Полковник Скрябин сидел за столом в одних сатиновых трусах и расстегнутой до самого низа рубашке милицейского образца. По выцветшей голубовато-серой ткани между лопаток и под мышками расплылись темные пятна пота, огромный безволосый живот лежал у полковника на коленях, и в его жирных складках тоже блестел пот. Пот градом катился по вислым щекам Петра Ивановича, противно щекотал под мышками и крупными каплями лежал на его багровой лысине. На ногах у Петра Ивановича были старые хромовые сапоги со стоптанными каблуками; на круглом, многое пережившем столе перед ним стояла ополовиненная бутылка водки. Помимо бутылки, на столе можно было увидеть старую пожелтевшую газету с разбросанными по ней останками вяленого леща, граненую стограммовую стопку, пачку сигарет и грязную консервную банку, служившую полковнику пепельницей. Здесь же, между пепельницей и бутылкой, лежал кожаный офицерский ремень, похожий на убитую змею. К ремню была пристегнута новенькая коричневая кобура, из-под откинутого клапана которой виднелась тускло поблескивающая рукоятка табельного пистолета системы Макарова. Пистолет сидел в кобуре неплотно: было заметно, что его вынимали, но то ли не вынули до конца, то ли небрежно, тоже не до конца засунули на место.

Несмотря на жару и духоту, все окна в доме были плотно закрыты, а линялые ситцевые занавески на них задернуты. Правда, занавески закрывали окна только до половины, и жаркое предвечернее солнце беспрепятственно вливалось в комнату, где сидел, потея и напиваясь до свинского состояния, полковник милиции Петр Иванович Скрябин. Одуревшие от жары мухи с басовитым гудением бились в стекла, пытаясь сквозь них выбраться вон из этого прокуренного, провонявшего водкой и сапогами помещения. Мухи были крупные, и удары о стекло получались громкие, увесистые, как будто кто-то швырялся в окна комочками пластилина или резиновыми шариками размером с большую горошину.

– Цыц! – громко сказал мухам полковник Скрябин и ударил кулаком по столу. – Цыц, я сказал, пр-р-р-роститутки! Развелось вас на мою голову! Прекратить безобразие, а то перестреляю всех к матери!

Идея перестрелять мух из пистолета Макарова внезапно показалась ему заслуживающей внимания, из чего следовало, что полковник уже изрядно набрался. Некоторое время он обдумывал эту идею, но в конце концов вынужден был признать, что идея так себе: все окна к чертям перебьешь, и все равно патронов не хватит – вон их сколько, проституток... Нет, в самом деле, откуда они берутся в закрытом доме?

Дело происходило у полковника на даче, куда он отправился сразу же, как только были установлены личности погибших в развалинах старого маяка. Отъезд его был поспешным и, кажется, поставил некоторых его подчиненных в тупик. Впрочем, на это полковнику было наплевать: он сам оказался в тупике, да еще в каком!

Скрябин закурил, передвинул сигарету в самый угол своего жабьего рта и, щуря левый глаз от попадавшего туда дыма, щедрой рукой налил себе водки. Выпив, он порылся в лежавшей на газете беспорядочной кучке рыбьей кожи и костей, не нашел там ничего съедобного и вяло выругался матом. Кажется, в кладовке оставалась банка маринованных огурцов; а впрочем, какая разница? Ну ее к дьяволу, эту закуску! Верно говорят, что она градус крадет...

Полковник чувствовал, что уже порядком захмелел, но этого ему было мало. Проверить, дошел ли он до нужного состояния или еще не дошел, было очень просто: выпив очередную стопку, Петр Иванович смотрел на свой пистолет, и взгляд его каждый раз, будто намыленный, соскальзывал с коричневой пластмассовой рукоятки и трусливо убегал куда-то в сторону. Это означало, что нужная кондиция еще не достигнута; по правде говоря, полковник сомневался, что сумеет достичь необходимой кондиции раньше, чем свалится под стол. Он пил, чтобы преодолеть животный страх и поставить точку в этой истории одним метким выстрелом в висок; Петр Иванович уже чувствовал, что водка ему в этом деле не поможет, но продолжал движение в избранном направлении, потому что пить было проще, чем думать. Полковник сроду не любил это занятие – думать; выполнять приказы, служить проводником приказов сверху вниз, от начальства к подчиненным, всегда было спокойнее и проще. Служебное рвение, умение подчиняться не рассуждая и добиваться подчинения от тех, кто ниже тебя по званию и должности, – вот что во все времена служило залогом по-настоящему успешной карьеры. Беда была в том, что в данном случае речь шла не только о карьере.

Это стало очевидным для полковника Скрябина еще вчера, когда он вместе с оперативно-следственной группой побывал дома у Аршака. Выводы, сделанные после осмотра места происшествия, были неутешительны: некто, не оставивший после себя никаких следов, кроме кучи трупов и горки бумажного пепла в потайном сейфе Багдасаряна, средь бела дня штурмом взял набитый вооруженными людьми дом, перестрелял охрану, сделал дело и спокойно удалился.

Что это было за дело, ради которого кто-то нанял ликвидатора высочайшего класса, – другой с такой задачей просто не справился бы – никто из членов следственной группы не мог даже предположить. Если речь шла о заказном убийстве, то осуществить его можно было гораздо проще, не устраивая бойни в центре города. На ограбление все это не походило. Честно говоря, это здорово смахивало на месть, но кто и за что отомстил Аршаку Багдасаряну таким жестоким и кровавым способом, оставалось только гадать.

Одному Петру Ивановичу Скрябину не нужно было гадать. У него имелись на этот счет некоторые предположения, а после осмотра гостиной в доме Аршака предположения эти превратились в твердую уверенность. "Я же говорил!" – вот первая мысль, которая промелькнула в голове у полковника, когда он увидел еще дымящуюся горку бумажного пепла в распахнутом настежь сейфе, под которым, привалившись плечом к стене и уставившись на Петра Ивановича ничего не выражающим взглядом широко открытых глаз, полулежал Багдасарян. Он действительно говорил – так ему, по крайней мере, казалось теперь, – что шантажировать Косарева нельзя, что это авантюра, которая очень плохо кончится, что наезжать на людей такого калибра смерти подобно... Возможно, он был тогда недостаточно убедителен; возможно, он вообще ничего не говорил, а только думал про себя, но теперь, стоя над трупом Аршака и вдыхая вонь горелой бумаги пополам с кислой пороховой гарью, полковник Скрябин уже не сомневался, что такой исход был предрешен с самого начала и что он все это время подсознательно ждал чего-нибудь именно в этом роде.

О том, какие служебные последствия будет для него иметь это происшествие, Скрябин даже не думал. Это было ясно как божий день. Он никогда не скрывал своих приятельских отношений с покойным. А чего скрывать, если твой хороший знакомый – депутат, солидный бизнесмен, один из отцов города? А теперь в доме у отца города вдруг обнаруживается целый подпольный арсенал, и бог его знает, что еще там обнаружится при более детальном осмотре...

В общем, было ясно, что с погонами придется проститься, но по сравнению с другими открывшимися перспективами это волновало полковника меньше всего. Здоровье у него было в полном порядке, и он рассчитывал прожить еще, как минимум, лет тридцать – тридцать пять. Провести все эти годы он, разумеется, намеревался на свободе, а не в тюрьме, которая теперь замаячила у него впереди. Но даже до тюрьмы Скрябин мог не дожить: тот, кто объявил отцам города войну, не шутил и действовал очень тщательно, ничего и никого не пропуская, – примерно так, как действовал сам Петр Иванович, пропалывая грядки на своем дачном участке...

Петр Иванович снова посмотрел на пистолет, и в мозгу опять закружились, как кружится, свиваясь в воронку, грязная вода в раковине, обрывки усвоенных в незапамятные времена понятий: высокое звание, честь офицера, единственный выход... В общем, мертвые сраму не имут, как сказал в еще более незапамятные времена какой-то русский князь – Александр Невский, Дмитрий Донской, а может, и вовсе какой-нибудь Суворов или Кутузов. И так же, как уходит из кухонной раковины грязная вода, вся эта чепуха, покружившись с минуту, ушла, схлынула, не оставив после себя ничего, кроме голого инстинкта самосохранения. Не мог он выстрелить в себя – ну, не мог и все тут! Хотя и понимал, что это было бы проще всего. Жена погоревала бы, да и успокоилась. Несчастный случай во время чистки оружия, с кем не бывает... А так, когда начнутся неприятности по службе – а они начнутся очень скоро, – она, супруга разлюбезная, будет пилить его с утра до ночи. До тех пор будет пилить, пока этот московский киллер до него не доберется...

Петр Иванович представил себе, что может умереть от влетевшей через окно пули и последним, что он услышит в своей жизни, будет сварливый голос жены, обвиняющий его во всех смертных грехах. От такой перспективы ему сделалось совсем муторно, и он поспешно хватил еще стопку. Водка была теплая, омерзительная на вкус и, что хуже всего, нисколечко не помогала.

Полковник вспомнил утро на маяке. Там тоже было полным-полно мух, прямо как здесь, на даче. Они ползали по изорванным, искромсанным, изувеченным трупам, и было очень трудно понять, что здесь, черт возьми, произошло, какая сила сотворила такое со всеми этими людьми. А потом кто-то узнал Хачатряна, который уже лет десять как числился в международном розыске, и полковник понял, что неприятности продолжаются, причем масштаб этих неприятностей растет в геометрической прогрессии. Он-то, в отличие от Павла Кондратьевича Чумакова, отлично знал, что за птица Эдик Хачатрян. Лица еще двоих убитых показались ему знакомыми; это были люди Аршака, и то, что их обнаружили вместе с Хачатряном, служило завершающим штрихом к портрету покойного депутата городского законодательного собрания Багдасаряна. Здесь действительно работал киллер экстра-класса: он не просто убивал, он еще и выводил убитых на чистую воду, и это было хуже всего, потому что мертвые тащили за собой живых.

Полковник прислушался к своим ощущениям. Он таки был пьян; попытаться, пожалуй, стоило. Вялым жестом протянув руку, Петр Иванович вытащил из кобуры пистолет, сдвинул флажок предохранителя и взвел курок. Сидя с пистолетом в руке, он еще раз все обдумал. Стрелять надо было не в висок, а в сердце или под подбородок, и притом с некоторого расстояния, чтобы не было ожога. Тогда самоубийство и впрямь может сойти за несчастный случай. Мертвому, конечно, все равно, но ведь останутся жена, дети... Сплетен в любом случае не миновать, но факт, что возбуждать уголовное дело против покойника никто не станет, – смысла в этом никакого, да и вдову, даст бог, пожалеют.

Петр Иванович опустил руку с пистолетом на колени, старательно навел дуло и положил большой палец на спусковой крючок. Теперь надо было нажать – плавно, аккуратно, чтобы не сбился прицел. Оказалось, что нажать он по-прежнему не может; рука, сжимавшая пистолет, дрожала от напряжения, пот градом катился по лицу, заливая глаза, но лежавший на спуске палец словно парализовало. Убедившись, что водка опять не помогла, Петр Иванович с отвращением швырнул пистолет на стол и перевел дыхание. Он знал, что патрона в стволе нет, и все равно не сумел спустить курок, потому что – а вдруг? Говорят, и незаряженное ружье раз в год стреляет...

Он слил в стопку остатки водки, сунул опустевшую бутылку под стол и выпил залпом, закусив, как это водится у русских людей, рукавом старой форменной рубашки. Две большие черные мухи затеяли у него над головой показательный воздушный бой. Они громко жужжали, на огромной скорости демонстрируя фигуры высшего пилотажа, и время от времени присаживались на лысину Петра Ивановича – для дозаправки, надо полагать.

– А ну, пошли отсюда! – зверея, заорал Скрябин. – Живой я еще, неужели не ясно?! Успеете еще, твари...

С улицы донесся шум подъехавшего автомобиля. Полковник схватил со стола пистолет, вскочил и бросился к окну. "Уже? – пронеслась в голове паническая мысль. – Так быстро? Живым не дамся!"

Осторожно выглянув в окно, он увидел за низкой оградой белый джип с тонированными стеклами и опустил пистолет. Это была машина Чумакова, на которой тот выезжал за город. Как будто там, за городом, он катался не по гладким скоростным шоссе, а по бездорожью...

Увидев мэра, который солидно и неторопливо выбирался из машины, полковник скорчил унылую гримасу. Ему сейчас было все равно, кто решил его навестить: Павел Кондратьевич, группа захвата из краевого управления или московский киллер. Куда ни кинь – всюду клин...

Водитель услужливо распахнул перед мэром пронзительно скрипнувшую калитку. Павел Кондратьевич что-то ему сказал – видно, велел подождать в машине, – и водитель, кивнув, вернулся к джипу. Чумаков вальяжно прошествовал по узкой, выложенной обломками ракушечных плит дорожке между идеально ухоженными грядками, урожай с которых был уже частично снят. Пока он шел, замеченное Скрябиным на его лице выражение хмурой озабоченности постепенно сменялось каким-то брезгливым недоумением.

Мэру было отчего недоумевать. Дача, ныне принадлежавшая полковнику Скрябину, два года назад была конфискована у местного бизнесмена, который чего-то не поделил с Ашотом Гаспаряном и был в результате упечен на семь лет с конфискацией имущества. Конфискат, как водится, продавался по бросовой цене, и Скрябин не упустил случая прибрать к рукам оставшийся без хозяина загородный дворец, чем его неоднократно попрекал господин мэр – дескать, когда ж ты, Скрябин, успокоишься, когда нахапаешься? Как будто сам не хапал, деятель... Так вот, дача была огромная, роскошная, но обставить ее арестованный бизнесмен не успел, и оформлением интерьера чета Скрябиных занималась самостоятельно. А поскольку обоих интересовал в первую очередь огород, обставлена дача была по-спартански – так, как обставил бы ее какой-нибудь отставной учитель пения, живущий на нищенскую пенсию. Обширным участком Скрябины также распорядились по-своему – он был аккуратно распахан от забора до забора, и идеально ровные, без единого сорняка грядки вплотную подступали к высокому фундаменту дачи. Именно это зрелище – торчащий посреди бескрайнего огорода роскошный особняк с болтающимися на стрельчатых окнах застиранными ситцевыми занавесочками, – видимо, и повергло уважаемого Павла Кондратьевича в тягостное недоумение.

Поначалу полковник хотел притвориться, что его нет дома, но потом вспомнил, что не запер гараж, где стоял его "БМВ", и понял, что отсидеться не удастся. Кроме того, ему вдруг стало любопытно, с чем пожаловал господин мэр. Ведь за два года ни разу не собрался взглянуть, как Скрябин тут обосновался, а тут, гляди-ка, прискакал! Видно, здорово его припекло, раз приехал сам, наплевав на свой высокий авторитет...

Эта мысль неожиданно развеселила пьяного полковника, и он, посмеиваясь, пошел встречать высокое городское начальство. Распахнув дверь, Петр Иванович вышел на крыльцо и очень удивился, увидев, как брезгливое недоумение на лице Чумакова сменилось испугом. Павел Кондратьевич на мгновение замер с занесенной ногой, а потом медленно, осторожно опустил ее на ступеньку.

– Ты чего это? – попросту, по-человечески, а не как большое начальство, спросил он, и в голосе его Скрябину тоже послышался испуг.

– А чего? – сказал он. – Вас, Павел Кондратьевич, встречаю, как дорогого гостя. Счастье вдруг в тишине постучалось в двери...

– Вот не знал, что дорогих гостей с пистолетом встречают, – сказал Чумаков.

– Ах да... – Скрябин предпринял попытку спрятать пистолет в карман, но обнаружилось, что он стоит перед мэром без штанов. – Это я решил оружие почистить.

– Пошли в дом, – брезгливо встопорщив усы, процедил Чумаков. – Хватит позориться, водитель на нас смотрит. Ты что, выпил?

– Чуток, – сказал Скрябин. – Исключительно для бодрости.

На пороге мэр остановился и, оглянувшись, еще раз окинул взглядом огромный полковничий огород.

– Правильно Аршак говорил: странный ты человек, Петр Иванович.

– Все мы странные, – философски ответил на это полковник, – каждый по-своему, но все.

Осмотревшись в комнате, куда его привел Скрябин, Павел Кондратьевич недовольно пошевелил усами, но от комментариев воздержался. Он подошел к столу и выругался, с грохотом въехав ногой в батарею пустых водочных бутылок.

– Ого, – сказал он, брезгливо усаживаясь на шаткий табурет. – Нашел время в запой уходить!

– Аршака поминаю, – ответил полковник. – Земля ему битым стеклом! Вы, Павел Кондратьевич, не догадались бутылочку прихватить? Все-таки в гости ехали, могли бы сообразить...

– Какую еще бутылочку? – на глазах свирепея, вполголоса проговорил мэр. – Ты что себе позволяешь, полковник? У тебя там гора трупов, а ты на даче пьянствуешь! Почему на звонки не отвечаешь?

– На какие еще звонки? Ах да! – Скрябин со звучным шлепком хлопнул себя по лбу. – Я же мобильник отключил, чтоб не доставали... Гора трупов, говоришь? Ну да, гора. И что прикажете с этой горой делать, уважаемый Павел Кондратьевич? На зиму ее засолить или сразу кушать? Вот скажи мне, Паша, – не как мэр, а как старый друг, как одноклассник, – что, по-твоему, я должен делать?

– Пьяная истерика, – констатировал Чумаков. Тут взгляд его упал на пистолет, который Скрябин все еще держал в руке, а потом переместился под стол, на беспорядочную груду опрокинутых, раскатившихся во все стороны бутылок. – Погоди-погоди, ты что это – стреляться, что ли, надумал?

– А почему бы и нет? Если по уму, Паша, так ничего другого мне и не остается. Да и тебе, если хочешь знать мое мнение, тоже. Выбор у нас теперь невелик – в землю или за решетку. Третьего, как говорится, не дано. Предупреждал ведь я: не надо с Аршаком связываться! Далось тебе это губернаторство...

– Ты говори, да не заговаривайся! – вспыхнул мэр. – Если ты забыл, кто меня с Аршаком познакомил, кто свел, так я тебе живо напомню! Ты это сделал, Петр Иванович! Ты!

– Да ну? – вяло удивился Скрябин. – Надо же, а я и вправду запамятовал... Уж больно хорошо вы с ним спелись, как будто в одной песочнице росли, в один горшок гадили... Надо же! Ну и что с того? Это, Паша, теперь не имеет никакого значения. Не надо было Косарева трогать, ох не надо!

Представительное лицо мэра буквально на глазах осунулось, разом постарев на добрый десяток лет.

– Думаешь, это его работа?

– Ну а то! Рука Москвы, тут и думать нечего. У нас таких специалистов днем с огнем не сыщешь.

– Так надо же что-то делать!

– Что?

– Тебе виднее – что!

– Вот я и делаю, – сказал Скрябин. – Только что-то не выходит ни хрена. Может, ты меня пристрелишь, а, Паша?

– Погоди. – Чумаков наморщил лоб, пытаясь что-то припомнить. Опасность обострила его умственные способности, и он вспомнил. – Слушай, – сказал он, – ведь была же зацепка! Помнишь, Аршак говорил про какого-то москвича? Его, кажется, Федором зовут. Ну, помнишь? Старик этот, набережная, художники... Помнишь того москвича, лесопромышленника, на которого ты данные из Москвы запрашивал? Его ведь тоже Федором звали! Может, это тот самый, который с Гамлетом снюхался?

– Вряд ли, – без энтузиазма сказал Скрябин. – Хотя... Действительно, что-то много в этом деле московских Федоров! Может, действительно стоит проверить? А вдруг?

– Вот именно, – с надеждой глядя в его жабье лицо, осторожно сказал Чумаков.

– Ну, если это тот, из города ему не выбраться, – трезвея прямо на глазах, сказал Скрябин. – Фотография его у нас имеется, пальчики тоже... Возьмем голубчика! Все щели законопатим, муха не пролетит, микроб не проскочит! Кстати, – уже другим тоном добавил он, – ты знаешь, а Гамлет-то, похоже, не при делах! Его тоже там, в развалинах маяка, нашли, и умер он, если верить специалистам, давным-давно – примерно в тот день, когда все решили, что он сбежал. Видно, этот московский Федор его вместе с остальными грохнул, а потом на него же стрелки и перевел. Вот мастак!

– Кстати, о старом маяке, – мрачнея, сказал мэр. – Кто-то из твоих ребят журналистам информацию сливает. Я сегодня такого позора натерпелся, что вспоминать не хочется. Я ничего не знаю, а сволочь эта, Оловянников, уже в курсе.

– Да, – сказал Скрябин. – Знаю, что сливают, только не знаю кто. Я с этим разберусь. Если живы будем, конечно.

– А что с кассетой? С бумагами что?

Скрябин немного повеселел.

– С кассетой получилось интересно, – сказал он. – Бумаги москвич спалил прямо в сейфе, и там же обнаружены оплавленные фрагменты магнитофонной кассеты. Но! – он значительно поднял кверху указательный палец. – Я ведь Аршака хорошо знал, да и ты тоже. Он, чертяка, ничего на свете не боялся, его пистолетом не запугаешь. Тем более он понимал, что в живых его все равно не оставят. Короче, он этому типу подсунул какую-то другую кассету, а та, где компромат на Косарева, так и осталась на полке стоять, на самом видном месте. Я, как ее засек, прямо ни о чем думать не мог, пока в карман ее не сунул...

– Так она у тебя?!

– Ну да! Сейчас.

Полковник вышел в другую комнату, громко стуча обутыми в хромовые сапоги голыми ногами, и вернулся, с торжествующим видом потрясая магнитофонной кассетой в ярко-синей обложке.

– А это точно она? Ты проверял?

– А как я мог проверить? Люди же кругом, и не просто люди – менты! Да она это, я уверен. У меня зрительная память – о-го-го! Она одна там такая была, синенькая.

– Синенькая, – проворчал Чумаков. – Дай сюда! Магнитофон есть у тебя?

– Здесь нету.

– А что у тебя вообще есть, кроме пистолета? Ладно, я в машине у себя проверю. А ты надевай штаны и отправляйся на службу. Нечего нюни распускать! Главное – взять этого типа, пока он первый до нас не добрался. А об остальном не волнуйся. Спихнем все на Аршака – дескать, кто же знал, что он такой нехороший? Ай-яй-яй, как же это мы проморгали?!

– Не все так просто, – с кривой улыбкой заметил Скрябин.

– А я и не говорю, что просто. И шишек нам немало достанется, и губернаторство мое, похоже, накрылось медным тазом... Ну и леший с ним! Зато Косареву тоже мало не покажется. Ему сейчас небось уже доложили: так и так, собранный против вас компромат уничтожен... Он успокоится, а мы тогда эту кассету, – он потряс в воздухе ярко-синей пластиковой коробкой, – аккуратненько подсунем московским журналюгам. Да они его в клочья разорвут! Должности своей он лишится, это я тебе, Петр Иванович, гарантирую.

– Да плевать мне на его должность, – искренне ответил Скрябин. – Но отомстить, конечно, надо. Был бы жив Аршак, он бы ему, уроду, не так отомстил.

– Да, жаль Аршака. Ну, Петр Иванович, приводи себя в порядок и за работу. Машину-то вести сможешь?

– Справлюсь как-нибудь.

– А то давай я тебя до управления подброшу.

– Да я уже трезвый. Спасибо, Паша, а то я уже думал – все, кранты.

– Может, и кранты, – осадил его мэр. – Все теперь от тебя зависит, Петр. Не подкачай.

Распрощавшись со Скрябиным, Павел Кондратьевич уселся на переднее сиденье своего джипа и велел водителю трогать. Когда странная дача полковника Скрябина скрылась в клубах поднятой машиной пыли, мэр достал из кармана пиджака кассету и сказал водителю:

– Включи-ка магнитофон.

Он толчком послал кассету в приемную щель магнитолы и откинулся на спинку сиденья, скрестив на животе большие незагорелые руки. Из динамиков донеслось негромкое шуршание ползущей по роликам ленты, а потом раздался голос. Голос почему-то был мужской, а не женский и вдобавок совершенно незнакомый Павлу Кондратьевичу. "Внимание, – сказал этот чужой, насмешливый голос, – это копия. Повторяю: перед вами копия оригинальной записи, и уничтожение ее бессмысленно. А теперь расслабьтесь и получайте удовольствие".

Потом включилась запись.

Павел Кондратьевич подскочил как ужаленный и выключил магнитолу, пока водитель не уловил, чей голос доносится из динамиков и о чем идет речь. Когда он прятал кассету в карман, руки у него заметно тряслись, и было отчего: то, что десять минут назад с таким торжествующим видом вручил ему полковник Скрябин, было записью их разговора в гостиной у Аршака, состоявшегося после исчезновения Гамлета.

* * *

Майор Синица бочком уселся на подоконник, приложил металлический шпатель к нижнему краю облупившейся оконной рамы и принялся короткими движениями счищать с серого, уже начавшего подгнивать и трескаться дерева чешуйки отставшей масляной краски. Шпатель издавал противный скребущий звук; рама дрожала, грозя рассыпаться на куски; на подоконник и на обтянутые старым трико костлявые колени Синицы сыпался мелкий мусор. Синице было скучно, но он продолжал скрести старую краску – мужественно, с мрачным упорством и полным сознанием важности и, более того, необходимости затеянного им великого дела. Это продолжалось целую вечность; вконец устав, Синица отложил шпатель, закурил и посмотрел на часы. С того момента, как он открыл окно и принялся за работу, прошло ровно восемь минут, и отчистить ему за это время удалось что-то около двадцати квадратных сантиметров.

Синица окинул тоскливым взглядом фронт предстоящих работ и совсем заскучал. Купленная накануне пятилитровая жестяная банка белил стояла на столе, на подостланной хозяйственным Синицей старой газете. Банка была плотно закупорена, но Синице все равно мерещился удушливый запах масляной краски. Майором чем дальше, тем больше овладевала тоска. Он посмотрел на свои густо усыпанные мелкими чешуйками сухой краски колени и подумал, что надо бы надеть какой-нибудь фартук или, на худой конец, обвязаться вокруг пояса тряпкой, которая поплоше. Еще, вспомнилось ему, малярные работы раньше не обходились без смешных газетных треуголок. Кажется, когда-то он даже знал, как такая треуголка делается.

Дымя сигаретой, Синица представил себя в газетной треуголке а-ля Наполеон Бонапарт и совсем заскучал. Он сполз с подоконника и подошел к шкафу, по дороге хлебнув пива из стоявшей на столе рядом с краской бутылки. Пиво еще не успело нагреться после холодильника, и пить его было намного приятнее, чем отдирать от оконной рамы старую краску.

Взяв себя в руки, Синица открыл шкаф – ту половину, где были полки, – и некоторое время вяло копался в кое-как засунутом туда старом тряпье. Под руку ему подвернулся его старый китель, который он собирался выбросить уже лет десять, но так до сих пор и не собрался. Синица решил, что лучшего фартука просто не придумаешь, особенно для мента, и дернул китель за торчащий из общей спутанной кучи рукав.

Тряпье, как и следовало ожидать, с глухим шумом обрушилось ему на ноги. При этом раздался отчетливый стук, как будто на пол упало что-то тяжелое. Синица посмотрел вниз и увидел свой пистолет, лежавший между старым халатом его бывшей жены и его собственными теплыми кальсонами. Судя по виду, весной, перед тем как убрать кальсоны в шкаф, Синица не удосужился их постирать.

– Вот ты где, – сказал Синица пистолету.

Он поднял пистолет, взял старый китель и вернулся к столу. Груду тряпок, громоздившуюся возле распахнутой настежь дверцы шкафа, он убирать не стал, оставив это скучное занятие на потом. При этом Синица четко осознавал, что "потом" – понятие растяжимое, особенно у него.

Синица положил пистолет на стол и обернул китель вокруг талии, завязав рукава узлом на пояснице. Глядя сверху на результат своих усилий, он подумал, что это похоже на то, как будто на него набросился очень низкорослый мент в чине старшего лейтенанта. И к тому же без головы, зато погоны, слава богу, на месте...

"Мент-лилипут, – меланхолично подумал Синица. – Интересно, как ему удалось пройти медкомиссию? Надо же, без головы, а сообразил, что ментовка – одно из немногих мест, где можно получать зарплату, не работая. Это плохо, что он без головы. Надо что-нибудь придумать".

Продолжая с унылым видом валять дурака, Синица вышел в прихожую, порылся там на антресолях и достал старую милицейскую фуражку без кокарды. Стоя перед зеркалом, он минуты две так и этак прикладывал фуражку к воротнику обвязанного вокруг пояса кителя. Получалась полная ерунда; к тому же мент-лилипут был отчетливо виден только при взгляде сверху, а в зеркале его не было – был просто старый китель, которым обвязались за неимением фартука. Синица понял, что шутка себя изжила, и нахлобучил фуражку на голову. Он подумал, что надо бы все-таки вернуться к работе, и решил, что старая фуражка ничуть не хуже бумажной треуголки, даже лучше.

Вернувшись в комнату, он снова взгромоздился на подоконник и принялся за работу. Пока он отсутствовал, занятый своим гардеробом, на скамеечке у подъезда образовалась тусовка, состоявшая из гражданок пенсионного возраста. Квартира Синицы располагалась на первом этаже, и видеть старух он не мог – их заслоняли кусты, поднявшиеся уже выше человеческого роста, – зато слышал великолепно. Сначала он не обращал на их болтовню внимания, думая о своем, но потом его тренированное ухо уловило в потоке визгливой старушечьей трескотни что-то любопытное, и Синица стал прислушиваться.

Речь, как оказалось, шла о вещах имевших самое прямое и непосредственное отношение к работе майора Синицы. Очень быстро Синица понял, что привлекло его внимание: это была часто повторявшаяся фамилия "Багдасарян". Если верить бабусям, получалось, что глубокоуважаемого Аршака Геворковича не далее как вчера кто-то пришил средь бела дня в его собственном доме, покрошив при этом в капусту чуть ли не двадцать человек охраны – все, понятное дело, с автоматами и в бронежилетах, только что без тяжелой артиллерии.

Услышав про двадцать человек с автоматами, Синица решил, что это обыкновенная сплетня, но тут же понял, что во всем этом почти наверняка кроется зерно истины, погребенный под нагромождениями домыслов непреложный факт. Несомненно, в доме Багдасаряна что-то произошло. Но вот что именно и чем все кончилось?

"Я в отпуске", – напомнил себе Синица и стал слушать дальше, думая о том, как это здорово – быть в отпуске, когда в городе творятся такие дела. Еще лучше, конечно, было бы оказаться сейчас за тридевять земель отсюда и чтобы никто не знал, где ты. Потому что, если хотя бы половина этих россказней соответствует действительности, все отпуска и выходные дни наверняка будут отменены, а всех отпускников немедля вернут в строй. "Только не меня, – подумал Синица с тоской. – Меня не отзовут. Скрябин для того и отправил меня в отпуск, чтобы я не совался в это дело. Он, Скрябин, хоть и не большого ума мужик, но, по всему видать, предчувствовал, как все обернется".

Он продолжал скрести шпателем рассыхающуюся оконную раму. Когда Синица перестал думать о том, чем занимается в данный момент, дело у него пошло веселее, и вскоре ему уже пришлось встать на подоконник коленями, чтобы достать до верхнего края рамы. Теперь он был виден тем, кто проходил по двору, и люди с удивлением косились на худого, сутулого человека в растянутых трико и застиранной ветхой майке, обвязанного вокруг пояса милицейским кителем и с милицейской же фуражкой на нечесаной, патлатой голове. Те, кто жил в доме, знали его в лицо и здоровались; Синица вежливо отвечал на приветствия, отдавая прохожим честь зажатым в правой руке шпателем.

Разговор на скамейке между тем продолжался. Говорили уже не о Багдасаряне, а о каких-то трупах, обнаруженных утром в развалинах старого маяка. Если верить старухам, трупы были буквально растерзаны в клочья; снова упоминалось огнестрельное оружие, и притом не какое-нибудь, а автоматы и снайперская винтовка. Упоминались также оторванные головы, конечности, кровавые лужи и выпущенные кишки. Рассказчица клялась и божилась, что одного из покойников буквально размазало по всему маяку ровным слоем, как будто внутри его взорвалась бомба.

Он заставил себя не думать больше на эту тему. Ему не раз приходило в голову, что теми методами, которыми действуют он и его коллеги, преступность не побороть. Когда речь идет о крупных преступлениях, доказательств всегда не хватает, а когда они есть, умные, грамотные, дорогостоящие адвокаты в два счета ставят все с ног на голову и разваливают любое дело. К тому же в больших делах всегда замешаны большие люди с очень большими связями, и доведение некоторых таких дел до суда можно с чистой совестью приравнять к попытке совершения государственного переворота.

Синица отложил шпатель, сполз с подоконника и хлебнул пивка. Пиво уже степлилось, но пить его все равно было приятно. Разговор за окном переключился на более мирные, бытовые темы. Старухи ругали домоуправление – зима на носу, а крышу до сих пор не залатали, – грозились отправить коллективное письмо в газету, пойти на прием к мэру и даже написать президенту. Это уже было скучно; правда, упоминание о президенте натолкнуло Синицу на кое-какие размышления.

Ему вспомнилась история, произошедшая этой весной в Москве, когда группа телохранителей президента, вернувшись после обследования "Волны", в течение нескольких дней погибла вся, до последнего человека, при весьма странных обстоятельствах. В город приезжали столичные следователи. Новая группа офицеров ФСО трижды перевернула "Волну" вверх дном, но так ничего и не нашла. Летом президент, как и было запланировано, осмотрел комплекс и, если верить газетам, остался доволен. Доволен оказанным в "Волне" приемом остался и личный советник президента Косарев, и депутат Государственной думы Ненашев, который вообще был здесь частым гостем. Владельцы "Волны", Аршак Геворкович и Ашот Вас-генович, тоже, надо полагать, были довольны, что завели такие знакомства. А потом наступила осень, и...

И все. Нет больше ни Аршака Геворковича, ни Ашота Васгеновича, а значит, их старания пробиться на самый верх пошли прахом. Весь расчет, каким бы он ни был, строился на личном знакомстве, на симпатии, а какая польза покойнику даже от самого полезного знакомства?

Синица стоял у стола, забыв снять фуражку, и прихлебывал пиво с таким видом, будто вот-вот уснет и свалится на пол, как бревно. Он, как всегда, прозевал тот момент, когда его аналитический ум, из-за которого его только и терпели в управлении, включился, набрал обороты и заработал на полную мощность, сортируя варианты, отбрасывая негодное и составляя непротиворечивую картину из того, что не было отброшено.

Эта работа была уже близка к завершению, когда за окном резко взвизгнули тормоза, хлопнула дверца автомобиля и до отвращения знакомый голос произнес:

– День добрый, девушки. Сосед ваш из третьей квартиры дома ли?

Синица удивился, но не тому, что происходило в данный момент за окном, а тому, что он, майор Синица, не был удивлен. Оказывается, он этого ждал и не сомневался, что это случится, причем в ближайшее время.

Старухи вразнобой ответили в том смысле, что да, жилец из третьей у себя – ремонт, кажись, затеял, давеча краску купил. Голоса у них были льстивые, ласковые – бабки по старой памяти подхалимничали, стараясь понравиться начальству.

В подъезде глухо бухнула дверь. Синица поставил на стол недопитое пиво и, не дожидаясь звонка, побрел в прихожую – открывать. "Накрылся отпуск-то", – подумал он без особого огорчения. Влезать в это дело ему по-прежнему не хотелось, зато отпала необходимость красить окна.

На лестничной площадке, по обыкновению утирая вспотевшее лицо мятым носовым платком, стоял полковник Скрябин, одетый по всей форме и даже при оружии. От полковника сильно пахло одеколоном, но сквозь его благоухание отчетливо пробивался другой, не столь утонченный запашок; Синица, у которого всегда были проблемы с соблюдением субординации, непочтительно подумал, что полковник где-то здорово набрался и что разит от него, как из винной бочки.

– Здравия желаю, товарищ полковник, – сказал Синица и отступил от двери, чтобы Скрябин мог войти. – Вот так сюрприз!

– Здорово, майор, – буркнул Скрябин, протягивая ему для пожатия толстую потную ладонь.

Это тоже было что-то новенькое. Синица почтительно пожал начальственную десницу и попятился еще дальше, до поворота на кухню, потому что в узенькой прихожей им со Скрябиным было не разминуться. Полковник прямо прошествовал в большую комнату, не забыв по пути заглянуть в спальню, где его взору предстали кровать с развороченной постелью и разбросанные по неметеному полу предметы майорского туалета. Синица тем временем запер за ним дверь и тоже прошел в большую комнату.

– Ну и видок у тебя, Синица, – сказал Скрябин, оглядев майора с ног до головы с привычным неодобрением. – Что за чучело, ей-богу! Ты зачем форму позоришь?

– Какую форму? – удивился Синица, но тут же вспомнил про мента-лилипута, сорвал с головы фуражку и развязал стянутые узлом на спине рукава кителя.

– Это другое дело, – одобрил его действия Скрябин. – Теперь ты похож на нормального бомжа.

– А раньше?

– А раньше смахивал на бомжа-милиционера. Ремонт, я вижу, затеял?

– Так точно. Необходимость, знаете ли, назрела.

– Да-а, вижу, вижу...

Скрябин обвел взглядом комнату, действительно остро нуждавшуюся в ремонте, посмотрел на стоявшую посреди стола банку краски, и вдруг взгляд его замер и как-то остекленел. Вид у полковника Скрябина сделался дикий, как будто он средь бела дня увидел привидение.

Синица проследил за направлением его взгляда и приуныл: Скрябин смотрел на пистолет, который валялся на столе между банкой краски, грязным шпателем и недопитой бутылкой пива. "Ну, сейчас начнется", – с тоской подумал майор, помня о том, что, провожая его в отпуск, Скрябин велел сдать пистолет в оружейную комнату.

– Простите, товарищ полковник, – сказал он, торопливо убирая пистолет со стола и запихивая его в карман своих стареньких трико. – Нечаянно прихватил, сам не знаю, как получилось. Вот, решил заодно почистить.

Последнее вранье было лишним и к тому же совершенно несуразным, однако Скрябин воспринял его как-то странно. Он едва заметно вздрогнул, открыл рот, будто собираясь что-то сказать, потом закрыл, нерешительно пожевал губами и произнес:

– Это правильно. Оружие надо содержать в чистоте. Человек любит ласку, а машина – смазку...

Спорить с этим было трудно, но в данном случае утверждение полковника почему-то воспринималось как отборная чушь; с таким же успехом Скрябин мог похвалить фасон майорских трико или сообщить, что на прошлой неделе в соседнем районе прошел дождик. Да и у самого полковника был такой вид, словно он не совсем понимал, что сказал минуту назад, – видно, ляпнул первое, что пришло в голову.

Тут Скрябин заметил пиво, и его взгляд сразу приобрел осмысленное выражение.

– О, – сказал он оживленно, – пивко – это хорошо!

– Будете, товарищ полковник? – предложил Синица. – У меня в холодильнике есть, холодненькое... Будете?

– Чего спрашиваешь? – благодушно удивился Скрябин. – Мы ж не у меня в кабинете, а у тебя дома! Угощай, хозяин, раз есть чем.

На кухне Синица выглянул в окно и увидел напротив подъезда черный "БМВ" Скрябина. Машина была не служебная, а личная, и водителя за рулем не наблюдалось, из чего следовало, что Скрябин управлял этой немецкой ракетой сам, хотя и был, мягко говоря, не совсем трезв. "А теперь ему пива подавай, – меланхолично подумал Синица, открывая холодильник. – Убьет он сегодня кого-нибудь или сам убьется..."

Резинка у него в трико совсем ослабла, и торчавший из кармана тяжелый пистолет так и норовил оставить Синицу без штанов. Майор вынул его оттуда, вскрыл с его помощью две бутылки пива и положил пистолет в холодильник: тут он, по крайней мере, не мог затеряться, потому что, кроме него, двух сморщенных сосисок и почерневшего кочана капусты, в холодильнике ничего не было.

Вернувшись в комнату, он протянул Скрябину открытую бутылку пива.

– Ничего, что без стакана?

Скрябин только рукой махнул и сразу же присосался к бутылке, как изголодавшийся клоп. Выпитое немедленно проступило у него на лице потом; утолив жажду, полковник вновь извлек на свет божий свой знаменитый носовой платок, снял фуражку и принялся, отдуваясь, вытирать сначала лысину, а потом все остальное, до чего мог дотянуться, не снимая одежды.

Вторую бутылку Синица оставил себе – в той, что стояла на столе, пиво совсем выдохлось, да и оставалось его там всего ничего, какая-нибудь жалкая пара глотков. А от того, что, судя по всему, собирался сообщить ему Скрябин, у майора заранее пересохло во рту.

– Значит, говоришь, ремонт, – сказал Скрябин, убирая платок обратно в карман форменных брюк, которые только что не лопались на его толстенных ляжках. – Ремонт, Синица, дело нужное, да только придется, видно, тебе с ним повременить.

Синица, нисколько этим не удивленный, постарался придать своей унылой, индифферентной физиономии озабоченное выражение.

– Что-то случилось, Петр Иванович?

– Случилось – не то слово, – подумав немного, проворчал Скрябин. – Пока ты тут ремонтом занимаешься и пивко сосешь, в городе такое творится, что у меня голова кругом идет!

– Это чувствуется, – сказал Синица и испугался, поняв, что опять нахамил.

Скрябин не обратил на его выходку внимания, и Синица задумался, с чего бы это. То ли господин полковник и впрямь так озабочен, что просто утратил способность отвлекаться на мелочи, то ли он так нуждается в Синице, что готов простить ему любую чушь, которая так и норовит сорваться с его бескостного языка. Скорее всего верно было и то, и другое; Синица вспомнил то, о чем болтали старухи под окном, и по телу у него прошел знакомый озноб.

– Такие дела творятся, майор, – снова заговорил Скрябин, – такие дела! Прямо чеченская война, и где – у нас в городе! За два дня – полтора десятка трупов. Как тебе это понравится? И ни единого следа, ни одной зацепки!

– Так уж и ни одной? – вежливо усомнился Синица и осторожно, боясь нарушить субординацию, глотнул пива.

Скрябин тоже глотнул из бутылки и протяжно рыгнул в кулак.

– Понимаю, к чему ты клонишь, – сказал он. – Ты у нас вроде Шерлока Холмса – тоже считаешь, что, раз улик нет, значит, их просто плохо искали. Признаться, я с тобой согласен – то есть с вами обоими: с тобой и с Шерлоком Холмсом. Ну, так вот ты пойди и поищи.

– Улики поискать?

– Плевал я на улики, – отмахнулся полковник. – Тут уж, как говорится, было бы алиби, а трупы найдутся... – Он снова рыгнул, на сей раз даже не подумав прикрыть рот. – Мне не улики, мне убийца нужен!

– Убийца? – переспросил Синица, сделав сильное ударение на последнем слоге-. – Или убийцы? Все-таки, товарищ полковник, для одного человека полтора десятка трупов за два дня – это, знаете, как-то многовато...

– Да какая разница – убийца или убийцы? Хотя есть мнение, что работал один человек, профессионал высочайшего уровня.

– Тогда это не профессионал, а маньяк какой-то! Зачем профессионалу наваливать горы трупов? Он кто – каратель?

На этот раз Скрябин молчал почти целую минуту. За это время он успел достать и раскурить сигарету. Синица тоже закурил и терпеливо ждал ответа, прихлебывая, пока суд да дело, из бутылки.

– Есть мнение, – медленно проговорил Скрябин, – что да. Каратель. Что-то в этом роде.

Синица поставил бутылку и сел ровнее. Все-таки такой откровенности он от Скрябина не ожидал. Получалось, что дело зашло уж очень далеко; кое-что припомнив, Синица предположил, что речь в данный момент идет не о каких-то там абстракциях, вроде закона и порядка, а о сохранности драгоценной шкуры господина полковника.

– А можно спросить, – осторожно сказал он, – чье это мнение?

– Чье надо, – ответил Скрябин. – Мое, например. Такой ответ тебя устраивает?

Синица пожал плечами и промолчал.

Немного посверлив его тяжелым, исподлобья, взглядом, полковник начал излагать обстоятельства дела. В целом он почти слово в слово пересказал то, о чем час назад болтали старухи у подъезда. Новым для Синицы оказалось только то, что на маяке был обнаружен труп Гамлета Саакяна, время смерти которого снимало с него подозрения в убийстве Ашота Васгеновича Гаспаряна. Услышав имя Эдика Хачатряна, Синица задумался о нескольких вещах сразу. Разумеется, не назвать этого имени Скрябин не мог, потому что Синица все равно узнал бы об участии Хачатряна в этом деле и непременно задался бы вопросом, почему полковник утаил от него столь важную информацию. Но то, с каким выражением лица Скрябин говорил о вскрывшейся связи Багдасаряна с замешанным в торговле наркотиками Эдиком Хачатряном, наводило на размышления. Теперь Скрябин, а вместе с ним, наверное, и господин мэр, будут всячески открещиваться от покойных совладельцев "Волны" и, пользуясь случаем, навесят на них всех собак. В общем-то, на эту парочку сколько собак ни повесь, все будет мало; но, с другой стороны, теперь получалось, что он, Синица, слишком много знает. А раз так...

– Работать будешь один, – говорил между тем полковник Скрябин. – Официальное следствие тебя не касается, ты в нем не участвуешь. Считается, что ты в отпуске, и постарайся не особенно мозолить глаза своим коллегам. Если столкнетесь – притворись валенком и хлопай глазами, я тебя, если что, прикрою. Пойми, мне необходим результат, поэтому я тебе развязываю руки и полностью доверяю. На доказуху время не трать, это не твоя забота. Ты мне, главное, вычисли, найди эту сволочь, а о доказухе мы сами, без тебя, похлопочем.

Синица мысленно присвистнул. "Вы похлопочете, – подумал он. – Еще как похлопочете! Организуете задержание по всем правилам, во время которого подозреваемый будет убит при попытке оказать сопротивление, а я соответственно окажусь единственным, кто погиб на боевом посту, выполняя свой долг. Это же проще пареной репы. Скрябин, наверное, сильно напуган и здорово пьян, раз думает, что я не вижу его насквозь. А может быть, я к нему несправедлив? Может, он намного умнее, чем кажется, и разоткровенничался тут со мной именно потому, что знает: даже все понимая, я все равно не откажусь?"

Синица знал, что не откажется, и его должностные обязанности тут были ни при чем: в конце концов, он действительно находился в отпуске, первом за последние пять лет. Но отказаться он не мог по той простой причине, что его уже начал охватывать знакомый азарт охотника, увидевшего на первом снегу четкий след крупного хищного зверя.