Лев Данилович Бирюковский проснулся на рассвете, в начале седьмого. Шторы на окнах, выходивших в сад, за которым открывалась панорама водохранилища, были плотно задернуты.

«Сколько же сейчас времени?» — подумал Бирюковский и, тяжело пошевелив головой, открыл глаза.

В огромной спальне все еще горел желтоватым светом торшер. Лев Данилович протер глаза и тупо посмотрел на циферблат.

— Черт подери, — пробурчал он, — сколько же я спал?

Выходило, что спал Лев Данилович всего лишь три часа, если можно назвать сном то тяжелое состояние, в котором он пребывал до этого. Да и проснулся Лев Данилович не потому, что выспался, а потому, что его преследовал страх. Он почувствовал — все его тело под шелковой пижамой липкое от холодного пота, а внутренние органы испытывают мелкую дрожь.

— Боже, что это такое со мной? — Лев Данилович повернулся на бок и принялся искать на тумбочке спасительные таблетки.

Наконец он нашел пластиковую четырехгранную бутылку, вытряхнул из нее сразу несколько обтекаемых по форме пилюль на потную ладонь, зажмурился, сунул пилюли в рот и попытался разгрызть. Лекарство на вкус было отвратительным, и Лев Данилович едва сдержался, чтобы не сблевать прямо на толстый ковер. Но адскую пытку стоило выдержать — разжеванное лекарство быстрей усваивается, чем проглоченное целиком, а значит, и помогает быстрее.

«О, проклятье! Знал, знал, сам себе говорил, не надо ехать на эти чертовы поминки, на эти долбаные сорок дней! Знал, что расстроюсь, но не думал, что так напьюсь».

Конечно же, он мог вечером поехать в Москву, в свою огромную квартиру и лечь спать не один, а рядом с женой. Тогда бы она с утра подносила ему стакан с минеральной водой и таблетками. Но после застолья Льву Даниловичу страшно не хотелось ехать к себе домой, видеть кого-либо, а тем более жену, которая начнет расспрашивать, что да как, примется зло шипеть, проклиная покойного Мерзлова, из-за которого ее муж так напился. Поэтому Лев Данилович и приказал водителю, чтобы тот вез его за город.

— Господи, — бормотал банкир Бирюковский, нащупывая ногами теплые комнатные тапки, — ну почему мне так плохо? За что такие мучения?

В камине еще тлели уголья, в большой спальне было довольно-таки тепло, но Бирюковского знобило. Он ежился, тряс лохматой, нечесаной головой. Брился он обычно утром, и сейчас на его щеках была темная густая щетина.

— Будьте вы все неладны, кровопийцы! Все из-за вас, все из-за вас!

«А кто именно — вы?» — внезапно подумал банкир и сообразил, что и мысли теперь ему не подвластны, будто голова живет своей, независимой от всего остального тела жизнью.

И вдруг Льву Даниловичу показалось: то, что с ним происходит сейчас, уже когда-то было и является повторением. Бирюковский напрягся, накинул на плечи пуховое одеяло.

«Было, было.., когда же это со мной уже случалось? О, господи, ничего не могу вспомнить, голова раскалывается. И что же мне такое снилось, что это был за ужас? Ах да, за мной гнались. Но страх, жуткий, чудовищный, возникал не от погони».

Погони Бирюковский не боялся даже во сне. Страх исходил от лабиринта, от серых шершавых стен, над которыми простиралось лишь безоблачное небо, а внизу вместо пола лежало идеальное, без стыков, зеркало, на котором почему-то, как на снегу, оставались вдавленные следы босых ног.

"Мои следы! — вспоминая сон, думал Бирюковский. — Следы, по которым ясно, что у человека сильно развито плоскостопие. Да, лабиринт… Какого черта только я забрался в этот лабиринт? — вполне серьезно, даже забыв о том, что это сон, принялся рассуждать Бирюковский. — Что меня туда загнало или кто? Почему я в него влез?

А ведь лабиринт начинался просто — белой дверью, которую, потянув за ручку, я отворил и, быстро ступив за порог, закрыл. Помню отчетливо, я поворачивал ключ. Дада, я поворачивал ключ… Как же преследователи могли попасть в лабиринт? Стены ведь были высокие, как двенадцатиэтажный дом, без швов, без стыков — крашеный шершавый бетон. И только безоблачное, холодное, далекое небо, по которому даже не пролетали птицы. И я бегу по этому лабиринту, бегу, спотыкаюсь, падаю на колени…"

Рука Льва Даниловича нащупала высокий стакан с минеральной водой, и мужчина пятидесяти лет от роду принялся жадно пить воду, стакан стучал о вставные металлокерамические зубы.

Наконец ему стало немного легче, но страх тут же вернулся, лишь он закончил пить.

— Кто в доме? Кто здесь есть еще? — сам себя спросил мужчина.

Ему показалось, что он один в огромном доме и больше никого нет, ни одной живой души. И те, кто за ним гнался, возможно, уже приближаются, вскоре хлопнет дверь, и он услышит шаги, затем топот, а после этого будет." То, что произойдет после того, как в дом ворвутся преследователи, Лев Данилович даже боялся себе представить. Он вскочил, одеяло упало на ковер.

— Эй, эй! Есть тут кто-нибудь? Вы где, где вы все?

Куда подевалась моя охрана, мать вашу.., вы что, подохли за ночь?

Послышались шаги, топот, и вскоре на пороге возникли двое из охраны Бирюковского. У каждого из вбежавших имелось оружие, но пока еще пистолеты покоились в кобурах.

— Что случилось, Лев Данилович, какие проблемы?

— Мать вашу… — вытирая мокрую испарину со лба, пробормотал Бирюковский, — где вы все бродите?

— Сидели внизу, как положено. Еще двое дежурят на улице.

Лев Данилович, увидев свою охрану, с облегчением вздохнул.

Охранники переглянулись:

«Да, хозяин явно перебрал, давно с ним такого не случалось».

— Может, доктора вызвать? — услужливо осведомился один из охранников.

— На хрен мне нужен доктор! — воскликнул Бирюковский. — Который час? — спросил он, хотя и сам знал, что нет еще и семи. — Откройте шторы, — приказал он.

Охранник подошел и раздвинул тяжелые, почти непроницаемые шторы. Утренний свет хлынул в спальню.

Хозяин с облегчением вздохнул.

— О боже, наверное, я вчера все-таки перебрал.

Да уж, перебрал.

— Бывает, Лев Данилович, с каждым бывает.

— Да, да, бывает… — мимоходом ответил Бирюковский. — Черт подери, что происходит? Во сколько я приехал?

— В начале третьего, Лев Данилович.

— В начале третьего? Не может быть! — тряхнул головой Бирюковский.

Назови ему сейчас самую невероятную цифру и самое невероятное время, он бы с легкостью поверил. Он хорошо помнил начало поминок, помнил огромный зал ресторана. На удивление, там собралось немного людей, и почти всех Лев Данилович знал. Знали, естественно, и его. Там были самые близкие — те, кто с покойным Савелием Мерзловым вел какие-то дела, находился на короткой ноге.

Даже родственников на это скорбное мероприятие не позвали, они собрались в другом месте. Слава Богу, денег хватало, и можно было позволить себе все что угодно.

Огромный зал, масса официантов, бесконечно длинный стол, и за ним всего лишь человек тридцать. Половина стульев, а может чуть больше, оставались свободны. Все собравшиеся на сорок дней сидели рядом друг с другом очень кучно — так, словно это могло их от чего-то спасти. Все были напряжены, всех сковывал страх.

Никто не понимал, что же в действительности произошло с Савелием Мерзловым. За те сорок дней, которые миновали со дня его смерти, друзья, деловые партнеры, родственники старались забыть о происшествии. Но это не удавалось, слишком невероятной казалась его нелепая смерть. Чтобы такой жизнелюб, бабник и оптимист, как Савелий Мерзлов, да бросился сам с моста в реку? В это никто не верил. Да, врагов у Мерзлова было не счесть, не меньше, чем у каждого, сидящего за скорбным столом.

И самое страшное, что враги были общие.

Чтобы расследовать гибель, на ноги были поставлены и ФСБ, и МВД, и частные сыскные структуры. Даже криминальный мир участвовал в расследовании этого странного дела. Но никто ничего пока не мог прояснить и расставить точки над i.

Обычно убивают те, кому смерть принесет ощутимую выгоду. Но самое интересное, что смерть Савелия Мерзлова никому не принесла выгоды и никому не могла принести. С его смертью ушли в песок многие контакты в темных нелегальных сделках, а вместе с контактами, о которых знал только Савелий, ушли и деньги. Если бы его тело не обнаружили, если бы оно не всплыло и не прибилось к берегу, то тогда, скорее всего, сидящие за столом пребывали бы в уверенности, что Савелий Мерзлов убежал — находится сейчас где-нибудь за границей, носит в кармане паспорт с чужим именем и преспокойно тратит их деньги. Но этого не произошло. Можно было строить самые невероятные догадки, но ни одна из них не вела к истине. Слишком уж мало имелось достоверных фактов, вернее, их не было вообще.

Да, вечером Савелий Мерзлов приехал к своей любовнице. В доме случился пожар. Мерзлов решил покинуть квартиру, так поступили жильцы почти всего Дома. Его видели возле дома, видели, как он садился в машину. Единственное, что знали об этой злополучной машине, — иномарка, но ни ее цвета, ни ее номера в сутолоке, в панике никто даже не заметил. Куда уехал Савелий Мерзлов, какого черта оказался ночью на мосту через Волгу и был ли он вообще на мосту? Как он оказался в реке и почему не воспользовался своей машиной, ведь телефон был с ним?

Вопросов набралось намного больше, чем ответов. Одним из самых животрепещущих оставался вопрос о том, куда подевался портфель Мерзлова, с которым он почти никогда не расставался, который он держал возле кровати, когда лез под одеяло к своей любовнице. Может, портфель утонул в речном иле вместе с телефоном и бумагами? Это было бы благом для всех собравшихся в ресторане, тогда можно чувствовать себя спокойно.

Но, с другой стороны, если бы портфель попал в чьи-то посторонние руки, то это было бы несложно вычислить. Слишком уж важные документы находились в портфеле, при помощи которых можно было шантажировать большую часть собравшихся за столом. А собравшиеся являлись предпринимателями далеко не средней руки — банкиры, бизнесмены, владельцы контрольных пакетов акционированных предприятий. Но пока документы не всплывали ни в прямом, ни в переносном смысле. И из этого можно было сделать вывод, — во всяком случае, хотелось сделать: документы исчезли бесследно и уже не всплывут.

Говорили мало, даже дежурных фраз о покойном почти не звучало. Да и кто мог сказать что-нибудь хорошее о Мерзлове? Язык не поворачивался, он был таким же мерзавцем, как и все, присутствовавшие на этом скорбном мероприятии, а может, в чем-то и превосходил собравшихся. Говорили недомолвками:

«…да, был, да знал, много знал, но за это не всегда убивают…»

«…есть же те, кто знает куда больше, и так они ходят…»

«…самоубийство? Бросьте, какое самоубийство, все мы знали Савелия…»

Постепенно все напивались. День был субботний, и завтра работать никто из присутствующих не собирался. У всех имелись шоферы, машины, охрана, так что о доставке домой никто из присутствующих не беспокоился. Как ни пытались отвлечься собравшиеся, это им не удавалось, словно бы труп Мерзлова лежал прямо на столе, на всеобщее обозрение, напоминая каждому, что может случиться с ним самим.

Бирюковский потряс головой, и ему показалось, что его мозг превратился в основательно застывший студень. Но голова понемногу перестала болеть, возможно, это подействовали таблетки, и он почувствовал себя немного лучше, лишь соображать еще не мог — только вспоминать. С трудом поднялся, ощутив босыми ступнями толстый ворс ковра. Он сделал такое движение, будто бы вытирал ноги, придя с грязной улицы в квартиру.

Этот нехитрый массаж немного разогнал кровь в теле, но до головы она еще не дошла.

Бирюковский подошел и выглянул в окно. Знакомый пейзаж показался ему каким-то фантастическим, словно бы кто-то, пока он спал, подменил в нем несколько деталей и словно бы эти детали пришли в пейзаж из его кошмарного сна. А вот какие именно, он сообразить не мог. Огромное водохранилище, другой берег которого утопал в предрассветных сумерках, серый снег, черно-рыжие, словно скрученные из ржавой колючей проволоки деревья, маленькие домики, разбросанные там и сям среди грязного снега, — все это производило гнетущее впечатление. Но и тусклый желтоватый свет торшера, горевший в комнате, тоже не радовал душу, не было в нем уюта, тепла.

Лев Данилович поежился, подумал, что в комнате страшно холодно. Он приблизился к камину, взял в руки кочергу и принялся ворошить еще поблескивающие красным, почти до конца прогоревшие уголья.

Охранники молчали, ожидая, что же им прикажет хозяин. А тот и сам не мог принять решение. С одной стороны, ему хотелось побыть одному, но в то же время он понимал, что, лишь только останется в одиночестве, ему захочется иметь рядом хоть одну живую душу.

«И неважно, кто это — кот, собака, охранник или женщина».

Он все-таки махнул рукой, показывая, чтобы охранники ушли, справедливо рассудив, что не стоит показываться им на глаза в таком неприглядном виде, уважения к нему это не прибавит, хотя охранники видели его во всяких ситуациях.

— Привести себя в порядок, привести себя в порядок, — несколько раз повторил Бирюковский, убеждая себя в очевидном.

«Таблетки — ерунда, только симптомы снимают, а причину болезни не лечат, главное, чтобы отрава вышла из организма. Горячий душ, потом холодный, крепкий чай, прогулка на свежем воздухе.., пусть с потом выйдет вся отрава, и тогда я смогу соображать, тогда мир перестанет казаться таким мрачным и серым». — Но даже двигаться не хотелось. Бирюковскому приходилось заставлять себя переставлять ноги, думать о каждом шаге. И хотя душевая комната находилась прямо за дверью спальни, дорога туда показалась ему очень длинной.

Когда он отдернул шторку душа, то в голову ему пришла абсолютно крамольная для христианина, каковым считал себя банкир Бирюковский, мысль:

«Наверное, так же Христос брел на Голгофу, волоча тяжеленный крест».

Вода, отрегулированная неверной рукой, тут же обожгла кожу, но Бирюковский терпел до последнего, глядя на то, как розовеет, краснеет его жирное, обрюзгшее тело.

В большое зеркало, укрепленное на противоположной от душевой кабинки стене, он старался не смотреть. Уже лет десять, как Бирюковский в зеркале разглядывал лишь свое лицо и пальцы, украшенные перстнями.

«Нужно же что-то делать!» — каждый раз отводя взгляд в сторону и ощупывая свой живот со слоновыми складками, думал он, обещая себе, что завтра же, а то и сегодня вечером спустится в зал на первом этаже, где полно всевозможных тренажеров, к которым его руки не прикасались месяцами.

Единственное, чем он занимался более или менее регулярно, так это гонял шары на бильярде. Он мог играть в одиночестве и в компании, на деньги и просто так. Он мог, навалясь животом на борт бильярда, по четверти часа прилаживаться, нацеливаться, подводя кончик кия, натертый голубоватым мелом, к шару, выточенному из слоновой кости, размышляя, как бы получше нанести удар, в уме прикидывая будущую траекторию. И каждый раз ему казалось, что шар пойдет именно так, как он предвидит. Но следовал удар — и надежды, как правило, оправдывались не полностью. Он забивал шар в лузу, но не тот, на который рассчитывал, надеялся на два, а получался один.

Ванная комната наполнилась паром, похожим на предрассветный туман, и Бирюковский уже не мог разглядеть пальцев на вытянутой руке, не мог разглядеть, как сияет в перстне его любимый, четырнадцати каратов, бриллиант — предмет зависти многих его партнеров и соперников. Бирюковский поднес перстень к глазам, смахнул с камня капли воды, затем лизнул языком теплый камень. Тот вспыхнул всеми своими гранями, и это вызвало улыбку Льва Даниловича.

«Ишь ты, — подумал он, — самый обыкновенный углерод, можно сказать, уголь, графит, который копейки не стоит, а отлежался под землей, в недрах, огранили его, и сияет, меня радует. Нет, не копейки он стоит».

Сумму, которую заплатил Бирюковский за алмаз, он боялся произнести даже в мыслях, потому что перстень с этим камнем стоил раз в десять больше, чем он уплатил государству налогов за всю жизнь и даже собирался заплатить. Немногие люди даже в мире, не то что в Москве, могли похвалиться подобным камнем.

Шумела вода, утробно урчала в трубах. И тут Бирюковский вздрогнул: ему показалось, кто-то расхаживает по комнате. Он бросил беглый взгляд на дверную ручку.

Естественно, ванную он не запирал.

«Кто сунется сюда, дом же полон охраны».

Но так он думал раньше, до того, как услышал шаги.

Теперь же сквозь шум воды ему чудились и чьи-то вздохи, и осторожные шаги. Рука Бирюковского рванулась в вентилю крана и перекрыла воду.

«Ну же… Почему я ничего не слышу?»

Лишь капли, срывавшиеся с сетки душа, нарушали тишину.

«Притаился, гад!» — мелькнула в голове банкира испуганная мысль.

Бирюковский похолодел. Туман медленно рассеивался. Лев Данилович стоял в неудобной позе, поставив одну ногу на бортик душевого лотка, и осторожно тянулся к ванной полочке, где матово поблескивала покрытая испариной опасная бритва «Золинген» с янтарной ручкой.

Бирюковский тянулся к ней, пытаясь одновременно одним глазом смотреть на бритву, другим — на ручку двери, не повернется ли та.

Наконец его пальцы коснулись теплого металла, и Бирюковский неосторожным движением откинул лезвие.

Но в мокрых пальцах скользкая ручка вывернулась, и на большом пальце Льва Даниловича вспыхнула ярко-красная капля крови. Она разбухала у него на глазах, из холмика превратилась в почти правильный шар, затем сорвалась и рассыпалась брызгами на розоватом мраморе, устилавшем пол.

Бирюковский спрятал руку с бритвой за спину и, обходя таявшую на глазах на мраморном полу каплю крови, положил пальцы на дверную ручку, медленно повернул.

Дверь бесшумно приоткрылась. Бирюковский сделал один шаг, затем второй, но так и не рискнув выглянуть в комнату, закричал:

— Кто здесь ходит, выходи! Выходи, я говорю!

И лишь выждав несколько секунд, резко ударил в дверь босой ногой. Та со стуком открылась, и Бирюковский, мокрый, голый, с прилипшими к лицу волосами, пряча за спиной бритву, выскочил на ковер.

— Кто здесь? Кто? — завопил он.

И в это время распахнулась дверь в комнату. Охранник с пистолетом в руке, с напряженным выражением на лице вбежал в спальню.

— Звали, Лев Данилович? — он ошарашенно смотрел на своего хозяина, жирного, неуклюжего, с опасной бритвой в руке, по лезвию которой текла кровь. — Что с вами? — воскликнул охранник, все еще не решаясь сделать шаг к хозяину.

На мгновение охраннику показалось, что Бирюковский сошел с ума и даже может броситься на него и полоснуть бритвой по горлу.

— Показалось, — пробормотал Бирюковский. — Черт подери, палец вот порезал….Мне послышалось, что кто-то ходит.

— Да нет, Лев Данилович, никого нет, все наши на ногах, никто не спит. Я только что сам проверил.

— Это хорошо, — уже привычным, спокойным тоном пробормотал Бирюковский, — еще бы вы спали, такие деньги плачу.

И только тут он почувствовал, что головная боль прошла окончательно.

"Да, я устал, — подумал Бирюковский, — просто нервы расшатались. Ни к черту состояние! Надо ехать отдыхать, тем более что в Москве холод, вот-вот начнутся настоящие морозы, и самым лучшим будет, если я уеду отсюда хотя бы на пару недель. Куда поехать? — тут же спросил сам себя Лев Данилович. И тут же сам себе ответил:

— На Канары, конечно! Ведь у меня там дом, правда, оформленный на фирму. Но я-то знаю, что он мой, а фирма — это лишь прикрытие, фиговый листок, под которым я прячу свои сокровища".

Абсолютно не стесняясь своей наготы, с бритвой в руке, он прошелся по спальне, по мягкому ковру, на который падали капли крови, затем бросил бритву на письменный стол и, сунув большой палец в рот, принялся языком зализывать рану.

— Мне идти? — спросил охранник.

— Иди. Ступай. Приготовь крепкий чай, я сейчас спущусь вниз.

Через четверть часа Бирюковский уже сидел в гостиной. Он был в халате, причесан, выбрит, надушен и жадно пил крепкий, ароматный чай из большой китайской пиалы, В гостиной, где он сидел, не было никого, кроме самого хозяина. И если бы кто-то сейчас посмотрел на Бирюковского, то наверняка подумал бы: вот преуспевающий человек, проснулся на рассвете, принял душ, привел себя в порядок, пьет чай, а сейчас займется делами, примется просматривать бумаги, ставить подписи, прикидывая в уме, выгодная сделка или нет и как ее сделать более выгодной. Да, сейчас, "за столом. Лев Данилович Бирюковский был похож на того, кем он сам себя представлял, — на солидного бизнесмена, владеющего довольно-таки значительным состоянием, большая часть которого вложена во всевозможные ценные бумаги и в недвижимость.

На стеле, рядом с Заварным чайником, лежала трубка сотового телефона. Она выглядела несколько неуместно среди изысканно-вычурной дорогой посуды, словно пришла из другого мира. Но телефонная трубка — это инструмент, при помощи которого Лев Данилович умел делать деньги. А инструменты никогда не делают вычурными, только функциональными.

Правда, за те сорок дней, которые прошли с момента гибели Савелия Мерзлова, Лев Данилович решил, что больше никаких важных переговоров вести по телефону не станет, и неукоснительно придерживался этого правила. Да, приходилось тратить много времени на встречи и переговоры, но личная безопасность того стоила. И Бирюковский понимал, что телефон — вещь опасная. Никогда не знаешь, сколько человек тебя слушает.

И уже допивая вторую чашку крепчайшего чая, ему пришла в голову абсолютно идиотская мысль, но идиотская лишь на первый взгляд:

«А что если прямо сейчас взять телефонную трубку да и набрать номер покойного Савелия Мерзлова — номер, который банкир Бирюковский знал на память, — где-то же должен отозваться пропавший вместе с бумагами телефон Савелия. Аппарат не отключили, не переоформили, за него платит моя фирма, только я знаю, на кого оформлен номер. Проиграл как-то ему в карты право подключения и оплату вперед за два года».

Испарина покрыла лоб Льва Даниловича. Мысль была абсолютно сумасшедшая, даже, можно сказать, опасная.

Левая рука потянулась к трубке и медленно подвинула ее к краю стола. Затем пальцы сомкнулись, перстень сверкнул многочисленными гранями, отразившими красный сполох лампочки-индикатора. На каждый укол толстого пальца с заостренным, идеально отполированным ногтем телефон отзывался жалобным писком, словно ему было больно и неприятно. Лев Данилович даже не прикладывал трубку к уху, в безлюдной гостиной и так можно было бы все услышать..

Наконец оказалась нажата последняя цифра — тройка, и Бирюковский замер. Его сердце сжалось, даже перестав биться. Телефон некоторое время молчал. В это время Бирюковский слышал не сам стук сердца, а лишь удары крови под черепом.

«Куда-то же сейчас идет этот сигнал, где-то же отзывается телефон?»

И действительно, телефон отозвался — словно сирена милицейского автомобиля взвыла над самым ухом. Семь или восемь раз прозвучал длинный гудок.

— Ну, ну, ну, — бормотал Бирюковский.

И тут прозвучал один короткий гудок, и телефон отключился. Бирюковский, как ни пытался, так и не смог вспомнить, автоматически отключается телефон после восьмого гудка или там кто-то нажимал на кнопку. Но тем не менее он вздохнул с облегчением и отодвинул, даже брезгливо оттолкнул телефон на середину стола и поднял чашку. Трубка вертелась, как в детской игре в «бутылочку».

«Куда же? Куда же укажет черный конец антенны?»

Трубка сделала еще пару оборотов и указала черным отростком антенны прямо на Льва Даниловича.

— Будь ты неладен! — буркнул Бирюковский.

«Что-то я стал суеверным. А ведь раньше не верил ни в Бога, ни в черта и даже людям не верил. Правда, а и сейчас им не верю», — успокоил себя Лев Данилович.

Но допить вторую чашку ему не дал все тот же телефон. Он разразился сигналом, настойчивым и противным.

— Будь ты…

Бирюковский взял трубку и включил аппарат. Он не говорил, что он слушает, просто прижал его к левому уху, грея ладонь правой руки о гладкий фарфор заварника с голубоватыми драконами.

— Лева, ты? — услышал он знакомый голос.

— Я, — сказал Бирюковский.

— Как ты жив-здоров?

— Ты имеешь в виду вчерашнее?

— Ну да, вчерашнее или, вернее будет сказать, сегодняшнее.

— Я отлично.

— А у меня башка болит, аж некуда деться.

— Какого черта ты мне звонишь, если у тебя болит башка?

— Знаешь, Лева, мне было бы приятно услышать, что и у тебя болит, что тебе хуже, чем мне.

— Не дождешься, — захохотал Бирюковский, уже окончательно приходя в себя.

— Слушай, Лева, я вот что думаю… В Москве сейчас холод, да и вообще противно. Не дернуть ли нам с тобой в теплые страны?

— Хорошая мысль, — пробурчал Лев Данилович, — а главное, своевременная. Знаешь, я буквально час назад об этом же думал. Посмотрел в окно, как увидел всю эту мерзость, а тем более как вспомнил вчерашний вечер и всю круговерть, так мне сразу же захотелось бросить родину к чертовой матери, уехать и не возвращаться.

— Ну, это ты брось. Куда же ты уедешь от нашего бардака? Там ты никому не нужен, а здесь ты человек.

— Я везде человек, — сказал Бирюковский, — у меня деньги есть.

— Двинем в твой санаторий, я за все плачу.

— За все уже давным-давно заплачено, — уточнил Лев Данилович. — Ас кем ты еще хочешь ехать? — спросил у своего невидимого оппонента.

— Я хочу поехать лишь с тобой, там и дела порешаем, планы на будущее…

Бирюковский скривился. Разговор принимал деловой оборот, чего ему не хотелось.

— Слушай, давай при встрече поговорим о работе, при личной встрече.

— Что, телефону не доверяешь?

— Не доверяю, — признался Бирюковский.

— И правильно делаешь, я тоже не доверяю. А все-таки жаль Савелия, непонятно все это случилось. Я тут с одним генералом из МВД разговаривал, и знаешь что он мне сказал?

— И знать не хочу, — ответил Бирюковский.

— Так вот, генерал сказал, никакое это не самоубийство.

— Ты хочешь меня этим удивить?

— Нет, хочу напугать, — сказал абонент, — хочу подтолкнуть тебя к скорейшему отъезду хотя бы на пару недель.

— Да, скорее всего, поедем только на Новый год вернемся, его надо с елкой и снегом встречать, а не под пальмами на песке.

— Елку мы можем организовать и там.

— Так-то оно так, — вздохнул Лев Данилович Бирюковский и принялся рассматривать свой любимый бриллиант. От этого он чувствовал себя более уверенно и голос его даже потеплел, — елка мохнатая.

— Может, тебя там, Лева, по колену какая-нибудь красотка гладит или чуть выше?

— С чего ты взял?

— Голос у тебя стал нежный и ласковый.

И тут Бирюковский решил испортить настроение своему собеседнику:

— А вот Мерзлова некому сейчас гладить, его черви гложут.

— У тебя и мысли!

— А ты, Альберт, разве не об этом думаешь?

— Конечно, об этом. После вчерашнего вечера у меня Мерзлов из головы не идет, такая дрянь снилась!

— Мне тоже, если быть честным.

— Так, наверное, и голова у тебя болит?

— Сейчас нет, а с утра болела, — и тут на Льва Даниловича напал приступ откровенности. — Был я в душе, и тут мне показалось, что кто-то по спальне ходит. Отчетливо так слышал, испугался, как в детстве.

— Бывает… — по голосу Альберта нетрудно было догадаться, что подобные видения посещали и его. — А мне снилось, знаешь, Лева, даже стыдно признаться…

— Ну-ну, давай, я же не вижу твоей рожи, говори, — бросил в трубку Бирюковский.

— Так вот, мне приснилось, что лежу я живой и целехонький в гробу. Знаешь, ты, наверное, и себе такой присматривал, с прозрачной крышкой. Морду видно, а ноги там, в темноте, в глубине.

— Ну-ну, говори,. — бесстрастным голосом прошептал в трубку Бирюковский, чувствуя, что у него пропадает всякое желание прикасаться к остывшему чаю и что страх вновь расползается от кончиков пальцев на ногах к макушке и волосы, на голове начинают шевелиться.

— Так вот, лежу я в этом гробу, гроб закрыт, защелки закрыты, все винтики золоченые закручены, а ручки, чтобы открыть гроб изнутри и выбраться, нет. Лежу я там, на дне ямы, а яма высоченная, как колодец. Я вижу небо, вороны там кружатся, как положено, а потом начинает земля падать, по пригоршне, все подходят к краю ямы и бросают. И ты, Лева, проходил, тоже бросил.

И звук такой — ш-ш-ш-ш, — будто земля с выпуклого стекла осыпается. Я тебе показываю, кричу, мол, живой, живой я, братцы, вытащите, откройте! А ты язык мне показал и все равно горсть земли бросил, да прямо мне на лицо. А я кричу, кричу, а земли все больше, больше.

А потом темнота и тишина — так тихо, как в гробу. Я от этого и проснулся часов в семь.

— Сон у тебя, Альберт, хороший, — с видом знатока пробормотал Бирюковский, — если себя в гробу увидел, то получится все наоборот, жить ты будешь долго-долго.

— Думаешь? — подобострастно спросил Альберт.

— Думаю, да. Все во сне наоборот получается. Если во сне тебе отдали долг, значит, в жизни не дождешься.

Если я тебе в могилу пригоршню швырнул, значит, не я, а кто-то другой тебе швырнет, а я на твои похороны и приходить не стану.

— Неужели? — мелко засмеялся в трубку Альберт. — Неужели так и не придешь?

— Нет, не приду.

— Тогда и я на твои не пойду.

И мужчины дружно расхохотались, понимая, что кто-то один из них прав.

— Ладно, до встречи, — Бирюковскому вконец стал тягостен этот пространный разговор, и он, нажав кнопку, отключил телефон.

Без аппетита дожевав бутерброды, покрошив печенье и поняв, что чай остыл окончательно, банкир поднялся из-за стола. Ему ничего не хотелось делать, но он понимал, оставаться дома в такую гнусную погоду — только усугублять дурное расположение духа. Нужно поехать в город — туда, где капризы погоды не так заметны, заняться каким-нибудь делом, пусть даже самым бессмысленным. А дел у Бирюковского, как у каждого занятого человека, имелась тьма. Дел всегда накапливалось больше, чем свободного времени, и при желании он мог бы работать даже ночью, приумножая свои бесчисленные капиталы.

"Суббота, — задумался Лев Данилович, — день нерабочий, но поеду в офис, в Москву. Там найду чем заняться.

Другая обстановка, другой воздух, другой коленкор".

Он быстро поднялся наверх и стал одеваться. Ему даже не понадобилось отдавать распоряжение насчет машины, охрана и обслуга были так напуганы его странным сегодняшним поведением, что приготовили все заранее, на всякий случай, зная неровный нрав хозяина. Бирюковский даже насвистывал, глядя на то, как преображается в зеркале.

Живот под добротным костюмом, казалось, исчез, он выглядел подтянутым и сильным, только мешки под глазами напоминали о вчерашнем и о тяжелой ночи. Пальто банкир набросил на плечи, хоть в нем и не было надобности, гараж находился в доме, а преодолеть те пять метров, которые отделяли стоянку от крыльца, можно было бы и нагишом в двадцатиградусный мороз, а не то что в это слякотное утро. Дверца «ягуара» мягко захлопнулась, даже не щелкнув, — такое впечатление, будто она приросла, лишь соприкоснулась с резиной. Охрана заняла свои места в джипе, и, чуть буксуя в мокром снегу, машины двинулись к шоссе.

Мягко покачиваясь, дорогой автомобиль уносил Бирюковского от его загородного дома, но не мог унести от тяжелых мыслей и безысходности. Сидя в салоне, он ощущал, насколько мал мир, в котором он всесилен. Теперь тот ограничивался салоном машины. Только здесь царил уют, только здесь чувствовалась надежность, а весь остальной мир казался враждебным Бирюковскому.

Мокрый снег лепил в стекло, «дворники» едва успевали его счищать.

— Ну и мерзкая же погода! — сказал Бирюковский то ли шоферу, то ли самому себе, да эта его фраза и не требовала ответа. — Включи музыку.

Компакт бесшумно исчез в проигрывателе, и со всех четырех сторон на Льва Даниловича полилась музыка.

Это была классика, Моцарт, которого Лев Данилович любил за прозрачность и ясность — без всякой зауми. Это была музыка, понятная и знатокам, и людям, незнакомым с нотной грамотой. Бирюковский гордился тем, что слушает Моцарта, а не «попсу» и не песни, исполняемые бывшими уголовниками.

Они миновали кольцевую дорогу. Теперь полет «ягуара» стал не таким уж стремительным. Это раньше подобным машинам на улицах Москвы уступали дорогу, понимая, что не простой человек едет в такой машине, а как минимум, сын влиятельного министра. Теперь же, наоборот, водители «москвичей» так и норовили подрезать дорогу перед самым носом «ягуара», завидуя владельцу и понимая, что если тот ударит в бампер, то сумма, содранная на ремонт, наверняка превысит не только расходы, но и стоимость старой машины.

Бирюковский чувствовал, как жизнь постепенно втягивает его. Многорядное движение, толпы пешеходов у светофоров, гул большого города — все это приводило Льва Даниловича в возбуждение. Он прямо-таки чувствовал запах денег, которым была пронизана вся Москва, этот огромный мегаполис.

— Вот же черт, — выругался водитель, — говорят, что на улицах действует система «зеленая волна», а на самом деле знаете, как она называется?

— Нет, — Бирюковский зло посмотрел на красный глаз светофора, вперившийся в его «ягуар».

— Эта система называется «красная стена». Как ни крутись, все равно только на запрещающий сигнал поспеваешь. Одно хорошо — по ночам по Москве можно носиться, когда все мигает только желтым.

— Да уж…

Получилось так, что, резко притормозив, «ягуар» выехал передними колесами на зебру перехода, и какой-то старикашка с клюкой в руке остановился возле машины, пытаясь через грязное лобовое стекло заглянуть вовнутрь.

Затем замахнулся палкой, чтобы ударить по капоту, но тут встретился взглядом с Бирюковским, сидевшим на заднем сиденье. Палка безвольно опустилась на раскисший коричневый снег, и старик лишь для порядка, чтобы сохранить самоуважение, погрозил банкиру неплотно сжатым кулаком в матерчатой перчатке.

— Денег, наверное, хочет, — сказал телохранитель, сидевший на переднем сиденье.

— Если ты такой жалостливый, иди отдай ему свои, Леха, — ответил Лев Данилович.

— Не любят пенсионеры дорогие машины. Нет, чтобы пример с богатых брать, так, наоборот, их ненавидят, — по голосу шофера-телохранителя было понятно, что он и себя причисляет к богатым. — «Совки» долбаные! — с ненавистью добавил он, глядя в спину удаляющемуся старику.

На замечание своего шофера Лев Данилович глубокомысленно заметил:

— Леха, ты профан и полный идиот. Ты не понимаешь главного — все наше богатство за их счет. Если кто-то становится богаче, значит, кто-то становится беднее.

Это закон. Небось в школе изучал?

— Что изучал? — спросил Леха, его лицо сделалось недоуменным.

— Закон сохранения Ломоносова — Лавуазье: сколько убудет где-то, столько где-то и прибудет, не больше и не меньше. Вот и прикинь, Леха, насколько этот старик обеднел, настолько кто-то стал богаче.

— Вы стали, Лев Данилович?

— И ты тоже. Сколько я тебе плачу, на столько я становлюсь беднее, а ты богаче, понял, дебил? — зло сказал Бирюковский и почувствовал, что устал от этой короткой и бессмысленной в своей основе дискуссии.

— Понял, — спокойно ответил Леха, понимая, что спорить и приводить какие-либо доводы в свое оправдание не время и не место, а самое главное, абсолютно бессмысленно.

И может быть, Лев Данилович разразился бы еще какой-нибудь псевдонаучной тирадой насчет того, что Леха не стал умнее, проучившись в школе, и вообще насчет ума, что вот эта-то субстанция вообще никуда не перетекает, и если человек глуп от рождения, то умнее он никогда не станет, сколько бы книг ни прочел, какие бы Оксфорды и Кембриджи ни кончал, но…

…но тут ожил телефон, тот самый, о существовании которого Бирюковский уже забыл. Он взял трубку, отщелкнул микрофон, нажал кнопку, даже не посмотрел на жидкокристаллический экранчик, на номер, с которого его вызывают, прижал трубку к уху.

— Бирюковский? — раздалось из трубки.

— Я, — сказал Лев Данилович.

Обычно его называли по имени-отчеству, а по фамилии к нему почти никто не обращался.

— Слушай, Бирюковский, ты, наверное, знаешь, кто тебе звонит?

И только сейчас Лев Данилович вспомнил, что можно взглянуть на определитель номера. Он взглянул и ахнул: был высвечен номер Мерзлова, но голос был, естественно, не Савелия. Мурашки побежали по спине Льва Даниловича, а лоб тут же покрыла испарина, губы затряслись. Он молчал, не зная, что сказать.

И наконец его прорвало. Он истерично закричал:

— Кто это звонит? Кто? Кто ты? Назовись!

— А ты как думаешь, кто это?

— Сволочь! Сволочь! — закричал в трубку Бирюковский.

— Может быть, — послышался спокойный, чуть равнодушный ответ, — но ты еще хуже, чем я. Ты хуже, чем твой дружок Мерзлов. Сорок дней прошло со дня его кончины, и знаешь что я тебе хочу сказать, Бирюковский?

— Что! Что! Заткнись, сволочь!

— Ну, зачем ты так, — мягко прозвучало из трубки, — ты волен прекратить разговор, однако не делаешь этого. Почему?

— Заткнись! — Лев Данилович посмотрел на свой телефон так, словно бы мог увидеть разговаривавшего с ним человека.

— Я хочу сказать тебе вот что: следующим будешь ты. А со мной встречаются лишь один раз, один-единственный, последний. И ты меня увидишь, возможно, узнаешь, но радости от встречи у тебя не возникнет, поверь.

А вот я обрадуюсь.

Лев Данилович понимал, что этот страшный разговор надо как-то окончить. Но как? Пальцы не слушались, и он даже не мог нажать на кнопку, чтобы отключить телефон. Но тот отключился сам, видимо, говоривший сказал самое главное и уже ничего больше не хотел слышать от Льва Даниловича. Бирюковский швырнул телефон на сиденье так, словно бы это был брусок раскаленного металла, и отодвинулся от него подальше. Затем жадно принялся хватать воздух.

Водитель в зеркало смотрел на искаженное страхом лицо своего хозяина.

— Стой! — вдруг воскликнул Бирюковский. — Гони назад! Назад!

Водитель резко развернулся, затормозил, джип с охраной еле успел вписаться в поворот и не ударить в задний бампер «ягуара». Охранники тут же выскочили из джипа, но пока еще без оружия в руках. Бирюковский сидел на заднем сиденье, закрыв глаза, втянув голову в плечи, и мелко дрожал. Ему казалось, что тот, кто звонил, где-то рядом, возможно, в одной из машин, остановившихся у светофора, возможно, в толпе у остановки. Если бы Бирюковский был верующим, то наверняка бы истово перекрестился.

— Что случилось, Лев Данилович?

— Не знаю, — еле шевеля побелевшими от страха губами, ответил Бирюковский, — не понимаю.

— Куда едем? — минуты через три спросил водитель, — здесь знак, стоять нельзя.

— Назад, за город, — не своим голосом произнес Лев Данилович. Он сказал это так тихо, таким тоном, каким обычно разговаривают в присутствии покойника.