлет рассказывал. Ну, который все время по кабакам буянит... Если он здесь быковать начнет, нам Аршак задницы наизнанку вывернет, он этого не любит. Нет, в самом деле, что такого? По расписанию у тебя все равно тренировка. Мы пивка попьем, этот придурок полчасика пузыри в лягушатнике попускает...

– Ладно, – с неохотой согласился инструктор, – давай его сюда. Веди прямо в раздевалку, я пойду аппарат проверю.

Охранник отпер калитку и впустил визитера, который во время переговоров у сторожки стоял тихо и почти спокойно, лишь время от времени напоминая о себе негромким лязганьем решетки. Попав на территорию клуба, он немедленно преисполнился благодушия и дружеских чувств к охраннику.

– Ты извини, братуха, что я тебя педиком назвал, – втолковывал он охраннику, доверительно придерживая его за голый мускулистый локоть. – Это у меня вырвалось просто. Характер, понимаешь, такой – как угодно могу человека назвать, если что не по мне.

– А морду не бьют? – сдержанно осведомился охранник.

– Бывает, что пытаются, – признался гость. – Но и меня ведь не пальцем делали. У меня знаешь какой удар? Хочешь, покажу?

– Зал бокса у нас наверху, – сказал охранник, – в главном здании.

– Надо будет зайти, – без особого энтузиазма заявил гость.

В раздевалке охранник с облегчением сдал его инструктору, который уже поджидал новичка с аквалангом, готовым к работе. Новичок немедленно объявил, что с детства мечтал стать человеком-амфибией, и принялся хватать акваланг за разные части, засыпав инструктора ворохом безграмотных и по большей части лишенных смысла вопросов типа: "А это что за хреновина?" Ответов он не слушал, теория дайвинга его интересовала как прошлогодний снег – его манила прозрачная морская пучина, в которой, по его твердому убеждению, таились, поджидая его, и только его, несметные сокровища. "Золото! – дыша в лицо инструктору водочным перегаром и вращая налитыми кровью белками глаз, заговорщицким тоном провозглашал он. – Испанские галионы!" Похоже было на то, что он путает Черное море с Карибским. Да и какая, в самом деле, разница? Море – оно и в Африке море...

Через пять минут такого, с позволения сказать, обучения инструктор совершенно осатанел, махнул рукой на теорию и не без труда нацепил на своего "ученика" акваланг. Попутно выяснилось, что, отправляясь в клуб, этот тип не догадался прихватить с собой плавки, и теперь он стоял посреди раздевалки в мятых сатиновых трусах легкомысленной расцветки, с золотой цепью на шее, с перстнями на ободранных пальцах, с аквалангом за плечами и с дурацкой ухмылкой на небритой физиономии. "Испанский галион за пять минут до потопления английскими корсарами", – мстительно подумал инструктор и, вздохнув, сказал:

– Ну что же, пойдемте.

Новоявленный Ихтиандр истово кивнул и, слегка кренясь на бок под тяжестью акваланга, инерцией которого ему явно было сложновато управлять, устремился прямиком к морю. Инструктор поймал его за ремень акваланга и направил в другую сторону.

– Э, нет, – сказал он. – Первое погружение в бассейне. Вы что, без работы меня хотите оставить?

– Ну, шеф, – расстроился акванавт, – чего я там не видал, в твоем бассейне? Возьми сто баксов сверху и айда в море!

Инструктор отрицательно покачал головой. Вид у него был непреклонный.

– Двести? – уже без всякой надежды предложил гость. – Нет? Ну, черт с тобой, пошли в бассейн. Загубил мечту, морда бесстыжая...

Инструктор остался глух к этому укору. Он препроводил назойливого аквалангиста под пластиковый купол, где размещался небольшой квадратный бассейн для начинающих дайверов, совершавших тут свои первые погружения под бдительным оком персонала.

Стоя на бортике бассейна и рассеянно, вполуха, выслушивая последние наставления, новоявленный дайвер вдруг прервал инструктора нетерпеливым движением руки и спросил, указывая на что-то под водой:

– А это у вас там чего? Окна, что ли?

– Окна, – подтвердил инструктор. – В подвале комната отдыха, массажная, бар... Можно пить кофе и наблюдать за тем, как другие погружаются. Во-первых, красиво, а во-вторых, полезно учиться на чужих ошибках...

– Ни хрена себе, – с неодобрением произнес посетитель. – Это что же получается? Я тут по первому разу буду барахтаться, как лох, а народ на меня пялиться станет, как на бесплатное развлечение?

– Там никого нет, – терпеливо объяснил инструктор. – Только бармен, а ему все равно. Он тут уже разного насмотрелся.

– А, бармен... Ну, бармен – это ничего. Бармен, он вроде доктора, – с большим знанием дела заявил клиент и принялся неумело, но очень решительно натягивать маску.

Инструктор помог ему, испытав огромное облегчение, когда этот тип взял наконец в рот загубник и лишился, таким образом, возможности нести ахинею. Заговорщицки подмигнув инструктору сквозь прозрачное стекло маски, клиент начал неуклюже спускаться в бассейн по металлической лесенке. Когда вода дошла ему до пояса, он, позабыв о только что полученных наставлениях – вернее, попросту на них наплевав, – разжал ладони и лихо опрокинулся в бассейн спиной, как это часто делают аквалангисты на телеэкране, ныряя с борта корабля.

Тяжелые брызги фонтаном взлетели в воздух и с шумом упали обратно в бассейн. Поднятая падением волна несколько раз плеснула в кафельные борта и, обессилев, успокоилась, оставив на поверхности только беспорядочную рябь, которая весело поблескивала в проникавших через прозрачный купол солнечных лучах. Сквозь мешанину световых бликов было видно, как аквалангист неуклюже ворочается под водой, пытаясь перевернуться на живот. Сверху он напоминал искалеченную лягушку.

Пользуясь тем, что клиент его не слышит, инструктор длинно, прочувствованно и очень громко выругался матом. Затем он стер с лица упавшие на него случайные брызги и повернулся к бассейну спиной – наблюдать за бултыханием в "лягушатнике" набитого деньгами придурка ему совсем не хотелось. Что с ним может случиться? Да ровным счетом ничего! Недаром же говорят, что Бог хранит дураков и пьяниц. А тут и то и другое и, как говорится, в одном флаконе...

В дверях, посмеиваясь, стоял охранник. В каждой руке у него было по откупоренной бутылке пива. Инструктор с удовлетворением отметил про себя, что пиво баварское и что темно-коричневое стекло густо запотело. Пиво – это хорошо, хотя с гораздо большим удовольствием он сейчас выпил бы обыкновенной водки. Инструктор не знал, чем конкретно его так достал беспокойный клиент, но зато наверняка знал, что достали его крепко – так, как уже давно не доставали. Может, даже никогда. Наверное, фокус тут заключался в уникальном сочетании привычек и манер, более всего раздражавших инструктора. Когда в целом нормальный, симпатичный тебе и, главное, стоящий человек имеет дурную привычку сморкаться в два пальца, это неприятно, но терпимо – пережить можно. Но если в человеке гармонично сочетается ВСЕ, что тебе ненавистно в людях, – это полный абзац. От такого человека надлежит держаться подальше.

Принимая от охранника запотевшую бутылку, инструктор через плечо оглянулся на бассейн. Клиент барахтался у самой поверхности, выставив наружу баллон и время от времени поднимая брызги босыми пятками, – наверное, воображал, что плывет глубоко под водой, исследует морские глубины. Тело у него было неприятно бледное, незагорелое, но крепкое, мускулистое и жилистое. Это тело да еще что-то неуловимое, то и дело проскальзывавшее в выражении лица, было единственным, что не вписывалось в образ этого подонка. За годы работы инструктором дайв-клуба бывший офицер подводного спецназа насмотрелся на разные тела и мог с уверенностью утверждать, что раздобревшая на ворованных бабках братва без одежды выглядит совсем не так. Впрочем, на то и исключения, чтобы подтверждать правила...

– Ублюдок, – пожаловался он охраннику, усаживаясь на легкий пластиковый стул в паре метров от бортика.

– Вот угадай, – сказал охранник, тоже садясь и делая глоток из своей бутылки, – почему братва всегда так быстро ездит?

– Ну?

– Боятся забыть, куда надо приехать. А почему они все время на обочине стоят, знаешь? Забывают.

Инструктор фыркнул, отдавая должное шутке, и поднес к губам бутылку. Вообще-то, пить на работе не полагалось – ни ему, ни охраннику. Но очень уж крепко его достал этот отморозок...

Первый глоток, как всегда, оказался самым лучшим – лучше всего на свете, даже секса. Вот уж действительно, дорога ложка к обеду... Инструктор задумчиво покачал бутылку в руке, припоминая подходящий к случаю анекдот, не припомнил и молча глотнул еще.

Вода в бассейне вдруг забурлила, как будто в нее сунули гигантский кипятильник, включенный на всю катушку. Инструктор беспокойно привстал, держа бутылку на отлете, и сразу же сел на место. На его лице было написано отвращение.

– Чего он там? – спросил охранник.

– Резвится, – угрюмо буркнул инструктор. – Пузыри пускает, урод.

В бассейне послышался громкий беспорядочный плеск, брызги взлетели выше бортов. Движимый чувством долга, инструктор опять привстал, тут же сел и негромко выругался.

– Да не дергайся ты, – сказал ему охранник. – Дай дитяти насладиться моментом. Он потом целый год корешам своим байки травить будет, как в коралловых гротах мурен вместо галстука повязывал и акулам зубы голыми руками вырывал.

– Да уж, – неприязненно пробормотал инструктор и надолго присосался к бутылке.

В бассейне опять раздался громкий плеск, бултыханье, полетели брызги. Над кафельным бортиком взметнулись растопыренные ноги – клиент явно пытался нырнуть, как это делают деревенские ребятишки в пруду на окраине села. Вода опять забурлила, как в кипящем электрочайнике, и стало тихо.

– Погрузился, – констатировал охранник. – Нет, а чего? Самого первого на свете аквалангиста тоже никто ничему не учил. Метод проб и ошибок – тоже метод.

– Именно, что ошибок, – угрюмо проворчал инструктор. – Он ошибется и утонет, а отвечать кому?

– Не утонет, – уверенно возразил охранник и отхлебнул пива. – Дерьмо не тонет. Может, нарды принести? Пока партию сыграем, он, глядишь, и вылезет – либо воздух в баллоне кончится, либо самому надоест дурака валять... Да успокойся ты! Это ж лягушатник, где тут тонуть?

Инструктор снова поднял бутылку, но застыл, не донеся ее до рта.

– Что-то тихо стало, – сказал он. – Черт, я сто раз говорил, что надо стулья ближе к бортику переставить!

– Ну так переставь, – сказал охранник, не делая попытки встать. – Кто тут главный? Ты!

Со стороны бассейна снова донеслось энергичное бульканье. Инструктор, который уже почти поднялся, с глубоким вздохом опустился на сиденье.

– Ей-богу, с такой работой никаких денег не захочешь, – пожаловался он. – Его бы ко мне во взвод десять лет назад, я бы из него человека сделал. А так...

– Да, – согласился охранник, посмеиваясь, – момент упущен. Вот если бы...

Справа от них с грохотом распахнулась дверь. Собеседники вздрогнули и как по команде повернули головы на звук. Вообще-то, современные двери в пластиковых рамах, снабженные упругими резиновыми прокладками и гидравлическими пружинами, открываются и закрываются практически бесшумно, но эта дверь распахнулась с грохотом, потому что с той стороны кто-то с разгону ударил в нее всем телом.

На пороге стоял бармен. В одной руке он держал прихваченный явно впопыхах стакан, на шее болталось готовое вот-вот свалиться полотенце, которым он протирал этот самый стакан. Глаза у бармена были дикие, рот судорожно открывался и закрывался, силясь вытолкнуть какие-то слова – судя по всему, важные.

– Ты чего, Дима? – удивился охранник. – Пчелка укусила?

– Бараны! – обретя наконец дар речи, благим матом завопил бармен. – Козлы! Пивко сосете?! Он же у вас утоп к такой-то матери!

...Через десять минут, отхаркнув не меньше литра отдающей хлоркой воды, закутанный в одеяло, как жертва катастрофы, клиент сидел в баре. Физиономия у него была бледная и уже не такая самоуверенная, как раньше, под носом виднелись следы наспех отмытой крови. Бармен трясущейся рукой налил ему водки; потом он налил водки инструктору, потом охраннику, а потом, нарушая золотое правило всех барменов никогда не пить за стойкой, плеснул себе.

За прозрачной стеной из толстого стекла лениво колыхалась зеленоватая вода бассейна. Приглядевшись к бармену, легко было заметить, что он избегает смотреть в ту сторону.

– Извиняюсь, пацаны, – шмыгнув носом, сказал клиент. – Сам не понимаю, как это вышло. Вроде все нормально было, а потом щелк – будто свет кто выключил...

– Бывает, – не глядя на него, сказал инструктор. – Нечасто, но случается. Просто особое устройство вестибулярного аппарата, какой-то мелкий изъян в конструкции внутреннего уха. Бывает, в общем.

– Это опасно? – забеспокоился клиент.

– Если не будете лезть под воду – совершенно безопасно. То есть в ванне ныряйте сколько угодно, но погружаться глубже полутора метров я вам не советую.

– Вряд ли меня потянет, – честно признался клиент. – Нет, это ж надо! Как же так? Меня же хоть ломом бей – все нипочем! А тут, блин, поплыл, как баба... Пацаны, я вас умоляю – никому! Ну как я буду людям в глаза смотреть после такой лажи?

– Ничего постыдного в этом нет, – сказал инструктор. – Это же от вас не зависит, это просто строение организма такое. Но если вы настаиваете...

– Могила! – подхватил охранник.

Бармен промолчал, думая о том, что эти двое, конечно же, будут молчать даже под пыткой. А если заговорят, то скажут совсем не то, что было на самом деле. Потому что на самом деле клиента они, можно сказать, утопили своими руками – разрешили пьяному погружение безо всякой подготовки, бросили его под водой одного, а сами, пока он утопал, спокойно пили пиво в метре от бассейна...

Он вспомнил бездыханное тело, распластавшееся на дне бассейна, прямо за этим чертовым иллюминатором напротив стойки бара, вспомнил струйку воздушных пузырей, беспрепятственно вырывавшуюся из свободно лежащего на белом кафеле загубника, и решил, что тоже будет помалкивать – во-первых, из солидарности, во-вторых, потому, что никогда не был стукачом, а в-третьих... В-третьих, ребята, есть на свете вещи, про которые лучше не вспоминать, если не хочешь обзавестись хронической бессонницей.

Он снова налил водки – на этот раз только клиенту, который с благодарным кивком осушил стакан и характерным жестом схватился за трусы, как будто там у него хранился бумажник.

– За счет заведения, – сказал ему бармен и налил еще.

Охранник вышел из бара и вернулся через минуту.

– Я вызвал такси, – сказал он. – Или все-таки лучше "скорую"?

– Не надо "скорую", – отказался клиент, – я уже в порядке. Где тут у вас мои тряпки? Одеться надо, расплатиться, то-се... Спасибо, командир! – добавил он, обращаясь к бармену, сполз с табурета и босиком зашлепал к выходу.

Инструктор и охранник проводили клиента до самой машины, обращаясь с ним как с хрустальной вазой.

– Ну, пацаны, не поминайте лихом, – сказал клиент перед тем, как усесться в такси. – Извините, коли что не так. Гонораром, надеюсь, довольны? Главное, помалкивайте. Это наше с вами дело, посторонних оно не касается.

– Железно, – сказал охранник. – Кстати, если вас интересуют оригинальные фотографии...

– Порнуха, что ли? – перебил его клиент.

– Нет, что вы, как можно! Я имею в виду, фотографии подводного мира – рифы, рыбки, водоросли всякие... И на этом фоне – вы с аквалангом. Можно смонтировать как угодно, хоть на акулу верхом вас посадить...

Клиент ненадолго задумался, а потом решительно помотал головой.

– Нет уж, спасибо, – сказал он. – Я на этот дайвинг теперь даже по телику смотреть не смогу. Ну его в задницу, этот ваш подводный мир! Мне и на земле хорошо.

С этими словами он плюхнулся на сиденье, захлопнул дверцу, и такси отчалило, обдав провожающих облаком сизого дыма.

– Козел, – сказал ему вслед инструктор.

– Да хрен с ним, – откликнулся охранник. – Зато по сто баксов на рыло срубили, как с куста. Правда, Димону надо отстегнуть, чтоб помалкивал. Ну что, айда в нарды? Должен же я хоть раз тебя обчистить!

– Ну пошли, – понемногу оттаивая, согласился инструктор.

В нарды ему всегда везло, да и играл он лучше охранника и бармена, вместе взятых.

* * *

Чугунная решетка была очень тяжелая, но Глеб ухитрился приподнять ее и сдвинуть в сторону, не издав ни единого звука. После трехчасового лежания в узкой трубе, выстланной издающим отчетливый запах гниения мусором, это усилие доставило ему истинное наслаждение. У Глеба даже возникло желание выжать решетку над головой несколько раз, как штангу, чтобы размять затекшие мышцы, но, находясь на работе, он без труда справлялся с посторонними мыслями и желаниями. Справился и на этот раз. Сдвинув решетку, Глеб внимательно изучил то, что находилось у него над головой, закрывая ночное небо, и удовлетворенно кивнул сам себе.

Ему повезло: водитель припарковал машину носом к бордюру, что избавляло Слепого от необходимости ползать под облепленным засохшей грязью днищем, обжигаясь о выхлопную трубу. Сейчас он мог работать, как в осмотровой яме гаража. Правда, яма – то бишь колодец ливневой канализации – была слишком узкой, чтобы чувствовать себя в ней свободно и комфортно, однако Глеб не пенял на судьбу: в конце концов, на месте колодца мог оказаться просто кусок асфальта. Но вместо этого прежний мэр зачем-то проложил никому не нужную ливневку, а Ашот Васгенович Гаспарян присмотрел местечко для парковки своего "мерина" как раз над колодцем.

"Одно из двух, – думал Глеб, осторожно выставляя из узкой бетонированной ямы голову и выпрастывая затекшие от долгого бездействия руки. – Либо это божья кара за его многочисленные грехи, либо у кого-то из помощников уважаемого Ашота Васгеновича мозги работали в одном направлении с моими, и он, этот неизвестный мне типчик, заранее приготовил крысиную нору, чтобы, когда настанет час, без проблем достать своего хозяина. А может, бывший мэр только ради этого и построил ливневку?"

Беззвучно посмеиваясь над нелепостью такой идеи, Глеб повернул голову и увидел слева от машины обутые в блестящие кожаные туфли ноги водителя. Гаспарян и его телохранитель ушли в казино минуты две назад, а водитель почему-то медлил. "Возможно, – подумал Глеб, – Гаспарян приехал сюда надолго и водитель получил распоряжение отправляться в гараж, чтобы вернуться за хозяином только утром. А может быть, шофер намерен просто сидеть в машине, пока шеф утрясает свои дела под коньячок с лимоном и между делом присматривает себе подругу на ночь... Кто знает?" Гадать было бесполезно. Такая неопределенность Глеба нисколько не радовала, но она была неотъемлемой частью его работы. Если машина сейчас даст задний ход и уедет, ему останется незаметно поставить на место решетку и уползти обратно по канализационной трубе. Придется ждать следующего раза, а может быть, даже придумать другой план...

Водитель переступил с ноги на ногу. Потом на асфальт упал коротенький окурок дорогой сигареты. Водитель растер его подошвой и ушел. Вытянув шею и неестественно вывернув голову, Глеб попытался выглянуть из-под переднего бампера. Ему удалось увидеть две нижние ступеньки крыльца, по которым неторопливо прошагали знакомые кожаные туфли.

– Приятного отдыха, – одними губами напутствовал водителя Глеб и приступил к работе.

Ловко работая руками, он думал, не напрасно ли все так усложняет. В конце концов, если бы он просто прилепил к днищу "мерина" взрывное устройство, все, кто знал Гаспаряна, сошлись бы на мнении, что это происки каких-нибудь конкурентов. Но это была бы очень грубая работа, в результате которой к тому же могли погибнуть ни в чем не повинные люди. Взрыв в самом центре ночной жизни оживленного курорта – это не шутка, за такое с исполнителя голову снять мало. К тому же Глеба не покидала мысль о судьбе полковника Славина и его группы; он будто наяву слышал глуховатый голос Федора Филипповича, перечислявший способы, использованные при их устранении. Долг платежом красен; Глеб никогда не испытывал теплых чувств к сотрудникам ФСО, но в данном случае его не покидало ощущение правильности избранного курса.

Прилепить к днищу бомбу было бы легко, но и то, что делал сейчас Глеб, не составило для него труда. Машина была почти новая, резина не успела окаменеть, а винты и гайки – приржаветь намертво. На все ушло не больше восьми минут; несмотря на темноту и неудобную позу, он ухитрился не пролить на себя ни капли тормозной жидкости. Намертво зажимая последний винт, Глеб многообещающе усмехнулся: теперь все готово, и жить господину Гаспаряну оставалось всего ничего – ровно столько времени, сколько он намеревался провести в своем казино.

Подумав, Сиверов наскреб со дна колодца немного смешанной с тормозной жидкостью грязи и запачкал те места, с которых его рука стерла дорожную пыль. Теперь все выглядело так, словно тормозная жидкость понемногу подтекала в течение, по крайней мере, нескольких часов. Именно понемногу; тот мизер, который Глеб слил в канализацию, вряд ли заметно понизил уровень жидкости в бачке под капотом. Зато теперь тормоза "мерина" сработают не сразу. Первое нажатие на педаль не даст ничего, кроме очень неприятного ощущения податливой пустоты под носком ботинка. В случае очень большого везения второе нажатие тоже ни к чему не приведет, а давить на педаль в третий раз будет уже некогда – машина остановится сама, воткнувшись задним бампером во что-нибудь твердое. Если водитель Гаспаряна – не полный валенок, он сразу же рванет рычаг ручного тормоза, но машина все равно успеет прокатиться не меньше метра, а этого будет достаточно...

Покончив с делами, Глеб опустился на дно колодца, просунул ноги в темное жерло трубы и сел, привалившись к бетонной стене. Сверху доносились обрывки разговоров, музыка, шарканье подошв по асфальту. Сиверов тихонько вздохнул: почему, включая музыку посреди ночи, люди обязательно ставят какую-нибудь дрянь? Никто, ну никто на всем белом свете не хочет позаботиться об удобстве Глеба Сиверова – агента ФСБ, киллера, обожающего классику!

Сидеть было неудобно, ноги затекали, клонило в сон. И, как будто этого было мало, вдруг зверски захотелось курить. Раньше с Глебом такого не случалось. На работе он не курил и не пил ничего крепче черного кофе – это был закон, и мысль о том, чтобы его нарушить, даже не приходила в голову. Впрочем, на этот раз виновата во всем, несомненно, была придуманная им легенда прикрытия. Он был лесопромышленник, пьяница, дебошир, любитель подраться и поволочиться за юбками – этакий дорвавшийся до благ цивилизации таежный медведь без тормозов и, что называется, без царя в голове. Глеб знавал нескольких таких людей; понятия "самодисциплина" для них не существовало.

Он похлопал себя по нагрудному карману, в котором лежала пачка сигарет. Он был в цивильной одежде – джинсы, удобные туфли, светлая рубашка и светлая матерчатая курточка спортивного покроя. Все это хозяйство он протащил через выходящую в море канализационную трубу в пластиковом мешке, из которого предварительно выдавил воздух. Акваланг, добытый Стаканычем, остался в самотечном коллекторе – том самом белом строении на берегу, которое старик показывал ему во время рыбной ловли. Аппарат действительно был древний, сейчас такие уже не выпускались. Цена, запрошенная хозяином акваланга за аренду, показалась Глебу смехотворной, но только поначалу. Когда в кромешной темноте заполненной морской водой трубы запас воздуха в баллоне внезапно иссяк, Сиверов первым делом подумал о том, что сильно переплатил и что разыгранная им в дайв-клубе глупая сцена вот-вот повторится, но уже не понарошку, а всерьез. Последние пятьдесят или шестьдесят метров он проплыл под водой на одном упрямстве, так что теперь обратной дороги через канализацию у него не было. До коллектора он бы еще добрался, но вот вышибить изнутри наглухо запертую стальную дверь...

Впрочем, возвращаться тем же путем, каким пришел, было не в его правилах. Да и разработанный им план этого не предусматривал, так что волноваться по поводу пустого баллона не стоило. Акваланг он заберет позже – доберется до коллектора по берегу, взломает чертову дверь и заберет...

Глеб не знал, сколько прошло времени, прежде чем наверху послышались приближающиеся шаги нескольких человек и мягко клацнул замок открывшейся дверцы. Поспешно выбираясь из своей норы, он услышал голос Гаспаряна, отдававший какие-то распоряжения по-армянски. Потом хлопнула, закрываясь, задняя дверь, а немного погодя – передняя. Машина качнулась и слегка присела на амортизаторах, приняв немалый вес троих крупных мужчин.

"Троих сволочей", – подумал Глеб, хватаясь за шершавую трубу глушителя и рывком вытягивая свое тело из узкой щели колодца. "Мерседес" почти беззвучно завелся, труба под руками Слепого завибрировала и начала нагреваться. Дорожный просвет у "мерина" был совсем низкий; не имея возможности развернуться, Глеб кое-как затолкал ногами на место тяжелую решетку, ударил пяткой, загоняя ее в паз, и в этот момент машина медленно, осторожно тронулась с места.

Сиверов поспешно поджал ноги, чтобы не торчали из-под бампера, и успел, перебирая руками по трубе, продвинуться примерно на полметра в сторону багажника. Тут сидевший за рулем молодой армянин лихо газанул и вывернул руль, задним ходом выводя машину на дорогу. Это была именно та манера вождения, на которую рассчитывал Глеб; он непременно засмеялся бы, если бы шершавый асфальт не обдирал ему спину и пятки. Ощущение было такое, что кожу на спине содрало начисто и теперь он скребет по дороге голыми позвонками.

Водитель, как и следовало ожидать, сразу же сбросил газ и выключил передачу. По всей видимости, он также нажал на педаль тормоза, однако на движении машины это никак не отразилось: "Мерседес" продолжал катиться назад, наискосок пересекая проезжую часть и даже понемногу набирая скорость, благо дорога шла под уклон. Послышались встревоженные крики – кто-то из прохожих понял, что творится что-то не то.

Водитель растерялся совсем ненадолго – секунды на четыре, не больше, – но за каждую из этих секунд Глеб, не задумываясь, отдал бы по тысяче долларов. Эти мгновения были бесценны, каждое из них укрепляло и цементировало его план. Потом водитель, опомнившись, рванул ручной тормоз, и машина стала с глухим металлическим звуком, похожим на удар.

В два рывка, обжигая ладони о нагревшийся глушитель, Глеб подтянулся к корме автомобиля и осторожно выглянул из-под бампера. Народ на улице был, но в его сторону никто не смотрел. Да это и не имело значения, все равно никто ничего не поймет...

Ухватившись за скользкий округлый бампер, Сиверов с трудом протиснулся в узкую щель между его нижним краем и мостовой, после чего лег на асфальт, картинно разбросав руки и закатив глаза, в позе кинематографического героя, сраженного вражеской пулей. Нижняя часть его тела почти до пояса скрывалась под задним бампером "Мерседеса", а грязь, которой он извозил одежду, ползая сначала по канализации, а потом под днищем машины, служила дополнительным штрихом, сообщавшим картине подлинное правдоподобие. Между делом он заметил, что "мерин" докатился почти до бордюра на противоположной парковке стороне улицы, и мысленно попенял водителю: ну, нельзя же быть таким чайником, так ведь и в самом деле можно кого-нибудь ушибить...

Его наконец заметили. "Человека сбили!" – закричала какая-то женщина. Судя по голосу, она была пьяна. Впрочем, в данное время в данной конкретной части данного города найти трезвого свидетеля было бы, пожалуй, нелегко.

"Убили! – загомонили другие голоса. – Задавили насмерть! А кровищи-то, кровищи!" Глеб даже немного испугался, но насчет кровищи кричали откуда-то издалека, и он успокоился: это просто рождалась легенда.

"Сволочи, – с затаенной ненавистью произнес еще один голос, – зальют зенки, нанюхаются всякой дряни и людей давят почем зря! Взять бы булыжник да в лобовик, чтоб неповадно было! Понаехало черных на наши головы..."

"Да, – подумал Глеб, – такой вариант мне как-то даже и в голову не приходил. Может, они его правда разорвут, а мне и делать ничего не придется?" Впрочем, он понимал, что рвать никто никого не будет: все кругом знали, чья это машина, и связываться с Гаспаряном никому не хотелось. Вообще, момент был решающий; Глебу пришло в голову, что, если бы не отказ тормозов, Гаспарян запросто мог бы уехать, оставив сбитого им человека валяться на дороге, как банановую кожуру.

Ему казалось, что это продолжается целую вечность, но вот наконец двери "Мерседеса" распахнулись и оттуда вылезли водитель и охранник.

– Что такое, ара, э? – послышался гортанный возглас последнего. – Ты где права купил – на рынке? Сколько баранов отдал, слушай?

– Молчи, слушай! – огрызнулся водитель. – Сам ничего не понимаю! Тормоза отказали. Как такое может быть, э? Машина новая, утром все проверял!

– Бандиты! – крикнул кто-то. – Куда милиция смотрит?

– Э, ара, зачем такое говоришь? – с ненавистным Глебу фальшивым южным дружелюбием запел водитель. – Тебя кто трогал? Где авария, где катастрофа, почему злишься, зачем кричишь? Машина немножко сломался, сейчас чинить будем, э!

– Его тоже починишь? – спросил кто-то, по всей видимости имея в виду распростертого на асфальте Глеба.

– Кого "его"? Э! – В голосе водителя послышался неподдельный испуг. – Э-э-э?! Откуда взялся, слуша-а-ай?!

Охранник вслед за ним заглянул под задний бампер и длинно присвистнул. Потом он что-то негромко, но очень горячо произнес по-армянски; в потоке чужой речи Глебу послышалось знакомое и недвусмысленное русское словечко "линять".

– Куда линять, э?! – с горя позабыв родной язык, почти закричал водитель. – Тормоза не работают – как линять? Пешком, э?!

Снова щелкнул замок, машина закачалась.

– Что за базар, уважаемые? – послышался голос Гаспаряна. – В чем проблема, Армен?

Глеб осторожно приоткрыл один глаз – как раз вовремя, чтобы увидеть, как растерянный водитель молча кивает в его сторону. Потом над верхним краем багажника, как темная луна, взошло изуродованное в давних схватках мрачное лицо Ашота Васгеновича. Некоторое время он смотрел на Глеба, не издавая ни единого звука и, по всей видимости, решая, как быть. Длилось это совсем недолго, да и думать, в сущности, было не о чем: Слепой постарался не оставить Гаспаряну ни одной лазейки, кроме той, что вела прямиком в расставленный им капкан.

– Ты что наделал, ишак?! – приняв единственное возможное решение, напустился на водителя Гаспарян. – Куда ты смотрел, бараньи мозги? Отсидишь срок – куплю тебе осла, будешь им управлять!

– Я назад смотрел, – угрюмо оправдывался водитель. – Клянусь, Ашот Васгенович, его сзади не было!

– А откуда взялся, э?! С неба упал? Ты что, ишак, не понимаешь? Ночь на дворе, люди отдыхают! Может, выпил человек немного, имеет право! А ты что сделал, э?! Убил! Покалечил!

– Хорош базарить, ары! – крикнул кто-то из зевак. – "Скорую" вызывайте!

Медицинский осмотр не входил в планы Глеба Сиверова. Поэтому он открыл глаза и издал слабый скрипучий звук.

– Живой! – обрадовался Ашот Васгенович. – Клянусь мамой, живой! Ай, молодец! Вставай, дорогой, сейчас к доктору поедем. Я хорошего доктора знаю, за полчаса как новенький будешь, пойдем вместе коньяк пить, музыку слушать! Вставай, не надо на земле лежать – грязно, простудишься... Поднимите его! – уже совсем иным тоном приказал он водителю и охраннику.

Те подхватили Глеба с двух сторон под мышки и осторожно извлекли из-под машины. Глеб вскрикнул, застонал и сделал вид, что вот-вот потеряет сознание.

– Осторожнее, э! – грозно закричал на своих шестерок Ашот Васгенович. – Что делаете? Не мешок с урюком – человек, слушай! Осторожнее! Расходитесь, уважаемые! – обратился он к зевакам. – Что смотрите? Здесь вам не цирк. Что, дорогой? – наклонившись к Глебу, ласково спросил он. – Сильно болит?

– Терпимо, – хрипло ответил Сиверов, бессильно повисая на руках у водителя и охранника, вот именно как мешок с урюком. – Глотнуть бы чего покрепче, и порядок.

– Не проблема, дорогой! – обрадованно воскликнул Ашот Васгенович. – Армянин без коньяка – что орел без крыльев! Дай коньяк, – потребовал он у охранника.

Тот высвободил одну руку и залез во внутренний карман пиджака. Глеб застонал.

– Осторожнее! – опять воскликнул Ашот Васгенович.

Это было излишне: охранник и сам поторопился отдать ему плоскую серебристую фляжку в кожаном чехле и подхватить второй рукой полулежащего на асфальте Сиверова.

Гаспарян открыл флягу и, наклонившись еще ниже, протянул ее Глебу. Слепой схватился за его предплечье обеими руками, как младенец за материнскую грудь, и жадно присосался к горлышку. Ашот Васгенович слегка поморщился, ощутив легкий укол, похожий на укус блохи, но тут же забыл об этом случайном неудобстве, озабоченный тем, как бы поскорее отделаться от некстати подвернувшегося под колеса ночного гуляки.

– Ну вот и все, – объявил Глеб голосом человека, чудом возвращенного к жизни и очень этим довольного. Он сунул флягу охраннику и начал с видимым трудом, но вполне самостоятельно подниматься с земли. – Спасибо, ребята, не дали умереть. А я, понимаешь, нагнулся шнурок завязать, и вдруг – бац!

Водитель притворился, что хочет почистить ему куртку. Глеб отстранил его и сделал шаг, как будто пробуя, получится это у него или нет.

– Спасибо, – повторил он, оборачиваясь к Ашоту Васгеновичу. – Не волнуйтесь, претензий у меня...

Он замолчал, потому что Гаспарян его уже не слышал. Он стоял странно перекосившись на бок, с землисто-бледным лицом и судорожно мял под пиджаком рубашку, как будто пытаясь сквозь ткань, мясо и кости добраться до сердца. "Силен бродяга, – с невольным уважением подумал о нем Глеб. – Другой на его месте уже валялся бы на земле, а этот, гляди-ка, стоит! Ничего, Ашот Васгенович, долго не простоишь... Долг платежом красен!"

Охранник и водитель тоже заметили, что с их шефом творится что-то неладное. Про Глеба моментально забыли. Двигаясь спиной вперед в небольшую толпу зевак, он увидел, как Гаспаряна бережно усаживают на заднее сиденье "Мерседеса". Перед тем как спина охранника заслонила от него Ашота Васгеновича, Глеб успел заметить широко открытый, устремленный в потолок кабины, начавший стекленеть левый глаз.

За углом он снял и швырнул в мусорный бак испачканную спортивную куртку с единственной прорехой на левом плече. Как он и думал, ничего страшного с его спиной не произошло. Глеб с удовольствием закурил и отправился к Стаканычу – надо было переодеться перед тем, как вернуться в отель.

 

Глава 7

Старший оперуполномоченный уголовного розыска майор Синица оторвал взгляд от пустого обшарпанного стола и меланхолично уставился в окно. Окно в кабинете было модерновое – герметичный стеклопакет в пластиковой раме, – но его сильно портила вмурованная снаружи в стену прочная стальная решетка, по углам обвешанная пыльной паутиной. В паутине было полно свернувшихся в трубочку бурых листьев акации и еще какого-то мелкого мусора. За окном виднелся залитый растрескавшимся асфальтом двор управления и унылая кирпичная стена гаража с выкрашенными в ядовито-зеленый цвет воротами боксов. Боксов было пять. Ворота среднего были распахнуты настежь, так что Синица со своего места мог без труда убедиться, что двигатель стоявшего в боксе с поднятым капотом "уазика" лежит на том самом месте, куда его положили две недели назад. Возле двигателя сидели на корточках двое рабочих в замасленных комбинезонах. Они курили, время от времени сплевывая на грязный бетонный пол, и, кажется, даже не смотрели на двигатель. Синице подумалось, что на их месте ему бы тоже не захотелось смотреть на эту мертвую груду железа, ни в какую не желавшую оживать.

Впрочем, ему необязательно было меняться местами с двумя усталыми автомеханиками, чтобы почувствовать отвращение к работе. Тощая картонная папка, лежавшая посреди обшарпанного майорского стола, также не вызывала желания смотреть на нее и уж тем более открывать. Однако вернуться к содержимому папки было необходимо, хотя Синица давно выучил его едва ли не наизусть и не видел в нем ничего полезного для дела. Он вообще не понимал, какое тут к дьяволу может быть дело. Попал человек в мелкую аварию, распереживался и умер от острой сердечной недостаточности прямо на заднем сиденье своего "Мерседеса"... Конечно, такое не каждый день происходит, но любой врач "скорой помощи", не говоря уже о гаишниках, не сходя с места, перечислит вам десяток подобных случаев. Некоторые вообще ухитряются умереть прямо за рулем, и притом на приличной скорости... Но при чем тут уголовный розыск?

Синица снова, в который уже раз, поймал себя на том, что думает не об обстоятельствах смерти Ашота Васгеновича Гаспаряна, а о том, почему они, эти обстоятельства, вызвали такой интерес у начальника ГУВД полковника Скрябина. А интерес был, и притом немалый, иначе Скрябин ни за что не поручил бы это дело Синице.

Майор Синица был в управлении на плохом счету. Его неупорядоченная личная жизнь, расхлябанный внешний вид и в особенности манера засыпать на любом совещании неизменно вызывали у начальства приступы административного негодования. Офицер из Синицы был как из бутылки молоток: в отношении выправки и строевой подготовки он представлял собой полный ноль, зачетами по физподготовке манкировал, на субординацию плевать хотел, брился раз в неделю, стрелял посредственно и все время забывал, куда засунул свое табельное оружие. Выгнать его из органов к чертовой бабушке грозились не менее трех раз в неделю; однако, как это чаще всего и случается, количество произносимых в адрес майора Синицы угроз было обратно пропорционально его шансам действительно остаться без работы. То есть, выражаясь простым языком, заменить Синицу было некем, потому что он обладал отменной интуицией и имел редкостный дар делать правильные выводы из разрозненных, внешне никак не связанных друг с другом фактов. Он был сыщиком от бога.

Все это Синица про себя прекрасно знал, и именно поэтому интерес полковника Скрябина к обстоятельствам гибели Гаспаряна приводил его в недоумение. Пускай они были старыми знакомыми, собутыльниками и даже, как поговаривали в управлении, партнерами в кое-каких не вполне законных предприятиях. Пускай безвременная кончина Гаспаряна расстроила полковника, выбила его из колеи и толкнула на бессмысленное расследование. Все это было понятно, объяснимо и где-то даже похвально; но подозревать убийство?!

Именно такие подозрения Скрябин полунамеком высказал Синице, вручая ему папку с материалами по этому делу. Зная полковника, из этого можно было сделать вывод, что он твердо уверен: Гаспаряна убили, причем убили обдуманно, преднамеренно и очень профессионально.

Синица перестал глазеть в окно и с тоскливым выражением лица уставился на папку. Да, в собранных по горячим следам свидетельских показаниях имелись кое-какие несоответствия и даже странности, однако все они находились в пределах статистической погрешности – то есть, грубо говоря, их можно было легко списать на ночную темноту, некомпетентность проводивших опрос инспекторов ДПС, а также на то обстоятельство, что практически все свидетели, кроме водителя и охранника Гаспаряна, в это время находились в разных стадиях алкогольного опьянения.

Некоторое время Синица внимательно разглядывал ногти на своей правой руке, пытаясь припомнить, есть ли в кабинете маникюрные ножницы. С левой рукой проблем не возникало: ногти на ней Синица свободно стриг любыми ножницами, находившимися в пределах досягаемости. А вот привести в порядок правую руку, орудуя левой, у него никак не получалось – даже пробовать не стоило, сто раз пробовал, и все без толку...

Брезгливо кривясь, Синица обгрыз ноготь на большом пальце. Зубы сразу заныли – у стоматолога он не был уже лет десять, если не больше.

"Ну ладно, – подумал Синица, на всякий случай пряча правую руку от греха подальше в карман. – Давай начнем от печки. С чего все началось? С отказа тормозов. Водитель клялся и божился, что, выехав со стоянки, дважды нажал на педаль, и оба раза та провалилась без малейшего сопротивления. Машину он остановил ручным тормозом, а потом выяснилось, что тормоза у него в полнейшем порядке. Так бывает сразу после замены тормозных колодок или в том случае, если в систему проник воздух. А как он мог туда проникнуть, машина-то новенькая! Диверсия? Глупо. Глупо рассчитывать, что машина разобьется вдребезги из-за отказа тормозов, выехав задним ходом со стоянки!

Теперь пострадавший. Водитель его не видел и клянется, что удара тоже не слыхал. Допустим, он врет. Но свидетели тоже не видели, как его сбили! Никто не видел, откуда он взялся, где стоял и как упал, – видели только, как он лежал на асфальте под задним бампером. Полежал, выпил из рук Гаспаряна пару глоточков коньяка, встал и исчез, будто испарился. А Гаспарян, не сходя с места, отбросил копыта, хотя за минуту до смерти был здоров как бык и даже не сильно взволнован...

Ну, предположим, у Гаспаряна были проблемы с сердцем, о которых он, бывший спортсмен, привыкший к тому, что организм служит ему безотказно, даже не подозревал. Предположим, потерпевший был пьян, по собственной вине угодил под колеса и постарался убраться как можно скорее, пока его, что называется, не припутали. Предположим, праздношатающиеся и вдобавок не совсем трезвые свидетели могли всего этого не заметить. А уж про тормоза и говорить нечего! Современная иномарка – штука почти такая же сложная, как человеческий организм. Поди догадайся, что взбредет в ее электронные мозги, что там творится в ее потрохах! Но не слишком ли много случайных и, главное, очень удобных совпадений?

Много, ох много! Вот и Скрябин так же считает. И ждет он вовсе не изложения обстоятельств, а результатов тщательного расследования. Значит, придется расследовать..."

Синица нерешительно приподнял папку со свидетельскими показаниями, покачал ее на ладони, как бы взвешивая, а потом равнодушно уронил на стол. В папке не было больше ничего полезного – ничего, что могло бы подхлестнуть знакомый охотничий азарт, уже начавший овладевать им. Майор отнюдь не был огорчен безвременной кончиной господина Гаспаряна – напротив, он считал, что туда ему и дорога. Но вычислить специалиста, который так лихо все это провернул, было для него, во-первых, делом чести, а во-вторых, удовольствием – одним из немногих настоящих удовольствий, что были ему доступны. А в том, что такой специалист существовал, Синица уже не сомневался. Правда, в этом следовало удостовериться, но сделать это можно было только на месте происшествия – может, тогда станет понятно, откуда взялся и куда исчез этот странный потерпевший...

Синица вынул из ящика сигареты и сунул в карман пиджака, проверил, на месте ли зажигалка, и встал из-за стола. Он попытался припомнить, куда засунул пистолет, не припомнил, поискал в столе, заглянул в захламленный сейф, равнодушно пожал плечами, вышел в коридор и запер кабинет.

Ключ от зажигания, как назло, куда-то пропал. Синица долго копался в многочисленных карманах, ощупывая месяцами копившийся там хлам, а потом, с трудом протиснув голову между коленями и рулем, внимательно обследовал резиновый коврик под ногами. Ключа не было, хоть тресни. Тогда Синица вытащил голову из-под руля, откинулся, отдуваясь, на драную спинку сиденья и прибег к последнему средству – задействовал мозги. Это, как обычно, помогло; майор опустил оконное стекло, не глядя выставил наружу руку и сразу нащупал торчавший в дверном замке ключ. "Здравствуй, маразм", – пробормотал Синица и воткнул ключ в замок зажигания.

Мотор старенькой "копейки", как всегда, долго не хотел заводиться. Некоторое время Синица проявлял принципиальность, а потом сдался и до упора вытянул ручку подсоса. Движок ожил, огласив улицу злобным ревом разбуженного посреди зимней спячки пожилого медведя. Майор поспешно убрал ручной газ, и двигатель немедленно начал спотыкаться, норовя заглохнуть. Не меняя скучающего, скорбного выражения лица, Синица поставил ногу в нечищеном ботинке на педаль акселератора и, осторожно подгазовывая на месте, без спешки раскурил сигарету. Старый движок всегда капризничал, пока не прогреется. К тому же механизмы Синицу не любили – у него в руках все они так и норовили выйти из строя. Майор не огорчался – он уже привык.

Пуская табачный дым в открытое окно, Синица посмотрел на приборную доску. Вопреки питаемой им смутной надежде индикатор температуры охлаждающей жидкости, сломавшийся нынче утром, сам собой не заработал. "Очень мило", – сказал Синица. Спидометр у него бездействовал уже больше года, тахометр тоже работал от случая к случаю; машина просилась на слом, и чувствовалось, что не за горами времена, когда майору придется определять скорость движения, считая придорожные столбы и деля пройденное расстояние на проведенное в пути время.

– Кто не спрятался, я не виноват! – громко произнес Синица.

Данная фраза означала, что майор считает двигатель достаточно прогревшимся, а если это не так, то это его, двигателя, личные проблемы. Сие высказывание также можно было истолковать как предостережение водителям и пешеходам, которые могли повстречаться майору на пути от управления к казино Гаспаряна. Не то чтобы майор так уж плохо водил; просто периодически он впадал в рассеянность, что в сочетании с капризным норовом его автомобиля действительно могло представлять опасность для случайных прохожих.

Не без труда воткнув первую передачу, Синица осторожно отпустил педаль сцепления. Ничего страшного не произошло; машина медленно тронулась с места, отъехала от бровки тротуара и начала с натугой, но довольно уверенно набирать скорость.

До казино Синица добрался без происшествий. Он криво припарковался посреди стоянки и огляделся, прикидывая, кого бы расспросить. На крыльце казино скучал детина в малиновом пиджаке, со снисходительным презрением взиравший на майорскую "копейку". Синица сделал шаг в его сторону, но тут его внимание привлекли два блестящих столбика с протянутой между ними цепочкой, ограждавшие служебную парковку.

– Ага, – сказал Синица и, подойдя вплотную к цепочке, со скорбным видом уставился на прикрытый чугунной решеткой сток ливневой канализации.

– В чем дело, уважаемый? – послышалось у него над ухом. – Проходите, нечего тут глазеть!

Синица молча сунул руку в карман, извлек оттуда свое служебное удостоверение и, не поворачивая головы, ткнул его под нос охраннику казино.

– Слушай, секьюрити, – сказал он скучающим голосом, – ты не знаешь, в ночь смерти Гаспаряна его машина здесь стояла?

– У меня тогда выходной был, – ответил охранник. – Но, вообще-то, Армен гаспаряновского "мерина" всегда здесь ставит. Мы следим, чтобы место никто не занимал. Видите, табличка...

– Угу, – кивнул Синица, продолжая смотреть на канализационную решетку, – вижу. А как он обычно становится – мордой к казино или к улице?

– К бордюру, – ответил охранник. – Хозяин не любит... то есть не любил, когда долго паркуются. Раз-два, красиво подлетел, красиво тормознул, вышел, как король... Ну, как положено, в общем. А что?

– Да так, – едва шевеля языком, промямлил Синица.

Тяжелая физиономия вышибалы приобрела многозначительное выражение. Он отступил на шаг и через плечо оглянулся на вход в казино, явно прикидывая, как бы ему поэффектнее преподнести коллегам новость: Васгеныча-то замочили, менты расследование проводят!

– Не уходи, – по-прежнему не глядя в его сторону, сказал Синица. – Можешь понадобиться.

Майор обогнул правый столбик и, глубоко запустив руки в карманы просторных мятых брюк, подошел к люку. Он долго стоял, разглядывая решетку. Оттого что голова его была низко опущена, впечатление, что он вот-вот заснет, – вернее, уже заснул – многократно усиливалось.

– Нашли что-нибудь? – спросил у него за спиной вышибала.

Синица не ответил – он смотрел на решетку. Решетка была чуть-чуть сдвинута, как будто ее кто-то сначала вынул, а потом небрежно поставил на место, не потрудившись проверить, точно ли она вошла в паз. Потом майор наклонился, кряхтя приподнял тяжелую решетку и положил как надо.

– Непорядок, – сказал он вышибале. – Кто-нибудь споткнуться может... Ты не видел, кто ее трогал?

– Да кому она нужна? – удивился вышибала. – Дождя две недели не было, а воровать – ну на что она сдалась? Был бы хоть цветной металл, а так – чугун...

– Угу, – сказал Синица. – Телефон в казино есть?

– Возьмите мой, – предложил вышибала, протягивая ему мобильник. Пускать милиционера в казино ему, судя по всему, не хотелось.

Рассеянно кивнув, Синица взял телефон, созвонился с водоканалом и довольно быстро выяснил, что никаких работ по очистке и ремонту ливневой канализации в последнее время в городе не проводилось. Снова кивнув, майор вернул телефон хозяину и опять застыл, глядя на решетку.

Судя по некоторым признакам, решетку вынимали совсем недавно. Плотный валик набившейся в паз земли потрескался и раскрошился, несколько прямоугольных кусочков засохшей грязи вывалились наружу и лежали на мостовой. Синица рассеянно наступил на них подошвой и растер в пыль.

– Будь другом, – сказал он вышибале, – вынь ее оттуда и положи в сторонку. Спина у меня чего-то...

Немного поколебавшись, вышибала с огромной неохотой наклонился и без усилий поднял тяжелую решетку. Похоже, он мысленно проклинал ту минуту, когда ему в голову пришла идея выйти покурить на улицу. С негромким лязгом опустив решетку на асфальт в метре от колодца, он отошел в сторону и принялся брезгливо вытирать пальцы носовым платком.

Синица не обратил внимания на эту пантомиму. Он присел на корточки на краю открывшейся прямоугольной ямы, наклонился вперед и, свесив голову, стал смотреть вниз.

* * *

По дороге из отеля к Стаканычу Глеб заглянул на набережную. Старик был здесь – Сиверов видел, как он горячо втолковывал что-то стройной загорелой блондинке и ее скучающему спутнику, которые стояли перед стендом с его картинами. Мысленно пожелав Чернушкину удачи, Глеб отправился к нему домой – нужно было взять из тайника в сарае еще немного денег, поскольку создаваемый им образ запойного лесопромышленника требовал чертовски больших финансовых затрат.

Он отпустил такси в двух кварталах от дома и прошел оставшуюся часть дороги пешком, думая о том, что местные менты оказались на удивление сообразительными ребятами. Собственно, Слепой не рассчитывал на то, что смерть Гаспаряна спишут на естественные причины, – местные воротилы наверняка ждали чего-то именно в этом роде и потому отреагировали мгновенно. Чего Глеб не ожидал, так это что его трюк с канализацией разгадают сразу. Он еле успел забрать акваланг из коллектора. Уже на следующий день вокруг белого домика на мысу было полно лежащих в засаде ментов, а возле устья канализационной трубы в море болтался милицейский катер, с которого ныряли аквалангисты. Глеб не знал, что они рассчитывали там найти, но такая оперативность ему не понравилась: в команде противника, похоже, был кто-то, у кого хватило ума выбрать из всех возможных версий ту, что была ближе всего к истине, и твердо ее придерживаться, несмотря на отсутствие улик.

Впрочем, насчет улик у него тоже были определенные сомнения. Если кто-то сообразил, каким именно способом убрали Гаспаряна, то канализационный колодец на стоянке перед казино наверняка обследовали. Там, в колодце, дошлый мент мог найти сколько угодно улик, подтверждающих его правоту. Например, следы ботинок на слежавшемся песке, нанесенном в канализацию дождями, или остатки пролитой тормозной жидкости, смешанные все с тем же песком...

Глеб с большим неудовольствием припомнил сцену, разыгравшуюся час назад в отеле. Собственно, сцены как таковой не было – было мелкое происшествие из тех, что всегда служили для него признаками надвигающейся опасности.

Происшествие это имело место в вестибюле, куда Глеб спустился, чтобы отдать портье ключ от номера. Портье оказался занят – он болтал с каким-то странным типом, выглядевшим так, словно добрых полгода спал не раздеваясь. На нем был жеваный, весь в каких-то неопрятных пятнах серенький цивильный костюм, несвежая рубашка и сбившийся на сторону галстук того фасона, что считался модным лет двадцать назад. Когда-то черные туфли давно порыжели, пепельные волосы на голове торчали как попало, а длинная бесцветная физиономия выражала уныние и скуку. Он стоял навалившись локтями на стойку, сложив руки с обкусанными ногтями на изрядно потрепанной дерматиновой папке, и, казалось, дремал с открытыми глазами, слушая, что говорил ему портье. Заметив Глеба, портье замолчал и уставился на него, как на какое-то диво. Незнакомец владел собой гораздо лучше: он бросил в сторону Сиверова только один равнодушный взгляд и сразу же отвернулся. Впрочем, дела это не меняло: Слепой уже понял, что разговор шел о нем.

Понял он и то, кто перед ним, – об этом яснее всяких слов говорила дерматиновая папка. Ему очень не понравилась скорость, с которой оперативники вышли на него; еще больше не понравилась Глебу запущенная внешность явившегося в гостиницу мента. Раз он так быстро взял след, значит, с серым веществом у него полный порядок; а если умный мент выглядит как бомж, значит, работа для него – все и вкалывает он не за чечевичную похлебку, а за идею. Взяток не берет, жена то ли ушла, то ли ее и вовсе никогда не было, детей тоже не имеется, родители, если живы, в счет не идут... Глеб хорошо знал эту породу. Перед ним стоял идеалист во всей своей красе – один из тех редких, еще не до конца вымерших экземпляров, кого легче убить, чем заставить свернуть с избранного маршрута...

Не обращая на мента внимания, Глеб отдал портье ключ и покинул гостиницу. Мент на него не смотрел, с головой уйдя в разглядыванье какого-то пестрого рекламного буклета, но Сиверов все равно почувствовал пристальное внимание с его стороны, как будто в чаще спутанных пепельных волос у мента на затылке прятался еще один глаз.

Что ж, в конце концов, этого следовало ожидать. Глеб сам привлек к себе внимание, учинив дебош в ресторане в первый же вечер своего пребывания здесь. К тому же на стоянке перед казино его видела куча народу, и кто-то из свидетелей, похоже, оказался настолько толковым, что сумел подробно описать его внешность. Описание это, наверное, показалось кое-кому подозрительно знакомым, и Глеба решили проверить. Теперь ментам доподлинно известно, что в момент смерти Гаспаряна лесопромышленник Мочалов в своем номере отсутствовал. Следующий шаг – вернее, один из них – тщательная проверка всех точек и заведений, где можно купить или взять напрокат акваланг, в том числе, разумеется, и "Волны". Ясно, что аквалангист-убийца запросто мог привезти все оборудование с собой, однако провести проверку менты обязаны, и они ее обязательно проведут. Тут их, несомненно, поджидает сюрприз: в "Волне" Глеба очень хорошо запомнили, так что, когда оперативники разговорят инструктора по подводному плаванию и его загорелого приятеля (а в том, что их обязательно разговорят, можно было не сомневаться), те с пеной у рта будут доказывать, что аквалангист из лесопромышленника Мочалова, как из дерьма пуля, и что подозревать его в совершении преступления с применением упомянутого акваланга просто-напросто смешно.

"Ну и будет с них, – подумал Глеб, сворачивая в проулок, куда выходила задняя стена принадлежавшего Стаканычу запущенного сада. – Два раза споткнувшись об меня и убедившись, что я – пустой номер, они, быть может, махнут на меня рукой. Но если я начну попадаться у них на пути на каждом шагу, кто-нибудь может заподозрить, что это неспроста. Например, тот жеваный мент, что сегодня отирался в гостинице. Ох, до чего же я не люблю таких типов! С одной стороны, остановить такого можно только пулей, а с другой – ну за что, спрашивается, его убивать? Его награждать надо, памятник ему ставить за то, что он свою сволочную работу честно выполняет, а я ему – пулю в затылок... Одно утешение, что за меня его все равно никто не наградит. Однако надо постараться, чтобы обошлось без этой самой пули. Люди с мозгами в ментовке – большая редкость, и нечего этими мозгами разбрасываться..."

Глеб остановился и как бы невзначай огляделся по сторонам. Узкий пыльный проулок, с обеих сторон огороженный каменными заборами, поверх которых буйно зеленели кроны каких-то деревьев, был тих и пустынен. В воздухе не чувствовалось ни малейшего дуновения, светлые серо-желтые камни изгородей и неровный булыжник мостовой испускали ровный сухой жар, как в финской бане. На заборе справа от Глеба темно-синей краской из аэрозольного баллончика было выведено короткое слово. Буквы были латинские; слово читалось легко, но что оно означает, Глеб не сумел бы объяснить даже под дулом пулемета. Впрочем, прогресс все-таки был налицо: когда сам Глеб Сиверов был подростком, на заборах писали все больше по-русски, отдавая предпочтение откровенной похабщине. Слепой невольно усмехнулся, припомнив, как во время школьной экскурсии на какую-то фабрику (кажется, то была фабрика музыкальных инструментов), все его одноклассники обомлели от удовольствия, увидев сидевшего на корточках перед каким-то сложным агрегатом мужчину. Мужчина был одет в новенькую кожаную курточку, а на спине у него, прямо на сверкающем иссиня-черном хроме, кто-то вывел мелом коротенькое матерное ругательство. Мужчина этот, надо полагать, был мастером или даже начальником участка, и надпись у него на спине служила, по всей видимости, выражением любви и уважения, питаемых к нему рабочими.

Дивясь тому, какая ерунда порой застревает в памяти, переживая воспоминания о гораздо более значительных и драматических событиях, Глеб подпрыгнул, ухватился руками за верхний край сложенной из светлого местного камня стены, легко подтянулся и перемахнул в сад. Носок его ботинка при этом уперся в сделанную аэрозолем непонятную надпись и оттолкнулся от нее, не причинив надписи ни малейшего вреда: аэрозольная краска сохнет в мгновение ока, и отодрать ее бывает непросто. "Пожалуй, в этом отношении мел все-таки лучше", – подумал Глеб и мягко, по-кошачьи спрыгнул в заросли родной российской крапивы, буйно зеленевшей в угодьях Стаканыча.

Он не обжегся, потому что вовремя заметил опасность и успел поднять кверху незащищенные руки, но на месте его приземления осталась отчетливая проплешина. Глеб подумал, что скажет Стаканычу, если тот заинтересуется ее происхождением, но решил, что это несущественно: судя по тому, как разрослась крапива, сюда никто не заглядывал уже, по меньшей мере, лет пять. Домашнее хозяйство, разные там садово-огородные страсти Стаканыча нисколько не увлекали: найдя себя в искусстве (или решив, что нашел), он с головой погрузился в мир коммерческой живописи.

Продравшись сквозь крапиву, он пошел, низко нагибаясь, под разросшимися, давно нуждавшимися в обрезке деревьями. Подошвы ботинок то и дело скользили, когда Глеб наступал на валявшиеся в высокой траве перезрелые персики или груши. Деревья были старые, корявые и разлапистые, с потрескавшейся, шершавой и грубой корой, в трещинах которой наверняка гнездилось великое множество вредителей. Стаканыч с ними не боролся – ему было некогда, и, по собственному его признанию, он не видел никакого смысла в выращивании фруктов, съесть которые заведомо не способен, а продавать – вот умора! – стесняется. Все-таки в старике было что-то симпатичное, глубоко импонировавшее Глебу, хотя он и понимал, что в наше время стеснительность – это не достоинство, а скорее изъян.

Пройдя садом, Глеб подошел к покосившемуся, кое-как сбитому сарайчику со следами облупившейся голубой краски на щелястых стенах. Внутри, под ржавой жестяной крышей, сквозь которую там и сям проглядывало безоблачное небо, у стены громоздилась наспех сложенная поленница дров. Дрова были еще те – какие-то гнилые щепки, подобранные в саду сучки, обрезки старых досок, ножки от пришедших в окончательную негодность табуретов и прочий деревянный хлам. Впрочем, Стаканыч, коренной обитатель южного курорта, мог позволить себе не напрягаться в плане заготовки топлива. В другом углу темнела кучка бурого угля, больше похожая на груду земли, – уголь в ней растрескался, рассыпался в мелкую крошку, и сквозь него уже успели прорасти бледные от недостатка солнечного света лопухи.

В сарайчике было пыльно и душно, в каком-то углу отчаянно и безнадежно жужжала на одной ноте запутавшаяся в паутине муха. Глеб подошел к поленнице, вынул две скрепленные перекладиной ножки от стула, потом комель сливового дерева толщиной в руку, выбросил из дыры три или четыре трухлявые, рассыпающиеся в пальцах дощечки и поднял кусок грязной полиэтиленовой пленки.

Тайник был на месте и выглядел непотревоженным. Глеб выволок из дыры черный полиэтиленовый пакет. Пакет был увесистый, чтобы не сказать тяжелый; хлипкие ручки сразу начали растягиваться, норовя лопнуть, и Сиверов поспешно поставил пакет на землю, опустившись рядом на корточки.

Деньги хранились в большой жестяной коробке из-под печенья, завернутые для надежности в целлофан. Здесь же прямо поверх денег лежал тусклый вороненый кольт сорок пятого калибра с коричневой деревянной рукояткой и двумя запасными обоймами. Глушитель тоже был здесь, похожий на запаянный с двух концов обрезок водопроводной трубы. Глеб помедлил, глядя на оружие. Насколько все было бы проще, если бы им можно было воспользоваться! Но, если завтра кого-то из компании Аршака Багдасаряна найдут в переулке с простреленной головой, город за каких-нибудь полчаса превратится в растревоженный муравейник...

На улице коротко прошуршали покрышки подъехавшего и резко затормозившего автомобиля. Звука двигателя Глеб не слышал, из чего следовало, что автомобиль, во-первых, импортный, а во-вторых, довольно новый – как выражаются торговцы подержанными иномарками, "свежий". В общем-то, хорошие автомобили давно перестали быть редкостью на бескрайних просторах Российской Федерации, и при других обстоятельствах Глеб не обратил бы на подъехавшую машину внимания. Но сейчас ему следовало держать ухо востро: в конце концов, это мог быть кто угодно, даже менты.

На улице захлопали автомобильные дверцы. Глеб быстро зарядил пистолет, ногой задвинул пакет со своим имуществом в щель между стеной и поленницей, шагнул к двери и, прячась за косяком, осторожно выглянул наружу. С того места, где он стоял, ему была хорошо видна калитка. Поверх калитки виднелась крыша большого серебристого джипа с темными тонированными стеклами. Навинчивая на ствол увесистый набалдашник глушителя, Слепой наблюдал, как в калитку один за другим уверенно, по-хозяйски вошли трое молодых парней ярко выраженной кавказской наружности. "Так быстро?" – удивился он, но потом вспомнил свой разговор с Костей Завьяловым и понял, что бородатый пачкун уговорил-таки свою "крышу" заняться чересчур крутым гостем этого славного города.

"Правильно, – подумал он. – Я ведь сам намекнул этому клоуну на свое близкое знакомство с Гаспаряном. А в свете безвременной кончины уважаемого Ашота Васгеновича такой намек, естественно, не мог остаться без внимания. Тем более что водила и охранник меня видели и, наверное, усмотрели в данном Костей описании моей внешности сходство с тем алкашом, который угодил им под колеса. Однако до чего же четко у них тут все налажено! И город вроде не маленький, а вычислили они меня в два счета. И что с того, что я им немножко помог? Все равно молодцы ребята! Сами пришли, и вылавливать по одному мне их теперь не надо. Молодцы!"

Один из приехавших – высокий, гибкий, как хлыст, молодой армянин с красивым темным лицом, в котором, несмотря на правильность черт и белизну улыбки, Глебу почудилось что-то неприятное, волчье или даже шакалье, – держался немного впереди своих спутников и небрежно, свысока отдавал через плечо какие-то распоряжения. Расстояние мешало разобрать слова, да Глеб особенно и не прислушивался: разговор наверняка велся по-армянски, а этого языка он не знал. Скорее всего эту "делегацию" возглавлял сам Гамлет; в одном из его подручных Глеб без удивления узнал охранника, который сопровождал Гаспаряна в вечер его смерти. Его немного порадовало то обстоятельство, что гости не догадались прихватить с собой Завьялова, дабы устроить опознание по всей форме. В конце концов, Костя был просто жадный дурак, случайно оказавшийся втянутым в серьезные дела, к которым не имел никакого отношения. Убивать его было не за что; Глеб уже не впервые подумал о том, что, если убивать каждого, кто нам не нравится, земля очень быстро обезлюдеет. А с другой стороны, так ли уж это будет плохо? Для человечества, пожалуй, да, зато все остальные обитатели планеты наверняка вздохнут с огромным облегчением...

Остановившись на вымощенной старым, крошащимся кирпичом дорожке, что вела от калитки к шаткому крыльцу Стаканычевой хибары, Гамлет вынул из-под просторной светлой рубашки навыпуск какой-то грязно-белый предмет. Приглядевшись, Глеб узнал в предмете револьвер – судя по внушительному размеру, тридцать восьмого калибра, если не сорок пятого. Странный цвет револьвера объяснялся просто: оружие было старательно и любовно обмотано лейкопластырем от рукоятки до самого кончика ствола, чтобы на нем не оставалось отпечатков пальцев. Глеб усмехнулся: такие меры предосторожности не принимают, когда идут кого-нибудь пугать, опускать, ставить на место и вообще учить уму-разуму. Гамлет явился сюда убивать, и это было хорошо, потому что избавляло Глеба от возможных угрызений совести: самозащита – она и есть самозащита.

Охранник Гаспаряна широко взмахнул рукой, прямо как Василиса Премудрая, и в ладони у него сверкнуло тонкое лезвие неизвестно откуда появившегося ножа. Очевидно, он, как и Василиса, прятал свой сюрприз в рукаве. Охранник повертел лезвие перед глазами, любуясь игравшими на старательно отполированном металле солнечными бликами, и разжал ладонь. Лезвие скрылось в мгновение ока, словно его и не было. "Артист, – подумал Сиверов. – Жаль, продемонстрировать свое искусство он вряд ли успеет".

Третий, полный крепыш, похожий на наполненный жидким салом мешок из коричневой кожи, с живыми бойкими глазами и шевелюрой, имевшей характерный синеватый отлив, свойственный вороненой стали, держал наперевес, как винтовку, увесистую бейсбольную биту. Бита была сработана из крепкого американского ясеня, имела модный серебристый цвет и массу каких-то пестрых, плохо различимых на таком расстоянии наклеек. Это уже было несерьезно; единственная угроза, которую представлял для Глеба коротышка, заключалась в том, что он может не вовремя заорать.

Гамлет деловито проверил барабан револьвера, спрятал оружие под рубашку и двинулся вперед по дорожке. Обогнув угол дома, он без стука толкнулся в дверь. Дверь была заперта – времена, когда люди, уходя на целый день, оставляли свои дома открытыми, давно прошли. Если они вообще когда-нибудь были, эти легендарные времена; что до Глеба Сиверова, то, хорошо зная человеческую натуру, он в этом сильно сомневался.

Как бы то ни было, дверь оказалась закрытой на замок, и, судя по недовольному лицу Гамлета, он этого не ожидал. Посмотрев на часы, он что-то резко бросил своим подручным и вынул из кармана мобильник. Разговор был коротким; сразу же после его окончания стоявший на улице джип тронулся с места и исчез из виду.

"Засада", – понял Глеб, глядя, как гости рассредоточиваются по двору. Гамлет, стоя на крыльце, ковырялся в замке какой-то железкой. У Глеба сложилось впечатление, что он не столько пытается взломать замок, сколько убивает время. Коротышка с бейсбольной битой, обойдя дом по периметру, направился мимо заросших бурьяном грядок в сторону покосившегося дощатого нужника. Левую руку он вытянул вперед – надо полагать, чтобы открыть ею дверь, – а правой занес над плечом биту, явно собираясь пустить ее в дело, если внутри нужника кто-нибудь обнаружится.

Охранник Гаспаряна, ступая с неуклюжей грацией крупного хищника, пошел прямиком к сараю, где прятался Сиверов. Глеб беззвучно отступил от двери. Тут ему пришло в голову, что охранник вряд ли станет тщательно обыскивать сарай, ограничившись беглым взглядом с порога. Значит, валить его тоже придется прямо там, на пороге, и тогда неизбежно поднимется переполох. Поначалу Слепой думал только о том, как бы ему без лишнего шума убрать троих отморозков, явившихся по его душу, но тут в голове у него забрезжили пока еще смутные очертания другой комбинации.

Быстро присев, он не глядя схватил из лежавшего у стены пакета горсть денег и широким жестом сеятеля метнул их на середину сарая. Новенькие стодолларовые купюры беспорядочно рассыпались по грязному земляному полу. Сиверов отступил в темный угол за поленницей и поднял пистолет. Особенно прятаться и маскироваться он не стал – в этом не было необходимости.

В сарае стало немного темнее, когда плечистая фигура охранника заслонила дверной проем. Армянин остановился на пороге, пригнувшись, чтобы не удариться головой о низкую притолоку, и прищурился – после яркого солнечного света царивший в сарае полумрак наверняка показался ему кромешной тьмой. До него было метра три с половиной, но даже на таком расстоянии Глеб уловил исходивший от охранника запах дорогого одеколона. Его снова удивило то, как тщательно кавказцы следят за своей внешностью. Вот этот, к примеру. Ведь приехал он сюда не в гости, и в рукаве у него финский нож на резинке, а одет и надушен так, что хоть сейчас на прием к ее величеству королеве английской. Модельные кожаные туфли на тонкой подошве, костюмчик из дорогого бутика, фирменная рубашечка – такая белая, что режет глаз даже в полумраке, словно сама собой светится, и даже галстук, как будто здесь и впрямь затевается какое-то торжество...

Тут охранник увидел деньги на полу. Поверить в то, что земляной пол стоящего нараспашку дровяного сарая вместо мусора усеян стодолларовыми купюрами, на самом деле было трудновато. Охранник, во всяком случае, не поверил. Шагнув вперед, он наклонился и поднял одну из разбросанных по земле бумажек. Когда он выпрямился, держа деньги в руке, и на мгновение оторвал от них изумленный взгляд, его глаза в полумраке встретились с глазами Глеба Сиверова.

– Иногда случаются странные вещи, правда? – сказал ему Глеб и спустил курок.

Пистолет с глушителем негромко хлопнул в пыльной полутьме сарая. Быстро шагнув вперед, Глеб подхватил падающее тело и бесшумно опустил его на землю. Охранник был мертв. Перешагнув через него, Сиверов осторожно выглянул из сарая.

Гамлет все еще возился с замком, с головой уйдя в это бесполезное занятие. Его упитанный приятель, засунув биту под мышку, стоял спиной к Глебу в открытых дверях сортира и, судя по позе, справлял малую нужду. Эти ребята, похоже, считали предстоявшее им дело пустяковым, иначе вели бы себя совсем по-другому. Сиверов поднял пистолет и выстрелил. Между лопаток у коротышки появилось темное пятно, хорошо различимое на фоне белой рубашки. Бейсбольная бита вывалилась у него из-под локтя, коротышка молча упал вперед, и Глеб услышал, как он с глухим деревянным стуком ударился головой о заднюю стенку нужника. Его ноги в кремовых брюках и светлых кожаных туфлях торчали наружу.

– Э, ара, что такое? – обернувшись на шум и увидев торчащие из сортира ноги, со смехом крикнул Гамлет. – На дерьме поскользнулся, да?

Ответа не последовало. Ноги не шевелились – по вполне понятным причинам коротышка не пытался встать. Улыбка медленно сползла со смуглой физиономии Гамлета, правая рука нырнула под рубашку и легла на обмотанную лейкопластырем рукоятку револьвера. Он начал осторожно, боком спускаться с крыльца, озираясь с видом человека, который уже понимает, что дело дрянь, но все еще не может до конца в это поверить.

Чтобы помочь Гамлету быстрее примириться с суровой действительностью, Глеб шагнул из сарая на солнечный свет, привычным жестом опустив со лба на переносицу темные очки. Гамлет вздрогнул, заметив его, и рывком выдернул из-под рубашки револьвер. Глеб подождал ровно столько времени, сколько понадобилось Гамлету на то, чтобы поднять оружие и взвести курок, а потом, убедившись в серьезности его намерений, выстрелил навскидку.

Крупнокалиберная пуля отшвырнула Гамлета назад, как удар боксерской перчатки. Он ударился спиной о стену, съехал по ней, не в силах устоять на подламывающихся ногах, боком упал на ступеньки и скатился по ним на растрескавшиеся кирпичи дорожки.

Стоя возле сарая с дымящимся пистолетом в опущенной руке, Слепой огляделся. Вокруг была тишина, нарушаемая лишь басовитым жужжанием пчел, как будто на дворе был не октябрь, а июль. Солнце припекало плечи сквозь рубашку; если не смотреть на трупы, картина получалась такая мирная, что хотелось раздеться и позагорать – прямо здесь, в саду, не утруждая себя прогулкой до пляжа.

Глеб вернулся в сарай, собрал разбросанные по полу деньги и убрал пакет со своим имуществом обратно в тайник. На лежавшего здесь же охранника он не обращал внимания – это был просто неодушевленный предмет, мало чем отличавшийся от остального хлама, скопившегося в сарае у Стаканыча.

Покончив с делами, Глеб снова перелез через забор и, обойдя вокруг квартала, вышел на улицу, где стоял джип, на котором приехал Гамлет. Водитель скучал, сидя за рулем. Из открытого окна машины рваными серыми облачками выплывал табачный дым. Внутри играла музыка – что-то национальное, визгливо-ритмичное. Внезапно охватившее Глеба желание поскорее покончить с этим делом было таким сильным, что ему стоило большого труда не ускорить шаг.

Он подошел к джипу и остановился рядом с открытым окном. От нагретого солнцем металла исходило ровное тепло, вблизи машины ощущались слабые запахи бензина, горячей резины и освежителя воздуха. Водитель, молодой кавказец с аккуратно подстриженными усиками, нехотя повернул к Глебу голову и окинул его сонным, равнодушным взглядом.

– Что хочешь, э?

– Халтурка есть, земляк. Надо по-быстрому в одно местечко смотаться. Тут рядом, минут за десять обернемся.

– Не могу, – сказал водитель. – Занят.

– Жаль, – сказал Глеб и поднял пистолет на уровень его лица. – Жаль тебя огорчать, ара, но поехать все-таки придется.

 

Глава 8

Синица уже взялся за дверную ручку, собираясь уйти домой, когда его окликнул дежурный.

– Тебя Скрябин у себя в кабинете дожидается, – сообщил он. – Вот хорошо, что не забыл! Он бы с меня живого шкуру спустил.

– Угу, – вяло пробормотал Синица. – Радуйся, теперь он ее с меня спустит.

– Ну, а вдруг не спустит?

– Это Скрябин-то?

– Да, – дежурный вздохнул и развел руками. – Ну извини. Сочувствую, конечно, но помочь... Сам понимаешь. Что ты опять натворил-то?

– Не знаю, – сказал Синица. Он все еще держался за дверную ручку, словно раздумывая, не задать ли ему стрекача, пока не поздно. В папке у него лежала бутылка портвейна, и ее приятная тяжесть напоминала о перспективах, которые в данный момент рушились прямо на глазах. – Не знаю, – повторил он. – Сейчас пойду узнаю, а потом тебе расскажу.

Лениво шаркая ногами, майор поднялся на второй этаж. Думал он при этом почему-то не о делах, не о загубленном вечере и даже не о том, чего ради понадобился Скрябину в конце рабочего дня, а о том, что у полковника Скрябина нет клички. Обычно прозвища дают всем, особенно начальству; Синица знал только двух человек в управлении, кого всегда за глаза называли исключительно по фамилии. Людьми этими были полковник Скрябин и он сам. Но если с Синицей все было более или менее ясно – с такой фамилией никакого прозвища не надо, – то к полковнику Скрябину клички просто не прилипали. Помнится, ребята пытались звать его Жабой – за внешнее сходство, которое, увы, имело место, – Скрябой, Скребком... По-всякому пытались, но ни одна кличка не прижилась. Зато со временем было замечено, что самые рьяные острословы стали медленнее продвигаться по службе, а кое-кому и вовсе пришлось уйти из органов по причинам внешне никак не связанным с их повышенным чувством юмора. Остальные, обмозговав это дело, сделали выводы (ясно, что не вслух) и острить в адрес полковника перестали. Так он и остался без клички – товарищ полковник, просто Скрябин или, в случае неслужебного разговора с глазу на глаз, Петр Иванович.

Перед обитой красной искусственной кожей дверью кабинета Синица остановился и как мог привел себя в порядок, то есть поправил галстук, передвинув его слева направо, и попытался застегнуть папку, чтобы горлышко спрятанной там бутылки как-нибудь ненароком не вылезло наружу. Все эти манипуляции ни к чему не привели: галстук, который до этого помещался у Синицы под левым ухом, теперь висел так же криво, но уже справа, а папку он застегнуть не сумел по причине отсутствия собачки на "молнии". Тогда он положил бутылку вдоль папки, прикрыл ее сверху мятыми бумажками и, постучавшись, вошел в приемную.

В приемной никого не было, аккуратно прибранный стол секретаря пустовал. Дверь в кабинет была открыта, и оттуда крепко тянуло застоявшимся табачным дымом. Синица деликатно кашлянул в кулак, а когда это не помогло, приблизился к двери, постучал в косяк и просунул в кабинет голову.

Полковник Скрябин сидел за столом, заполняя своей объемистой фигурой все внутреннее пространство просторного кожаного кресла, и, сдвинув на кончик носа очки в золоченой оправе, с мрачным видом читал какую-то бумагу.

– Разрешите, товарищ полковник? – спросил Синица, решив на всякий случай быть вежливым до конца.

– Ты, Синица? – не отрывая взгляда от бумаг, которые держал перед собой, хмуро произнес Скрябин. – Заходи. Дверь закрой поплотнее и присаживайся.

Синица сделал, как ему было велено, и присел на краешек стула у дальнего от полковника конца длинного стола для совещаний.

– Ближе, – по-прежнему глядя в бумаги, сказал Скрябин. – Что ты корчишь из себя бедного родственника? Я не собираюсь орать во всю глотку.

Синица послушно пересел ближе, пристроил на коленях папку и сложил поверх нее руки. Вид у него был, по обыкновению, скорбный и в то же время сонный, как у обиженного ребенка, который, устав плакать, засыпает прямо за столом.

– Докладывай, – сказал Скрябин, – что накопал по делу Гаспаряна.

Синица подавил вздох. Именно этого вопроса он ждал от полковника.

– Собственно, докладывать нечего, – с неохотой признался он. – Вы все знаете. Аварию на стоянке Гаспаряну подстроили, это можно считать доказанным. Кто-то пробрался в ливневую канализацию со стороны моря, проник в колодец на стоянке и, улучив момент, поработал над тормозной системой "Мерседеса". На дне колодца обнаружены следы ног и остатки вещества, по составу идентичного тормозной жидкости, которая используется в машине Гаспаряна. Все остальное – только предположения. Предположительно, в тот момент, когда машина тронулась, преступник прицепился к днищу, а потом, когда водителю удалось остановиться, сделал вид, что его только что сбили. Гаспарян входил с ним в физический контакт, после чего практически сразу потерял сознание и умер. Можно предположить, что ему сделали какую-то инъекцию – такая возможность у преступника была. Однако введенное вещество, если ему действительно что-то ввели, к моменту вскрытия полностью распалось, не оставив следов. Диагноз – острая сердечная недостаточность – ни у кого не вызывает сомнений. Доказать факт совершения убийства, таким образом, не представляется возможным.

– Конечно, – язвительно вставил Скрябин. – Кто-то раздобыл акваланг, вышел в море, проплыл почти километр в полной темноте по канализационной трубе, потом еще черт знает сколько километров полз под землей, и все для того, чтобы слегка подпортить тормоза? Типа шутка? Розыгрыш? Так, что ли, у тебя получается?

– Не у меня, – уныло возразил Синица. – У прокуратуры. Прокурор не хочет дело возбуждать. Я, говорит, на основании фактов могу возбудить только дело о мелком хулиганстве...

– Мне не дело нужно, – с обманчивым спокойствием произнес Скрябин, глядя на Синицу поверх очков. Синица сидел понурившись и смотрел в стол. – Незакрытых дел у меня и без этого – вагон и маленькая тележка. Мне преступник нужен! Заказчик!

Синица помолчал.

– Заказчик, – сказал он наконец таким тоном, словно повторил не к месту произнесенное полковником грязное ругательство. – О том, кому это было выгодно, можно только гадать. Настоящего заказчика, если он существует, может назвать только исполнитель.

– Я об этом тебе и толкую! Исполнителя надо искать!

– Мы пытались, – вздохнул Синица. – Была проведена работа с аквалангистами. Я вам уже докладывал...

– Докладывал, что ни хрена не нашел. Да и что ты мог найти? Город приморский, здесь этих аквалангов тысячи, наверное. Лежат по кладовкам, по сараям, никем не учтенные... Да в конце концов, зачем исполнителю засвечиваться, беря акваланг напрокат? Проще приехать со своим.

– Так точно. Но отработать эту линию необходимо, и мы ее отработали. Кстати, получен результат – правда, отрицательный.

Полковник изобразил легкое недоумение.

– В день смерти Гаспаряна Мочалов, этот московский лесопромышленник, наведывался в дайв-клуб "Волна", брал акваланг и изъявлял желание сразу погрузиться в море. Его отправили в бассейн для начинающих, и он в этом бассейне чуть не утонул. Что-то у него такое со средним ухом, что ли, я в этих тонкостях несилен... Словом, персонал "Волны" с уверенностью утверждает, что под водой Мочалов не проплывет и десяти метров – хоть с аквалангом, хоть без него. Полностью сухопутный человек.

– Не понимаю, – проворчал Скрябин, – чего ты прицепился к этому Мочалову. Не спорю, повесить на него мокруху было бы приятно, но мне не козел отпущения нужен, а реальный исполнитель!

– Приметы совпадают, – сообщил Синица. – Свидетели дорожно-транспортного происшествия утверждают, что потерпевший, он же подозреваемый, был как две капли воды похож на Мочалова. Лет сорока, сухопарый, темноволосый...

– Чепуха, – отмахнулся Скрябин. – Тоже мне, приметы! Фоторобот сделали?

– Так точно. Похож.

– Значит, фоторобот хреновый или внешность типичная, распространенная... Да видел я этого Мочалова! Тоже мне, киллер... И потом, ты же сам говоришь, он под водой плавать не может!

– Он мог симулировать, – негромко возразил Синица. – Знал, что мы станем проверять все места, где можно достать акваланг, и постарался, чтобы его там запомнили. Я проверял: в момент смерти Гаспаряна Мочалов в своем гостиничном номере отсутствовал. Я подозреваю, товарищ полковник, что он просто водит нас за нос. Если от вас поступит приказ форсировать это дело, я предложил бы установить за Мочаловым наблюдение.

– Забудь про него, – хмуро сказал полковник.

– То есть как это "забудь"?

Синица был настолько удивлен, что на время с него даже слетел сонный вид.

– У тебя новостей по этому делу нет, – сказал Скрябин. – Я тебя специально позвал, чтобы убедиться. Зато у меня они имеются. Плохо работаем, Синица! Исполнитель все это время был прямо у нас под носом, а мы его проморгали. На, почитай!

Он швырнул на стол перед Синицей стопку листков, которые перед этим читал. Проделано это было с такой силой, что, если бы Синица не поймал листки, в последний момент накрыв их ладонью, те непременно рассыпались бы по полу. Скрябин раздраженным движением сунул в зубы сигарету и прикурил от дорогой газовой зажигалки. Стоявшая на столе у его левого локтя пепельница была полна окурков. На Синицу он не смотрел, уставившись в окно, как будто там, за окном, было что-то интересное.

Майор попытался подравнять рассыпавшиеся странички, сразу же смял верхнюю и решил больше не испытывать судьбу. Он стал брать листки по одному и бегло прочитывать. По мере того как он читал, брови его поднимались все выше, как будто твердо вознамерились спрятаться в шевелюре и больше оттуда не возвращаться.

Бумага, которую ему предложил прочесть полковник Скрябин, была протоколом осмотра места происшествия. Происшествие было знатное: в каких-нибудь пяти километрах от города, на дороге, обнаружили разбившийся вдребезги джип, явно сорвавшийся с верхнего витка серпантина. Из джипа извлекли три трупа, и тут выяснилась любопытная вещь: в пропасть они сорвались уже мертвыми. Все трое были застрелены из какого-то довольно мощного оружия. Оружие, армейский кольт сорок пятого калибра с глушителем, обнаружилось здесь же, в машине. Убийца не потрудился даже стереть с пистолета свои отпечатки – очевидно, он рассчитывал, что, упав в пропасть, машина загорится, как это постоянно случается в кино. Однако машина не загорелась, благо дело происходило не на экране, из чего следовало, что убийца – настоящий баран, место которому разве что на шампуре.

Далее выяснились еще более любопытные вещи. Разбившийся джип принадлежал Гамлету Саакяну, который был известен как правая рука покойного Ашота Васгеновича Гаспаряна. Самого Гамлета в машине не оказалось, зато отпечатки пальцев на орудии убийства принадлежали ему, так же как и отпечатки, оставленные на рулевом колесе джипа. Погибшие числились друзьями и коллегами Гамлета Саакяна; один из них к тому же работал охранником Гаспаряна и присутствовал при его смерти.

– Прочитал? – спросил Скрябин, заметив, что Синица перестал бегать глазами по строчкам и уже некоторое время сидит тупо уставившись в последний лист протокола. – Ну, и как тебе это нравится?

– Саакяна задержали? – спросил Синица, тихо кладя бумагу на край стола.

– Конечно! – воскликнул полковник. – Ясное дело, задержали! Сам пришел. С повинной, мать его... Его давно и след простыл!

– Похоже на бандитскую разборку, – ляпнул Синица и сразу же понял, что сморозил глупость. То есть не глупость, конечно, но явную бестактность.

– Ты бы все-таки выбирал выражения, майор, – неодобрительно произнес Скрябин. – Гаспарян был депутатом городского законодательного собрания, Саакян – его доверенное лицо, а эти... ну, убитые – помощники. Люди уважаемые, хорошо известные в городе. Дело может получить широкий общественный резонанс, а ты – разборка... Не хватало еще, чтоб ты журналистам такое ляпнул!

– А, – сказал Синица и замолчал на добрых десять секунд. Он понимал, что пауза получается слишком красноречивая, но намеренно тянул ее, сколько мог. Скрябин ухитрился-таки его разозлить. Уважаемые люди! Сказал бы уж сразу: авторитетные... – А, – повторил он, когда полковник уже приготовился первым нарушить молчание. – Тогда, конечно, да. Раз вы говорите "уважаемые", значит, уважаемые.

Выходка была хулиганская, совершенно возмутительная. Раньше Синица никогда не позволял себе заходить так далеко. Полковник Скрябин набрал в грудь побольше воздуха, готовясь устроить наглецу разнос по полной программе, ноздри его грозно раздулись, кулаки стиснулись и приподнялись, готовые с грохотом опуститься на столешницу. Но тут Синица вдруг поднял на мгновение глаза и посмотрел полковнику прямо в лицо каким-то очень странным, оценивающим, все понимающим взглядом. Это продолжалось какую-то долю секунды, а потом тяжелые веки опустились, погасив плясавший в глазах майора опасный огонек, и лицо его снова приобрело привычное выражение тупой апатии.

– Так, – негромко сказал Скрябин и, в свою очередь, надолго замолчал.

Синица сидел перед ним, сложив руки на потрепанной дерматиновой папке, как всегда понурый и внешне безразличный ко всему на свете. Глядя на него, было легко убедить себя в том, что острый, испытующий и насмешливый взгляд, так напугавший полковника минуту назад, ему просто почудился. Но Скрябин знал, что это не так. Внешность Синицы, делавшая его похожим на бывший в употреблении ершик для мытья унитазов, была его главным козырем: майора мало кто воспринимал всерьез, а он был приметлив и дьявольски умен. Только теперь Скрябину пришло в голову задаться вопросом: а почему, когда все они сидели в кабинете у Аршака, московский факс с ответом на запрос о Мочалове в "Волну" привез именно Синица? Почему он – старший оперуполномоченный, майор – взялся за дело, которое было по плечу любому сержанту?

Полковника обдало нехорошим холодком. Если такой человек, как Синица, всерьез начнет под него копать...

– Вот что, – сказал он, на ходу меняя решение, – скажи-ка ты мне, майор, сколько лет ты в отпуске не был: три года, четыре?

Синица повернул голову и уставился на него с тупым удивлением заморенной клячи, которой вместо гнилой соломы вдруг предложили отведать отборного овса.

– К чему это вы клоните, товарищ полковник? – спросил он.

– Я, товарищ майор, ни к чему не клоню, – давя в пепельнице длинный окурок и тут же вынимая из пачки новую сигарету, сообщил Скрябин. – Я вопрос тебе задал.

– Сколько лет? – для разгона переспросил Синица. Вопрос был сложный: счет времени майор вел только тогда, когда требовалось раскрыть дело в установленный начальством срок. Жизнь майора Синицы текла, как тихая равнинная река, то плавно изгибаясь, то петляя из стороны в сторону, а то и вовсе закручиваясь водоворотом, и не было по берегам этой реки ни верстовых столбов, ни каких-то иных отметок. – Не могу знать, товарищ полковник, – признался майор. – Если это имеет для вас какое-то значение, я могу в кадрах уточнить...

– Для меня имеет, – сказал Скрябин, – а для тебя, значит, не имеет? А ты когда-нибудь слышал или, может, читал, что ежегодный оплачиваемый отпуск – это не просто подарок тебе от родного государства, а производственная необходимость?

Синица вяло пожал плечами. Жена от него ушла, забрав детей, и он понятия не имел, что ему делать со свободным временем. По вечерам он пил портвейн, сидя перед телевизором, в выходные дни – водку, тоже, как правило, один, перед телевизором, или в дешевом шалмане за углом, где его все знали; К вечеру воскресенья им уже овладевала смертельная скука, и, хотя большим энтузиастом своего дела Синица себя назвать не мог, утром в понедельник он отправлялся на службу с чувством явного облегчения. Что же до отпуска, то Синица, хоть убей, не мог придумать, на что потратить такую прорву времени. Собственно, случая всерьез задуматься над этой проблемой ему не выпадало: до сих пор начальству казалось очень удобным не напоминать майору о том, что ему пора отдохнуть. А теперь такой случай, судя по всему, представился, и Синице не надо было долго ломать голову, чтобы понять, откуда дует ветер. Если Гаспаряна убрал не какой-то мифический киллер, нанятый не менее мифическим конкурентом, а его ближайший помощник, его правая рука, то дело автоматически превращалось во внутригородское, сугубо конфиденциальное, очень тонкое и интимное, почти семейное. В деле этом были завязаны почти все первые лица города, и полковник Скрябин в их числе. Понятно, что выносить сор из избы никому не хотелось, и участие в расследовании майора Синицы с этого момента становилось, мягко говоря, нежелательным. Непочтительно высказавшись в адрес покойных, он ясно дал понять Скрябину, что использовать его вслепую не удастся. Он слишком много видел и понимал, а если бы продолжал заниматься этим делом, то, несомненно, увидел бы, понял и узнал еще больше. Словом, сейчас Синица стоял перед выбором, куда ему отправляться: в отпуск или на тот свет. Лет двадцать назад он бы еще подумал – молодой был, горячий, и хотелось ему тогда установить на земле царство добра и справедливости, – а сейчас думать ему было не о чем. Погасят, как спичку, а толку – ноль целых хрен десятых...

"Окна наконец покрашу, пока совсем не сгнили, – подумал он. – Потолок можно побелить..." Он представил себе процесс побелки потолков в своей двухкомнатной хрущевке – целиком, начиная с перестановки мебели и заканчивая многодневным отмыванием и оттиранием неистребимого известкового налета со всех без исключения предметов и плоскостей, – и понял, что малость переборщил. Ну их к дьяволу, эти потолки! Что ему, здоровье не дорого? И вообще, какая разница, какого они, потолки, цвета – белого, как у всех, или серо-желтого, как у него?

Задумавшись, он, как это частенько с ним случалось, начисто позабыл обо всем на свете, в том числе и о полковнике Скрябине. Последний минуты две ждал ответа на свой риторический вопрос, а потом посмотрел на Синицу повнимательнее и понял, что тот опять витает в эмпиреях и может оставаться там бесконечно долго. Тогда полковник кашлянул в кулак и побарабанил пальцами по столу. Синица вздрогнул и сел прямо, сонно моргая припухшими веками.

– Опять дрыхнешь, – с отеческой укоризной сказал ему Скрябин. – И что ты за человек, Синица? Я понимаю, на совещаниях спать – нехорошо, конечно, но понять можно, сам грешен, не без того. Но вот так, с глазу на глаз, прямо посреди разговора... Я же говорю, в отпуск тебе пора, а то ты скоро на задержаниях начнешь засыпать.

– Так точно, – бесцветным голосом пробормотал Синица. – То есть виноват, товарищ полковник, задумался.

– О чем же, если не секрет? – насторожился Скрябин.

– Да вот дома ремонт пора делать. Окошки совсем облупились, скоро сгниют, потолок белить надо. Обои, там, пол покрасить... В общем, дел накопилось выше крыши.

– Ну и правильно, – облегченно откидываясь на спинку кресла, произнес полковник. – Давай-ка прямо сейчас пиши заявление, и с завтрашнего дня чтоб духу твоего здесь не было. Занимайся своим ремонтом. Знаешь, как оно получается: руки работают, голова отдыхает. Вот тебе бумага, ручку вон в стаканчике возьми... Давай пиши. А с этим делом мы без тебя разберемся. Объявим этого Саакяна в федеральный розыск и через неделю получим его в лучшем виде – упакованного и ленточкой перевязанного. Не беспокойся, Николай Евгеньевич.

– А я и не беспокоюсь, – сказал Синица, старательно и коряво царапая по бумаге шариковой ручкой.

Он действительно не беспокоился. Все было ясно как божий день. Учитывая обстоятельства дела и имена его участников, можно было не сомневаться, что Скрябин поручит его какому-нибудь болвану с неполным средним образованием, каких в последнее время развелось в милиции сколько хочешь. Дело закроют и сдадут в архив, а настоящим расследованием займутся заинтересованные лица – например, господин Багдасарян и иже с ним. Скрябин же со всей мощью полицейского аппарата будет на подхвате – что-то разузнать по официальным каналам, где-то подстраховать, а когда потребуется, отвернуться в сторонку и стыдливо прикрыть глаза. Да и дело на поверку оказалось пустяковым. Просто Гамлет продал своего хозяина с потрохами, прикончил его руками своих приятелей, а потом избавился от исполнителей и был таков. Только как же он отважился? Его же теперь на том свете найдут, из-под земли достанут и обратно в землю вобьют...

Последняя мысль, как показалось Синице, имела хвостик, и даже не хвостик, а длиннейший хвостище, уходивший в непроглядный мрак. За этот хвостище так и подмывало потянуть, чтобы узнать, к чему он привязан там, в темноте, куда Синицу так старательно не пускали. Майор представил себе, что можно вытащить на свет божий, потянув за этот хвост, и решил не рисковать – здоровье дороже.

Он решительно поставил под заявлением дату, криво расписался и отдал бумагу Скрябину, который тут же, не сходя с места, ее завизировал.

– Вот так, – сказал полковник, убирая заявление Синицы в папку с тисненной золотом надписью "В приказ". – Завтра на работу можешь не выходить. Отпускные получишь через неделю. Неделю-то протянешь?

– Так точно, – сказал Синица, который, если начистоту, плохо представлял, в каком состоянии находятся его финансы.

– А то, может, подкинуть тебе деньжат? – предложил Скрябин и даже полез в карман – надо полагать, за бумажником. – В порядке беспроцентной ссуды, а? Вернешь, когда сможешь.

Удивить Синицу сегодня было трудно, и он ухитрился выслушать беспрецедентное предложение Скрябина, даже глазом не моргнув.

– Спасибо, товарищ полковник, – отказался он. – Знаете, как говорят: берешь чужие и на время, а отдаешь свои и навсегда... Перетопчусь как-нибудь.

– Ну, как знаешь, – сказал Скрябин, вынимая руку из кармана.

Он, несомненно, знал, что Синица вечно ходит в долгах, как в шелках, и отказ майора взять деньги наверняка заставил его призадуматься, однако принять от полковника то, что, по сути, являлось лишь слегка завуалированной взяткой, Синица не мог. Не то чтобы принципы не позволяли, – душа не принимала.

Еще раз поблагодарив начальство за проявленные заботу и внимание, Синица спросил разрешения быть свободным. Уже в дверях Скрябин окликнул его.

– Чуть не забыл, – сказал он. – Ты, Николай Евгеньевич, табельное оружие в оружейку снести не забудь. Вечно ты забываешь, валяется этот ствол у тебя где попало...

– Обязательно, Петр Иванович, – сказал Синица.

– Ну, тогда все. Счастливо тебе! Отдыхай, набирайся сил, мозги вентилируй – они у тебя на вес золота. Мы без тебя как без рук. Так что давай восстанавливай форму, чтоб на ходу не засыпать.

Перед уходом Синица заглянул к себе в кабинет, убрал в сейф кое-какие бумаги, а заодно поискал пистолет. Пистолета нигде не было. В такой ситуации полагалось испугаться, но Синица не испугался – привык. Отсутствие пистолета в кабинете наверняка объяснялось тем, что он остался дома, в бельевом шкафу, как бывало уже тысячу раз. Майор запер кабинет и побрел к выходу.

Здесь его снова окликнул дежурный.

– Ну что, Синица, вставили тебе фитиль? – сочувственно спросил он.

– В отпуск отправили, – сказал Синица. – Скрябин даже денег в долг предлагал, пока отпускные не начислили. Золотые, говорит, у тебя мозги!

– Да ну?!

У дежурного сделался такой вид, словно он только что получил сообщение о высадке на городском пляже массированного десанта враждебно настроенных инопланетян. Потом он вдруг успокоился, видимо что-то сообразив, и под усами у него обозначилась недоверчивая ухмылка.

– Ну тебя к дьяволу, Синица, – сказал он. – Никогда тебя не поймешь: то ли ты всерьез говоришь, то ли дурака валяешь...

– Да, – сказал Синица. – Я этого сам иногда не понимаю. Что делать, характер такой.

Он махнул на прощанье рукой, толкнул дверь и вышел в бархатистую темноту теплого южного вечера. В папке у него лежала бутылка портвейна, в кармане – пачка сигарет, а впереди ждала уйма свободного времени, на протяжении которого ему ни о чем не надо было думать.

* * *

С того места, где он пустил джип под откос, Глебу пришлось возвращаться пешком. Добравшись до городской черты, он взял такси и поехал к Стаканычу – нужно было осмотреться, не осталось ли там пропущенных впопыхах следов, и вообще...

Вообще, пришло время съезжать от старика и вырабатывать новую тактику. Подсознательно Глеб ожидал, что работать здесь окажется легче, чем в Москве, – провинция все-таки, курорт. Солнце, море, овощи-фрукты и простота нравов... Однако все, кто противостоял ему здесь, оказались на удивление шустрыми и реагировали на предпринимаемые им действия с умопомрачительной быстротой. Ждать, что они и дальше будут являться во двор к Стаканычу компаниями по три-четыре человека и позволять отстреливать себя, как кроликов, не приходилось – так можно было дождаться чего угодно, вплоть до автобуса с ОМОНом. Словом, эта явка была засвечена, и настало время уходить.

Глеб решил уйти по-английски, не прощаясь и не вдаваясь в объяснения. Однако пешая прогулка по сильно пересеченной местности отняла у него больше времени, чем он рассчитывал. К тому же трижды ему приходилось делать крюк, обходя милицейские патрули, чтобы не сцапали с обмотанным лейкопластырем револьвером в кармане, так что домой к Стаканычу он добрался, когда над морем уже начали потихонечку сгущаться скоротечные южные сумерки.

Впрочем, Стаканыч еще не пришел – торговля на набережной продолжалась круглые сутки, и в удачные дни Чернушкин задерживался там допоздна. Мысленно пожелав старику побольше состоятельных покупателей, Глеб отпер дом и пошел собирать вещи. Он как раз заканчивал недолгие сборы, когда снаружи, за окном, негромко стукнула калитка.

Глеб схватился за револьвер, но это вернулся Стаканыч – Сиверов узнал его шаркающие шаги и стариковское кряхтенье. Подумав, Глеб задвинул сумку ногой под раскладушку: объясняться по-прежнему не хотелось, тем более что Чернушкин был неглуп и мог понять из объяснений больше, чем следовало.

В комнате было совсем темно, лишь расчерченные крестами рам прямоугольники окон светились в полумраке глубоким и мягким синим светом. Глебу этого света вполне хватало – он различал очертания предметов и мог закончить сборы, не привлекая к себе внимания.

Стаканыч, однако, придерживался на этот счет иного мнения и, войдя в дом, первым делом повернул выключатель. Под потолком вспыхнула лампа, затененная старомодным оранжевым абажуром с длинной, насквозь пропыленной и заметно поредевшей бахромой. Мягкий, с персиковым оттенком свет залил убогую комнатенку с отставшими по углам обоями и обшарпанной мебелью, а заодно и сидевшего на раскладушке Глеба.

Хозяин и постоялец с одинаковым изумлением уставились друг на друга.

Стаканыч был заметно навеселе и вид имел самый что ни на есть предосудительный. Его старенькая клетчатая рубашка была сильно помята и носила на себе явственные следы наспех замытых пятен когда-то красного, а теперь буровато-розового цвета. Их можно было принять за остатки пролитого кетчупа или вина, если бы не оторванный нагрудный карман, болтавшийся, как ухо спаниеля, и не безобразный, чуть ли не на пол-лица, багрово-синий кровоподтек, заливавший левый глаз Стаканыча и добрую половину щеки. Нос у старика распух и покраснел, справа на подбородке также темнел синяк – небольшой, похожий на небрежно стертую грязь. Светлые полотняные брюки были запачканы землей, травяной зеленью и бурыми пятнышками засохшей крови, мешок с картинами отсутствовал.

Принимая все это во внимание, недоумение Глеба Сиверова можно было понять и объяснить. Но Стаканыч тоже смотрел на него как на выходца с того света, а это уже было решительно непонятно.

Они заговорили одновременно.

– Живой? – спросил Стаканыч.

– Ты что, Степаныч, Перекоп брал? – спросил Глеб.

Оба замолчали. Потом до Глеба понемногу дошел смысл заданного Стаканычем вопроса.

– Погоди, – сказал он, – что это значит – живой? А каким я, по-твоему, должен быть – мертвым?

– Живой, значит, – будто не услышав вопроса, со странным выражением констатировал старик. – И даже вроде невредимый. Ну и хорошо. А то мне, понимаешь, сказали, что тебя... ну, вроде как из города попросили. А может, говорят, не только из города, но и вообще...

До Глеба наконец дошло, и он с трудом удержал вертевшееся на кончике языка крепкое ругательство. Ну конечно же! Ведь Гамлета со товарищи подослал к нему Костя Завьялов – больше это просто некому было сделать. Гамлет пообещал этому дураку разобраться, решить проблему раз и навсегда. Гамлету Костя привык верить на слово, вот и поторопился отпраздновать победу, не упустил случая покуражиться над беззащитным, по его мнению, стариком...

Глеб на мгновение прикрыл глаза, ослепленный вспышкой холодного бешенства. Первым его побуждением было сейчас же, пока не улеглась ярость, встать, отправиться на набережную и, не вступая в переговоры, прострелить Завьялову его тупую башку. Право же, Глеб очень сомневался, что на всей земле отыщется хоть один человек, который станет всерьез оплакивать бесславную кончину этого подлого животного. Вот разве что сам Глеб Сиверов, вспоминая впоследствии этот эпизод своей пестрой профессиональной карьеры, нет-нет да и почувствует что-то вроде угрызений совести. Ведь судить – не его работа, он – просто инструмент для приведения в исполнение приговора, который вынесли другие люди. А если инструмент начинает по собственной воле вершить суд и расправу, это означает лишь, что он пришел в негодность и его пора выбрасывать на помойку.

А с другой стороны, что потеряет этот мир, если в нем не станет Кости Завьялова? Ну, что?

"Погоди, Глеб Петрович, – подумал Глеб, сидя с закрытыми глазами на раскладушке. – Погоди, постой. Стоять, я сказал! Так ты, братец, далеко зайдешь. А что потеряет мир, если в нем не станет, к примеру, Стаканыча? Сильно ли изменится климат на планете Земля, если завтра Глеб Сиверов попадет под машину или утонет в море? Да ни капельки! Зато, если упомянутый Сиверов начнет почем зря палить во всех, кто ему хоть чем-то не угодил, изменится многое. И для многих. Потому что этот Сиверов, черт бы его побрал, стреляет очень метко и здорово умеет заметать следы, так что ловить его придется долго и народу он успеет перебить уйму... Господи, как хорошо, что Потапчук не умеет читать мысли на расстоянии! Приняв от меня вот такую телепатему, он, наверное, тут же кинулся бы поднимать на ноги ОМОН, спецназ и вообще всех, кто может держать в руках оружие..."

Он молчал секунд десять, не больше, и уже почти успокоился, когда подвыпивший Стаканыч заметил наконец, что с его постояльцем творится что-то не то.

– Эй, эй! – предостерегающе крикнул он. – Федор, ты того!.. Ты, Федор, не бледней! Ну его к черту, дурак он, и больше ничего. Жареный петух его пониже спины не клевал, вот он и хорохорится. Ничего, со временем поумнеет, попритихнет. Ну его, Федор! На кой ляд тебе это надо – руки об него марать?

"Отлично, – подумал Глеб, открывая глаза и принимая более свободную, расслабленную позу. Только теперь он заметил, что сидит сильно подавшись вперед и что все мышцы у него затекли от напряжения. – Просто великолепно! Вот это и называется "докатился". Пьяный учитель рисования читает мои мысли на лице, как в открытой книге!.. Да, здешний климат на меня плохо действует. Солнце, море, девушки в бикини – все это расслабляет. На фоне здешнего великолепия существование уродов вроде этого Завьялова кажется особенно нецелесообразным. Так и хочется взяться за наведение порядка. Да вот беда, всех не перестреляешь. И потом, тому же Завьялову я наверняка кажусь не меньшим уродом, чем он мне..."

– Не волнуйся, Степаныч, – сказал он и встал с раскладушки. – Все будет нормально. Ты садись, садись. Сильно он тебя потрепал?

– До свадьбы заживет, – сказал Стаканыч и тяжело, совсем по-стариковски, опустился на диван. – Ты вот что, Федор... Мужик ты хороший, жалко будет с тобой расставаться, однако надо бы тебе от меня съехать.

– Ммм?

– Ну, видишь, раз ты цел и невредим, значит, Гамлет до тебя еще не добрался. Но это дело нехитрое, доберется в лучшем виде. А он, Гамлет, знаешь какой? Сволочь, в общем. Для него мы, русские, – так, грязь. Убьет и даже не обернется. А зачем это надо? Ты мне помочь хотел, и поговорить с тобой приятно... Помнишь, как рыбку удили, уху варили? Ведь правда, знатная была уха? Будет что в Москве твоей вспомнить. А помирать тебе за меня ни к чему. Я уж тут как-нибудь сам, потихонечку... С меня, старика, взятки гладки. Ну был такой Федор, так собрал вещички и уехал, а куда – мне неведомо...

Глеб задумался. Стаканыча было жаль. Так и подмывало сказать ему, что никакой Гамлет сюда больше не придет – нет его, Гамлета, не будет никогда, и можно считать, что не было. А с другой стороны, десять минут назад он сам собирался уйти отсюда, ничего не объясняя старику. А теперь и объяснять не надо, он сам придумал объяснение, назвал уважительную причину, по которой Глебу нельзя здесь оставаться. Конечно, дожидаясь обещанного визита Гамлета и его приятелей, Стаканыч переживет несколько очень неприятных минут, а может, и часов. Но ведь Гамлет уже не придет, так о чем волноваться? И кто знает, каково придется Стаканычу, когда он поймет, что дал кров профессиональному убийце? Наверное, ему, учителю рисования, пенсионеру, будет нелегко переварить такую новость. Со временем он сам до всего додумается, сообразит, что к чему, а не сообразит – значит, так тому и быть.

– Ладно, Степан Степаныч, – сказал он. – Спорить с тобой не стану. Я вижу, ты к тому клонишь, что услуга моя медвежьей оказалась. Ну так поверь на слово – это ты зря. Вот увидишь, все будет хорошо.

Стаканыч вдруг рассмеялся, болезненно кривя разбитое лицо.

– Знаешь, о чем я подумал? – сказал он. – Эти слова, что ты сейчас сказал – ну, мол, что все хорошо будет... Знать бы, кто их выдумал, кто по свету гулять пустил! Это ж настоящий гений был! Кажется, ничего особенного, слова как слова, и правды в них даже меньше, чем в других каких-нибудь, а вот, поди ж ты, – сколько род людской существует, столько эти слова и повторяются! И главное, все им верят. В Бога не верят, в черта не верят, в правду не верят, а в эту ерунду верят, хоть ты их живьем в землю закапывай! Все будет хорошо... А хоть кто-нибудь это "хорошо" видал? Знает кто-нибудь, что это такое – хорошо?

– Я знаю, – сказал Глеб. – Хорошо – это когда не плохо. Все знают, когда им плохо, правда? А вот когда хорошо, определить почему-то затрудняются. А по мне, дышать можешь – это уже хорошо.

– Ну спасибо, – вздохнул Стаканыч, – утешил. Значит, говоришь, дышать я смогу?

– Сможешь, – сказал Глеб. – Легко и свободно, полной грудью. Это я тебе, можно сказать, гарантирую. Главное, налоги вовремя плати, потому что государство – это тебе не Завьялов, ему руку не сломаешь.

– Брось, – безнадежно отмахнулся Стаканыч, – зачем тебе лишние проблемы?

– Лишние проблемы всем ни к чему, – согласился Глеб. Наклонившись, он выволок из-под раскладушки упакованную сумку и забросил лямки на левое плечо. – Ну, Степаныч, не поминай лихом. Вот, возьми за постой.

Стаканыч недоверчиво уставился на две стодолларовые бумажки, которые протягивал ему Глеб.

– Это еще что? Мы ж договаривались...

– Я помню, как договаривались, – сказал Глеб. – Синяков на физиономии в нашем договоре не было. Да и картин твоих что-то не видно, а о том, чтобы их терять, мы тоже не договаривались. Считай, что это неустойка – ее первая часть, скажем так.

– Ну, не знаю, – проворчал Стаканыч, однако деньги взял.

Впрочем, вид у него при этом был такой, словно старик не вполне понимал, что берет и, главное, зачем, – похоже, мысли его были заняты совсем другими вещами, по большей части невеселыми.

– Все будет хорошо, – повторил Глеб и, осторожно пожав сухую стариковскую ладонь, вышел в ночь.

 

Глава 9

Константин Сергеевич Завьялов остановил такси в полуквартале от дома. Мешок с картинами он повесил на плечо, а складной планшет с торчащими деревянными ножками взял под мышку. Получилось тяжело и неудобно – как обычно, впрочем. Гораздо проще было бы подкатить на такси к самой калитке, но тогда Клавка увидела бы, что он опять разъезжает на машине, как какой-нибудь барин, и устроила бы ему головомойку. По части головомоек Клавка была великой мастерицей, устраивала их по любому поводу, и заставить ее замолчать было делом невозможным – во всяком случае, у Кости Завьялова это никогда не получалось. Он даже бить ее пробовал, но быстро бросил эту затею, потому что Клавка только того и ждала – поднимала крик на всю улицу, визжала как недорезанная и во всю глотку звала милицию. Соседи, в общем-то, привыкли, но бывало, особенно ночью, после двенадцати, что у некоторых не выдерживали нервы, и милицию все-таки вызывали. В последний раз, когда такое случилось, участковый, ни дна ему ни покрышки, всерьез пообещал Косте лишить его городской прописки и организовать годик-другой за хулиганство с причинением телесных повреждений. Тогда все началось с того, что Костя купил себе более дорогие сигареты, чем обычно, а кончилось, сами понимаете, в КПЗ. А такси – это вам не какие-нибудь сигареты, за такси Клавка всю печень выклюет, змеюка...

И главное, сделать с этой гадиной Костя ничего не мог, не имел права. Жил он у нее в домишке на птичьих правах – не муж и не родственник, а так, не пришей собаке хвост – в общем, сожитель, и точка. Когда-то Костя по глупости потерял свое собственное жилье – то есть это его недоброжелатели считали, что по глупости, а на самом деле по большому невезению, – так что теперь целиком и полностью зависел от перепадов настроения своей сожительницы. А у нее, заразы, и перепадов никаких не наблюдалось; настроение у нее всегда было одинаковое – сволочное, и больше всего на свете любила она помыкать мужиком, как дворовым псом: поди туда, принеси это, копейки лишней не потрать, а не будешь слушаться – вычеркну из домовой книги, и пойдешь куда глаза глядят, к бомжам в подворотню.

Костины занятия живописью Клавка полагала пустой тратой времени и отлыниваньем от настоящей, истинно мужской работы. А хуже всего, что тут эта стерва во многом была права. Вслух Костя Завьялов этого никогда бы не признал, да и мысленно, наедине с собой, с этим не соглашался. Но даже у него случались просветления, когда он не то чтобы понимал, но начинал смутно догадываться, что занимается в жизни чем-то не тем и что живописец из него, как из дерьма пуля. Да и как было не догадываться! Набережная с ее свободной конкуренцией – это как лакмусовая бумажка. Берут картины – значит, хорошие, а не берут – ну, извини... Конечно, покупатель в основной своей массе – валенок и лох, который только и ждет, чтобы его в лапти обули. И везение тоже нельзя сбрасывать со счетов, и целую кучу других факторов... Но все-таки главное – картины. Костины картины брали с большой неохотой, а у Чернушкина, у этого старого гриба, которому уже ничего в жизни не надо, кроме бутылки портвейна, расхватывали, как горячие пирожки. Тут поневоле задумаешься. К тому же случалось, и не раз, что заезжие курортники, особенно столичные – из Москвы, из Питера, – прямо так Косте и говорили: "Ты чего, братец, с ума сошел, что ли? Это у тебя, что ли, картины? Заборы иди красить, сам не позорься и людей не позорь, которым на твою мазню смотреть приходится..." Костя, конечно, отлаивался, как умел, а потом списывал такие разговоры на желание сбить цену, однако сомнения все-таки закрадывались. А тут еще эта Клавка, будь она неладна...

Однако Костя не унывал – ломил по жизни, как танк, с таким же, как у танка, тупым и злобным упорством и где хитростью, где кулаком, а по большей части, конечно, луженой своей глоткой вырывал, выдирал, выгрызал из жизни трудовую копейку. Банда мозгляков и хлюпиков на набережной уже давно смотрела ему в рот, и Завьялов не раз думал – а где думал, там и вслух говорил, конечно, – что, если в не отсутствие диплома о высшем образовании, был бы он сейчас большим руководителем. С ним соглашались – ого, попробовал бы кто заспорить! Вот это вот, считал Костя, и есть настоящий талант руководителя – когда с тобой спорить боятся...

Правда, если так рассуждать, получалось, что у Клавки, к примеру, талант руководителя еще больше, чем у него, – вон как она им помыкает! Но и этим Костю было не сбить. Баба – она баба и есть, что с нее возьмешь?

Словом, жилось Косте Завьялову нелегко, но и не так чтобы очень уж тяжко. Авторитет его рос прямо на глазах, и даже Гамлет прислушивался к его словам – не посмел отказать, когда Костя попросил приструнить чересчур крутого москвича, который вздумал устанавливать на набережной свои порядки. Так что единственное покушение на высокий авторитет Кости Завьялова было пресечено в самом зародыше, и сегодня он все это очень доходчиво объяснил Стаканычу. Крепко объяснил, чтоб запомнилось надолго...

При воспоминании о том, как он разобрался со Стаканычем, в душе у Кости снова шевельнулось чувство какой-то неловкости, но он привычно отогнал его. Конечно, бить по лицу старика, да еще к тому же собственного учителя, не очень хорошо, хвастаться этим не станешь. Ну а как иначе-то? Ведь говорили же ему, сто раз говорили: не плюй в колодец, не мочись против ветра, себе же хуже сделаешь! Ведь что получается? Если Стаканычу можно игнорировать Костины требования, значит, и другим тоже можно! А если на набережной все начнут вытворять что в голову взбредет, что тогда будет? А то и будет, что Костя Завьялов быстренько останется без заработков. Кто его тогда кормить-поить станет – Стаканыч? Ох, вряд ли!

Убедив себя в том, что проведенная со Стаканычем "воспитательная беседа" была вынужденной мерой, Костя выбросил старика из головы и стал прикидывать, сколько еще сезонов ему надо отстоять на набережной, чтобы купить себе какое-никакое жилье и перестать наконец зависеть от Клавки. Получалось, увы, что своим углом обзавестись не получится ни в будущем году, ни через год, ни даже через два. И как обычно, размышляя на эту тему, Костя подумал, как было бы славно, если бы Клавка в один прекрасный день тихо и незаметно пропала – просто ушла бы из дому и больше не вернулась. Родственников у нее не было, зато Костя был прописан в ее доме и мог бы, наверное, с помощью Гамлета подмазать кого следует, с тем чтобы домишко достался ему.

И снова, опять же как обычно, Косте подумалось, что Гамлет, если его хорошенько заинтересовать, мог бы организовать не только присвоение домика, но и исчезновение Клавки. Что ему стоит, в конце концов? Дело-то нехитрое...

Вечер был теплый и в то же время не такой удушливо-знойный, как это бывает летом. Южные сумерки быстротечны; на город уже опустился черный бархат ночи, и вдоль улицы зажглись редкие фонари, сверкавшие сквозь черное кружево листвы, как огромные драгоценные камни. Вокруг них, прямо как летом, облачками кружилась мошкара. Кругом было тихо, лишь из упрятанных в темных садах, увитых виноградными лозами домишек время от времени слышалось то бормотание работающего телевизора, то голоса и смех, то стук посуды. Изредка оттуда доносились вкусные запахи позднего ужина. Завьялов миновал припаркованный на обочине возле чьей-то калитки "Москвич" и вступил в размытый круг зеленоватого света от висевшего на столбе ртутного фонаря.

В это время впереди, в какой-нибудь паре метров от него, с каменного забора мягко, по-кошачьи спрыгнул какой-то человек. У Кости замерло сердце в груди: именно этого он и боялся все время. Сейчас отнимут выручку да еще и по шее накостыляют... А все Клавка, чтоб ей пусто было! Доехал бы на такси до самого дома, и ничего бы не случилось...

Он замедлил шаг и обернулся через плечо, ожидая увидеть позади себя еще одного грабителя. Но сзади никого не было, и у Завьялова немного отлегло от сердца: в конце концов, мало ли по какой причине человек решил перелезть через забор! Может, он от бабы возвращается, а возле калитки, к примеру, муж стоит...

В это время незнакомец вышел на свет, и Костя понял, что по сравнению с тем, что ему сейчас предстоит, ограбление – ерунда на постном масле.

Он остановился. Чертов москвич, которому давным-давно полагалось быть избитым до полусмерти, а то и вовсе мертвым, как печная заслонка, подошел ближе и с очень неприятной улыбкой негромко сказал:

– Добрый вечер, маэстро. Пожалуйте бриться!

– Тебе чего? – агрессивно спросил Костя.

Он трусил, но держался нагло. Две мысли не давали ему покоя: "Неужели Гамлет меня кинул?" и "Что сейчас будет?". В общем-то, Костя был намного крупнее москвича, и на какое-то мгновение ему показалось, что он сумеет отбиться. Но на смену этой мысли пришло воспоминание о драке за продуктовыми палатками, которую и дракой-то нельзя было назвать, – москвич просто вырубил его, как радио, да так ловко, что Костя даже не успел заметить, как это произошло, – и Завьялов почувствовал предательскую слабость во всем теле. Драться с этим человеком было все равно что выходить один на один с несущимся по рельсам тепловозом – сомнет и не заметит.

– Ну, чего надо? – снова спросил он, потому что москвич молчал, разглядывая его с каким-то странным любопытством.

– А то ты не знаешь, – почти миролюбиво произнес москвич. – Помнишь, что я тебе обещал? Ты пойми, чудак, мне об тебя мараться неохота, но я же слово дал! Ну-ка, быстренько иди сюда!

Костя Завьялов молча повернулся к нему спиной и бросился бежать. Умом он понимал, что это бесполезно, тем более что бежал он не к дому Клавки, где была хоть какая-то надежда укрыться и отсидеться за запертой дверью, а в противоположную сторону – в ночь, где его никто не мог защитить.

Мешок с картинами, брякая, бил его по колену, планшет норовил выскользнуть из-под мышки, мешая бежать. Костя попытался отбросить его в сторону и назад, но удача в этот вечер явно была не на его стороне – проклятый планшет зацепился за одежду каким-то вылезшим гвоздем, перевернулся, больно ударил Костю по голени и с деревянным грохотом упал прямиком ему под ноги. Завьялов споткнулся, потерял равновесие и пробежал несколько метров головой вперед, словно собирался кого-то боднуть. Под конец этой пробежки ему удалось совладать со своими ногами, он начал было распрямляться, но тут мешок с картинами – здоровенный, сшитый специально для этой цели из крепкого дерматина, с широким брезентовым ремнем для ношения на плече – соскользнул с этого самого плеча, и тоже вперед, под ноги. Костя споткнулся, запутался ногами в ремне, перелетел головой вперед через чертов мешок и рухнул на мощенную камнем дорогу. Его правая рука при этом как-то очень неловко подвернулась, а в следующий миг на нее обрушился немалый вес Костиного тела. Раздался едва слышный щелчок, как будто сломалась сухая ветка, и Костя заорал благим матом от пронзившей запястье нестерпимой боли.

Он выл, катаясь с поджатыми ногами по земле, до тех пор, пока подошедший сзади москвич не схватил его за шиворот и не придал ему сидячее положение.

– Перестань орать, – сказал москвич, – а то пришью.

– Так больно же, сука! – проныл Костя, против собственной воли заметно сбавив громкость.

– Я сказал, заткнись, – повторил москвич, и Костя послушно заткнулся, хотя рука болела так, что хоть оторви да выбрось. – Больно ему, – продолжал москвич, – больно! А я предупреждал, что будет больно. Ну-ка, показывай, что у тебя там? Ну?!

Он сделал вид, что хочет съездить Косте по уху, и тот испуганно протянул ему для осмотра правую руку с неестественно вывернутой, уже начавшей прямо на глазах распухать кистью. Москвич осмотрел руку и удивленно фыркнул.

– Вот и говори после этого, что Бога нет, – сказал он. – Переломчик у вас, маэстро! Как минимум, двойной. Ничего, заживет как на собаке. Да-а... Ну, раз уж сам Господь Бог занялся твоим перевоспитанием, мне остается только умыть руки. Вторую клешню я тебе, так и быть, ломать не стану, а то ширинку нечем будет расстегивать. На твоем месте, приятель, я бы очень сильно задумался. Я тебя пальцем не тронул, а обещанный перелом – вот он. Смотри, Константин! Мало ли что завтра может случиться...

С этими словами москвич выпрямился, повернулся к Завьялову спиной и беззвучно растворился в темноте.

– Хоть бы "скорую" вызвал, – проскулил ему вслед Костя.

Москвич то ли не услышал, то ли сделал вид, что не слышит. Светлое пятно его рубашки в последний раз мелькнуло под дальним фонарем, и Костя остался на улице один. Поразмыслив, он решил, что это к лучшему: если бы москвич его услышал и вернулся, хотя бы для того, чтобы вызвать "скорую", Костя запросто мог обмочить штаны.

И еще одно он понял в этот момент. Поднимаясь на ноги и неловко взваливая на здоровое плечо мешок с картинами, Костя Завьялов осознал, что ни за что, ни при каких обстоятельствах не расскажет кому бы то ни было, каким образом ухитрился сломать руку.

– Ну, Гамлет, сука чернозадая, – злобно проговорил он и, шипя от боли в сломанном запястье, побрел в сторону Клавкиного дома.

* * *

Глеб отпер дверь своим ключом и вошел в темную прихожую, где справа от входа висело на вешалке какое-то неразличимое в вечном полумраке тряпье, а слева таинственно поблескивал облупившимся никелем прислоненный к стене древний велосипед. В квартире пахло грязью, старой, жирной, годами копившейся в темных углах, и вареной капустой, из чего следовало, что Роза Соломоновна опять готовит зеленые щи. Это предположение подтверждалось доносившимся со стороны кухни грохотом кастрюль и немелодичным басовитым пением – Роза Соломоновна всегда напевала, когда возилась со стряпней. Глеб подумал, что надо бы потихоньку улизнуть из дома до того, как обед будет готов, потому что зеленые щи Розы Соломоновны уже успели встать ему поперек глотки. Впрочем, остальные блюда из здешнего меню были не лучше – готовить Роза Соломоновна не умела, готовых рецептов не признавала и всегда действовала наугад, по наитию. Глебу доводилось слышать, что по-настоящему великие повара готовят именно так, полагаясь на свое чутье, однако Роза Соломоновна великим поваром не являлась.

Сиверов выудил из заднего кармана джинсов старый железный ключ, пошуровал им в замочной скважине и отпер дверь в свою комнату.

Комнатушка была маленькая, два с половиной на четыре, с окном напротив двери, продавленной тахтой и шкафом, который, если бы не его врожденное уродство, смело можно было бы назвать антикварным – годков ему было никак не меньше пятидесяти, а то и семидесяти. С тахтой соседствовала фанерная тумбочка, какие стояли раньше в больничных палатах, а на окне криво висело старое, давно вышедшее из строя жалюзи с деревянными планками. На тумбочке стоял одолженный Глебом у хозяйки кассетный магнитофон в красном пластмассовом корпусе и валялось несколько приобретенных по случаю кассет с записями классической музыки. Еще там была пепельница дымчатого стекла – без окурков, но с густо запачканным сигаретным пеплом донышком – и недопитая бутылка минеральной воды. В углу стоял шаткий стул с круглым фанерным сиденьем и гнутыми ножками, на спинке которого висела принадлежавшая Глебу спортивная куртка. Рядом со стулом на полу стояла его сумка, а в изголовье тахты валялся пестрой обложкой кверху раскрытый на середине покетбук с каким-то детективом.

Глеб поставил на стул яркую полиэтиленовую сумку с пляжными принадлежностями, вынул оттуда влажное полотенце и, выйдя в коридор, повесил его на протянутую здесь бельевую веревку. Полотенце он смочил в море, возвращаясь из окрестностей дома Аршака Багдасаряна, куда наведывался, чтобы сменить кассету в диктофоне и проверить, в порядке ли аппаратура. Позапрошлая ночь была безлунной, и Глеб провел ее с большой пользой для дела, утыкав чувствительными микрофонами не только белоснежную виллу, которую депутат горсовета Багдасарян скромно именовал своим домиком, но и административные помещения "Волны".

Вернувшись в комнату, он повесил на холодный радиатор парового отопления плавки, поставил под стул испачканные песком пляжные шлепанцы, снял рубашку и повалился на тахту. Потом сел, достал из тумбочки дешевые наушники, вставил штекер в гнездо магнитофона, вынул из кармана рубашки кассету, включил воспроизведение и снова улегся, положив на голую грудь открытый детектив. Теперь, если Розе Соломоновне вздумается заглянуть к постояльцу, ее взору предстанет мирная картина: человек вернулся с пляжа, утомленный солнцем и морем, прилег почитать и заодно послушать музыку да и задремал ненароком – с кем не бывает! Глеб очень надеялся, что, если он притворится спящим, Роза Соломоновна не станет его будить и угощать своими щами. Вообще-то, невзирая на множество мелких недостатков, старуха была невредная, достаточно деликатная и где-то даже интеллигентная, так что, если бы не ее щи и неуемная болтливость, все было бы идеально.

Поначалу в наушниках раздавалось только шуршание да потрескивание, с которыми сматывался пустой конец ленты. Затем послышался негромкий стук закрывшейся двери, шаги и голоса нескольких человек.

– Опять у тебя, Аршак, на столе яблоку упасть некуда, – раздался жирный начальственный голос, в котором сквозили привычные нотки недовольства всем на свете. – Не стол, а скатерть-самобранка какая-то, как будто мы тут пьянствовать собрались.

– Вы, русские, странный народ, – ответил другой голос, говоривший с сильным кавказским акцентом. – Если есть бутылка, обязательно надо ее до конца выпить, да? Две есть – две выпьете, три есть – тоже выпьете и в магазин за добавкой побежите... Не понимаю! Ко мне в дом уважаемые люди пришли, дорогие гости, как я могу угощение не поставить, слушай? Зачем пьянствовать, э? Выпей, закуси, окажи уважение хозяину! Под хорошее угощение и разговаривать легче, разве не так?

– Это о погоде, – вмешался в разговор еще один голос, показавшийся Глебу знакомым, – или о бабах. А о делах... Не знаю, Аршак. У меня из-за этих дел уже неделю никакого аппетита нет.

– Да, Петр Иванович, да, дорогой, – грустно согласился Аршак, – совсем плохи дела, правильно говоришь...

"Ба! – подумал Глеб. – Да это ж Скрябин с ними! А первый, судя по замашкам, – сам господин мэр, Чумаков Павел Кондратьевич, собственной персоной. Вот так удача! Наконец-то эти три упыря собрались вместе, да еще и по делу... Любопытно, очень любопытно! Надо же, не зря старался! Вот так удача!"

– Только не надо песен, – резко перебил кавказца Скрябин. – Завел свою волынку... Что слышно о Гамлете?

– Ты меня спрашиваешь? – с умело разыгранным удивлением протянул Аршак. – Меня? Кто из нас милиция – я или ты, дорогой?

– Я же просил: перестань кривляться, – с отвращением произнес Скрябин. – Гамлет – твой человек.

– Э, Гамлет-шмамлет, человек-шмалавек... Шакал, клянусь мамой! Поймаю – своими руками раздавлю, как жабу!

– Не о том говорите, – подал голос мэр. – На исполнителя плевать. Кто заказчик – вот что интересно.

Скрябин шумно вздохнул, и Глеб услышал, как в его руках щелкнула зажигалка.

– Можно предположить, что на него каким-то образом вышел Косарев, – невнятно, видимо прикуривая сигарету, проговорил Скрябин. – Денег предложил или должность в Москве, а может, чем-то припугнул...

– Э, ара, что говоришь?! – закричал Аршак. – Думай, что говоришь! Гамлет – шакал, ему не жить, но дураком он никогда не был, мамой клянусь!

– В отличие от тебя, Петр Иванович, – с отвращением добавил Чумаков. – Что ты несешь, ей-богу? Тебе, как я погляжу, в каждом углу Косарев мерещится. Ну, что за бред?

– Это просто версия, – огрызнулся Скрябин. – Я же сказал: можно предположить...

– Эта версия не выдерживает критики, – возразил мэр, – и предполагать такое – значит считать, что у Косарева нет мозгов. Чего он добился, устранив Ашота? Лишний раз привлек к себе наше внимание, больше ничего. Ему сейчас надо сидеть тише воды, ниже травы, а уж если действовать, то быстро и точно.

– Правильно говоришь, Павел Кондратьевич! – подхватил Аршак. – Умный человек, настоящий губернатор! Десять лет пройдет – президентом будешь, клянусь! Зачем Косареву Ашот? Ашот ему не надо, Аршак не надо, полковник не надо. Ты, дорогой, ему тоже не надо. Ему кассету надо, больше ничего. Сначала кассету, а потом уже нас – всех сразу, чтобы ничего рассказать не успели.

С полминуты в помещении стояла тишина, нарушаемая лишь звяканьем стекла да бульканьем льющейся из графина жидкости. Потом заговорил Скрябин.

– Хорошо, – сказал он неприятным голосом. – Вы все тут умные, один я дурак...

– Зачем дурак? – перебил Багдасарян. – Просто немножко не подумал.

– Допустим. А ты, выходит, обо всем подумал, все предусмотрел... А вот скажи-ка, умник, ты кассету давно в руках держал?

– Это зачем? – удивился Аршак. – Я и так знаю, о чем там разговор. Ничего интересного, слушай! Один молодой красивый джигит пришел к прекрасной девушке. Кровь горячая, играет, сам глупый, девушка еще глупее... Ну, ты знаешь.

– Это я знаю, – со зловещим спокойствием согласился Скрябин. – Мне другое интересно. Этот твой Гамлет знал, где кассета хранится?

– Что говоришь, э? – совсем тихо, как будто у него перехватило дыхание, спросил Багдасарян. – На что, дорогой, намекаешь?

– Так, – веско произнес голос Чумакова. – Значит, где кассета, Гамлет знал. Ну, и где она? Может, уже в Москве? А дальше – как ты там сказал, Аршак? Всех сразу, чтобы даже вякнуть ничего не успели?

Послышался ужасный взрыв горячей, непонятной Глебу брани на армянском языке, тяжело скрипнуло с силой отодвинутое кресло, а затем в наушниках раздались продолжительный рассыпчатый грохот и дребезжанье, какие бывают, когда кто-то высыпает из коробки большое количество магнитофонных кассет и лихорадочно в них роется.

– Вот! – закричал наконец Багдасарян. – Нашел, мамой клянусь! Ну, Петр Иванович, дорогой, сильно меня напугал! Я думал, совсем седой стану.

– Седой – не мертвый, – сказал Скрябин.

Чувствовалось, что он очень доволен произведенным эффектом.

– А кассета точно та? – подозрительно спросил мэр. – Проверь на всякий случай.

В наушниках снова послышалось знакомое пластмассовое дребезжанье, потом что-то громко щелкнуло, и далекий женский голос произнес: "...изнасилование! Что вы мне говорите про обоюдное согласие, когда он меня чем-то опоил! А на следствии я ничего не сказала, потому что боялась..."

Глеб поморщился. Судя по голосу, который он только что слышал, Косарев-младший очень много выпил, прежде чем позарился на обладательницу этого голоса.

Потом опять раздался щелчок, и женский голос оборвался.

– Все в порядке, уважаемые, – сказал Багдасарян. Было слышно, как он расставляет по местам рассыпанные кассеты. – За это надо выпить. Я так разволновался, слушай, что у меня в горле совсем пересохло! Наливай, Петр Иванович!

– Не стоит, – сказал Чумаков. – Кассета на месте – это хорошо. Но тогда вообще непонятно, что на твоего Гамлета нашло. Надо с этим разобраться, Аршак. В чем дело? Ведь он, кажется, давно с вами работает, и Ашот ему полностью доверял...

– Любил, как родного сына, слушай! – горячо воскликнул Багдасарян. – Сам ничего не понимаю, э! Третий день голову ломаю, как такое могло случиться, почему... Гамлет, Гамлет... Я же его родителей хорошо знал. Отец – уважаемый человек, начальник треста, мать – красавица, умнейшая женщина... Убили их, – добавил он уже другим тоном. – Ашот ему с двенадцати лет и отцом и матерью был, учил, воспитывал, и вот благодарность!

– Любопытно, – медленно произнес Скрябин. – А скажи-ка, Аршак, родителей его, часом, не Ашот убрал? Я просто подумал, может, это он из мести? Ну, мало ли на что он мог обидеться, этот джигит. У вас, армян, кровь горячая, слово за слово – и за нож...

– Нет, – после долгой паузы задумчиво возразил Багдасарян. – Нет, дорогой, я бы знал, если что... Не понимаю! – воскликнул он и, судя по звуку, ударил кулаком по столу. – Не понимаю, нет! На что он рассчитывал, этот ишак? Куда побежал, где спрятаться хотел? Его везде найдут, он же это знает! Почему, зачем? Не понимаю!

– Кому же понимать, как не тебе? – снова возвращаясь к началу разговора, проворчал Скрябин. – Думай, Аршак! Я ведь не зря про горячую кровь сказал. Если бы он в самом деле, скажем, Ашота ножиком пырнул, тут и думать бы не о чем было. А тут ведь целую операцию провернули, да какую! Я так мыслю, что его все-таки кто-то перекупил, и метил твой Гамлет намного дальше. А потом, видно, с орлами своими чего-то не поделил – к примеру, гонорар под ноготь зажал. Может, они его заложить хотели? Ну, он понял, что дело пропащее, подручных своих прибрал, обставился, как умел, под автомобильную аварию и рванул когти на все четыре стороны. А? Могло такое быть?

Аршак долго молчал. Пленка в магнитофоне кончилась, сработал автостоп. Глеб торопливо перевернул кассету, как будто, пока он возился с магнитофоном, собеседники продолжали говорить и он мог упустить что-то важное.

Фактически так оно и вышло: запись на второй стороне кассеты начиналась с середины фразы. Говорил Багдасарян:

– ...собирался разобраться с одним человеком. Сказал что-то непонятное. Сам он того человека не видел, но ему кто-то донес, что он будто бы хорошо знает и Гамлета, и даже меня. И говорил про нас так... как это по-русски... ну, как будто мы для него – никто, как будто он нами командовать может.

– Местный? – уточнил голос мэра.

– Нет, слушай! Местный такого не скажет, побоится, если не совсем ишак. Приезжий. Москвич, кажется. Гамлет сказал поеду, посмотрю, что за птица, узнаю, что хочет, зачем приехал. Сказал, немножко крылышки подрежу, чтобы слишком высоко не заносился...

– Да, – сказал Скрябин. – Выходит, они содержательно поговорили. И, похоже, не в первый раз.

– Получается так, – обескураженно произнес Багдасарян. – Все равно не понимаю: зачем мне говорил, э?

– Проверить хотел, много ли тебе известно, – предположил Скрябин, – узнать, не подозреваешь ли ты его.

– Смотри, какой сволочь, э?

– А кто ему на москвича настучал, он тебе не сказал?

– Нет, ара, не сказал, слушай! Зачем говорить, когда все равно неправда? Сказал, что этот москвич по набережной гуляет, где художники, много лишнего говорит. Понимаешь, Гамлет за порядком на набережной смотрел, чтобы художников никто не обидел...

– Тьфу! – сказал Скрябин. – Ты бы уж помолчал, что ли. Давно тебе хочу сказать: что ты позоришься, зачем тебе эти художники? Крохобор ты, Аршак, и больше ничего!

– А что ты хочешь, слушай? Хочешь, чтобы вместо моих джигитов твои менты на набережной дань собирали? Они и так мимо не проходят, а пользы от них никакой, один беспорядок, слушай!

– Ну, хватит! – вмешался мэр. – Что вы перегавкиваетесь, как дворовые кобели? Слушать вас противно! О деле говорите! Москвича этого, наверное, давно и след простыл. Ну а вдруг? Вдруг хоть какая-то зацепка... Надо этим москвичом заняться, Аршак. Говоришь, твои джигиты набережную держат? Вот и займись.

– Я уже занялся!

– И что?

– И ничего, слушай! Нашел старика, у которого он жил. Старик говорит: "Ничего не знаю, ничего не видел, ничего не слышал. Федором москвича звать, жил неделю, потом уехал, куда – не знаю..."

– Да, негусто, – вздохнул мэр. – А может, он врет? Может, на него нажать надо?

– Э, ара, бесполезно, клянусь! Если соврал, все равно уже ничего не скажет. Понимаешь, Армен только успел утюг в розетку включить, а старик уже мертвый! Сердце слабое оказалось, от страха умер, слушай!

– Замолчи! – прикрикнул Чумаков. – Я про это слышать не желаю! Сто раз я тебе...

Глеб больше не слушал. Он выключил магнитофон, сдернул с головы наушники и сел на тахте. В ушах у него звенело, перед глазами плыли цветные круги, и он не сразу заметил, что сидит стиснув зубы так сильно, что ноют челюстные мышцы.

"Вот так оно и бывает, – подумал он, онемевшими пальцами вынимая из магнитофона кассету, которой не было цены. – Сначала ты делаешь работу, а потом работа делает тебя, и тогда она перестает быть работой и превращается в твое личное дело. Степаныч, Степаныч... Прости меня, старик. Ну, ары, теперь я вам не завидую. Раньше не завидовал, а уж теперь..."

Он заставил себя не торопиться и, прежде чем покинуть комнату, убрал в тумбочку наушники, хорошенько спрятал кассету и даже причесался перед вделанным в дверцу шкафа мутным, поцарапанным, засиженным неисчислимыми поколениями мух зеркалом. После этого Глеб спрятал глаза за темными стеклами очков, еще немного постоял перед зеркалом, окончательно восстанавливая власть над мускулами лица, и ровным шагом вышел в коридор.

– Федор Иванович, куда же вы? – окликнула его выглянувшая из кухни хозяйка. – Обед почти готов!

– Спасибо, Роза Соломоновна, я сыт, – сказал Глеб. Ему хотелось добавить: "По горло", но он сдержался: Роза Соломоновна была не виновата в том, что произошло. Если кто и был в этом виноват, так это Глеб Сиверов. – Я перекусил в городе, а теперь снова надо бежать.

– Ах, молодежь, молодежь! – игриво закатив глаза, проворковала Роза Соломоновна. Весила она никак не меньше шести пудов и носила на верхней губе аккуратные темные усики. – Я вас так хорошо понимаю! Надеюсь, встреча, на которую вы боитесь опоздать, романтическая?

– Ну еще бы! – усилием воли растягивая губы в оскале, который со стороны мог сойти за любезную улыбку, негромко воскликнул Слепой. – Конечно, романтическая! Более чем! Не думаете же вы, что я приехал в ваш чудный город по делам?

– Ах, шалун! Ну, ступайте. Только будьте осторожны, эти нынешние девицы – такие оторвы!..

– Я вас умоляю, – сказал Глеб, – за кого вы меня принимаете? Пускай они будут осторожны!

– Шалун, – повторила Роза Соломоновна. – Поверьте, Федор, мой мальчик, когда имеешь дело с женщинами, не стоит переоценивать свои силы. Будь я хотя бы на десять лет моложе, я бы доказала вам, кто прав в этом споре. Впрочем, тогда и спора бы не было...

– Право же, Роза Соломоновна, вы вгоняете меня в краску, – смущенно произнес Глеб, борясь с острым желанием демонстративно посмотреть на часы.

Роза Соломоновна захохотала раскатистым басом оперного трагика и, махнув в сторону Глеба толстой, как окорок, рукой, сказала:

– Идите уже, мальчишка, не то ваша дама состарится и поседеет, пока мы с вами тут заговариваем друг другу зубы!

Глеб не стал говорить о том, что единственная дама, имеющая отношение к его визиту в этот гостеприимный город, никуда не денется: она может ждать сколько угодно, годами и десятилетиями, все время находясь на расстоянии протянутой руки, а то и вовсе сзади, прямо за твоим плечом, с занесенной для удара ржавой косой.

В полутьме лестничной площадки, где пахло кошками и щами Розы Соломоновны, фальшивая улыбка сползла с его лица. Глеб действительно торопился: он уже узнал все, что хотел, и не было никакого смысла тянуть время, описывая круги возле намеченной жертвы.

Да, теперь он знал все, что требовалось знать для успешного завершения дела, вот только цена этого знания, как обычно, оказалась чересчур высока. "Прости, Степаныч", – снова подумал Глеб и, толкнув тяжелую скрипучую дверь, вышел из пахучей полутьмы подъезда на ослепительно яркий солнечный свет.

 

Глава 10

Аршак Геворкович Багдасарян был одет по-домашнему – в роскошный, отливавший золотым блеском халат с кистями, из-под которого сверху выглядывала белоснежная крахмальная сорочка, а снизу виднелись безупречно отглаженные брюки, о стрелки на которых, казалось, можно было порезаться. На ногах у Аршака Геворковича были удобные домашние туфли из мягчайшей золотисто-коричневой замши, на мощной шее бывшего профессионального борца поблескивала золотая цепь, терявшаяся в густых зарослях черных как смоль волос на груди. Аршак Геворкович сидел в глубоком, антикварной красоты кресле с темно-синей бархатной обивкой, положив вытянутые ноги на подставленный специально для этой цели пуфик – тоже синий, бархатный, на причудливо изогнутых ножках красного дерева, – и мрачно курил длинную тонкую сигарету, невидящим взглядом уставившись в широкий плоский экран японского телевизора. Под рукой у него, на придвинутом к креслу низком столике, помещались пепельница, графин превосходного коньяка, рюмка и блюдо с отборным виноградом. Виноград выглядел нетронутым, да и уровень жидкости в графине на протяжении всего вечера понизился ненамного, зато сигаретная пачка пустела прямо на глазах, и соответственно в пепельнице росла гора коротеньких, смятых окурков.

По телевизору шел какой-то фильм – японский, а может быть, китайский. На экране с головы до ног затянутый в черное, гибкий, как кошка, неестественно ловкий и прыгучий человек в маске размахивал самурайским мечом, совершал головокружительные трюки, мастерски дрался любым оружием, какое только попадалось под руку, уворачивался от автоматных пуль и в одиночку побеждал десятки врагов. Аршак Геворкович этого не видел; происходящее на экране было для него просто хаотичным движением цветных пятен и мешаниной азартных выкриков. Все это служило неплохим фоном для размышлений – не лучше и не хуже любого другого фона. А подумать Аршаку было о чем.

Багдасарян вовсе не надеялся, что придумает что-то из ряда вон выходящее: свои способности в этом плане он знал лучше, чем кто бы то ни было, и никогда не обольщался по поводу тонкости своего ума. Он был спортсмен, борец, и с ранней юности привык делать ставку на грубую физическую силу. Когда-то ему было мало равных в технике боя, и тактиком он был неплохим, а вот со стратегическим мышлением у него было не ахти. Да и зачем оно, стратегическое мышление, во время короткой схватки на ковре?

Аршак Геворкович знал, что это недостаток, и притом очень большой. Да, он считал себя умнее подавляющего большинства русских, но даже и среди русских порой встречаются экземпляры, справиться с которыми бывает нелегко. Думая о том, что случилось в последние несколько дней, Багдасарян испытывал непреодолимое желание выбежать на улицу и кричать во все горло, колотя себя кулаками в грудь, пока противник не примет вызов и не сойдется с ним один на один в смертельной схватке. Какое это было бы наслаждение! Увы, Аршак Геворкович понимал, что ему, уважаемому человеку, не пристало вести себя как самцу гориллы. Тем более что, если приглядеться, некоторое внешнее сходство между ним и упомянутым самцом определенно наблюдалось...

Он держал этот город в кулаке, и не только город. Если уж на то пошло, то сфера интересов Аршака Геворковича простиралась далеко за пределы благословенного Краснодарского края – настолько далеко, что этот надутый индюк, нынешний мэр, которого они намеревались протолкнуть в губернаторы, сошел бы с ума от страха, узнав, какие дела решаются порой в гостеприимном доме Багдасаряна.

И вот теперь все это было поставлено под угрозу. Правда, и ставка была высока, и потому Аршак Геворкович, подумав совсем немного, решил двинуть в бой свой основной резерв. Сейчас он ждал – тянул время, переживал, что так нехорошо получилось с Гамлетом, злился и боролся с желанием напиться, как это обычно делают русские, столкнувшись со сложной проблемой.

На миг оторвав взгляд от экрана телевизора, Аршак Геворкович перевел его в угол, где на спинке стула висел его выходной пиджак. Из нагрудного кармашка пиджака выглядывал кончик белоснежного носового платка, электрический свет благородно играл в складках очень дорогой угольно-черной ткани. Аршак Геворкович посмотрел на часы и досадливо дернул щекой. Самолет приземлился почти полтора часа назад; Армен водит машину как бог, особенно когда его просят ехать побыстрее; так куда же они запропастились?

В это время внизу, во дворе, прошуршали по цементным плитам дорожки широкие шины, мягко хлопнула дверца, за ней еще одна. Аршак Геворкович подавил в себе желание подойти к окну и выглянуть во двор, ограничившись тем, что нажатием кнопки выключил телевизор. В наступившей тишине стали слышны людские голоса и шаги внизу, на первом этаже. Аршак Геворкович пробормотал по-армянски несколько слов, в которых сквозило явное облегчение, и встал, выпрямившись во весь рост и расправив широкие и покатые, свидетельствовавшие об огромной физической силе плечи.

В дверь постучали – негромко, отчетливо, вежливо. Аршак Геворкович уставился на дверь, а потом, сообразив, что стучавший ждет разрешения войти, крикнул:

– Да, дорогой, заходи!

Дверь распахнулась, и на пороге появился молодой, очень красивый армянин, одетый и причесанный с подчеркнутой элегантностью. Аршак Геворкович знал, что этот человек выглядит намного моложе своих лет, и потому без труда преодолел возникшее было желание отечески потрепать его по плечу.

– Здравствуйте, Аршак Геворкович, – вежливо поздоровался вошедший.

Голос у него тоже был молодой, и разговаривал он так, как полагается младшему говорить со старшим – почтительно, с должным уважением. Трудно было поверить, что этот человек имеет послужной список, которому позавидовали бы многие офицеры спецслужб всего мира; правда, ни в одной из спецслужб этот человек не числился – единственным его работодателем был Аршак Геворкович и те люди, которые за ним стояли.

– Здравствуй, Эдик, дорогой! – нараспев заговорил Багдасарян и все-таки не удержался – обнял гостя за плечи. – Здравствуй, дай на тебя посмотреть! Сто лет тебя не видел, соскучился, клянусь! Долетел хорошо? Армен тебя встретил? Как твои дела, дорогой?

Приезжий умело вычленил из кучи вопросов, которыми его засыпали, самый главный и сдержанно ответил:

– Спасибо, Аршак Геворкович, все в порядке. Мои дела идут хорошо.

– Ай, молодец! – обрадовался Багдасарян и немедленно взял деловой тон. – Ну, раз твои дела в порядке, о них мы поговорим позднее. Может быть, ты хочешь отдохнуть с дороги, поспать?

– Спасибо, я не устал, – ответил тот, кого Багдасарян запросто назвал Эдиком, озираясь с таким видом, словно попал сюда впервые.

– Тогда сейчас принесут еду, и мы с тобой обсудим мои дела. Они, к моему большому сожалению, не так хороши, как твои...

Эдик рассеянно покивал и вдруг двинулся вокруг комнаты, обходя ее по периметру и как бы между делом заглядывая во все углы. Багдасарян наблюдал за его манипуляциями с растущим недоумением.

– Что ищешь, э? – не выдержал наконец Аршак Геворкович. – Ара, что потерял, а?

Эдик сделал в его сторону странный жест ладонью, прося не то извинения, не то тишины, заглянул в вазу с цветами и принялся рассеянно, будто невзначай, ощупывать оконную занавеску.

– Еда – это очень хорошо, Аршак Геворкович, – не глядя на Багдасаряна и продолжая шарить по всем углам, как собака, забывшая, где закопала кость, ровным голосом ответил он. – Честно говоря, я сейчас готов барана проглотить. Вы же знаете, как кормят в самолетах!

– Э, не говори, дорогой! – воскликнул Багдасарян, смекнув, что к чему. – Разве это еда, слушай? Настоящая отрава! Я однажды попробовал – чуть не умер, клянусь!

Он подошел к стоявшему в углу стулу, скинул халат и надел пиджак. Пример Эдика оказался заразительным, и Аршак Геворкович, прежде чем натянуть пиджак на плечи, тщательно прощупал каждый шов, заглянул во все карманы и даже отвернул воротник. В пиджаке, как и следовало ожидать, не обнаружилось ничего, помимо носового платка и бумажника. В бумажнике лежали деньги, кредитные карты и несколько визиток.

– Э! – проворчал Багдасарян, застегивая пиджак. – Старый ишак собственного хвоста испугался...

Эдик тем временем подошел к окну, повернул ручку и, распахнув раму, почти по пояс высунулся в бархатную темноту южной ночи.

– Э, ара, осторожно, пожалуйста! – окликнул его Аршак Геворкович. – Высоко, слушай! Зачем было так далеко ехать, чтобы из окна вывалиться, э?

Эдик закрыл окно и протянул Багдасаряну ладонь, на которой что-то поблескивало металлическим блеском. Вид у него был довольный и удрученный одновременно.

– Что такое, э? – удивился Багдасарян. – Ара, что это, а?

Он взял с протянутой ладони лежавшей там предмет и внимательно осмотрел его со всех сторон. Предмет был похож на обычную иголку, разве что чуть покрупнее. На его тупом конце помещался крошечный шарик размером с дробинку, а вокруг шарика топорщились какие-то перышки, вроде оперения стрелы. Аршак Геворкович заметил, что перышки были изготовлены из какого-то синтетического материала.

– Это микрофон, – объяснил Эдик. – Очень чувствительный. Улавливает колебания стекла. Им можно выстрелить из специального пневматического ружья. Не знаю, сколько времени он там торчал – часы, дни, а может, месяцы. За вами кто-то очень внимательно наблюдает, Аршак Геворкович.

– Слушай, ара, его надо выключить скорей!

– Конечно, Аршак Геворкович. Сейчас выключим.

– Скорей давай!

Эдик поискал вокруг себя глазами, подошел к журнальному столику, положил на него микрофон и дважды аккуратно, но сильно ударил по нему донышком графина. Придирчиво осмотрев сплющенный шарик, он снова положил его на стол и для верности ударил еще раз, напоследок повернув графин против часовой стрелки, как будто гасил окурок.

– Ара, ты стол поцарапал, – заметил ему Аршак Геворкович, выглядевший основательно сбитым с толку. – Хороший был стол, настоящее красное дерево!

– Извините, Аршак Геворкович. Зато теперь мы можем спокойно поговорить о ваших делах. Судя по микрофону, этот человек не нашел способа проникнуть в дом. Вы позволите, я кое о чем попрошу ваших людей?

– Мой дом – твой дом, – привычно ответил Багдасарян, слегка ошеломленный энергией, с которой Эдик, едва успев войти, взялся за дело. – Делай что хочешь...

Эдик вышел, прикрыв за собой дверь, и стало слышно, как он в коридоре негромко разговаривает с охраной. Аршак Геворкович вернулся в кресло, плеснул себе коньяка для успокоения нервов и, водя пальцем по оставшимся на полированном красном дереве безобразным царапинам, задумался о том, что жизнь не стоит на месте. Он помнил Эдика мальчишкой, которого сам впервые приобщил к настоящему делу. С тех пор прошло уже много лет, птенец вырос, оперился, вылетел из гнезда. Жил он теперь все больше по заграницам – как уехал когда-то в Польшу собирать дань с торговцев подержанными немецкими машинами, так и осел в Европе. Жил в Германии, Бельгии, во Франции, а потом, когда наладились нужные связи, его перебросили в Юго-Восточную Азию, откуда во многом благодаря ему непрерывно тек товар высочайшего качества, и притом по весьма умеренной цене. Человеком он был незаменимым, очень умным, опытным, сведущим в отличие от Аршака Геворковича не только в тактике рукопашной схватки, но и в стратегии, потому что жизнь вел суровую и полную опасностей. Тем, во что превратила его такая жизнь, можно было гордиться, как произведением искусства или хорошо построенным домом, но наряду с гордостью Аршак Геворкович теперь испытывал и что-то вроде робости: уж очень далеко отошел от него тот застенчивый армянский мальчик, которого он когда-то знал. Сидя здесь, в мягком кресле, в роскошном доме на берегу теплого моря, легко было воображать, будто этот мальчик по-прежнему тебя боготворит и думает только о том, как бы тебе угодить. А мальчик давно стал мужчиной, причем таким, каким сам ты не был даже в лучшие времена и каким тебе, старику, уже не стать. Так, может быть, не за горами тот день, когда повзрослевший птенец решит, что ты ему не нужен? Может быть, именно это случилось с Ашотом Гаспаряном? Ведь его убил Гамлет – точно такой же птенец, которого Ашот подобрал и выкормил себе на погибель...

Его размышления были прерваны возвращением Эдика.

– Ну вот, я освободился, – сказал он. – Можно присесть?

– Садись, дорогой, что за церемонии! Садись, наливай, пей, закусывай! Мой дом – твой дом, ты что, забыл, э? Сейчас я скажу, чтобы тебе принесли поесть...

– Не стоит, – отказался Эдик. – Я действительно перекусил в самолете. И потом, в доме никого не осталось, кроме пары охранников. А им, учитывая обстоятельства, лучше оставаться на местах и хорошенько следить за камерами.

– Совсем взрослый стал, – вздохнув, заговорил Аршак Геворкович о том, что его в данный момент больше всего беспокоило. – Скоро подумаешь-подумаешь и скажешь: ара, зачем мне этот старый ишак? Выгоню его вон, пускай на помойке арбузные корки кушает, э?

– Я давно взрослый, – сдержанно сказал Эдик, – а вы только сейчас заметили. Вы мне как отец, дядя Аршак, зачем обижаете? И потом, без вас все дело остановится. Вы делаете свою работу, я – свою. Вместе получается хорошо, по отдельности – плохо. Вы сами меня этому учили. Разве с тех пор что-то изменилось?

– Э, ара, все изменилось. Мир изменился, люди изменились. Совесть забыли, стариков не уважают, только о деньгах думают!

– Есть вещи, которые не меняются, – с достоинством произнес Эдик.

– Э, молодец, дорогой! – вскричал заметно приободренный Багдасарян. – Вот что от тебя хотел услышать! Правильно сказал, клянусь! За это тебя уважаю!

– Спасибо, Аршак Геворкович. Так что же у вас здесь произошло? Кто вас обижает?

– Э, ара, еще не родился такой человек, который бы меня обидел! Работать мешают – да. Убить хотят – да. А обижать... Да если я позволю кому-то себя обидеть, в тот же день своей рукой с жизнью покончу, клянусь! Слушай, все тебе расскажу как было. Помнишь, ара, ты сам говорил, что нам бы свой, ручной губернатор очень пригодился? Вот, слушай теперь, что получилось...

На подробный пересказ имевших место событий у него ушло не более получаса. Когда Багдасарян замолчал, утомленный столь продолжительным ораторствованием, Эдик надолго задумался, теребя подбородок длинными и сильными, как у пианиста, пальцами с аккуратно подстриженными, ухоженными, любовно отполированными ногтями.

– Я не верю, что Ашота Васгеновича убил Гамлет, – сказал он наконец.

– Э, дорогой, сам не хочу! Приходится верить, ара, факты – упрямая вещь.

– Гамлета нашли? Не нашли. Вот когда найдут – это будет факт. А до тех пор все это только предположения. Не знаю, дядя Аршак, не знаю. Может быть, пока меня не было дома, здесь действительно все переменилось. Но я все равно не понимаю, зачем это понадобилось Гамлету. Если, как говорит этот ваш мент, он хотел взять кассету с компроматом, он бы ее взял, никого не убивая.

Ликвидировать всех вас можно было потом – по одному или всех вместе, как угодно... Что вы так смотрите, дядя Аршак? Нет, я этого не стану делать, клянусь. И Гамлет не стал бы – по крайней мере, тот Гамлет, которого я знал. Он был глупый, но не подлый.

– Ара, почему "был"? Он живой... наверное.

– А как же иначе? Одно из двух: или он погиб вместе со своими людьми, или застрелил их и убежал. В первом случае он мертвый, а во втором – все равно что мертвый, потому что я его обязательно найду и убью. Значит, его больше нет, а раз его нет, значит, он – был.

– Ай, хорошо сказал! Клянусь, если бы Бог слышал, как ты говоришь, он бы тебя сделал своим первым заместителем! Ты бы в раю тамадой был, слушай!

– Спасибо, дядя Аршак, только я туда не тороплюсь. Мне пока и здесь неплохо.

Они еще смеялись, когда в дверь постучали и вошел охранник. Он поманил Эдика и начал пятиться в коридор, но Аршак Геворкович остановил его грозным окриком.

– Говори, дорогой! Что за секреты в моем доме, слушай?

Охранник остановился на пороге и сказал:

– Мы нашли.

В руке он держал сильный цилиндрический фонарик. С его левого плеча, как аксельбант, свешивался большой клок пыльной паутины, лоб и правое ухо были поцарапаны, и он время от времени прикладывал к царапинам запачканный красным носовой платок.

– Что нашли, ара, э? Где нашли? Где ты был, слушай, почему в таком виде? С кошкой подрался, нет?

– Записывающая аппаратура, – сказал охранник, слегка сбитый с толку этим градом вопросов. – Диктофон, приемник, еще что-то...

– Что значит "еще что-то"? Говори толком, по порядку, что ты мямлишь, э?! Сам знаешь, что нашел, или только догадываешься? Где нашли?

– В соседнем доме, – сказал охранник, – на чердаке. Там целый месяц никто не живет, почему – не знаю, клянусь...

– Я знаю, – перебил его Багдасарян. – Постой, что значит "на чердаке"? Там же кругом сигнализация! Вы как туда попали?

– Я им объяснил, как войти, чтобы сигнализация не сработала, – негромко сказал Эдик. – А тот, кто устанавливал аппаратуру, наверное, знал это без меня.

– Один я, старый ишак, ничего не знаю, – проворчал Багдасарян. – Ладно, говори дальше! Почему такой исцарапанный, весь в крови, э? Кто тебя обидел?

– Это Армен, – сказал охранник, будто оправдываясь. – Там была такая проволочка, совсем незаметная. Я ему говорил: "Ара, смотри под ноги, пожалуйста!" А он бежит впереди – как баран, честное слово! Наступил на проволочку, и – бах!

– Что "бах"? – всполошился Багдасарян. – Где "бах"? Почему я не слышал? Армен мертвый?

– Зачем мертвый? – удивился охранник. – Живой! Лицо сильно поцарапал и пиджак порвал немного, вот здесь, – он показал, где у Армена порвался пиджак. – Еще волосы на голове сгорели, вот тут, впереди. Теперь будет наголо стричься, как баран... – Он улыбнулся было, но тут же спохватился и напустил на себя серьезный вид. – Взрыв совсем маленький был, потом загорелось, горело немножко и погасло, один дым остался. Сильно горелой пластмассой воняет, – пожаловался он. – Аппаратура расплавилась, ничего не разобрать. Поэтому говорю: еще что-то, что – сам не знаю, теперь не разберешь...

– Ладно, иди, хорошо, – отмахнулся от него Багдасарян и повернулся к Эдику: – Что скажешь, дорогой?

– Работал профессионал, – ответил Эдик, когда за охранником закрылась дверь. – Обратите внимание, Аршак Геворкович, он мог бы привязать к растяжке гранату, а привязал слабенький пиропатрон – боялся, что аппаратуру найдет случайный человек. Это не бандит, и это не Гамлет.

– Да, теперь сам вижу, что не Гамлет, – задумчиво согласился Багдасарян. – А где же тогда Гамлет, слушай? Куда подевался, почему?

– Его надо искать, – сказал Эдик. – И этого профессионала надо найти как можно скорее, пока он не причинил нам новых неприятностей.

– Профессионал – это плохо, – вздохнул Аршак Геворкович.

– Профессионал – это нормально, – возразил Эдик. – Я привык иметь дело с профессионалами. Я сам – профессионал. Знаете, в чем главный недостаток профессионалов? Они предсказуемы. Рано или поздно он попытается напасть, и тогда...

Эдик сделал быстрое движение рукой, будто ловя муху, и показал Аршаку Геворковичу крепко сжатый кулак:

– Вот что я с ним тогда сделаю.

* * *

– Ну, как рука, маэстро? – спросил Глеб Сиверов самым миролюбивым тоном, на какой был способен в данный момент.

Костя Завьялов, набычившись, сверкнул на него из-под насупленных бровей черными, как угли, глазами.

– Сам, что ли, не видишь? – буркнул он.

Правая рука у него была в гипсе, уже успевшем изрядно запылиться. Из гипсового кокона торчали кончики толстых, как сардельки, пальцев, тоже грязных и оттого особенно неприятных.

– Вижу, – сказал Глеб. – Ну, кто старое помянет, тому глаз вон.

– А кто забудет, тому оба долой, – пробурчал Завьялов.

Они сидели на террасе летнего кафе, выходившей на море. Легкий ветерок трепал над их головами полосатый тент и играл углами несвежей скатерти. На террасе звучала музыка, в небе светило солнце, а вокруг было полно народу, и поэтому, наверное, Костя Завьялов чувствовал себя настолько свободно, что даже отваживался осторожно грубить. Впрочем, подумал Глеб, очень может статься, что он просто не умеет разговаривать по-другому...

– Золотые твои слова, – сказал ему Глеб. – Поэтому предлагаю нам обоим поберечь зрение – про старое помнить, но вслух не вспоминать.

Подошла официантка и поставила перед Глебом чашку черного кофе, а перед Завьяловым – запотевшую кружку темного пива.

– Утром выпил – день свободен, так, что ли? – с насмешкой спросил Глеб.

Завьялов злобно покосился на него и молча приложился к кружке.

– Слушай, чего тебе от меня надо? – спросил он, обсасывая с усов пивную пену.

Глеб ненадолго задумался. То, что он намеревался сделать с этим человеком, здорово смахивало на преднамеренное убийство. Впрочем, у Кости был выбор, о котором он, правда, не знал, но мог бы догадаться. Если он сделает только то, о чем его сейчас попросят (не больше!), пользы от этого не будет никакой, но и вреда – тоже, особенно ему. А если опять попробует словчить, в чем Глеб почти не сомневался, тогда он, Костя Завьялов, – труп, и винить в своей смерти ему будет некого, кроме себя самого. В конце концов, учитывая то, что произошло со Стаканычем, Завьялов ничего, кроме смерти, и не заслуживал.

– Ты в курсе, что Стаканыча убили? – сказал Глеб, старательно сохраняя рассеянно-благодушное выражение лица. – Только не ври мне, понял? Я тебя не спрашиваю, кто это сделал, я сам это знаю и разберусь без твоей помощи. Я спрашиваю только об одном: ты знаешь, что он умер? Знаешь, как это произошло и почему?

– Ну, слышал краем уха, – неохотно ответил Завьялов. – Вроде убили его... Так я-то здесь при чем? Убили-то его, говорят, из-за тебя!

– Кто говорит? – подавшись вперед, быстро спросил Глеб. – А? Молчишь? То-то! Ты это знаешь, и я это знаю, а больше – никто. Это тебя ни на какие мысли не наводит?

– На какие еще мысли? – огрызнулся Завьялов. – Что ты мне мозги керосинишь? Я тут вообще не при делах!

– Да ну? – Глеб подчеркнуто аккуратно поднес к губам чашечку с кофе, отпил глоток и осторожно, не расплескав ни капли, вернул чашку на блюдечко. – Что ты говоришь?! Совсем, значит, не при делах? А мне кажется, что к тебе совсем недавно подходили вежливые молодые люди армянской национальности, задавали кой-какие вопросы, и ты на эти вопросы отвечал... Разве нет?

– А твое какое дело? Подходили, не подходили, отвечал, не отвечал... Попробуй-ка не ответь! Ну, и что дальше? Меня спросили, я ответил, и что с того? За это не сажают.

– Да ты, оказывается, дурак. "Меня спросили, я ответил", – передразнил Глеб. – Ты ответил, а Стаканыча убили.

– А я при чем? Не я же убил!

Глеб снова глотнул кофе и отрицательно помотал головой, показывая, что вовсе не считает Костю Завьялова убийцей. На самом деле именно убийцей он его и считал, но в данный момент упоминать об этом вряд ли стоило.

– Ты не убивал, – терпеливо сказал Сиверов. – Все обстоит намного хуже: ты знаешь, кто это сделал.

– Ну?

– А они знают, что ты знаешь. Вот тебе и "ну"!

"Прости, Степаныч, – подумал Глеб, наблюдая, как кирпично-красное лицо Завьялова буквально на глазах сереет, становясь похожим на старую половую тряпку. – При жизни я тебя использовал, а теперь вот и после смерти тобой, как щитом, прикрываюсь. Ну, надо так, понимаешь! Не для себя, для дела надо!"

– Ну что? – прикуривая сигарету, сказал он Завьялову. – Скумекал, кто следующий?

– Да пошел ты! – сказал Завьялов, но на слове "пошел" голос у него предательски дрогнул, а в конце фразы дал петуха, так что должного эффекта его высказывание не возымело. – Что ты тут меня на пальцах разводишь, как лоха?

– Ты сам себя развел, когда с Гамлетом связался, – доверительно сообщил ему Глеб. – Так что обижаться не на кого. Это же армяне! Мы ж для них никто, они нас за людей не считают!

Завьялов задумчиво, машинально кивнул – очевидно, та чушь, которую только что изрек Сиверов, была одним из краеугольных камней его мировоззрения. Глеб в этом ни минуты не сомневался и действовал наверняка – бил в болевые точки.

– Замочат и фамилию не спросят, – продолжал он. – Ты учти, Константин, я тебя не пугаю. Я тебе просто объясняю, как дела обстоят, во что ты сдуру влез. Меня им не достать – кишка тонка, руки коротки. Я, если хочешь знать, хоть сейчас в машину сяду и – фьють! – поминай как звали. А тебя, дружок, живым из города не выпустят. И до ментовки, если что, ты не дойдешь – непременно под машину угодишь или еще какая неприятность случится. Ты погоди, не говори ничего. Пиво допей, покури и подумай. Сам подумай, своей головой. Я тебе много чего наговорил – ну, дескать, дурак ты и тому подобное, в том же духе, – но это, ты ж понимаешь, так, к слову, разговор завязать. А на самом-то деле ты, я вижу, мужик неглупый, должен сообразить, что сейчас я тебе дело толкую. Ты главное пойми: мы с тобой оба русские, а значит, держаться друг за дружку должны, иначе стопчут нас черные, как кур в загородке... Ну, думай, думай, не буду мешать.

Он замолчал, сосредоточившись на своей сигарете и уже начавшем остывать кофе. Завьялов, похоже, и впрямь пытался думать – сидел, сгорбившись, над забытой кружкой пива, конденсат с которой уже стек, расплывшись по скатерти сероватым неровным пятном. "Ай да я, – подумал Глеб, искоса поглядывая на своего визави. – Ни дать ни взять начинающий вербовщик из конторы на первом задании. А с другой стороны, что мне с этим бревном – проблемы геополитики обсуждать? Или, может, обмениваться мнениями по вопросам пропаганды классической музыки среди населения? Это – не человек, – напомнил он себе. – Это просто дубина, тяжелая и корявая, которую я подобрал в кустах, чтобы гвоздануть кое-кого по черепу. И гвоздану, да еще как! А если дубина при этом сломается, это ее личная проблема..."

– Ну? – мрачно произнес Завьялов, глядя в скатерть.

– Хрен гну, – вежливо ответил Глеб. – Надумал что-нибудь? Или это секрет?

– Ну, допустим, ты прав. Много они о себе понимают, а как попросишь у них чего – хрен тебе в глаз... Ну, и чего дальше?

– Погоди, – сказал Глеб, – давай сперва разберемся. Я правильно понял, что ты на моей стороне?

Завьялов опять погрузился в глубокую задумчивость, решая, как ответить на этот сложный вопрос. Глеб видел его насквозь, благо это было немудрено: миролюбивый тон Костя принимал за признак слабости. Осознав, во что влип, он перепугался до смерти, но ему казалось, что Глеб напуган еще сильнее, и он, судя по всему, намеревался извлечь из ситуации как можно больше выгоды.

– Это мы еще поглядим, на чьей я стороне, – сказал Костя, подтверждая предположения Сиверова. – Для начала скажи, что я с этого буду иметь.

– Во-первых, жизнь, – напомнил Глеб. – По-твоему, этого мало? Что ж, если хочешь, я могу подождать денек-другой. Возможно, после очередной встречи с теми армянами ты станешь сговорчивее. Правда, я не знаю, о чем можно говорить с трупом, но вдруг тебе повезет и ты уцелеешь? Тогда ты запоешь по-другому, только я тебя уже не стану слушать.

– Это все слова, – проворчал Костя, но было видно, что он озадачен.

– Конечно, – согласился Глеб, чтобы подлить масла в огонь. – Только слова. Не обращай внимания.

– Слушай, мужик, – с напором сказал Завьялов, – что ты меня грузишь? Не я к тебе пришел, а ты ко мне. Мне от тебя ничего не надо, понял? А вот ты чего-то хочешь... Ты кто, вообще, такой? Выеживаешься тут, как муха на стекле, строишь из себя невесть что, а сам – неизвестно кто.

– У меня секретов нет, – усмехаясь, сказал Глеб. – Особенно от тебя. Мы же в одной лодке, так какие могут быть секреты? Короче, я тебе так скажу: твои армянские друзья стали много себе позволять, и кой-кому в Москве это перестало нравиться. Понимаешь, на что я намекаю?

Костя снова кивнул, напустив на себя значительный вид. Вряд ли он действительно был в курсе дел, которыми вертела банда Багдасаряна, но догадываться мог о многом – слухом земля полнится, да и набор был, в общем-то, стандартный: рэкет, наркотики, проституция, заказные убийства...

– Вот братва и заслала меня к вам – разобраться на месте, кто прав, кто виноват, – продолжал Сиверов. – И все у меня шло путем, пока ты со своим длинным языком не влез. Ты хоть понимаешь, в какую тему вписался и, главное, каким боком? Я тебе этого раньше не говорил – думал, сам сообразишь. А до тебя, блин, не доходит! Ты же меня сдал с потрохами! А за такие дела, сам понимаешь, по головке не гладят. Вот и получается, что ты кругом виноват – и перед местной братвой, и перед московскими пацанами. Как в кино, понял? Один против всех. Только ты не Брюс Уиллис, и прихлопнут тебя на раз, как муху – не те, так другие. Да пойми ты, наконец, что я не шучу! Вся эта каша без тебя заварилась, но ты в нее обеими ногами влез, и мне, если по уму, не разговоры с тобой разговаривать надо, а валить тебя, как лося. Это по понятиям. А если по жизни, так за что тебя валить? Ну, ошибся человек, сказал не тем людям не те слова. Так ты ж не знал ничего, правда?

– Про это я тебе и толкую, – мрачно подтвердил Завьялов. – Мое дело – сторона.

– Было, – поправил Глеб.

– А теперь что?

– А теперь надо искать выход из положения. Ты меня сдал, тебе меня и выручать. А я тебя выручу, понял?

– Нет, – сказал Костя, – не понял. Как ты меня выручишь, когда у тебя своих проблем вагон?

– Да очень просто, чудак. Перещелкаю этих ар, как в тире, вот и все проблемы. Покуда я жив, ты в относительной безопасности – не до тебя им, да и надежда имеется, что ты еще что-то полезное вспомнишь. В общем, Костя, решай быстрее. Мы и так с тобой здесь уже битый час торчим, как на витрине, у всего города на виду. Главное, пойми, что эта история просто так, сама собой не пройдет. Последствия будут обязательно, а какие – зависит от тебя. Либо тебя грохнут, либо московская братва будет тебе благодарна, одно из двух.

– Толку мне от этой благодарности...

– Не скажи. Когда братва тебе благодарна, это дорогого стоит. Лично я, к примеру, мог бы твои полотна в хорошую галерею пристроить и, главное, галерейщика заинтересовать, чтобы он тебе устроил нормальную раскрутку. Ты бы за месяц так поднялся, как на своей набережной за десять лет не поднимешься. А за год... За год станешь обеспеченным человеком со всеми вытекающими отсюда приятными последствиями. Только до этого светлого будущего дожить надо, а чтобы дожить, сейчас придется немного поработать.

– Все равно не врубаюсь, чем я могу тебе помочь, – мрачно заявил Завьялов. – Даже если бы и хотел... На что я годен с одной рукой?

– А от тебя ничего особенного и не требуется, – сказал Глеб. – Я собираюсь на недельку лечь на дно, потеряться, чтобы наши "друзья" немного успокоились. Тут, в городе, у них слишком много глаз и ушей – того и гляди, нарвешься на стукача. Уж, кажется, как я хорошо у Стаканыча схоронился, и то нашли, сволочи... Ну так вот, я тут себе нору присмотрел неподалеку. Хорошая нора, только без удобств. Зато снаружи ее не видать. Нашел, понимаешь, когда с аквалангом нырял. Короче, я несколько дней там посижу, а ты мне организуй одеяло какое-нибудь, подушку... Ну, пожрать чего-нибудь, натурально, выпить, сигарет...

– А на какие шиши? – возмутился Завьялов. Все-таки он был дурак и, пока Глеб говорил мирным тоном и не лез драться, не мог поверить в реальность нависшей над ним угрозы. А угроза действительно была, хотя Слепой в интересах дела ее несколько преувеличил. – У меня лавандоса – кот наплакал, воробей нагадил...

– Ты о деньгах, что ли? – небрежно спросил Глеб. – На, держи.

Он бросил на скатерть стопку купюр, свернутую в трубочку и перетянутую аптечной резинкой.

– Здесь тысяча баксов. Хватит и на жратву, и на выпивку, и тебе на чай что-нибудь останется.

В черных глазах Кости Завьялова вспыхнул и разгорелся мрачный, алчный огонек, и Глеб понял, что сделал верный ход. Завьялов был из тех, кто не любит рисковать, предпочитая синицу в руках журавлю в небе. Чтобы лишний раз подчеркнуть, как далеко до этого журавля, Глеб нанес заключительный штрих – грубоватый, но в данном конкретном случае показавшийся ему вполне уместным.

– Как закончу со здешними делами, – сказал он, рассеянно посасывая сигарету, – непременно отзвонюсь пацанам и расскажу, что есть тут такой геройский парень – Костя Завьялов. Скажу, чтоб бабок тебе заслали побольше за твое хорошее поведение.

– А до сих пор ты им, что ли, не звонил? – подозрительно спросил Костя.

Глеб мысленно усмехнулся: все было ясно, бородач сделал свой выбор.

– Что ты! – воскликнул Слепой. – Я же типа на нелегальном положении, мобилу отключил и спрятал подальше, чтоб искушения не было. Не дай бог, звонок отследят!

– Да, – сочувственно сказал Завьялов, – это верно. Про это я как-то не подумал.

– А надо думать! – с ненужной значительностью произнес Глеб. – Надо, Костик! Ты теперь во взрослые игры играешь, понял? Дать тебе, что ли, ствол?

– Это еще зачем?

– Ну, мало ли! Говорят, в хозяйстве и пулемет пригодится. Тем более у тебя одна рука. Нет, ты извини, но, как вспомню тот вечер, удержаться не могу – хохочу, как больной. Как ты навернулся! Жалко, сам себя со стороны не видел. Ну, все, все, – поспешно добавил он, заметив, как нахмурился его собеседник при воспоминании о том вечере, который ему вряд ли показался таким уж веселым. – Извини, это я так... Нет, правда, смешно получилось! Помнишь "Приключения итальянцев в России"? Как он там: не надо, мол, я сам... И ногой по колонне – хрясть!

– Да уж, – промямлил Завьялов, – уж куда смешнее... Слушай, мне работать пора.

– Ну да, ну да, – спохватился Глеб, – конечно. Короче, Константин, вот тебе волына – в смысле, ствол, – напустив на себя заговорщицкий вид, он передал Завьялову под столом завернутый в полиэтиленовый пакет револьвер Гамлета. – Ствол чистый, маслят полный барабан. Если заметишь, что за тобой следят, замани в укромное местечко и мочи без разговоров. Короче, сделаешь вот что. Завтра... нет, лучше послезавтра соберешь, что я тебе сказал, и отвезешь за город. Там на берегу есть одно местечко – может, знаешь, такой маленький пляжик за мысом, недалеко от развалин старого маяка...

– Ну, знаю, – буркнул Завьялов, здоровой рукой ощупывая сквозь пакет револьвер. – Далековато по жаре тащиться!

– А ты такси возьми, – посоветовал Глеб. – Тогда пешком всего с полкилометра получится – правда, по камням... Смотри, ноги себе не переломай! А то есть у тебя такая привычка – падать на ровном месте. Продукты и тряпки положишь в новый пакет и хорошенько завяжешь – скотчем заклей, что ли... Мне его под водой тащить, понял? Да днем не ходи, вечером, часов в десять, не раньше, чтоб стемнело уже. Положи пакет под камешек и проваливай, меня не жди. Все понял или тебе на бумажке записать? Место не перепутаешь?

– Не перепутаю.

– Ну и молодец. Все, счастливо тебе, партнер. Иди, иди, за пиво я заплачу.

Завьялов встал и вышел из кафе. Некоторое время Глеб смотрел ему вслед, а потом расплатился с подошедшей официанткой и отправился в ближайшее почтовое отделение. Здесь он составил и отправил в Москву телеграмму следующего содержания: "Устроился отлично встретился друзьями приступаю активному отдыху целую Федор".

Он знал, что еще до наступления вечера эта телеграмма ляжет на стол генералу Потапчуку, и очень надеялся, что Федор Филиппович отреагирует на нее незамедлительно.

 

Глава 11

Когда впереди показался скалистый мыс с белевшими наверху развалинами старого маяка, Эдик дал команду заглушить мотор и поднять парус. Рокот двигателя стих, за кормой исчез пенный бурун; последний клочок сизого дыма еще плыл над водой, цепляясь за верхушки пологих волн и прямо на глазах тая, а над яхтой уже развернулось косое треугольное полотнище. Легкий ветер наполнил его, прочная синтетическая ткань натянулась, заскрипели, пробегая по блокам, крепкие нейлоновые веревки, морского названия которых Костя Завьялов, человек сугубо сухопутный, не знал и знать не хотел. Яхта замедлила ход, но все равно довольно резво продвигалась параллельно скалистому, изрезанному эрозией берегу, более или менее точно повторяя все его изгибы.

Волны плескали в пластиковый борт; острый, по старинке обитый медью нос раздвигал их, резал пополам, оставляя в месте разреза расходящиеся пенные усы. На носу в картинных позах стояли две загорелые девушки в бикини, обе блондинки. Костя видел, что одна из блондинок натуральная, а другая крашеная; впрочем, обе были молоды, стройны и выглядели весьма аппетитно – по крайней мере, со спины. В лицо Костя их до сих пор не видел: они торчали на носу, лишь время от времени меняя позу, с того самого момента, как яхта отошла от причала. Так велел Эдик, а Эдика здесь слушались беспрекословно, хотя говорил он негромко и даже вежливо.

Сам Костя получил приказ сидеть в кокпите и не высовываться, чтобы его борода не светила на все Черное море. Он послушно сидел, где было велено, глазел на девушек – натуральная блондинка была в белом купальнике, а крашеная – в бледно-голубом, – курил, благо этого ему никто не запрещал, и думал, правильно ли он поступил, сдав москвича людям Аршака Багдасаряна. Как он ни ломал голову, с какой стороны ни подходил к рассмотрению этого сложного вопроса, у него все время получалось, что правильно. Особенно ясно это становилось теперь, когда он сидел на борту роскошной яхты, а вокруг него были спокойные, уверенные в себе и даже веселые люди. Они перебрасывались шутками, смеялись; сколько ни вглядывался Костя, ему так и не удалось заметить на их смуглых лицах ни тени тревоги или беспокойства, не говоря уже о страхе перед объявившим им войну одиночкой. Это были хозяева положения – вернее, просто хозяева, собравшиеся на охоту, чтобы пристрелить повадившегося шастать по дворам медведя.

Ну о чем тут было думать? Костя представил себе чокнутого москвича, который где-то там, забившись в каменную нору, ждал каких-то дурацких одеял, консервов, хлеба и водки, и ему стало смешно. Если понадобится, Аршак выставит против него целую армию, и Косте вовсе не улыбалось оказаться у этой армии на пути. Нет уж, если не повезло ему оказаться втянутым в эту историю, то он, по крайней мере, будет на стороне сильнейшего. Как там древние-то говорили? Лучше быть первым в провинции, чем последним в Риме, во как! Стаканыч, земля ему пухом, любил это повторять, когда покупатели спрашивали, почему он не выставляется в Москве. Вот и Костя так же рассудил: уж лучше быть в милости у хозяев этого города – не самого, между прочим, захудалого на свете, – чем ждать какой-то благодарности от московской братвы. От них дождешься, как же! Хорошо, если не убьют от полноты чувств. Штуку баксов по-легкому срубил, и будет, остальное Аршак даст, не обидит. Армяне, если с ними по-хорошему, тоже люди, да еще какие! Знают, что за все платить надо, и платят не скупясь – не то что наши жлобы...

Эдик стоял на мостике во весь рост, поднеся к глазам бинокль. Он был одет в свободные белые брюки и просторную спортивную куртку, тоже белую, без единого пятнышка. Туфли на нем также были белоснежные, и спортивная рубашка тоже, и бейсбольная шапочка с длинным козырьком – все белое, белее первого снега, и на этом ослепительном фоне смуглое лицо и коричневые волосатые руки Эдика выглядели почти черными. Одна только эта вызывающая, неестественная манера одеваться во все белое и при этом оставаться чистым, будто только что из прачечной, внушала Косте уважение и робость. Сам он так ни за что не сумел бы – непременно извозился бы, как свинья, в первые же полчаса. Да что там полчаса – минуты хватило бы! А этому – хоть бы что, он как будто и не потеет...

Приглядевшись к Эдику внимательнее, Костя понял: точно, не потеет!

Эдик, не отрываясь, смотрел через бинокль в сторону старого маяка на мысу, хотя Костя ясно и доходчиво пересказал ему слова москвича: дескать, со стороны его нору не разглядишь и плыть к ней надо под водой.

– Это место? – продолжая смотреть в бинокль, негромко спросил Эдик.

– Оно самое!

Костя подскочил, вытянув вперед здоровую руку, чтобы все показать на местности, но Эдик на него даже не взглянул.

– Сядь, – сказал он сквозь зубы. – Может быть, он на нас тоже смотрит. Не забывай, мы просто вышли в море на прогулку. Мы – это я и мои друзья, а тебя здесь быть не должно, поэтому сиди и не высовывайся.

– Так я же просто хотел... – начал Костя, которого переполняло желание услужить.

– Знаю, что ты хотел, – перебил его Эдик. – Спасибо, дорогой, не нужно. Сиди, дыши воздухом, загорай. Так я хочу, понимаешь?

Он сильно выделил слово "я", отвернувшись при этом от бинокля и сверкнув в сторону Кости взглядом, от которого у того душа ушла в пятки.

– Понимаю, – сказал он, хотя никто не ждал от него ответа.

– Хорошо, что понимаешь, – похвалил Эдик, снова начиная смотреть в бинокль. – Люблю понятливых людей. Будешь дальше все понимать – все у тебя будет хорошо. А станешь непонятливым – велю шлепнуть и выбросить в море с правого борта, чтобы с берега не заметили. А? Не бойся, дорогой, это шутка.

На носу яхты к блондинкам присоединились трое молодых, атлетически сложенных парней. Один из них открыл шампанское, двое других принесли хрустальные бокалы. Пенная струя ударила вверх, окатив палубу; блондинки весело завизжали. Костя заметил, что их кавалеры не пьют, а только делают вид, и подумал, что Эдик и его команда малость перебарщивают с мерами предосторожности, как будто и впрямь идут в разведку. А с другой стороны, это и есть разведка. Если москвич раньше времени поймет, что его намерены прижать прямо в логове, он может ускользнуть. А потом, чего доброго, вернется, чтобы рассчитаться с Костей, да еще и не один, а со своей хваленой братвой...

Внезапно осененный этой не слишком приятной мыслью, Костя инстинктивно съежился, стараясь занимать в кокпите как можно меньше места. Эдик опустил бинокль, оглянулся через плечо вниз, в кокпит.

– Юра, поднимись, – сказал он сидевшему рядом с Костей коренастому крепышу, одетому в одни линялые шорты цвета хаки. – Взгляни, – добавил он, когда крепыш поднялся на мостик и стал рядом с ним, – как думаешь, где это может быть?

Он протянул крепышу бинокль, но тот лишь отрицательно помотал головой и, прищурившись, с минуту вглядывался в очертания скалистого берега.

– Знаю это место, – сказал он наконец. – И нору знаю. Сразу видно, что приезжий. Местный ни за что не стал бы здесь прятаться, особенно если известно, что у него есть акваланг. Это место все здешние дайверы знают. Действительно, нора крысиная, и больше ничего. Пещерка внутри скалы. По суше в нее не попадешь, надо нырять и плыть под водой метров двадцать. Внутри сухо. Можно лежать, можно сидеть, даже стоять можно. Но не разгуляешься, да и вообще не очень уютно. Словом, я бы здесь прятаться не стал.

– Думаешь, ложный след?

Крепыш пожал плечами. Волосы у него были черные, подстриженные ежиком, у висков чуть тронутые сединой. На вид ему было лет тридцать пять – сорок, и он был русский или, в крайнем случае, украинец.

– Не знаю, – сказал он. – Мое дело – акваланги. И потом, я – это я, а он – это он. Я здесь вырос, берег знаю как свои пять пальцев. Если бы мне не хотелось в городе светиться, я бы нашел десяток мест получше этого. А он – ну, что он? Поплавал полдня, нашел эту вот щель и доволен... Вот же урод! Выходит, в бассейне он передо мной комедию ломал, а я и купился.

– Да, – задумчиво сказал Эдик, – любопытный экземпляр. Действует с выдумкой, нетривиально. Интересно, что он затеял на этот раз? Кстати, чем он там дышит, в этой норе? Там темно?

– Не совсем, – возразил инструктор дайв-клуба по имени Юра. – Эта нора расположена прямо под маяком. Не знаю, были там когда-то подземные этажи или это просто система трещин в скале, но свет туда проникает, не говоря уже о воздухе.

– Гм, – сказал Эдик. – А если бросить сверху гранату?

– Трещина не прямая, – сказал дайвер. – Граната будет падать довольно долго.

– Целых четыре секунды?

– Не знаю.

– Ладно, – сказал Эдик, – это я просто так спросил, из любопытства. В конце концов, неважно, где она взорвется. Результата снаружи все равно не увидишь, так и так придется нырять, не зная, что тебя ждет впереди.

– Да что там такое особенное может ждать? – пренебрежительно пожал плечами Юра. – Что он, с автоматом наизготовку там сидит, нас дожидается? Ерунда! Если он там, возьмем как миленького, даже пикнуть не успеет. А если его там нет, заминируем все так, что даже мышь не пробежит.

– Откуда там возьмется мышь? – удивился Эдик. – Что-то ты в себе очень уверен, дорогой.

– А почему бы и нет? Я в подводном спецназе десять лет прослужил. Боевые пловцы-водолазы – слыхал про таких?

– Краем уха, – равнодушно ответил Эдик. – У меня специальность другая, я все больше в горах... Я все время думаю, – добавил он уже другим тоном, – не игра ли это. Уж очень просто все получается. Никак я его не пойму. То он действует как настоящий профессионал, то вдруг доверяется первому встречному...

Конец фразы повис в воздухе, Эдик через плечо покосился в кокпит, на съежившегося на скамье Костю.

– Братва, – равнодушно пожал плечами Юра. – Этим все сказано. Понимает, что нахрапом тут ничего не сделаешь, пытается действовать профессионально, но удержаться в рамках просто не может. Я же его видел, это такой отморозок, что мама, не горюй! Ума не приложу, как мы клюнули на его спектакль в бассейне, все же белыми нитками было шито. А вообще, начальник здесь ты, тебе решать. Можем прямо сейчас развернуться и пойти домой.

– Нет, – подумав с минуту, решительно сказал Эдик. – Проверить все равно надо. А вдруг?..

– Вот и я говорю: а вдруг? – поддержал его Юра. – Не знаю, как ты, а лично я, к примеру, не рискнул бы вернуться к Аршаку с пустыми руками и доложить: так и так, Аршак Геворкович, мы с ребятами подумали и решили в эту нору не лазить, а то мало ли, что? Может, там и нет никого, так зачем плавки мочить?

– А ведь ты из армии не сам ушел, – странно улыбнувшись, сказал вдруг Эдик. – Тебя уволили за нарушение дисциплины, верно ведь? Погиб, наверное, кто-то по твоей вине... Нет?

– Наплели уже, шептуны, – с ненавистью сказал Юра, но от дальнейших комментариев воздержался.

– Да нет, – возразил Эдик, – и без шептунов все отлично видно. Рисковый ты человек, не любишь думать, действовать любишь. Впрочем, в данном случае это даже хорошо. Думать тут не о чем. Надо просто пойти и посмотреть, там он или нет. Если там – убить, а если нет... Ну, ты сам об этом хорошо сказал. Чтобы даже муха не пролетела. Готовьтесь, а мы прикроем вас с суши. Если в эту щель, о которой ты говорил, крикнуть, наверху будет слышно?

– Думаю, да, – сказал Юра и, протиснувшись мимо Кости Завьялова, отправился на корму, чтобы в последний раз проверить акваланги.

Рулевой по команде Эдика развернул яхту носом к берегу. Парус убрали, и трое молодых армян на носу, отдав блондинкам бокалы, спустили якорь. Блондинки, которые между делом уговорили не то три, не то четыре бутылки шампанского, немедленно полезли купаться, хотя вода была уже не летняя, и Костя Завьялов, например, в нее ни за что бы не сунулся – по крайней мере, трезвый. Ну, так ведь они и не были трезвыми, эти веселые девки с набережной; для этого Эдик и потащил их с собой – чтобы шумели, визжали, бултыхались и привлекали к себе как можно больше внимания.

Тем временем на корме Юра и его напарник – тот самый охранник из дайв-клуба, у которого тоже имелся небольшой счет к московскому быку, – на корме приладили на спины воздушные баллоны и тихо, без единого всплеска соскользнули в воду, скрытые от любопытных глаз на берегу корпусом яхты. У каждого был при себе резиновый мешок со взрывчаткой и детонаторами и мощный электрический фонарь. Кроме того, у бывшего боевого пловца Юры Костя заметил странный, уродливый пистолет с четырьмя длинными стволами и чересчур крупной мушкой. Еще он заметил, что напарник Юры обращается со своим мешком так, словно тот полон сырых яиц, в то время как сам Юра безжалостно швыряет и дергает свою ношу. Вид у него – не у мешка, естественно, а у Юры – был спокойный, деловито-озабоченный, как будто ему предстояла хоть и довольно сложная, но вполне обыденная работа. Этот вид лучше всяких слов вселял в присутствующих уверенность, что все будет тип-топ: москвича тихо прикончат в его подземной норе, а если его там не окажется, нору и все подходы к ней начинят взрывчаткой. Костя Завьялов даже пожалел, что у аквалангистов нет с собой подводной видеокамеры в герметичном боксе: получалось, что самого интересного он не увидит.

– Принесите мне его голову, – негромко сказал Эдик, стоя на корме с засунутыми в карманы руками. – Я хочу на него посмотреть, хотя бы на мертвого. Плохо играть в карты с человеком, если не видишь его лица, – добавил он, ни к кому не обращаясь, и вернулся на мостик.

* * *

Поднырнув под нависающий, густо обросший водорослями и полипами выступ береговой скалы, они очутились в небольшом гроте. Здесь Юра знаком дал команду всплыть и первым поднялся на поверхность.

Николай Кокорин, которого все знакомые запросто звали Кокошей, всплыл рядом с ним, похожий в свете фонаря на героя научно-фантастического фильма. Это сходство пропало, когда он сдвинул на лоб маску и вынул изо рта загубник. Заметив, что Кокоша щурится от режущего глаза света, Юра отвел фонарь от его лица.

– Ну, ты как? – спросил он, придерживая рукой норовящий отправиться в одиночное плавание мешок со взрывчаткой.

– Порядок, – почему-то шепотом ответил Кокоша.

– Можешь не шептать, – сказал ему бывший офицер подводного спецназа. – Если он там, ему нас все равно не слышно, проход полностью под водой.

– Черт, – сказал Кокоша. – Не люблю я эти подводные норы, водоросли всякие, ил... Так и кажется, что сейчас кто-то за ногу схватит.

– Чепуха, – отрезал Юра. – Да и нет там никаких водорослей.

– Да я же не водорослей боюсь, – в голосе Кокоши прозвучала досада. – Водоросли – просто трава, я же знаю.

– А кого тогда – рыб? Это же Черное море, здесь крупнее дельфина ничего не водится, а дельфины на людей не нападают. Тем более в таком месте дельфинам делать нечего.

– Да как ты не поймешь, я не чего-то конкретного боюсь, а вообще... Ну, как некоторые темноты боятся или, скажем, высоты. Ну, не подводный я человек! На свободной воде еще куда ни шло, а тут у меня прямо мурашки по коже бегают. Ничего с собой не могу поделать, это от меня не зависит.

– То есть мне одному туда идти?

– Да нет, конечно. Пойдем, раз надо. Это я так, к слову...

Юра внимательно вгляделся в его лицо, и в рассеянном свете мощного фонаря оно показалось ему бледным и осунувшимся. Парень был жидковат для такой работы, но другого под рукой просто не было. Юра мог, не сходя с места, назвать по именам два десятка опытных, бывалых дайверов, для которых такая прогулка была совершенно плевым делом, но ни один из них не был посвящен в дела "Волны" и ее хозяев, и посвящать их в эти дела никто, естественно, не собирался. Кокоша, напротив, был в курсе, и начальство ему доверяло, но вот опыта сложных погружений у него было маловато – можно сказать, не было совсем, и, как теперь выяснилось, он к приобретению такого опыта даже не стремился.

Юра, который с малолетства не вылезал из воды и чувствовал себя в ней буквально как рыба, этого не понимал. Высоты он не боялся, темноты тоже и потому по-настоящему представить себе, что такое фобия, не мог. Слышал, конечно, что так бывает, читал в специальной литературе и не раз сталкивался на практике, но сам ничего подобного никогда не испытывал и относился к людям вроде Кокоши с брезгливым сочувствием. Впрочем, осуждать он их не осуждал даже мысленно – они же не виноваты, что такими уродились! Можно осуждать человека, который спьяну засунул руку под кузнечный пресс или шагнул под трамвай, – сам, дескать, виноват. А врожденные отклонения – дело другое, тут надо быть снисходительным...

В душе у него шевельнулось неприятное воспоминание о временах, когда он думал иначе и не мог отнести снисходительность к числу своих добродетелей. Он тогда был молод, уверен в себе и твердо верил в целительную силу приказов, которые, как известно, не обсуждаются. Если приказано тебе: встань и иди, – ты должен встать и идти, даже если точно знаешь, что не можешь сделать ни шагу.

А потом произошел тот случай – разразился, грянул, свалился как кирпич на голову, – и оказалось, что далеко не все, что происходит на свете, можно загнать в железные рамки устава и подчинить приказу. Тогда вообще много чего выяснилось и накрепко запомнилось – увы, с очень большим опозданием...

– Не дрейфь, моряк, – сказал он Кокоше, – я же рядом!

Собственные слова опять укололи его холодной иглой воспоминания, которое он старательно прятал в глубинах памяти, не позволяя ему подниматься на поверхность, даже когда бывал пьян. Именно эти слова – точь-в-точь, слово в слово, с точностью до запятой, – он когда-то сказал другому человеку при очень похожих обстоятельствах. И вышло так, что он, капитан-лейтенант Юрий Никитин, благополучно вернулся на берег, а того человека – мальчишку, матроса срочной службы, желторотого юнца с дурацкой боязнью закрытого пространства, – пришлось долго искать по трюмам и отсекам затонувшего в сорок третьем году минного тральщика, и нашли его, понятное дело, уже мертвым. А в ржавое железное брюхо затонувшего корабля мальчишку загнал приказ, а приказ этот отдал капитан-лейтенант Никитин, потому что считал, что человек должен смело выходить навстречу страху и побеждать его в честной драке один на один.

В общем-то, все было правильно. Одного не учел капитан-лейтенант: бывают драки, победить в которых невозможно по той простой причине, что противник заведомо сильнее тебя. Случается, что драться все равно приходится, несмотря на гарантированный проигрыш, но для этого нужна очень веская причина. Комиссия, которая расследовала тот случай, решила, что причина была недостаточно веской, чтобы посылать человека на смерть, и капитан-лейтенант Никитин перестал быть капитан-лейтенантом и превратился просто в Юрия Никитина, штатского человека без определенных занятий. Спасибо, что не посадили, хотя грозились...

– Не дрейфь, – повторил он. – Главное, держись ко мне поближе, и все будет в порядке. Следи за временем. У нас всего по одному баллону, так что рассчитывать мы можем минут на двадцать – двадцать пять. Этого хватит, даже с избытком, проход короткий, хотя в темноте может показаться, что он тянется на целый километр. Следи за мной. Как только выключу фонарь, ты свой тоже выключай – нельзя, чтобы он засек свет под водой. Если окажется, что он там, действуй по обстановке. Только постарайся не становиться между ним и мной, я буду стрелять. Закончим по-быстрому и домой, к бабе под одеяло.

– Слушай, – сказал Кокоша, – а насчет того, чтобы принести голову, это он серьезно, как ты думаешь?

– Я его плохо знаю, – ответил Никитин, – вернее, совсем не знаю. Но на шутника он что-то не похож. Не бери в голову! Там видно будет. В случае чего я сам этим займусь, а ты, так и быть, отвернись. Ну, что делать, если у нас такая сучья работа?! Другой-то нет!

Кокоша пожевал губами, будто собираясь что-то сказать, но промолчал и начал прилаживать загубник, торопясь, как видно, поскорее покончить с неприятной миссией. Никитин немного понаблюдал за ним, а потом тоже вставил загубник и опустил на лицо маску. В душе у него шевельнулось старое, привычное раздражение. Какого черта?! Почему всех надо уговаривать, утешать, водить за руку и гладить по головке? Взялся за гуж – не говори, что не дюж. Понятно, что загорать, развалившись на скамейке у ворот дайв-клуба, не в пример приятнее, чем рисковать собственной шкурой и марать руки, сдирая шкуру с кого-то другого. И деньги от Аршака получать приятно, и разъезжать по городу на собственном автомобиле каждый день с новой телкой... Но за все нужно платить, и непонятно, почему люди раскисают в тот самый момент, когда им выставляют счет. Как будто они ожидали чего-то другого, как будто думали, что за них всю жизнь будет платить кто-то другой. А другому это надо?! Нет уж, дудки, любишь кататься – люби и саночки возить...

Погрузившись, он поплыл вперед, осторожно перебирая ластами и волоча за собой резиновый мешок со взрывчаткой. В мешке оставалось немного воздуха, и он сохранял некоторую плавучесть – не такую, чтобы пробкой выскакивать на поверхность, но вполне достаточную для того, чтобы груз не тянул на дно, мешая плыть.

Луч фонаря скользил по песчаному дну, освещал неровные стены в трещинах и разломах, играл яркими бликами, натыкаясь на поверхность воды. Потом поверхностной пленки не стало, вместо нее над головами угрожающе нависла многотонная масса камня. Под ними по-прежнему был мелкий белый песок, и Юрию некстати вспомнилось, что песок – это результат разрушения горных пород. То есть вот эти мельчайшие, спрессованные течением крупинки сначала были монолитными горами, потом превратились в крупные камни, потом делались мельче, мельче, пока не сделались галькой, а потом и вовсе рассыпались в прах, стали обыкновенным песком.

Каменный потолок опускался все ниже, прижимая их ко дну, давя сверху своей невообразимой массой. Это давление ощущалось почти физически; поймав себя на этом ощущении, Юрий оглянулся, но Кокоша спокойно плыл следом. Правда, выражения его лица Никитин не разобрал (мешала маска), но движения Кокоши были ровными и уверенными, прямо как в учебном бассейне клуба. На всякий случай бывший капитан-лейтенант сделал своему напарнику знак держаться рядом и немного подождал, давая ему себя догнать. Он знал, что впереди их ждет совсем скверный участок, где им придется буквально протискиваться, царапая баллонами каменный свод, и хотел, чтобы в этот момент Кокоша был у него на глазах. Ширины прохода для этого хватало с избытком – каменная щель была горизонтальной, и свет фонарей лишь изредка скользил по ее боковым стенкам.

Потом стенки придвинулись, а свод сделался еще ниже. Впереди было самое узкое место подводного прохода, которое дайверы между собой именовали "коробочкой". Вот это действительно была щель; даже зная, что ока вполне проходима и что за ней в каком-нибудь десятке метров расположен просторный грот, где можно подышать свежим воздухом и даже поваляться на песочке, было нелегко заставить себя двигаться вперед. Никитин мысленно удивился упорству и храбрости москвича, который в одиночку, не зная здешних мест, отважился пройти "коробочку", а потом подумал: "Да что с него возьмешь, с отморозка? Есть такие люди, которые ни о чем не думают и всегда поступают так, будто в запасе у них даже не девять, а девятьсот девяносто девять жизней, – лезут на рожон, не зная броду, суются в воду и направо и налево хвастаются своими сомнительными подвигами". Никитин усмехнулся – тоже мысленно, поскольку улыбаться с загубником во рту затруднительно: "Москвич небось считает себя первооткрывателем этого места, думает: надо же, какой я крутой, всех вокруг пальца обвел! Загнал себя в мышеловку, дурак, и ждет, когда за ним придут. Ведь это же тупик! По-английски тупик – "dead end"; "мертвый конец", значит. В данном случае вернее не скажешь, молодцы англичане..."

Он тронул Кокошу за плечо, указывая ему на плавные, размытые приливным течением борозды в песке на входе в "коробочку". Похоже было на то, что тут совсем недавно кто-то протискивался, волоча по дну какой-то груз – судя по глубине и размеру борозд, груз немалый. Москвич наследил, как корова в валенках. "Тем хуже для него", – подумал Никитин и показал Кокоше кулак с отставленным кверху большим пальцем: дескать, все отлично. Кокоша в ответ показал ему колечко, сложенное из большого и указательного пальцев: у меня все в порядке. Никитин кивнул в сторону прохода и погасил фонарь.

Помедлив секунду, Кокоша последовал его примеру. Стало темно, как в могиле, будто вокруг была не вода, а сырая нефть, и в этом мраке они всунулись в узкую щель "коробочки". Никитин впервые плыл здесь без света; ощущение было дьявольски неприятное, но он точно знал, что заблудиться тут негде и что ровно через десять метров они вынырнут в гроте. А свет, проникающий в грот через трещины в скале, увидят еще раньше, примерно на половине пути...

Вскоре они действительно увидели свет – не свет, собственно, а тень света, слабый намек на него, едва различимое сероватое пятно на фоне угольно-черного мрака. На душе у Никитина немного полегчало, и он напомнил себе: сразу же за "коробочкой" бросить мешок, достать пистолет и поставить на боевой взвод. И стрелять, как только в пределах видимости покажется цель. Хорошо бы заметить ее из-под воды и прямо оттуда, из-под воды, шарахнуть десятисантиметровой стальной иглой. Подводный пистолет – штука безотказная, только вот зарядов в нем маловато, всего четыре – по одному на каждый ствол. Зато убойная сила – мама, не горюй, особенно на суше...

Его вытянутая вперед рука вдруг наткнулась на препятствие, которого тут не должно было быть. Шарящие пальцы нащупали какие-то узловатые нити... Водоросли? Но откуда им тут взяться, здесь же никогда не бывает света...

Частая сетка непонятных нитей резко дернулась под его рукой – видимо, Кокоша тоже ее нащупал и решил убрать с дороги одним резким рывком. Делать этого не следовало; едва успев об этом подумать, Никитин почувствовал на своей шее, на спине, на ногах и руках легкие, скользящие прикосновения и с ужасом понял, что это сеть! Прочная нейлоновая сеть, которой этот подонок перегородил "коробочку" в самом что ни на есть узком месте. Как же это ему удалось? Ну да, он ведь мог не прятаться и спокойно подсвечивать себе фонарем... Выходит, это действительно была мышеловка, но попался в нее не глупый москвич, а умный Никитин вместе со своим напарником – тем самым, которому он пять минут назад предлагал не дрейфить и во всем положиться на него...

Плавно разворачиваясь, сеть мягко и беззвучно продолжала валиться на них откуда-то сверху – складка за складкой, еще и еще, окутывая, обволакивая, цепляясь ячейками за вентили баллонов, за пряжки ремней, за кобуру пистолета...

Никитин железным усилием воли задавил в себе готовую вспыхнуть и разгореться панику. Ничего страшного пока не произошло. Сеть была неприятным сюрпризом, спору нет, но только Юрий Никитин – не глупая рыба, и оснащен он гораздо лучше коренных обитателей морских глубин. У него есть нож, чтобы резать, и фонарь, чтобы светить; и еще у него есть воздух, чтобы дышать, но воздуха совсем немного, и об этом надлежит помнить...

И он помнил об этом, выпуская мешок со взрывчаткой и осторожно, без резких движений вынимая из чехла на бедре острый как бритва нож. Обо всем он помнил, об одном лишь забыл: о Кокоше, который был рядом и который, по его собственному признанию, все время боялся, что под водой его кто-нибудь схватит.

А Кокоша наконец сообразил, что происходит, и забился, словно в припадке эпилепсии, взбаламучивая воду, поднимая со дна тучи песка и наматывая на себя и напарника все новые и новые складки прочной рыбацкой сети, взятой Глебом Сиверовым в лодочном сарае у запасливого Стаканыча. Ладонь со скрюченными, будто сведенными судорогой пальцами ударила Никитина по предплечью, едва не выбив нож. Нож удалось удержать; в следующее мгновение Никитин включил фонарь и в его беспощадном свете первым делом увидел выпученные, совершенно бессмысленные глаза напарника за стеклом маски и его руки, уже опутанные сетью, мечущиеся, бьющиеся в ней, как две глупые рыбины. Длинные русые волосы плавали вокруг головы Кокоши, колыхались, как водоросли; в воде вихрями клубился песок – продукт разложения горных пород, будь они неладны.

Когда включился фонарь, действия Кокоши стали более осмысленными: он перестал биться, как угодившая в сети рыбина, и начал вести себя как нормальный среднестатистический утопающий, то есть принялся с неимоверной силой хватать Никитина за что попало. Сеть немного сковывала его судорожные движения, но он находился слишком близко и совершенно не соображал, что творит. Никитин ударил его фонарем по шарящей руке со скрюченными пальцами, но в воде, да еще в такой тесноте, удар получился слишком слабым – он не смог привести в чувство охваченного слепой паникой человека. Юрий понял, что выжить сможет только один – если вообще хоть кому-то из них удастся выбраться из этой мышеловки. Он уже приготовился ударить Кокошу ножом, поскольку иного выхода просто не существовало – этот псих, похоже, твердо вознамерился утопить их обоих. И тут опутанная сетью рука напарника, вынырнув из вихря песчаной мути, вцепилась в его воздушный шланг и с нечеловеческой силой рванула его на себя.

Разумеется, у Кокоши и в мыслях не было защищаться от удара ножом таким жестоким способом. В голове у него не было вообще никаких мыслей, и за шланг он схватился просто потому, что тот подвернулся ему под руку. Но это действие, которое было сродни предсмертной конвульсии, возымело немедленный эффект: загубник выскочил у Никитина изо рта, воздух, бурля, устремился вон тучей пузырьков, сверкавших в луче фонаря, как драгоценные камни, и бывший капитан-лейтенант Никитин, не успев ничего сообразить, полной грудью вдохнул морскую воду. Теперь и он забился в сети беспорядочно, конвульсивно и безнадежно, но продолжалось это всего несколько секунд. По истечении этого коротенького срока тело бывшего подводного спецназовца медленно, со странным достоинством опустилось на песок, вытянувшись на нем во всю длину, и рыбацкая сеть, спустившись сверху мягкими, плавно колышущимися складками, накрыла его, как военно-морской флаг.

Подсвеченная идущим из глубины электрическим сиянием вода в подземном гроте бурлила и волновалась еще минуту или две. Потом измученное ужасом и паникой сознание Кокоши погрузилось в милосердную тьму, опутанное сетью тело легло на песок рядом с телом Никитина. Кокоша дышал глубоко и ровно; казалось, он спит и видит приятные сны. Возможно, так оно и было на самом деле; в любом случае охранник дайв-клуба "Волна"

Николай Кокорин не проснулся даже тогда, когда в серебристом баллоне у него за спиной иссякла последняя молекула воздуха.

Свет под водой продолжал гореть, таинственный и неяркий, но этого никто не видел: грот был пуст.

 

Глава 12

Яхта плавно развернулась и пошла обратным курсом, огибая мыс с развалинами маяка. Когда крошечный галечный пляж, с трех сторон ограниченный нависавшими каменными стенами, скрылся из виду, Эдик велел подвести яхту ближе к берегу и бросить якорь. Парус убрали; белоснежный якорь с плеском упал в прозрачную воду и лег на каменистое дно.

С борта яхты спустили резиновую шлюпку с подвесным мотором. Эдик первым погрузился в нее – ловко, будто всю жизнь только этим и занимался. С борта ему протянули большую дорожную сумку, на вид довольно тяжелую. Вслед за Эдиком в шлюпку спустились трое молодых людей – те самые, что всю дорогу развлекали на носу блондинок. У одного из них тоже была сумка, вроде той, что передали Эдику. Блондинки сунулись было следом, решив, что предстоит пикник на берегу, но им велели оставаться на яхте и ждать.

– Сначала мы выберем место, – сказал им Эдик, обворожительно улыбаясь, – все подготовим, а потом вас позовем. Пейте шампанское, фрукты кушайте. Чувствуйте себя как дома, мы скоро за вами вернемся.

Потом он перестал улыбаться и повернулся к Косте.

– Теперь ты, – сказал он. – Давай спускайся.

– Я? – удивился Костя. – Зачем?

– Нам без тебя будет скучно, – ответил Эдик. – Как же мы без тебя? Ты ведь наш проводник, так уж будь любезен, выполни свою работу до конца.

Костя понял, что спорить бесполезно, и неуклюже, стараясь не задеть сломанную руку, полез через борт. Ему помогли спуститься в шлюпку и сесть на дно. Дно неприятно прогибалось под его весом; под тонким слоем резины угадывалась толща воды, которая пугала: Завьялов знал, что с одной рукой не проплывет даже те несчастные полсотни метров, что отделяли их от берега. Его охватила противная нервная дрожь – внутренняя, незаметная со стороны. Впрочем, не такая уж незаметная: Завьялов перехватил косой, насмешливый взгляд, которым одарил его один из загорелых пляжных атлетов, и понял, что присутствующие видят его насквозь.

Обмотанный грязным лейкопластырем револьвер, засунутый сзади за пояс брюк, напоминал о себе при каждом движении, врезаясь в поясницу. Костя понятия не имел, зачем, отправляясь на эту прогулку, взял оружие с собой. Наверное, для уверенности, но никакой уверенности он не испытывал – наоборот, револьвер его здорово напрягал, особенно когда Завьялов пытался представить себе ситуации, в которых ствол мог бы ему пригодиться. Его даже не обыскали, когда он поднимался на борт, хотя, рассказывая людям Багдасаряна о своем разговоре с москвичом, Костя ничего не утаил – выложил все как на духу, и про револьвер в том числе. Видимо, эта информация не показалась им достойной внимания. Ну, есть у какого-то Кости Завьялова какой-то там револьвер, ну и что? В его теперешнем положении ему и пулемет не поможет...

Мощный японский мотор в два счета домчал перегруженную резиновую лодку до прибрежных камней. Проскочив между двух упавших в воду обломков скалы, моторка с шорохом уткнулась носом в узкую полосу гальки. Спутники Эдика, одетые только в шорты и кроссовки, выпрыгнули из лодки и втащили ее на берег. Этим занимались двое; третий вынес из лодки обе сумки и, поставив их на землю подальше от воды, раздернул "молнии".

Костя только раз заглянул в одну из сумок и больше уже ни о чем не мог думать. Чего там только не было! Эдик и его приятели притащили с собой целый арсенал. Похоже, они готовились к настоящему сражению, и такая перспектива Костю нисколечко не обрадовала. Ведь убьют же!

Эдик взял себе "Калашникова" с откидным прикладом. Косте стало нехорошо, когда он увидел, как Эдик, весь в белом, как какой-нибудь лорд на отдыхе, сноровисто и небрежно заряжает подствольный гранатомет. Было видно, что к этой работе ему не привыкать. Помимо автомата, Эдик навесил себе на пояс какой-то непривычно большой пистолет в потертой кожаной кобуре и засунул в карманы своих белоснежных брюк по ручной гранате. Ребристые округлости "лимонок" явственно проступали сквозь тонкую ткань; Костя старался на них не смотреть.

Один из молодых людей ловко собрал из отдельных частей какую-то невиданную, фантастических очертаний штуковину, при ближайшем рассмотрении оказавшуюся снайперской винтовкой. Двое других вооружились примерно так же, как Эдик; изрядно полегчавшие сумки, в которых все еще что-то глухо побрякивало и полязгивало, навьючили на Костю, и отряд двинулся вперед, наискосок поднимаясь по крутому береговому обрыву и держа курс к невидимому отсюда разрушенному маяку.

Костя очень быстро устал, зато Эдик и его приятели шли как ни в чем не бывало – они даже не вспотели, и Завьялов подумал, что им действительно не привыкать совершать переходы по горным тропам. Еще он вспомнил слова москвича, который предостерегал его от переломов ног на прибрежных камнях, и мысленно пожелал этому подонку трудной смерти: он, москвич, заставил-таки Костю попотеть, таская по береговым кручам тяжелые сумки, хотя лежало в этих сумках совсем не то, чего дожидался москвич.

"Неужели будут стрелять? – думал Костя, тяжело карабкаясь вслед за непринужденно ступавшим армянином, который держал под мышкой снайперскую винтовку. Впереди мелькали белая куртка Эдика и смоляная шевелюра одного из автоматчиков. Третий автоматчик подпирал Костю с тыла, и Завьялов слышал, как из-под его кроссовок с негромким стуком срывались мелкие камешки. Подниматься наверх было тяжело еще и потому, что Костя не мог помогать себе руками – в левой он держал сумки, а правая, закованная в серый от грязи гипс, беспомощно болталась на перевязи, реагируя на каждый толчок вспышками тупой, ноющей боли. – Неужели они ждут засады? Да нет, не может быть! Просто осторожничают. Ну и правильно. Хорошо, когда люди, с которыми ты идешь на дело, готовы к любым неожиданностям".

Его широкое бородатое лицо, блестевшее от пота, искривила невеселая улыбка. На дело! Это кто тут идет на дело – он? Да его ведут, как барана на бойню, чтобы пристрелить на месте, если что-то вдруг пойдет не так. Костя осторожно оглянулся через плечо, прикидывая, нельзя ли ему как-нибудь слинять, и понял, что не получится: шедший следом молодой армянин держал автомат наготове и смотрел не по сторонам, а прямо на Костю. Смотрел спокойно, без какой-нибудь угрозы или насмешки, но при этом внимательно – как пастух, гонящий строптивого барана.

К развалинам маяка они вышли неожиданно быстро. Костя даже удивился. Наверное, Эдик хорошо изучил маршрут по карте, а может, помнил его с малолетства – ведь он, похоже, здешний, коренной, хоть и армянин. Полуразрушенная каменная башня вонзалась в небо, как обломанный клык. Вблизи она выглядела непривычно огромной и совсем не такой белой, как издали, с моря. Вокруг росли какие-то кусты, издававшие душный запах нагретой солнцем зелени, и валялись заплетенные жесткими побегами вьюнка груды камней. Оглядевшись по сторонам, Костя подумал, что они зря сюда залезли. Пещера была где-то у них под ногами, скрытая в толще скалы; трещины и разломы, о которых говорил аквалангист Юра, тоже были где-то тут, но отыскать их в нагромождениях камней и зарослях колючего кустарника не представлялось возможным – попробуй отличи уходящую глубоко в недра земли трещину от обыкновенной щели между камнями!

Тут он заметил, что в одиночку торчит на открытом месте, как столб, в то время как его спутники, рассыпавшись полукругом и взяв оружие наизготовку, осторожно крадутся к маяку. Похоже, они не считали свою прогулку напрасной, и Костя поневоле проникся к ним опасливым уважением: эти ребята не оставляли противнику ни единой лазейки, тщательно проверяя и отрабатывая все возможные варианты. Похоже, Эдик был человеком основательным и привык, выбрав маршрут, идти по нему до самого конца, чтобы во всем разобраться, все понять и увидеть собственными глазами, никому не веря на слово.

Он отошел в сторонку и присел на корточки за каким-то кустом, с облегчением поставив на сухую каменистую землю полупустые, но дьявольски тяжелые сумки. В этот самый момент Эдик вспомнил о нем, обернулся и, найдя Костю глазами, одобрительно кивнул: дескать, там и сиди. Потом он выпрямился, поняв, очевидно, что стрелять из башни никто не станет, и стволом автомата указал своим приятелям на черный прямоугольник входа.

– Проверьте все, – сказал он негромко. – И смотрите под ноги: этот человек – мастер ставить растяжки.

Это были первые слова, сказанные им с момента высадки на берег. Его приятели не сказали и того: молча, один за другим они скрылись в башне. Костя напрягся в ожидании пальбы, грохота, огня и дыма, но изнутри не донеслось ни звука – наверное, в башне никого не было. Да там и не должно было никого быть, просто все эти военные приготовления почти убедили Костю в том, что перестрелки не миновать. Ему захотелось потрогать спрятанный под рубашкой револьвер, но он не отважился: кто знает, как отнесется Эдик к тому, что его заложник, оказывается, все это время был вооружен.

Сейчас было самое время выкурить сигаретку, но Костя слишком запыхался, карабкаясь в гору, да и солнце жгло немилосердно, как будто на дворе стоял август, а не октябрь. Эдик неторопливо пошел к нему, ступая по россыпям угловатых камней легко и непринужденно, как по ровному асфальту. Автомат он нес в опущенной руке, и брезентовый ремень то и дело задевал верхушки сухой, пожелтевшей травы, пучками торчавшей из трещин в камне. Коричневая кожаная кобура четко выделялась на фоне белоснежных брюк.

– Ну что, уважаемый... – начал Эдик, подойдя поближе, но тут из развалин маяка выглянул один из автоматчиков и что-то сказал по-армянски.

В этой непонятной фразе Косте почудилось слово "Гамлет", но поручиться, что действительно слышал его, он не мог. Смуглое лицо Эдика дрогнуло и затвердело.

– Пойдешь со мной, – повелительно бросил он Косте, резко повернулся и, все ускоряя шаг, пошел, а потом побежал обратно к маяку.

Костя подумал, не побежать ли ему, пока не поздно, в другую сторону, уж очень нехорошо изменилось у Эдика лицо, но автоматчик все еще стоял в дверях и, упираясь одной рукой в косяк, с ожиданием смотрел на него. Завьялов бросил растерянный взгляд на оставшиеся под кустом сумки, не зная, брать их с собой или не брать, решил не брать и нехотя пересек открытое пространство, отделявшее его от входного проема.

Когда его глаза немного привыкли к сумеречному, рассеянному свету, заполнявшему внутреннее пространство башни, он увидел голые грязные стены, исписанные десятками поколений туристов, засыпанный каменными обломками и каким-то мусором пол, остатки рухнувшего перекрытия над головой и ржавую, покореженную винтовую лестницу, уводившую в никуда и обрывавшуюся на высоте каких-нибудь трех или четырех метров от пола. Несмотря на то что развалины недурно вентилировались, запах здесь стоял тяжелый, нехороший. В тишине слышалось деловитое жужжание мух. Одна из них опустилась Завьялову на потную щеку, и он с омерзением отмахнулся, как будто это была не обычная муха, а какая-то потусторонняя тварь, вроде тех, что показывают в фильмах ужасов.

Стоявший в дверях автоматчик обошел его, задев голым твердым плечом, и присоединился к Эдику и двум своим коллегам, которые молча стояли в дальнем конце помещения с одинаково опущенными головами, как будто что-то разглядывали.

– Да, – сказал Эдик, – это он.

У Кости радостно екнуло сердце, хотя тон армянина показался ему странноватым. Если там, у стены, действительно лежал москвич, Эдику следовало бы радоваться, а он говорил так, словно жизнь поднесла ему какой-то очень неприятный сюрприз. Тут до Завьялова дошло, что это за запах стоит в развалинах и откуда здесь столько мух, и к горлу подкатила незваная тошнота. Он удивился: так скоро? Ведь после его разговора с москвичом не прошло и двух дней, а воняет так, будто он лежит здесь, самое меньшее, неделю. Косте никогда не приходилось иметь дела с брошенными гнить в развалинах трупами, но он все же думал, что процесс разложения не должен быть таким стремительным.

– А место, где нашли разбитый джип, далеко отсюда? – спросил Эдик.

Он стоял неподвижно, как будто ни вонь, ни мухи ничуть ему не досаждали.

– Рядом, – ответил один из автоматчиков. – Километра два с половиной, три. Пустяк.

– Надо забрать его отсюда, – сказал Эдик. – И надо вырезать пулю, чтобы быть уверенными. Хотя мне кажется, калибр тот же, что и у тех, в машине, – сорок пятый. У нас нечасто стреляют из сорок пятого калибра, правда? Хотя я не был дома столько лет, все могло измениться...

– Нечасто, – сказал один из автоматчиков. – А если бы даже и часто, все равно таких совпадений не бывает.

Костя сделал шаг вперед, потом еще один. Он не хотел туда идти, но ноги сами вели его, как будто в них вселился злой дух. С каждым пройденным шагом запах разложения усиливался, мало-помалу становясь нестерпимым. Наконец Костя подошел вплотную к группе людей у стены и остановился.

Первым делом в глаза ему бросилась надпись, нацарапанная чем-то острым на облупившейся штукатурке стены. Наверное, он увидел надпись потому, что смотреть вниз ему не хотелось. "ПРИВЕТ АРШАКУ!" – гласила она. Черт знает какая чепуха полезла Косте в голову в этот момент. Показалось почему-то, что перед ним – предсмертное послание москвича, которое тот нацарапал за минуту до того, как пустить себе пулю в лоб. В течение какого-то очень короткого времени эта дикая, ни с чем не сообразная мысль выглядела для Кости почти логичной, потому что ничего другого в голову ему просто не пришло. Потом он опустил глаза и увидел то, что лежало на полу.

Там, на полу, на груде строительного мусора, поросшего бледной от недостатка солнечного света сорной травой, лежал Гамлет – вернее, то, что от него осталось. Завьялов узнал дорогой черный костюм, лакированные туфли и даже фирменную белую рубашку, хотя она побурела от засохшей крови и была испещрена подвижными черными точками ползавших по телу мух. Узнать лицо оказалось труднее, но прическа была та, и золотая цепь на вспухшей, почерневшей шее трупа была Завьялову хорошо знакома, так же как и блестевшие на мертвом запястье дорогие швейцарские часы. Часы еще шли; это было нелепо и страшно, почти кощунственно, но еще страшнее, еще кощунственнее была промелькнувшая в голове у Кости мыслишка: а хорошо бы эти часики приватизировать, покойнику они все равно не нужны...

– Убит, – обращаясь персонально к Косте, зачем-то сообщил Эдик. – И убит давно. А мы на него грешили... Прости, Гамлет. Ну, а ты, уважаемый, что думаешь по этому поводу?

Костя ничего не думал по этому поводу. Издав сдавленный, мычащий звук, он торопливо отвернулся, согнулся пополам, и его обильно вырвало на пол. Рвота была такой мощной и неудержимой, что он даже испугался, как бы не выблевать собственные внутренности. Потом спазмы начали утихать и вскоре совсем прекратились. Костя стал разгибаться, и вот тут-то Эдик углядел у него под рубашкой револьвер.

– А это что такое? – спросил он, одним точным движением выхватив оружие у Кости из-за пояса.

– Это... да я же вам говорил! Это ствол, который мне москвич дал.

– Покажи, – обратился к Эдику один из автоматчиков и, бросив на револьвер один только беглый взгляд, резко повернулся к Косте всем телом, словно собираясь броситься на него. Судя по выражению его разом потемневшего лица, так оно и было. – Это Гамлета, – сказал автоматчик, сверля Костю бешеным взглядом. – Это его револьвер, он с ним в тот день поехал к старику, у которого этот шакал койку снимал.

– Точно? – переспросил Эдик и, не дожидаясь ответа, тоже повернулся к Косте. – Так, – сказал он веско, будто камень уронил. – Ну-ка, пошли со мной, потолкуем. Расскажешь поподробнее, как тебе этот ствол достался – кто дал, зачем дал... Или, может, ты сам его взял? Может, руку ты сломал, когда джип с дороги сталкивал?

– Какой джип?! – заголосил Костя, пятясь от надвигавшегося на него Эдика, который в данный момент напоминал уже не лорда на прогулке, а скорее вурдалака на ночной охоте. – Я же говорю, ствол мне москвич дал, почти насильно всунул! Бери, говорит, пригодится... Я здесь ни при чем, клянусь, я же сам к вам пришел!

– Струсил, потому и пришел, – сказал Эдик. Глаза у него стали совсем узкими, превратившись в две черные щелочки. – Давай, давай, выходи на улицу, там поговорим. Расскажешь, для чего ты его с собой притащил. Грохнуть меня хотел? Засаду хотели устроить, в ловушку нас заманить? – Он остановился и, повернувшись к своим людям, сдержанно сказал: – Берите Гамлета, надо вывезти его отсюда и похоронить как положено. Только аккуратнее. Вы смотрели, маяк не заминирован?

– Все чисто, – ответил человек со снайперской винтовкой.

– Тогда выносите. Пошел, – обратился он к Косте, сопроводив свои слова красноречивым движением автоматного ствола.

Завьялов повернулся к нему спиной, почти уверенный, что сию секунду получит пулю в затылок, и, спотыкаясь, побрел к светлому прямоугольнику выхода. Он вышел на солнечный свет и с наслаждением вдохнул полной грудью воздух, в котором не было и намека на тошнотворный запах разложения, пропитавший старую башню насквозь.

Позади него, в смрадном полумраке развалин, трое молодых армян, тихо переговариваясь, начали поднимать четвертого, которому уже не суждено было состариться. Потом там раздался негромкий, но отчетливый металлический щелчок, за которым последовал чей-то испуганный возглас, и сразу же прогремел взрыв.

Тугая воздушная волна ударила Костю между лопаток, швырнув лицом вниз на каменистую землю. Он заорал от боли, упав на сломанную руку, и почувствовал, как на спину и затылок градом сыплются мелкие камешки. "Живой, – подумал он, – неужели живой? Ай да москвич! Ай да сволочь!"

Как ни туп был Костя Завьялов, даже он сообразил, что случилось. Растяжек и мин в старом маяке не было; мина была внутри Гамлета.

* * *

По некоторым чисто объективным причинам Глеб Сиверов не смог присутствовать на премьере кровавого спектакля, который задумал и поставил в одиночку. Слепой нисколько об этом не жалел: честно говоря, методы, которыми он воспользовался на этот раз, не вызывали у него восторга, и смотреть, что из этого получится, ему совсем не хотелось. Сидя на террасе кафе, откуда открывался прекрасный вид на бухту, и потягивая скверно сваренный кофе, он наблюдал за отходом яхты, принадлежавшей Багдасаряну. Глеб не знал, находится ли на борту яхты Костя Завьялов, но элементарная логика подсказывала, что он должен быть там.

Яхта, как и следовало ожидать, взяла курс на мыс с развалинами маяка. Глеб попытался еще раз просчитать варианты и возможные последствия. Неизвестно, попадут ли охотники в расставленные ловушки, а если попадут, то насколько серьезно при этом пострадают. Не исключено, подумал Глеб, что среди них найдется умный человек, который не станет очертя голову лезть в открытую дверцу мышеловки, и тогда ни один из капканов не сработает. Капканчики-то примитивные, поставлены просто на всякий случай... Тогда никто не пострадает, и через пару-тройку часов господа охотники вернутся домой – усталые, голодные, с пустыми руками и злые как черти. Костю они скорее всего шлепнут прямо там, на месте. "Ну и черт с ним, – подумал Глеб. – Я его не убивал, я просто указал ему дорогу к месту, где это сделают другие".

"К черту Костю Завьялова, – сказал он себе. – Что у нас в наличии? В наличии у нас два или три часа, в течение которых часть имеющихся у противника бойцов будет лазать по камням, плавать под водой, изображать туристов, попадать в рыбацкие сети и взрываться вместе с начиненными пластиковой взрывчаткой трупами. То есть не с начиненными, конечно, а просто с лежащими на взрывчатке с взрывателем нажимного действия. Еще чего не хватало – в лежалом трупе ковыряться, взрывчаткой его начинять! Так даже изящнее: взрыватель сработает только в том случае, если тело попробуют поднять. А они, конечно, попробуют..."

Он подозвал официантку, расплатился и встал, бросив последний взгляд в сторону бухты. "К власти рветесь? – подумал он. – Страной порулить захотелось? Ишаками рулите, джигиты, если уцелеете. Не забыть бы потом, как освобожусь, смотаться к маяку, проверить, что там и как. Если что, надо обезвредить ловушки, чтобы случайные прохожие в них не угодили..."

Он усмехнулся, выходя с террасы на яркий солнечный свет и привычным жестом опуская на переносицу темные очки. В последней мысли содержалась двойная неопределенность: он понятия не имел, будет ли жив через час, да и случайного прохожего, который полезет в подводную нору, представить было тяжеловато.

Правда, был еще заминированный труп Гамлета. Случайный прохожий его трогать не станет, но вот вызванные этим прохожим менты... Они-то ничем не виноваты, среди них порой даже встречаются вполне приличные люди...

"Съезжу, – решил Глеб. – Если буду жив. А если не буду... Ну, тогда к длинному списку моих грехов добавится еще один. А скорей всего, что и не добавится. Они клюнули и отправились на мыс. А раз направились на мыс, то и Гамлета своего найдут. И вынести его из развалин попытаются сами – не ментов же им, в самом деле, вызывать, дело-то, можно сказать, семейное! Так что все путем, и беспокоиться не о чем".

Но он все равно беспокоился, садясь за руль серой "девятки", которая ждала его напротив кафе. Машину он забрал из условленного места накануне вечером. Еще в Москве они с генералом Потапчуком договорились, что, получив от Глеба телеграмму соответствующего содержания, Федор Филиппович незамедлительно направит в его распоряжение автомобиль, нагруженный заранее оговоренным набором орудий, инструментов и припасов. Машина обнаружилась вовремя в точке, которую они с генералом когда-то отметили на плане города, и все, в чем нуждался Глеб, было внутри – частично в багажнике, частично в многочисленных тайниках салона. Сиверов все тщательно проверил и убедился, что генерал, как обычно, не подкачал: все было на месте, строго по списку и даже немного сверх того. Номера на "девятке" были местные, но Глеб знал, что гнать машину пришлось издалека: по вполне понятным причинам Федор Филиппович не хотел беспокоить руководство и сотрудников здешнего управления ФСБ. Скорее всего человек, пригнавший сюда машину, понятия не имел, что на свете существует какой-то генерал Потапчук, не говоря уж об агенте по кличке Слепой; вероятнее всего, бедняга не подозревал даже, что везет. Он здорово рисковал, этот неизвестный Глебу безымянный офицер, разъезжая по оживленным трассам на "девятке", набитой стреляющим и взрывающимся железом, но у него все получилось, и теперь он, наверное, благополучно ехал домой в плацкартном вагоне какого-нибудь поезда – вряд ли его начальство разорилось на билет в купе, а уж о самолете и говорить нечего...

Он остановил машину на тихой, утопавшей в зелени улочке, по обеим сторонам которой тянулись глухие каменные заборы высотой в полтора, а кое-где и в два человеческих роста. Место было знакомое, Глеб наведывался сюда неоднократно. Вообще, спешка, с которой проводилась подготовка к этой операции, стоила ему многих часов пеших прогулок по жаре, во время которых Сиверов внимательно смотрел себе под ноги и читал надписи на крышках люков: "Канализация", "Водопровод", "Электросети", "Газ"... Зато теперь он, хоть и не мог похвастаться доскональным знанием подземных коммуникаций города, неплохо представлял себе некоторые их участки. Он будто видел их сквозь камень и асфальт – километры уложенных в бетонные короба труб и кабелей, неимоверно сложную систему питания и кровоснабжения крупного современного города. Это было занятное ощущение, и сейчас, проверяя, на каком расстоянии от ближайшего люка стоит его машина, Глеб чувствовал себя кем-то вроде микроба, готовящегося атаковать ослабленный нездоровым образом жизни организм. И в точности как большинство микробов, проникнуть в организм он собирался не через кишечник и не сквозь кожу, а через рот – то бишь с парадного входа.

Убедившись, что машина стоит как надо; Глеб запер дверцу и прогулочным шагом двинулся вдоль улицы, непринужденно помахивая черным полиэтиленовым пакетом. Между ручками пакета в ладони у него была зажата рукоятка пистолета. Пистолет был знатный – девятимиллиметровый семнадцатизарядный "глок" с глушителем заводского производства. Глеб выбрал это оружие за надежность и двойное количество патронов в обойме – последний фактор мог сыграть решающую роль в стычке с неопределенным числом хорошо вооруженных людей. Продолжать слежку за домом Багдасаряна после того, как было обнаружено его подслушивающее устройство, Глеб не отважился и теперь даже приблизительно не представлял себе, сколько там может оказаться охранников – два или два десятка.

Второй пистолет, приходившийся тому, что в пакете, родным братом-близнецом, висел в наплечной кобуре у него под курткой, и Глеб чувствовал, как он тяжело похлопывает его по ребрам в такт шагам. Спортивная куртка была короткой, а пистолет с глушителем, наоборот, длинным; кобуру пришлось поднять вверх до упора, так, что резало под мышкой. Рубашка под ремнями кобуры промокла от пота, и Глебу хотелось, чтобы все это поскорее закончилось.

Над гребнями заборов покачивались остролистые кроны пальм, а сами заборы были каменные, увенчанные где двускатными черепичными крышами, где заостренными металлическими штырями, где пущенной поверху кованой декоративной решеткой. Западная мода выставлять ухоженные дворики напоказ сюда еще не докатилась – то есть докатилась, конечно, но не прижилась. Люди здесь жили в основном солидные, состоятельные, не любившие выставлять свою частную жизнь напоказ, а главное, такие, кому было что скрывать. Багдасаряну, например, было что скрывать, и господину мэру, надо полагать, тоже. Глеб подумал, не заглянуть ли ему по дороге в гости к уважаемому Павлу Кондратьевичу, но решил не торопиться: в конце концов, этот деятель был просто пешкой в руках своих приятелей – седовласой, седоусой, очень импозантной и представительной, но все-таки пешкой. На него, пожалуй, и пулю тратить не стоило, достаточно было просто лишить его поддержки Багдасаряна и компании, чтобы он перестал существовать как самостоятельная сила.

"Забудь про мэра, – сказал себе Глеб. – Он никто, и звать его никак, и, когда придет время, он сам тихо уйдет со сцены – если он не полный идиот, конечно. Ну а если все-таки идиот, пускай пеняет на себя..."

Пройдя полквартала, он свернул за угол, потом повернул еще раз, уже в другую сторону, и оказался перед оштукатуренной кирпичной стеной, за которой располагались владения Аршака Геворковича Багдасаряна. Как бы невзначай сойдя с пешеходной дорожки в жесткую и пыльную траву газона, что тихо умирал без полива в тени забора, Глеб убедился, что кусок толстой ржавой проволоки, оставленный им здесь минувшей ночью, лежит на прежнем месте – на него никто не позарился до сих пор, а это вселяло надежду, что не позарятся и впредь. На одном конце проволока была загнута крючком, а на другом имелась удобная петля, чтобы просовывать туда руку. Глеб изготовил эту штуковину сам, и назвать ее шедевром слесарного мастерства, конечно же, было трудно, но на один раз ее должно было хватить, а большего Слепому и не требовалось.

Он не стал наклоняться и даже не замедлил шаг, а просто прошел мимо, отметив про себя, что проволока на месте. Не поворачивая головы, он покосился на ворота соседнего коттеджа. Следящей телекамеры над воротами не было видно, но это вовсе не означало, что ее нет. Быть запечатленным на видеопленке, которая впоследствии обязательно попадет в милицейский архив, Глебу не улыбалось. Впрочем, если камера над воротами и была, то снимала она наверняка один строго ограниченный участок тротуара перед калиткой или на въезде во двор. Чтобы не попасть на пленку, достаточно было просто не соваться в эту зону, не лезть к воротам, чего Глеб и не собирался делать.

Он еще раз свернул за угол и посмотрел на часы: было самое начало второго. Глеб перевел взгляд в дальний конец улицы, и сейчас же, будто только того и ждал, там появился, вывернув из-за угла, темно-серый "Ягуар" с серебристым отливом. Выйдя на прямую, британский зверь газанул, моментально набрав приличную скорость, и почти сразу же плавно затормозил, свернув направо и упершись хромированной решеткой радиатора в запертые ворота особняка Багдасаряна.

Глеб немного замедлил шаг, мысленно усмехаясь: хорошо иметь дело с солидными, состоятельными людьми, свято чтящими режим дня вообще и время обеденного перерыва в частности! Хотя в "Волне" имелась собственная кухня – и, по слухам, неплохая, – Аршак Геворкович всегда обедал у себя дома, и притом строго в одно и то же время – с часу до половины третьего, иногда до трех. Возможно, здесь имела место легкая форма мании преследования, но Глеб склонялся к мысли, что поступать подобным образом Аршака Геворковича заставляет могучая сила многолетней привычки. Хотя, опять же, было непонятно, откуда она взялась, эта привычка. Багдасарян жил один; когда-то у него была жена и где-то далеко отсюда – кажется, в Штатах – рос его сын, которому сейчас было лет двадцать, если не все двадцать пять. Но семья Аршака Геворковича прекратила свое существование много лет назад, второй раз он не женился, и было просто невозможно понять, что гонит его домой, как только у него выдается свободная минутка.

"Мой дом – моя крепость, – подумал Глеб, наблюдая, как охранник отпирает решетчатые стальные ворота, давая "Ягуару" заехать во двор. – А хорошо все-таки, что у него нет семьи! Мне очень надо попасть в дом, и я жутко не люблю пугать женщин и детей заряженным пистолетом. А уж убивать главу семьи на глазах у домочадцев – это вообще последнее дело".

Ворота за "Ягуаром" закрылись с негромким лязгом, напоминавшим то, как мелкий чиновник кашляет в кулак в присутствии большого начальства, когда и удержаться невозможно, и привлекать к себе начальственное внимание не хочется. Глеб подождал, пока во дворе уляжется вызванная приездом хозяина суета, и неторопливо двинулся вперед. Мимо проехала дорогая машина, потом еще одна, но уже в другом направлении. Пешеходы на улице отсутствовали – район был тихий, респектабельный, не представляющий для туристов ни малейшего интереса, и как-то сразу чувствовалось, что на праздношатающихся пеших граждан здесь смотрят косо.

Шагая по чистенькому, выложенному узорчатой плиткой тротуару, Глеб дошел до въезда во двор особняка, демонстративно огляделся по сторонам и, убедившись, что охранник его видит, пристроился к боковому столбу ворот, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу в позе человека, собирающегося справить малую нужду. Входя в образ, он так увлекся, что действительно почувствовал некоторое неудобство в области мочевого пузыря. "Система Станиславского, – весело подумал Глеб, топчась у столба и краешком глаза наблюдая за тем, как меняется лицо у обалдевшего от такой наглости охранника. – А что? Надо будет, так и в самом деле помочусь. Должен же я сначала пометить территорию, на которой собираюсь поохотиться!"

Охранник наконец вышел из ступора и в два прыжка подскочил к воротам.

– Что делаешь, э?! – закричал он, вцепляясь волосатыми кулаками в прутья решетки, точь-в-точь как шимпанзе в зоопарке. – Совсем совесть потерял, слушай! Другого места, что ли, не нашел?

– Представь себе, не нашел, – не глядя на него и продолжая копаться в ширинке свободной рукой, заявил Глеб. – Да ладно, командир, чего ты, в самом деле? Видишь, приспичило человеку, а кругом ни одного сортира! Ты ж меня в дом не пустишь, да и не добегу я до дома-то, поздно уже...

– Уходи, слушай! Кому говорю, э?!

– Погоди, погоди, – бормотал Глеб, дергая "молнию" на джинсах, – я сейчас, быстренько. Ты отвернись, а то я не люблю, когда смотрят.

– Я тебе дам "погоди"! Отойди от ворот, тебе сказал, собака бессовестный!

– Ладно, ладно, уговорил, – сказал Глеб. – Что ж вы все такие нервные? Тоже мне, курорт – помочиться негде!

Он действительно отошел от ворот – на полметра, не больше, – и немедленно пристроился к тому же столбу, но уже с другой стороны, где к нему примыкал глухой кирпичный забор. Здесь охранник его не видел, но он подозревал, что Глеб все еще тут, и это, естественно, не давало ему покоя. Он ведь знал, что через час, максимум через полтора Багдасарян будет выезжать вот из этих самых ворот и, конечно же, заметит свежую лужу под забором, что неминуемо приведет к самым неприятным последствиям. Поэтому охранник прижался лицом к железным прутьям решетки и вывернул голову, стараясь увидеть, что делается за столбом.

Это ему, разумеется, удалось, поскольку Глеб и не думал прятаться. Совершенно озверев от этого зрелища, охранник издал звук, показавшийся Глебу подозрительно похожим на рычание крупного цепного пса, и принялся трясущимися от ярости руками отпирать замок. Некоторое время тот не поддавался, прямо как "молния" у Глеба на брюках, а потом все-таки открылся, и охранник выскочил из ворот, весь кипя от праведного гнева.

В руке у него была увесистая черная дубинка милицейского образца, а смуглая оскаленная физиономия выражала твердую решимость во что бы то ни стало применить это грозное оружие по прямому назначению.

– Ну, чего, чего? – забормотал Глеб, боком отбегая на пару шагов и делая новую попытку пристроиться к забору. – Жалко тебе, что ли?

Однажды ему довелось случайно увидеть, как парочка патрульных ментов вязала пьяного, решившего справить нужду у стены какого-то административного здания. Пьяный вел себя точно так же – уворачивался от протянутых рук, отбегал на шаг-другой и снова становился лицом к стене, как будто и впрямь рассчитывал, что ему дадут закончить его срочное дело. Глеб тогда торчал в пробке и волей-неволей досмотрел этот спектакль до конца, не имея понятия, что впоследствии увиденное ему пригодится. Сейчас он в точности имитировал манеру поведения того пьянчуги – настолько точно, что самому было противно.

– Я тебе сейчас башку отобью! – закричал охранник, бросаясь к Глебу и занося над плечом дубинку. – Забудешь, как это делается, шакал больной!

Он уже был за забором, и из дома его не могли увидеть. Глеб оставил в покое свою ширинку, поднял руку с черным полиэтиленовым пакетом и нажал на спусковой крючок. В пакете раздался негромкий хлопок, в воздух взвились два или три клочка черного пластика, похожие на невесомые хлопья пепла сгоревшей бумаги, и охранник упал, выронив дубинку. Оглядевшись, Глеб подхватил его под мышки и волоком втащил во двор.

Быстро сориентировавшись, он сразу свернул к стоявшей рядом с воротами караульной будке и успел дотащить свою ношу почти до самых дверей, прежде чем на пороге появился еще один охранник. Он нерешительно замер в дверях и потянулся к кобуре, не понимая, что происходит.

– Скорей, ему плохо! – крикнул Глеб, втаскивая убитого на низкое крыльцо караулки.

Стоявший на пороге охранник машинально попятился назад, в глубь помещения, уступая ему дорогу. Глеб выстрелил еще раз, и он молча сполз по стене на выложенный шероховатыми керамическими плитками пол, оставив на кремовой штукатурке широкий кровавый след. В дальнем конце короткого, освещенного ртутными лампами коридора распахнулась дверь, и Глеб, с облегчением выпустив тяжелое тело, навскидку выпалил по возникшему в дверном проеме человеческому силуэту. Человек обхватил руками простреленную голову, как будто вдруг вспомнил что-то важное, и упал. Перешагивая через тела, Глеб подошел к двери и заглянул в небольшую квадратную комнатку с окном во всю стену и с расположенным в углу большим монитором, куда передавались изображения с установленных в доме и по периметру ограды камер слежения. На столе под монитором он увидел расставленные нарды; судя по расположению фишек, игра была в самом разгаре. Рядом с доской остывал недопитый кофе в двух тонкостенных фарфоровых чашечках. Глеб потянул носом и одобрительно кивнул: кофе был хорош.

Опустив голову, он посмотрел под ноги. Мертвый охранник лежал на полу, накрыв своим телом короткоствольный милицейский автомат. Сиверов снова кивнул: да, реакция у парня была неплохая, только чуть-чуть замедленная. Если бы он успел хоть раз пальнуть из автомата, весь дом к этому моменту уже напоминал бы растревоженный пчелиный улей. Да что там дом – весь город! Один телефонный звонок – и сюда со всех концов устремятся завывающие сиренами ментовские машины вперемежку с джипами, битком набитыми вооруженными лицами кавказской национальности. И нужна огромная, фантастическая, небывалая удача, чтобы такого звонка не последовало. Резать телефонные провода в век мобильной связи – чепуха, нонсенс. Какая-нибудь сволочь все равно успеет нажать клавишу быстрого набора, и с этого момента в распоряжении Глеба Сиверова останутся считаные минуты.

Глеб отыскал подключенный к следящим камерам видеомагнитофон, извлек кассету, спрятал ее в просторный карман своей легкой спортивной куртки, а потом, не отвлекаясь на бессмысленные разрушения, просто отключил питание следящей и записывающей аппаратуры. Дом Багдасаряна временно ослеп и оглох.

Он посмотрел в широкое окно, выходившее во двор, и увидел изумрудный газон, расчерченный плавно изогнутыми линиями дорожек, с клумбами, цветы на которых были подобраны с большим вкусом, с вечнозелеными живыми изгородями и с высаженными в кажущемся беспорядке пальмами. За всем этим великолепием возвышался дом – приземистая трехэтажная коробка из стекла и бетона, выстроенная в урбанистическом стиле семидесятых годов, без всех этих башенок, висячих балкончиков и прочих архитектурных излишеств. Снаружи обиталище Багдасаряна напоминало небольшой дом отдыха советских времен – элитный, разумеется, из тех, куда доступ простым смертным строго-настрого воспрещен.

Перед широким низким крыльцом калился на солнце "Ягуар" – тоже широкий, низкий и стремительный, даже несмотря на то, что в данный момент никуда не ехал. Людей во дворе не было; потом откуда-то появился человек в черных брюках и белой рубашке с коротким рукавом, открыл машину, достал оттуда какую-то тряпку и принялся любовно протирать ветровое стекло. Рыжие ремни наплечной кобуры особенно четко выделялись на фоне белоснежной рубашки, и Глеб понял, что, несмотря на кажущееся спокойствие, дом Аршака Геворковича находится на осадном положении. Правда, никто не мог ожидать, что одиночка, которого травят, как дикого зверя в логове, нападет средь бела дня; именно на это рассчитывал Глеб, и расчет его, похоже, оказался верным.

Напоследок с удовольствием втянув дразнящий аромат хорошего кофе, Глеб вышел из караулки и не спеша двинулся через просторный двор к дому – напрямик, пренебрегая плавными изгибами дорожки, по стриженой травке английского газона, на который падали пятна тени от раскидистых пальмовых крон.

Возившийся возле машины водитель заметил его, когда Глеб был в десяти метрах от крыльца. Он медленно выпрямился, держа в руке смятую тряпку, и уставился на Сиверова изумленным, непонимающим взглядом. Он явно не мог взять в толк, откуда во дворе взялся чужак. Охрана пропустила?

– Извини, уважаемый, – заговорил Глеб, подходя к нему поближе, – ты не подскажешь, где тут у вас тир? Говорят, это где-то здесь.

У водителя от такого вопроса глаза полезли на лоб.

– Какой тир? – тупо переспросил он.

– Стрелковый, – пояснил Глеб, кладя палец на спусковой крючок спрятанного в рваном, воняющем пороховой гарью пакете пистолета. – Где стреляют.

– Ты что, дорогой, заболел? – участливо спросил водитель. – Не видишь – дом, люди живут. Частная собственность! Уходи, уважаемый, тебе здесь нельзя. Нет здесь никакого тира!

– Жалко, – сказал Глеб. – Ну, тогда я просто так постреляю, без тира.

– Что? – изумленно переспросил водитель, а в следующее мгновение пистолетная пуля ударила его в переносицу, опрокинув на любовно отполированный капот "Ягуара".

Глеб отшвырнул ставший ненужным пакет, в два прыжка пересек подъездную дорожку, взбежал на крыльцо и вошел в дом. После уличной жары кондиционированная прохлада особняка показалась особенно приятной и в то же время какой-то недоброй, официальной – у выросшего вдали от субтропиков Глеба домашний уют неизменно ассоциировался с теплом, а здесь прямо с порога на вошедшего веяло холодом, как из открытого морозильного шкафа.

Он без приключений миновал пустой холл первого этажа и, радуясь своей удаче, бесшумно поднялся наверх по роскошной лестнице с массивными перилами и балясинами из полированного красного дерева. На ходу он вынул из кобуры второй пистолет: тишина и покой этого огромного дома были обманчивы, в них таилась смертельная угроза. Впрочем, Глеб сотни раз входил в дома, таившие смертельную угрозу, и столько же раз выходил оттуда; он надеялся, что выйдет и на этот раз, а если не выйдет – что ж, это тоже часть его работы.

В коридоре второго этажа тоже было пусто. Ступая по глушившему шаги пушистому ковру, Глеб двинулся к двери, которая вела в гостиную, и та вдруг распахнулась ему навстречу. Оттуда, пятясь, показался молодой армянин с пустым подносом в руках. Он что-то говорил тем, кто остался в комнате, или, может быть, выслушивал какие-то их распоряжения. Глебу немного полегчало, когда он заметил у молодого человека под мышкой открытую кобуру с торчавшей оттуда рукояткой револьвера. "Глок" выстрелил со звуком, похожим на удар резиновым молотком по донышку жестяного ведра, дымящаяся гильза бесшумно упала на ковер. Армянин тоже упал, его пластиковый поднос забренчал по паркетному полу гостиной.

В следующее мгновение те, кто сидел в гостиной, увидели на пороге человека в темных очках, джинсах и спортивной куртке, который держал в каждой руке по внушительному пистолету. Не вступая в переговоры, Слепой выстрелил, и личный телохранитель Аршака Геворковича упал обратно в кресло, с которого только что вскочил. Его ладонь разжалась, выпустив рукоятку наполовину выхваченного из кобуры пистолета, и тот криво повис, чернея на фоне белой рубашки, как какое-то странное, безвкусное украшение.

– Сидеть, – тихо сказал Глеб привставшему из-за накрытого стола Багдасаряну, и тот сел. – Руку с телефона, быстро!

Аршак Геворкович послушно убрал руку с лежавшего на скатерти мобильного телефона. Держа хозяина на прицеле, Глеб быстро подошел к столу и убедился, что аппарат работает в режиме ожидания, – нажать клавишу Багдасарян не успел.

– Ты кто такой, э? – недовольным голосом спросил Аршак Геворкович. – Что хочешь, слушай? Зачем пришел, а?

– Сам знаешь, – сказал Глеб, отходя от стола на несколько шагов, чтобы держать под прицелом всю комнату и иметь свободу маневра. – Кассету давай, Аршак.

– Кассету хочешь? Музыку любишь, э? Выбирай, какая нравится! – он кивнул в сторону стеллажа, где рядом с музыкальным центром стояла подставка для кассет, в которой не было ни одной свободной ячейки. – Все забирай, слушай! Какие проблемы, я себе еще куплю! Зачем стрелять, э? Попроси по-хорошему. Аршак добрый, что хочешь, подарю!

Слепой спустил курок, и лежавший на столе мобильник разлетелся во все стороны кривыми осколками цветного пластика. Когда телефон прекратил свое существование, Глебу стало спокойнее. Кроме того, это был намек, не понять который мог только полный идиот. Багдасарян идиотом не был, и он все понял.

– Торопишься, э? – сказал он, насмешливо приподняв левую бровь.

– Да, трепаться с тобой мне некогда. Живо давай кассету!

– Хороший телефон был, совсем новый, – пожаловался Багдасарян, тяжело поднимаясь из-за стола. – Неделю назад купил, триста долларов отдал, слушай! А ты правильно делаешь, что торопишься, – продолжал он, подходя к стеллажу. – У тебя времени совсем нет, скоро мои люди с тебя живого шкуру сдерут.

– Да, – сказал Глеб, – когда со старого маяка вернутся. Если вернутся. Только я бы на это не рассчитывал.

– Шакал, – с ненавистью процедил Багдасарян, беря с полки кассету. – Кого защищаешь? Зачем? Его сын девушку обесчестил, слушай!

– Знаю я эту историю, – сказал ему Глеб. – Я еще много таких историй знаю, и даже покруче этой. Про приятеля твоего покойного, Ашота, да и про тебя тоже, моралист хренов...

– Выражения выбирай! Ты в моем доме, слушай!

– Ну извини, – сказал Глеб. – Давай-ка послушаем, а то есть у меня подозрение, что ты мне кота в мешке подсовываешь. Давай-давай, включай!

Бормоча что-то нелестное для Глеба на своем родном языке, Багдасарян отшвырнул кассету, которую держал в руке, взял с полки другую и вставил ее в приемный отсек музыкального центра. Глеб услышал знакомый женский голос – неприятный, бьющий на жалость и одновременно сварливый. Запись была та.

– Клади на стол, – сказал Глеб. – Копии снимал, джигит?

– Я честный человек, – с достоинством объявил Багдасарян, – никого не обманываю. Твой Косарев мне услугу – я ему кассету. Потом подружимся, кассета уже не понадобится, так зачем какие-то копии-шмопии?

– Верю, – сказал Глеб. – Теперь гони остальное.

– Что остальное, э? Какое остальное? Что еще хочешь, слушай?! Деньги тебе надо? Деньги дома не держу, за ними в офис ехать надо!

– Бумаги, – терпеливо сказал Глеб. – Кассета сама по себе ничего не доказывает, это тебе любой юрист скажет. Уверен, что у тебя где-то и документы имеются – свидетельские показания, заявление потерпевшей, еще какая-нибудь макулатура на эту тему. Бумаги давай, Аршак. Да не торгуйся, ты не на базаре! Мне действительно некогда. Вот шлепну тебя сейчас, а потом спалю это клопиное гнездо к чертовой матери.

– Стреляй, шакал, – сказал Багдасарян. – Стреляй! Думаешь, ты меня напугал, э?

– Ну, значит, бумаги точно здесь, – констатировал Глеб, поднимая оба пистолета на уровень глаз. – А за твое плохое поведение я тебя накажу: не стану убивать, а просто прострелю обе ноги, чтоб ты заживо сгорел, старый подонок. Как тебе это понравится, а? Ты у нас спортсмен, сердце у тебя крепкое, так что ты до самого конца доживешь, даже сознания не потеряешь. Не то что старик, которого твои джигиты насмерть замучили. Сволочи вы, а еще православные!

Багдасарян, казалось, задумался, а потом махнул рукой.

– Э, что делать, когда делать нечего! Все равно убьешь, по глазам вижу.

– По каким еще глазам? – сказал Глеб. – Что ты там увидел сквозь очки?

– Ничего, – сказал Багдасарян. – Об этом и говорю. Ладно, забирай что хочешь, мертвому оно все равно не нужно. Никому не нужно, слушай! Ашот мертвый, я тоже скоро мертвый буду...

– А ваш мэр самостоятельно в сортир дороги не найдет, не то что в губернаторское кресло, – закончил за него Глеб.

– Правильно говоришь, – вынимая из кармана бренчащую связку ключей, согласился Аршак. – Хорошо вопрос изучил, э? Вижу, ты не бандит, к братве отношения не имеешь. ФСБ?

Глеб промолчал. Багдасарян отодвинул в сторону одну из висевших на стене картин, еще немного побренчал ключами и со скрипом открыл тяжелую квадратную дверцу вмонтированного в стену потайного сейфа.

– Сейчас, – бормотал он, роясь в сейфе, – сейчас получишь свои бумаги...

Глеб подумал, что надо бы приказать ему отойти от сейфа и найти бумаги самому, но потом решил: пускай. Убивать безоружного – дело привычное, но неприятное. Пусть копается, надо дать ему шанс. А он хорошо держится, этот старый бандит...

– Кстати, – сказал он в спину Аршаку, – хочу напоследок сделать тебе маленький подарок.

Плечи Багдасаряна перестали шевелиться, шуршание бумаг в сейфе стихло.

– Какой подарок, э? – спросил Аршак, не поворачивая головы.

– Хочу, чтобы ты знал: Гамлет перед тобой ни в чем не виноват. Просто я быстро стреляю – намного быстрее, чем он.

Багдасарян медленно повернул голову, и Глеб увидел его темное, обезображенное следами давних схваток, изборожденное морщинами и складками лицо.

– Спасибо, – глухо произнес Аршак. – Это правда подарок. Не маленький – большой. Как будто сын родился, понимаешь?

– Понимаю, – ответил Глеб. – Потому и сказал. Хотя, может, зря.

– Зачем зря? Не зря. Совесть чище будет – разве плохо, э?

– На моей совести одним пятном больше, одним меньше – никакой разницы, – сказал ему Глеб. – Да и на твоей тоже. Так что давай пошевеливайся, ищи бумаги.

– Уже нашел, – сказал Аршак и резко развернулся к Глебу всем корпусом, держа в руке старый, уродливый, сизый от долгого употребления ТТ.

Глеб выстрелил из обоих пистолетов одновременно. Аршака отбросило к стене; еще секунду он стоял на ногах, цепляясь левой рукой за дверцу сейфа и делая безуспешные попытки поднять ставший чересчур тяжелым для него пистолет, а потом выпустил дверцу и тяжело рухнул на пол.

– Я же предупреждал, что быстро стреляю, – сказал Глеб и, перешагнув через тело, подошел к открытому сейфу.

Бумаги, о существовании которых никто не знал наверняка, действительно были здесь, лежали на самом верху. Глеб не стал смотреть, что еще имеется в сейфе, а просто смял чуть тронутые желтизной страницы и поднес к ним зажигалку. Потом, спохватившись, вынул из кармана магнитофонную кассету, подошел к столу и переложил свою кассету в пластиковый чехол, где до сих пор лежала кассета с компроматом на Косарева. Он вернулся к стеллажу и поставил ее в свободную ячейку. Кассету Аршака Глеб разломил пополам, вынул оттуда ленту и бросил шуршащий ворох пленки в костер, который набирал силу в сейфе. Потом где-то в углу под потолком заверещал пожарный извещатель, и Сиверов понял, что ему пора.

По дороге к выходу ему пришлось застрелить двоих вооруженных людей, и еще трое погибли во дворе, когда Глеб остановился на бегу, развернулся к преследователям лицом и стрелял, пока в обоих пистолетах не кончились патроны. Когда последняя гильза, дымясь, упала в аккуратно подстриженную траву английского газона, во дворе не осталось никого, кроме Глеба Сиверова. В наступившей тишине Слепой услышал вой множества сирен. Тогда он перебежал двор, одним прыжком перемахнул через стену, открыл заранее заготовленным проволочным крючком канализационный люк, бросил крючок вниз, спустился следом и аккуратно задвинул за собой крышку.

Никем не замеченный, он выбрался из канализации почти в трех кварталах от дома покойного Аршака Багдасаряна, где уже было полно спасателей и милиции. Машина стояла там, где он ее оставил, то есть прямо перед люком. Сиверов спокойно сел за руль, запустил двигатель, потом снял и выбросил в окно латексные перчатки, после чего с огромным удовольствием закурил свою первую в этот день сигарету.

 

Глава 13

Боль в сломанной руке была адская – Костя даже представить себе не мог, что бывает такая боль. Но сознания он не потерял, и поначалу это вовсе не показалось ему удивительным или странным – ну, не потерял, и что с того? Сроду он сознания не терял, не потерял и теперь, потому что голова крепкая да и организм не подкачал... И вообще, чем терпеть такую зверскую, ни с чем не сообразную боль, лучше было бы с полчасика поваляться без сознания. А еще лучше – часок. Тогда, глядишь, боль и утихла бы сама собой, сообразив, что раз ее никто не чувствует, то и болеть незачем. А Костя бы очухался, отряхнул пыль с ушей, встал бы да и пошел себе тихонечко домой...

Встал и пошел? Только теперь Костя Завьялов припомнил, где находится, как сюда попал и по какой такой причине ему больно, и испытанный им шок был настолько силен, что даже боль временно отступила на второй план. Видно, шарахнуло его все-таки крепко, раз он ухитрился хотя бы на время забыть, в какую трясину загнал его хитрый москвич. Ведь он же нарочно это сделал, гад! Как пить дать нарочно!

Костя сел, со стоном придерживая поврежденную руку, и огляделся. Поначалу ему показалось, что разрушенная башня старого маяка стала как-то ниже, приземистей, но тут он проморгался и понял, что ошибся: башня стояла, как стояла, и ничего ей не сделалось, только из черного дверного проема, да и изо всех щелей тоже, рваными клочьями выползал серо-желтый дым. Вместе с дымом оттуда, из темноты, клубами валила известковая пыль – та самая, что ровным слоем покрывала Костино лицо и одежду, скрипела на зубах и лезла в ноздри. Дым вонял едко и кисло, но он редел буквально на глазах, да и пыль мало-помалу начала оседать, так что катаклизмы, по всему видать, на сегодня закончились.

Постанывая сквозь стиснутые зубы, Костя поднялся на колени и поискал глазами Эдика. Искать остальных, пожалуй, не стоило: вряд ли они теперь могли причинить Косте какой-нибудь вред, ох вряд ли! Да и зрелище, которое в данный момент являла собой эта троица, наверняка трудно было назвать аппетитным. Ведь как рвануло, и прямо у них в руках! Головы небось поотрывало начисто, и не только головы...

Эдик лежал на пороге маяка лицом вниз, густо запорошенный пылью, как надгробное изваяние в каком-нибудь заброшенном склепе. Сквозь пыль тут и там проступала густая темная кровь с какими-то неопределенными, почти черными сгустками. Косте не хотелось разбираться, принадлежала эта кровь Эдику или кому-то из его подручных. Вообще-то, скорее всего эти черно-красные брызги, комки эти тошнотворные, были всем, что осталось от Гамлета. Уж кого-кого, а его-то точно разнесло в мелкие клочья. Внутри маяка, поди-ка, все стены сверху донизу забрызгало, похоронить будет нечего...

Эдик лежал не шевелясь и, кажется, даже не дышал. Его черные волосы посерели от набившейся в них пыли, серая, будто из камня высеченная, рука сжимала такой же серый, каменный револьвер. Автомат валялся метрах в полутора, заклинившись в щели между двумя булыжниками и косо задрав к небу изогнутый рожок магазина. Костя подумал, не подобрать ли его, – вещь-то хорошая, дорогая, – но тут же, не сходя с места, решил, что с оружием он набаловался на всю оставшуюся жизнь. Все, хватит! Прощай, оружие, как сказал писатель... Как же его звали-то, писателя этого? Мордатый такой, с бородой, в свитере еще ходил – Костя видел портрет и фамилию знал когда-то, а вот сейчас не мог припомнить, хоть убей. Видно, шарахнуло его и впрямь от души.

Он сделал два неуверенных шага в сторону берегового обрыва, намереваясь вернуться на яхту, но сразу остановился, сообразив, что на яхту ему нельзя. Яхта-то Аршака, и люди, которые там остались, тоже работают на него. Блондинки не в счет, но там есть еще два человека команды, а Костя сейчас в таком состоянии, что ему хватит и одного. И вообще, сейчас самое время подумать, как быть дальше. Ведь ему, пожалуй, не только на яхту, но и в город нельзя! Сведения, которые он сам, добровольно, передал людям Аршака, оказались не просто неверными – они были смертоносными. И как это будет выглядеть, если из всей отправившейся к маяку компании в город вернется только он один – он, который всех туда заманил, как Иван Сусанин? Однозначно это будет выглядеть так: Аршак ему и слова сказать не даст, только увидит его и сразу шлепнет.

Костин разум заметался в поисках выхода. Время поджимало: внизу наверняка слышали взрыв и ломали головы, пытаясь понять, что это было. А ну как решат подняться сюда и поглядеть?

В кармане у Эдика вдруг зазвонил мобильный телефон – не в брюках, где гранаты, а в куртке, сбоку. Костя даже видел его краешек, торчавший из кармана. На корпусе мигала, все время меняя цвет, контрольная лампочка, и Завьялов целую секунду думал о том, как это может быть: лампочка одна, а цвета разные? Потом он спохватился: думать ему сейчас следовало не об этом. Ведь звонили-то почти наверняка с яхты – узнать, что у них тут грохочет и не требуется ли помощь.

Решение пришло само собой. Это было не самое лучшее решение, и Костя дорого бы дал за то, чтобы его не принимать, но, с другой стороны, что ему еще оставалось? Из города надо было уходить – сегодня, сейчас, вчера. Если говорить начистоту, то в него вовсе не следовало возвращаться. Даже чтобы собрать вещи и забрать из тайника под половицей свои сбережения – все равно не следовало, ни под каким предлогом. Надо было идти на шоссе, останавливать попутку и удирать из города прочь, куда-нибудь подальше от Аршака и его головорезов. Например, в Москву. А что? Москва большая, в ней всем хватит и места, и денег...

Да, денег. Деньги на дорогу нужны, а где их взять?

Телефон в кармане у Эдика, угомонившийся было, снова принялся звонить. "Телефон, – подумал Костя, – тоже денег стоит, хотя много за него (подержанный) не возьмешь, тем более при срочной продаже. Но ведь есть еще и бумажник, а если поискать, то в карманах у Эдика наверняка найдется еще что-нибудь более ценное, чем две осколочные гранаты... Эх, жалко, Гамлета порвало! На нем ведь и рыжуха была, и котлы золотые, и перстни... Где это все теперь искать?"

Поколебавшись пару секунд, Костя решил в башню не ходить – мало ли, вдруг потолок рухнет, да и вообще... Вообще, судя по виду и манерам Эдика – живого Эдика, а не того, что валялся сейчас на пороге маяка, похожий на пустой мешок из-под муки, – из дому без денег он никогда не выходил, и содержимого его карманов Косте должно хватить хотя бы на дорогу до Москвы. "Штука баксов, – подумал Костя с тоской. – Целая штука баксов дома, под половицей, – кому она теперь достанется? Клавке? Мышам? Твою мать, ведь ни одной бумажки не успел разменять, берег, экономил... Зачем? Чтобы вот так, зазря, пропало?"

Досада, как это всегда случалось у Кости Завьялова, моментально переросла в злобу, а злиться просто так, ни на кого, Костя не умел – злобу нужно было выплеснуть, для чего требовался объект. Долго искать объект не пришлось, он был рядом, под рукой, точнее, под ногами. Забыв о собственной боли, Костя от души хватил Эдика ногой, целясь в ребра. Над телом взлетело облачко серой известковой пыли; оно, тело, показалось Косте твердым, как дубовое бревно, и таким же тяжелым. Эдик не шелохнулся. Осознав, что пинает труп, Костя опустил уже занесенную для нового удара ногу, наклонился и, ухватив Эдика за плечо здоровой рукой, одним сильным рывком перевернул его на спину.

На той половине лица, которой Эдик раньше прижимался к земле, пыли не было, зато вся она оказалась залита кровью. Зрелище было жутковатое; теперь физиономия Эдика напоминала уже не надгробие, а какую-то дьявольскую маску из театра ночных кошмаров: половина серая, как камень, а другая – страшное черно-красное месиво, блестящее и вязкое, как уже начавший подсыхать лак для ногтей. Костя не сумел сдержать испуганный возглас, когда посреди этой жуткой маски вдруг распахнулись глаза.

Сначала Эдик смотрел, можно сказать, в никуда, и взгляд его не выражал ничего, кроме бессловесной муки сбитого автомобилем животного. Потом этот взгляд сфокусировался на Завьялове, стал осмысленным; глаза Эдика сузились, как давеча в башне, лицо медленно перекосилось в какой-то жуткой гримасе. Костя не сразу сообразил, что эта гримаса означает – боль, злобу, ненависть? А потом до него дошло, что Эдик корчит рожи от нечеловеческих усилий, которые ему приходилось прилагать, чтобы просто пошевелить рукой.

Наконец это ему удалось – он оторвал руку от земли, согнул ее в локте и навел на Костю револьвер. Рука у него ходила ходуном, дуло прыгало, а когда Эдик попытался взвести большим пальцем курок, и вовсе мелко затряслось, прямо как отбойный молоток. Костя снова наклонился, смахнул револьвер в сторону, как муху, прижал сжимавшую оружие кисть к земле и для верности наступил на нее коленом.

– Что, сучара черномазая, кончилось твое время? – злорадно спросил Костя, выдирая из нагрудного кармана Эдиковой куртки туго набитый кожаный бумажник. – Хватит, покуражился, теперь моя очередь. А скажи, классно вас москвич уделал? Автоматами обвешались, вояки... Вам бы только ишакам хвосты крутить, уроды! Куда вы прете против русских, быдло?

Ловко орудуя здоровой рукой, он снял с шеи Эдика золотую цепь, сорвал с левого запястья часы – тоже хорошие, дорогие, даже лучше, чем были у Гамлета, – забрал мобильный телефон и распихал все это богатство по своим карманам.

– Вот и все, – сказал он, без труда выворачивая из ослабевших, испачканных пылью пальцев поверженного врага злополучный револьвер Гамлета. – Финита ля комедия, как говорят итальянцы. Мне пора, а тебе, ара, придется тут остаться. Полежишь, подумаешь, как дошел до жизни такой, что Господу Богу на небе скажешь... Ну, не поминай лихом!

Он поднялся на ноги, снова непроизвольно охнув от пронзившей боли, и навел револьвер прямо Эдику в лицо. Армянин не мигая смотрел ему в глаза; револьвера он словно не видел. Костин большой палец лег на курок и взвел его одним плавным движением. Костя увидел, как с негромким щелчком провернулся барабан, почувствовал указательным пальцем мягкое сопротивление спускового крючка. В этот момент ему почудился еще какой-то металлический щелчок, совсем тихий, будто сквозь вату, но он не обратил на этот звук внимания.

– Помолиться не хочешь? – с ухмылкой спросил он. – Вы же вроде православные?

– А ты? – с огромным трудом прохрипел Эдик и вдруг улыбнулся – вернее, попытался улыбнуться.

Боковым зрением Костя заметил, что Эдик держит левую руку в кармане брюк, и понял, что означала его предсмертная улыбка. Машинально, уже понимая, что это без толку и вообще ни к чему, он спустил курок, почти в упор послав пулю в эту издевательскую, испачканную пылью и кровью улыбку.

В следующую секунду прогремел взрыв, и сразу за ним еще один, когда от детонации взорвалась вторая граната. Костя Завьялов не почувствовал боли, впервые в своей жизни потеряв сознание.

Он пришел в себя примерно через четверть часа. Боли не было, он просто очень замерз, лежа на солнцепеке, и почему-то не мог шевелиться. Сквозь застилавшую глаза мутную пелену он увидел расплывчатые силуэты склонившихся над ним людей. Их было двое, и они переговаривались между собой голосами, доносившимися как будто с другого конца планеты Земля. "Спасатели, – подумал Костя. – Сейчас в больницу повезут. Интересно, что со мной? Машиной, что ли, сбило?"

– Добить? – спросил один из спасателей.

– Делать тебе нечего, – пренебрежительно отозвался другой, – пулю на эту падаль переводить, ствол засвечивать. Сам сдохнет как миленький. Удивляюсь, как это он до сих пор живой – без обеих ног, и все кишки наружу...

– Гляди-ка, смотрит, – с удивлением произнес первый. – Неужели в сознании?

– Какая разница? – нетерпеливо сказал второй. – Все равно это ненадолго. Давай пошли отсюда, пока менты не подвалили. Надо яхту уводить, а то засветимся. Дайверам нашим, кажись, тоже хана. Надо же было вляпаться в такое дерьмо! Все, пошли, пошли, время!

Маячившие на фоне ослепительно синего неба темные силуэты пропали из поля зрения, смотреть стало не на что, и Костя устало закрыл глаза. Некоторое время до него еще доносились шаги и голоса "спасателей", обсуждавших, не рвануть ли им прямо сейчас на Аршаковой яхте от греха подальше в Турцию, а потом вокруг стало тихо. Погружаясь в забытье, из которого ему уже не суждено было выйти, Костя Завьялов попытался припомнить, что же с ним все-таки произошло, но так и не вспомнил. Темнота навалилась на него со всех сторон, и он уже не почувствовал, как жизнь ушла и впиталась в каменистый грунт вместе с вытекавшей из разорванных артерий кровью.

* * *

Как и было заранее объявлено, пресс-конференция началась в пятнадцать ноль-ноль. Это была плановая пресс-конференция, проводившаяся регулярно, раз в полгода, для представителей городских и краевых средств массовой информации, – так, по крайней мере, считалось, хотя краевые печатные издания, не говоря уж о телевидении и радио, обычно не проявляли к этому мероприятию ни малейшего интереса. Да и городским журналистам, если уж говорить начистоту, было гораздо интереснее узнать и растрезвонить читателям, что сказал глава городской администрации на каком-нибудь банкете после третьего бокала или с кем в настоящее время спит его взрослая дочь, и в коридоры власти они обыкновенно входили без энтузиазма, даже если их туда приглашали.

Поэтому традиционная пресс-конференция, проходившая в зале для совещаний здания городской администрации, считалась мероприятием рутинным, не сулящим никаких неожиданностей. Случались, конечно, и неудобные вопросы, но их всегда можно было предугадать заранее и заблаговременно подготовить обтекаемые, ни к чему не обязывающие ответы. Строго говоря, Павел Кондратьевич Чумаков давно научился давать такие ответы без всякой подготовки: дескать, извините, не знаю, откуда у вас такая информация, а на самом деле все у нас хорошо; не верите – обратитесь к начальнику информационного отдела, он подготовил для вас пресс-релиз, там все очень подробно и доходчиво изложено...

Но сегодня перед началом пресс-конференции Павлу Кондратьевичу было как-то не по себе, и чувство это усиливалось всякий раз, когда через закрытую двойную дверь, за которой располагался зал для совещаний, до него доносился смутный рокот людских голосов. Обычно на пресс-конференцию приходило не более шести-восьми, редко – десяти журналистов; сегодня же, судя по проникавшему в кабинет гомону, их собралось не менее двух, а то и трех десятков. Это было странно, поскольку информация, ради которой им стоило здесь собраться, была строго засекречена и не проходила по официальным каналам. Впрочем, перестрелка и пожар в курортном городе – событие не из тех, которые можно засекретить. Тем более что произошло оно не глубокой ночью, когда, как правило, происходят подобные события, а средь бела дня, во время обеденного перерыва, и на месте происшествия побывала целая толпа народу – милиция, пожарные, медики...

"Пронюхали", – подумал Павел Кондратьевич, твердой рукой расчесывая перед зеркалом свои роскошные седые усы. Журналистов он не любил, полагая всех их продажными тварями, готовыми за сто долларов облить с головы до ног грязью кого угодно; к сожалению, с ними приходилось сотрудничать – вот именно для того, чтобы они швырялись пометом не в тебя, а в кого-нибудь другого. Как-то раз, будучи в гостях у Аршака Багдасаряна и уже порядком заложив за галстук, Павел Кондратьевич пожаловался хозяину на журналистов. Аршак ему, конечно, посочувствовал, но заметил при этом, что журналисты, со своей стороны, тоже считают всех до единого чиновников взяточниками и паразитами. Так что в этом, сказал Аршак, вы с ними квиты. Более того, добавил он, в большинстве случаев и журналисты и чиновники правы когда катят друг на друга бочки, потому что деньги нужны всем, и все добывают их, как умеют: журналисты пишут заказные статьи, а чиновники берут на лапу...

Рука, державшая расческу, дрогнула и замерла. Да, Аршак... Хорошо тебе было рассуждать о взаимоотношениях власти и прессы, развалившись в мягком кресле, с рюмкой коньяка в руке! Тебя они не трогали – боялись. И Ашота не трогали, и Гамлета твоего тоже, хотя что Гамлет – так, мелкая сошка, каких в любом городе хоть отбавляй... А кто-то вот не побоялся – тронул, да так, что ответить обидчику ты уже не сумеешь. Разве что по ночам ему станешь являться, завернувшись в простыню... А мне теперь от писак отбиваться, как от стаи дворовых псов, объяснять им, что с тобой случилось и, главное, почему...

На рабочем столе, хрюкнув, ожил селектор.

– Павел Кондратьевич, – прошелестела секретарша, – время. Вы просили напомнить.

Чумаков посмотрел на часы. Стрелки образовали на циферблате прямой угол – было ровно пятнадцать ноль-ноль.

– Спасибо, – сказал он, – я помню.

Напоследок придирчиво оглядев свое отражение в большом зеркале, Павел Кондратьевич решительно распахнул дверь зала для совещаний и на мгновение замер на пороге, борясь с искушением юркнуть обратно в кабинет и запереться там на замок.

Журналистов в зале была тьма-тьмущая – пожалуй, и впрямь не меньше трех десятков. По полу, скрещиваясь и переплетаясь, змеились толстые черные кабели, тянувшиеся к установленным на раздвижных штативах телекамерам, по углам торчали серебристые штанги софитов. Больших камер было три. Еще две маленькие, бытовые, Павел Кондратьевич заметил в руках у журналистов. Стол, за которым Павел Кондратьевич обыкновенно сидел, проводя совещания, был буквально утыкан микрофонами всевозможных форм, размеров и расцветок, как будто какой-то чокнутый ландшафтный архитектор, не найдя лучшего места, разбил там, на столе, клумбу. "Какой идиот их всех сюда пустил?" – с привычным безразличием выдерживая обращенные на него взгляды множества людей, подумал Павел Кондратьевич.

Впрочем, идя под перекрестным обстрелом чужих взглядов к своему месту, он успел более или менее оглядеться и понял, что не пустить все это стадо сюда было попросту невозможно. Установленные на столах перед журналистами таблички с названиями изданий были ему знакомы все до единой. Он привык к тому, что за большинством этих табличек обычно никто не сидит, а сегодня все аккредитованные в администрации города журналисты были тут как тут, вот ему и показалось, что это посторонние...

Павел Кондратьевич с солидной неторопливостью утвердился на председательском месте, поздоровался с присутствующими и, когда сидевший рядом завотделом информации подсунул ему под руку стопку бумаг, с извиняющейся улыбкой нацепил на переносицу очки.

– Мартышка к старости слаба глазами стала, – пояснил он журналистам, чтобы немного разрядить атмосферу.

Это не помогло. По залу прошелестел легкий смешок, но тут же стих, и все глаза снова уставились на него с новым выражением живого, пристального интереса. Обыкновенно в их взглядах без труда читалась плохо замаскированная скука, однако сегодня все было иначе, и Павел Кондратьевич понял, что ему придется трудно.

Завотделом информации, стреляный воробей, тоже это понимал, хотя понятия не имел, в чем тут дело. Павел Кондратьевич это знал, и явившиеся на пресс-конференцию журналюги тоже знали, а вот завотделом информации – не образования, не коммунального хозяйства, а информации! – ничего не знал, кроме обычных сплетен, так что помощи от него сегодня ждать не приходилось. Павел Кондратьевич подавил вспыхнувшее было раздражение против этого человека. В конце концов, он сам отдал Скрябину распоряжение держать информацию о перестрелке в доме Аршака под замком и не давать ее никому, ни под каким видом. Так что завотделом в данном случае был никаким не злодеем, а скорее жертвой обстоятельств, что, впрочем, не облегчало положения Павла Кондратьевича.

– Мне приятно видеть в этом зале много новых лиц, – заговорил Павел Кондратьевич, рассеянно просматривая переданные ему бумаги. – Вы редко балуете власть таким пристальным вниманием, а зря. Хотелось бы, чтобы освещение работы городской администрации в прессе было более полным и менее... э... однобоким. Чем чаще мы с вами будем встречаться, чем откровеннее станем беседовать, тем меньше будет возникать досадных недоразумений, когда журналист, что называется, слышал звон...

Он увидел скептические улыбки, услышал пробежавший по залу легкий шепоток, но сделал вид, что ничего не заметил. "Сволочи, – подумал он, с рассеянно-благодушным видом перекладывая странички в раскрытом бюваре. – Небось думаете: ну, Чумаков сморозил! Думаете, вы умнее меня... Все так думают, всегда. Каждый считает себя самым умным. Чего ж вы тогда не богатые, если умнее всех?!"

Внезапно вспыхнувшее желание сейчас же, немедленно задать этот вопрос вслух было таким острым, что Павлу Кондратьевичу стоило немалого труда его преодолеть. Он подумал, что события последних недель сильно потрепали его нервную систему и что надо бы взять отпуск хотя бы на неделю и смотаться куда-нибудь подальше от людских глаз, где его никто не знает и не станет отравлять ему жизнь. Негласная борьба за губернаторское кресло утомила его; Чумаков знал, что в этой гонке не принято брать тайм-аут, и от этого его охватывало чувство глухой, безнадежной тоски. Он никогда не думал о себе как о послушной марионетке Багдасаряна, но теперь, когда Аршака не стало, помимо обычного сожаления он ощущал какой-то странный дискомфорт. Ему как будто чего-то не хватало, но чего? Совета? Руководства? Или, как утверждали злые языки, привязанных к рукам и ногам ниточек?

Но, в чем бы ни нуждался сейчас Павел Кондратьевич, общение со скептически настроенными журналистами в перечень необходимых ему вещей и явлений не входило. Смотреть ему на них не хотелось. Оттого-то и перекладывал он в бюваре бумажки, которые в этом вовсе не нуждались, поскольку лежали строго по порядку.

– Что ж, – поднимая голову от бювара и фокусируя взгляд на точке, расположенной где-то позади сидевших перед ним подонков с их блокнотами и диктофонами, продолжал Павел Кондратьевич, – я думаю, мы построим нашу встречу по традиционной схеме. Мне передали вопросы, которые вы хотели бы мне задать, и сейчас я постараюсь по мере возможности дать на них исчерпывающие ответы. После этого вы сможете задать дополнительные вопросы, если они у вас возникнут. Так мы с вами поступали всегда, хотя многие из присутствующих здесь этого не знают... – он намеренно подвесил конец фразы в воздухе и сделал паузу, давая им почувствовать свое неодобрение, – и так, полагаю, мы будем поступать впредь, потому что... Ну, потому что это удобно и экономит время – и мое, и ваше, – закончил он простецким, доверительным тоном. – Некоторые вопросы повторяются, – добавил он, будто спохватившись, – и я не стану их зачитывать. Итак, если нет возражений, давайте приступим.

Возражения у них наверняка имелись – недаром же они притащились сюда такой толпой, – но вслух этих возражений никто не высказал, и Павел Кондратьевич приступил. Он зачитывал вопросы по бумажке, а потом отвечал – подробно, даже излишне подробно, округлыми, хорошо построенными фразами, от частого употребления сделавшимися гладкими, как обкатанная морем галька. Он говорил без конспекта, лишь изредка, когда нужно было назвать какие-то цифры, опуская глаза в бювар. Диктофоны шуршали, камеры снимали, софиты сияли по углам, журналисты бойко строчили в своих блокнотах – все шло, как обычно, и на какое-то время Чумаков даже забыл о том, что и в городе, и в его личной жизни далеко не все в порядке. Звуки собственного голоса, как всегда, оказали на Павла Кондратьевича гипнотическое воздействие, ему стало хорошо, покойно и уютно в этом набитом чужими людьми тесноватом помещении. Он был самым главным человеком и здесь, и в городе, перебивать его не смели, и, пока Павел Кондратьевич говорил, ему казалось, что это будет продолжаться вечно.

Взяв в руки очередную распечатанную на лазерном принтере страницу с вопросами, заранее переданными редакторами газет в отдел информации, он обнаружил, что страница эта последняя и что вопросов на ней всего два, да и то таких, на которые можно было ответить односложно – да или нет. В другое время он бы так и поступил – нарочитая лаконичность и деловитость добавляли ему веса в глазах общественности. Но сегодня Павел Кондратьевич отвечал на эти пустяковые вопросы долго и подробно. Неся обдуманную, солидную чепуху, он чувствовал, что делает это напрасно и что все присутствующие отлично понимают, что он попросту тянет время, и знают, зачем он это делает, но никак не мог остановиться, пока не договорил до самого что ни на есть конца.

И все-таки, как он ни старался, как ни лез из кожи, сыпля скучными цифрами доходов от курортного бизнеса и расходов на поддержание города в приличном, рабочем состоянии, вся эта говорильня заняла чуть меньше двух часов, считая и те десять минут, в течение которых он отвечал на последние два вопроса. Вогнать журналистов в тоску и скуку ему так и не удалось – они смотрели по-прежнему остро и выжидающе, а некоторые уже начали нетерпеливо ерзать, предвкушая предстоящую потеху, ради которой они, собственно, сюда и явились. Один лишь начальник отдела информации к концу выступления мэра заметно расслабился и даже хлебнул минералки, сделав при этом резкий выдох в сторону, как будто в бокале у него были не безобидные "Ессентуки", а водка.

– Ну что же, – закругляясь, сказал он и отложил в сторону ставшие ненужными листки с вопросами, – надеюсь, вы удовлетворены моими ответами. Может быть, что-то осталось неясным? Может, возникли дополнительные вопросы?

– Да, – отчетливо, как удар камнем о камень, прозвучало в наступившей тишине.

Павел Кондратьевич не успел заметить, кто это сказал. Голос был мужской; впрочем, это уже не имело значения – Чумаков знал, что ему все равно не отвертеться.

– Пожалуйста, – сказал он, – прошу вас. Кто первый?

Поднялся лес рук. "Мать вашу, – подумал Павел Кондратьевич. – Не терпится вам, сволочам".

Он обвел взглядом ряды возбужденных лиц. Те, кто постарше, держались солидно, с достоинством, а молодые прямо из кожи вон лезли, стремясь первыми поставить представителя власти в неловкое положение. Взгляд Чумакова автоматически выделял из этого стада знакомые лица, и в памяти сами собой всплывали фамилии. Особенно долго – почти целую секунду – мэр разглядывал журналиста по фамилии Оловянников, щуплого, сутулого, востроносого типа с редкими русыми волосами и в очках с мощными, как у бинокля, линзами. На встречу с главой городской администрации этот вахлак заявился в растянутом свитере и в джинсах, и уже одно это могло настроить против него взыскательного в подобных вопросах Павла Кондратьевича. Но мэр не любил Оловянникова вовсе не из-за его манеры одеваться, а из-за того, что тот слишком много себе позволял. Писал он всегда с какой-то иронией, с каким-то легко ощутимым подтекстом, как будто знал что-то такое, чего все остальные и представить себе не могли. А пуще всего раздражало в нем Павла Кондратьевича то, что Оловянников действительно много знал и на самом-то деле никогда не держал информацию про запас – вываливал все как есть с непременными ехидными комментариями. Его, дьявола очкастого, даже в продажности не получалось обвинить: денег ему никто не предлагал по той простой причине, что писать заказные статьи Оловянников не умел. Было дело, пытались некоторые, но после горько об этом жалели, потому что этот дурак всегда стремился раскопать любую тему до самого донышка, а потом все, что раскопал, опять же, свободно вываливал на газетную страницу; нате, ешьте! Вы разве не этого хотели? Как же так, ведь тут же ни слова неправды! И не понять было, нарочно он это делает или просто таким уродился...

Оловянников тоже держал руку поднятой, прося слова, но Павел Кондратьевич слова ему не дал: перетопчется. Он отыскал глазами Марину Воловик, главного редактора довольно респектабельной частной газеты, которая стояла на центристских позициях: то осторожно хвалила власть, то так же осторожно критиковала за мелкие упущения в работе. Работа самой Марины Воловик Павла Кондратьевича вполне устраивала: она понимала, когда можно говорить, а когда лучше помолчать в тряпочку – в интересах дела, разумеется.

– Давайте пропустим вперед даму, – с улыбкой предложил он, и лес поднятых рук исчез, опустился. – Прошу вас, Марина... э... Юрьевна.

– Петровна, – чуть слышно шепнул справа завотделом информации.

Чумаков его услышал, но поправляться не стал. Воловик тоже не обратила на оговорку мэра внимания – ей было не до того.

– Павел Кондратьевич, – начала она, – как вы можете прокомментировать наблюдавшуюся в городе в последние дни вспышку насилия?

"Ого, – подумал Чумаков. – Надо же, как круто берет! И кто – Воловик! Слишком круто берет... Наверное, она машину не водит, не то знала бы, что чем круче выворачиваешь руль, тем скорей перевернешься. Ну, я тебя!.."

– Простите, – сказал он, – я не совсем понял вопрос. О какой вспышке насилия вы говорите? Возможно, ваша информация полнее моей, не знаю... Мне ни о чем подобном не докладывали. Благодарю вас. Следующий.

"Вот так, – подумал он. – Первый мяч я отбил, счет пока в мою пользу. Я тебе покажу "вспышку насилия"! Вопросы сначала научись формулировать, а после уж выскакивай..."

Воловик медленно села. Вид у нее был обескураженный: она явно не ожидала, что мэр будет с ней столь резок и даже не даст объяснить, что она имела в виду.

На смену ей поднялся старый газетный волк Ренат Назмутдинов, начинавший в незапамятные времена в многотиражке какого-то санатория, а потом много лет возглавлявший городскую газету. Теперь он был уже пенсионером, но продолжал работать то в одной газете, то в другой. Этот, по крайней мере, умел разговаривать с властью и корректно задавать вопросы.

– Коллега имела в виду вчерашний случай на Садовой, – сказал Назмутдинов. – Ведь там была перестрелка, есть убитые... По непроверенной информации, среди них находится и небезызвестный Аршак Багдасарян. Так ли это?

– Да, – коротко ответил Чумаков, поскольку отпираться было бессмысленно: о вчерашней бойне на Садовой по всему городу уже сутки ползли самые жуткие слухи.

Назмутдинов остался стоять: отделаться от него было не так-то просто.

– Наших читателей интересуют подробности этого происшествия, – заявил он.

Его плоское кирпично-красное лицо с подстриженными щеточкой седыми усами было хмурым и непреклонным. "Ах ты, подонок, – подумал Павел Кондратьевич. – Мы ж с тобой сто раз вместе выпивали!"

– Подробностей я не знаю, – ответил он. – Кроме того, преждевременное опубликование этой информации может нанести вред проводимому в данный момент расследованию. Поэтому я настоятельно просил бы всех присутствующих воздержаться от спекуляций на эту тему.

Назмутдинов сел с крайне недовольным видом. Возникла пауза, которая очень порадовала Павла Кондратьевича. Журналисты были обескуражены и сбиты с толку. В самом деле, о чем спрашивать, если сказано, что информации, во-первых, нет, а во-вторых, нельзя печатать даже то, что есть? Впрочем, Чумаков не обольщался, поскольку знал: на этих людей слово "нельзя" действует как красная тряпка на быка.

– Вы можете задавать вопросы с места, – доброжелательно сказал он в растерянно притихший зал. – Не надо вставать. Или вопросов больше нет?

– Есть, – послышалось из зала, и Чумаков опять не успел заметить, кто это сказал. "Наверное, Оловянников, сволочь", – подумал он.

– Прошу вас.

Корреспондент городского телеканала опустил поднятую руку.

– Если верны слухи, – сказал он, – то характер вчерашнего происшествия на Садовой очень напоминает заказное убийство и даже бандитскую разборку. Что вы об этом думаете?

– Я думаю, – помедлив, ответил Чумаков, – что слухи мы с вами здесь обсуждать не станем. Что же до бандитской разборки, то должен напомнить вам, что Аршак Геворкович Багдасарян являлся депутатом городского собрания, и употреблять в связи с его именем подобные выражения, пожалуй, все-таки не стоит. Я не могу сказать, было это заказное убийство, вооруженное ограбление или что-то еще. Строя догадки, мы с вами можем невольно бросить тень на память уважаемого человека, который очень много сделал для нашего города. Надеюсь, следствие даст ответы на все наши вопросы. Поверьте, у меня этих вопросов не меньше, чем у вас...

– Да, – сказал кто-то, не спросив у мэра разрешения взять слово, – ведь вы, как известно, были с покойным близкими друзьями...

Чумаков медленно повернул голову, отыскал говорившего глазами и покачал головой.

– Я бы так не сказал. Естественно, мы были знакомы и даже несколько раз встречались в неофициальной обстановке, но говорить о каких-то близких отношениях я бы не стал... Еще вопросы?

Кажется, вопросов больше не было. "Неужели отбился? – подумал Чумаков. – Неужели?.. А, чтоб тебя!"

Руку поднял Оловянников. Не заметить эту руку, одиноко торчавшую кверху в первом ряду, было невозможно, но Павел Кондратьевич все-таки попытался проделать этот фокус.

– Что ж, если вопросов больше нет...

Ему оставалось сказать всего два слова: "Пресс-конференция окончена", и тогда Оловянников с его вопросом остался бы, что называется, при своем интересе. После этих слов Чумаков имел полное право не отвечать на вопросы и даже их не слышать: у вас было достаточно времени, господа, а теперь извините, пресс-конференция* окончена, меня ждет работа...

– Прошу прощения, еще один вопрос, – не дав ему произнести эти заветные слова, выкрикнул Оловянников.

– Да, – неохотно сказал Павел Кондратьевич, голосом и всем своим видом выражая подчеркнутую неприязнь, – слушаю вас. Только покороче, если можно, у меня очень много работы.

– Что вы скажете о связи депутата городского собрания Багдасаряна с находящимся в международном розыске за торговлю наркотиками Эдуардом Хачатряном, который, по некоторым данным, в течение последних трех дней проживал в доме Багдасаряна и был найден сегодня утром убитым за городом, в районе старого маяка?

– Что? – с трудом выдавил из себя Павел Кондратьевич. – Как вы сказали?

Очкастая физиономия Оловянникова вдруг расплылась у него перед глазами. Он на мгновение зажмурился, а потом справился с нахлынувшей слабостью и оглядел журналистов. Те лихорадочно строчили в блокнотах, низко опустив головы; диктофоны шуршали, камеры снимали, и софиты по-прежнему заливали зал своим ослепительно белым светом.

– Вместе с Хачатряном найдены тела пяти человек, трое из которых числились сотрудниками принадлежащего Багдасаряну оздоровительного комплекса "Волна", а четвертый был его помощником – я имею в виду, помощником депутата. В связи с этим не кажется ли вам, что можно говорить о возможной причастности Багдасаряна к торговле наркотиками?

Павел Кондратьевич молчал целую минуту. Со стороны могло показаться, что он обдумывает ответ, в то время как на самом деле он просто боролся с желанием вскочить и трусливо выбежать за дверь. Торговля наркотиками... Павел Кондратьевич впервые слышал о каком-то Эдуарде Хачатряне; более того, он впервые слышал, что на старом маяке найдены какие-то трупы. Но сомневаться в том, что Оловянников говорит правду, не приходилось: этот подонок никогда не лгал и не пользовался непроверенной информацией.

– Простите, – сказал Павел Кондратьевич, когда всем, включая его самого, стало ясно, что пауза чересчур затянулась, – я не знаю, откуда у вас такая информация... – Он снова замолчал, осознав, что повторяется. – Я действительно впервые об этом слышу, а значит, не могу давать никаких комментариев... Извините, мне что-то нехорошо...

Завотделом информации, который и сам выглядел так, словно его только что ударили пыльным мешком по голове, сунулся к нему с бокалом минералки, но Павел Кондратьевич отстранил его вялым и одновременно раздраженным жестом. Все это было бесполезно; он мог отстранить завотделом информации с его дурацкой минералкой, мог отстранить Оловянникова с его информационной бомбой, но не мог отстранить будущее, которое неслось на него стремительно и неотвратимо, как громыхающий по горному тоннелю скорый поезд.

– Прошу меня простить, – сказал он, тяжело поднимаясь из-за стола. – Пресс-конференция окончена.

Он повернулся к журналистам спиной и, горбясь, медленно пошел к неприметной двери в углу зала для совещаний, за которой располагался его кабинет.

 

Глава 14

Полковник Скрябин сидел за столом в одних сатиновых трусах и расстегнутой до самого низа рубашке милицейского образца. По выцветшей голубовато-серой ткани между лопаток и под мышками расплылись темные пятна пота, огромный безволосый живот лежал у полковника на коленях, и в его жирных складках тоже блестел пот. Пот градом катился по вислым щекам Петра Ивановича, противно щекотал под мышками и крупными каплями лежал на его багровой лысине. На ногах у Петра Ивановича были старые хромовые сапоги со стоптанными каблуками; на круглом, многое пережившем столе перед ним стояла ополовиненная бутылка водки. Помимо бутылки, на столе можно было увидеть старую пожелтевшую газету с разбросанными по ней останками вяленого леща, граненую стограммовую стопку, пачку сигарет и грязную консервную банку, служившую полковнику пепельницей. Здесь же, между пепельницей и бутылкой, лежал кожаный офицерский ремень, похожий на убитую змею. К ремню была пристегнута новенькая коричневая кобура, из-под откинутого клапана которой виднелась тускло поблескивающая рукоятка табельного пистолета системы Макарова. Пистолет сидел в кобуре неплотно: было заметно, что его вынимали, но то ли не вынули до конца, то ли небрежно, тоже не до конца засунули на место.

Несмотря на жару и духоту, все окна в доме были плотно закрыты, а линялые ситцевые занавески на них задернуты. Правда, занавески закрывали окна только до половины, и жаркое предвечернее солнце беспрепятственно вливалось в комнату, где сидел, потея и напиваясь до свинского состояния, полковник милиции Петр Иванович Скрябин. Одуревшие от жары мухи с басовитым гудением бились в стекла, пытаясь сквозь них выбраться вон из этого прокуренного, провонявшего водкой и сапогами помещения. Мухи были крупные, и удары о стекло получались громкие, увесистые, как будто кто-то швырялся в окна комочками пластилина или резиновыми шариками размером с большую горошину.

– Цыц! – громко сказал мухам полковник Скрябин и ударил кулаком по столу. – Цыц, я сказал, пр-р-р-роститутки! Развелось вас на мою голову! Прекратить безобразие, а то перестреляю всех к матери!

Идея перестрелять мух из пистолета Макарова внезапно показалась ему заслуживающей внимания, из чего следовало, что полковник уже изрядно набрался. Некоторое время он обдумывал эту идею, но в конце концов вынужден был признать, что идея так себе: все окна к чертям перебьешь, и все равно патронов не хватит – вон их сколько, проституток... Нет, в самом деле, откуда они берутся в закрытом доме?

Дело происходило у полковника на даче, куда он отправился сразу же, как только были установлены личности погибших в развалинах старого маяка. Отъезд его был поспешным и, кажется, поставил некоторых его подчиненных в тупик. Впрочем, на это полковнику было наплевать: он сам оказался в тупике, да еще в каком!

Скрябин закурил, передвинул сигарету в самый угол своего жабьего рта и, щуря левый глаз от попадавшего туда дыма, щедрой рукой налил себе водки. Выпив, он порылся в лежавшей на газете беспорядочной кучке рыбьей кожи и костей, не нашел там ничего съедобного и вяло выругался матом. Кажется, в кладовке оставалась банка маринованных огурцов; а впрочем, какая разница? Ну ее к дьяволу, эту закуску! Верно говорят, что она градус крадет...

Полковник чувствовал, что уже порядком захмелел, но этого ему было мало. Проверить, дошел ли он до нужного состояния или еще не дошел, было очень просто: выпив очередную стопку, Петр Иванович смотрел на свой пистолет, и взгляд его каждый раз, будто намыленный, соскальзывал с коричневой пластмассовой рукоятки и трусливо убегал куда-то в сторону. Это означало, что нужная кондиция еще не достигнута; по правде говоря, полковник сомневался, что сумеет достичь необходимой кондиции раньше, чем свалится под стол. Он пил, чтобы преодолеть животный страх и поставить точку в этой истории одним метким выстрелом в висок; Петр Иванович уже чувствовал, что водка ему в этом деле не поможет, но продолжал движение в избранном направлении, потому что пить было проще, чем думать. Полковник сроду не любил это занятие – думать; выполнять приказы, служить проводником приказов сверху вниз, от начальства к подчиненным, всегда было спокойнее и проще. Служебное рвение, умение подчиняться не рассуждая и добиваться подчинения от тех, кто ниже тебя по званию и должности, – вот что во все времена служило залогом по-настоящему успешной карьеры. Беда была в том, что в данном случае речь шла не только о карьере.

Это стало очевидным для полковника Скрябина еще вчера, когда он вместе с оперативно-следственной группой побывал дома у Аршака. Выводы, сделанные после осмотра места происшествия, были неутешительны: некто, не оставивший после себя никаких следов, кроме кучи трупов и горки бумажного пепла в потайном сейфе Багдасаряна, средь бела дня штурмом взял набитый вооруженными людьми дом, перестрелял охрану, сделал дело и спокойно удалился.

Что это было за дело, ради которого кто-то нанял ликвидатора высочайшего класса, – другой с такой задачей просто не справился бы – никто из членов следственной группы не мог даже предположить. Если речь шла о заказном убийстве, то осуществить его можно было гораздо проще, не устраивая бойни в центре города. На ограбление все это не походило. Честно говоря, это здорово смахивало на месть, но кто и за что отомстил Аршаку Багдасаряну таким жестоким и кровавым способом, оставалось только гадать.

Одному Петру Ивановичу Скрябину не нужно было гадать. У него имелись на этот счет некоторые предположения, а после осмотра гостиной в доме Аршака предположения эти превратились в твердую уверенность. "Я же говорил!" – вот первая мысль, которая промелькнула в голове у полковника, когда он увидел еще дымящуюся горку бумажного пепла в распахнутом настежь сейфе, под которым, привалившись плечом к стене и уставившись на Петра Ивановича ничего не выражающим взглядом широко открытых глаз, полулежал Багдасарян. Он действительно говорил – так ему, по крайней мере, казалось теперь, – что шантажировать Косарева нельзя, что это авантюра, которая очень плохо кончится, что наезжать на людей такого калибра смерти подобно... Возможно, он был тогда недостаточно убедителен; возможно, он вообще ничего не говорил, а только думал про себя, но теперь, стоя над трупом Аршака и вдыхая вонь горелой бумаги пополам с кислой пороховой гарью, полковник Скрябин уже не сомневался, что такой исход был предрешен с самого начала и что он все это время подсознательно ждал чего-нибудь именно в этом роде.

О том, какие служебные последствия будет для него иметь это происшествие, Скрябин даже не думал. Это было ясно как божий день. Он никогда не скрывал своих приятельских отношений с покойным. А чего скрывать, если твой хороший знакомый – депутат, солидный бизнесмен, один из отцов города? А теперь в доме у отца города вдруг обнаруживается целый подпольный арсенал, и бог его знает, что еще там обнаружится при более детальном осмотре...

В общем, было ясно, что с погонами придется проститься, но по сравнению с другими открывшимися перспективами это волновало полковника меньше всего. Здоровье у него было в полном порядке, и он рассчитывал прожить еще, как минимум, лет тридцать – тридцать пять. Провести все эти годы он, разумеется, намеревался на свободе, а не в тюрьме, которая теперь замаячила у него впереди. Но даже до тюрьмы Скрябин мог не дожить: тот, кто объявил отцам города войну, не шутил и действовал очень тщательно, ничего и никого не пропуская, – примерно так, как действовал сам Петр Иванович, пропалывая грядки на своем дачном участке...

Петр Иванович снова посмотрел на пистолет, и в мозгу опять закружились, как кружится, свиваясь в воронку, грязная вода в раковине, обрывки усвоенных в незапамятные времена понятий: высокое звание, честь офицера, единственный выход... В общем, мертвые сраму не имут, как сказал в еще более незапамятные времена какой-то русский князь – Александр Невский, Дмитрий Донской, а может, и вовсе какой-нибудь Суворов или Кутузов. И так же, как уходит из кухонной раковины грязная вода, вся эта чепуха, покружившись с минуту, ушла, схлынула, не оставив после себя ничего, кроме голого инстинкта самосохранения. Не мог он выстрелить в себя – ну, не мог и все тут! Хотя и понимал, что это было бы проще всего. Жена погоревала бы, да и успокоилась. Несчастный случай во время чистки оружия, с кем не бывает... А так, когда начнутся неприятности по службе – а они начнутся очень скоро, – она, супруга разлюбезная, будет пилить его с утра до ночи. До тех пор будет пилить, пока этот московский киллер до него не доберется...

Петр Иванович представил себе, что может умереть от влетевшей через окно пули и последним, что он услышит в своей жизни, будет сварливый голос жены, обвиняющий его во всех смертных грехах. От такой перспективы ему сделалось совсем муторно, и он поспешно хватил еще стопку. Водка была теплая, омерзительная на вкус и, что хуже всего, нисколечко не помогала.

Полковник вспомнил утро на маяке. Там тоже было полным-полно мух, прямо как здесь, на даче. Они ползали по изорванным, искромсанным, изувеченным трупам, и было очень трудно понять, что здесь, черт возьми, произошло, какая сила сотворила такое со всеми этими людьми. А потом кто-то узнал Хачатряна, который уже лет десять как числился в международном розыске, и полковник понял, что неприятности продолжаются, причем масштаб этих неприятностей растет в геометрической прогрессии. Он-то, в отличие от Павла Кондратьевича Чумакова, отлично знал, что за птица Эдик Хачатрян. Лица еще двоих убитых показались ему знакомыми; это были люди Аршака, и то, что их обнаружили вместе с Хачатряном, служило завершающим штрихом к портрету покойного депутата городского законодательного собрания Багдасаряна. Здесь действительно работал киллер экстра-класса: он не просто убивал, он еще и выводил убитых на чистую воду, и это было хуже всего, потому что мертвые тащили за собой живых.

Полковник прислушался к своим ощущениям. Он таки был пьян; попытаться, пожалуй, стоило. Вялым жестом протянув руку, Петр Иванович вытащил из кобуры пистолет, сдвинул флажок предохранителя и взвел курок. Сидя с пистолетом в руке, он еще раз все обдумал. Стрелять надо было не в висок, а в сердце или под подбородок, и притом с некоторого расстояния, чтобы не было ожога. Тогда самоубийство и впрямь может сойти за несчастный случай. Мертвому, конечно, все равно, но ведь останутся жена, дети... Сплетен в любом случае не миновать, но факт, что возбуждать уголовное дело против покойника никто не станет, – смысла в этом никакого, да и вдову, даст бог, пожалеют.

Петр Иванович опустил руку с пистолетом на колени, старательно навел дуло и положил большой палец на спусковой крючок. Теперь надо было нажать – плавно, аккуратно, чтобы не сбился прицел. Оказалось, что нажать он по-прежнему не может; рука, сжимавшая пистолет, дрожала от напряжения, пот градом катился по лицу, заливая глаза, но лежавший на спуске палец словно парализовало. Убедившись, что водка опять не помогла, Петр Иванович с отвращением швырнул пистолет на стол и перевел дыхание. Он знал, что патрона в стволе нет, и все равно не сумел спустить курок, потому что – а вдруг? Говорят, и незаряженное ружье раз в год стреляет...

Он слил в стопку остатки водки, сунул опустевшую бутылку под стол и выпил залпом, закусив, как это водится у русских людей, рукавом старой форменной рубашки. Две большие черные мухи затеяли у него над головой показательный воздушный бой. Они громко жужжали, на огромной скорости демонстрируя фигуры высшего пилотажа, и время от времени присаживались на лысину Петра Ивановича – для дозаправки, надо полагать.

– А ну, пошли отсюда! – зверея, заорал Скрябин. – Живой я еще, неужели не ясно?! Успеете еще, твари...

С улицы донесся шум подъехавшего автомобиля. Полковник схватил со стола пистолет, вскочил и бросился к окну. "Уже? – пронеслась в голове паническая мысль. – Так быстро? Живым не дамся!"

Осторожно выглянув в окно, он увидел за низкой оградой белый джип с тонированными стеклами и опустил пистолет. Это была машина Чумакова, на которой тот выезжал за город. Как будто там, за городом, он катался не по гладким скоростным шоссе, а по бездорожью...

Увидев мэра, который солидно и неторопливо выбирался из машины, полковник скорчил унылую гримасу. Ему сейчас было все равно, кто решил его навестить: Павел Кондратьевич, группа захвата из краевого управления или московский киллер. Куда ни кинь – всюду клин...

Водитель услужливо распахнул перед мэром пронзительно скрипнувшую калитку. Павел Кондратьевич что-то ему сказал – видно, велел подождать в машине, – и водитель, кивнув, вернулся к джипу. Чумаков вальяжно прошествовал по узкой, выложенной обломками ракушечных плит дорожке между идеально ухоженными грядками, урожай с которых был уже частично снят. Пока он шел, замеченное Скрябиным на его лице выражение хмурой озабоченности постепенно сменялось каким-то брезгливым недоумением.

Мэру было отчего недоумевать. Дача, ныне принадлежавшая полковнику Скрябину, два года назад была конфискована у местного бизнесмена, который чего-то не поделил с Ашотом Гаспаряном и был в результате упечен на семь лет с конфискацией имущества. Конфискат, как водится, продавался по бросовой цене, и Скрябин не упустил случая прибрать к рукам оставшийся без хозяина загородный дворец, чем его неоднократно попрекал господин мэр – дескать, когда ж ты, Скрябин, успокоишься, когда нахапаешься? Как будто сам не хапал, деятель... Так вот, дача была огромная, роскошная, но обставить ее арестованный бизнесмен не успел, и оформлением интерьера чета Скрябиных занималась самостоятельно. А поскольку обоих интересовал в первую очередь огород, обставлена дача была по-спартански – так, как обставил бы ее какой-нибудь отставной учитель пения, живущий на нищенскую пенсию. Обширным участком Скрябины также распорядились по-своему – он был аккуратно распахан от забора до забора, и идеально ровные, без единого сорняка грядки вплотную подступали к высокому фундаменту дачи. Именно это зрелище – торчащий посреди бескрайнего огорода роскошный особняк с болтающимися на стрельчатых окнах застиранными ситцевыми занавесочками, – видимо, и повергло уважаемого Павла Кондратьевича в тягостное недоумение.

Поначалу полковник хотел притвориться, что его нет дома, но потом вспомнил, что не запер гараж, где стоял его "БМВ", и понял, что отсидеться не удастся. Кроме того, ему вдруг стало любопытно, с чем пожаловал господин мэр. Ведь за два года ни разу не собрался взглянуть, как Скрябин тут обосновался, а тут, гляди-ка, прискакал! Видно, здорово его припекло, раз приехал сам, наплевав на свой высокий авторитет...

Эта мысль неожиданно развеселила пьяного полковника, и он, посмеиваясь, пошел встречать высокое городское начальство. Распахнув дверь, Петр Иванович вышел на крыльцо и очень удивился, увидев, как брезгливое недоумение на лице Чумакова сменилось испугом. Павел Кондратьевич на мгновение замер с занесенной ногой, а потом медленно, осторожно опустил ее на ступеньку.

– Ты чего это? – попросту, по-человечески, а не как большое начальство, спросил он, и в голосе его Скрябину тоже послышался испуг.

– А чего? – сказал он. – Вас, Павел Кондратьевич, встречаю, как дорогого гостя. Счастье вдруг в тишине постучалось в двери...

– Вот не знал, что дорогих гостей с пистолетом встречают, – сказал Чумаков.

– Ах да... – Скрябин предпринял попытку спрятать пистолет в карман, но обнаружилось, что он стоит перед мэром без штанов. – Это я решил оружие почистить.

– Пошли в дом, – брезгливо встопорщив усы, процедил Чумаков. – Хватит позориться, водитель на нас смотрит. Ты что, выпил?

– Чуток, – сказал Скрябин. – Исключительно для бодрости.

На пороге мэр остановился и, оглянувшись, еще раз окинул взглядом огромный полковничий огород.

– Правильно Аршак говорил: странный ты человек, Петр Иванович.

– Все мы странные, – философски ответил на это полковник, – каждый по-своему, но все.

Осмотревшись в комнате, куда его привел Скрябин, Павел Кондратьевич недовольно пошевелил усами, но от комментариев воздержался. Он подошел к столу и выругался, с грохотом въехав ногой в батарею пустых водочных бутылок.

– Ого, – сказал он, брезгливо усаживаясь на шаткий табурет. – Нашел время в запой уходить!

– Аршака поминаю, – ответил полковник. – Земля ему битым стеклом! Вы, Павел Кондратьевич, не догадались бутылочку прихватить? Все-таки в гости ехали, могли бы сообразить...

– Какую еще бутылочку? – на глазах свирепея, вполголоса проговорил мэр. – Ты что себе позволяешь, полковник? У тебя там гора трупов, а ты на даче пьянствуешь! Почему на звонки не отвечаешь?

– На какие еще звонки? Ах да! – Скрябин со звучным шлепком хлопнул себя по лбу. – Я же мобильник отключил, чтоб не доставали... Гора трупов, говоришь? Ну да, гора. И что прикажете с этой горой делать, уважаемый Павел Кондратьевич? На зиму ее засолить или сразу кушать? Вот скажи мне, Паша, – не как мэр, а как старый друг, как одноклассник, – что, по-твоему, я должен делать?

– Пьяная истерика, – констатировал Чумаков. Тут взгляд его упал на пистолет, который Скрябин все еще держал в руке, а потом переместился под стол, на беспорядочную груду опрокинутых, раскатившихся во все стороны бутылок. – Погоди-погоди, ты что это – стреляться, что ли, надумал?

– А почему бы и нет? Если по уму, Паша, так ничего другого мне и не остается. Да и тебе, если хочешь знать мое мнение, тоже. Выбор у нас теперь невелик – в землю или за решетку. Третьего, как говорится, не дано. Предупреждал ведь я: не надо с Аршаком связываться! Далось тебе это губернаторство...

– Ты говори, да не заговаривайся! – вспыхнул мэр. – Если ты забыл, кто меня с Аршаком познакомил, кто свел, так я тебе живо напомню! Ты это сделал, Петр Иванович! Ты!

– Да ну? – вяло удивился Скрябин. – Надо же, а я и вправду запамятовал... Уж больно хорошо вы с ним спелись, как будто в одной песочнице росли, в один горшок гадили... Надо же! Ну и что с того? Это, Паша, теперь не имеет никакого значения. Не надо было Косарева трогать, ох не надо!

Представительное лицо мэра буквально на глазах осунулось, разом постарев на добрый десяток лет.

– Думаешь, это его работа?

– Ну а то! Рука Москвы, тут и думать нечего. У нас таких специалистов днем с огнем не сыщешь.

– Так надо же что-то делать!

– Что?

– Тебе виднее – что!

– Вот я и делаю, – сказал Скрябин. – Только что-то не выходит ни хрена. Может, ты меня пристрелишь, а, Паша?

– Погоди. – Чумаков наморщил лоб, пытаясь что-то припомнить. Опасность обострила его умственные способности, и он вспомнил. – Слушай, – сказал он, – ведь была же зацепка! Помнишь, Аршак говорил про какого-то москвича? Его, кажется, Федором зовут. Ну, помнишь? Старик этот, набережная, художники... Помнишь того москвича, лесопромышленника, на которого ты данные из Москвы запрашивал? Его ведь тоже Федором звали! Может, это тот самый, который с Гамлетом снюхался?

– Вряд ли, – без энтузиазма сказал Скрябин. – Хотя... Действительно, что-то много в этом деле московских Федоров! Может, действительно стоит проверить? А вдруг?

– Вот именно, – с надеждой глядя в его жабье лицо, осторожно сказал Чумаков.

– Ну, если это тот, из города ему не выбраться, – трезвея прямо на глазах, сказал Скрябин. – Фотография его у нас имеется, пальчики тоже... Возьмем голубчика! Все щели законопатим, муха не пролетит, микроб не проскочит! Кстати, – уже другим тоном добавил он, – ты знаешь, а Гамлет-то, похоже, не при делах! Его тоже там, в развалинах маяка, нашли, и умер он, если верить специалистам, давным-давно – примерно в тот день, когда все решили, что он сбежал. Видно, этот московский Федор его вместе с остальными грохнул, а потом на него же стрелки и перевел. Вот мастак!

– Кстати, о старом маяке, – мрачнея, сказал мэр. – Кто-то из твоих ребят журналистам информацию сливает. Я сегодня такого позора натерпелся, что вспоминать не хочется. Я ничего не знаю, а сволочь эта, Оловянников, уже в курсе.

– Да, – сказал Скрябин. – Знаю, что сливают, только не знаю кто. Я с этим разберусь. Если живы будем, конечно.

– А что с кассетой? С бумагами что?

Скрябин немного повеселел.

– С кассетой получилось интересно, – сказал он. – Бумаги москвич спалил прямо в сейфе, и там же обнаружены оплавленные фрагменты магнитофонной кассеты. Но! – он значительно поднял кверху указательный палец. – Я ведь Аршака хорошо знал, да и ты тоже. Он, чертяка, ничего на свете не боялся, его пистолетом не запугаешь. Тем более он понимал, что в живых его все равно не оставят. Короче, он этому типу подсунул какую-то другую кассету, а та, где компромат на Косарева, так и осталась на полке стоять, на самом видном месте. Я, как ее засек, прямо ни о чем думать не мог, пока в карман ее не сунул...

– Так она у тебя?!

– Ну да! Сейчас.

Полковник вышел в другую комнату, громко стуча обутыми в хромовые сапоги голыми ногами, и вернулся, с торжествующим видом потрясая магнитофонной кассетой в ярко-синей обложке.

– А это точно она? Ты проверял?

– А как я мог проверить? Люди же кругом, и не просто люди – менты! Да она это, я уверен. У меня зрительная память – о-го-го! Она одна там такая была, синенькая.

– Синенькая, – проворчал Чумаков. – Дай сюда! Магнитофон есть у тебя?

– Здесь нету.

– А что у тебя вообще есть, кроме пистолета? Ладно, я в машине у себя проверю. А ты надевай штаны и отправляйся на службу. Нечего нюни распускать! Главное – взять этого типа, пока он первый до нас не добрался. А об остальном не волнуйся. Спихнем все на Аршака – дескать, кто же знал, что он такой нехороший? Ай-яй-яй, как же это мы проморгали?!

– Не все так просто, – с кривой улыбкой заметил Скрябин.

– А я и не говорю, что просто. И шишек нам немало достанется, и губернаторство мое, похоже, накрылось медным тазом... Ну и леший с ним! Зато Косареву тоже мало не покажется. Ему сейчас небось уже доложили: так и так, собранный против вас компромат уничтожен... Он успокоится, а мы тогда эту кассету, – он потряс в воздухе ярко-синей пластиковой коробкой, – аккуратненько подсунем московским журналюгам. Да они его в клочья разорвут! Должности своей он лишится, это я тебе, Петр Иванович, гарантирую.

– Да плевать мне на его должность, – искренне ответил Скрябин. – Но отомстить, конечно, надо. Был бы жив Аршак, он бы ему, уроду, не так отомстил.

– Да, жаль Аршака. Ну, Петр Иванович, приводи себя в порядок и за работу. Машину-то вести сможешь?

– Справлюсь как-нибудь.

– А то давай я тебя до управления подброшу.

– Да я уже трезвый. Спасибо, Паша, а то я уже думал – все, кранты.

– Может, и кранты, – осадил его мэр. – Все теперь от тебя зависит, Петр. Не подкачай.

Распрощавшись со Скрябиным, Павел Кондратьевич уселся на переднее сиденье своего джипа и велел водителю трогать. Когда странная дача полковника Скрябина скрылась в клубах поднятой машиной пыли, мэр достал из кармана пиджака кассету и сказал водителю:

– Включи-ка магнитофон.

Он толчком послал кассету в приемную щель магнитолы и откинулся на спинку сиденья, скрестив на животе большие незагорелые руки. Из динамиков донеслось негромкое шуршание ползущей по роликам ленты, а потом раздался голос. Голос почему-то был мужской, а не женский и вдобавок совершенно незнакомый Павлу Кондратьевичу. "Внимание, – сказал этот чужой, насмешливый голос, – это копия. Повторяю: перед вами копия оригинальной записи, и уничтожение ее бессмысленно. А теперь расслабьтесь и получайте удовольствие".

Потом включилась запись.

Павел Кондратьевич подскочил как ужаленный и выключил магнитолу, пока водитель не уловил, чей голос доносится из динамиков и о чем идет речь. Когда он прятал кассету в карман, руки у него заметно тряслись, и было отчего: то, что десять минут назад с таким торжествующим видом вручил ему полковник Скрябин, было записью их разговора в гостиной у Аршака, состоявшегося после исчезновения Гамлета.

* * *

Майор Синица бочком уселся на подоконник, приложил металлический шпатель к нижнему краю облупившейся оконной рамы и принялся короткими движениями счищать с серого, уже начавшего подгнивать и трескаться дерева чешуйки отставшей масляной краски. Шпатель издавал противный скребущий звук; рама дрожала, грозя рассыпаться на куски; на подоконник и на обтянутые старым трико костлявые колени Синицы сыпался мелкий мусор. Синице было скучно, но он продолжал скрести старую краску – мужественно, с мрачным упорством и полным сознанием важности и, более того, необходимости затеянного им великого дела. Это продолжалось целую вечность; вконец устав, Синица отложил шпатель, закурил и посмотрел на часы. С того момента, как он открыл окно и принялся за работу, прошло ровно восемь минут, и отчистить ему за это время удалось что-то около двадцати квадратных сантиметров.

Синица окинул тоскливым взглядом фронт предстоящих работ и совсем заскучал. Купленная накануне пятилитровая жестяная банка белил стояла на столе, на подостланной хозяйственным Синицей старой газете. Банка была плотно закупорена, но Синице все равно мерещился удушливый запах масляной краски. Майором чем дальше, тем больше овладевала тоска. Он посмотрел на свои густо усыпанные мелкими чешуйками сухой краски колени и подумал, что надо бы надеть какой-нибудь фартук или, на худой конец, обвязаться вокруг пояса тряпкой, которая поплоше. Еще, вспомнилось ему, малярные работы раньше не обходились без смешных газетных треуголок. Кажется, когда-то он даже знал, как такая треуголка делается.

Дымя сигаретой, Синица представил себя в газетной треуголке а-ля Наполеон Бонапарт и совсем заскучал. Он сполз с подоконника и подошел к шкафу, по дороге хлебнув пива из стоявшей на столе рядом с краской бутылки. Пиво еще не успело нагреться после холодильника, и пить его было намного приятнее, чем отдирать от оконной рамы старую краску.

Взяв себя в руки, Синица открыл шкаф – ту половину, где были полки, – и некоторое время вяло копался в кое-как засунутом туда старом тряпье. Под руку ему подвернулся его старый китель, который он собирался выбросить уже лет десять, но так до сих пор и не собрался. Синица решил, что лучшего фартука просто не придумаешь, особенно для мента, и дернул китель за торчащий из общей спутанной кучи рукав.

Тряпье, как и следовало ожидать, с глухим шумом обрушилось ему на ноги. При этом раздался отчетливый стук, как будто на пол упало что-то тяжелое. Синица посмотрел вниз и увидел свой пистолет, лежавший между старым халатом его бывшей жены и его собственными теплыми кальсонами. Судя по виду, весной, перед тем как убрать кальсоны в шкаф, Синица не удосужился их постирать.

– Вот ты где, – сказал Синица пистолету.

Он поднял пистолет, взял старый китель и вернулся к столу. Груду тряпок, громоздившуюся возле распахнутой настежь дверцы шкафа, он убирать не стал, оставив это скучное занятие на потом. При этом Синица четко осознавал, что "потом" – понятие растяжимое, особенно у него.

Синица положил пистолет на стол и обернул китель вокруг талии, завязав рукава узлом на пояснице. Глядя сверху на результат своих усилий, он подумал, что это похоже на то, как будто на него набросился очень низкорослый мент в чине старшего лейтенанта. И к тому же без головы, зато погоны, слава богу, на месте...

"Мент-лилипут, – меланхолично подумал Синица. – Интересно, как ему удалось пройти медкомиссию? Надо же, без головы, а сообразил, что ментовка – одно из немногих мест, где можно получать зарплату, не работая. Это плохо, что он без головы. Надо что-нибудь придумать".

Продолжая с унылым видом валять дурака, Синица вышел в прихожую, порылся там на антресолях и достал старую милицейскую фуражку без кокарды. Стоя перед зеркалом, он минуты две так и этак прикладывал фуражку к воротнику обвязанного вокруг пояса кителя. Получалась полная ерунда; к тому же мент-лилипут был отчетливо виден только при взгляде сверху, а в зеркале его не было – был просто старый китель, которым обвязались за неимением фартука. Синица понял, что шутка себя изжила, и нахлобучил фуражку на голову. Он подумал, что надо бы все-таки вернуться к работе, и решил, что старая фуражка ничуть не хуже бумажной треуголки, даже лучше.

Вернувшись в комнату, он снова взгромоздился на подоконник и принялся за работу. Пока он отсутствовал, занятый своим гардеробом, на скамеечке у подъезда образовалась тусовка, состоявшая из гражданок пенсионного возраста. Квартира Синицы располагалась на первом этаже, и видеть старух он не мог – их заслоняли кусты, поднявшиеся уже выше человеческого роста, – зато слышал великолепно. Сначала он не обращал на их болтовню внимания, думая о своем, но потом его тренированное ухо уловило в потоке визгливой старушечьей трескотни что-то любопытное, и Синица стал прислушиваться.

Речь, как оказалось, шла о вещах имевших самое прямое и непосредственное отношение к работе майора Синицы. Очень быстро Синица понял, что привлекло его внимание: это была часто повторявшаяся фамилия "Багдасарян". Если верить бабусям, получалось, что глубокоуважаемого Аршака Геворковича не далее как вчера кто-то пришил средь бела дня в его собственном доме, покрошив при этом в капусту чуть ли не двадцать человек охраны – все, понятное дело, с автоматами и в бронежилетах, только что без тяжелой артиллерии.

Услышав про двадцать человек с автоматами, Синица решил, что это обыкновенная сплетня, но тут же понял, что во всем этом почти наверняка кроется зерно истины, погребенный под нагромождениями домыслов непреложный факт. Несомненно, в доме Багдасаряна что-то произошло. Но вот что именно и чем все кончилось?

"Я в отпуске", – напомнил себе Синица и стал слушать дальше, думая о том, как это здорово – быть в отпуске, когда в городе творятся такие дела. Еще лучше, конечно, было бы оказаться сейчас за тридевять земель отсюда и чтобы никто не знал, где ты. Потому что, если хотя бы половина этих россказней соответствует действительности, все отпуска и выходные дни наверняка будут отменены, а всех отпускников немедля вернут в строй. "Только не меня, – подумал Синица с тоской. – Меня не отзовут. Скрябин для того и отправил меня в отпуск, чтобы я не совался в это дело. Он, Скрябин, хоть и не большого ума мужик, но, по всему видать, предчувствовал, как все обернется".

Он продолжал скрести шпателем рассыхающуюся оконную раму. Когда Синица перестал думать о том, чем занимается в данный момент, дело у него пошло веселее, и вскоре ему уже пришлось встать на подоконник коленями, чтобы достать до верхнего края рамы. Теперь он был виден тем, кто проходил по двору, и люди с удивлением косились на худого, сутулого человека в растянутых трико и застиранной ветхой майке, обвязанного вокруг пояса милицейским кителем и с милицейской же фуражкой на нечесаной, патлатой голове. Те, кто жил в доме, знали его в лицо и здоровались; Синица вежливо отвечал на приветствия, отдавая прохожим честь зажатым в правой руке шпателем.

Разговор на скамейке между тем продолжался. Говорили уже не о Багдасаряне, а о каких-то трупах, обнаруженных утром в развалинах старого маяка. Если верить старухам, трупы были буквально растерзаны в клочья; снова упоминалось огнестрельное оружие, и притом не какое-нибудь, а автоматы и снайперская винтовка. Упоминались также оторванные головы, конечности, кровавые лужи и выпущенные кишки. Рассказчица клялась и божилась, что одного из покойников буквально размазало по всему маяку ровным слоем, как будто внутри его взорвалась бомба.

Он заставил себя не думать больше на эту тему. Ему не раз приходило в голову, что теми методами, которыми действуют он и его коллеги, преступность не побороть. Когда речь идет о крупных преступлениях, доказательств всегда не хватает, а когда они есть, умные, грамотные, дорогостоящие адвокаты в два счета ставят все с ног на голову и разваливают любое дело. К тому же в больших делах всегда замешаны большие люди с очень большими связями, и доведение некоторых таких дел до суда можно с чистой совестью приравнять к попытке совершения государственного переворота.

Синица отложил шпатель, сполз с подоконника и хлебнул пивка. Пиво уже степлилось, но пить его все равно было приятно. Разговор за окном переключился на более мирные, бытовые темы. Старухи ругали домоуправление – зима на носу, а крышу до сих пор не залатали, – грозились отправить коллективное письмо в газету, пойти на прием к мэру и даже написать президенту. Это уже было скучно; правда, упоминание о президенте натолкнуло Синицу на кое-какие размышления.

Ему вспомнилась история, произошедшая этой весной в Москве, когда группа телохранителей президента, вернувшись после обследования "Волны", в течение нескольких дней погибла вся, до последнего человека, при весьма странных обстоятельствах. В город приезжали столичные следователи. Новая группа офицеров ФСО трижды перевернула "Волну" вверх дном, но так ничего и не нашла. Летом президент, как и было запланировано, осмотрел комплекс и, если верить газетам, остался доволен. Доволен оказанным в "Волне" приемом остался и личный советник президента Косарев, и депутат Государственной думы Ненашев, который вообще был здесь частым гостем. Владельцы "Волны", Аршак Геворкович и Ашот Вас-генович, тоже, надо полагать, были довольны, что завели такие знакомства. А потом наступила осень, и...

И все. Нет больше ни Аршака Геворковича, ни Ашота Васгеновича, а значит, их старания пробиться на самый верх пошли прахом. Весь расчет, каким бы он ни был, строился на личном знакомстве, на симпатии, а какая польза покойнику даже от самого полезного знакомства?

Синица стоял у стола, забыв снять фуражку, и прихлебывал пиво с таким видом, будто вот-вот уснет и свалится на пол, как бревно. Он, как всегда, прозевал тот момент, когда его аналитический ум, из-за которого его только и терпели в управлении, включился, набрал обороты и заработал на полную мощность, сортируя варианты, отбрасывая негодное и составляя непротиворечивую картину из того, что не было отброшено.

Эта работа была уже близка к завершению, когда за окном резко взвизгнули тормоза, хлопнула дверца автомобиля и до отвращения знакомый голос произнес:

– День добрый, девушки. Сосед ваш из третьей квартиры дома ли?

Синица удивился, но не тому, что происходило в данный момент за окном, а тому, что он, майор Синица, не был удивлен. Оказывается, он этого ждал и не сомневался, что это случится, причем в ближайшее время.

Старухи вразнобой ответили в том смысле, что да, жилец из третьей у себя – ремонт, кажись, затеял, давеча краску купил. Голоса у них были льстивые, ласковые – бабки по старой памяти подхалимничали, стараясь понравиться начальству.

В подъезде глухо бухнула дверь. Синица поставил на стол недопитое пиво и, не дожидаясь звонка, побрел в прихожую – открывать. "Накрылся отпуск-то", – подумал он без особого огорчения. Влезать в это дело ему по-прежнему не хотелось, зато отпала необходимость красить окна.

На лестничной площадке, по обыкновению утирая вспотевшее лицо мятым носовым платком, стоял полковник Скрябин, одетый по всей форме и даже при оружии. От полковника сильно пахло одеколоном, но сквозь его благоухание отчетливо пробивался другой, не столь утонченный запашок; Синица, у которого всегда были проблемы с соблюдением субординации, непочтительно подумал, что полковник где-то здорово набрался и что разит от него, как из винной бочки.

– Здравия желаю, товарищ полковник, – сказал Синица и отступил от двери, чтобы Скрябин мог войти. – Вот так сюрприз!

– Здорово, майор, – буркнул Скрябин, протягивая ему для пожатия толстую потную ладонь.

Это тоже было что-то новенькое. Синица почтительно пожал начальственную десницу и попятился еще дальше, до поворота на кухню, потому что в узенькой прихожей им со Скрябиным было не разминуться. Полковник прямо прошествовал в большую комнату, не забыв по пути заглянуть в спальню, где его взору предстали кровать с развороченной постелью и разбросанные по неметеному полу предметы майорского туалета. Синица тем временем запер за ним дверь и тоже прошел в большую комнату.

– Ну и видок у тебя, Синица, – сказал Скрябин, оглядев майора с ног до головы с привычным неодобрением. – Что за чучело, ей-богу! Ты зачем форму позоришь?

– Какую форму? – удивился Синица, но тут же вспомнил про мента-лилипута, сорвал с головы фуражку и развязал стянутые узлом на спине рукава кителя.

– Это другое дело, – одобрил его действия Скрябин. – Теперь ты похож на нормального бомжа.

– А раньше?

– А раньше смахивал на бомжа-милиционера. Ремонт, я вижу, затеял?

– Так точно. Необходимость, знаете ли, назрела.

– Да-а, вижу, вижу...

Скрябин обвел взглядом комнату, действительно остро нуждавшуюся в ремонте, посмотрел на стоявшую посреди стола банку краски, и вдруг взгляд его замер и как-то остекленел. Вид у полковника Скрябина сделался дикий, как будто он средь бела дня увидел привидение.

Синица проследил за направлением его взгляда и приуныл: Скрябин смотрел на пистолет, который валялся на столе между банкой краски, грязным шпателем и недопитой бутылкой пива. "Ну, сейчас начнется", – с тоской подумал майор, помня о том, что, провожая его в отпуск, Скрябин велел сдать пистолет в оружейную комнату.

– Простите, товарищ полковник, – сказал он, торопливо убирая пистолет со стола и запихивая его в карман своих стареньких трико. – Нечаянно прихватил, сам не знаю, как получилось. Вот, решил заодно почистить.

Последнее вранье было лишним и к тому же совершенно несуразным, однако Скрябин воспринял его как-то странно. Он едва заметно вздрогнул, открыл рот, будто собираясь что-то сказать, потом закрыл, нерешительно пожевал губами и произнес:

– Это правильно. Оружие надо содержать в чистоте. Человек любит ласку, а машина – смазку...

Спорить с этим было трудно, но в данном случае утверждение полковника почему-то воспринималось как отборная чушь; с таким же успехом Скрябин мог похвалить фасон майорских трико или сообщить, что на прошлой неделе в соседнем районе прошел дождик. Да и у самого полковника был такой вид, словно он не совсем понимал, что сказал минуту назад, – видно, ляпнул первое, что пришло в голову.

Тут Скрябин заметил пиво, и его взгляд сразу приобрел осмысленное выражение.

– О, – сказал он оживленно, – пивко – это хорошо!

– Будете, товарищ полковник? – предложил Синица. – У меня в холодильнике есть, холодненькое... Будете?

– Чего спрашиваешь? – благодушно удивился Скрябин. – Мы ж не у меня в кабинете, а у тебя дома! Угощай, хозяин, раз есть чем.

На кухне Синица выглянул в окно и увидел напротив подъезда черный "БМВ" Скрябина. Машина была не служебная, а личная, и водителя за рулем не наблюдалось, из чего следовало, что Скрябин управлял этой немецкой ракетой сам, хотя и был, мягко говоря, не совсем трезв. "А теперь ему пива подавай, – меланхолично подумал Синица, открывая холодильник. – Убьет он сегодня кого-нибудь или сам убьется..."

Резинка у него в трико совсем ослабла, и торчавший из кармана тяжелый пистолет так и норовил оставить Синицу без штанов. Майор вынул его оттуда, вскрыл с его помощью две бутылки пива и положил пистолет в холодильник: тут он, по крайней мере, не мог затеряться, потому что, кроме него, двух сморщенных сосисок и почерневшего кочана капусты, в холодильнике ничего не было.

Вернувшись в комнату, он протянул Скрябину открытую бутылку пива.

– Ничего, что без стакана?

Скрябин только рукой махнул и сразу же присосался к бутылке, как изголодавшийся клоп. Выпитое немедленно проступило у него на лице потом; утолив жажду, полковник вновь извлек на свет божий свой знаменитый носовой платок, снял фуражку и принялся, отдуваясь, вытирать сначала лысину, а потом все остальное, до чего мог дотянуться, не снимая одежды.

Вторую бутылку Синица оставил себе – в той, что стояла на столе, пиво совсем выдохлось, да и оставалось его там всего ничего, какая-нибудь жалкая пара глотков. А от того, что, судя по всему, собирался сообщить ему Скрябин, у майора заранее пересохло во рту.

– Значит, говоришь, ремонт, – сказал Скрябин, убирая платок обратно в карман форменных брюк, которые только что не лопались на его толстенных ляжках. – Ремонт, Синица, дело нужное, да только придется, видно, тебе с ним повременить.

Синица, нисколько этим не удивленный, постарался придать своей унылой, индифферентной физиономии озабоченное выражение.

– Что-то случилось, Петр Иванович?

– Случилось – не то слово, – подумав немного, проворчал Скрябин. – Пока ты тут ремонтом занимаешься и пивко сосешь, в городе такое творится, что у меня голова кругом идет!

– Это чувствуется, – сказал Синица и испугался, поняв, что опять нахамил.

Скрябин не обратил на его выходку внимания, и Синица задумался, с чего бы это. То ли господин полковник и впрямь так озабочен, что просто утратил способность отвлекаться на мелочи, то ли он так нуждается в Синице, что готов простить ему любую чушь, которая так и норовит сорваться с его бескостного языка. Скорее всего верно было и то, и другое; Синица вспомнил то, о чем болтали старухи под окном, и по телу у него прошел знакомый озноб.

– Такие дела творятся, майор, – снова заговорил Скрябин, – такие дела! Прямо чеченская война, и где – у нас в городе! За два дня – полтора десятка трупов. Как тебе это понравится? И ни единого следа, ни одной зацепки!

– Так уж и ни одной? – вежливо усомнился Синица и осторожно, боясь нарушить субординацию, глотнул пива.

Скрябин тоже глотнул из бутылки и протяжно рыгнул в кулак.

– Понимаю, к чему ты клонишь, – сказал он. – Ты у нас вроде Шерлока Холмса – тоже считаешь, что, раз улик нет, значит, их просто плохо искали. Признаться, я с тобой согласен – то есть с вами обоими: с тобой и с Шерлоком Холмсом. Ну, так вот ты пойди и поищи.

– Улики поискать?

– Плевал я на улики, – отмахнулся полковник. – Тут уж, как говорится, было бы алиби, а трупы найдутся... – Он снова рыгнул, на сей раз даже не подумав прикрыть рот. – Мне не улики, мне убийца нужен!

– Убийца? – переспросил Синица, сделав сильное ударение на последнем слоге-. – Или убийцы? Все-таки, товарищ полковник, для одного человека полтора десятка трупов за два дня – это, знаете, как-то многовато...

– Да какая разница – убийца или убийцы? Хотя есть мнение, что работал один человек, профессионал высочайшего уровня.

– Тогда это не профессионал, а маньяк какой-то! Зачем профессионалу наваливать горы трупов? Он кто – каратель?

На этот раз Скрябин молчал почти целую минуту. За это время он успел достать и раскурить сигарету. Синица тоже закурил и терпеливо ждал ответа, прихлебывая, пока суд да дело, из бутылки.

– Есть мнение, – медленно проговорил Скрябин, – что да. Каратель. Что-то в этом роде.

Синица поставил бутылку и сел ровнее. Все-таки такой откровенности он от Скрябина не ожидал. Получалось, что дело зашло уж очень далеко; кое-что припомнив, Синица предположил, что речь в данный момент идет не о каких-то там абстракциях, вроде закона и порядка, а о сохранности драгоценной шкуры господина полковника.

– А можно спросить, – осторожно сказал он, – чье это мнение?

– Чье надо, – ответил Скрябин. – Мое, например. Такой ответ тебя устраивает?

Синица пожал плечами и промолчал.

Немного посверлив его тяжелым, исподлобья, взглядом, полковник начал излагать обстоятельства дела. В целом он почти слово в слово пересказал то, о чем час назад болтали старухи у подъезда. Новым для Синицы оказалось только то, что на маяке был обнаружен труп Гамлета Саакяна, время смерти которого снимало с него подозрения в убийстве Ашота Васгеновича Гаспаряна. Услышав имя Эдика Хачатряна, Синица задумался о нескольких вещах сразу. Разумеется, не назвать этого имени Скрябин не мог, потому что Синица все равно узнал бы об участии Хачатряна в этом деле и непременно задался бы вопросом, почему полковник утаил от него столь важную информацию. Но то, с каким выражением лица Скрябин говорил о вскрывшейся связи Багдасаряна с замешанным в торговле наркотиками Эдиком Хачатряном, наводило на размышления. Теперь Скрябин, а вместе с ним, наверное, и господин мэр, будут всячески открещиваться от покойных совладельцев "Волны" и, пользуясь случаем, навесят на них всех собак. В общем-то, на эту парочку сколько собак ни повесь, все будет мало; но, с другой стороны, теперь получалось, что он, Синица, слишком много знает. А раз так...

– Работать будешь один, – говорил между тем полковник Скрябин. – Официальное следствие тебя не касается, ты в нем не участвуешь. Считается, что ты в отпуске, и постарайся не особенно мозолить глаза своим коллегам. Если столкнетесь – притворись валенком и хлопай глазами, я тебя, если что, прикрою. Пойми, мне необходим результат, поэтому я тебе развязываю руки и полностью доверяю. На доказуху время не трать, это не твоя забота. Ты мне, главное, вычисли, найди эту сволочь, а о доказухе мы сами, без тебя, похлопочем.

Синица мысленно присвистнул. "Вы похлопочете, – подумал он. – Еще как похлопочете! Организуете задержание по всем правилам, во время которого подозреваемый будет убит при попытке оказать сопротивление, а я соответственно окажусь единственным, кто погиб на боевом посту, выполняя свой долг. Это же проще пареной репы. Скрябин, наверное, сильно напуган и здорово пьян, раз думает, что я не вижу его насквозь. А может быть, я к нему несправедлив? Может, он намного умнее, чем кажется, и разоткровенничался тут со мной именно потому, что знает: даже все понимая, я все равно не откажусь?"

Синица знал, что не откажется, и его должностные обязанности тут были ни при чем: в конце концов, он действительно находился в отпуске, первом за последние пять лет. Но отказаться он не мог по той простой причине, что его уже начал охватывать знакомый азарт охотника, увидевшего на первом снегу четкий след крупного хищного зверя.

 

Глава 15

Человек, который, как было условлено, сидел на скамейке с развернутым номером "Берегового курьера", оказался щуплым, востроносым типом в мощных очках. Его светлые волосы были без затей зачесаны назад, открывая выпуклый лоб с глубокими залысинами. Лоб этот был узковат для того, чтобы его обладатель мог сойти за великого мыслителя; честно говоря, этот лоб наводил на мысли о перенесенном в детстве рахите. Да и вообще вид у сидевшего на скамейке человека был какой-то болезненный, нездоровый, как будто его подтачивал изнутри какой-то недуг, например туберкулез, или рак, или обыкновенный гельминтоз. В армии такие умирают во время марш-бросков – умирают в буквальном смысле слова, – и больше, чем кто бы то ни было, страдают от дедовщины, на официальном языке стыдливо именуемой "неуставными взаимоотношениями". Впрочем, Глеб знал, что сила этого человека заключена вовсе не в крепости мускулов и быстроте рефлексов; планируя эту акцию, Слепой внимательно просмотрел все местные газеты и не сомневался, что сделал правильный выбор: корреспондент "Берегового курьера" Игорь Оловянников был именно тем человеком, в котором нуждался специальный агент по прозвищу Слепой.

Глеб остановился перед ним и вежливо попросил разрешения присесть. Оловянников рассеянно кивнул: он читал, и ему было не до Глеба. Потом он все-таки спохватился и бросил на Сиверова быстрый взгляд поверх газеты. Глаза у него распахнулись, как у малыша, увидевшего вывеску ресторана "Макдональдс", и Слепой понял, что его фоторобот вместе с подробным словесным портретом уже разошелся по всему городу.

Он сел и закурил с рассеянным видом. Оловянников медленно сложил газету и тоже закурил, не сводя с Глеба глаз.

– Перестаньте на меня пялиться, как будто я – голая женщина, – сказал Слепой. – Вы – Оловянников?

– Да, я – Оловянников. А вы – тот, кто мне звонил. Тот, кто...

– Минуточку, – перебил его Глеб. – Ну-ка, выкладывайте, что там у вас в сумке!

– Вы о чем? – оскорбился журналист.

– Сами знаете. Давайте, давайте, выключайте. А еще лучше – отдайте его мне.

Оловянников досадливо крякнул, расстегнул стоявшую рядом с ним на скамейке спортивную сумку, достал оттуда диктофон, выключил и протянул Глебу.

– Это все? – спросил Сиверов.

– Обыскивать будете? – скривился Оловянников.

– Ладно, верю, – улыбнулся Глеб.

– Эх, – сказал Оловянников. – А может, все-таки дадите интервью? В кои-то веки довелось поговорить с таким человеком! Скажите, вам не страшно ходить по улицам? Я, например, сразу вас узнал.

– Могли бы хоть притвориться, что не узнали, – буркнул Глеб. – Вы хотя бы понимаете, что я с вами должен сделать, раз вы меня опознали? То есть, я хотел сказать, если бы я был тем человеком, о котором вы сейчас подумали.

– Почем вы знаете, о ком я подумал? Впрочем, вы правы. Для вас мы все, наверное, одинаковы. Когда смотришь на мир через прорезь прицела, индивидуальные черты стираются, не так ли?

– Пойдите к черту, – вежливо сказал ему Глеб. – Что вы в этом понимаете, писака?

– Сами идите к черту, – огрызнулся Оловянников и нервным жестом поправил на переносице очки. Глеб испытал острую потребность повторить его жест, но сдержался: Оловянников мог решить, что он его передразнивает. – Удивительное дело, – продолжал журналист, – все лучше меня знают, в чем я разбираюсь, в чем нет и как я должен писать. В кого ни плюнь, все учат!

– А вы поменьше плюйтесь, – посоветовал Глеб. – Кроме того, вы не одиноки. У вас прекрасная компания! Писатели, журналисты, музыканты, художники – все от этого страдают. Даже политики.

– Вы правы, – сказал Оловянников. – Но мне не нравится быть в одной компании с политиками.

– А с писателями и художниками нравится? Ладно, беру политиков обратно.

– То-то же. Так я не понял, что, собственно, вы мне предлагаете?

– Это можно назвать черным пиаром, – сказал Глеб. – Не сомневайтесь, именно так это и назовут. А если по существу, это магнитофонная запись одного очень откровенного разговора. Участники – Багдасарян, Чумаков и Скрябин. Тема... Ну, сами разберетесь. Они там о многих вещах говорят.

– Например?

– Например, о причинах смерти Гаспаряна. О шантаже одного высокопоставленного лица с целью протолкнуть Чумакова на пост губернатора. О... Ну, не буду пересказывать. Должны же вы получить удовольствие от прослушивания!

Оловянников нахмурился.

– Удовольствие... – повторил он. – Удовольствие я, конечно, получу. Но боюсь, в придачу к удовольствию я получу судебный иск в защиту чести и достоинства. А судиться с мэром... Ну, вы же не вчера родились!

– Не будет он с вами судиться, – возразил Глеб. – Ему сейчас не до того. Вы что, не понимаете, что я даю вам отличную возможность свалить эту сволочь раз и навсегда?

– Тоже мне, подарок, – пренебрежительно скривился Оловянников. – Одну сволочь свалишь – другая придет. И первым делом устроит мне веселую жизнь – такую, что мне небо с овчинку покажется.

– Ну, это вряд ли, – сказал Глеб. – Пример предшественника и в особенности некоторых его сподвижников многому его научит, если он не полный идиот.

– А если полный? А если у меня ничего не выйдет? Думаете, наш главный редактор станет так рисковать?

– Аллах с вами, юноша, – сказал Глеб. – Не хотите – не надо. Справлюсь без вас. Просто не хотелось брать грех на душу. Но вы правы – наверное, так будет лучше.

– Хотите сказать, что вы его... того?..

– Ну а вы как думаете? Вы же поняли, кто я такой, правда?

– Не совсем. На кого вы работаете – на конкурирующую группировку? Я знаю, что многие недовольны тем, как Багдасарян с помощью Чумакова подмял под себя весь город. И не только город. Я понимаю, что вы не станете называть имена...

– Не увлекайтесь, – сказал Глеб. – Я не подписывался давать интервью, помните? Так вы берете кассету или я пошел?

– Беру, – решительно сказал Оловянников. – А она подлинная?

– Не говорите ерунды, – сказал Глеб. – Я хочу знать, когда выйдет статья.

– Если материал того стоит, то в ближайшем номере.

– А главный редактор?

– Главного я беру на себя. Во-первых, он мой хороший приятель, а во-вторых... Ну, в конце концов, подсыплю ему слабительного. Ему не на кого оставить газету, кроме меня.

– Хорошо, – сказал Глеб. – В том, что касается вашей профессии, я вам полностью доверяю. Я читал ваши материалы, вы молодец. Но вы понимаете, что рискуете, и рискуете сильно?

– Не впервой, – сказал Оловянников. – Хотя, извините, приврал. Такое – в первый раз. Только бы материал оказался стоящим!

– Вы такого в руках не держали, – сказал Глеб. – Только смотрите в оба.

– Не учите меня жить, – ответил Оловянников. – Кассету, кассету давайте!

Глеб усмехнулся, вынул из кармана кассету и отдал ее журналисту вместе с диктофоном.

– Смотрите в оба, Игорь, – повторил он.

Он закурил еще одну сигарету и долго смотрел, как Оловянников идет по аллее – низкорослый, щуплый, сутулый, с потертой спортивной сумкой на правом плече. Глеб думал, не ошибся ли он, затеяв это дело, но стрелять ему больше не хотелось – по правде говоря, он немного устал и мечтал закончить работу тихо, без крови. А вовремя опубликованная статья могла раз и навсегда поставить точку в карьере господина мэра и его ближайшего подручного, начальника городского управления внутренних дел Петра Ивановича Скрябина.

* * *

Глеб расставил на полочке под зеркалом извлеченные из картонной коробочки принадлежности и с сомнением их оглядел. Полка была грязноватая; на зеркале красовались засохшие брызги зубной пасты, похожие на карту звездного неба в районе Млечного Пути; с коробки Глебу улыбалась красотка с ярко-красными губами, синими глазами и волной блестящих волос, красиво ниспадавших на обнаженное загорелое плечо. На фоне замызганной ванной комнаты Розы Соломоновны заключенное в улыбке блондинки обещание выглядело беспардонным враньем. Глеб вздохнул и еще раз перечитал напечатанную мелким шрифтом инструкцию.

В инструкции как будто все было просто и понятно, но стоило Глебу перевести взгляд с бумаги, где та была напечатана, на подзеркальную полочку с разложенными на ней предметами, как ясность исчезала, а на смену ей приходила уверенность, что ему ни за что не справиться с задуманным делом. Он пустил горячую воду и нерешительно натянул на правую руку прозрачную целлофановую перчатку. Перчатка была одна; к тому же она оказалась Глебу маловата. "Ни черта не получится, – подумал он, беспомощно косясь на инструкцию, как будто та могла ему помочь. – Ведь я сейчас такое с собой сотворю, что потом, пожалуй, и на улицу не выйдешь. Может, не стоит и пробовать?"

В прихожей послышалось царапанье ключа, потом хлопнула дверь, и Сиверов услышал, как вернувшаяся с рынка Роза Соломоновна тяжело ворочается в узком коридоре, снимая свои растоптанные туфли, и, по обыкновению, что-то немелодично напевает себе под нос.

– Федор, – зычно позвала она из прихожей, – Федор, вы где? Идите уже кушать, я принесла хорошие помидоры! Куда вы запропастились?

– Я здесь, Роза Соломоновна, – ответил Глеб, открывая дверь ванной. – Спасибо за приглашение, но я сыт.

– Что такое? – всполошилась старуха. – Сыт? Снова?! Федор, вы таки нездоровы. Послушайте меня, это я вам говорю: так не бывает, чтобы мужчина в вашем возрасте был здоров и никогда не хотел кушать!

Она говорила с таким сильным еврейским акцентом, что Глеба временами разбирал смех: ему казалось, что Роза Соломоновна нарочно так разговаривает, чтобы позабавить жильца, а заодно позабавиться самой.

– Что это вы тут затеяли? – спросила Роза Соломоновна, заглянув через его плечо в ванную. – Нет, вы в самом деле нездоровы! Вы что, решили покрасить волосы? И конечно, перекись! Что это еще за выдумки, молодой человек? Готова биться об заклад, что тут замешана женщина!

Застигнутый на месте преступления Сиверов с виноватым видом развел руками.

– Ей нравятся блондины...

– Вот видите, – сказала Роза Соломоновна, – ненадолго же вас хватило, ловелас. Я предупреждала, что здешние девицы в два счета сведут вас с ума и будут вами вертеть как захотят. Вы мне не поверили, и что мы имеем? Мы имеем сумасшедшего, который стоит в десять утра в ванной и собирается выжечь себе всю растительность на голове перекисью водорода! Вы представляете, на кого станете похожи?

– Смутно, – признался Глеб.

– Смутно! – передразнила Роза Соломоновна. – Послушайте, что он говорит! Он говорит – смутно! Нет, вы себе этого совсем не представляете! Думаете, она вас такого полюбит?

– Ну, полюбит не полюбит... – Глеб довольно-таки скабрезно подмигнул Розе Соломоновне.

Та всплеснула руками и укоризненно покачала головой.

– И ради этого вы готовы себя изуродовать? Как будто на свете мало женщин с менее извращенными вкусами... Я же говорю – сумасшедший! Скажите, вы когда-нибудь это делали?

– Что вы имеете в виду?

– Я имею в виду окраску волос, юный нахал! Про то, о чем вы подумали, я не спрашиваю, это все умеют, дурное дело нехитрое...

– Ну, это как сказать!

– Да, – согласилась Роза Соломоновна. – Глядя на вас, в это легко поверить.

Глеб фыркнул. Любая пикировка с Розой Соломоновной неизменно заканчивалась ее полной и безоговорочной победой – переспорить ее было попросту невозможно, у нее на все был готов ответ.

– Что вы фыркаете, как лошадь? – сказала Роза Соломоновна. – Идите уже на кухню, несите табурет. Так и быть, я вас покрашу. Мой папа был знаменитый на весь город психиатр, так он меня научил никогда не спорить с сумасшедшими.

Пока Глеб ходил за табуреткой, старуха быстро и сноровисто развела краску и растворила в большой эмалированной кружке таблетку перекиси водорода. Краска издавала неприятный кислый запах, а когда Роза Соломоновна принялась уверенными движениями втирать эту зловонную массу Глебу в волосы, оказалось, что она еще и жжется. Закончив, Роза Соломоновна нахлобучила Глебу на голову полиэтиленовый чепец.

– Вот так, – объявила она, моя руки над раковиной. – Теперь отправляйтесь на кухню, я таки буду вас кормить. Все равно краску надо хорошенько выдержать, прежде чем смывать, иначе все мои труды пойдут козе под хвост.

– Жжется, – пожаловался Глеб.

– А что вы думали – что это будет похоже на эротический массаж? Красота требует жертв! Хотя в вашем случае говорить о красоте, пожалуй, преждевременно. Ну, хотя бы будете знать, каково приходится женщинам!

На кухне Роза Соломоновна быстро приготовила салат из добытых на рынке томатов. Помидоры она резала крупными ломтями, что живо напомнило Глебу европейскую манеру готовить салаты.

– Знаете, Роза Соломоновна, – сказал он, наблюдая за тем, как старуха расправляется с луковицей, – однажды я был за границей и заказал в ресторане салат. Так они мне принесли две половинки помидора, веточку петрушки и лист салата на деревянном блюде. Ах да, и еще половинку луковицы. Спасибо, хоть очищенной.

– Попрошу без намеков, – грозно заявила Роза Соломоновна. – Не нравится, так я вас умоляю, берите нож и режьте сами, как хотите.

– Примерно то же самое мне ответил официант в том ресторане, – сказал Глеб. – Бог с ним, с салатом. Что нового в городе, Роза Соломоновна?

– Я вас умоляю! Что может быть нового в этом городе? – пожала жирными плечами Роза Соломоновна. – Все новое – это хорошо забытое старое. Все посходили с ума, прямо как вы, на рынке только и говорят, что о каком-то маньяке. Как будто бывают маньяки, которые нападают на бандитов с автоматами!

– Почему же на бандитов? – удивился Глеб, поедая салат и косясь одним глазом в тарелку, чтобы заодно с салатом не употребить в пищу таракана. Тараканов на кухне у Розы Соломоновны было великое множество, и они бродили где хотели. – Ведь, если я правильно понял, этот Багдасарян был депутатом, уважаемым человеком...

– Я вас умоляю! – закричала Роза Соломоновна. – И после этого вы будете мне говорить, что приехали из Москвы? Как будто вам неизвестно, кто у нас сейчас пишет законы!

– По-вашему, все депутаты – бандиты?

– Нет, не все. Жулики среди них тоже попадаются. Но этот ваш Багдасарян точно был бандит, и его приятель, которого недавно схватил Кондратий, тоже был бандит – пробу ставить негде. Если хотите знать, что я об этом думаю, так я вам скажу: у кого-то просто лопнуло терпение смотреть на их художества, и этот кто-то взял и сделал то, что давно надо было сделать. Только он не довел дело до конца. Я всем говорю, что вместе с этими двумя бандитами надо было прихлопнуть и их дружка, нашего дорогого мэра, но теперь уже поздно. Вы будете смеяться, но этот поц сбежал из города.

– А кто такой поц? – спросил Глеб.

Роза Соломоновна заметно смутилась.

– Ну, поц, поц... Это просто ругательство... – она кашлянула в кулак. – Вы только не повторяйте его в культурном обществе: там могут оказаться евреи, которые поймут, что вы сказали, и подумают, что вы сами поц, не умеющий вести себя на людях. Это ругательство, и притом очень неприличное.

– Хорошо, Роза Соломоновна, не буду. Хотя словечко, между нами, смачное. И куда же он подался, это ваш поц – то есть, я хотел сказать, мэр?

– Да кто же его знает? Мне об этом рассказала Фира Моисеевна, а она знает, о чем говорит. Она, к вашему сведению, всю жизнь работала в горисполкоме, а теперь там работает ее племянница. Правда, теперь это называется по-другому, но суть не изменилась. Так вот, племянница Фиры Моисеевны сказала, что он взял отпуск по состоянию здоровья и уехал, а куда – никто не знает, даже его жена. Она приходила в мэрию, спрашивала, куда он уехал. Вообразите себе этот срам – жена мэра приходит к нему на работу и спрашивает у всех: "Вы не знаете, куда он уехал?"

– Что вы говорите?! – притворно изумился Глеб, для которого все это не было новостью. – Ай-яй-яй! Наверное, ему угрожали.

– Чего не знаю, того не знаю, врать не стану. Может, и угрожали. По крайней мере, вся городская милиция стоит на голове – тоже ищут маньяка.

– Найдут, как вы думаете?

– Я вас умоляю! Я удивляюсь, как они могут самостоятельно расстегивать брюки, когда им надо в туалет. Вы будете смеяться, но вчера ко мне заходил участковый.

Глеб как ни в чем не бывало насадил на вилку кусочек помидора и отправил его в рот.

– Спрашивал, кто еще, кроме меня, проживает в квартире, – продолжала Роза Соломоновна, испытующе поглядывая на него.

– В самом деле? – равнодушно сказал Глеб. – И что вы ему ответили?

– Что я ему ответила? Я вас умоляю! Ответила, что тут проживает подозрительный брюнет, охотник за юбками, как две капли воды похожий на тот фоторобот, что он мне показывал.

– А он вам и фоторобот показывал?

– Вообразите себе! Этакая образина в темных очках. Я ему сказала, что живу одна и чтобы он употребил свой фоторобот по назначению – сходил с ним в сортир. Это курортный город, здесь девяносто процентов населения снимают темные очки, только когда ложатся спать. И худощавых брюнетов здесь сколько угодно. Кстати, этого маньяка, которого они ищут, зовут Федором, прямо как вас.

– Кошмар, – сказал Глеб. Игривый, ернический тон Розы Соломоновны перестал ему нравиться. Он предпочел бы, чтобы старуха говорила серьезно – тогда, по крайней мере, он смог бы понять, что она намерена делать. Но Роза Соломоновна, при всех ее недостатках, была неглупа, и тон этот взяла явно не напрасно, а специально для того, чтобы раньше времени не открывать карты. – И вам не страшно жить под одной крышей с возможным маньяком?

– Если бы было страшно, вы бы сейчас сидели не здесь, а на нарах, – заявила Роза Соломоновна. – И были бы не блондином, а лысым. Но вы сидите здесь, и я вам больше скажу: даже если бы я точно знала, что они ищут именно вас, вы все равно сидели бы здесь и кушали мой салат. Я вам говорила, что мой папа был хороший врач, уважаемый в городе человек. Соломон Розенблюм – это таки было имя! Но я вам не говорила, что он умер в лагере, на лесоповале. Вот, теперь сказала. Делайте с этим что хотите, хоть с кашей ешьте.

– М-да, – промямлил Глеб, думая о том, что по правилам его работы старуху полагалось бы убить прямо сейчас, пока она снова не встретилась с кем-нибудь из своих многочисленных подружек. – Спасибо, Роза Соломоновна. Но мыто с вами знаем, что я не тот, кто им нужен, правда?

– Бросьте трепаться, юноша, я ведь сказала, что мне это безразлично. Я вам верю, но мне кажется, вам будет полезно знать, что вместе с участковым приходил некто в штатском. Такой, знаете ли, невзрачный человечишка, и выглядел он так, будто его месяц корова жевала. Типичный старый холостяк, и спит прямо на ходу. Но взгляд у него – ой-ей-ей!

– Наверное, кто-то из домоуправления, – предположил Глеб, который знал, что это не так. Портрет жеваного мента, данный только что наблюдательной Розой Соломоновной, был прямо как живой. Именно с этим человеком Глеб столкнулся в гостинице после ликвидации Гаспаряна.

– Ну конечно! – воскликнула Роза Соломоновна чуть ли не с восторгом, как будто Глебу удалось развеять какие-то ее сомнения. – И под пиджаком у него висел не пистолет, как мне, дуре старой, сослепу почудилось, а дырокол или настольный калькулятор! Кстати, я сейчас возвращалась с рынка и приметила во дворе машину, в которой сидят еще двое сотрудников домоуправления. Ну, идите уже в ванную, снимайте этот колпак и полюбуйтесь, на кого вы стали похожи!

Глеб последовал ее совету, прошел в ванную и, сняв с волос полиэтиленовый чепец, сунул голову под кран. Вытершись протянутым Розой Соломоновной сероватым полотенцем, он посмотрелся в зеркало.

– Мама, – тихонько сказал он.

– Ваша мама вас теперь ни за что не узнает, – сказала позади него Роза Соломоновна, – особенно если вы не станете надевать эти ваши глупые очки. Ну, что теперь? Пойдете на свидание?

Глеб немного помедлил с ответом. Роза Соломоновна смотрела на него спокойно, с улыбкой, как будто и впрямь думала, что перед ней – безобидный чудак, перекрасивший волосы, чтобы понравиться девушке. Глядя на нее, в это было легко поверить, и Глеб подумал: "А почему бы и нет? Пусть так и будет. Не убивать же ее, в конце-то концов, из-за того, что сам наследил, как бегемот в галошах..."

– Да, – сказал он, – вы, как всегда, правы – на свидание. Пускай теперь попробует сказать, что предпочитает брюнетов! Тогда в вашем солнечном городе произойдет еще одно убийство. Или, на худой конец, самоубийство.

– Вот еще, – сказала Роза Соломоновна пренебрежительно. – Убийств, по-моему, уже хватит. А самоубийство – глупость.

– Отчего же, – возразил Глеб. – Некоторые находят суицид романтичным.

– Если хотите быть романтиком, будьте им, – великодушно разрешила Роза Соломоновна. – Только зачем же так мрачно? На вашем месте я бы нашла более простой и менее смертоносный способ удовлетворить свою жажду романтических приключений. Например, отправилась бы на свидание не как все нормальные люди, а через чердак. Там немного пыльно и пахнет голубями, но зато так романтично!

– Это мудрый совет, – сказал Глеб. Проклятая старушенция никак не желала успокоиться и дать ему возможность притвориться, что он ничего не понял. – Пожалуй, я им воспользуюсь.

– Только не увлекайтесь, – сказала Роза Соломоновна. – Не забудьте про тех двоих из... гм... из домоуправления. Управдомы терпеть не могут, когда лазят по пожарным лестницам.

– Ну, что вы! – сказал Глеб. – Я с детства боюсь высоты. Представляете, когда все с умилением вспоминают, как они стояли на табуретке и читали стихи, мне приходится скромно помалкивать – я не мог стоять на табуретке. У меня сразу начиналось головокружение, и я падал.

– Ах вы бедное дитя! – с преувеличенным сочувствием воскликнула Роза Соломоновна и всплеснула руками. – Ну, ступайте, ступайте, она вас, наверное, уже заждалась. Да и участковый обещал еще разочек зайти. По-моему, он не поверил, что у меня нет постояльца.

Когда Глеб уже стоял в дверях, она негромко сказала ему в спину:

– Любопытно, каково это – чувствовать себя гневом божьим?

Глеб обернулся через плечо.

– Не знаю, – сказал он. – Сложное, наверное, ощущение.

– А по-моему, паршивое, – возразила Роза Соломоновна. – А вдруг ошибешься?

– Да, – медленно произнес Глеб, – наверное, вы правы. Да, по преимуществу, пожалуй, паршивое. Но судьбу не выбирают. Я, по крайней мере, не выбирал.

– Бедное дитя, – повторила Роза Соломоновна, и на этот раз Глебу показалось, что она говорила искренне. – Ну, идите уже, блондин, хватит болтать.

"Мировая старуха, – думал Глеб, пробираясь по пыльному чердаку, где действительно сильно пахло голубиным пометом. – Только бы не оказалась стукачкой. Только бы то, что она рассказала про своего папу-психиатра, было правдой. Впрочем, все это очень скоро выяснится – минуты через две, не позже".

Пройдя по чердаку, он через открытый люк проник в угловой подъезд. Здесь, на площадке между вторым и третьим этажом, он остановился, поставил на пол сумку и вынул из нагрудного кармана какую-то бумажку. Развернув, Сиверов на минуту прижал ее к верхней губе, а когда отнял, под носом у него красовались аккуратные рыжеватые усики, чуть более темные, чем его соломенная шевелюра. Проверив, хорошо ли они сидят, с помощью карманного зеркальца, Глеб выглянул во двор через пыльное, засиженное мухами и затянутое паутиной оконное стекло. Машин во дворе стояло штук десять, но только в одной из них сидели люди. Их было двое, и оба со скучающим видом курили в открытые окна. "Управдомы", – пробормотал Глеб.

На самом деле это было вовсе не смешно. Жеваный мент оказался настоящим мастером своего дела; оставалось только гадать, как он сумел разыскать Глеба в пестрой толчее курортного города. Но он как-то разыскал, и, похоже, можно ожидать группу захвата в ближайшие часы. Впрочем, поразмыслив, Глеб решил, что это вряд ли: жеваный мент осторожничал, выжидал, присматривался, а значит, не был уверен в правильности своих выводов. Связанный по рукам и ногам необходимостью соблюдать закон или хотя бы делать вид, что соблюдает, он упустил драгоценное время, и сейчас плоды его многодневной кропотливой работы пойдут насмарку...

"Пойдут ли? – спросил себя Глеб и мысленно ответил: – Еще как пойдут!"

Он спустился по лестнице и вышел из подъезда, помахивая клетчатой хозяйственной сумкой, позаимствованной у бесценной Розы Соломоновны. Взамен Глеб оставил хозяйке свою, купленную перед поездкой в фирменном магазине спортивных товаров, очень дорогую и стильную. Когда Глеб предложил этот неравноценный обмен, старуха даже не удивилась, заявив, что всегда любила красивые и прочные вещи. Еще она сказала: "Я не знаю, кто вы такой, но дело вы делаете нужное. Давно пора. Всю жизнь смотрю, как эти поцы пьют из нас кровь, и думаю: ну хоть бы кто-нибудь решился! Одного не понимаю: почему вы меня не застрелили?" – "Не хотел поднимать шум", – с улыбкой ответил Глеб, а сам подумал, что Роза Соломоновна, должно быть, очень сильно любила своего погибшего в лагере папу – светило местной психиатрии. Хотя сколько ей могло быть лет, когда его забрали? Да всего ничего! Верно говорят, что детские впечатления – самые сильные и остаются с человеком на всю жизнь. Роза Соломоновна могла забыть, куда засунула пять минут назад свои очки, но свое детское горе запомнила крепко и всю жизнь мечтала отомстить. Вот она и отомстила, как могла, даже не подозревая, что Глеб работает на ту самую контору, сотрудники которой когда-то забрали ее отца.

Ирония судьбы, подумал он, проходя мимо стоявшей во дворе машины, в которой скучали двое разомлевших от жары оперативников. Один из них окинул его равнодушным, пустым и в то же время профессионально цепким взглядом. Глеб переложил сумку в левую руку, готовясь выхватить спрятанный под курткой пистолет, но оперативник уже отвернулся и, зевая, начал что-то рассказывать своему напарнику. Через минуту Сиверов уже миновал провонявшую мочой длинную, похожую на тоннель арку и вышел на улицу. Здесь он вынул из кармана и с огромным облегчением надел темные очки. Режущий солнечный свет сразу сделался мягче, глазам полегчало.

Он купил в киоске свежий номер "Берегового курьера", сел на скамеечку в сквере и внимательно просмотрел газету. Увы, обещанной статьи не оказалось ни на первой, ни на второй, ни даже на последней полосе. Слепой нахмурился: еще одной записи разговора господина мэра с его соратниками у него не было. Если запись не будет обнародована, взятый Чумаковым отпуск по состоянию здоровья без проблем превратится в почетные проводы на пенсию – тоже, разумеется, по состоянию здоровья. Для дела это не имело ровным счетом никакого значения; это имело значение для Глеба Сиверова, и то, что статья не вышла в сегодняшнем номере "Берегового курьера", ему не понравилось.

Он оторвал от газеты неровный клочок бумаги, на котором значились выходные данные, равнодушно выбросил остальное в урну, встал и пошел искать телефон-автомат: нужно было срочно связаться с Оловянниковым и выяснить, в чем дело.

 

Глава 16

Редакция "Берегового курьера" размещалась на втором этаже недавно отремонтированного двухэтажного особняка почти в центре города. Об этом свидетельствовала табличка, привинченная к стене у входа в здание; помимо нее, Глеб насчитал еще четыре таких таблички, из чего следовало, что строение целиком сдается под офисы и что некто имеет со своей недвижимости весьма недурной доход.

В каморке под лестницей, прямо напротив входной двери, горел свет. Дверь в каморку стояла нараспашку, позволяя видеть крохотное помещение, в котором только и помещалось что небольшой стол, стул и тумбочка. На тумбочке Глеб разглядел электрочайник и все, что к нему обычно прилагается: баночки с растворимым кофе, заваркой и сахарным песком, пару разнокалиберных чашек, криво надорванную пачку печенья и еще какие-то мелочи, создававшие впечатление сильной захламленности. Еще на тумбочке стоял телефонный аппарат. За столом сидел гражданин пенсионного возраста, одетый в камуфляж и легкомысленные босоножки. Гражданин пил чай, ел печенье и читал пухлую потрепанную книгу. На Глеба он едва взглянул, тут же вернувшись к своим занятиям, и Сиверов беспрепятственно поднялся на второй этаж.

Редакция занимала три комнаты, в которых, если верить табличкам, размещались рекламный отдел, собственно редакция и кабинет главного редактора. Дверь рекламного отдела была открыта настежь, там было полно народу и стоял деловой шум. Глеб миновал эту дверь, помедлил перед комнатой журналистов, а потом решительно свернул к двери с табличкой "Главный редактор Семирядный А. Д.". Настроение у него было хуже некуда, и оно не улучшилось, когда со стороны лестницы появился высокий широкоплечий молодой человек, несший в одной руке три или четыре венка, а в другой – корзину с искусственными цветами. Черные атласные ленты, тихонько шурша и поблескивая траурным золотом надписей, трепетали вокруг этих ненавистных Глебу атрибутов любых "приличных", традиционных похорон. Нагруженный венками молодой человек, судя по его виду, походке и выражению лица, журналистом не являлся, но держался здесь как свой – двигался уверенно, по сторонам не глазел и вошел не постучавшись. Глеб решил, что это редакционный водитель, и на всякий случай сделал в памяти зарубку: паренек выглядел крепким и уверенным в себе, а значит, мог, если что, создать ненужные проблемы.

Когда коридор опустел, Сиверов постучался в дверь главного редактора и, не дожидаясь ответа, вошел. Господин Семирядный оказался на месте – сидел за огромным, отделанным под дуб столом и разговаривал по телефону. Когда Глеб вошел в кабинет, Семирядный, похоже, как раз закончил разговор. То ли разговор этот был сугубо конфиденциальным и не предназначался для чужих ушей, то ли в связи с последними событиями нервы у господина главного редактора разгулялись – как бы то ни было, но внезапное появление на пороге Глеба Сиверова заметно его напугало. Семирядный так резко положил трубку, что чуть не сбил телефон со стола, и, растерянно моргая, уставился на посетителя.

Глеб сразу понял, что Оловянников нисколько не преувеличивал, говоря, что главный редактор – его давний приятель. Им и полагалось быть приятелями; честно говоря, доведись Глебу увидеть их вместе, не зная, кто они такие, он решил бы, что перед ним братья – если не родные то, как минимум, двоюродные. На глаз Семирядный был старше Оловянникова лет на пять-семь; он был такой же щуплый, субтильный, лысоватый и очкастый. Правда, он был брюнет; его нижняя челюсть, выглядевшая чересчур тяжелой и угловатой для этого худого, костистого лица с мелкими чертами, потемнела от короткой, но очень густой щетины, а маленькие темно-карие глаза, увеличенные мощными линзами очков, покраснели не то от недосыпания, не то с перепоя, а может, и в результате глубоких переживаний. Честно говоря, этот тип мало походил на главного редактора. С точки зрения Глеба, руководитель из него был как из дерьма пуля. Впрочем, далекий от журналистики Сиверов мог чего-то недопонимать. Кабинет был недурно обставлен, на столе красовался новенький компьютер с жидкокристаллическим монитором, да и арендная плата в этом здании наверняка была очень приличная; следовательно, дела у "Берегового курьера" шли недурно, а значит, и главный редактор не зря ел свой хлеб.

Все эти детали Глеб отметил про себя мимоходом; профессиональные качества господина Семирядного его не интересовали, а со всем остальным, судя по его виду, проблем не предвиделось. Поэтому Сиверов решил не темнить и не ходить вокруг да около, а сразу напустил на себя суровый вид и, едва успев поздороваться, заявил, что хочет переговорить с корреспондентом газеты Оловянниковым по важному делу.

Руки Семирядного суетливо пробежали по столу, а потом сцепились в замок, легли на лакированное дерево и успокоились, похожие на двух больших пауков, которые сошлись в смертельной схватке, окончившейся вничью. Ладони у главного редактора были большие, костлявые, с длинными пальцами, фаланги которых поросли черным волосом, и это только усиливало их сходство с двумя крупными насекомыми.

– С Оловянниковым? – переспросил он, будто не расслышав, и смущенно кашлянул в кулак. – Но, простите... Вы разве не знаете?

Глеб знал; ему сообщили эту новость по телефону полчаса назад, но он хотел услышать ее из уст господина Семирядного.

– Не знаю чего? – сурово спросил он, стараясь не смотреть на свое отражение в висевшем на стене зеркале: с крашеными волосами и накладными рыжими усиками он здорово напоминал себе поп-звезду районного или, в лучшем случае, областного масштаба.

– Но Оловянникова... Понимаете, его нет. Он... он умер.

– Что значит "умер"? – нахмурился Глеб.

– Убит, – неохотно выговорил Семирядный. – Такая ужасная история, представьте... Сегодня похороны, в два часа...

– Как так "убит"? – удивился Глеб. – Как это произошло?

– Ограбление, – вздохнул Семирядный. – Ворвались в квартиру, ударили по голове... А у него, у Игоря, и брать-то было нечего. Компьютер унесли, магнитофон... У него даже телевизора не было, он его не признавал.

– Компьютер и магнитофон... – задумчиво повторил Глеб. – Сидел, наверное, работал, позвонили в дверь, он и открыл... Может, знакомый позвонил?

Семирядный вздрогнул и переменился в лице. Не будь у Глеба так погано на душе, он непременно засмеялся бы, глядя, как корчится этот тип. Все было понятно; собственно, надобность в дальнейшем разговоре уже отпала. Семирядный явно не ожидал, что ему будут задавать вопросы на эту тему, да еще в таком тоне. Это говорило о многом, но Глебу хотелось полной ясности, и он спросил:

– Так вы не в курсе, кто мог позвонить ему в дверь? Кто-то, кого он хорошо знал и кому доверял... А?

– Я не понимаю... – начал Семирядный. Потом он взял себя в руки. Глеб видел, чего ему это стоило, – и довольно агрессивно осведомился: – А по какому, собственно, праву вы меня допрашиваете? Вы кто?

– Да не допрашиваю я вас, – сказал Сиверов, сбавив тон. – Что вы, ей-богу? Просто я сбит с толку и, признаться, огорчен. Он был очень хороший журналист, и у меня к нему было дело... В конце концов, я хотел бы получить назад свою вещь, которую дал ему на время.

– Вещь, которую вы ему дали? – За толстыми линзами очков зажегся огонек любопытства, и это не ускользнуло от внимания Слепого. – Ну, не знаю. Квартира его опечатана, так что я очень сомневаюсь... По крайней мере, в ближайшее время, пока не закончится следствие...

– Если все было так, как вы мне рассказали, следствие вряд ли вообще когда-нибудь закончится, – доверительно сказал ему Глеб. – Вам ли не знать, как работает наша милиция!

Семирядный снова изменился в лице. Похоже, он знал о работе местной милиции намного больше, чем ему хотелось бы.

– Но, – продолжал Глеб миролюбиво и даже просительно, – может быть, он оставил это здесь, в редакции? В конце концов, не факт, что он унес эту вещь к себе домой, она ведь имела самое прямое отношение к его работе... Вы не посмотрите у него в столе? Я был бы вам очень благодарен.

– Вообще-то, Игорь обычно работал дома, особенно над серьезными материалами, – с сомнением сказал Семирядный. – Вы видите, у нас тут тесновато, места всем не хватает, так что я только приветствую, когда кто-то берет работу домой. Собственно, своего стола, как такового, у Игоря здесь не было, но я могу проверить, узнать... А о какой вещи идет речь? Если это не секрет, конечно.

– Секрет, – сказал Глеб. – Но, если я вам не скажу, вы же не будете знать, что искать, верно?

Судя по тому, как по-новому, испытующе, с насмешливым прищуром взглянул на него Семирядный, эта идиотская фраза Глебу удалась на все сто. Теперь перед главным редактором стоял не ангел мщения, а обыкновенный посетитель – самоуверенный, агрессивный и очень недалекий. Такого ничего не стоило обвести вокруг пальца, и господин главный редактор засучив рукава взялся за дело.

– Совершенно верно, – сказал он. – Конечно, вы правы. Так о какой вещи идет речь?

– Даже не знаю, – изображая тяжкие сомнения, протянул Глеб. – Но делать нечего... Понимаете, нельзя, чтобы эта штука валялась у всех на виду. Это все равно что держать на полке с игрушками в детском саду заряженный пистолет, так что, сами понимаете... Короче, это магнитофонная кассета. Обычная, стандартного размера.

– Ага, – сказал Семирядный. Лицо у него сделалось нарочито безразличное, почти отсутствующее, а тревожный огонек за стеклами очков разгорелся ярче. – А на кассете?.. – вкрадчиво спросил он. – Какое-нибудь интервью?

– Не совсем, – сказал Глеб, продолжая изображать колебания. – Просто запись разговора нескольких серьезных мужчин... Мне кажется, Игорь должен был поставить вас в известность, потому что дело довольно серьезное. Он вам ничего не говорил?

По лицу Семирядного прошла тень, похожая на тень пробежавшего по ясному небу облака, а в следующее мгновение господин главный редактор уже с умным видом морщил лоб, изображая мучительное раздумье.

– Нет, – сказал он наконец, – извините, не припоминаю. Скорее всего он ничего мне не говорил, иначе я бы помнил. А может, он просто решил, что материал не представляет для газеты интереса. Вы не обижайтесь, но это часто случается. Каждому человеку кажется, что его проблема – единственная в своем роде, самая важная на свете и, уж конечно, представляет огромный интерес для широкого круга читателей. А на деле это сплошь и рядом оказывается совсем не так. Вы уж не взыщите, но с этой вашей кассетой могло произойти что-то в этом роде.

– Да вряд ли, – не покривив душой, возразил Глеб.

– Ну, разумеется, – с намеком на ироническую улыбку сказал Семирядный. Видно было, что подобные разговоры ему вести не впервой и он чувствует себя, что называется, на коне. – Конечно, вам виднее. Подождите минуту, я быстренько все узнаю. Сейчас позвоню в редакцию, спрошу...

Он снял телефонную трубку и стал набирать номер. Глеб ему не мешал: ему было любопытно, как далеко Семирядный зайдет в своем стремлении вырыть себе могилу. Судя по всему, господин редактор твердо решил пройти эту дорогу до самого конца. Глядя на него, Сиверов вспомнил один из афоризмов Акутагавы: "Идиот уверен, что все вокруг – идиоты".

Длинные волосатые пальцы главного редактора лихо пробежались по кнопкам телефонного аппарата; закатив глаза к потолку, чтобы не смотреть на посетителя, Семирядный дождался ответа и сказал:

– Алло, Петр Иванович? Это...

Ждать дальше не имело смысла: главные слова были сказаны. Глеб сделал шаг вправо, наклонился и выдернул телефонный провод из розетки. Семирядный уставился на него, удивленно хлопая глазами. Он растерянно посмотрел на мертвую телефонную трубку в своей руке, снова перевел взгляд на Глеба, нервно облизал побелевшие губы и спросил дрогнувшим голосом:

– Что вы себе позволяете?!

– Ну-ка, не ори, – сказал ему Глеб. – Ты кому звонил?

– Да в редакцию же! В соседнюю комнату. Хотел сказать, чтобы вашу кассету поискали.

– Отменно, – сказал Глеб. – А что, если я сейчас дам тебе в лоб, чтобы ты немножко отдохнул под столом, а сам открою соседнюю дверь и спрошу, кто тут Петр Иванович? Ты ведь знаешь, что мне там ответят, правда? Ты кому звонил, умник, – Скрябину?

– Прекратите хулиганить, – стараясь говорить твердо и повелительно, потребовал Семирядный. Увы, голос у него дрожал, глаза бегали, а руки суетливо перебирали лежавшие на столе бумаги, из чего можно было сделать вывод, что господин главный редактор здорово напуган. – Я позову на помощь!

– Давай, – сказал Глеб и ухмыльнулся так свирепо, как только мог, – давай зови. Твоим коллегам будет очень любопытно узнать, из-за чего и, главное, с чьей помощью убили Оловянникова. Я, конечно, хочу с тобой побеседовать, но не настолько, чтобы тебя у них отнимать. Я им честно скажу: действуйте, братцы, я ничего не видел. А? Ведь никто из них не придет на твои похороны! Зато на твою могилку они будут наведываться частенько – кто плюнуть, а кто и нужду справить. И ведь поделом, согласись! Так что, давай ори, да погромче!

– Что вы несете?! – возмутился Семирядный, но сказано это было вполголоса, что и требовалось доказать. – Кто вы такой, чтобы бросаться такими обвинениями? Да вы соображаете, что говорите? Сумасшедший!

– Сумасшедшим меня сегодня уже называли, – согласился Глеб, вспомнив Розу Соломоновну. – Может, так оно и есть? Может, я опасный маньяк, а? Пожалуй, что так.

С этими словами он неторопливо выпростал из-под куртки пистолет и демонстративно передернул затвор. Толстая труба глушителя, из-за которой "глок" выглядел непомерно длинным, уставилась Семирядному в лоб.

– Болтать мне с тобой некогда, – сказал Глеб, отводя за спину свободную руку и на ощупь запирая замок. – Мы, маньяки, ужасно занятой народ – того покалечь, этого пришей, от ментов ускользни... В общем, дел выше крыши, буквально ни минуты свободной. А на тебя я уже и так потратил... – он посмотрел на часы и огорченно покачал головой: – Ну вот, семи минут как не бывало. Ну, что с тобой за это сделать? Давай рассказывай, как было дело. Подробно и доступно. Но кратко, без комментариев и лирических отступлений. Эта штука стреляет совсем тихо, так что не сомневайся, выстрелить я не побоюсь.

– Я этого не хотел, – сказал Семирядный. – Честное слово, не хотел!

– Не сомневаюсь, – сухо сказал Глеб. – Погоди-ка, приятель. Диктофон у тебя есть? Должен быть, не отпирайся! А нет, так я к твоим подчиненным быстренько смотаюсь, у них позаимствую. Ну?!

Семирядный вздохнул, полез в ящик стола и достал оттуда диктофон.

– Отлично, – сказал Глеб, уселся на стул для посетителей и быстро проверил пленку. – Одной кассеты я по твоей милости лишился, зато теперь получу другую. Хотя обмен, должен сказать, неравноценный. Да ты и сам это прекрасно знаешь. Итак, приступим. Выкладывай.

Он включил диктофон на запись и откинулся на спинку стула, держа пистолет так, чтобы Семирядный все время его видел.

– Я даже не знаю, с чего начать...

– Давай прямо с главного: кто?

Семирядный болезненно скривился, снова полез в стол и достал сигареты.

– Вы позволите?

– Курение укорачивает жизнь, – сказал Глеб. – Впрочем, тебе это уже безразлично, так что валяй, травись. И не тяни резину, говорить все равно придется.

Семирядный энергично помотал головой и окутался облаком табачного дыма.

– Я не тяну, поверьте. Просто эта история не из тех, которые легко рассказывать. Это такое дерьмо! Разве я мог подумать, что он...

– Кто? – повторил Глеб.

– Скрябин. – Это прозвучало так, словно Семирядный не произнес фамилию начальника милиции, а выплеснул ее вместе с рвотой. – Он давно велел мне не спускать с Игоря глаз, а дня за два до его смерти снова позвонил и предупредил, чтобы я был особенно внимателен и заранее докладывал ему обо всех материалах, над которыми работает Игорь.

– Погоди, – остановил его Глеб. – Что значит "велел"? Вы же независимая газета! А как насчет свободы слова?

Семирядный снова болезненно скривился, как будто своим вопросом Глеб ткнул его в больное место.

– Независимая, – подтвердил он. – Свободная, как птица в полете. Только одной свободой сыт не будешь, а мы к тому же здорово задолжали за аренду.

– Так, – сказал Глеб. – А кто владелец здания?

– Это муниципальная собственность. Понимаете?

– Ну, еще бы не понять! И ты, значит, согласился, вместо того чтобы подыскать для редакции другое помещение.

– Я искал! – с жаром воскликнул Семирядный. – Но везде или было занято, или владельцы ломили такую цену... В общем, вы понимаете, как это бывает.

– Да, – согласился Глеб, – понимаю. Проще пареной репы: несколько звонков нужным людям, пара тонких намеков на толстые обстоятельства, и дело в шляпе. Продолжай, не будем отвлекаться.

– Ну вот... В день своей смерти Игорь мне позвонил и сказал, чтобы я расчистил для его статьи место в ближайшем номере. Я спросил, что за статья, а он ответил, что не хочет говорить об этом по телефону, но что это будет настоящая бомба. "Теперь в этом городе многое изменится" – так он сказал.

– И ты позвонил Скрябину...

– А что я должен был делать? На следующее утро после выхода статьи мы оказались бы под открытым небом!

– То-то и оно, что не оказались бы, – грустно возразил Глеб. – На следующее утро никакого Скрябина уже в помине не было бы. И никакого Чумакова, кстати. Дурак ты, главный редактор. Надо было рискнуть. А теперь ты в таком дерьме, что до самой смерти не отмоешься. Ладно, говори дальше...

Какое-то время Семирядный молча смотрел на него, будто стараясь понять, правда ли то, что ему сейчас сказали. Потом его лицо обвисло и разом постарело: он понял, что правда.

– Я позвонил Скрябину, – через силу заговорил он, – и тот назначил мне встречу возле дома Игоря. Сказал, что хочет с ним поговорить по душам, уговорить не торопиться с публикацией... Мне показалось, что он, в отличие от меня, знал, о чем идет речь.

Он замолчал и вопросительно уставился на Глеба. Глеб, который вместе с презрением испытывал к этому слизняку что-то вроде жалости, молча кивнул: да, знал.

– Он сказал, – продолжал Семирядный, – чтобы я позвонил в дверь. Он боялся, что Игорь ему не откроет...

– Правильно боялся. Он был один?

– С ним приехал еще один человек. Он был в штатском, но я его узнал. Подполковник Нургалиев, один из его заместителей, кажется. Он не то татарин, не то башкир... Такая, знаете, типичная внешность – широкое плоское лицо, узкие глаза, усы подковой, седые виски, волосы очень густые...

– Дальше!

– Я позвонил в дверь. Игорь спросил кто, я ответил, и Скрябин сразу же потащил меня к лифту и вниз, на улицу. Я удивился: он ведь говорил, что хочет лично побеседовать с Игорем. Я ему так и сказал, а он велел мне взять такси и убираться. Сказал, что сейчас поднимется и побеседует...

– PI ты уехал.

– А что я мог сделать, что?!

– Не ори, мразь. Если бы ты так не трясся над своей драгоценной шкурой, Оловянников был бы жив. Он считал тебя своим другом, ты об этом знаешь? Так что не ори и рассказывай дальше.

– Да рассказывать-то, в общем, нечего, – вздохнул Семирядный. Из него будто вынули скелет, он обмяк в кресле, забытая сигарета у него в руке истлела до самого фильтра и погасла. – Утром Скрябин мне позвонил и велел молчать. А кому я мог рассказать?! – с надрывом воскликнул он, предвосхищая очередной вопрос Сиверова. – Еще он велел быть начеку и сразу позвонить, как только придет человек и начнет расспрашивать про Оловянникова и кассету. Он сказал: задержи его под любым предлогом и дай мне знать, это опасный преступник.

– И ты послушался, – констатировал Глеб, – и все из-за какой-то просроченной арендной платы... Дерьмо. Впрочем, читать тебе нравоучения – дело гиблое. Ты уже большой мальчик, сам должен все понимать, а раз не понимаешь – горбатого могила исправит.

– Я просто... растерялся, – тихо сказал Семирядный.

– Естественно. Я же говорю – дерьмо.

– Что теперь со мной будет?

Глеб тяжело вздохнул и принялся заталкивать пистолет в наплечную кобуру.

– Хоть бы один подонок спросил, что он теперь должен делать, – сказал он с тоской. – Нет, всем интересно, что с ними будут делать... Ничего с тобой не будет. Будешь жить и помнить, что был у тебя такой друг и коллега – Игорь Оловянников. Как посмотришь в зеркало, так и вспомнишь, и подумаешь: ох, и сука же я! Ох, и сука! Но это в том случае, если не станешь хвататься за телефон и болтать лишнее. Иначе я вернусь и сделаю с тобой то, чего ты заслуживаешь: завинчу ствол в задний проход, спущу курок и разнесу твою фабрику дерьма в клочья.

"Что-то я много болтаю, – подумал Глеб, – и, кажется, даже читаю нотации. Хотя, если вдуматься, чья бы корова мычала... Ведь, куда ни глянь, кругом я виноват! Сначала Стаканыч, теперь вот Оловянников... И ведь это еще не все!"

"Не помяли бы старуху, – подумал он озабоченно. – Жаль будет, ведь бабка-то – золото! Если бы еще не ее щи с тараканами..."

Он встал, поднял с пола штепсель и включил телефон.

– Сейчас я наберу номер, – сказал он. – Говорить будешь ты. Тебе ответит пожилая дама с заметным еврейским акцентом. Если ответит мужчина, сразу клади трубку. Сразу же, понял? Не то через пять минут у тебя тут будет полно омоновцев, а они шутить не любят. Но я думаю, что ответит дама. Зовут ее Роза Соломоновна. Скажешь ей, что она должна срочно явиться в редакцию.

– Зачем? – растерянно спросил Семирядный.

– Откуда я знаю? Скажи, например, что она выиграла главный приз в лотерее подписчиков и должна немедленно, сию минуту, за ним явиться. Главное, не давай ей удивляться и задавать вопросы.

– Да нет у нас никакой лотереи!

– Ну и зря. Все равно, когда она придет – а она придет, я ее знаю, даже если в глаза не видала твоей газетенки, – вручишь ей приз. Вот, – Глеб бросил на стол две стодолларовые бумажки, – скажешь, что это на ремонт двери. Есть у меня подозрение, что дверь ей вышибут через пять минут после ее ухода. Да не вздумай себе забрать, я проверю! Говори естественно, ее телефон наверняка прослушивается. И постарайся как-нибудь невзначай ввернуть, что виделся со мной... О! Скажи так: ваш племянник – ну, такой рыжеусый блондин – оформил подписку на ваше имя, и вы выиграли приз. Она поймет, что к чему. Надеюсь, – добавил он и, сняв трубку, набрал номер домашнего телефона Розы Соломоновны. – Валяй! – сказал он, услышав в трубке длинные гудки.

Семирядный бросил на него беспомощный, растерянный взгляд и взял трубку. Ему ответили; он сказал все, что ему было велено, и голос его звучал вполне естественно и даже непринужденно. Даже с того места, где стоял Глеб, были слышны раздававшиеся в трубке восторженные восклицания Розы Соломоновны. И хотя Глеб ни разу не видел у нее в квартире ни одного номера "Берегового курьера", старуха ничем не выдала удивления, которое должна была испытать, узнав, что победила в конкурсе подписчиков. "Бабка – золото, – снова подумал Глеб. – Штирлиц в юбке, да и только!"

– Она даже не удивилась, – сказал Семирядный, кладя трубку.

– Она умная женщина, – ответил Глеб, – не тебе чета.

Он повернулся к главному редактору спиной и вышел, не потрудившись снова отключить телефон: в этом не было никакой нужды. Спускаясь по лестнице, он радовался тому, что так хорошо все придумал насчет Розы Соломоновны, а потом выбросил старуху из головы: сейчас у него были другие, более насущные заботы.

– Видит бог, я этого не хотел, – сказал он вслух, запуская двигатель машины.

* * *

Синица чувствовал себя выжатым как лимон, и не было ничего удивительного в том, что, увидев справа от дороги палатку, где торговали разливным пивом, он остановил машину. Старенький движок заглох, издав напоследок звук, подозрительно напоминавший последний вздох умирающего. Синица не обратил на это внимания: он привык. Его машина грозила развалиться уже лет пять и все никак не разваливалась; запирая заедающий замок и бредя к пивному оазису через выжженный солнцем газон, майор меланхолично думал о неумолимо надвигавшемся техосмотре и прикидывал, во что это ему обойдется на этот раз.

Он потребовал бокал светлого пива, выгреб из кармана горсть мелочи и расплатился. Пиво ему подали в поллитровом пластиковом стакане, скользком от выступившей на нем испарины. Стакан немедленно прогнулся и сделал попытку выскользнуть из сжимавших его пальцев; Синица негромко ругнулся и поспешно поставил его на высокий круглый столик под полосатым зонтом, с острой ностальгией вспоминая времена, когда пиво подавали в стеклянных кружках с удобными ручками. Тогда эти кружки казались привычными и успели порядком поднадоесть, и лишь теперь Синица понял, что на самом деле у них была очень красивая форма и пить из них было не в пример приятнее, чем из этих вот пластиковых штуковин. Синица понимал, что такая посуда гигиеничнее, но ничего не мог с собой поделать: одноразовые тарелки и стаканы неизменно наводили его на мысль о презервативах.

Всю последнюю неделю Синица был занят, как однорукий расклейщик афиш. Ему пришлось побегать по городу, хотя работать в одиночку, без оглядки на коллег и прокуратуру, оказалось намного проще. Никто не требовал от него улик и доказательств, и майор мог спокойно продвигаться вперед, полагаясь не столько на оставленные ловким преступником следы, сколько на собственные умозаключения.

Достаточно было поговорить с художниками на набережной, чтобы убедиться: гостиничный буян, лесопромышленник из Москвы Федор Мочалов и таинственный москвич, с которым Гамлет Саакян намеревался потолковать незадолго до своей смерти, – одно и то же лицо. История гибели Саакяна теперь была ясна ему во всех подробностях; кроме того, у майора появились кое-какие догадки, что в действительности произошло в развалинах старого маяка. Впрочем, последнее не имело большого значения: это был просто второстепенный эпизод дела, в результате которого к тому же город лишился нескольких отпетых бандитов. Да, лесопромышленник Мочалов чистил город, как лесную делянку; если бы кто-нибудь спросил у Синицы, тот ответил бы, что москвичу надо поставить прижизненный памятник на центральной площади. Один только Хачатрян чего стоил! Но, высказывая это мнение, которым, увы, никто не интересовался, Синица непременно добавил бы, что памятник памятником, а не миновать москвичу решетки и лесоповала не для отвода глаз, а по-настоящему – в натуре, так сказать.

Идя по едва различимому следу москвича, Синица убеждался: он имеет дело не с тупым наемником, не с быком, посланным столичной братвой, чтобы разобраться с зарвавшимися местными воротилами, а с настоящим мастером – если угодно, художником своего дела. Профессионализм всегда вызывал у Синицы уважение – еще бы, ведь ему так редко доводилось с ним сталкиваться! Но в данном случае Синица предпочел бы иметь дело с кем-нибудь попроще. На худой конец, его бы устроило, если бы этот Федор Мочалов хотя бы не так метко стрелял. А стрелял этот парень так, что не отличавшегося завидными результатами в стрельбе Синицу временами брала черная зависть: пули москвича ложились точно в цель, как будто он не посылал их с приличного расстояния, а клал на место рукой. Поэтому встретиться с противником один на один майор вовсе не стремился: результат такой встречи был вполне предсказуем, а на тот свет Синица не торопился.

Последняя мысль раздваивалась, как тропинка в лесу. Нет, не как в лесу, а как в чистом поле, где, остановившись у развилки, можно издали увидеть, куда приведет тебя каждое из двух ответвлений. Налево пойдешь – коня потеряешь, направо пойдешь – буйну головушку сложишь...

В данный момент Синица как раз стоял на такой развилке. Он и машину-то остановил вовсе не потому, что ему так уж приспичило выпить пивка; по правде говоря, майору нужен был тайм-аут, чтобы решить, как быть дальше.

Он нашел москвича, отыскал его логово. Приезжий киллер все еще оставался в городе, и Синицу это нисколечко не удивило: он даже мог предположить, кто еще числится в списке намеченных жертв. Недаром же господин мэр внезапно занемог и исчез из города в неизвестном направлении, и недаром, ох недаром Скрябин с такой энергией рыл носом землю, стремясь отыскать удачливого стрелка! Пока продолжались поиски, Синица об этом не думал, а если и вспоминал, то между делом, вскользь: то была проблема, решение которой можно было отложить на потом. Но вот это "потом" наступило; пришло время идти на доклад к Скрябину, и теперь неприятный вопрос "а что дальше?" встал перед майором в полный рост.

Доказать участие Мочалова хотя бы в одном из эпизодов не представлялось возможным – этот человек работал чисто, и прижать его было нечем. Значит, ни суда, ни следствия не будет. Спасая свою шкуру, Скрябин сделает все возможное и невозможное, чтобы москвич погиб при задержании. А уж о Синице и говорить нечего: чересчур осведомленный майор, надо полагать, станет последней жертвой московского стрелка.

Майор так ничего и не успел придумать. За спиной у него взвизгнули покрышки, и, машинально повернув голову на звук, он увидел остановившийся позади его машины черный "БМВ" Скрябина. Синица не видел полковника с того самого дня, как Скрябин неожиданно заявился к нему домой. Петр Иванович, как и обещал, не мешал Синице заниматься расследованием. А вот теперь, когда расследование, можно сказать, закончилось, вдруг возник, словно по щучьему велению...

Это наводило на размышления, но подумать Синице не дали: Скрябин уже вышел из машины, отыскал майора взглядом и требовательно помахал рукой. Он был в форме, при оружии, и знаменитый носовой платок, естественно, также находился при нем: когда Синица, отставив недопитое, вдруг ставшее безвкусным пиво, двинулся к машине, Скрябин извлек платок из кармана, снял фуражку и принялся привычно вытирать потную плешь.

– Здравия желаю, товарищ полковник, – уныло промямлил Синица, пытаясь хотя бы сейчас принять какое-нибудь решение. Он думал, что в запасе у него есть еще немного времени, но оказалось, что это не так.

– Здорово, Синица, – проворчал Скрябин. – Что-то ты, брат, совсем пропал. Глаз не кажешь и даже не звонишь... Как дела-то? Нарыл что-нибудь полезное?

– Кое-какие результаты есть, – сказал Синица.

– Я так и думал. Что ж не докладываешь? Думаешь, у нас времени вагон?

– Нет, – как обычно не успев сдержать свой норовистый язык, брякнул Синица, – не думаю. Времени у вас действительно мало.

Он невольно выделил слово "вас"; Скрябин заметно помрачнел, нахлобучил фуражку, сунул платок в карман и коротко скомандовал:

– В машину. Доложишь обо всем подробно.

Синица заколебался, но правая передняя дверь "БМВ" уже открылась, и он увидел в образовавшемся проеме широкое, узкоглазое лицо начальника штаба подполковника Нургалиева. Нургалиев смотрел на него, и, как всегда, было очень трудно понять, щурится он или глядит как обычно, – уж очень узкие, непроницаемые у подполковника были глаза.

– Здравия желаю, товарищ подполковник, – пробормотал Синица, забираясь на заднее сиденье.

Нургалиев не ответил; манеры у него всегда хромали, и было, опять же, непонятно, молчит он из-за врожденного хамства или же из-за владеющего им дурного настроения. Подумав, Синица пришел к выводу, что это, в сущности, одно и то же. Он погрузился в мягкое кожаное сиденье, дивясь заграничному, никогда прежде не испытанному комфорту. Раздался негромкий щелчок; Синица не сразу, но все-таки сообразил, что это Скрябин одним нажатием кнопки заблокировал центральный замок.

"Так", – подумал майор и с тоской вспомнил о пистолете, который до сих пор лежал у него в холодильнике. Совсем, наверное, замерз бедняга, насморк у него... Синица попытался представить, как должен выглядеть мучимый насморком пистолет Макарова, но настроиться на веселый лад ему так и не удалось: уж очень невеселая, совсем не смешная складывалась ситуация.

Машина тронулась с места так бесшумно и плавно, что майор даже не сразу это осознал.

– Товарищ полковник! – воскликнул он. – Я же на колесах!

– Ничего, – не оборачиваясь, откликнулся Скрябин. – Куда тебе за руль после пива-то? Покатаемся немного, а потом я тебя высажу около твоей тележки. Давай докладывай. Нашел его?

– Да как вам сказать...

– Как есть, так и говори, не тяни резину! Или ты всю эту неделю водку жрал и баб щупал?

– Никак нет, – Синица посмотрел в окно. – А куда это мы, товарищ полковник?

– Куда надо. Докладывай, Синица, что ты мямлишь? Говори как есть, Нургалиев в курсе. Правда, Нургалиев?

– Более или менее, – сказал Нургалиев.

Синица подумал, что это правда: Нургалиев всегда был в курсе более или менее, а не как-нибудь еще. Вряд ли этот холодный и туповатый карьерист до конца понимал, что происходит в городе; он просто слепо подчинялся Скрябину и, наверное, ждал подходящего момента, чтобы свалить начальника и занять его место.

– В общем, я, кажется, нащупал ниточку, которая ведет к нему, – сказал Синица. Он надеялся выиграть время, хотя и понимал уже, что это ни к чему: по какой-то причине Скрябин вдруг перестал нуждаться в его услугах.

– Кажется, – ворчливо повторил Скрябин и повернул голову к Нургалиеву: – Нет, ты слыхал: кажется!

Нургалиев промолчал.

– Куда мы едем, товарищ полковник? – снова спросил Синица. – Город скоро кончится.

– Вот и хорошо, – сказал Скрябин и увеличил скорость, да так, что Синицу ощутимо прижало к спинке сиденья. – Едем мы, Синица, ко мне на дачу. Ты ведь у меня на даче еще не бывал? Хорошая дача, тебе понравится... Тебя там один человек ждет. Очень ему хочется послушать твой доклад. Только ты уж, братец, будь добр, перед ним не мямли, не любит он этого.

– Кто, Чумаков?

Скрябин хмыкнул.

– А ты востер, приятель. Все прямо на лету схватываешь. Так, говоришь, ниточку нащупал? Ай, Синица, нехорошо! Врать вообще нехорошо, а уж врать начальству – это вообще последнее дело.

– Так я же в отпуске, – сказал Синица.

– Угу, в бессрочном... Ниточку он нащупал, артист погорелого театра... – Продолжая левой рукой крутить баранку, Скрябин взял из зажима на передней панели мобильный телефон и набрал какой-то номер. – Что там у вас? – резко спросил он. – Что? Говори громче, тут плохо слышно. Старуха что? Вышла? Куда? В какую еще редакцию? Ага, понял... А он? Не выходил? Уверены? Тогда с богом. Да, как договорились. Как закончите, непременно доложи. Сразу же, понял? Ну, ладно тогда, действуй.

Он вернул телефон в зажим и сосредоточился на управлении машиной. С Синицей он больше не разговаривал, да майор и не нуждался в каких-то объяснениях, поскольку все и без них было ясно. Он слишком увлекся работой и даже не подумал о том, что за ним могут следить. А за ним следили, наверное, с самого первого дня; зная Скрябина и все обстоятельства дела, об этом ничего не стоило догадаться, но он почему-то не догадался. "Лох", – подумал Синица, имея в виду себя. Больше он ничего не подумал, потому что думать было поздно – настало время молиться, а он не умел.

Где-то там, на окраине города, в старом, обреченном на снос районе, затянутые в тяжелые бронежилеты, потеющие в черных трикотажных масках люди выходили на исходные позиции, в последний раз проверяли оружие и переговаривались приглушенными голосами. Снайперы выставляли в чердачные окна дальнобойные СВД, расчехляли оптику и замирали в каменной неподвижности, приникнув к прицелам. Синица мимолетно порадовался, что старая еврейка, которая так неумело лгала им с участковым, загородив своим тучным телом вход в квартиру, где прятался москвич, останется в живых: она произвела на майора впечатление человека с принципами, а таких, по убеждению Синицы, следовало всячески оберегать.

Майор смотрел в окно, про себя считая перекрестки, оставшиеся до выезда из города. Там, за городом, Скрябин сделает короткую остановку. Про дачу он наверняка сказал просто так, чтобы усыпить бдительность Синицы. Зачем ему могила посреди огорода, в самом-то деле? Стрелять, наверное, будет Нургалиев, потому что он болван и чемпион по стрельбе. И даже на ходу не выпрыгнешь – двери заблокированы. Вот они, чудеса западного автомобилестроения! Чтоб им пусто было, этим фашистам. Недаром головной завод "БМВ" находится в Мюнхене – любимом городе Гитлера...

Синица вел отсчет перекрестков в обратном направлении: шесть, пять... четыре... На счете "три" что-то произошло – майор даже не сразу понял что. Скрябин вдруг издал испуганный матерный вопль и что было сил ударил по тормозам. Покрышки завизжали, как стая ошпаренных дворняг, Синицу швырнуло вперед и припечатало физиономией к спинке переднего сиденья. Перед глазами у него вспыхнул праздничный фейерверк, а когда звезды и искры погасли, он увидел, что машина стоит на месте и что никто из ее пассажиров, кажется, не пострадал. "К несчастью", – добавил он про себя и попытался вникнуть в ситуацию.

Ситуация, впрочем, была самая что ни на есть тривиальная: какой-то псих на серой "девятке" попытался проскочить перекресток на красный свет. Перекресток был пуст, и это, видимо, ввело водителя "девятки" в заблуждение. Скрябин же летел на запредельной скорости, торопясь поскорее обстряпать дельце, и чудак за рулем серой "Лады" заметил его слишком поздно. А когда заметил, не придумал ничего лучше, как ударить по тормозам и остановить свое корыто посреди перекрестка, прямо на пути у бешено несущегося "БМВ"...

Рефлексы у Скрябина, как выяснилось, были что надо, да и тормоза не подкачали, так что гибельного столкновения удалось избежать. "К несчастью", – снова подумал Синица, потому что у него, единственного из всех четверых, имелся реальный шанс выжить – он-то сидел сзади. Ну, повалялся бы месячишко в больнице, зато был бы жив...

Впрочем, непредвиденное происшествие, хоть и закончилось благополучно, давало Синице шанс. Он мог, в конце концов, крикнуть, позвать на помощь...

– Так, – веско произнес в наступившей тишине полковник Скрябин. – Ну, сукин сын, отморозок, я тебя сейчас научу ездить!

Синица очень хорошо видел "сукина сына" – тот ехал с открытым окном и сейчас находился в точности напротив них. Машины замерли под прямым углом, в каких-нибудь десяти сантиметрах друг от друга, так что до водителя "девятки" было рукой подать. Это был блондин с каким-то ненатуральным цветом волос и рыжеватыми щетинистыми усиками, удивительно не шедшими к его суховатому, жесткому лицу. Синица никак не мог понять, почему это лицо кажется ему таким знакомым. В следующий миг блондин небрежным движением опустил со лба на переносицу темные очки. Синица узнал его за долю секунды до того, как в оконном проеме возник большой черный пистолет, казавшийся непропорционально длинным из-за навинченного на ствол глушителя.

Пистолет выстрелил три раза подряд со звуком, напоминавшим удары резиновым молотком по донышку жестяного ведра. Пулевые отверстия образовали в ветровом стекле неровный треугольник; пули легли кучно, и треугольник получился совсем небольшой. Полковник Скрябин молча повалился на бок, с деревянным стуком ударившись головой об оконное стекло. На стекле остался смазанный кровавый след. Синица с отвращением почувствовал у себя на лбу что-то теплое и жидкое.

Нургалиев, как всегда, среагировал мгновенно. Он схватился за пистолет и рванул на себя дверную ручку. Заблокированная дверь даже не подумала открыться; Нургалиев навел пистолет на ветровое стекло, но там уже появилась новая пробоина, и сразу же еще одна. Так же молча, как и Скрябин, подполковник уронил простреленную голову на переднюю панель.

Синица сидел посреди заднего сиденья и смотрел в дуло девятимиллиметрового "глока" в просвет между спинками передних кресел. Он понимал, что ему следует хотя бы попытаться спрятаться, но не мог пошевелиться. Да и без толку это было: убийце ничего не стоило подойти поближе и пристрелить его, пока он будет корчиться на полу машины, прикрывая руками свою бестолковую голову...

Стрелок тоже смотрел на него поверх пистолетного ствола, поблескивая черными линзами очков, – смотрел, казалось, целую вечность. Потом его губы тронула едва заметная улыбка; стрелок что-то неслышно сказал, обращаясь, разумеется, не к Синице, а к самому себе, и убрал пистолет.

Серая "девятка" резко рванула с места, повернула под прямым углом, едва не задев колесами бордюр на левой стороне дороги, вернулась на свою полосу, газанула и вскоре скрылась из глаз. Синица догадывался, куда она поехала. Перегнувшись через спинку переднего сиденья, он разблокировал двери и вышел из машины, превратившейся в коллективную гробницу. Майор закурил, отметив, что руки у него трясутся почище, чем с похмелья, и лишь потом, спохватившись, снова полез в машину за телефоном Скрябина.

...Опергруппа, срочно отправленная Синицей на дачу полковника Скрябина, обнаружила там еще теплый труп Павла Кондратьевича Чумакова, убитого одним выстрелом в лоб; группа захвата, вломившаяся в квартиру пенсионерки Розы Соломоновны Розенблюм, вообще ничего не обнаружила. Это были волнительные известия, но Синица думал о другом. Когда-то в молодости он долго учился читать по губам, думая, что это пригодится ему в будущем. Сегодня ему представился случай воспользоваться этим полузабытым умением, но никакого удовольствия Синица не испытал. Наоборот, теперь ему не давал покоя неразрешимый вопрос: что, черт возьми, имел в виду убийца, когда, глядя в глаза Синице своими черными линзами, произнес эти два слова: "жеваный мент"?

 

Глава 17

Накануне стояла оттепель, но с утра подморозило и снова пошел снег. Он был мелкий, как сахарная пудра, и малейшее дуновение ветерка вздымало его в воздух, закручивало миниатюрными смерчами и сбивало в маленькие белые барханчики, красиво выделявшиеся на фоне вчерашнего наста, тоже белого, но уже с сероватым оттенком. На этом фоне черные ветви и траурная зелень еловых лап, местами проглядывавшие из-под снега, смотрелись особенно контрастно, а когда над лесом начали сгущаться ранние сумерки, картинка сделалась точь-в-точь как на экране черно-белого телевизора. Иллюзия была бы полной, если бы не мороз. Мороз был жесткий, сухой и колючий; к вечеру он окреп, и Синица в своем потрепанном кожаном реглане и легкомысленных сочинских ботинках начал замерзать по-настоящему.

Потихоньку коченея, не привыкший к таким экстремальным температурам, Синица терпел эту пытку из последних сил, мысленно торопя стрелки часов, которые как будто примерзли к циферблату и, казалось, совсем перестали двигаться. В последний раз Синица видел настоящую зиму, когда тянул срочную службу в ракетных войсках стратегического назначения. Это было очень давно; пожалуй, в данном случае слово "давно" далеко не исчерпывающим образом описывало истинное положение вещей – Синице казалось, что это было в прошлой жизни, а может, и во сне, который теперь, через столько лет, вдруг решил повториться.

Свет в салоне микроавтобуса не включали из соображений маскировки. Из тех же соображений водитель не заводил двигатель, и постепенно температура воздуха в жестяной коробке кузова приблизилась к той, что царила снаружи. Дыхание вырывалось изо рта облаками пара, который тут же оседал инеем на воротниках. Синица нахохлился и опустил клапаны старой, запачканной маслом милицейской ушанки, которой ссудил его добросердечный водитель микроавтобуса.

Нижние края оконных рам снаружи на три пальца занесло мелким сухим снегом. На ветровом стекле снега было еще больше. Синица подумал, что, если снегопад усилится, к утру автобус окажется заметенным по самые двери, и испугался этой мысли: перспектива заночевать в этом промороженном насквозь железном гробу ему ни чуточки не улыбалась.

Он порадовался тому, что ждать до утра так или иначе не придется. Еще его радовало, что производить задержание будет не он. Честно говоря, он сомневался, что сумеет встать и сделать хотя бы пару шагов, не говоря уж о том, чтобы бегать, скакать, махать пистолетом, проводить приемы самбо и надевать кому-то наручники. Майор напоминал себе вмерзший в толстый арктический лед обломок кораблекрушения или, скажем, мамонта, похороненного в вечной мерзлоте на глубине пяти метров от поверхности. Какой прок от замороженного мамонта при задержании опасного преступника? Он, мамонт, может только ждать и наблюдать – веками, тысячелетиями... А задержание пускай проводят те, кому за это деньги платят. Мамонт, то бишь майор Синица, уже сделал все, что от него зависело; теперь он никак не мог повлиять на происходящее, и это тоже радовало, потому что майор здорово устал.

Подполковник Забелин, возглавлявший операцию, вздохнул, выпустив из ноздрей облако пара, прямо как извозчичья лошадь на морозе, и негромко сказал:

– Новый год скоро. Надо же, как время летит! Оглянуться не успеешь, а еще одного года как не бывало. Как думаешь, Синица, возьмем мы его сегодня?

– А черт его знает.

Это было сказано сквозь зубы, но вовсе не потому, что Синица был зол или имел что-то против подполковника Забелина. Напротив, этот крупный, похожий на медведя в своем зимнем камуфляже, жизнерадостный и легкий в общении человек вызывал у него безотчетную симпатию. Юмор у Забелина был довольно непритязательный и где-то даже казарменный, да и сам Забелин был, как его юмор, тяжеловесен, непритязателен, предельно прост, а главное – стопроцентно надежен. Поговорив с ним пять минут, Синица все про него понял: с подполковником Забелиным можно идти в разведку.

Словом, Забелин, хоть и был омоновец, Синице нравился, и майор разговаривал с ним сквозь зубы вовсе не из-за дурного расположения духа. Просто, когда возникла необходимость что-то сказать, оказалось вдруг, что челюсти у Синицы свело от напряжения, которое требовалось, чтобы ими не лязгать, а замерзшие губы одеревенели и едва шевелятся. Даже язык у Синицы замерз и был холодный, как кусок говядины, только что вынутый из холодильника.

Повернув голову, Забелин внимательно всмотрелся в лицо Синицы, обрамленное заиндевелой ушанкой, и досадливо крякнул.

– Что ж ты молчишь, фрукт южный, ананас с хреном? Насмерть, что ли, решил замерзнуть? Сычев!

– А? – откликнулся с переднего сиденья водитель, который, по-видимому, относился к соблюдению субординации не более трепетно, чем сам Синица.

– X... на! – зарычал на него Забелин. – Ты водитель или хрен моржовый?

– Так точно, – сказал Сычев.

– Что "так точно"?

– Так точно, водитель. Ну, и чего? Мы ж не едем никуда.

– Раз водитель, значит, отвечаешь за пассажиров. У тебя в салоне человек в мороженую отбивную превратился, а ты в хрен не дуешь!

– Да я сам, как кусок говядины из армейского НЗ! Приказано было движок не включать! Сами же, между прочим, и приказали, а теперь Сычев крайний...

– Бушлат дай, умник! Сам небось упаковался, как полярник, а человек вот-вот дуба даст...

– Да ладно, – непроизвольно лязгая зубами, сказал Синица. – Чего ты завелся? Потерплю как-нибудь. Сам виноват, забыл, что Москва – не Сочи...

– Так грязный бушлат-то! – одновременно с ним говорил водитель. Выговор у него был непривычный для Синицы, напевный, тягучий и вместе с тем какой-то небрежный – московский. – Сколько я в нем под машиной валялся...

– Давай, говорю, куркуль!

Водитель завозился, выдирая из-под сиденья старый промасленный бушлат с облезлым цигейковым воротником. Синица напялил бушлат прямо поверх реглана и запахнул полы, на которых отсутствовали все пуговицы, кроме одной. Бушлат был камуфляжный, весь в пятнах от солидола и машинного масла, и пахло от него соответственно – бензином, моторным маслом и старой смазкой. Он был ледяной, как и все вокруг, но уже через минуту Синица начал согреваться. Вот только ноги в демисезонных ботиночках все равно мерзли, майор их почти не чувствовал.

– Раньше надо было сказать, – ворчливо бубнил впереди водитель. – Жалко, что у меня валенок нет. Валенки в мороз – первое дело. Недаром ведь сказано: держи голову в холоде, а ноги в тепле. Через ноги вся простуда в организм идет. Как вы там, товарищ майор?

– Да ничего, спасибо, – сказал Синица, – уже согрелся.

– Знаешь, на кого ты сейчас похож? – спросил у него Забелин. – На пленного чечена. Помню, под Моздоком... – Он оборвал фронтовые воспоминания, махнув широкой ладонью в трехпалой рукавице. – Покурить хочешь, пленный?

– А не загорится? – спросил Синица, имея в виду бушлат, от которого действительно несло, как от склада ГСМ.

– Не загорится, – откликнулся спереди водитель. – Я его, правда, в бензине стирал, так это когда было!

– Вот у нас в Чечне случай был, – вспомнил Забелин. – Повадились пацаны из автороты отработанное масло в отхожее место сливать. Долго сливали. А потом один уселся орлом, закурил – как же без этого? – а как закончил, возьми и урони окурок в очко. Ух, брат ты мой! Мы думали, чечены нам бомбу подложили. Хорошо, этот дурак прямо напротив двери сидел, так его оттуда вынесло, как из пушки...

– Слышал я эту историю, – не удержавшись, сказал Синица.

– Да ну?! – изумился Забелин. – Значит, и до ваших южных широт докатилось...

– Ага, – сказал Синица. – Только я ее в армии слышал, лет двадцать назад, когда срочную тянул. Ее наши водители любили рассказывать, и каждый все это своими глазами видал. Можно подумать, вокруг того сортира целая толпа народу стояла и ждала: рванет или не рванет?

В микроавтобусе все дружно заржали. Здесь сидело человек пять, не считая водителя, и всем было скучно.

– Ох и язва ты, сочинский, – добродушно сказал Забелин. – Не любо – не слушай, а врать не мешай. Это специально для таких, как ты, сказано.

– Это тебе за пленного чечена, – сказал Синица и посмотрел на часы: – Скоро уже.

– Ага, – сказал Забелин. – Только бы этот твой артист ему с ходу в лобовик не засадил. Что-то мне неспокойно.

– Не засадит, – сказал Синица с уверенностью, которой на самом деле не испытывал. – Он настоящий профессионал и работает аккуратно. И потом, там же крутом твои люди.

– За рулем тоже мой человек, – проворчал подполковник. – Вот даст этот твой профессионал из гранатомета...

– Перестань, – сказал ему Синица. – Накаркаешь. Ты же знаешь, что другого выхода у нас не было.

– Знаю, – согласился Забелин, – но сомневаюсь. А вдруг был? И вообще, странно получается: меняем одну человеческую жизнь на другую. На хрен он мне сдался, этот депутат? А с Женькой Степановым мы бок о бок всю Чечню прошли.

– Да ничего мы не меняем! – разозлился Синица. – Ты что, своим ребятам не доверяешь? И потом, даже если меняем... Не одну на другую, Юра. За этим стрелком много жизней числится. А если мы его сейчас не остановим, их будет еще больше.

Забелин помолчал, дымя сигаретой, огонек которой он по фронтовой привычке прятал в ладони.

– А правда, что он у вас в Сочи чуть ли не всю городскую верхушку перещелкал? – спросил он через некоторое время.

– Не всю, – сказал Синица и, подумав, добавил: – Только тех, кого я и сам с большим удовольствием шлепнул бы.

– Вот и я говорю: на хрен нам этот Ненашев? Ненашев – значит, не наш. Не наша, в общем, проблема. Так он, выходит, с этими вашими был завязан?

– Ну да, – сказал Синица. – Не знаю, какими делами они там вертели, догадываюсь только. Жаль, что мои догадки суду по барабану, не то мы сейчас тут не торчали бы. В общем, когда этот стрелок свои дела у нас закончил и отвалил, я через большое начальство вышел на Ненашева и предупредил, что он – следующий.

– Делать тебе было нечего, – проворчал Забелин. – Ну, а он?

– А он посоветовал мне подлечить голову, а сам в тот же день смылся за границу.

– Вот сука, – сказал кто-то из сидевших в машине. – Хоть бы поблагодарил!

– А потом меня вызвали в краевое управление, – продолжал Синица, – сунули в зубы командировку и направили сюда, к вам. Ненашев, оказывается, оттуда, из-за бугра, позвонил нашему министру и потребовал разобраться. Министр позвонил в краевое, оттуда позвонили в городское... Короче, оказалось, что я в курсе дела и вообще единственный, кто видел этого стрелка в лицо...

– Говорят, он тебя чуть не пришил, – сказал Забелин.

– Хотел бы пришить – пришил. А он будто знал, что при мне ствола нету. Посмотрел-посмотрел, а потом убрал пушку и уехал. Я же говорю – профессионал.

– Да, – сказал Забелин и вздохнул. – Черт знает какой ерундой приходится заниматься! Иногда вот так думаешь, думаешь... На хрена, думаешь, мне все это надо? Кого я защищаю? Ненашева?

– Закон и порядок, – сказал Синица. – Смешно, правда?

– Смешно, – согласился Забелин. – Просто до слез. Так он что, до сих пор за бугром, этот твой Ненашев?

– Ага, – сказал Синица. – Ждет, когда ему доложат, что киллера взяли. Ты бы знал, чего стоило уговорить его уступить нам на время операции свою машину! Я такого наслушался, ты не поверишь. Пришлось гарантировать полную сохранность и ремонт за счет МВД.

– Урод, – сказал Забелин, и в машине воцарилось молчание.

Сумерки за окном сделались синими, как разбавленные водой чернила. Потом в синеве мелькнул бледный отблеск света, погас, снова зажегся, опять погас, а затем вновь появился и больше уже не исчезал, становясь с каждым мгновением все ярче и резче. Потом машина вынырнула из-за поворота, и лучи фар на мгновение высветили лица сидевших в микроавтобусе людей в тяжелой боевой амуниции, скользнув по вороненому металлу автоматных стволов. Мимо них, волоча за собой белый хвост пара и снежной крупки, громко шурша шипованными колесами по ледяной коре проселочной дороги, проехал длинный, приземистый автомобиль. Даже в сумерках было видно, что стекла у него тонированные, совершенно непроницаемые, если глядеть снаружи.

– Депутат Государственной думы Андрей Ильич Ненашев вернулся из заграничной поездки, предпринятой им по состоянию здоровья, – голосом телевизионного диктора изрек Забелин. – Сразу же из аэропорта Андрей Ненашев направился в свой загородный дом... Заводи, – бросив кривляться, сказал он водителю и поднес к губам микрофон рации. – Пятый, это Седьмой. Готовность ноль. Постарайтесь взять его живым.

– Вас понял, Седьмой, – ответила рация, – готовность ноль, брать живьем.

Рубиновые габаритные огни депутатской машины скрылись за поворотом лесной дороги. Микроавтобус, недовольно взревывая двигателем, выбрался из сугроба, который уже намело вокруг колес, и выполз на укатанное место. Здесь водитель неосторожно газанул, машину занесло, но Сычев без труда справился с управлением и повел машину туда, где минуту назад скрылся "Мерседес" Ненашева. Там, впереди, находилась заранее оборудованная неуловимым снайпером лежка; там же была и засада, подготовленная для него Синицей. Синица следил за стрелком уже вторую неделю, но брать его не торопился: он хотел взять преступника с поличным, чтобы тот уже не сумел отвертеться.

– Только бы не в лобовик, – как заклинание, повторил Забелин.

Он сидел сильно подавшись вперед, как будто хотел усилием воли заставить автобус двигаться быстрее. Потом издалека долетел раскатистый, гулкий звук короткой автоматной очереди. Забелин выругался и опять схватился за рацию.

– Пятый, что там у вас? Иванов, кто стрелял?

– Он, – прохрипела рация. – Успел колесо продырявить. Все в порядке, товарищ подполковник, мы его уже взяли.

– Уже взяли, – облегченно вздохнув, повторил Забелин, хотя все, кто был в микроавтобусе, это уже слышали. – Колесо прострелил, паршивец.

– МВД гарантирует полную сохранность, – вздохнул Синица. – Кто-нибудь знает, сколько стоит колесо от "мерина"?

Ему никто не ответил, только водитель, не оборачиваясь, сочувственно хохотнул: всем было ясно, что раз Синица взял на себя смелость давать гарантии от имени министерства, то и платить за простреленную покрышку ненашевского "мерина" придется ему.

За вторым поворотом им открылось до боли знакомое зрелище: стоящий наперекосяк "Мерседес" с включенными фарами, толпа вооруженных людей в белых маскировочных костюмах и задержанный, который лежал лицом вниз на льду с заложенными за голову руками и широко раздвинутыми ногами. Синица вслед за подполковником выпрыгнул из машины и, скрипя снегом, побежал к "Мерседесу", еще не веря, что все уже кончилось, и притом кончилось благополучно.

– Сопротивления он не оказывал, – доложил Забелину похожий на снеговика человек в белом балахоне. – Как только увидел нас, сразу бросил автомат и поднял клешни.

– Профессионал, – одобрительно покосившись на Синицу, как будто ставил ему в заслугу примерное поведение задержанного, сказал Забелин. – Знает, когда проиграл.

На киллера надели наручники и помогли ему подняться на ноги. Откуда-то, фырча выхлопной трубой и поблескивая фарами, приполз желтый автобус, и омоновцы, возбужденно переговариваясь в предвкушении тепла и возможности покурить, полезли в салон. Притопывая окоченевшими ногами, Синица подошел к задержанному: ему все еще не верилось, что это именно тот человек, за которым он гонялся с самого октября.

Облепленное снегом лицо было ему знакомо. Именно его Синица видел на том перекрестке поверх пистолетного ствола; обознаться было невозможно, хотя стрелок уже перестал быть блондином и избавился от своих дурацких усиков. У майора чесался язык спросить, что означали слова "жеваный мент", произнесенные киллером на месте его последнего преступления, но он сдержался: в конце концов, эти уголовники много чего говорят, всех их не переслушаешь.

– Твой? – спросил, подойдя к Синице со спины, Забелин.

– Он, – ответил Синица.

– А я тебя тоже узнал, – вдруг сказал киллер и непринужденно усмехнулся, как будто встретил старого знакомого.

– Я рад, – сухо сказал ему Синица. – Теперь тебе не отмотаться, поверь.

– Ну, что поделаешь, – спокойно сказал киллер. Все ему было как с гуся вода, будто не его только что взяли с поличным при попытке расстрелять депутата Государственной думы. – У тебя своя работа, а у меня, сам понимаешь, своя.

– Если бы ты тогда выстрелил... – зачем-то сказал Синица.

– Но я ведь не выстрелил, правда?

– Ну да, – вмешался в их беседу Забелин, – за него тебе не заплатили.

– Ага, – сказал киллер. – Так оно и есть. Поехали, что ли, а то я замерз.

– Грузите, – приказал Забелин и вдруг резко развернулся на сто восемьдесят градусов, услышав нарастающий звук работающего на больших оборотах автомобильного двигателя.

К месту задержания подлетела и резко затормозила, пройдя добрых два метра юзом, черная "Волга" с антенной спецсвязи на крыше. Двое или трое омоновцев шагнули ей наперерез, но "Волга" сердито рявкнула на них сиреной. Вспыхнули и погасли упрятанные за решеткой радиатора синие проблесковые маячки, и омоновцы в нерешительности замерли на месте.

Из "Волги" выбрался пожилой человек в длинном черном пальто и старомодном белом шарфе, концы которого свободно свисали с его шеи, с непокрытой головой.

– Отставить! – закричал он еще издали, вскинув кверху руку, в которой смутно белело что-то плохо различимое в сгущающихся сумерках.

– Отставить грузить, – негромко скомандовал Забелин и еще тише пробормотал: – Это что еще за хрен с бугра?!

Фары "Волги" слепили глаза; щурясь, Синица смотрел на темный силуэт в развевающемся пальто, который приближался к ним, отчетливо скрипя снегом. Густой пар дыхания клубился над его левым плечом, бившие в спину фары окружали его туманным световым ореолом. Это напоминало сцену из какого-то фильма; Синица уже начал догадываться, что к чему, но никак не мог поверить в реальность происходящего.

– В чем дело? – неприветливо осведомился у подошедшего к ним человека Забелин. – Кто вы такой?

Вместо ответа тот сунул подполковнику под нос то, что держал в руке. Это было какое-то удостоверение – как положено, в развернутом виде. Забелин глянул в удостоверение, хмуро взял под козырек и, скрипнув снегом, отступил на шаг.

– Подполковник Забелин, – представился он, – ОМОН Центрального округа.

Человек в штатском повернулся к Синице.

– А вы?

– Майор Синица. Сочинский уголовный розыск.

– Что?! – Тон у человека в пальто был начальственный. Чувствовалось, что он привык отдавать приказы; еще чувствовалось, что ответ Синицы его удивил. – А ты, часом, не заблудился, сынок?

Чтобы не вдаваться в подробности, Синица распахнул свой промасленный бушлат, залез во внутренний карман реглана, вынул командировочное предписание и протянул его штатскому. Бумага сильно потерлась на сгибах и имела такой вид, будто Синица долго пользовался ею вместо салфетки. Штатский брезгливо развернул ее, держа двумя пальцами за уголки, и быстро пробежал глазами.

– Делать вам нечего, – проворчал он, возвращая бумагу Синице. – Катаетесь по всей стране за государственный счет, а толку – ноль. Лучше бы у себя в городе порядок навели. Я в вашем Сочи в позапрошлом году отдыхал, так у меня на пляже мобильник сперли и кошелек.

– Чекист не должен терять бдительность, – пробормотал Забелин, – даже если он без штанов.

– Вы что-то сказали, подполковник?

– Никак нет, товарищ генерал-майор. – По тону Забелина чувствовалось, что он не жалует чекистов, особенно генералов. – Разрешите грузить задержанного?

– Не разрешаю, – отрезал генерал-майор. – Он поедет со мной. Что вы так смотрите, подполковник? Это – государственное дело, и оно находится в нашей компетенции!

– А в сугробе сидеть – это, конечно, не ваша компетенция, а наша, – набычившись, произнес Забелин.

– Что?

– Ничего.

– Правда? А мне что-то послышалось. Здесь, наверное, эхо.

– Ну, так лес кругом!

– Прекратите этот цирк, подполковник Забелин. На вас, в конце концов, подчиненные смотрят!

– Так точно, смотрят. Это они, между прочим, киллера взяли. А вот он, – Забелин кивнул в сторону Синицы, – его вычислил. С самой осени у него на хвосте висел. Один. Тогда это дело было не государственное, а теперь, выходит, государственное?

– Я не намерен с вами препираться Вам что, погоны жмут? Да, теперь государственное! Мы, между прочим, его еще с весны разрабатываем, а вы только под ногами путаетесь. Лезете, куда вас не просят, а ваше дело – рынки караулить! Все, отставить разговоры! Задержанного в мою машину. Это приказ!

– Есть задержанного в машину, – деревянным голосом ответил Забелин и кивнул своим людям.

Киллера увели и погрузили в генеральскую "Волгу". Напоследок он бросил в сторону Синицы какой-то непонятный взгляд – не угрожающий, не насмешливый, а... сочувственный, что ли? Почудилось, наверное, подумал Синица и принял решение считать, что, именно почудилось, – так было спокойнее. Кутаясь в драный водительский бушлат, он смотрел, как задержанного аккуратно заталкивают в машину, придерживая ему на всякий случай голову. Рядом остановился Забелин, угостил его сигаретой. Синица закурил, не почувствовав никакого вкуса.

– Сволочи, – негромко сказал у него над ухом подполковник. – Вечно они жар чужими руками загребают, бойцы невидимого фронта. Теперь им – палка в отчетности, а нам с тобой тоже по палке, только не в отчетность, а в...

Он не договорил, сунул в зубы сигарету и принялся чиркать зажигалкой. В это время его окликнул стоявший возле открытой дверцы "Волги" генерал.

– Подполковник, на минутку!

– Твою мать, – пробормотал Забелин, бросил в снег так и не закуренную сигарету и вразвалочку направился к машине.

– Ты бы все-таки полегче, Юра, – негромко, чтобы не услышал Синица, сказал ему генерал. – Не надо так переигрывать, он ведь не дурак.

– Простите, Федор Филиппович, – сказал подполковник ФСБ Забелин и смущенно улыбнулся. – Увлекся маленько.

– Так вот, не увлекайся, – строго произнес генерал Потапчук. – А то как бы я тебя не разжаловал... Ты отвези его в гостиницу и побудь с ним, что ли... Водки выпейте, поговорите... В общем, обогрей человека, ладно?

– Само собой, товарищ генерал, – сказал Забелин. – А жалко его все-таки.

– Отставить, подполковник. Жалеть его будешь после второго стакана, а сейчас ты на работе. Забирай своих архаровцев и марш на базу.

– Есть, – сказал Забелин и бегом вернулся к своему автобусу.

"Волга" генерала Потапчука немного поерзала, разворачиваясь на узкой дороге, и укатила в сторону Москвы.

– Увезли твою добычу, – сказал Синице Забелин и сочувственно хлопнул его по плечу.

– Да наплевать, – сказал Синица. Ему действительно было наплевать. – Это ж не кусок мяса и не бутылка водки. На что он мне? Главное, дело сделали.

– Да, – с некоторым удивлением глядя на него сверху вниз, согласился подполковник, – дело сделали. Ну, айда по домам, выпить хочется – сил нет!

* * *

Молоденькая дикторша строго сообщила с экрана, что недавно вернувшийся из отпуска депутат Государственной думы Андрей Ильич Ненашев был найден на днях в своем загородном доме мертвым. Признаков насильственной смерти не обнаружили; диагноз, поставленный врачами, гласил: острая сердечная недостаточность. Зачитав некролог, в котором перечислялись заслуги Андрея Ильича Ненашева, дикторша перешла к новостям культуры, и Глеб убавил громкость телевизора.

В закопченной пасти камина ярко и весело пылали сосновые дрова. Поленья были суковатые, очень смолистые, и процесс горения сопровождался звуками, здорово напоминавшими оживленную перестрелку. Федор Филиппович налил себе чаю и вопросительно взглянул на Сиверова, но тот стоял к нему спиной, а потом опустился на корточки и принялся шуровать в камине кочергой, заставляя целые облака искр подниматься в воздух и с гудением исчезать в трубе.

Генерал насыпал в чашку две ложки сахара, подумал, добавил еще одну и принялся задумчиво помешивать чай ложечкой, глядя через плечо Слепого в огонь. На экране известная актриса, которую Федор Филиппович помнил совсем молоденькой, менторским тоном учила театральную молодежь, а вместе с нею и все население страны уму-разуму – разумеется, в собственном понимании. Потапчук взял лежавший рядом с заварочным чайником пульт дистанционного управления и совсем выключил звук. Теперь театральная матрона только молча шевелила губами, как выброшенная из воды рыба. Голос у нее был звучный, хорошо поставленный, и, не слыша его, Федор Филиппович вдруг осознал, что актриса еще старше, чем ему показалось вначале. Это было грустно, и он переключил телевизор на другую программу.

Сиверов вынул кочергу из камина и прикурил от ее раскаленного кончика сигарету. Извилистая струйка дыма потекла в трубу. Глеб опустился на расстеленную перед камином вытертую медвежью шкуру и уселся, по-турецки скрестив ноги.

– Вы молчите, – сказал он, глядя в огонь. – Я что-то сделал не так?

Федор Филиппович помолчал еще немного, обдумывая ответ.

– Да нет, – сказал он наконец, – все так. Работа чистая. Только я до сих пор не пойму, зачем тебе понадобился этот спектакль с задержанием? Ты что, не мог избавиться от этого мента как-нибудь иначе? А теперь ты засветился...

– Подумаешь, засветился, – по-прежнему глядя в камин, сказал Сиверов. – Кто меня видел? Один мент, больше никто. Он теперь доволен – киллера с поличным взял. Вроде подарок к Новому году. Зато не пришлось за Ненашевым в Австрию ехать. Не люблю я тамошних ментов. Они, конечно, тупые, но такие дотошные!

– А этот твой Синица не дотошный? – сварливо спросил Федор Филиппович.

– Как вы сказали? Синица? Да, этого следовало ожидать. Каков сам, такова и фамилия... Да, он очень дотошный. Он меня здорово вычислил, профессионально. Я даже не ожидал от него такой прыти.

– Не понимаю, – со стариковским упрямством сказал генерал. – Как-то все это не очень профессионально, Глеб Петрович. Опять эмоции взыграли?

– Отчасти, – Сиверов бросил окурок в огонь и одним плавным движением развернулся, усевшись к Федору Филипповичу лицом. Легче от этого не стало: на фоне пылающего камина он выглядел просто черным безликим силуэтом. – Вы имеете в виду, что было бы безопаснее его убрать? Я с этим не спорю, но... Черт, есть же какая-то профессиональная этика!

– Кодекс чести, – насмешливо подсказал Потапчук.

– Если угодно. Как, по-вашему: я должен был выстрелить в человека, который сделал за меня половину работы?

– Не понял, – строго сказал генерал. – Это что еще за новости?

– Видно, вы и впрямь не поняли, – посмеиваясь, сказал Глеб. – Ведь с самого начала было ясно, что операция затяжная, займет довольно много времени и что одновременно быть в Москве и в Сочи я не могу. Я сразу просчитал, что, как бы я ни торопился, Ненашев успеет улизнуть, как только узнает, что стало с его друзьями в Сочи.

– Поэтому ты и не торопился, – с неодобрением вставил генерал.

– Именно поэтому. Я просто начал подбрасывать местным ментам кости. Правда, мне пришлось бросить им меньше костей, чем я рассчитывал поначалу. Но я же не знал, что у них есть этот Синица! Он так уверенно шел по моему следу, как будто я – машина, которая делает разметку асфальта. Я даже занервничал немножко. Но потом все вошло в колею, и наш Синица сыграл свою роль как по-писаному, – нашел меня в Москве, сел на хвост и все время держал Ненашева в курсе событий.

– Артист, – проворчал Федор Филиппович. – А все-таки лучше бы его в этом деле не было. Лучше бы его вообще не было, этого твоего мента!

– А вот тут вы не правы, Федор Филиппович. Это же представитель вымирающей породы: честный мент. Да что я говорю – мент! Честный человек. Много вы можете назвать честных людей – так, чтобы без натяжек, без скидок на обстоятельства? Много? То-то! И что, такого человека я должен был застрелить?

– Понес, – проворчал Федор Филиппович. – Ладно, успокойся, никто твоего мента не тронет. Я посмотрю, что могу для него сделать. Может, удастся немного продвинуть его по службе, тем более что вакансии у них в управлении теперь имеются...

– Он взяток не берет, – напомнил Сиверов.

– Взятки надо уметь правильно давать, – неожиданно для себя самого приходя в прекрасное расположение духа, назидательно сказал Федор Филиппович. – Я это умею. Запомни: если взятку правильно преподнести, никто даже не заподозрит, что это взятка. Все решат, что человека наконец-то оценили по заслугам.

Он попытался понять, отчего вдруг развеселился, и понял: это потому, что Сиверову удалось разубедить его в необходимости убрать того чересчур смышленого майора. Хотя, услышав по телевизору известие о смерти Ненашева, Синица наверняка сумеет сложить два и два. Недаром же Глеб его хвалил...

"Ну и пусть складывает, – решил Федор Филиппович. Не надо ничего доводить до абсурда, в том числе и секретность. В конце концов, Сиверов и по улицам ходит. Что же теперь, броневик с пулеметом за ним следом пускать, чтоб свидетелей не оставалось?"

– Новый год скоро, – сказал он, чтобы сменить тему.

– Да, – откликнулся Слепой. – Дома будете праздновать?

– Наверное, – пожал плечами Потапчук. – Хотя ты же в курсе, все, как всегда, может измениться в самый последний момент. А ты?

– А я, как вы, – ничего не знаю. Вдруг Ненашев воскреснет? Сделайте-ка погромче, Федор Филиппович.

Потапчук пожал плечами и включил звук. По другому каналу тоже начались новости, и дикторша – другая, не та, что рассказала им про Ненашева, – с азартом предавала гласности планы главы государства, вознамерившегося в канун Нового года присутствовать на открытии новенького горнолыжного курорта, открывшегося где-то на Урале.

– Любопытно, – досмотрев сюжет до конца, задумчиво произнес Сиверов, – а кому он принадлежит, этот новый курорт?

Некоторое время Федор Филиппович в немом изумлении смотрел на него, а потом сообразил, что Глеб шутит, плюнул и выключил телевизор. Сиверов засмеялся, но на душе у генерала от этой сцены все равно остался какой-то неопределенный осадок.

– А у меня для вас новогодний подарок, – сказал Сиверов.

– Чья-нибудь голова? – мрачно пошутил Федор Филиппович.

– Это в следующий раз. А пока...

Глеб легко встал, вышел в соседнюю комнату и вернулся с каким-то прямоугольным свертком.

– Вот, – сказал он, протягивая сверток генералу. – Разверните. Я не был уверен, что понравится, но решил рискнуть.

В последний раз подозрительно на него покосившись, будто ждал подвоха, Федор Филиппович развернул шуршащую бумагу. В свертке была картина – жемчужно-серый, голубоватый, туманный морской пейзаж. Это было похоже на раннее утро – так, во всяком случае, показалось Федору Филипповичу. Еще ему показалось, что художник писал для души, а не ради денег.

– Недурно, – сказал он. – Хотя я, конечно, не знаток.

– Я тоже, – сказал Глеб, – но лично мне нравится.

Близоруко щурясь, генерал вгляделся в подпись художника.

– Че...

– Чернушкин, – подсказал Глеб. – Степан Степанович.

Это прозвучало как-то странно. Федор Филиппович вскинул голову, чтобы заглянуть Глебу в глаза, но Сиверов уже снова сидел у камина и курил, пуская дым в его закопченное жерло. На фоне пляшущих языков пламени он выглядел просто темным силуэтом без лица, и Федор Филиппович, мысленно махнув на него рукой, снова опустил взгляд на картину – она действительно была недурна. "Дома повешу", – решил Потапчук и, подумав, налил себе еще чашку чая.