– Сволочь, – сказал генерал Потапчук, падая в кресло. Порывшись в кармане плаща, он вынул оттуда бутылку коньяка и брякнул ее на стол. – Открывай!

– Надеюсь, сволочь – не я? – сказал Глеб, с любопытством разглядывая своего непосредственного начальника. Федор Филиппович был взъерошен и непривычно зол, словно только что подрался на улице и еще не успел остыть.

– Не ты, – буркнул он и сейчас же поправился: – Не в данном случае.

– Покорнейше благодарю, – сказал Сиверов, внимательно осматривая горлышко бутылки.

– Не смотри, не смотри, – проворчал Федор Филиппович, заметив его манипуляции. – Коньяк не от Кушнерова.

– Как он, кстати, поживает? – поинтересовался Глеб, откупоривая бутылку. Рабочий день еще не закончился, но с начальством не спорят: сказано открывать, значит, надо открывать.

– Я же говорю: сволочь, – повторил Потапчук и принялся, не вставая, яростно выдираться из плаща. – Отказался от показаний. Никакого приказа убить вас с Барканом он от Грабовского не получал, а как в коньяк попало снотворное, понятия не имеет.

– Этого следовало ожидать, – сказал Сиверов и полез за рюмками. – Думаю, на него оказали давление. Да и без давления прийти к выводу, что свидетельствовать в суде против Грабовского вредно для здоровья, не так уж сложно.

Федор Филиппович проворчал что-то невразумительное, справился наконец с плащом и швырнул его на диван.

– Вообще, посадить Грабовского, не упоминая о проекте «Зомби», – это с самого начала была утопия, – продолжал Глеб, аккуратно разливая коньяк. – Пистолет у него зарегистрирован по всем правилам, и он из этого пистолета никого не убил. Даже ни разу не выстрелил. Каюсь, я в тот момент не сообразил, что надо дать ему такую возможность… Короче, дело развалилось?

– Закрыто и сдано в архив, – проворчал генерал и залпом выпил пододвинутую Сиверовым рюмку. – Грабовского поторопились выпустить, пока его сторонники не перебили в прокуратуре все стекла до единого.

Глеб посмотрел в окно. На улице снова выпал снег, на этот раз, кажется, не собиравшийся таять, и от этого в комнате было непривычно светло.

– Да, – сказал он, – в такую погоду с выбитыми стеклами много не наработаешь. Как же дела-то шить, когда пальцы мерзнут и иголку не держат? Вот вам и «не делай мученика»…

Федор Филиппович скривился, но промолчал. Некоторое время в комнате была слышна только негромкая скрипичная музыка, лившаяся из скрытых динамиков. Генерал смотрел в свою пустую рюмку; Сиверов немного полюбовался этим печальным зрелищем, а потом стал разглядывать эстамп, за которым пряталась бронированная дверца оружейного шкафчика. Там, за дверцей, хранилось много вещиц, с помощью которых можно было решить и гораздо более сложную проблему. Но Глеб был по-прежнему согласен с генералом: делать из Грабовского мученика, пострадавшего за правое дело, не хотелось. И что с того, что дело его в действительности вовсе не правое? Когда он будет убит, этого уже никому не докажешь. А крикунов, которые будут драть глотки на всех углах, восхваляя своего покойного кумира и обвиняя в его гибели не кого-нибудь, а именно спецслужбы, найдется с избытком – столько, что на всех никаких патронов не хватит. И ответить им будет нечего, потому что информация по проекту «Зомби», как и прежде, не подлежит разглашению.

– Не подлежит разглашению, – повторил он вслух.

– Что? – встрепенувшись, переспросил генерал.

– Я говорю, информация по проекту «Зомби» по-прежнему засекречена, верно?

– Ну, верно. Пропади она пропадом, эта секретность. Из-за нее такое ощущение, будто я пытаюсь плыть, держа в каждой руке по кирпичу.

– С кирпичами не надо плавать, – назидательно заявил Сиверов. – Если уж так вышло, что бросить эти кирпичи вы не можете, надо хорошенько оглядеться по сторонам: нет ли поблизости подходящей физиономии, по которой стоило бы вмазать?

– Довольно конструктивный подход, – похвалил Федор Филиппович. – Только я не совсем понимаю, к чему ты клонишь.

– Поймете, товарищ генерал, – пообещал Глеб, с энтузиазмом наливая по второй. – Обязательно поймете! Однажды одна умная пожилая женщина сказала мне: когда вода не помогает, огонь можно погасить огнем. Ну, знаете, как делают во время лесного пожара: отсекают делянку просекой и пускают огонь навстречу пожару. Я только теперь до конца понял, что она имела в виду, когда толковала про этот огонь. Будто знала, что наступит сегодняшний день… Давайте за нее выпьем, товарищ генерал! А еще за секретность, которая не только мешает жить, но иногда здорово помогает…

– Все равно я ничего не понял, – сказал Потапчук, выпив.

– Сейчас. – Глеб встал, снял со стены эстамп, открыл тяжелую стальную дверцу и, порывшись на полке, вернулся к столу. – Вот, – сказал он, показывая Федору Филипповичу стандартный шприц-тюбик из армейского комплекта радиационной и химической защиты.

– Это еще что такое?

– А вы как думаете?

– Глазам не верю, – пробормотал генерал. – Все, что было у Грабовского в кармане, я лично уничтожил. Вот этими самыми руками…

– Так то в кармане, – сказал Глеб. – А эту штучку уважаемый Борис Григорьевич любезно оставил у меня на кровати. Как знал, что она мне пригодится. А может, и знал? Он ведь у нас ясновидящий!

– Был бы ясновидящий, не влез бы по уши в дерьмо, – неприязненно, но с явным удовлетворением проворчал Федор Филиппович.

– Вот и я так думаю, – согласился Сиверов, пряча шприц в карман.

* * *

Постучав и не дождавшись ответа, Хохол приоткрыл дверь и, просунув голову в щель, заглянул в кабинет. Хозяин сидел за освещенным настольной лампой письменным столом и что-то быстро, как машина, писал от руки. Несмотря на очередное похолодание, окно в кабинете было приоткрыто, и, когда Хохол распахнул дверь, ледяной сквозняк взметнул лежавшие на столе бумаги. Даже не повернув головы, Грабовский придержал бумаги ладонью левой руки.

– Простудитесь, Борис Григорьевич, – укоризненно сказал ему Хохол.

Хозяин не ответил. Он продолжал работать, как будто никакого Хохла в помещении не было. Прижатые его ладонью бумаги шевелились, как живые, трепеща краями. Поплотнее запахнув на груди любимое кимоно, над которым не уставал потешаться Кеша, Хохол вошел в выстуженную комнату, на цыпочках, чтобы не мешать хозяину, пересек ее и закрыл окно. На подоконнике обнаружилась небольшая лужица талой воды, а снаружи, на карнизе, снег выглядел так, словно его небрежно смахнули рукой. «Снежки лепил, – подумал Хохол о Грабовском, поворачивая оконную ручку и опуская жалюзи. – Видно, отвлечься захотелось. Все пишет, пишет… И главное, от руки. Опять, что ли, компьютер сломал?»

Он посмотрел на компьютер. С виду тот был целехонек, только выключен. На корпусе монитора мигала зеленая лампочка; впрочем, неисправность могла скрываться где-то внутри черно-серебристого системного блока. Хохол в компьютерах ничего не понимал и ничего о них не знал, кроме того, что эти штуковины стоят сумасшедших денег, а толку от них чуть.

– Включили бы компьютер, – сделал он еще одну попытку заговорить. – Небось рука уже болит с непривычки!

Грабовский снова не ответил и даже не взглянул в его сторону, только убрал руку, которой придерживал бумаги на столе. Все было ясно: хозяин не хотел, чтоб ему мешали. Хохол по горькому опыту знал: если Б.Г. в таком настроении, его лучше не трогать. А то вот так потерпит-потерпит, а потом развернется да как запустит чем-нибудь в башку! Успеешь увернуться – твое счастье, не успеешь – пеняй на себя.

– Ну, как знаете, – сказал Хохол и вышел, тихонько прикрыв дверь.

Грабовский продолжал писать. Рука у него действительно устала с непривычки, но работа уже близилась к концу. Ноющую боль в сведенных от напряжения пальцах он чувствовал как бы сквозь туман и не обращал на нее внимания. У него была работа, которую нужно было закончить, и ни о чем другом он сейчас просто не мог думать. Да, пальцы устали, но зато теперь никто не усомнится в подлинности письма. А если усомнится, на то и графологическая экспертиза – материала для нее в письме предостаточно…

«Я хочу, чтобы мое письмо было опубликовано,

– писал Борис Григорьевич своим крупным, как у второклассника, почерком, –

хочу, чтобы не только вы, но и все остальные знали: мир населен болванами, и я всю жизнь получал неописуемое удовольствие, дергая их за ниточки. Пустоголовые картонные марионетки – вот кто вы такие, и, уходя, я на вас плюю».

Он поставил подпись, сложил исписанные листки и поместил их в приготовленный заранее конверт с адресом редакции. Заклеив конверт, Грабовский деревянным движением повернулся к двери и крикнул:

– Хохол!

Голос у него был громкий, но какой-то тусклый, бесцветный. Вскоре из коридора послышались торопливые шаги, и в кабинет без стука вошел Хохол.

– Пошли кого-нибудь к почтовому ящику, – все тем же безжизненным голосом монотонно произнес Грабовский, протягивая ему конверт. – Это надо немедленно отправить.

– Зробимо, – сказал Хохол, взял конверт и, бросив на хозяина пытливый, озабоченный взгляд, скрылся за дверью.

Не вставая, Грабовский вместе со стулом повернулся к столу, выдвинул нижний ящик и достал оттуда пистолет – тот самый миниатюрный «вальтер», которым так и не успел воспользоваться в красногорской больнице. Механическими движениями проверив обойму и дослав в ствол патрон, он снова развернулся лицом к двери, опустил руки и стал ждать – терпеливо, ни о чем не думая и почти ничего не чувствуя, кроме желания сделать то, что считал необходимым.

Так прошло около пяти минут, на протяжении которых Борис Григорьевич ни разу не пошевелился. За спиной у него по-прежнему горела настольная лампа, превращая его фигуру в темный, лишенный деталей силуэт, обведенный по контуру ярким световым ореолом. Углы кабинета тонули в полумраке, и в полной тишине было слышно, как на запястье у Грабовского тихонько стрекочут, отсчитывая секунды, массивные часы на золотом браслете. С того места, где сидел Б.Г., ему была хорошо видна приоткрытая дверца сейфа, за которой в сумраке смутно белели аккуратно сложенные пачки банкнот. Стопки были неравной высоты, а одна пачка и вовсе вывалилась из сейфа и лежала на ковре, лишь по счастливой случайности не замеченная Хохлом. То, что в сейфе до сих пор оставались деньги, могло показаться Грабовскому странным, но не показалось: во-первых, он сейчас вообще ничему не удивлялся и ни на что не обращал внимания, а во-вторых, поздний гость ясно сказал, что забирает только то, что принадлежит ему. Как это он выразился? «Не хочу показаться мелочным, но у меня нет привычки оставлять следы. Особенно в виде крупных денежных сумм…» Грабовский тогда не понял, что он имел в виду; не понимал он этого и сейчас, и его это ничуточки не волновало – ни тогда, ни теперь.

Потом вернулся Хохол.

– Готово, – сказал он, появляясь на пороге кабинета. – Отправил этого, который у ворот бездельничает… все время забываю, как его зовут. Вы бы прилегли, Борис Григорьевич, а то что-то вид у вас устатый. А может, перекусите?

Грабовский молча поднял правую руку. Световой блик скользнул по гладкому железу пистолетного ствола, но Хохол не успел осознать увиденное, потому что в то же мгновение раздался выстрел. Пуля пробила полу кимоно и вонзилась в мясистую ляжку – Грабовский давно не упражнялся в стрельбе, да и расстояние было великовато для прицельного огня из этой спринцовки.

– Осторожнее! – крикнул Хохол, решивший, что пистолет выстрелил случайно, по ошибке. – Оно ж заряжено!

Грабовский ничего не ответил; Хохол, в котором вдруг пробудилась способность заглядывать в недалекое будущее, прервал прения и выскочил за дверь, в которую немедленно с треском влепилась еще одна пуля.

Борис Григорьевич встал. Из коридора, стремительно удаляясь, доносились панические вопли Хохла, который звал на помощь Кешу. Держа дымящийся «вальтер» в опущенной руке, Грабовский неторопливой, размеренной поступью пересек кабинет, открыл простреленную навылет дверь и вышел в коридор.

Кеша уже бежал ему навстречу по мягкому ковровому покрытию – огромный, встревоженный, в белой рубашке с расстегнутым воротом, перекрещенной ремнями наплечной кобуры. Его тяжелый черно-серебристый «глок» оставался на месте, в кобуре: Кеша просто не мог себе представить ситуацию, в которой ему пришлось бы стрелять в хозяина.

– Что случилось? – закричал он издали. – Кто стрелял? Из Хохла кровища так и… Эй, эй, не надо так шутить!

Но шутить с ним никто не собирался. Короткоствольный «вальтер» плюнул в него огнем, и на белой рубашке расцвела темно-красная роза. Кеша остановился, словно с разбега налетев на стену, лицо у него сделалось удивленно-обиженным, как у ребенка; левая рука вытянулась вперед, будто Кеша пытался ею защититься, а правая неуверенно легла на торчащую из кобуры рукоять пистолета.

Грабовский выстрелил два раза подряд, опустошив тем самым обойму; Кеша постоял еще секунду, а потом отпустил рукоятку так и не извлеченного из кобуры «глока» и бревном, не сгибаясь, рухнул мордой в пол.

Борис Григорьевич подошел к нему, на ходу равнодушно уронив под ноги разряженный пистолет, наклонился и вытащил из-под тела теплый, увесистый «глок». Сняв оружие с предохранителя и передернув ствол, он прицелился Кеше в затылок и нажал на спуск. Звук выстрела был совсем не такой, как у «вапьтера»; тело охранника резко подпрыгнуло и обмякло. Равнодушно перешагнув через ногу в начищенном до блеска ботинке, Грабовский продолжил путь, бесшумно ступая по пушистому, приятно пружинящему ковровому покрытию.

Хохла он настиг в холле. Сильно хромая, тяжело опираясь на все, что попадалось под руку, и оставляя за собой широкий кровавый след, Хохол медленно, но упорно тащился к выходу. Он как раз проходил мимо аквариума с акулами, когда появившийся из коридора Грабовский открыл беглый огонь. Когда первая пуля ударила его под лопатку, Хохол обернулся и завизжал без слов, как недорезанная свинья. Пули одна за другой вонзались в его жирное туловище, и каждый удар отбрасывал его на полшага назад, пока он не уперся в стенку аквариума, за которой беспокойно метались его любимицы. Он начал сползать вниз, оставляя на подсвеченном изнутри стекле смазанную кровавую полосу и умоляюще выставив перед собой испачканные красным руки. Сразу две пули, пущенные мимо цели, ударились о стекло, по которому, удлиняясь и множась прямо на глазах, побежали мелкие трещины. Их становилось все больше; наконец стекло не выдержало и разлетелось миллионом осколков, с грохотом и плеском выпустив на волю восемь тонн соленой морской воды вместе с ее обитателями.

…Однажды Хохол, которому было безразлично, о чем говорить, лишь бы подольше не закрывать рот, рассказал Кеше историю, вычитанную им из забытого кем-то на скамейке в сквере журнала. История эта описывала способ, которым эскимосы Аляски добывают из-подо льда акул. Их ловят на крючок, а когда вынимают из лунки, первым делом вспарывают брюхо, выдирают оттуда внутренности и суют акуле в пасть. И, пока издыхающая зверюга жрет собственные потроха, рыбак может спокойно, не опасаясь укуса, освободить крючок…

Кеша тогда поднял Хохла на смех; по его мнению, акулы у берегов Аляски не водятся, потому что они не такие дуры, чтобы жить в ледяной воде. А уж жевать собственные кишки, вися на крючке, это такая ересь, что только Хохол и мог ее измыслить своими дубовыми мозгами…

К сожалению, Кеша к этому времени уже был мертв и не мог видеть, как одна из обреченных на смерть, задыхающихся акул, вывалившись из лопнувшего аквариума прямо на Хохла, мгновенно мертвой хваткой вцепилась в его жирный загривок. Хохол опять заорал благим матом – правда, уже гораздо слабее, чем раньше. Грабовский выстрелил еще раз, и крик оборвался. Тратить пулю на рыбу Борис Григорьевич не стал – и так подохнет.

Не одеваясь, с пистолетом в руке Грабовский вышел из дома в озаренную светом люминесцентных ламп ноябрьскую ночь. Газон замело ровным слоем сырого снега; крупные мокрые хлопья вываливались из темноты над головой и таяли, едва успев коснуться бетона подъездной дорожки. Они садились на плечи и волосы, щекотали разгоряченную кожу лица, когда Борис Григорьевич шел через пустой двор к аккуратно оштукатуренному домику караулки, что стоял у самого забора слева от ворот.

Охранник в караулке смотрел телевизор, по которому как раз шел очередной боевик с пальбой и воплями. Он обернулся на звук открывшейся двери и умер мгновенно и безболезненно: Грабовский уже обвыкся с непривычно тяжелым и громоздким «глоком», и выпущенная им с пяти шагов пуля попала охраннику в левый глаз. При иных обстоятельствах Борис Григорьевич, наверное, не упустил бы случая помянуть охотника, который бьет белку, не испортив шкурки, но сейчас эта неуместно игривая мысль даже не пришла ему в голову.

Охранник завалился на стол, пачкая его кровью. Грабовский спихнул его на пол, отодвинул стул подальше от замаранного стола и сел, положив руку с пистолетом на колено. Он сидел неподвижно и не отрываясь смотрел на монитор, принимавший изображение с установленной над воротами камеры. Когда вернулся охранник, отправленный Хохлом на почту с пространным письмом на имя главного редактора Виктора Сотникова, Грабовский нажатием кнопки открыл ворота, впуская машину во двор. Он вышел на улицу и, когда удивленный охранник остановил машину и высунулся в окно, чтобы узнать, что делает хозяин в такую погоду у ворот, расстрелял его в упор.

Затем он вернулся в дом и, пройдя через холл, где под ногами чавкала пропитавшая ковер морская вода и все еще слабо барахтались, шлепая хвостами, живучие акулы, свернул в служебный коридор. Больше живых в доме не было, и, спустившись в подвал, Борис Григорьевич сунул пистолет за пояс, вместо него вооружившись прихваченным в кладовке ломиком. Он отпер потайную дверь, миновал ряд пустующих, распахнутых настежь камер и вошел в лабораторию. Здесь стояли мощный компьютер с присоединенным к нему дополнительным оборудованием и установка для резонансно-волновой промывки мозгов, спутанные провода которой свисали, как щупальца мертвого осьминога. Не теряя ни секунды и не делая ни одного лишнего движения, Грабовский поднял лом и взялся за дело.

Он работал старательно и методично. В течение пяти минут в лаборатории глухо лязгало сминаемое страшными ударами железо и со звоном лопалось, разлетаясь во все стороны мелкими брызгами, толстое стекло. Наконец погром прекратился; тяжело дыша, Грабовский выпустил лом, и тот с похоронным звоном упал на бетонный пол, усеянный исковерканными до неузнаваемости обломками установки, разработанной в далеком девяностом году головастым мужиком по прозвищу Трубач.

Разгребая ногами хлам, Борис Григорьевич подошел к кушетке, отодвинул ее и вынул из потайного сейфа свой экземпляр документации по проекту «Зомби». Из кармана брюк появилась зажигалка; едкий дым щипал глаза, было трудно дышать, но Грабовский терпел до тех пор, пока последняя страничка из пухлой стопки не превратилась в пепел, который он затем старательно измельчил и перемешал.

Усаживаясь на оснащенную крепкими привязными ремнями кушетку, Борис Григорьевич не думал ни об иронии судьбы, которая напоследок завела его в этот подвал, ни о мрачных предсказаниях болгарской ясновидящей, которые вот-вот должны были сбыться. Он вообще ни о чем не думал, даже тогда, когда вставлял в рот дуло семнадцатизарядного пистолета с последним оставшимся в стволе патроном. Он не смог бы думать, даже если бы очень захотел, потому что, разрабатывая и испытывая препарат «зомби», другой головастый мужик, по прозвищу Шкипер, специально об этом позаботился.

Блестящая карьера знаменитого ясновидящего, которого многие считали живым воплощением Бога, оборвалась с глухим, коротким и будничным звуком. Мертвый экстрасенс упал на забрызганную собственными мозгами кушетку, и рядом не оказалось никого, кому пришла бы в голову дикая мысль о том, что его было бы неплохо воскресить.