Глеб Сиверов раздавил окурок в переполненной пепельнице и посмотрел на часы, хотя в этом не было нужды: он и так видел, что начинает темнеть. В горле у него саднило от табачного дыма, нервы дребезжали, как плохо натянутые струны — вернее, как разлохмаченные бечевки, натянутые вместо струн на гитарный гриф. Время шло к вечеру, а Арчила Гургенидзе все еще не было, и сколько Глеб ни уговаривал себя, что с этим сыном гор все должно быть в порядке, интуиция подсказывала совсем другое.

Стоп, мысленно сказал себе Слепой. Давай-ка на время оставим интуицию в покое и попытаемся рассуждать логически. Как будто в горы ушел не Арчил, а совершенно посторонний, безразличный мне человек.

Итак, рассуждая логически, он давно должен был вернуться. Даже если бы шел в оба конца пешком, а не ехал верхом, все равно все мыслимые сроки давно вышли. Значит, что-то случилось. И рацию не взял, дурак…

Он слез с подоконника, подошел к дверям и снял с крючка влажную куртку. В соседней комнате Ирина смотрела телевизор — или делала вид, что смотрела. Вот жизнь, подумал Глеб. Все не как у людей. Даже любимую женщину превратил в какого-то секретного агента, и черта с два теперь поймешь, о чем она думает, спокойна она или волнуется, знает, что у тебя на уме, или нет…

— Ты далеко? — спросила Ирина, не поворачивая головы.

— Прогуляюсь к ручью, — ответил Глеб, натягивая сырую куртку и кладя сигареты в нагрудный карман рубашки, подальше от дождя. — Ты сиди, незачем тебе лишний раз мокнуть.

— Ладно, — сказала Ирина.

Голос у нее был спокойный, в меру равнодушный. Казалось, она увлечена мелодраматическими переживаниями мелькавших на экране латиноамериканцев, но Глебу в это почему-то не верилось. Впрочем, вдаваться в подробности было недосуг, и он, еще раз повторив, что скоро вернется, вышел под дождь.

До ручья он добрался быстро. Каменистое ложе по-прежнему оставалось безводным, если не считать той влаги, которая падала с неба, собираясь в лужицы между камней. Глеб посмотрел на темнеющее небо и снова попытался рассуждать логически.

Арчил ушел вверх по ручью, чтобы выяснить, куда подевалась вода. Скорее всего, где-то там, в горах, действительно произошел обвал, запрудивший русло. Иное объяснение подыскать было трудно, и Глеб решил принять версию с завалом за аксиому.

Итак, русло было наглухо запружено, и в этом месте наверняка образовалось что-то вроде пруда. Когда пруд переполнится, вода либо потечет через верх плотины, либо прорвет ее и обрушится вниз всей свой немалой массой, набирая по дороге ускорение и силу, прихватывая с собой камни, почву, вывороченные с корнем кусты, деревья и прочий мусор. Это называется сель и хорошего в этом мало. Арчил понял это раньше всех и отправился к озеру. Он взял с собой лопату и лом, чтобы открыть воде дорогу. Ему давно пора было вернуться, а между тем в пределах видимости до сих пор не наблюдалось ни Арчила Гургенидзе, ни воды, будь она неладна. Значит, одно из двух: либо с Арчилом что-то случилось по дороге, либо задача оказалась ему не по зубам. Тогда он или до сих пор долбит своим ломом намертво сцепившиеся каменные глыбы, или отправился за помощью…

Подумав о помощи, Глеб недоверчиво покачал головой. В первый же день своего пребывания здесь он досконально изучил местную топографию и точно знал, что ближайшим от озера местом, где Гургенидзе мог бы получить помощь, была турбаза. Идти Арчилу было некуда, следовательно, он либо продолжал сражаться с завалом в одиночку, не имея при себе ни рации, ни хотя бы фонаря, либо лежал где-то под дождем со сломанной ногой — опять же, без рации, без какой бы то ни было возможности позвать на помощь.

Глеб так и этак повертел свои предположения, проверяя, не порет ли горячку. Получалось, что никакой горячки он не порет: Арчил до сих пор оставался наверху, и вода в ручье по-прежнему отсутствовала, а это были факты, не допускавшие двоякого истолкования. Сиверов посмотрел на затянутое тучами потемневшее небо. Горы все-таки поймали его на удочку! Ему вовсе не улыбалось снова вступать с ними в схватку, но спор оставался неоконченным, и горы, похоже, не собирались выпускать его, не померившись с ним силами еще разок.

Он сходил в домик, где жил Арчил, взял фонарь, рацию и ракетницу. Ракетница хранилась в запертом шкафчике, и Глебу пришлось варварски взломать дверцу, поскольку времени на поиски ключей не осталось. Подумав, он прихватил еще один фонарь — для Арчила — и торопливо зашагал к загону с лошадьми. По дороге ему пришло в голову, что надо бы предупредить Ирину, но небо темнело буквально с каждой минутой. Глеб знал, что в этих широтах сумерек практически не бывает, ночь опускается в мгновение ока, так что времени у него действительно не оставалось. Он понимал, что вряд ли успеет до наступления темноты удалиться от турбазы хотя бы на километр, но в нынешней ситуации и километр нельзя было сбрасывать со счетов.

У коновязи, плохо различимая за пеленой дождя и сумерек, возилась какая-то фигура. Человек в зеленой штормовке с низко надвинутым капюшоном что-то делал с наброшенным на спину лошади седлом — не то затягивал подпруги, не то, наоборот, ослаблял. У Глеба радостно екнуло сердце, но в следующее мгновение человек обернулся на звук его шагов, и Сиверов увидел, что это не Арчил.

— Это что еще за фокусы?! — сердито спросил он, узнав Ирину, отодвигая ее в сторону и рывком затягивая подпругу, с которой та не могла справиться. — Даже и не мечтай никуда двигаться!

— По-моему, это ты размечтался, — в тон ему ответила Ирина и принялась пристраивать седло на спину другой лошади. — Сначала выбейся в начальники, заведи себе подхалимов и командуй ими, сколько влезет. Ты конституцию читал? У нас с тобой равные права, голубчик.

— Я читал конституцию, — еле сдерживаясь, произнес Глеб. — Жалко, что горы ее не читали. Они, понимаешь ли, неграмотны, и в суд за дискриминацию по половому признаку на них не подашь. Ну что на тебя нашло? Не волнуйся! Я быстренько, туда и обратно. Только взгляну, чего он там застрял, и сразу же вернусь.

— Конечно, — с подозрительной кротостью согласилась Ирина. — Ты только забыл сказать, что там, в горах, я буду тебе обузой. И не только это.

— Что же еще я забыл? — терпеливо спросил Глеб, с ужасом ощущая, как уходит время.

— Ты забыл, что едешь искать человека, который совсем недавно говорил тебе то же самое и буквально теми же словами: и насчет посмотреть, и насчет вернуться, и насчет лишней обузы. Так вот, я предпочитаю поехать с тобой сразу, сейчас. Это лучше, чем посреди ночи идти туда одной, не зная дороги. А я пойду, не сомневайся.

Глеб открыл рот, но Ирина не дала ему заговорить.

— И не надо мне рассказывать, что от меня будет больше пользы, если я посижу у рации, — сказала она. — Во-первых, я не умею с ней обращаться, а во-вторых, я предупредила наших соседей по домику, и, если мы не вернемся к утру, они сами вызовут спасателей.

Крыть было нечем — вернее, некогда. Спорить на эту тему можно было бесконечно, но именно сегодня Глебу почему-то не хотелось спорить. Сосущее чувство тревоги почему-то росло, и ту же тревогу он читал в расширенных зрачках Ирины. Поэтому он молча оседлал вторую лошадь, сунул Ирине запасной фонарь и забрался в седло. На лошади он держался вполне прилично, но, в отличие Ирины, не испытывал от процесса верховой езды ни малейшего удовольствия. Было странно ощущать под собой не автомобиль или хотя бы мотоцикл, а нечто большое, теплое, наделенное определенным интеллектом и начиненное мощными, плавно перекатывающимися под мохнатой шкурой мускулами. А хуже всего было то, что лошади чутко улавливали отношение к ним седока и все время пытались игнорировать его команды, а то и вовсе сбросить со спины надоевший груз. Поэтому всякий раз, садясь в седло, Глеб вынужден был изображать уверенность, которой вовсе не испытывал.

Они выехали со двора, никем не провожаемые и даже, наверное, никем не замеченные. По правде говоря, Глеб вовсе не рассчитывал на то, что кто-то из отдыхавших на турбазе любителей бардовской песни станет всю ночь торчать возле рации, ожидая, когда они с Ириной выйдут на связь. Он был уверен, что те, кого Ирина просила об этом, забыли а ее просьбе, стоило ей выйти за дверь. Он тут же мысленно упрекнул себя в предвзятом отношении к людям, которые не сделали ему ничего плохого, но стыдно ему почему-то не стало: он слишком часто убеждался, что, имея возможность кого-нибудь крупно подвести, подставить или просто оставить в беде, люди ее, как правило, не упускают.

За этими размышлениями он не заметил, как стемнело. Лошадь под ним споткнулась раз, потом второй, да так, что Глеб с трудом удержался в седле. Долетевший сзади стук камней и приглушенный вскрик Ирины свидетельствовали о том, что она испытывает аналогичные трудности. Глеб натянул поводья, слез с седла и зажег фонарь.

С тропы они еще не сбились, но двигаться дальше верхом явно было невозможно. Скользкие от дождевой воды камни опасно поблескивали в лучах фонарей, и Глебу чудились на них многообещающие надписи: «Вывих», «Перелом», «Смещение шейных позвонков»… Он не стал зачитывать эти воображаемые надписи Ирине, но и проверять их правдивость ему не хотелось.

— Лошадей придется оставить, — сказал он, помогая Ирине спешиться. — Покалечатся — Арчил с меня голову снимет.

Ирина молча кивнула. Глеб подумал, что согласился бы часами слушать эмоциональную ругань грузина в свой адрес, лишь бы с тем все было в порядке. Увы, с каждой проходившей минутой его надежда на то, что Гургенидзе жив и здоров, слабела.

Они привязали поводья к нижней ветке какого-то корявого, утыканного длиннющими шипами куста неизвестной Глебу породы. Смирные рабочие лошадки, привыкшие катать на себе туристов и стойко сносить все сопряженные с этим малопочтенным занятием невзгоды и лишения, вдруг заартачились, забили копытами по камням, ежесекундно оскальзываясь, строптиво задирая головы, дико выкатывая глаза и оглашая окрестности испуганным ржанием и храпом.

— Тпру! — повиснув на поводьях, взмолился Глеб. — Да что вы, с ума посходили? Куст, что ли, не понравился? Ну, извините, ребята, другой искать некогда.

— Может, отпустить их? — предложила Ирина, когда лошади немного утихомирились.

Глеб посмотрел назад. Огни турбазы давно скрылись за поворотом тропы. Ему показалось, что он видит слабое, размытое дождем электрическое сияние в той стороне, но это, скорее всего, был обман зрения.

— Ничего не выйдет, — сказал он. — Ноги переломают, убьются… Разве что отдать им наши фонари и объяснить, как ими пользоваться. Но тогда, боюсь, убьемся мы. Я же говорил тебе: оставайся. Может, вернешься все-таки? Заодно и лошадей бы отвела. Эх? зря я их взял! Можно же было сообразить…

— Мы так и будем здесь стоять? — деловито спросила Ирина. — Или, может быть, все-таки пойдем? Если, конечно, ты уже закончил свой спич.

В самом деле, с неловкостью подумал Глеб, на ощупь находя ее мокрую холодную ладонь и трогаясь с места. В самом деле, что-то я сегодня… мямлю, как витязь на распутье: налево пойдешь — ничего не найдешь, направо пойдешь — коня потеряешь, прямо пойдешь — шею свернешь…

Они шли вперед еще около часа. Гроза наверху закончилась еще днем, но дождь все никак не унимался. Глеб периодически светил фонарем в сторону ручья. Теперь в русле появилась вода — мелкая, мутная, явно дождевая. Глядя на этот жалкий грязный ручеек, Глеб думал о сотнях и тысячах тонн воды, неумолимо копившихся где-то над их головами, и, чем больше он об этом думал, тем меньше ему нравилась ситуация. В конце концов нервы у него так расходились, что он начал незаметно для себя забирать правее, карабкаясь по неровному осыпающемуся косогору и увлекая за собой Ирину. Шедшая вдоль ручья тропа осталась в стороне и ниже, Глебу приходилось попеременно светить то на нее, то себе под ноги, чтобы не оступиться и не пропустить Гургенидзе, который мог лежать или сидеть… словом, находиться на тропе или рядом с ней. Несмотря на опасность переломать себе ноги, он все ускорял шаг. Ирина не отставала и не жаловалась, хотя Глеб отчетливо слышал позади себя ее тяжелое прерывистое дыхание. Судя по этим звукам, вскоре им предстоял привал.

Интересно, подумал Глеб, а где же лошадь Арчила? Потеряв седока, она, по идее, должна была вернуться домой. Или она привязана? Впрочем, черт их разберет, этих травоядных. Это в приключенческих романах лошадь с окровавленным седлом вбегает во двор, тем самым поднимая на ноги многочисленных друзей и родственников своего потерянного наездника. А на деле это жвачное может мирно щипать травку на каком-нибудь зеленом склоне, в то время как седок лежит поблизости и не может шевельнуться. А могло ведь случиться и так, что проклятая скотина оступилась и упала, покалечившись сама и придавив своей тяжеленной тушей всадника. Представив себе эту картину, Глеб недоверчиво поморщился: такое могло бы случиться с ним, но никак не с Арчилом. На днях, выпив молодого вина, Арчил расхвастался перед Ириной своими навыками наездника. Ирина сделала недоверчивое лицо, Глеб ввернул пару слов, его поддержали присутствовавшие при разговоре туристы, и тогда совершенно раздухарившийся грузин оседлал жеребца и битых полчаса демонстрировал пораженной публике настоящие чудеса джигитовки. Так что травма, полученная им при падении с лошади, выглядела, мягко говоря, сомнительно. Впрочем, подумал Глеб, каждый год на московских улицах гибнет уйма пешеходов и водителей, многие из которых профессионалы, а некоторые — настоящие мастера, асы. Да, мастерство мастерством, а от случайностей никто не застрахован…

Луч его фонаря внезапно уперся в отвесную стену, торчавшую прямо из каменной осыпи у него на пути. Край этой стены косо спускался по склону, почти смыкаясь со смутно белевшей внизу тропой. Глеб провел лучом вверх: кажется, скалистый выступ можно было обойти справа, верхом, не спускаясь к руслу неизвестно куда подевавшегося ручья.

— Послушай, — словно угадав его мысли, спросила Ирина, — в чем дело? Почему ты не хочешь идти по тропе?

— Не знаю, — сдерживая желание нервно закусить губу, процедил Глеб. — Не знаю. Не нравится мне все это, понимаешь? Ты посмотри на эту тропу. Это же готовая западня! Я это место помню. Километра полтора придется идти между двумя отвесными стенами. Случись что, не выберешься.

— Да что?! — воскликнула Ирина. — Что, по-твоему, может случиться?

— Я же говорю — не знаю. Что угодно может случиться, ведь это горы…

— А ты уверен, что мы сможем пройти поверху? — спросила Ирина, шаря лучом фонарика по серой поверхности мокрого камня.

Пляшущее пятно бледного электрического света выхватывало из мрака какие-то трещины, уступы, пятна ржавого мха, пучки жесткой травы, торчавшие из расселин, чахлый куст, похожий на моток ржавой проволоки, ухитрившийся укорениться на отвесной стене…

— Ни в чем я не уверен, — сказал Глеб. Ему приходилось тщательно выбирать выражения, потому что вертевшиеся на языке слова по большей части не предназначались для женских ушей. — Ну, Арчил! Ну, джигит! Найду — выщиплю усы по волоску. Возьму у тебя рейсфедер, которым ты брови щиплешь, и повыдергаю его мужскую гордость.

Он шутил, но внутри у него все дрожало от непонятного волнения. Напряжение нарастало. Что-то должно было случиться — вот-вот, или, может быть, чуть погодя…

— Кто тебе сказал, что я щиплю брови? — возмутилась Ирина, женским чутьем угадав желание Глеба разрядить обстановку. — Рейсфедером чертят! Ты еще не забыл, что я архитектор?

— Чертежи ты делаешь на компьютере, — рассеянно возразил Глеб. — И потом, если рейсфедером чертят, его держат в готовальне, а не в косметичке или на полочке под зеркалом. Без держателя, без винта…

— Клещей из-под кожи вытаскивать, — подсказала Ирина. Сиверов все никак не трогался с места, будучи не в состоянии решить, куда идти — вверх или вниз.

Это было настолько на него непохоже, что Ирина засомневалась: а не был ли весь этот балаган просто благовидным предлогом, чтобы дать ей небольшую передышку?

— Ага, — совсем уже рассеянно откликнулся Глеб. — Клещей — это да… Ты ничего не слышала?

— Н-не знаю, — неуверенно протянула Ирина. — Кажется, гремело что-то… Так ведь в горах гроза.

— Гроза давно кончилась. Значит, говоришь, гремело? А я думал, мне послышалось…

— Ну и что, что гроза кончилась? Как кончилась, так и началась.

— А молнию ты видела?

Ирина не успела ответить, потому что теперь громыхнуло гораздо ближе, отчетливее и громче — раз, и еще раз, и еще… Удары раз от раза становились все сильнее, их можно было не только слышать, но и ощущать сквозь подошвы ботинок, а небо при этом оставалось темным, непроницаемым.

— Что это? — спросила Ирина.

— Странная гроза, правда? — сказал Глеб. — Грома сколько угодно, и при этом ни одной молнии.

Последний громовой раскат был тише предыдущих и ощущался не столько ушами, сколько ногами. Каменистый откос вздрогнул, затрясся мелкой дрожью, каменное крошево зашевелилось, сдвинулось, поползло вниз, и конца этому странному движению не было видно. Одновременно с этим где-то наверху родился и начал нарастать, явно приближаясь, глухой невнятный рев.

— Что это?! — повторила Ирина. — Землетрясение?

— Хуже, черт! — закричал Глеб, который вдруг понял все. — Быстро наверх! Наверх, и хватайся за что-нибудь, иначе унесет!

Он бросился вверх по осыпающемуся, дрожащему крутому откосу, волоча за собой Ирину, слыша за спиной нарастающий гул, треск и какое-то мокрое чавканье, как будто по руслу ручья с топотом неслось огромное стадо динозавров, пожирая все на своем пути.

Осыпь неожиданно кончилась, дорогу преградили скалы. Легкого пути наверх больше не было, времени тоже. Глеб посмотрел назад и ничего не увидел. Ручей и тропа остались далеко внизу — так далеко, что даже Слепой не мог их разглядеть, но недостаточно далеко, чтобы они с Ириной могли чувствовать себя в безопасности. Пожалуй, по-настоящему безопасного места сейчас не найти на многие километры вокруг.

Он рывком зашвырнул Ирину на ближайший скалистый выступ. Она охнула от боли и выронила фонарик. Тот не разбился и даже не погас — покатился вниз, мелькая слепящим пятнышком электрического света, выхватывая из темноты то россыпь беспокойно подрагивающих камней, то дрожащий, скрюченный куст, и застрял меж двух камней метрах в десяти ниже по склону. Ирина инстинктивно потянулась за ним.

— Некогда! — крикнул Глеб, влезая следом за ней на скальную полку и подталкивая испуганную женщину еще выше.

Ужасный шум, волной катившийся сверху, надвинулся, вырос до неимоверных размеров, без остатка поглотив все остальные звуки. Скала сильно вздрогнула, когда многотонная масса воды, грязи, камней и растительного мусора с разгона ударила в нее, норовя опрокинуть. Узкий каменный уступ ударил Глеба по ногам; Глебу даже почудилось, будто камень выгнулся дугой, как спина норовистой лошади, пытающейся сбросить седока. Он вцепился одной рукой в корявый корень замеченного несколько минут назад куста, прилепившегося к отвесной стене, а другой — в едва заметную трещину, и распластался по скале, прижав к мокрому шершавому камню Ирину, заслонив ее своим телом и отлично понимая при этом, насколько призрачна такая защита.

В следующее мгновение тысячетонная масса жидкой грязи, вырвавшись из узкого каменного жерла ущелья, заполнила русло ручья, взметнулась кверху невидимой в темноте косматой волной, вздыбилась, круша и размывая склоны, захватывая с собой тонны земли и щебня, рухнула с плеском, больше похожим на гром, и покатилась вниз, сметая все на своем пути. В течение нескольких бесконечно долгих секунд страшная сила тянула и толкала Слепого, силясь оторвать его от скалы и увлечь за собой, а потом она отступила, оставив ощущение пустоты и легкости в мокром, избитом теле.

Глеб разжал пальцы, выпустив наполовину выдранный из щели в скальной стене куст, и оглянулся. Он по-прежнему хорошо видел в темноте, но то, что он разглядел внизу, позади себя, заставило его пожалеть о своих необычных способностях: по правде говоря, этого лучше было не видеть.

Каменистое русло ручья, шедшая вдоль него тропа и большая часть каменной осыпи, по которой они с Ириной карабкались в течение получаса, исчезли. Теперь на их месте бесновался бурный поток, и даже в темноте Глеб видел, что это не вода, а жидкая грязь, по консистенции больше напоминавшая кисель. На поверхности потока то и дело мелькали вырванные с корнем деревья, нелепо растопырившие искривленные, облепленные грязью, измочаленные ветки. Выветренные скалы не выдерживали ударов этого потока, крошились, обламывались, падали, вздымая фонтаны липких брызг, и, тяжело кувыркаясь, катились, увлекаемые потоком, вниз, к побережью.

— Что это? — перекрикивая рев стихии, снова спросила Ирина.

В рычании, плюханье и треске Глебу послышалось предсмертное ржание оставшихся на тропе, привязанных к кусту и не имеющих возможности спастись лошадей, но это, конечно, только почудилось: он едва слышал собственный голос.

— Сель! — крикнул он. — Это сель!

Тут он вспомнил о турбазе и схватился за карман штормовки, в котором лежала рация. Карман оказался вывернут наизнанку и забит жидкой грязью. Рация исчезла, и фонарь исчез вместе с ней. За поясом осталась ракетница, но патроны, которые лежали в другом кармане штормовки, исчезли.

Он спрыгнул с уступа вниз, на каменную осыпь, от которой осталась только покрытая скользким налетом узкая полоска шириной не более трех метров, и помог спуститься Ирине. Склон под ногами продолжал слегка вибрировать, как будто где-то в кедрах горы работал гигантский дизельный движок. Глеб ждал, что поток вот-вот спадет, но грязевая река никак не иссякала, и он понял, что скопившейся где-то дождевой водой дело не ограничилось: похоже, монолитная каменная чаша горного озера по какой-то причине дала трещину, и теперь ее содержимое беспрепятственно вытекало наружу.

Он машинально полез в нагрудный карман. Сигареты оказались на месте — вернее, то, что от них осталось. В пачке плавала какая-то неопределенная каша из разбухшего табака и раскисшей бумаги, и в этой каше болтались невредимые упругие цилиндрики фильтров. Только теперь до Глеба дошло, что первая волна селя захлестнула его и Ирину по самые плечи. То, что они остались в живых, можно было считать чудом Господа Бога.

— Что делать? — спросила Ирина.

Из-за того, что ей приходилось перекрикивать шум потока, вопрос прозвучал излишне агрессивно, как будто женщина намеревалась затеять ссору, обвиняя своего спутника в нежданно свалившейся на них беде. Глеб знал, что это не так, но отделаться от смутного ощущения вины ему все равно было трудно, Он с отвращением отбросил раздавленную пачку и пожал плечами. Ирина повторила свой вопрос, и Слепой сообразил, что она не разглядела его жеста.

— Ждать до утра, — ответил он и обнял Ирину за плечи. — Больше ничего не остается. Лазить в темноте по горам — нездоровое занятие.

Они тесно прижались друг к другу, чтобы сохранить хоть капельку тепла, и уселись на мокрый камень в двух шагах от ревущего, плюющегося жидкой грязью потока. Сверху продолжал монотонно сеяться холодный дождь, и, чтобы отделаться от назойливой мысли о наступившем всемирном потопе, Глеб стал думать о своем последнем разговоре с генералом Потапчуком — разговоре, который касался участившихся, как перед концом света, стихийных бедствий.

***

Перепрыгивая с камня на камень, Удодыч спустился к запруде. Камни были скользкие от дождевой воды и все время норовили вывернуться из-под ног. Низко надвинутый капюшон штормовки сильно сужал поле зрения и, как это всегда бывает с капюшонами, оставался в прежнем положении, когда Удодыч поворачивал голову. Здесь ограниченная видимость грозила, как минимум, переломом обеих ног, и капюшон пришлось откинуть.

Дождь радостно забарабанил по коротко стриженной макушке Удодыча и холодными струйками пополз за воротник. От соприкосновения с разгоряченной кожей струйки приобретали температуру тела и ощущались уже не как затекшая за воротник вода, а как некие мелкие живые существа — например, насекомые, — неторопливо и нахально ползавшие по спине и вызывавшие острое желание почесаться.

По дороге Удодыч немного подвигал лицом, выбирая наиболее приличествующее случаю выражение — подозрительность, хмурая деловитость, официальная строгость, кретиническая приветливость типа «здорово, братан!», — но так и не смог остановиться на чем-то конкретном. Он не знал, кем был человек, с остервенением ковырявший ломом сооруженный им завал, и как с ним разговаривать. В конце концов, Удодыч пришел к единственно правильному, наиболее приемлемому в сложившейся ситуации решению: не вступать в разговоры вообще. Поблизости на многие километры не было ни одного зрителя, ради которого стоило бы разыгрывать спектакль, так что стараться, разводя никому не нужную дипломатию, пожалуй, и впрямь не было смысла. Поэтому бывший прапорщик ФСБ перестал насиловать лицевую мускулатуру, вынул из кобуры пистолет, передернул затвор и спрятал руку с пистолетом в сырой карман штормовки.

Конечно, будь у него винтовка, сейчас ему не пришлось бы мокнуть под дождем и козлом прыгать по скользким камням. Да что винтовка! Даже имея при себе какой-нибудь пожилой «вальтер», Удодыч попытался бы покончить с делом, не выходя из укрытия. Но он имел то, что имел: около пятидесяти метров расстояния, табельный ПМ, из которого было сложно попасть в сарай уже с двадцати пяти метров, и незнакомого кавказца, который изо всех сил старался свести на нет плоды его усилий.

Потом ему пришло в голову, что кавказец мог прийти сюда не один. Возможно, где-то поблизости околачивались его приятели, и тогда то, что намеревался сделать Удодыч, могло выйти ему боком. Бывший прапорщик закусил губу и мысленно проклял все на свете, В последнее время ему хронически не везло: сначала не в меру бдительный лесник, теперь этот тип с ломом… Судьба словно нарочно воздвигала на пути Удодыча все новые препятствия, постоянно заставляя его ходить по краю пропасти: один неверный шаг, и все пропало. Спускаясь по скользким камням к запруде, Удодыч подумал, что удивляться тут нечему: в последнее время его шеф совершенно махнул рукой на осторожность — видно, окончательно уверовал в собственную безнаказанность. Становому всегда удавалось вывернуться из самых, казалось бы, безнадежных ситуаций. Высокий авторитет МЧС, созданный прессой и телевидением буквально из ничего, немало тому способствовал: даже в случаях, когда все выглядело очевидным, никому даже в голову не приходило заподозрить славных парней из спасательной службы. Да их, по большому счету, и не в чем было подозревать: они действительно честно выполняли свою нелегкую работу, рискуя при этом собственными жизнями и творя чудеса. Они всегда оказывались рядом, когда в них возникала нужда — шли в огонь, прыгали в ледяную воду, лезли в горы, разбирали завалы, на руках выносили потерпевших.

Да, они всегда оказывались поблизости, готовые прийти на помощь, и в этом была немалая заслуга Максима Юрьевича Станового. Он обладал настолько незаурядными способностями, что этого не могли не заметить даже засевшие в министерских кабинетах чинуши. Молодая, быстро растущая структура МЧС остро нуждалась в решительных, инициативных, талантливых людях, как Становой, и Максим Юрьевич очень быстро добился своего — стал командиром отдельного мобильного отряда, укомплектованного отборными специалистами и любой необходимой техникой — от кислородных масок до вертолетов. Подразделение Станового было универсальным; это была группа быстрого развертывания, готовая в любой момент вылететь на место происшествия и сразу же приступить к работе, не дожидаясь прибытия подкреплений. На счету этого подразделения было множество спасательных операций, о которых потом долго трубили газетчики. О Становом и его отряде ходили легенды, и существовало немало мест, где имя Максима Юрьевича чтили едва ли не наравне с именем господа бога. Перелистав подшивки множества региональных газетенок, можно было найти в них десятки фотографий Станового: Максим Юрьевич с извлеченной из-под обломков рухнувшего дома девочкой на руках, Максим Юрьевич, помогающий какой-то измученной женщине с забинтованной головой забраться в машину «скорой помощи», Максим Юрьевич, руководящий раздачей теплых вещей жертвам наводнения, Максим Юрьевич на носу спасательного катера, Максим Юрьевич на подножке полевой кухни, в дверях вертолета, за рулем забрызганного грязью белого «лендровера»… Максим Юрьевич мало-помалу становился лицом спасательной службы, и его личный водитель по прозвищу Удодыч не видел в этом ничего предосудительного: у Станового было открытое, мужественное, в меру красивое лицо, в самый раз для телеэкрана.

Он действительно спасал людей и ничего не требовал для себя лично. Но зато требовать для своего отряда, для своих людей Максим Юрьевич не стеснялся, и в его подразделении давно забыли, что это такое — недостаток финансирования. В министерстве его считали уникальным работником. Он вкалывал, как проклятый и не стремился осесть в собственном просторном кабинете. Последнее обстоятельство было особенно ценным в глазах начальства. Удодычу было доподлинно известно, что в течение последних полутора лет его шеф отклонил не менее десятка крайне заманчивых предложений, связанных с кабинетной работой в министерстве. Он оставался верен отряду, который создал собственными руками, и Удодыч, пожалуй, догадывался о причинах такой верности. Максим Юрьевич не торопился сделаться мелкой министерской сошкой, он ждал настоящего предложения, которое одним махом забросило бы его на самый верх служебной лестницы, где он мог бы по-настоящему развернуться. И дело, судя по всему, к тому и шло; Удодыч смекал, что при первой же крупной рокировке в министерстве его шеф взлетит на небывалую высоту.

Честно говоря, даже Удодычу с его стальными нервами и предельно гибкими принципами страшно было подумать, что может натворить Максим Юрьевич, вскарабкавшись на самый верх. Уж если отсюда, снизу, он ухитряется управлять горными обвалами и разливами рек, то из министерского кресла этот тип, чего доброго, растопит антарктические льды или сдернет с неба Луну, чтобы потом с мужественной улыбкой спасти всех, кого она не раздавила при падении.

При всем при том сумасшедшим Максим Юрьевич не был и наверняка получал от своей бурной деятельности не только моральное, но и материальное удовлетворение. Гонорары, которые перепадали Удодычу после каждой удачно проведенной акции, были очень даже приличными, и накладные расходы Становой оплачивал так, что Удодычу во время его частых командировок не приходилось стесняться в средствах. Из этого можно было заключить, что Максим Юрьевич научился не только организовывать стихийные бедствия, но и получать от них определенный доход. В самых общих чертах Удодыч представлял себе, как должна выглядеть принципиальная схема этого сложного процесса, и догадывался, что у Максима Юрьевича есть помощник в министерстве, засевший где-то рядом с окошечком для выдачи денег. Этот человек был чем-то вроде отводного краника, врезанного в магистральную трубу, по которой бюджетные деньги текли на счета МЧС, а Становой, в свою очередь, поддерживал в трубе постоянное давление, раз за разом ненавязчиво ставя правительство перед необходимостью финансировать широкомасштабные спасательные и восстановительные работы. По воображаемой трубе с приятным шорохом текли миллиарды, и Удодычу оставалось только гадать, какая часть этих денег уходила через отводной краник, который смастерил хитрый на выдумку Максим Юрьевич.

В общем, жаловаться Удодычу было не на что, за исключением одной маленькой детальки: выполнять мудреные задания Максима Юрьевича становилось все труднее. Сложность заключалась в том, что Удодычу очень редко удавалось нанять исполнителя на стороне. В самом деле, не подойдешь ведь к незнакомому человеку, не скажешь ему: дескать, вот тебе деньги, иди и разрушь плотину на водохранилище! Или, скажем, спусти с перевала ледник, а то сам он что-то не торопится… Даже конченый отморозок вряд ли удержится от вполне резонного вопроса: а зачем? Ты ему: дескать, не твоего ума дело, тебе что, деньги не нужны? А он тебе в ответ: нужны-то нужны, так ведь зарезать, к примеру, кого-нибудь, это одно дело, а плотину взорвать — совсем другая статья. Это, брат, уже терроризм, за него по головке не погладят, и амнистии потом до самой смерти ждать будешь.

Вот и весь разговор. После такого разговора остается только одно: придушить собеседника в темном уголке, чтобы ненароком не сдал, а на кой черт Удодычу лишний грех на душу брать, да еще и бесплатно? Потому-то и приходилось ему самолично нырять с аквалангом в ледяную, мутную от дождей водичку, поливать бензином сухой валежник на торфяниках, лазить по горам, закладывать пиропатроны, поджигать бикфордовы шнуры и периодически вышибать мозги случайным свидетелям. Такая работа хороша в двадцать лет, когда человеку здоровье девать некуда, когда веселая молодая лихость так и прет из него в разные стороны. А когда тебе вот-вот стукнет пятьдесят, рисковые дела из удовольствия превращаются в дьявольски тяжкий, однообразный труд, и в голову лезут невеселые мысли о близком конце карьеры. А при такой работе конец может быть только один…

Поэтому, приближаясь к бешено орудующему ломом Арчилу Гургенидзе, Удодыч не испытывал привычного нервного подъема. Говоря по совести, он обдумывал предстоящие действия с неохотой, только лишь в силу необходимости, а на заднем плане, создавая унылый серый фон и портя настроение, все время маячила навязчивая мысль: вот бы соскочить! Соскочить, отойти от дел, найти тихое местечко и мирно крутить баранку до самой пенсии. Старость он себе уже обеспечил, лишнего ему не надо, да только как объяснишь все это Становому? Максим Юрьевич недаром столько лет тянул лямку сначала в КГБ, а потом в ФСБ, и главную заповедь всех без исключения спецслужб — «в нашем деле бывших не бывает» — он усвоил предельно четко. Отойдешь от дел, и в тот же вечер у тебя дома случится пожар, и ты зажаришься в собственной постели, а потом про тебя скажут, что ты пьяный уснул с зажженной сигаретой, и все поверят, потому что это самое обыкновенное дело, таких смертей каждый месяц — вагон и маленькая тележка…

Удодыча так и подмывало просто подойти к кавказцу со спины и пальнуть ему в затылок, разом решив все вопросы. Но вдруг он все-таки не один? Вдруг на выстрел сбегутся его отставшие приятели? Тогда тут начнется такая кутерьма, что не приведи господи, и Становой опять будет недоволен. Да и сам Удодыч на его месте за подобный прокол стер бы неряшливого исполнителя в порошок. Велено ведь было сделать все тихо и натурально…

Может, ножом?

Удодыч присмотрелся к незнакомцу повнимательнее и решил, что с ножом может ничего не получиться. Кавказец был высокий, под метр девяносто, длинноногий и длиннорукий, но при этом какой-то очень ладный, и двигался он подозрительно легко, как будто не камни ломом долбил, а лезгинку танцевал. Высокий рост немного скрадывал ширину его плеч, в кавказце не было даже намека на громоздкость, присущую фигурам качков и тяжелоатлетов, но в каждом его движении чувствовалась сдержанная сила. Удодыч часто видел такие вот длинные, обманчиво хрупкие с виду фигуры, когда служил в конторе. Людей с такими фигурами было полно среди оперативников, и почти все они в свое время отслужили срочную в ВДВ, морской пехоте или частях специального назначения.

Бывший прапорщик на глаз прикинул возраст своего противника и понял, что не ошибся: срочную этот парень служил еще при Брежневе и, судя по хватке, не на складе и не в солдатском клубе. Скорее всего, тому довелось понюхать пороха, и пытаться заколоть его, как свинью, вряд ли было разумно: того и гляди, сам окажешься на месте упомянутого животного…

В нем с новой силой вспыхнуло раздражение. Какого черта?! Всего-то и осталось, что подождать несколько часов, и вот, пожалуйста, полюбуйтесь! Приперся какой-то фраер с фигурой бывшего десантника и мордой, напоминающей молодого Вахтанга Кикабидзе, и теперь, хочешь не хочешь, придется что-то с ним делать. Наверное, перекрывать ручей не стоило, хватило бы и той воды, что в озере, но ведь хотелось сделать все наверняка… Словом, хотелось, как лучше, а получилось, как всегда.

Поэтому, приблизившись к кавказцу, Удодыч сердито кашлянул в кулак и, когда тот быстро обернулся на звук, посмотрел на него хмуро и неприветливо, как и полагается смотреть представителю власти, заставшему лицо кавказской национальности за каким-то странным занятием: то ли клад он тут ищет, то ли вообще диверсию замышляет…

— Ну и чем это вы тут з-занимаетесь? — спросил Удодыч, по-прежнему держа руки в карманах и борясь с искушением пальнуть прямо сквозь куртку.

— Гамарджоба, уважаемый, — вежливо, но настороженно произнес кавказец.

Его глаза быстро пробежались по колоритной фигуре Удодыча, разом зафиксировав и его камуфляжные штаны, и альпинистскую непромокаемую штормовку, и надетый поверх этой штормовки офицерский ремень с саперным тесаком в ножнах и с водонепроницаемым фонариком в чехле. Этот взгляд очень не понравился Удодычу: было в нем что-то профессиональное. Он понял, что не ошибся насчет прошлого этого парня; возможны были небольшие отклонения в деталях, но в целом диагноз оказался верным: перед Удодычем стоял тертый калач, и обходиться с ним следовало осторожно, как с поставленной на боевой взвод гранатой.

— П-повторяю вопрос, — сурово сказал Удодыч. — Чем вы т-тут занимаетесь? Д-документы предъявите.

Грузин несколько раз озадаченно моргнул, и Удодыч понял, что выиграл первый раунд.

— Подожди, генацвале, — растерянно сказал грузин, — какие документы, зачем? Кто в горы с документами ходит, слушай?

— Я, например, х-хожу, — сказал Удодыч и вынул из кармана руку — не ту, в которой был пистолет, а ту, в которой он держал удостоверение.

Грузин не сразу перевел взгляд на удостоверение. Сначала он довольно долго смотрел Удодычу в лицо, потом еще дольше разглядывал его спрятанную в кармане правую руку и лишь потом взглянул на удостоверение. Это снова не понравилось Удодычу: горец был начеку и нисколько не заблуждался относительно причин возникновения запруды.

Но удостоверение, как всегда, сделало свое дело наилучшим образом.

— Министерство чрезвычайных… — вслух прочитал грузин, и лицо его просветлело. — Вай, уважаемый, как же ты вовремя! Ты видишь, что делается? Слушай, надо воду аккуратно спустить, иначе половину области смоет в море! Слушай, где твои люди, где техника? Вай, как вовремя, вай, как оперативно!

Удодыч усмехнулся, убирая удостоверение в карман. Что-то очень похожее он слышал совсем недавно, и при весьма схожих обстоятельствах.

— Люди и т-техника на подходе, — заявил он. — Д-дороги размыло, д-дождь, будь он неладен… А т-твои г-где?

— Какие такие мои? — экспансивно воскликнул грузин, рукавом размазывая по смуглой физиономии дождевую воду и грязь. — Один, совсем один, как в анекдоте! Теперь ты пришел, двое стало. Вдвоем справимся, медаль получим, нет? Давай, генацвале, бери лопату, помогай! И поторопи своих людей, а то я рацию не взял… Что делается, слушай! Эти камни сюда не сами упали, кто-то нарочно взорвал, ручей запрудил. Не понимаю, чем думал, обезьяна, сын осла? Люди могли погибнуть, слушай! Неужели эти шакалы из Чечни и сюда добрались?

Продолжая гортанно восклицать и сыпать эмоциональными ругательствами, грузин вернулся к прерванной появлением Удодыча работе. Заостренный конец стального лома с глухим лязгом вонзился в узкую щель между двумя каменными глыбами. Стеная от напряжения и скаля большие, очень белые зубы, грузин всей своей тяжестью навалился на железный прут. Камень шевельнулся, как живой, и Удодыч увидел выступившую из-под него воду. Она стремительно собралась в лужицу, заполнив собой впадинку в соседнем камне, перелилась через край и заструилась по шершавой поверхности. Удодыч понял, что чертов грузин близок к успеху: еще немного, и ему действительно удастся спустить устроенный Удодычем искусственный водоем. Конечно, почуяв волю, вода разнесет запруду и хлынет вниз мутной многотонной волной, но по сравнению с тем, что задумал бывший прапорщик, это будет сущий пустяк — парочка вырванных с корнем деревьев и, в самом лучшем случае, какой-нибудь снесенный нужник или перевернутый автомобиль, брошенный беспечным хозяином вблизи ручья.

Удодыч посмотрел на зажатый в руках грузина лом. Кавказец орудовал десятикилограммовой железкой так, словно та вовсе ничего не весила, и протянувшаяся было к ручке тесака рука прапорщика снова скользнула в отсыревший карман штормовки, где лежал пистолет. Конечно, в случае чего списать ножевую рану на естественные причины было бы легче, а труп с пулей в голове, если его обнаружат, даст обильную пищу для подозрений, но выбирать не приходилось. Не вынимая руки из кармана, Удодыч нащупал большим пальцем рубчатое железо и осторожно взвел курок.

Грузин все еще давил на лом, пытаясь раскачать каменную глыбу, которая весила, наверное, центнера три, а то и все четыре. Где-то рядом с ней проходил небрежно замаскированный мелкими булыжниками провод. Удодыч поймал себя на странном желании: ему вдруг захотелось плюнуть на все, как-нибудь незаметно зашвырнуть пистолет в озеро и помочь грузину разобрать запруду. Еще пару дней Становой его не хватится, а когда это, наконец, произойдет, Удодыч будет уже очень далеко вместе со всеми своими сбережениями.

Виноват во всем был, конечно же, грузин. Он казался симпатичным парнем, с которым при иных обстоятельствах Удодыч с большим удовольствием посидел бы за накрытым столом и поговорил о том, какой паршивой стала в последние годы жизнь. Отец Удодыча прошел всю войну бок о бок с грузином из Батуми и прожужжал сыну этим своим грузином все уши. Вроде бы тот грузин спас ему жизнь, а сам погиб, что ли…

Э, подумал Удодыч, при чем тут грузин? Просто я начинаю стареть и, как говорится, думать о душе. Эх, грехи наши тяжкие! И много же вас, и тяжелы же вы, и каждый следующий грех оказывается вдвое тяжелее предыдущего…

Потом он вспомнил Станового, его проницательный, все замечающий и все понимающий взгляд, эту его улыбочку, которая появлялась всякий раз, когда разговор заходил о деле, и понял, что это минутная слабость. Уйти от Станового?.. Ох, сомнительное это дело! Найдет, из-под земли достанет и обратно в землю вобьет…

Удодыч подошел поближе к грузину и вынул из кармана пистолет. Тот стоял боком к нему — не столько стоял, сколько висел на торчащем из запруды ломе, — и не замечал угрозы, целиком уйдя в неравное единоборство с мертвым, спрессованным под собственной тяжестью камнем. Бывший прапорщик аккуратно, как в тире, вытянул перед собой руку и навел пистолет в покрытый крупными дождевыми каплями висок. Прицеливаясь, он заметил, что ствол пистолета тоже стал рябым от мелких капелек влаги.

В это мгновение грузин обернулся и увидел наведенный на него пистолет.

— Ты что, генацвале? — удивленно спросил он, и по его тону чувствовалось, что он до сих пор не понимает сути происходящего. — Лопату бери, эту стенку ты из пистолета не прострелишь… Что за странные шутки, слушай? Тебя мама не учила, что в людей целиться нельзя?

От волнения и усталости его кавказский акцент усилился, и эта коротенькая речь прозвучала почти комично.

— Да какие уж тут шутки, кацо, — сказал Удодыч. Его заикание опять прошло, как по волшебству, и бывший прапорщик с горьким удовлетворением подумал, что старый конь борозды не портит. Вот таким и надлежит быть старому служаке: что бы он ни думал, какое бы у него ни было настроение, когда доходит до дела, бывалый вояка соберется и сделает все, как надо…

— Черт тебя сюда принес, братишка, — добавил он. — Чего тебе дома не сиделось?

Черные глаза кавказца разом потемнели, заледенели и нехорошо сузились — до него, наконец, дошло. Толстые черные усы с дрожавшими на них дождевыми каплями шевельнулись, губы искривились в презрительной гримасе.

— Шакал, — процедил он, выпрямляясь. Правой рукой он все еще держался за конец лома, а ладонью левой провел по лицу, собрав в горсть смешавшуюся с потом воду. — Давай, стреляй, — он длинно выругался по-грузински, — чего ждешь?

— А куда торопиться? — сказал Удодыч. — На тот свет не опаздывают. Хотя, наверное, ты прав. Долгие проводы — лишние слезы, так, что ли? Ну, не поминай лихом. Зря ты сюда пришел.

Грузин вдруг одним резким рывком высвободил из каменной щели лом и попытался наотмашь огреть им Удодыча, На какую-то долю секунды Удодыч даже растерялся: он видел, конечно, что имеет дело с серьезным противником, но все-таки не ожидал от него такой прыти. Тяжелый стальной лом с лязгом выскочил из каменных тисков и описал стремительную дугу в горизонтальной плоскости.

Однако это все-таки был не прутик, а лом, и взмах получился недостаточно быстрым. Удодыч успел опомниться и спустить курок прежде, чем смертоносное железо описало хотя бы половину широкой дуги, которая должна была закончиться на черепе бывшего прапорщика, чуть повыше левого виска. Грузин стоял на полметра выше Удодыча, и пуля ударила его в горло, снизу вверх. Мгновенно прошив мягкое небо, кусочек одетого в медную рубашку свинца прошел через мозжечок и на выходе разворотил половину затылка, Рука Гургенидзе разжалась, лом выпал из мертвых пальцев и с лязгом запрыгал по камням.

— Сучара, — сказал Удодыч, со второго раза загоняя пистолет в кобуру и застегивая клапан.

Это прозвучало устало, совсем не зло. В богатой практике Удодыча было не так уж много случаев, когда безоружный человек пытался защищаться, видя прямо у себя перед носом заряженный пистолет. Подобное поведение заслуживало уважения, и Удодыч после недолгих колебаний присел над трупом. Он закрыл мертвецу глаза, заметив при этом, что глазницы уже успели наполниться дождевой водой. После этого Удодыч поднял штормовку, которую Гургенидзе снял, чтобы не мешала работать, и накрыл ею лицо убитого.

Потом он словно очнулся, внезапно осознав всю нелепость собственного поведения. Все, что от него требовалось, это спрятать труп подальше от посторонних глаз, а он устроил над телом какую-то погребальную церемонию.

Он медленно встал и огляделся. Небо уже начало темнеть, дело шло к вечеру. Дождь все не прекращался, вода в запруде продолжала прибывать. Удодыч видел многочисленные струйки, которые просачивались сквозь каменное тело плотины. Дождь размывал алевшую на камнях кровь и глухо барабанил по мокрому брезенту куртки, которой был накрыт труп. Тело лежало у самой запруды. Удодыч прикинул, как лягут после взрыва камни, и решил, что не станет трогать покойника: рухнувшая плотина должна была похоронить его раз и навсегда.

Тут он сообразил, что плотина может рухнуть в любой момент и похоронить и его заодно с грузином, наспех проверил шедшие к зарядам провода и заторопился в свое укрытие. По дороге он отвел в безопасное место лошадь, на которой приехал грузин, резонно рассудив, что ехать верхом намного веселее и приятнее, чем плестись за тридевять земель на своих двоих.

Он кое-как скоротал время до темноты, стараясь не смотреть туда, где, сливаясь с пестрым каменным ложем ручья, лежало накрытое потемневшим от воды брезентом тело. Когда окончательно стемнело, Удодыч для верности выждал еще минут сорок, а потом откинул заветный пластмассовый колпачок и вдавил пальцем податливую кнопку.

Темноту разорвали длинные полотнища мрачного багрового света, ударная волна припечатала бывшего прапорщика к скале, и в вернувшемся мраке он услышал грозный рев вырвавшейся из плена воды — голос зарождающегося селя.