Сырой осенний ветер швырнул в рябое от дождя оконное стекло горсть холодных капель, выбил из засиженного голубями жестяного карниза быструю барабанную дробь, громыхнул плохо закрепленным коленом водосточной трубы и умчался прочь – надо полагать, на Арбат, задирать женщинам подолы, выворачивать наизнанку мокрые зонты и забавляться с мужскими шляпами. Над Москвой сгущался октябрь; про месяцы, дни и времена года не принято так говорить, но октябрь именно сгущался, как грозовая туча, – тяжелел, копился, нависал, придвигаясь все ближе с каждым прожитым днем, с каждой минутой, и уже было ясно, что осени не миновать, как не миновать старости и смерти.

Глеб Сиверов любил середину осени. Это была действительно золотая пора, которую не могли омрачить ни такие вот, как сегодня, серые дождливые дни, ни даже ее скоротечность – оглянуться не успеешь, как все золото с деревьев лежит под ногами, перемешанное с грязью, а голые черные ветви уныло скребут свинцовое небо, раскачиваясь на ледяном ветру. Мысли о приближающемся ноябре и о слякотной московской зиме с посыпанными солью тротуарами были мимолетны – они приходили и тут же уходили, не оставляя на душе ни единой царапины, потому что специальный агент по кличке Слепой давно привык жить сегодняшним днем, не загадывая наперед и не печалясь из-за грядущих неприятностей. Завтрашнего дня у него могло и не быть, как могло не быть сегодняшнего и вчерашнего; так к чему ломать голову над проблемами, до которых ты то ли доживешь, то ли нет? Иначе говоря, если у человека есть проблемы, значит, он еще жив. У кого проблем нет, тот наверняка уже не дышит.

Глеб раздавил в пепельнице окурок, закрыл форточку и отошел от окна, бросив последний взгляд на испещренный желтыми пятнами опавшей листвы, черный, лоснящийся от дождя асфальт. Кроны деревьев, заслонявшие летом почти весь двор, поредели, и сквозь них можно было смотреть, как сквозь изъеденную молью тюлевую занавеску. Глеб видел кучи сметенной дворниками листвы возле песочницы и старой, покосившейся беседки и разноцветные, тоже усеянные беспорядочно разбросанными золотыми пятнышками крыши припаркованных под деревьями автомобилей. Еще он увидел несколько луж и многочисленные радужные пятна на асфальте – следы пролитого бензина и моторного масла. Одна из машин, старомодная черная "Волга", казавшаяся матовой из-за осевших на капоте и крыше мелких капелек воды, только что припарковалась на свободном месте, и оставленные ею на мокром асфальте следы, медленно заплывая влагой, таяли, исчезали прямо на глазах. Глеб укоризненно покачал головой, глядя на длинную антенну, укрепленную на крыше "Волги". "Сдает старик, – подумал он. – Вот уже и правилами конспирации начал пренебрегать – теми самыми правилами, которые когда-то так старательно вдалбливал мне в голову. А с другой стороны, чего я от него хочу? Его октябрь давно позади. На него уже холодком тянет, да не с севера, а снизу, из-под земли... Какая тут к черту конспирация, о душе пора подумать..."

Несмотря на эти грустные мысли, а может быть, именно благодаря им – уж очень они были нерабочие, – Глеб выдвинул ящик письменного стола, проверил, заряжен ли пистолет, и, поставив его на предохранитель, сунул сзади за пояс брюк. После этого он взял со спинки стула просторную, очень красивую вязаную домашнюю кофту без пуговиц и натянул ее на плечи, прикрыв полой торчащую за спиной рукоятку, – ближе к старости Федор Филиппович сделался мнителен и обидчив, хотя и старался это скрывать. Заметит пистолет – расстроится, чего доброго, а то еще припомнит ту быльем поросшую историю, когда Глеб в него стрелял – стрелял, как всегда, метко...

Поймав себя на этих ненужных рассуждениях, Слепой подумал, что сдавать начал не только генерал Потапчук – ему самому, похоже, не помешала бы парочка сеансов у хорошего психоаналитика. Другое дело, что психоаналитик, послушав откровения Глеба Сиверова в течение хотя бы четверти часа, сам бы наверняка тронулся умом.

Глеб выключил музыкальный центр, и в квартире стало тихо. Тишина, как обычно, породила ощущение сосущей пустоты; впрочем, с этим ощущением Слепой давно свыкся и почти перестал его замечать. Он прошел в тесную прихожую, проверил перед зеркалом, не выпирает ли сзади из-под кофты рукоятка пистолета. Она таки выпирала – совсем чуть-чуть, но для опытного, наметанного глаза генерала Потапчука этого было бы достаточно. Глеб поправил пистолет, бесшумно отпер сейфовый замок и легонько толкнул тяжелую стальную дверь. Та открылась легко и беззвучно, повернувшись на хорошо смазанных петлях. Сиверов выглянул наружу и прислушался.

Снизу, гулко отдаваясь в широком лестничном пролете, доносились неторопливые, слегка шаркающие шаги поднимавшегося по лестнице человека. Глеб поморщился: раньше Федор Филиппович никогда не шаркал подошвами. Он и сейчас ходил легко и пружинисто, как молодой, но это было на людях; теперь же, одолевая в полном одиночестве крутую лестницу старого многоквартирного дома в одном из кривых арбатских переулков, генерал, судя по всему, слегка расслабился.

Глеб осторожно, без стука, прикрыл тяжелую дверь, тихонько вздохнул и отступил в глубь прихожей. Сиверову подумалось, что все люди, в сущности, одинаковы – одинаково привержены рутине и терпеть не могут перемен. Другое дело, что рутина бывает разная. Для кого-то рутина – это ежедневное сидение в конторе с девяти до шести и тихие семейные вечера с просмотром телевизионных сериалов, а для кого-то – экстрим, смертельный риск и поиск приключений. Жизнь Глеба Сиверова никак нельзя было назвать спокойной и однообразной, однако он к ней привык и не представлял себя в ином качестве. Генерал Потапчук был одним из основных, неотъемлемых элементов этой жизни, и страшно было подумать, что однажды он отойдет от дел, исчезнет со сцены вместе со своим потертым портфелем и стариковской воркотней. Глеб не думал, что Федор Филиппович уйдет на пенсию – он был из тех, кто покидает работу только ногами вперед, – но при любом раскладе в распоряжении генерала оставалось совсем немного времени. Впрочем, шансы пережить друг друга у них с Глебом были примерно одинаковые, где-то пятьдесят на пятьдесят – один старел, а другой все время ходил по самому краю...

Потапчук открыл дверь и переступил порог квартиры, держа в левой руке свой потрепанный портфель. Он не позвонил, не постучал и не сделал попытки воспользоваться своим ключом, из чего следовало, что Федор Филиппович еще не утратил остроты слуха: как ни старался Глеб действовать тихо и незаметно, генерал засек его манипуляции с дверью и понял, что его уже ждут. Возможно, он понял и все остальное, а если не понял, то догадался; Глебу стало неловко, и он порадовался, что не включил в прихожей свет: не хватало еще, чтобы Федор Филиппович заметил его смущение!

– Сумерничаешь? – осведомился генерал, пожимая ему руку. – Или просто Чубайса боишься, электричество экономишь?

– Осень, – немного невпопад ответил Глеб, пропуская его в комнату.

– Да уж, – согласился Федор Филиппович и медленно, по-стариковски, опустился в большое кресло у окна. – Наступила осень, отцвела капуста, и увяли наши половые чувства...

– Гм, – растерянно произнес Глеб, сбитый с толку столь несвойственным Потапчуку плоским юмором; обычно Федор Филиппович шутил тоньше.

Приглядевшись, он заметил, что Федор Филиппович выглядит бледным и осунувшимся, как будто не спал ночь. Вероятнее всего, так оно и было: встречу ему генерал назначил всего час назад, по телефону, явно второпях – видимо, дело было неотложное и весьма скверное, грозившее какими-то осложнениями. Зная Потапчука, Глеб мог предположить, что речь идет об осложнениях государственного масштаба, не меньше, поскольку Федор Филиппович никогда не прибегал к его помощи для устройства своих личных или, к примеру, карьерных делишек. Во всем, что касалось служебного долга, присяги и прочих подобных вещей, генерал ФСБ Потапчук был дьявольски старомоден, и это вполне устраивало Глеба.

– Кофе хотите, Федор Филиппович? – спросил Глеб таким непринужденным тоном, словно это была не рабочая встреча на конспиративной квартире, а дружеские посиделки. – У меня и коньяк есть.

– А кокаина и девочек у тебя, случайно, нет? – сердито спросил Потапчук. – Знаешь ведь, что мне нельзя.

– Ах да! – делая вид, что спохватился, воскликнул Сиверов. – Ну, тогда рюмочку корвалола. Или брома. А?

– И горсточку валидола на закуску, – проворчал генерал.

– Так точно, – четко, по-уставному, подтвердил Глеб. – Разрешите выполнять?

Федор Филиппович покосился на него с огромным недоверием.

– У тебя что же, все это имеется?

Глеб улыбнулся.

– Не все, конечно, но поверьте, умереть от сердечного приступа я вам в случае чего не дам.

– Да ну?! – изумился генерал.

– Конечно. А то возись с вами потом... Вы представляете, что это такое – незаметно вынести упитанного генерала ФСБ из конспиративной квартиры? Сиди тут, дожидайся темноты, пакуй вас в ковер, а потом по лестнице волоки... Что у меня, много лишних ковров?

Федор Филиппович некоторое время смотрел на него с немым укором, а потом вздохнул и отвернулся.

– Никакого уважения, – констатировал он. – Ни к возрасту, ни к званию... Ковра ему жалко! И вообще, при чем тут ковер? У тебя ж его нет!

– Нет, потому что он здесь лишний. Вот я вам и докладываю: лишних ковров, чтобы вас в них паковать, у меня нет. Ни одного. Придется в газеты заворачивать, у меня их много, а это такая морока!..

– Не дождешься, – проворчал Федор Филиппович и, подумав, добавил: – Вообще-то, если есть валидол, я бы не отказался. Забыл, понимаешь, таблетки в кабинете, а лестница у тебя... Крутая у тебя лестница, Глеб Петрович. На ней только пожарников тренировать да еще горноспасателей.

Глеб бросил на него быстрый обеспокоенный взгляд, присел на корточки возле тумбы письменного стола, выкопал из вороха разрозненных бумаг валидол и протянул генералу. Потапчук захрустел упаковкой. Сиверов поспешно отвернулся, чтобы не смотреть на эту печальную картину. Он умел владеть лицом, но не без оснований подозревал, что Потапчук видит его насквозь и непременно заметит жалость, притаившуюся в глубине его глаз. А если заметит, не миновать Глебу разноса...

Впрочем, Потапчук действительно видел Сиверова насквозь и понял, о чем он думает, даже не глядя в его сторону.

– И нечего отворачиваться, как будто я тут генитальные ванны принимаю, – сказал он, причмокивая положенной под язык таблеткой. – Доживешь до моих лет – узнаешь, что это за удовольствие. Лестница у тебя здесь действительно крутая, понимаешь. В общем, старость не радость, а биологическое состояние организма...

– Промолвила старушка, обгоняя электричку, – с облегчением подхватил Глеб. Шутил генерал сегодня как-то странно, но все-таки шутил, и это вселяло оптимизм. – Что с вами сегодня, Федор Филиппович? – все-таки спросил он, включая электрический чайник и доставая с полки коробку шоколадных конфет. – Приболели?

– Это не я, – подумав, возразил генерал, – это мир, как ты выразился, приболел. Даже ты не в себе – встречаешь меня с заряженным пистолетом за поясом.

Глеб с трудом удержался, чтобы не хлопнуть себя по лбу. Он совсем забыл про пистолет, а генерал, разумеется, заметил оружие, когда он наклонился, чтобы найти валидол.

– Пистолет – это мой рабочий инструмент, – объяснил он, стоя лицом к открытому шкафчику и с ненужной старательностью перебирая коньячные рюмки, которые ничем не отличались друг от друга. – Я без него, как без одежды.

– А уши почему красные? – спросил Потапчук.

Глеб знал, что уши у него ни капельки не красные, но спорить не стал, потому что в целом генерал описал ситуацию верно: ему действительно было неловко из-за этого дурацкого пистолета. И что это ему вздумалось встречать Федора Филипповича, вооружившись до зубов? Ей-богу, затмение какое-то...

Он поставил на стол перед Федором Филипповичем коньяк и рюмки, а потом подошел к окну и выглянул наружу. Черной "Волги" перед подъездом не было, у водителя хватило ума и выучки отогнать ее подальше, чтобы не отсвечивала, где не следует. Обернувшись, Глеб наткнулся на внимательный и немного насмешливый взгляд генерала.

– Это было такси, – сказал Федор Филиппович. – Обыкновенное радиотакси, понял?

– Понял, – сказал Глеб и, вынув из-за пояса, бросил в ящик стола тяжелый крупнокалиберный пистолет. При этом стоявшая в ящике открытая коробка с патронами перевернулась, три или четыре патрона выпали из нее и, как живые, попрятались среди бумаг, сигаретных пачек и карандашей. Сиверов не стал их подбирать и развивать тему радиотакси не стал тоже: все было ясно без слов, генерал купил его, как маленького.

– Что-то ты, я вижу, нервничаешь, – сказал Потапчук и воровато, как кот на сметану, покосился на коньяк. Здоровье у него в последнее время стало не то, и госпожа генеральша ревностно следила за тем, чтобы Федор Филиппович вел исключительно здоровый образ жизни. Если бы могла, она бы запретила ему даже работать; если этого не произошло до сих пор, то лишь потому, что жена генерала понимала: без работы он долго не протянет, угаснет за каких-нибудь полгода.

– Осень, – повторил Глеб и налил себе и генералу по чуть-чуть коньяка. – Унылая пора, очей очарованье... Ломота в костях, тревожные предчувствия и все такое. Давайте выпьем, товарищ генерал. Успокаивает, расширяет сосуды... Врачи рекомендуют, знаете ли.

– С хорошими врачами ты знаешься, – завистливо пробормотал Потапчук, нюхая рюмку. Коньяка в рюмке было совсем мало, и генералу это явно не нравилось. – А эти твои медики, случайно, не рекомендуют выкуривать после каждой рюмочки по сигарете?

– Они бы порекомендовали, – сказал Глеб, наполняя кипятком чайник с заваркой и возвращаясь к своей рюмке, – да только, знаете... В общем, у некоторых пациентов такие жены, что им медицинская наука – не указ. И не просто не указ, а... Ну, словом, медикам тоже жить охота.

Генерал недовольно фыркнул в рюмку.

– Очень смешно, – проворчал он. – Тебя бы в мою шкуру, умника. Посидел бы на леденцах... Хотя, с другой стороны, один юморист верно заметил, что лучше гипс и кроватка, чем крест и оградка.

– М-да, – сказал Глеб, не зная, что еще ответить. Настроение генерала нравилось ему все меньше.

– Ну, будем здоровы, – сказал Федор Филиппович и медленно, смакуя каждую каплю, выпил коньяк. – Эх, хорошо! Сейчас бы в самом деле закурить... Ты не обращай на меня внимания, – добавил он, уловив замешательство Слепого. – Настроение у меня сегодня...

– Просто плохое? – спросил Глеб. – Или это связано с работой?

– Это связано с заботой, – вздохнул генерал. – С заботой о тебе, Глеб Петрович. Есть мнение, что московская осень для тебя вредна. Сам говоришь – дождик, слякоть, кости болят, нервишки шалят... Вот я и думаю: не поехать ли тебе на курорт? Подлечишься, загоришь, нервишки укрепишь... Опять же, девушки, романтика, шепот прибоя, мерцание звезд...

– В городе Сочи темные ночи, – задумчиво произнес Сиверов.

Генерал перестал нюхать пустую коньячную рюмку и резко вскинул голову. Острый, испытующий взгляд его прищуренных глаз вонзился в лицо Слепого, как парочка хорошо отточенных кинжалов. Глеб ухитрился даже не моргнуть, хотя такая реакция на его невинное замечание показалась ему странной. Похоже было на то, что, ткнув пальцем в небо, он угодил в десятку.

– Что тебе известно? – напряженным голосом спросил Потапчук. – Что ты знаешь про Сочи? Черт, неужели уже поползли слухи? Плохо, Глеб Петрович, очень плохо...

– Да ничего мне неизвестно, – ответил Глеб. – Что вы сегодня, ей-богу, нервный какой-то... Это просто строчка из песни. Ну, пришло в голову по ассоциации, я и сказал! А что, надо смотаться в Сочи? Так я готов. Там, наверное, сейчас тепло...

– Даже жарко, – буркнул Федор Филиппович. – Так жарко, что здесь, в Москве, у некоторых волосы на заднице потрескивают. А уж паленой шерстью воняет так, что дышать нечем.

Голос у него был злой, вид очень недовольный, и Глеб почел за благо промолчать. Он знал, что, выпустив пар, генерал перейдет к делу, и тогда его речь станет менее образной и более конкретной. Судя по его поведению, дело, с которым Федор Филиппович сюда явился, вызывало у него раздражение. Видимо, это было одно из тех поганых, скользких дел, за которые и браться противно, и не браться нельзя.

Давая генералу время остыть и собраться с мыслями, он расставил на столике чашки, разлил чай и открыл коробку с конфетами. Дождь за окном перестал, тучи поредели, и за ними угадывалось солнце. Взяв чашку, Глеб подошел к окну и стал смотреть во двор. Там, внизу, из подъехавшего "Москвича" выгружалось навьюченное ведрами и корзинами семейство. В корзинах лежали грибы – белые и подосиновики, насколько Глеб мог разглядеть с такого расстояния. Ему даже почудился грибной запах, но этого, разумеется, не могло быть. "На кой дьявол мне сдались эти Сочи? – подумал он с досадой. – Что может быть лучше подмосковной осени, особенно когда нет необходимости толкаться в электричках, чтобы попасть за город?"

Он представил себе, как они с Ириной выходят из машины на опушке леса и не торопясь вступают под прозрачные, поредевшие своды, где пахнет опавшей листвой и грибной прелью. Лес молчит в ожидании зимы, слышно только, как шуршат, падая, желтые листья да где-то далеко часто и гулко, как крупнокалиберный пулемет, стучит дятел. Притихший лес кажется пустым и покинутым, как квартира, из которой съехали жильцы, и по нему удивительно приятно гулять. А грибы собирать вовсе не обязательно, хотя удержаться, наверное, будет трудно...

– Что ты думаешь о новом порядке назначения губернаторов? – спросил у него за спиной генерал Потапчук.

Глеб усмехнулся, глядя в окно. Была у Федора Филипповича такая манера – начинать разговор о деле с вопроса, на первый взгляд казавшегося неожиданным и даже нелепым. Чуть позже всегда оказывалось, что этот вопрос самым исчерпывающим образом описывает суть предстоящей операции. Так, например, странный вопрос генерала о том, как Глеб относится к диким животным, обернулся для Слепого целым летом скитаний по уссурийской тайге, а разговор об изменениях климата поставил его у катящегося по горному ущелью селевого потока. Поэтому, прежде чем ответить, Глеб немного подумал.

– Не знаю, – сказал он честно. – У каждой палки два конца. С одной стороны, это здорово смахивает на ущемление демократии, а с другой... В общем, как сказал один писатель, на демократических выборах большинство всегда за сволочь. Честно говоря, Федор Филиппович, я не совсем понял вопрос. Как я должен к этому относиться, в самом деле? Уж кому-кому, а мне губернаторство точно не грозит!

– А жаль, – сказал Потапчук. – Помнишь фильм про Зорро? Он ведь там как раз губернатором был. Днем губернатор, а ночью надевает этот свой карнавальный костюм и айда справедливость восстанавливать, подчиненным своим ума в задние ворота вкладывать... Любо-дорого! Побольше бы нам таких губернаторов! Жалко, что я не могу эту мысль президенту подкинуть.

– Лично не можете, – сказал Глеб, принимая игру, – но выход на тех, кто может, у вас наверняка имеется! Так за чем же дело стало? Продвинете меня в губернаторы, я вас не забуду – подыщу вам тепленькое местечко с хорошим окладом... По-моему, в этом нет ничего невыполнимого.

– В принципе, возможно все, – с кривой улыбкой согласился генерал, – и выходы на людей, к мнению которых прислушивается президент, у меня действительно имеются. Только у этих людей, как правило, есть свое мнение по поводу того, кто должен сидеть в губернаторском кресле, и мнение это, сам понимаешь, подкреплено довольно вескими доводами. Такими вескими, – добавил он значительно, – что переубедить их оказывается очень трудно. Почти невозможно.

– Ага, – сказал Глеб, начиная понимать, о чем будет разговор. – А переубедить, выходит, надо?

– Не то чтобы переубедить, – морщась, ответил генерал, – а просто... Ну, словом, немного помочь, поддержать, развязать человеку руки...

– Ага, – повторил Глеб, – руки, значит, развязать. А они, значит, связаны... Послушайте, Федор Филиппович, может быть, мы наконец перейдем к делу?

– А мы уже перешли, – сказал генерал Потапчук и, отставив недопитую чашку чая, стал со стариковской медлительностью расстегивать замки своего потрепанного портфеля.

* * *

В конце июня Федору Филипповичу неожиданно позвонил генерал Осмоловский, его однокашник по училищу. Звонок застал Потапчука врасплох – Осмоловский служил по другому ведомству, особой дружбы они никогда не водили и встречались крайне редко. Впрочем, врагами они тоже не являлись – возможно, потому, что делить им было нечего, – при встречах здоровались за руку, интересовались здоровьем жен, а когда выпадала лишняя минутка, даже обменивались свежими анекдотами – как правило, политическими. Осмоловский уважал генерала Потапчука за честность и профессиональную компетентность, Федор Филиппович платил ему тем же; это было легко и ровным счетом ни к чему не обязывало, поскольку их служебные интересы практически не пересекались: Осмоловский работал в ФСО и был одним из тех людей, что обеспечивали личную безопасность первых лиц государства.

Как и следовало ожидать, Осмоловский звонил по делу. Федор Филиппович понял это сразу же, как только его собеседник заговорил о том, что не виделись они давненько, давненько не выпивали по сто граммов и давненько, ох давненько не говорили по душам. По сто граммов они с Осмоловским выпивали буквально пару раз, и было это в давно забытые курсантские времена, а с тех пор не повторялось ни разу; по душам же генералы не говорили вообще никогда, из чего следовало, что у Осмоловского появились проблемы, обсуждать которые по телефону тот считает неразумным и, может быть, даже опасным.

Быстренько все это сообразив, Федор Филиппович придал своему голосу печальную, ностальгическую интонацию и согласился, что за проклятыми делами вообще не остается времени на то, что нормальные люди называют жизнью, и что с таким положением вещей давно пора кончать. "Представляешь, – сказал он доверительно, – я сам буквально вчера думал, что надо бы тебе позвонить, организовать какой-нибудь пикничок, междусобойчик какой-нибудь – попросту, без жен и галстуков, – а ты – вот он, легок на помине, опередил меня..."

Осмоловский, посмеиваясь, ответил на это, что работа на упреждение есть прямая обязанность всякого уважающего себя офицера госбезопасности, в особенности телохранителя главы государства. Посему он, генерал ФСО Осмоловский, уже приглядел распрекрасное местечко на лоне родной подмосковной природы, каковое готов предъявить генералу ФСБ Потапчуку в любое удобное для него время – желательно, конечно, поскорее, пока погода не испортилась.

Насчет погоды он мог бы и не говорить – Федор Филиппович и так уже понял, что дело не терпит отлагательств. Они встретились на следующий день в указанном месте. Местечко действительно было распрекрасное – не для пикничка-междусобойчика, разумеется, а для делового, секретного разговора. Прибыв туда, Федор Филиппович обнаружил припаркованный на обочине оживленного загородного шоссе огромный черный джип с тонированными стеклами, из которого навстречу ему легко выбрался Осмоловский собственной персоной – широкоплечий, высокий, подтянутый, одетый с иголочки и выглядевший намного моложе своих лет. В одной руке у Осмоловского Федор Филиппович, к немалому своему удивлению, увидел бутылку водки, а в другой – два вложенных друг в друга пластиковых стаканчика. Расставив все это добро на капоте джипа, Осмоловский пожал Федору Филипповичу руку и сразу же принялся разливать водку. Федор Филиппович стал отнекиваться от угощения, ссылаясь на пропасть работы и больное сердце, но Осмоловский коротко сказал: "Помянуть надо", – и Потапчук молча взял с теплого пыльного капота хрупкий пластиковый стаканчик.

Они выпили – молча, не чокаясь, – и, помолчав еще немного, Осмоловский принялся излагать свое дело. Мимо, обдавая их тугим горячим ветром, проносились тяжелые грузовики и автобусы. Шум стоял такой, что подслушать разговор вряд ли удалось бы даже с помощью самого современного, сверхчувствительного направленного микрофона. Осмоловский непрерывно курил и говорил короткими, рублеными фразами – чувствовалось, что у него наболело и что к Федору Филипповичу он обратился, испробовав все возможности и ничего не добившись.

Выяснилось, что в начале мая текущего года Осмоловский направил в Краснодарский край группу своих подчиненных, состоявшую из пяти человек. Группу возглавлял полковник Славин – неглупый, опытный и очень добросовестный офицер, которому Осмоловский доверял, как самому себе. Командировка была внеплановая – группе Славина предстояло осмотреть спортивно-оздоровительный комплекс, который собирался посетить президент во время пребывания в своей сочинской резиденции. Нужно было составить перечень мер, необходимых для обеспечения безопасности первого лица страны.

Поездка прошла без каких-либо осложнений. Группа вернулась вовремя, и уже утром следующего дня на столе у Осмоловского лежал рапорт полковника Славина, из которого следовало, что на объекте все чисто и что никаких дополнительных мер безопасности, помимо стандартных, во время визита не потребуется. Рапорт был составлен грамотно и обстоятельно, и никаких сомнений у генерала Осмоловского этот документ не вызвал.

Странности начались позже. Уже через час после прочтения рапорта Осмоловскому стало известно, что накануне по дороге домой с аэровокзала, прямо в вагоне метро, скоропостижно скончался от обширного инфаркта один из подчиненных полковника Славина майор Кольцов. Поначалу эта новость не вызвала у Осмоловского ничего, кроме глубокого огорчения и некоторой, вполне понятной оторопи: надо же, такой крепкий мужик, косая сажень в плечах, столько медкомиссий прошел, и на тебе – инфаркт!

Когда первый шок от полученного сообщения миновал, Осмоловский призадумался. Такая внезапная смерть человека, за состоянием здоровья которого следили кремлевские медики, была, мягко говоря, подозрительной. Можно было предположить, что речь идет об убийстве с применением так называемого "инфарктного газа"; поскольку Кольцову не удалось даже добраться до дому, можно было предположить также, что в командировке ему стало известно нечто, чего ему знать не следовало. Осмоловский решил для начала переговорить со Славиным – возможно, полковник знал что-то, о чем не счел нужным упомянуть в рапорте. Информация могла быть столь незначительной, что Славин просто не обратил на нее внимания там, в Сочи. Теперь, после странной смерти Кольцова, он мог вспомнить о мелочи, сыгравшей столь роковую роль в судьбе его подчиненного. К тому же не следовало забывать о цели командировки: если Кольцова действительно убили, это могло иметь прямое отношение к безопасности главы государства.

К удивлению генерала Осмоловского, Славина на службе не оказалось – по словам подчиненных, он покинул свой кабинет, пообещав вернуться через полчаса. Не вернулся он, однако, ни через час, ни через два, ни к концу рабочего дня. Вечером стало известно, что тело полковника Славина лежит в морге одной из городских больниц: при переходе улицы на зеленый сигнал светофора его сбил неустановленный автомобиль, который затем на большой скорости скрылся с места происшествия.

– Ого, – сказал в этом месте повествования генерал Потапчук.

– Удивлен? – с кривой гримасой, лишь отдаленно напоминавшей улыбку, произнес Осмоловский. – Погоди, брат, ты еще не так удивишься.

Он был прав: немного погодя Федор Филиппович еще больше удивился, поскольку до утра следующего дня не дожил ни один человек из группы Славина.

Капитан Муратов, давно снискавший себе славу лихого гонщика, разбился в автомобиле по дороге с работы – в его "Ауди" одновременно отказали тормоза и рулевое управление. Не доверяя ментам, машину обследовали специалисты из кремлевского гаража, но не нашли никаких следов диверсии – похоже было на то, что Муратов, заядлый автомобилист, наплевательски относился к своему автомобилю и довел его до плачевного состояния. Тормозные колодки были стерты до голого металла, тормозные цилиндры вышли из строя, передние ведущие колеса заклинило на полном ходу, и неуправляемая машина, как пущенный из катапульты снаряд, юзом вылетела на полосу встречного движения.

Майор Стрельников, признанный мастер боевых единоборств, погиб во дворе своего дома, получив восемь ножевых ранений в драке с хулиганами, польстившимися на его дорожную сумку, часы и бумажник. Его ударили сзади по голове пустой бутылкой, а потом били самодельным ножом, выточенным из напильника, до тех пор, пока он не перестал сопротивляться. Он умер, не приходя в сознание, по дороге в больницу; менты, которые расследовали это дело, в разговоре с генералом Осмоловским только разводили руками: у нас таких случаев каждый вечер по пять штук, а то и больше...

Старший лейтенант Дремов, вернувшись из командировки, вывез семью на дачу. За ужином он выпил полбутылки водки, лег в постель и уснул с зажженной сигаретой, что, по словам обследовавших пепелище спасателей, послужило причиной пожара. Помимо Дремова, в сгоревшем дотла доме остались его жена и двое дочерей – четырех и шести лет от роду...

– Бред, – сказал Федор Филиппович, дослушав рассказ Осмоловского до конца. – Топорная работа. Твои люди действительно узнали что-то важное, показавшееся им в тот момент не стоящим внимания. И кто-то очень торопился заткнуть им рот, пока они не сообразили, что к чему.

– Так точно, – мрачно подтвердил Осмоловский. – То есть мне тоже так кажется. Но что это была за мелочь, из-за которой их всех убрали, я не знаю до сих пор. А насчет топорной работы ты не прав, Федор. Все было сделано настолько чисто, что, даже будучи уверенными в своей правоте, мы не нашли ни единой зацепки. Кто-то очень профессионально провернул это дело, не оставив следов. Так что на руках у меня ни одного козыря, кроме голословного утверждения, что так, мол, не бывает. Все согласны, что так не бывает, то есть бывает, но нечасто...

– Да не бывает так! – начиная горячиться, воскликнул Федор Филиппович. – Какое там еще "нечасто"?! Не бывает, и точка! Заядлый автомобилист разбивается насмерть из-за стершихся тормозных колодок, полковник ФСО не успевает увернуться от машины на пешеходном переходе, молодой, здоровый парень умирает от инфаркта на глазах у сотни людей, а мастер боевых единоборств, телохранитель президента получает восемь ножевых ранений от дворовой шпаны... А еще один телохранитель президента напивается до потери пульса стаканом водки и засыпает с зажженной сигаретой. И жена его тоже, надо полагать, была пьяна до неподвижности. И дети... Да чушь собачья!

– Конечно, чушь, – закуривая очередную сигарету, согласился Осмоловский. На каменистой почве у его ног белела целая россыпь окурков, которые шевелились, как живые, под резкими порывами налетавшего со стороны шоссе теплого пыльного ветра. – Чушь, – повторил генерал, куря короткими, резкими затяжками, – но чушь, просчитанная до мельчайших нюансов – как говорится, до миллиметра. Ни сучка тебе, ни задоринки, зацепиться не за что. Мы, конечно, еще раз хорошенько проверили этот их спорткомплекс, буквально наизнанку вывернули, прошерстили всех, кто имеет к нему хотя бы отдаленное отношение...

– И ничего не нашли, – полувопросительно произнес Федор Филиппович.

– Ну, ровным счетом!

...Подчиненные генерала Осмоловского действительно проверили спортивно-оздоровительный комплекс "Волна" с такой тщательностью, словно искали там замаскированное взрывное устройство. Всесторонней проверке подверглись также все до единого лица, работавшие в комплексе, являвшиеся его владельцами или просто регулярно его посещавшие. В основном это были бывшие спортсмены – борцы, несколько тяжелоатлетов и парочка пловцов – с довольно темным прошлым. Впрочем, пройдя через горнило горбачевской перестройки, более или менее темным прошлым обзавелось почти все взрослое население страны; Осмоловского больше интересовало настоящее, а в настоящем эти люди были чисты перед законом – опять же, настолько, насколько вообще можно оставаться чистым, живя в России и занимаясь бизнесом. В ходе проверки всплыла связь депутата Государственной думы Андрея Ильича Ненашева с некоторыми из этих людей, однако инкриминировать Ненашеву было нечего – поддерживать дружеские отношения с кем бы то ни было российское законодательство не запрещает. Что же до некоторых интимных подробностей этих взаимоотношений, то, по убеждению Осмоловского, у господина депутата хватило ума держать свои делишки в секрете, и ни одного порочащего его факта людям генерала выявить не удалось.

Разумеется, Осмоловскому очень не нравилось то обстоятельство, что Ненашев, как выяснилось, околачивался в "Волне" одновременно с группой Славина. Однако было установлено, что после отъезда полковника и его подчиненных господин депутат оставался в Сочи еще четыре дня – купался в бассейне, загорал в солярии и кушал шашлык из молодого барашка, обильно запивая его красным вином. Зная господина Ненашева, можно было предположить, что пил он не только вино, но и коньяк, и даже водочку; надо полагать, без девочек также не обошлось, но все это, увы, не имело никакого отношения к делу.

Словом, найти Осмоловскому ничего не удалось, а его непосредственные служебные обязанности не позволяли провести масштабное расследование – одно из тех расследований, после которых в той или иной степени виновными оказываются почти все. Его попытки убедить начальство в необходимости такого расследования потерпели неудачу – по мнению начальства, проведенной в Сочи проверки достаточно, чтобы полностью сбросить со счетов всех известных фигурантов данного дела. Понятно, что генерала Осмоловского такая постановка вопроса не удовлетворяла – во-первых, потому, что он не хотел оставлять безнаказанными убийц и неотомщенными своих людей, а во-вторых, ему по-прежнему казалось, что связанные с сочинским делом события таят пока неизвестную, но вполне реальную угрозу для человека, которого он охранял.

Федор Филиппович признал доводы своего однокашника заслуживающими самого пристального внимания и пообещал разобраться. Разумеется, все это партизанщина чистой воды, поскольку никаких распоряжений сверху генерал Потапчук на этот счет не получал. Несмотря на это, Федор Филиппович начал действовать с присущей ему энергией, поскольку свято исповедовал девиз американских копов, начертанный на дверцах их патрульных автомобилей: "Служить и защищать". Он служил государству и защищал его интересы. То обстоятельство, что государство в данном случае было склонно игнорировать угрозу, ничего не меняло: такое случалось не впервые, и Федор Филиппович за годы своей службы сто раз видел, как оно, государство, замечало готовый свалиться ему на голову кирпич лишь после крепкого удара по темечку. Кирпич после этого разносили в пыль, но что с того? Удар-то уже состоялся...

Короче говоря, Федор Филиппович приступил к осторожному, негласному расследованию, и...

– И?.. – спросил Глеб.

Потапчук заметил, что он уже давно вертит в пальцах незажженную сигарету, и усмехнулся.

– Кури, – сказал он. – Я же вижу, что тебе курить хочется, а ты терпишь, чтобы меня не дразнить. Кури, Глеб, я не дитя малое, ножками по полу стучать не стану.

– Спасибо, товарищ генерал, – сказал Слепой и закурил.

Дым от его сигареты поплыл по комнате, беззвучно толкнулся в холодное оконное стекло и начал расползаться по нему серой клубящейся пленкой. Сиверов сделал круговое движение кистью, рисуя в воздухе дымное кольцо, проткнул его кончиком сигареты; на генерала он не смотрел, как не смотрел на бумаги, которые Федор Филиппович за время своего рассказа успел разложить по столу, сдвинув в сторону чайные принадлежности.

– В общем, мы взяли эту "Волну" под наблюдение, – сказал генерал. – Народ там бывает разный – все больше из тех, по ком тюрьма плачет года этак с восемьдесят пятого. Такие, знаешь, олигархи местного значения, городские тузы – от мэра до начальника милиции, – ну, и прочая мелкая сволочь. Бассейн, сауна, девчонки, шашлык – словом, полный ассортимент услуг. Но все тихо-мирно, чинно-благородно, придраться не к чему... Ненашев там частый гость, наведывается не реже раза в две недели – встречается, понимаешь, с электоратом. Но все это, повторяю, ни о чем не говорит, кроме того, что господин депутат с этих кавказцев кормится. Ну, да это его проблемы, подавится когда-нибудь... Но вот потом, Глеб Петрович, начались дела поинтереснее. Ну, президент заехал – это ладно, к этому все были готовы, и никого этот визит не удивил. А вот через недельку после него, когда я уже решил, что дело не выгорело, и хотел своих людей оттуда убрать, вдруг является в эту их "Волну" Косарев...

Глеб длинно присвистнул и поспешно затянулся сигаретой. Потапчук внимательно посмотрел на него и кивнул:

– Я так и думал, что ты знаешь, кто такой Косарев. Грамотный ты работник, Глеб Петрович, – знаешь даже то, чего тебе знать не положено. Такой информацией не каждый генерал располагает. Да что там генерал – не каждый член правительства!

– Это похвала или угроза? – поинтересовался Глеб.

– От тебя зависит, – не принял шутливого тона Потапчук. – От твоего поведения. Впрочем, вести себя ты умеешь – на люди не лезешь, языком не болтаешь, государственными тайнами, как флагом, не размахиваешь... Значит, объяснять, кто такой Косарев, тебе не надо...

– Павел Андреевич Косарев, кличка – Визирь, – доложил Глеб. – Должность... впрочем, должность значения не имеет, он их все время меняет, я даже не помню, кем он там сейчас числится...

Он сделал паузу, но Федор Филиппович промолчал, из чего следовало, что должность Косарева в данном случае действительно не имеет значения. Из этого следовало также, что генерал не хочет снабжать его лишней информацией; примерно полторы секунды Глеб думал, злиться ему на своего куратора за недоверие или, наоборот, благодарить за заботу, а потом решил, что все это ерунда: при желании он мог разузнать о Косареве все, вплоть до интимной жизни. Федор Филиппович это прекрасно понимал и, коль скоро не пожелал уточнять, какую должность занимает в Кремле Павел Андреевич Косарев, значит, считал это неважным.

– Полагаю, это действительно неважно, – продолжал Сиверов. – Важно другое – то, из-за чего его прозвали Визирем. Неизвестно, сколько лет он всюду сопутствует президенту...

– Двадцать, – прихлебывая остывший чай, вставил Федор Филиппович.

– Надо же! – удивился Глеб. – Я думал, все-таки меньше – скажем, десять-пятнадцать... Впрочем, разница невелика. Некоторые считают, что речь в данном случае идет о дружбе, но я полагаю, что имеют место чисто деловые отношения, такие давние и тесные, что вводят посторонних людей в заблуждение. Так вот, некоторые осведомленные источники утверждают, что хозяин редко принимает решения, не посоветовавшись предварительно с Визирем. Эти же источники утверждают, что в девяти случаях из десяти к советам Визиря прислушиваются.

– Чаще, – сказал Федор Филиппович. – Он практически не ошибается, и последние три случая, когда его советы оставили без внимания, стоили многих человеческих жизней. О деньгах я уже не говорю. Но это не означает...

– Знаю, – перебил Глеб. – Это не означает, что речь идет о кукловоде, управляющем марионеткой, которая сидит в президентском кресле и произносит речи на публике, или о теневом правителе вроде кардинала Ришелье. Как я понял, это действительно советник – умный, практически не дающий осечки и по каким-то причинам личного характера предпочитающий оставаться в тени.

– Ты правильно понял, – сказал генерал Потапчук, – но упустил одну важную деталь: это человек с безупречной репутацией. Безупречная репутация есть непременное условие его существования в нынешнем качестве. Сам подумай, сколько народу в России, да и по всему миру, мечтает прибрать его к рукам!

– Из контекста нашей беседы следует, что кому-то это удалось, – заметил Глеб. – Удивительно! Чем же они его взяли, эти лица некоренной национальности? Чем купили? Вы что-нибудь знаете или только предполагаете?

– Я тебе о предположениях ничего не говорил, – проворчал Потапчук. – Это ты вечно торопишься вперед батьки в пекло. Впрочем, ты прав, его действительно прибрали к рукам – вернее, прибирают, но процесс идет такими темпами, что...

Он не договорил и махнул рукой, показывая, что процесс зашел уже далеко – настолько далеко, что терапевтическими мерами больного уже не спасешь. Ничего иного Глеб и не ожидал, поскольку был, образно говоря, политическим хирургом, быстро и аккуратно удалявшим из государственного организма то, что не поддавалось излечению.

– На чем же он погорел? – спросил Глеб. – Взятки? Интересные видеозаписи?

Федор Филиппович сердито пожевал губами, пребывая в явной нерешительности. Похоже, ему не очень-то хотелось посвящать своего агента в подробности грехопадения Визиря.

– Экий ты быстрый, – проворчал он наконец. – Так тебе все и скажи... М-да... Не хочется говорить, да, видно, придется, чтобы ты все правильно понял и не увлекался там... э... активными воздействиями. Видишь ли, если тебе показалось, что мне нужна голова Косарева, то ты глубоко заблуждаешься. Он честный человек и приносит несомненную пользу государству, так что его ты трогать не смей – по крайней мере, до особого распоряжения, которое, я полагаю, не поступит. А на чем он погорел... Ну, знаешь поговорку: на детях гениев природа отдыхает... Так вот, у Визиря есть сын, мальчишечка двадцати пяти годков от роду. Выпускник Принстона, бакалавр, трудится в головном офисе одного из зажиточных коммерческих банков... В общем, все это чепуха и к делу не относится. Важно то, что шесть лет назад, явившись домой на каникулы и на радостях набравшись с дружками по самые брови, сей многомудрый недоросль обидел некую девицу из соседнего дачного кооператива. Дело это темное – во-первых, за давностью лет, а во-вторых, потому что все были пьяны, и девица в том числе. Полагаю, что произошло все по обоюдному согласию, а поутру девица призадумалась и решила сорвать с парня куш. Не факт, кстати, что между ними вообще что-то произошло, экспертизы ведь никакой не было, не допустили... Дело спустили на тормозах, девица огребла энную сумму, забрала из ментовки заявление и отбыла в неизвестном направлении, а герой-любовник, не догуляв каникул, укатил обратно в Принстон с хорошим отпечатком папиного ботинка пониже спины.

– Обычная история, – сказал Глеб, пожав плечами. – Ну, и что? Тоже мне, пятно на репутации...

– Беда в том, что девица оказалась редкостной стервой. Не знаю, сама она до этого додумалась или надоумил кто-то, но весь процесс переговоров, в том числе и с Косаревым-старшим, оказался записан на диктофон. Сам понимаешь, такие переговоры – штука сложная и в процессе их ведения говорятся порой очень откровенные вещи – прямо скажем, не для печати. Так что пленочки получились весьма любопытные, и притом отменного качества. Понятия не имею, каким образом эти записи оказались в распоряжении кавказцев из "Волны". Думаю, узнав, как высоко поднялись ее "обидчики", девица решила, что маловато с них взяла. Дотянуться до Визиря ей оказалось не под силу, она стала искать, кому бы продать компромат, и наткнулась на Ненашева... Но это уже домыслы. Факты же таковы: пленки существуют, находятся в руках сочинских приятелей Ненашева и этими пленками кавказцы приперли Визиря к стене. Дело ерундовое, но, повторяю, малейшее пятно на репутации раз и навсегда погубит его карьеру. Так что... Сам посуди: с одной стороны – крах карьеры, а с другой – мелкая услуга, парочка слов, сказанных хозяину в подходящий момент... Это для начала. А потом... Представляешь, как эти сволочи развернутся, имея губернатором своего человека и держа за горло Визиря?

– Да, – сказал Глеб, – представляю. Оказав им содействие с назначением губернатора, Визирь увязнет еще глубже, и каждая следующая услуга будет привязывать его к этим спортсменам крепче и крепче...

– Классическая схема шантажа, – кивнул Потапчук. – Примитивно, зато просто и безотказно, как каменный топор. А уровень какой, ты чувствуешь? На что замахнулись, чувствуешь?

– Да, – сказал Глеб, – чувствую. Ей-богу, ну их к черту, эти грибы! Зачем они мне, в самом-то деле? Я их все равно не ем...

– Ты что несешь? – опешил генерал. – Какие еще грибы?

– Вот и я говорю: какие там грибы, когда родина в опасности!

Федор Филиппович сердито фыркнул и стал раскладывать по столу фотографии людей, с которыми Сиверову предстояло познакомиться в ближайшие несколько дней.