Опустив газету, ясновидящий недовольно пожевал губами.

– Вот уроды, – негромко пробормотал он и, повысив голос, окликнул: – Хохол!

– Га? – вскинулся тот, смотревший по телевизору какую-то незатейливую до кретинизма и пошлую до оскомины юмористическую программу.

– Село, – насмешливо буркнул себе под нос Кеша, который, развалившись в соседнем кресле, вместе с Хохлом старательно и с удовольствием притуплял свой и без того не слишком острый интеллект.

– Что ты гавкаешь? – поморщился Грабовский. – Ты мне скажи, пожалуйста, где вы его выкинули?

Хохол с подозрением покосился на газету в руках у хозяина.

– Так там же ж хиба не написано? – спросил он с неожиданной проницательностью.

– Тут много чего написано, – зловещим тоном произнес ясновидец. – Например, что его обнаружили рядом со свалкой…

– Так там ему и место, – сказал упрямый Хохол, не признававший ошибок, пока это признание не выбивали из него чуть ли не вместе с зубами. – Да и холодно же голышом! Вот простудился бы и помер… по второму разу. Что тогда? А на свалке какое-никакое тряпье всегда найдется…

– Бараны, – с отвращением процедил Борис Григорьевич. – Он же прямо по шоссе шел! Ночью. В дождь. Его десять раз могли по асфальту размазать! Что бы я тогда его бабе сказал?

– Предъявили бы свеженького покойника, – сказал Хохол, демонстрируя еще одно невиданное доселе качество, а именно находчивость. – Свежий? Свежий! Шел по шоссе, попал под машину и вторично отбросил копыта. Вы виноваты? Не виноваты! Предложили бы ей оживить его еще раз. Откуда у нее такие деньги? Отказалась бы, конечно. А не отказалась, так мы бы что-нибудь еще придумали…

Кеша, приоткрыв рот от изумления, слушал напарника.

– Во дает, – чуть слышно, но вполне отчетливо произнес он, когда Хохол умолк.

Грабовский немного помолчал, борясь с неожиданно нахлынувшим холодным бешенством. Доказывать болвану, что он болван, – занятие утомительное и бесполезное, но и совсем промолчать Борис Григорьевич тоже не мог: похоже, Хохол вообразил, что знание кое-каких хозяйских секретов автоматически ставит его на одну доску с Грабовским.

– Мы? – вкрадчиво повторил Борис Григорьевич. – Значит, теперь я должен всем представлять тебя как моего коллегу? А может, уж сразу как начальника? А, Хохол? Чего, в самом деле, мелочиться?

Чуткий к перепадам хозяйского настроения Кеша сел ровнее и пнул Хохла в лодыжку, постаравшись сделать это незаметно для хозяина. Но Хохол уже и сам понял, что зарвался: на его круглой, лоснящейся, как масленый блин, роже наконец-то появилось виноватое выражение, он потупился и смущенно кашлянул в кулак.

– Та шо такое? – как всегда, когда пытался, что называется, закосить под дурачка, переходя на характерный для юго-восточной части Украины потешный говорок, изумился он. – Хиба я шо?.. Так я ж ничего такого…

– Да чего там, шеф? – поспешил ему на выручку сообразительный Кеша, уже смекнувший, что после Хохла очередь неизбежно дойдет до него. – Ну, рискнули, так зато результат налицо! Менты его подобрали и, главное, сразу сообразили, кто он такой. Эта рыжая бабенка теперь на вас молиться будет, как на Господа Бога! Народ же к вам валом повалит! А риск… Ну, так без этого никак. И потом, вы – это вы, у вас проколов не бывает…

– У меня – да, не бывает, – смягчаясь и сам почти веря в собственные слова, проворчал Грабовский. – А у вас случаются. Учтите, олухи: еще один такой фокус, и я с вас головы поснимаю. Думаете, трудно на ваше место пару новых быков найти?

Еще немного посверлив окончательно уничтоженных подчиненных пронзительным, исподлобья, взглядом темных глаз, Борис Григорьевич нарочито медленно поднял газету и закрылся ею, с удовлетворением отметив, что звук телевизора сделался намного тише. Грабовский пошарил глазами по строчкам, отыскивая место, на котором остановился, и возобновил чтение.

«Состояние, в котором находится наш коллега, и в особенности тот ни с чем не сообразный вид, в котором его обнаружили, заставляют предположить, что речь идет о похищении, – читал он. – А взрыв, недавно прогремевший в квартире Максима Соколовского, прямо указывает на то, что похищение это было связано с его профессиональной деятельностью. Организованная преступность снова открыла сезон охоты на журналистов…»

Грабовский пропустил абзац про бесчинства организованной преступности и заскользил глазами по строчкам, выискивая что-нибудь, что могло бы иметь прямое отношение к делу.

Долго искать не пришлось. «Похитители не побрезговали ничем, – было написано в следующем абзаце. – Как стало известно из информированных, строго конфиденциальных источников, за время отсутствия Максима Соколовского кто-то снял все деньги с его банковского счета. О какой именно сумме идет речь, неизвестно, и проследить, куда ушли деньги, не удалось…»

Грабовский положил ногу на ногу и мрачно ухмыльнулся: «То, что не удалось сразу, не удастся уже никогда. Хорошая штука – единая банковская система! Знать бы, однако, что это за информированный источник… Вот ведь сучонок! Пускай они после этого говорят про тайну вкладов… И еще этот писака. Уж больно умен, такие долго не живут. Как бишь его?..»

Он заглянул в конец колонки. Виктор Сотников… Псевдоним, наверное. А впрочем, пардон, это что-то знакомое…

Он зашуршал газетой, добираясь до последней страницы. Да, так и есть, черным по белому: главный редактор – Виктор Сотников. Вот так-то. С открытым, значит, забралом. Даже не поймешь, храбрец он или обыкновенный дурак. Впрочем, трогать его сейчас нецелесообразно. Пока не названы имена и не опубликованы подкрепленные неопровержимыми доказательствами факты, вся эта писанина – пустой звук. Кто в наше время верит газетной трепотне? Есть такие, и их много, но их мнение, к счастью, ничего не решает. А для тех, чье мнение имеет хоть какой-то вес, самое правдоподобное предположение всегда остается всего лишь предположением, а версия, даже самая остроумная – версией, и не более того. И, как бы ни чесались руки, подкреплять и доказывать измышления этого Виктора Сотникова его смертью или исчезновением нельзя ни в коем случае. Может быть, потом, когда пыль уляжется, когда этот пес пойдет по другому следу и у кого-то еще появятся причины натянуть ему глаз на копчик… Да, тогда – может быть, но до тех пор – ни-ни. Спасибо покойному Графу за науку, она не раз выручала Бориса Григорьевича и еще не раз, наверное, выручит…

Он сложил газету и небрежно отбросил в угол дивана. По телевизору шел уже какой-то революционный боевик, люди в кожаных тужурках и галифе бегали по развалинам, отчаянно паля из тяжелых уродливых маузеров и семизарядных наганов, а их враги в золотых погонах и фуражках блином палили в ответ и картинно падали с большой высоты на груды битого кирпича и обломки рухнувших перекрытий.

– А ты из нагана стрелял? – допытывался у Кеши Хохол.

– Ты еще спроси, стрелял ли я из кремневого ружья, – лениво отвечал Кеша.

– А вот я стрелял!

– Нашел чем хвастаться. Расскажи еще, как горохом объелся и всю ночь длинными очередями палил… из газового оружия!

– У моего деда, в селе, наган был, – повествовал необидчивый Хохол. Когда он решал что-нибудь рассказать, заткнуть его можно было разве что ударом по голове, да и то бить пришлось бы, наверное, насмерть. – Он из него свиней убивал. Подойдет, вставит ствол в ухо, и готово… Так я, помню, тот наган у него стянул, пошел в лес и все патроны расстрелял.

– Шкура с задницы, наверное, клочьями свисала, – предположил Кеша.

– Больше со спины, – поправил Хохол. – Ну, и еще с морды чуток. Мне тогда уже четырнадцать было, такого бугая вожжами по заднице не очень-то и научишь…

Борис Григорьевич перестал их слышать и замер в полной неподвижности, уставившись пустым взглядом в экран, на котором шла яростная рубка, вставали на дыбы взмыленные лошади и убитые всадники пачками валились под копыта. «Да, – думал он, – я тоже стрелял из нагана. Однажды. Всего один раз. Потому что боялся, что, когда он мне понадобится, патронов не хватит. А он не понадобился, так и пропал – остался вместе с ножом под матрасом в гостиничном номере…»

Он залпом допил остывший кофе, в последний раз затянулся сигаретой и раздавил коротенький окурок в пепельнице. Час был еще не поздний, но он чувствовал, что пора в постель. Эта история с Соколовским неожиданно сильно его утомила; он устал как собака – так, как не уставал уже давно.

Встал, чувствуя, как тяжело давит на шею цепочка, на которой висел золотой православный крестик. Крестик был совсем маленький, нательный, но сейчас, казалось, весил не меньше килограмма. «Что-то я совсем расклеился», – подумал Борис Григорьевич.

Уже приняв душ и стоя в халате и шлепанцах перед кроватью, он вспомнил, что не проверил электронную почту. Это была укоренившаяся привычка – проверять перед сном почтовый ящик, – но в последнее время Грабовский проделывал данную нехитрую процедуру с некоторой опаской. Портрет Ванги больше не появлялся на экране монитора, но ощущение было такое, словно он, этот портрет, просто притаился где-то внутри электронных потрохов и ждет лишь удобного момента, чтобы внезапно оттуда выскочить – может быть, даже с криком «Бу!», чтоб сильнее напугать. Это был иррациональный страх, но справиться с ним все равно оказалось нелегко. Пуганая ворона куста боится; Борис Григорьевич сжег в камине фотографию, много лет стоявшую на полке в углу кабинета, но проникающий в самую душу взгляд слепых глаз мерещился ему повсюду, неотступно преследуя Грабовского, стоило лишь ему остаться одному.

Внешне он был спокоен: Борис Грабовский не из тех, кто боится призраков. Ну, или, по крайней мере, не из тех, кто идет на поводу у своего страха перед тем, чего современная материалистическая наука не в силах объяснить…

Твердо ступая, он подошел к столику, на котором стоял подключенный к локальной домашней сети ноутбук. Сообщений в почтовом ящике было целых три. Одно от какого-то малахольного неофита, в нем конспективно, по пунктам, излагались четыре доказательства его, Бориса Григорьевича Грабовского, божественного происхождения. Доказательства свидетельствовали о том, что сочинил их если не умалишенный, то, как минимум, стоящий на пороге помешательства человек. Таких типов среди приверженцев учения Б.Г. насчитывалось великое множество, и, ознакомившись с посланием, Грабовский подумал, во-первых, что доказательств могло бы быть и больше, а во-вторых, что пора менять электронный адрес: старый стал слишком широко известен. И как эти чокнутые ухитряются его находить? Торгует им, что ли, кто-нибудь?

Второе послание было из Всероссийской ассоциации авестийской астрологии и содержало приглашение принять участие в какой-то их конференции и даже выступить там с докладом. Это сообщение Борис Григорьевич нещадно отправил в корзину, поскольку представляло собой оно обыкновенную провокацию: он был нужен им исключительно в качестве мальчика для битья, чтобы, всем кагалом набросившись на идейного противника, хотя бы ненадолго почувствовать свое призрачное единство. В другое время он с удовольствием принял бы приглашение и показал этой стае бородатых жуликов, где раки зимуют, но сейчас ему было не до того – слишком устал, да и дел накопилось выше крыши.

Все еще обдумывая перспективные планы расправы над астрологами, так и норовившими урвать хоть кусочек его персонального пирога, Грабовский машинально открыл третье сообщение, и все мысли до единой разом вылетели у него из головы. Нет, это не был портрет Ванги; пожалуй, это было хуже.

На этот раз он сдержался и не стал швырять ноутбуком в стену – не потому, что внял ворчливым увещеваниям Хохла по поводу предыдущего инцидента, а просто потому, что такой импульсивный поступок ничего не менял. Факт появления на экране портативного компьютера фотографии авиационного техника Свирского на фоне президентского самолета не допускал двоякого истолкования: это было прямое и недвусмысленное предупреждение о том, что отныне для Бориса Грабовского раз и навсегда заказан путь в одну гостеприимную республику бывшего Советского Союза, где, как ему раньше казалось, у него было заготовлено надежное убежище. Проклятье! С президентом он бы еще мог договориться, но этот его узкоглазый пес, начальник охраны, конечно же, не даст такой возможности – перехватит на дальних подступах к «объекту номер один» и спустит с живого шкуру. Медленно, с наслаждением… Он давно об этом мечтает, и, чтобы это понять, не надо быть ясновидящим…

Спал Борис Григорьевич мало и плохо, проснулся ни капельки не отдохнувшим и первым делом, даже не умывшись, как загипнотизированный, подошел к столику с компьютером. Пока он ворочался, пытаясь уснуть только для того, чтобы увидеть очередной кошмар, по электронной почте пришло еще одно сообщение. Уже не рассчитывая ни на что хорошее, Грабовский открыл его.

Его рука потянулась к горлу, слепо нашарила на груди нательный крестик и рванула с такой силой, что цепочка лопнула сразу в трех местах. С экрана прямо ему в глаза смотрело полузабытое лицо Графа. На этот раз изображение сопровождалось текстовым сообщением. «Может, ты и меня оживишь?» – было написано под фотографией.

Теперь ноутбук все-таки полетел, но не в стену, а в голову напуганному Хохлу, который заглянул в спальню, чтобы узнать, какая беда исторгла из груди хозяина бешеный рев, переполошивший даже акул в аквариуме.

* * *

Глеб неторопливо собирал вещи в спортивную сумку. Вещи были ему ни к чему, но лишний раз беспокоить Ирину не хотелось. А что такое отъезд мужа в командировку без вещей, даже без зубной щетки и бритвы, если не дополнительный повод для беспокойства?

Быстрицкая стояла, прислонившись плечом к дверному косяку, и наблюдала за сборами. Глеб посмотрел на нее через плечо, поспешно отвел взгляд, а потом все-таки не выдержал, вздохнул и выпрямился, повернувшись к ней лицом.

– Ну, что такое? – спросил он. – Что у тебя такое лицо, будто я еду на войну?

– Обыкновенное лицо, – грустно ответила Ирина. – Ничего такого я не думаю. Собирайся, на поезд опоздаешь.

– Неделя смертной скуки, – как попало заталкивая в сумку свитер и чистое белье, самым убедительным тоном, на какой только был способен, сказал Глеб. – Может быть, десять дней. Пыльные архивы и припорошенные этой самой пылью архивистки в очках с вот такими, – он показал с какими, – стеклами.

– Ничего, – слабо улыбнувшись, утешила его жена, – отряхнешь пыль, протрешь стекла – глядишь, и архивистки окажутся очень даже ничего…

– Ну вот, – огорченно произнес Сиверов, – новое дело. Что ж, придется во всем признаваться. Да, я уличный ловелас, сексуальный гастролер и многоженец. А Федор Филиппович меня покрывает, потому что, хоть сам уже и староват для таких гастролей, обожает рассматривать грязные фотокарточки, которые я ему привожу из своих так называемых командировок. Ну, теперь ты довольна?

– Уж лучше бы так, – вздохнула Ирина, обеими руками, как ребенка, прижимая к груди книгу, с которой до этого сидела на кухне.

– Что это ты читаешь? – спросил Глеб, чтобы сменить тему.

Она молча показала ему обложку.

– Гм, – сказал Сиверов.

«Что это – случайность? – подумал он, вертя перед глазами помазок для бритья и будучи не в силах сосредоточиться на нем настолько, чтобы понять, что это за штука и зачем она попала ему в руки. – Или она действительно что-то такое чувствует?»

С обложки книги на него смотрело лицо старой слепой женщины в черном платке. Имя женщины было напечатано здесь же крупным, заметным издалека шрифтом, но Глебу это было ни к чему: он и так хорошо помнил это лицо, в последние две недели нескромно вторгавшееся в его сны.

– И ничего смешного, – сказала Ирина.

– Я и не думал смеяться, – заверил ее Сиверов, нарочно подпустив в голос строго, как змеиный яд, отмеренную дозу иронии. – Это действительно очень серьезная книга.

– Представь себе! – запальчиво сказала Быстрицкая. Лекарство подействовало, она хотя бы на короткое время перестала грустить. – Ты ведь ее даже не читал! Здесь собраны свидетельства очевидцев, которые с ней виделись и говорили, тут полно достоверных исторических фактов. А ты готов поднять на смех все, что не укладывается в рамки твоего материализма…

– Эту книгу я действительно не читал, – согласился Глеб. – Но уверен, что даже самые добросовестные очевидцы сильно исказили то, что ты называешь фактами. Очевидцы – это зеркала, но зеркала кривые. И чем больше времени проходит, тем сильнее искажения – пусть неосознанные, но все же… К сожалению, всем нам испокон веков приходится довольствоваться именно такими зеркалами. И еще, наверное, долго придется довольствоваться.

– Что-то я тебя не совсем поняла, – сказала Ирина.

– Это я туманно выразился. – Глеб разобрался наконец с помазком и бросил его в сумку, точно зная, что помазок ему не пригодится, как, впрочем, и все остальное. – Вот простая аксиома из школьного курса физики: ни один прибор, будь то вольтметр, амперметр или самый примитивный динамометр, не дает точной, объективной картины проводимого опыта, потому что сам на него влияет. Чуточку, но влияет. А представь себе динамометр, обогащенный всеми человеческими знаниями, эмоциями и предрассудками! Он тебе такое покажет, что волосы дыбом встанут!

– Чепуха, – решительно возразила Быстрицкая. – Ты, по-моему, сам не вполне понимаешь, что говоришь. Что же, никому нельзя верить?

– Можно, – ответил Сиверов, с подозрением нюхая флакон какого-то сомнительного одеколона, обнаруженный в самом темном углу ванной. – Можно верить, что человек говорит правду… или то, что ему кажется правдой в данный момент. А знаешь, – неожиданно для себя добавил он, – я ведь тоже с ней виделся однажды.

– С кем? – не поняла Ирина. – Что?! Ты?! Ты виделся с Вангой?! И как это воспринимать – как правду или как то, что тебе кажется правдой в данный момент?

– Как объективный факт, – сказал Сиверов. – Просто факт, а не приправленное эмоциями впечатление о нем.

– С тобой невозможно разговаривать, – объявила жена. – Я вообще не понимаю, как я с тобой живу столько лет. Ты же ничего мне не рассказываешь! Виделся с Вангой и молчит, как партизан!

– А может, партизану просто нечего сказать? Хочешь честно? Я ведь сам вспомнил об этом событии буквально пару недель назад. А до этого совсем не помнил. Как будто мне память стерли, понимаешь?

– Не понимаю, – сказала Ирина, – но это неважно. Ты хотя бы говорил с ней? Что она тебе сказала?

Сиверов вздохнул.

– Ничего, что мне хотелось бы услышать, – не кривя душой, ответил он. – И ничего, чему я мог бы безоговорочно поверить. Вообще, все это было так давно, случайно и мимолетно, что я почти ничего не помню. Мало ли с кем говорила Ванга! Я слышал, она даже с Гитлером встречалась и ухитрилась сильно его рассердить.

– Чудеса, – сказала Ирина.

Глеб молча кивнул. Ему не понравилось это слово – «чудеса», потому что оно довольно точно и исчерпывающе описывало происходящее. Дело было вовсе не в Грабовском – тут, как подозревал Сиверов, никакими чудесами и не пахло, – а в том, что творилось с ним самим, внутри него. Он действительно многое забыл; воспоминания о том разговоре с ясновидящей возвращались к нему по частям, как правило, во сне, и, проснувшись поутру, он не знал, воспоминания это на самом деле или что-то иное. Может быть, давно умершая женщина и впрямь приходила к нему по ночам, чтобы поговорить? Слов утешения в этих разговорах не было, и содержание их действительно не очень нравилось Глебу Сиверову, но, как ни странно, после таких сновидений, которые с чистой совестью можно было приравнять к кошмарам, он просыпался отдохнувшим, бодрым, с давно забытым чувством легкости и чистоты восприятия.

Да, чудеса… Прямо сейчас, во время разговора с Ириной, стоя над раскрытой сумкой с ненужными пожитками, он вспомнил, что проблемы со зрением начались у него сразу же после встречи с Вангой. Дневной свет стал нестерпимо резать глаза, зато появилась способность видеть в темноте, не раз спасавшая ему жизнь и стоившая жизни многим людям, которым лучше было находиться на глубине двух метров под землей, чем на ее поверхности. «Охотишься в сумерках и по ночам, как кошка, – всплыли откуда-то навсегда, казалось, забытые слова, произнесенные глуховатым старческим голосом, – значит, и видеть должен, как она. Так мне про тебя сказали, и так будет, а хорошо это или плохо – не знаю, не мне судить». Он тогда не спросил, с кем старуха совещалась по поводу его персоны; впрочем, в тот момент ответ казался очевидным, более того – единственно возможным. И лишь потом, когда реальная, полная рутинных забот жизнь снова властно вступила в свои права, этот единственный, очевидный ответ стал казаться бредовым, притянутым за уши, невозможным, особенно для профессионального ликвидатора, никогда не бывшего религиозным. Куда проще было решить, что старуха просто-напросто оговорилась или даже приврала, чтобы придать своим туманным пророчествам дополнительный вес; придя к такому выводу, ее слова было нетрудно вычеркнуть из памяти, что впоследствии и произошло – незаметно, будто бы само собой.

– Значит, командировка, – сказала Ирина, благоразумно оставив в стороне вопрос о встрече мужа со знаменитой ясновидящей. – Архивы, говоришь…

– Ага, – откликнулся Глеб и задернул «молнию» сумки. – Понадобилось раскопать кое-какие старые дела… – Он неопределенно покрутил ладонью в воздухе. – В общем, чисто кабинетная работа. Федор Филиппович меня бережет, как ты велела.

– Старые дела, – повторила Ирина с таким видом, словно только это и расслышала. – А как насчет новых? Все уже ясно, дело закрыто и сдано в архив?

– Какое дело?

Глеб был без очков, и ему пришлось постараться, чтобы его удивление выглядело натурально: округлить глаза и невинно поморгать.

– Дело Максима Соколовского, – сказала жена, оставив без внимания его ухищрения. – В данный момент не имеет значения, был он действительно мертв или не был. Кто-то его убил или похитил, кто-то взорвал его квартиру и очистил банковский счет…

«Значит, было воскрешение или не было, тебе уже неважно, – подумал Глеб, продолжая изображать невинность. – Что ж, это уже сугубо деловой подход. Да, прогресс налицо… Только того ты не понимаешь, что если смерти и воскрешения на самом деле не было, то похититель, он же террорист, он же вор, – вот он, как на ладошке. Именно о нем вы с Волошиной так восторженно щебечете за чаем, и именно под влиянием его фокусов тебя потянуло на литературу о ясновидении…»

– Ну, допустим, счет Максим мог очистить сам, – сказал он. – Ему было вовсе не обязательно ставить об этом в известность кого бы то ни было. В том числе и Нину.

– Деньги со счета были переведены уже после его исчезновения, – возразила Ирина.

– А тебе не приходило в голову, что все это он мог сам подстроить? – сказал Сиверов, которому очень не нравилось новое направление разговора. – В том числе, кстати, и симулировать амнезию. Существует тысяча причин, по которым это могло показаться ему самым разумным и простым, даже единственным выходом.

– «Я на тебе никогда не женюсь, я лучше съем перед загсом свой паспорт?» – с вопросительной интонацией процитировала Ирина.

– В том числе, – согласился Глеб. – Хотя избежать свадьбы можно было и более простым способом. Нет, я думаю, Нина тут ни при чем. Если он действительно симулирует амнезию, она об этом очень скоро узнает. Возможно, он ей уже все рассказал.

– Ерунда получается, – заявила Ирина. Муж был с ней целиком и полностью согласен, но предпочел об этом не говорить. – Зачем он тогда объявился? И Грабовский в эту твою схему никак не вписывается…

– Ишь ты, «схему», – усмехнулся Сиверов и, сняв сумку со стола, переставил ее на пол. – Терминология у вас, мадам, как у оперуполномоченного… Так вот, Грабовский в эту мою, как ты выразилась, схему вписывается просто превосходно. Предположим, он решил развернуть широкую пиаровскую кампанию для придания себе статуса – прости меня, господи! – ну, допустим, сына Божьего. Или хотя бы просто святого, пророка, отмеченного Божьей благодатью. С этой целью господин экстрасенс нанял известного журналиста Макса Соколовского, и тот, разумеется за приличное вознаграждение, разыграл всю эту комедию. Потом к нему якобы вернется память, и он разразится целой серией талантливых, убедительных, превосходно оплаченных статей под общим заголовком «Возвращение с того света». И будут они с Ниной после этого жить-поживать и добра наживать… Столько добра, что тебе и не снилось.

– Гадость какая, – с отвращением произнесла Ирина. – И как только тебе такое в голову могло прийти? Он просто не мог заставить Нину так страдать! Она же чуть с ума не сошла!

– Да, действительно, – с глубокомысленным видом согласился Сиверов. – Ну, раз так, значит, она все знала с самого начала, и слезы, которыми она промочила тебе всю одежду, были крокодиловы. Знаешь, что это такое? У крокодила слюнки текут, а нам кажется, что он плачет. Это доказано наукой, можешь проверить.

– Ты что, нарочно пытаешься меня разозлить? – возмутилась Быстрицкая.

– Ни боже мой, – запротестовал Сиверов. – Злиться не надо. Это просто версия, и притом куда более правдоподобная, чем история с воскресением из мертвых. Я прямо тут, не сходя с места, могу предложить еще десяток не менее правдоподобных версий. И чтобы выяснить, что же все-таки произошло с вашим Максом Соколовским на самом деле, их придется проверить все до единой. На это могут уйти годы, а я не располагаю таким количеством свободного времени. И потом, это работа милиции. А наша милиция, да будет тебе известно, больше всего на свете не любит две вещи: работать и когда кто-то пытается работать вместо нее. Она тогда обижается и делается способной на очень нехорошие поступки. Так что ну ее к лешему, пускай сама разбирается со своей работой…

– Ты сам сказал, что милиции это не по зубам, – возразила Ирина.

– Сказал, – кивнул Глеб. – Но это было в самом начале. А теперь открылись новые обстоятельства, и мне начинает казаться, что это дело не по зубам не только милиции, но и мне, и вообще кому угодно. Тут поработали умные, опытные, очень осторожные, я бы даже сказал, творческие люди. Все улики уничтожены, концов не найти, у Соколовского полная амнезия, ухватиться не за что. Разве только этот его закрытый счет… Кстати, а ты откуда знаешь, что деньги с него были сняты именно после исчезновения Соколовского, а не до?

– Из газеты, – сказала Ирина.

– Об этом уже написали в газетах? – изумился Сиверов.

– Не делай голубые глаза, секретный агент, – устало произнесла она. – Ты сам оставил эту газету на диване перед телевизором, так что прокол налицо.

– Увы, – сказал Глеб, который нарочно подбросил жене газету со статьей Сотникова, чтобы она призадумалась и перестала наконец донимать его восторженными похвалами Грабовскому. Но прокол действительно был налицо: Сиверов не предполагал, что спровоцированные им размышления заведут Ирину так далеко и, главное, в таком верном направлении. – Но читать газеты – не преступление. А статья доказывает только то, что у этого Сотникова неплохая голова и превосходная сеть информаторов.

Он действительно так думал, и мнение это возникло у него сразу же после беглого прочтения статьи. Еще ему в тот момент подумалось, что Сотникова и Соколовского почти наверняка связывали дружеские отношения. Он проверил это, встретившись с господином главным редактором, и убедился, что не ошибся: они вместе учились на журфаке и дружили еще с тех полузабытых золотых времен. Именно Сотников рассказал Глебу то, что так и осталось не выясненным в начале расследования по делу об исчезновении Соколовского: в последние полгода Максим проводил собственное расследование, и касалось оно участившихся случаев полной амнезии. После того как сам Соколовский пополнил эту печальную статистику, Сотников рассказал об этом в милиции; информацию пообещали принять к сведению, но у главного редактора сложилось впечатление, что его показания просто положили под сукно. Глеб заверил его, что так оно и есть, и просил больше никому об этом не рассказывать. Голова у Сотникова действительно варила неплохо: он обещал молчать, сопроводив это обещание долгим заинтересованным взглядом. Сиверов не любил сотрудничать с журналистами, особенно с хорошими: они слишком быстро соображали, слишком много понимали, о многом догадывались и имели цели, прямо противоположные целям Глеба, то есть стремились как можно быстрее и шире разгласить любую оказавшуюся в их распоряжении информацию, в том числе и совершенно секретную.

Но по-настоящему хорошие журналисты тем и хороши, что знают, чувствуют, когда информацию следует обнародовать, а когда ее лучше попридержать. Виктор Сотников, видимо, был очень хорошим журналистом. А вот его друг Макс Соколовский свою информацию, похоже, передержал. Он подошел слишком близко к разгадке, и эта близость оказалась для него роковой. Теперь Глебу были ясны причины его исчезновения и взрыва в его квартире: кому-то очень нужно было уничтожить собранные им материалы о людях, позабывших, кто они такие. От всей этой истории уже не просто попахивало, а буквально смердело проектом «Зомби».

Когда Глеб это осознал, план, уже какое-то время варившийся у него в голове, приобрел четкие, окончательные очертания – хоть ты набирай его на компьютере, распечатывай и неси начальству, чтобы получить витиеватую подпись и солидную круглую печать. Он сразу же попросил у Сотникова помощи, которая и была ему обещана – разумеется, в сопровождении еще одного заинтересованного, проницательного взгляда.

После этого Слепой обратился за одобрением и содействием к генералу Потапчуку. Одобрение было получено, хотя и с некоторыми оговорками: Федор Филиппович не пришел в восторг от того, что на подготовительной стадии должен был пострадать невинный зевака. Но ущерб намечался небольшой, а все остальные способы добиться желаемого результата выглядели слишком громоздкими и ненадежными, так что генерал согласился с предложением Глеба и немедленно занялся делом. Час назад он позвонил своему агенту и сообщил, что все готово и можно отправляться, а заодно назвал точный адрес. В данный момент Слепой готовился к отъезду, фактически собираясь сделать именно то, о чем просила Ирина: разобраться в причинах приключившегося с Максимом Соколовским несчастья. Информировать об этом жену он, разумеется, не стал: вряд ли сообщение о том, что он собирается в одиночку сцепиться с человеком, способным, по ее мнению, воскрешать мертвых, добавило бы Ирине душевного равновесия и комфорта.

– Все-то ты врешь, господин тайный агент, – грустно сказала Быстрицкая, баюкая книгу.

– А вот этого, – зловещим голосом кинематографического злодея произнес Глеб, – никто никогда не докажет. Ха! Ха! Ха! Поэтому, – добавил он уже другим голосом, – не забивай себе голову ерундой. Мне действительно предстоит очень скучная работа, на которой я рискую поправиться и окончательно испортить фигуру.

– Вот уж это тебе, по-моему, не грозит, – сказала Ирина с печальной улыбкой.

– Как знать, как знать. Время покажет.

Сиверов поцеловал жену, прихватил сумку и немного поспешнее, чем хотелось бы, покинул квартиру. Он не лгал: работа его ждала действительно скучная – во всяком случае, по большей части.