Утро над Ельском выдалось мрачное. Благо, хоть дождь не шел, но ветер пронизывал город насквозь. Особенно неистовствовал он на высоком берегу Липы – там, где стояли монастырь и кладбище.

Двое солдат в бушлатах с поднятыми воротниками взбирались по косогору к желтевшим песчаным холмикам. Еще вчера вечером они привели площадку возле могил в порядок, каким он видится военным, в результате чего могилы напоминали окопы, вырытые для ведения стрельбы в полный рост. Не хватало только выложенной дерном огневой позиции на брустверах да ниш под боеприпасы.

– Вот же, черт, – сказал один из солдат, разглядывая следы на песке возле будущих могил, – мы с тобой вчера граблями по всей площадочке прошлись, красиво сделали, как плац для торжественного построения. А какая-то падла ночью тут походила.

– Не сидится людям! Понесло же кого-то ночью на кладбище!

И солдаты, ругаясь вполголоса и вжимая от холодного ветра головы в плечи, принялись граблями ровнять рассыпанный песок. Под железными зубьями исчезали следы ботинок.

* * *

Еще только светало, а по городу уже ползали машины, рабочие развешивали на фонарных столбах флаги с черными траурными ленточками. С первыми лучами солнца, осветившего город совсем ненадолго и почти тут же скрывшегося за облаками, грузовые машины и рабочие в ватниках исчезли, словно были призраками.

Мэр Цветков на служебной машине объехал центральные улицы города, проверяя, все ли сделали так, как он распорядился. Флаги казались ему помятыми, но ветер быстро сделал свое дело, разгладив складки. «Молодцы, ничего не скажешь, – подумал Цветков, – не хуже, чем в столице, получается!»

Он любил сравнивать свой город с Москвой и странным образом постоянно приходил к выводу, что Ельск ничуть не хуже столицы. По закоулкам Цветков ездить не стал, не желая себя расстраивать. Он понимал, что кучи мусора никто убрать не успел, облезшие и покосившиеся заборы не покрасили и не выровняли.

Заместителя министра Цветков встречал в десяти километрах от города. С чиновниками такого высокого ранга ему прежде даже стоять рядом не приходилось, поэтому Иван Иванович очень волновался.

Волновался и шофер.

– Мы их не пропустим, Иван Иванович? – всматриваясь в пустынное шоссе, спросил водитель.

– Не пропустим, – без особой уверенности отвечал мэр.

– Он на чем приедет?

Цветков молчал.

– С эскортом или без? – Думаю, с эскортом и с мигалками.

– А вдруг просто на машине проедет и мы его не заметим?

– Не может того быть! – Цветков потянулся к рации и связался со своим заместителем:

– В Доме офицеров все сделали?

– Так точно, Иван Иванович, все в лучшем виде. Гробы уже привезли. Постарались, слов нет, красивые. Как и обещали, из дуба, с резьбой на крышке и с литыми бронзовыми ручками.

Цветков хмыкнул. Гробы взялся изготовить мебельный цех строительного комбината, обещали сделать их бесплатно.

– Одно только не очень, – вздохнул заместитель мэра, – лак просохнуть не успел, пахнут растворителем, и руки к ним липнут.

– Так всегда, – сквозь зубы процедил Цветков.

– Но красивые. Я бы и сам от такого не отказался, – проговорил заместитель мэра. – Мебельщики говорят, даже не думали, что так хорошо получится, теперь прикидывают, не выгодно ли на тарном участке выпуск элитных гробов наладить. Баксов по двести за каждый зарядить можно.

– Об этом потом поговорим. Ты сейчас проследи, чтобы в морге все как следует сделали да чтобы с родственников санитары деньги не вымогали.

– Что вы, такого у нас отродясь не бывало!

– Рассказывай! Когда мою тетку хоронили, то с ее зятя…

– Они же не знали, что она ваша тетя, у нее же фамилия другая, – тут же отозвался заместитель.

– Венки привезли?

– Уже в фойе стоят.

– Ты надписи на ленточках читал?

– Читал.

– И что?

– Никакой крамолы. Все, как говорится, неформально, но державно.

– Не о том спрашиваю: ошибок в надписях нет? Телевидение снимать будет, опозоримся на всю страну.

– Насчет ошибок сказать не могу, у меня в школе «три» по русскому было.

– Позвони в газету, пусть корректора пришлют, – распорядился Цветков.

– Как это мне в голову не пришло?

– Все, конец связи. Если что не так, головой ответишь, – сказал Цветков, завидев, как из-за поворота выезжает кортеж черных автомобилей. – Я же говорил, с мигалками едут.

– Красиво идут! – с восхищением проговорил шофер.

Цветков выбрался из автомобиля и стал на обочине, солидный, в черном костюме, белой рубашке и серебристом галстуке. На лацкане его пиджака поблескивал значок с гербом Ельска.

Главная машина пронзительно засигналила, когда Цветков шагнул на асфальт. Мэр в испуге отпрянул. Не сбавляя скорости, кортеж пронесся мимо. Мэр даже толком не успел разглядеть, в какой машине сидит заместитель министра.

Кортеж унесся за горку, оставив после себя ветер и сумятицу в голове мэра.

– Догоняй! – Цветков вскочил в машину.

Но сделать это оказалось непросто. Водитель Цветкова настиг кортеж только в городе и лишь потому, что машина сопровождения заблудилась.

Цветков покраснел, завидев, как кортеж заместителя министра пробирается по незаасфальтированной улочке частного сектора. На этот раз выходить из машины он не рискнул.

– Пусть сами выбираются, – скрежетнул зубами Цветков. – Дуй к мэрии, встретим их там.

* * *

Все похороны похожи друг на друга. Неизменно в них присутствуют и неразбериха, и четкий, который невозможно отменить, ритуал.

Траурный зал Дома офицеров открыли для посетителей, как и обещали, в двенадцать дня.

Город с населением в двести пятьдесят – триста тысяч по российским меркам – небольшой, и чуть ли не каждый горожанин посчитал своим долгом прийти проститься с погибшими. Для кого-то это было чем-то вроде развлечения – все равно объявлен траур и деваться некуда, – другие же шли, поскольку знали если не самих погибших, то их родственников или знакомых.

На площади у Дома офицеров выстроилась внушительная очередь. Разговаривали негромко, так, чтобы не нарушать скорбной торжественности.

– Молодцы наши, – слышался шепот ветерана второй мировой, – только мало они бандитов бьют. Мешают им.., понаехало туда всяких… из этих.., как их там…

– Советов Европы, – подсказала интересующаяся политикой старушка.

– Во-во, – ветеран расправил плечи, зазвенев медалями на пиджаке. – Без них бы наши там давно порядок навели. Они все бандиты, – негодовал ветеран, – от стариков до малолетних детей. Правильно Сталин сделал, что их выселил, а потом Хрущев – свинья кукурузная – назад их пустил. Миротворцы долбанные!

Ветерану не возражали, никому не хотелось нарываться на скандал.

В другом месте очереди рассуждал мужчина лет сорока, успевший повоевать в Афганистане.

Он не был так категоричен:

– Против партизан ни хрена не сделаешь.

Он все никак не мог придумать, куда пристроить букет гвоздик в шелестящей целлофановой обертке.

– В Афгане как было? Днем они вроде бы все мирные крестьяне, мухи не обидят. А лишь стемнеет, достают оружие и давай наших колошматить. Даже немцы и те против партизан ничего сделать не могли. Хотя ребят, конечно, жалко.

И самое обидное, – добавил «афганец» со слезой в голосе, – уже через год или два их убийцами называть станут те самые люди, что их на бойню посылали. Ему хорошо, – он покосился на ветерана второй мировой, – награды свои открыто носит. А я свой орден хотел надеть сегодня, но не отважился.

На ступеньках собрались одноклассники погибшего Бориса Батюшкова. Пока тот был жив, его в городе не любили, за глаза иначе как «ментом поганым» не называли. И теперь одноклассники, словно оправдываясь, в один голос вспоминали, каким милым и компанейским был Батюшков в школе.

Люди проходили сквозь траурный зал, огибая гробы у изголовья. Усердие мэра не осталось незамеченным: все восхищались гробами, мол, Цветков денег не пожалел. Но тут же находились недоброжелатели, сообщавшие, что мэрия на гробы не потратила ни рубля, достались они Ельску даром.

По расписанию, составленному похоронной комиссией, выходило, что сами похороны уже должны начаться. Томился в комнате для приема гостей заместитель министра, компанию ему составляли подполковник Кабанов, священник, приехавший из областного города, и мэр Цветков. Только им четверым была известна истинная причина затянувшегося прощания, остальные терялись в догадках. А причина была донельзя банальной: задерживалась съемочная группа российского телевидения, а короткий репортаж с похорон уже был запланирован в вечернем выпуске новостей, поэтому мертвым приходилось ждать живых.

– Меня родственники на куски разорвут, – вздохнул мэр Цветков, поглядывая на заместителя министра.

– Я, Иван Иванович, ничего здесь не решаю, – сказал генерал, – вы хозяин, считаете нужным, начинайте без телевизионщиков.

– Вам легче, вы люди московские, между собой договорились бы, – сокрушенно покачал головой мэр. – Еще полчаса ждем и, если не приедут, начинаем.

Подполковник Кабанов выглянул в окно на площадь. К стеклу он близко подходить побаивался, опасался, что его узнают.

– Народу еще много, – с облегчением проговорил он, – давайте объявим по внутреннему радиоузлу, мол, в связи с тем, что попрощаться пришло много народу, погребение отодвигается на более позднее время.

– Дело говорит, – восхитился подчиненным заместитель министра, – и уважение к людям проявим, и дело сделаем.

Священник старался не лезть в мирские дела.

– Вам уже приходилось участвовать в подобных мероприятиях? – спросил у заместителя министра мэр Цветков.

– Да, тяжело.

– Сочувствую.

– И часто телевидение опаздывало?

– Почти всегда.

– А бывало, что, не дожидавшись телевизионщиков похороны начинали? – наконец выдал истинный интерес Цветков.

– Что-то не припомню, Иван Иванович.

Холмогоров легко мог бы попасть в траурный зал безо всякой очереди, но он прошел вместе со всеми, вслушивался в разговоры, запоминал слова горожан. Когда проходил мимо гробов, положил на стол, уже весь заваленный цветами, четыре гвоздики – две красные и две белые.

– Я бы ни за что не разрешила своего мужа в казенном зале ставить, – услышал он за спиной женский шепот, – домой бы забрала и все.

Пришли бы только те, кого сама позвала, – обращалась женщина к подруге. – Глазеют все. Ты представь себя на месте родственников. Скоро телевидение приедет, примутся в самое лицо объектив совать. Они слезы снимать любят. Попробуй актера заставить плакать! Пока штуку баксов не заплатишь, он слезу не пустит. А тут получи задаром такое удовольствие!

Пришли на похороны и ракетчики. Держались вместе, боясь расходиться. В части все знали о вчерашнем происшествии в ресторане, неровен час, нарвешься на обиженного ОМОНовца.

Наконец на площади появился микроавтобус с телевизионщиками. Проехали они нагло, не обращая внимания на знаки. Микроавтобус въехал на тротуар, водитель остановил его у самой стены Дома офицеров. Оператор с камерой на плече отбежал от здания и, присев, принялся снимать флаги с траурными лентами.

– Крупнее бери, – громко, словно они здесь были одни, распорядился режиссер. – Прошлый раз мелко снял.

– Флаги зато красиво вышли.

– Мне не флаги нужны, а ленты на них. Панораму площади дай.

Режиссер еле успевал перебегать с места на место, так, чтобы постоянно находиться за спиной у оператора и не попасть в кадр. Затем он потащил оператора за рукав:

– Вдоль очереди камеру проведи, чтобы можно было сказать о нескончаемом потоке людей.

Оператор был настоящим профессионалом.

Ему было все равно, что снимать, все выходило одинаково красиво и впечатляюще, режиссеру оставалось лишь правильно сформулировать задачу.

– Потеснитесь-ка, разойдитесь, пропустите, – трое телевизионщиков, расталкивая народ, пробивались в траурный зал.

И все-таки гробы с погибшими, заплаканные родственники заставили замолчать и режиссера.

Он лишь неодобрительно покосился на завешенные красной и черной материей окна. Света было явно недостаточно.

– Вытянем, – оператор кивнул режиссеру.

В зале появились заместитель министра, священник, мэр и подполковник Кабанов. Оператор снял то, что от него требуется, наперед зная запросы неприхотливого режиссера выпусков новостей: четыре гроба общим планом, затем каждый по отдельности, фотографии и таблички временных памятников с годами жизни и фамилиями погибших.

Напоследок оператор отснял стол, заваленный цветами. На этом плане кнопку камеры он держал включенной целую минуту, зная, что, возможно, здесь прозвучит финальный текст диктора. Да и молчание в конце репортажа должно продлиться секунд семь – минута молчания.

– Теперь можно и на кладбище ехать, – прошептал на ухо мэру режиссер, умудряясь при этом пожать Цветкову руку. – Вы особенно не затягивайте, нам еще репортаж о жизни военных у ракетчиков снять надо, – сказал и пошел, не дожидаясь ответа, словно его слово было здесь законом и все происходящее в городе – частью уже написанного сценария.

Телевизионная группа отсняла выступление заместителя министра целиком, остальных снимали выборочно по две-три фразы, почти наверняка зная, что они в эфир не попадут.

– Теперь, – важно произнес мэр Цветков, – пусть останутся только родственники и близкие погибших. Всех остальных прошу покинуть траурный зал.

Из динамиков лилась негромкая траурная музыка. В зале пахло цветами, но это был не аромат, а удушливый запах мертвых растений, смешанный с запахом церковных свечей.

Пока вокруг были люди и телекамеры, Марина Комарова, жена погибшего сержанта Алексея, даже не всплакнула. Она сидела, подвинув стул к гробу, держала мертвого мужа за руку, поглаживала ее и шепотом разговаривала с покойным.

Даже обычно любопытные люди старались не вслушиваться в ее шепот, будто боялись, что смерть коснется и их, лишь только им станет понятным смысл тихо произносимых слов. И лишь когда у гробов остались одни родственники, Марина позволила себе разрыдаться, уткнувшись лбом в край пахнущего свежим лаком гроба.

– Леша, – прошептала она, – ты меня слышишь? Я знаю, ты меня слышишь. Так не бывает, чтобы человек исчез сразу… Прости меня за все плохое, что я принесла в твою жизнь!

Марина сидела, плотно закрыв глаза, и ей казалось, что она видит насмешливые глаза Алексея и он говорит: «Что плохого могло случиться у меня из-за тебя? Это ты прости, что я не вернулся. Другие смогли уцелеть, а я нет. За это и прости».

– Я приду к тебе на кладбище сразу, как только разойдется народ, – прошептала Марина. – Ты же понимаешь, я не могу плакать при всех. Не позволяла себе этого, пока ты был жив, не позволю и теперь.

В зал вошли ОМОНовцы, самые высокие и статные из всей бригады. Им подполковник Кабанов поручил нести гробы. Марина нашла в себе силы отстраниться от гроба.

Похоронами распоряжался какой-то неизвестный ей майор, который знал все тонкости: кто и за чем должен следовать, где нести портреты, где крышку от гроба, на каком отдалении полагается следовать родственникам.

– Пошли! – распорядился он.

Двери траурного зала распахнулись. Никогда еще Марина не видела столько людей на площади. Но ей было все равно, пришла толпа или не появился никто. Ельск ей стал чужим в одно мгновение, потому что ее Леши Комарова больше здесь не было.

Резко вступил оркестр. Большое начальство прошло с народом до первой улицы, а затем стыдливо отступило, пропуская похоронную процессию. Машины уже ждали чиновников на неширокой улочке. Лишь подполковник Кабанов махнул рукой назойливому мэру:

– Я пешком.

Первый квартал толпа шла в молчании, а затем вновь зазвучали разговоры, к счастью для родственников перекрываемые военным оркестром. Телевизионщики медленно ехали вдоль процессии, оператор снимал сквозь открытое окно, ругаясь каждый раз, когда кто-нибудь из провожающих исподтишка махал рукой в надежде, что именно его покажут в вечерних новостях. Обогнав колонну, микроавтобус рванул вперед – помчался к кладбищу, чтобы оператор мог занять удобную позицию для съемок.

Похоронная процессия медленно двигалась по городу, а когда оказалась на ажурном металлическом мосту через Липу, ветер внезапно стих и из-за облаков появилось солнце. «Как здесь красиво, – подумала Марина, вспомнив, как расписывал ей Леша город, который она ни разу не видела, – монастырь на высоком берегу и рядом с ним кладбище. Странно, но когда я приехала сюда впервые, то не видела этой красоты. Я теперь только понимаю, почему он так любил свой Ельск, почему звал меня сюда».

– Красиво идут! – воскликнул режиссер, заглядывая в окуляр камеры.

– Не они красиво идут, – отозвался оператор, – а я красивый план выбрал.

– Ты тут ни при чем. Место для могил нашли отличное, хотя, на мой взгляд, под березками было бы лучше.

Ветер, бушевавший вверху и совсем не чувствовавшийся над речкой наконец донес до кладбищенского холма звуки музыки.

– Ты хотел бы, чтобы тебя с почестями весь город провожал? – спросил режиссер.

– Я был бы не против, но с одним условием, – усмехнулся оператор, не забывая делать свое дело.

– С каким же?

– Если назавтра можно будет снова пиво пить и деньги зарабатывать.

– Кстати, ты пиво свое спрячь, нехорошо как-то, – режиссер указал на бутылку, стоявшую под треногой. Оператор примостил ее туда, чтобы, когда появится народ, ее не растоптали.

Процессия ненадолго застряла в прокисшей после зимы земле, но наконец выбралась на сухое место. Гробы с телами установили на низких подставках, и, поскольку здесь был косогор, они стояли так, словно погибшим давали возможность в последний раз полюбоваться городом.

Холмогоров не лез в первые ряды, он стоял в отдалении на склоне холма. Первым выступил заместитель министра, говорил довольно складно, но душу его слова не трогали. Чувствовалось, что человек говорит не от сердца, а повторяет то, что ему приходилось говорить уже не один раз.

«Жизнь каждого человека уникальна, – подумал Холмогоров, – значит, и слова для прощания должны быть разными».

Отгремел прощальный салют, священник покадил, проговорил молитву, и вскоре солдатские лопаты заскребли по песку. Землю засыпали быстро, будто боялись, что кто-нибудь из родственников не даст доделать начатое, запретит закапывать. Не прошло и минуты, как вместо ям на склоне холма появились четыре по-военному аккуратных холмика, обложенных дерном. На каждом из них возвышался деревянный, покрытый олифой крест с табличкой. Обычно спокойный и считавший себя уравновешенным человеком, мэр почувствовал, как к глазам подкатываются слезы.

Замерзшие на холодном ветру люди потянулись по дороге с кладбища к мосту. О том, что в ресторане Дома офицеров уже накрыты столы для поминального ужина, никто открыто не объявлял. Секретарша мэра сама обходила приглашенных и шепотом сообщала им об этом:

– Вы к автобусам подходите, вас подвезут.

Мэр почувствовал на себе взгляд и обернулся.

Холмогоров стоял у берез и смотрел на расходившуюся толпу с видом человека, не имеющего к происходящему никакого отношения. «Вот, черт, – подумал мэр, – его-то я и забыл пригласить на ужин, список составляли еще до его приезда».

Как всегда бывает в таких случаях, десяток мест за столом оставался в резерве. Цветков счел не совсем приличным посылать для приглашения советника патриарха секретаршу.

– Извините, я вас ненадолго оставлю, – шепнул он заместителю министра и толкнул в бок подполковника Кабанова, чтобы тот на время заменил его в необязательном разговоре.

Цветков быстро забрался на откос. Холмогоров стоял неподвижно, и мэр был готов поклясться, что тот не видит его.

– Извините, мы тут поминальный ужин организуем в Доме офицеров, так что не откажите в любезности, примите участие…

"Ахинею какую-то горожу, – подумал мэр. – Нет чтобы сразу по-человечески пригласить!

Слова дурацкие сами в голову лезут".

– Спасибо, – услышал он в ответ.

– Вас автобус отвезет.

– Я понял, – Холмогоров даже не скосил глаза в сторону мэра.

И странно, но тот не чувствовал обиды, не ощущал дискомфорта.

– Подождем, пока земля осядет, – принялся объяснять мэр. – Тогда каждому отдельный памятник поставим, а рядом – один большой. Мы все с подполковником Кабановым спорили, крест на общем памятнике должен быть или звезда.

Вроде, поскольку они люди военные, – звезда, а по-новому, как теперь модно, крест ставить надо. Спорили, спорили и решили: сверху – крест кованый, а на бетонном постаменте – звезду. Вы как считаете, правильно решили? – мэр не дождался ответа. – Оградку я уже заказал.

– Это вы зря.

– Почему?

– Наверное, не в последний раз здесь людей хороните. В первый, но не в последний.

Мэр ощутил, как холодок пробежал по его спине. Понял, что допустил оплошность.

– Война кончится не завтра и не через неделю, придется хоронить еще. Конечно, уже не с такой помпой, без заместителя министра, но оградку ставить рано. Невозможно угадать, сколько могил еще придется копать на этом месте.

– Это понятно, – вздохнул мэр, – но ограда уже заказана. Думаю, можно только с двух сторон ее поставить, а в торцах кусты посадить. Если что, в обе стороны расширяться можно, чтобы памятник посередине остался.

– Вы уверены, что могилы в один ряд пойдут?

– Не дай Бог! – вырвалось у Цветкова, и он неумело перекрестился.

– И вы правы, и подполковник прав.

– Вы о чем? – испуганно переспросил мэр.

– Насчет креста и звезды, – Значит, мы правильно решили? Церковь это приветствует? Извините, благословляет? – исправился Цветков.

– Я не священнослужитель, – мягко ответил Холмогоров, – но должно стоять что-то одно – или крест, или звезда. Середины тут быть не может.

* * *

Никто, кроме Холмогорова, в похоронной круговерти не обратил внимания на фигурку женщины в черном на старой части кладбища. Женщина, вооружившись маленькой садовой лопаткой, сажала на свежем могильном холмике цветы.

Обычно это делают позже, когда выгорят и засохнут могильные венки, когда на холмике пробьется первая трава.

Что-то странное было в действиях женщины.

Иногда она вдруг вскакивала и начинала оглядываться по сторонам. Кому-то грозила пальцем, пару раз даже вышла за ограду и заглянула под кусты увядшей сирени. «Что она ищет? – подумал Холмогоров. – Ее что-то беспокоит».

Ему и в голову не могло прийти, что на кладбище рядом с ней резвился рыжий щенок, пушистый и счастливый. Песику было невдомек, что хозяйка занимается важным и серьезным делом.

Ему хотелось, чтобы все внимание было направлено лишь на него, и поэтому, стоило хозяйке отвлечься, щенок тут же подбегал, хватал лопатку и уносил ее. Тогда раздосадованная женщина бросалась за ним в погоню, ловила его, незлобно ругалась, иногда шлепала, но тут же гладила и просила прощения.

– Не мешай, Рыжий, вот брошу тебя здесь, тогда узнаешь.

Возможно, от голоса, которым хозяйка произносила эти слова, щенок пугался, прижимался к земле и начинал жалобно скулить.

– Ладно, ладно, ты же знаешь, что я тебя не брошу. Я пошутила, поедешь со мной, далеко-далеко, только веди себя, пожалуйста, прилично.

«Конечно, она уедет, – подумал Холмогоров, – что ей делать в Ельске, где у нее никого не осталось? Вернется к мужу и детям».

Он долго смотрел на женщину, украшавшую могилу отца. По той старательности, с которой Алла Будаева ровняла землю, было видно, что Ельск она покидает надолго, если не навсегда.

– Вы надолго у нас? – поинтересовался мэр.

– Нет, скоро возвращаюсь в Москву, – не глядя на Цветкова, ответил Холмогоров, – должен подготовить отчет для патриархии.

– Мы хотели бы начать строительство храма пораньше.

– Есть дела, в которых не стоит спешить, – усмехнулся Холмогоров. – Я еще не определился с местом.

– Духовность народу нужна, – вздохнул градоначальник Ельска.

– Извините, но я не понимаю значение этого слова, – улыбка сошла с губ Андрея Алексеевича.

– Как же? Его и по радио услышать можно, и по телевизору, в газетах пишут, – недоумевал мэр.

– В жизни многое услышать можно, но в слове «духовность» нет конкретного смысла. Можно понять, что имеют в виду, когда говорят «вера», «порядочность», «совесть». Даже привычное слово «интеллигентность» уже расплывчато, ни к чему не обязывает.

– В общем-то, я имел в виду, что душа у человека быть должна, – замялся мэр.

– Душа у каждого человека есть, другое дело, какая она.

– Пойдемте, – спохватился Цветков, видя, что люди уже садятся в автобусы.

Холмогоров сдержанно кивнул:

– Благодарю.

Мэра подмывало спросить, почему это гость их города до сих пор не зашел к батюшке из областного центра. Обычно коллеги, даже будучи незнакомыми, всегда идут на контакт.

«Наверное, должность советника очень высокая, – решил мэр, – и простой священник для него мелкая сошка».

– Говорят, вчера в ресторане, – осторожно начал Цветков, – инцидент произошел.

– Было.

– Я бы, конечно, мог распорядиться наказать парней из бригады.

– Не надо, – Холмогоров говорил нейтрально, без всяких эмоций.

– Я тоже подумал, парни устали, обозлены…

– Вы лучше за кавказцами в городе присматривайте, – посоветовал Холмогоров.

– Мы их скоро всех отсюда к черту выгоним, – мэр спохватился, что помянул черта.

– Это вы зря.

– Да уж, вырвалось слово нечистое…

– Не насчет черта, а насчет кавказцев. Вы за ними присматривайте, чтобы драк в городе не было, чтобы никто никого не убил.

Мэр и Холмогоров оказались в одной машине.

Стол в Доме офицеров накрыли большой, но скромный, без всяких излишеств. Из напитков были водка, красное вино, «кока-кола» и минералка. Бутылки стояли кучками – по четыре.

На всякий случай еще пара ящиков водки, охлажденной, запотевшей, дожидалась в кладовке банкетного зала.

Цветков понимал, что все равно найдутся люди, которые напьются, но хотя бы внешнюю благопристойность следовало соблюсти. Пусть лучше пьют в зале, а не в подворотне.

Вновь зазвучали речи, пустые в своей выспренности. То, что говорили о погибших, в общем-то, можно было сказать о любом человеке.

Холмогоров скользил взглядом по лицам собравшихся. Чувствовалось, у людей есть свои сокровенные мысли о смерти, жизни, войне, но никто их не выскажет вслух за этим столом. Ритуал требует не искренности, а предсказуемости. «Невысказанная мысль, – подумал Андрей Алексеевич, – остается в мозгу, но рано или поздно будет произнесена вслух. И неважно, о злобе она или о любви».

Три положенные рюмки выпили чинно. Вели себя сдержанно, даже родные погибших лишь украдкой вытирали слезы, не голосили.

Взгляд Холмогорова остановился на двух вчерашних знакомых – мрачно жующих сержантах Сапожникове и Куницыне. Майор Грушин сидел вроде и рядом с ними, но в то же время как бы обособленно. Вроде бы и форма одинаковая, и стрижки, и лица у всех скорбные, но в Грушине чувствовалась какая-то просветленность.

Особняком от родственников держалась и Марина Комарова – вдова погибшего сержанта.

В глазах других родственников можно было прочесть и отчаяние, и надежду на чудо. Они еще цеплялись за прежнюю жизнь, Марина же смотрела как бы поверх их голов, будто бы будущее для нее уже не было загадкой и она уже все для себя решила.

Улучив момент, когда, как ей казалось, никто на нее не смотрел, молодая женщина поднялась из-за стола и заспешила к выходу. По ее походке, по тому, как она бросила, стоя в двери, взгляд на людей, Холмогоров понял, что Марина сюда уже больше не вернется. Ее легкая фигурка в черном исчезла за мягко прикрытой дверью.

– Куда же вы, Андрей Алексеевич? – зашептал мэр, придерживая Холмогорова за рукав. – Все ждут, что и вы слово скажете.

Только сейчас Цветков заметил, что к налитой в рюмку водке Холмогоров даже не притронулся.

Он умудрился не выпить ни капли, причем так, – что никто этого не заметил.

– Извините, но мне надо идти. Перед отъездом загляну к вам, – Холмогоров наскоро пожал руку растерянному мэру и вышел из зала.

Дверь резко отрезала от него гул голосов. Лестничные марши заливало солнце, вновь выглянувшее в разрыв облаков.

«Странный мужик, – подумал Цветков, – никак подход к нему не найду. Ко всем умею подобраться, уговорить, если надо, а к нему…»

Цветков, проработавший ббльшую часть жизни начальником, хорошо разбирался в людях, подобных себе. Умел уговорить выпить, умел поддержать разговор в компании, вовремя попросить чего-нибудь для себя или для города. Его ценили за то, что он умеет не только выпрашивать, но и отказать.

Мэр чувствовал, что гость из Москвы – человек абсолютно другой породы. Понять, о чем Холмогоров думает, Цветков не мог, как ни старался. Они видели перед собой одну и ту же картину, одного и того же человека, но думали при этом по-разному. «Ну и черт с ним! – в сердцах подумал он, уже не смущаясь упоминания нечистого. – У него своя работа, у меня своя. Главное – храм в городе построим. Неприлично в наше время без церкви жить».

Марина Комарова шла по улице, легко распрямив плечи и глядя прямо перед собой. Она не сворачивала, завидев встречных прохожих, шла так, словно их не существовало. И люди пугались ее взгляда, пугались черного платья, понимая, кто перед ними, сами уступали дорогу, жались к стенам, словно боялись случайно коснуться ее, как будто это прикосновение могло передать им смертельную заразу. Люди всегда сторонятся больных и тех, с кем случилось несчастье.

Комарова не видела, что происходит вокруг нее. Ее взгляд ловил ажурный мост над рекой, монастырь и кладбищенские холмы. Она не думала, куда идет, ноги сами вели ее. И вот уже фермы моста гудели у нее над головой. Скрипнула калитка кладбища, и женщина по густой сухой траве, оставшейся после зимы, подошла к могилам. Ветер гудел в кронах берез, росших выше по склону.

Женщина опустилась на колени прямо на сырую землю и запустила пальцы в рыхлый могильный песок. Все здесь теперь выглядело совсем иначе, чем пару часов тому назад, – пустынно и одиноко. Только следы толпившихся здесь людей остались на высохшей, лишь сбрызнутой дождем траве.

– Леша! – прошептала женщина, просыпая песок сквозь пальцы.

В ее ладони остался белесо-серый круглый камешек.

Она перекатывала его и беззвучно шептала:

– Милый, дорогой… – Дыхание женщины сделалось неровным, слезы выступили на глазах.

Впервые за последние дни она осталась одна. Рядом никого нет, и можно дать волю чувствам.

Она запрокинула голову к влажному весеннему небу и громко заплакала, не стыдясь слез, не боясь показаться слабой, убитой горем. Марина буквально выла, вцепившись в сырую могильную землю, будто хотела разрыть холм, ощутить ладонями доски гроба.

– Тебя нет, – рыдала она, – но где же ты тогда?

И ей казалось, будто она угадывает в гуле ветра голос погибшего мужа, будто он шепчет что-то издалека, но она никак не может разобрать слов, а Леша хочет сказать ей что-то важное, то, что не успел сказать в день прощания.

– Я слушаю, слушаю тебя, – боясь, что голос исчезнет, шептала женщина. – Ну же, мы вдвоем, нас никто не слышит. Скажи! – она прикрыла глаза и наклонила голову, чтобы лучше слышать.

Волосы Марины сделались мокрыми от дождя, прилипли ко лбу, к щекам, к шее. Женщина не чувствовала холода, ветер давил ей в спину, будто хотел прижать к земле.

Марина смотрела, как поблескивают капли на лепестках цветов, усыпавших могилу, на свои испачканные землей руки. Воздух приобрел серый оттенок, солнце уходило за горизонт, мир словно выцветал, лишался красок, становился черно-белым.

– Ты же знаешь, как я люблю тебя, – проговорила женщина, – и никогда не смогу разлюбить. И ты меня уже никогда не разлюбишь, – на ее губах появилось подобие улыбки: хоть в чем-то она смогла найти утешение.

Марина Комарова даже не вздрогнула, когда на ее плечо легла ладонь. Она лишь скосила глаза, продолжая слегка улыбаться, – длинные пальцы, на среднем простой, но изысканный перстень белого золота, на отполированной четырехугольной накладке выпуклый восьмиконечный крест. Марина медленно поднялась с колен и отряхнула прилипший к подолу песок, затем взглянула на человека, подошедшего к ней.

Холмогоров спокойно выдержал этот полный отчаяния взгляд.

– Я так и думала, кто-нибудь попытается утешить меня, – улыбка не сходила с губ Марины. – Но все уже позади. Что могут изменить слова? Каждый, глядя на меня, в душе радуется, что это произошло не с ним. Есть вещи, которые нельзя изменить, и смерть – одна из них. Вы мне мешаете, – Марина гордо вскинула голову.

Она была настроена враждебно.

– Я подумал, прежде чем подойти к вам, – сказал Холмогоров. – Да, вы правы, есть вещи, которые нельзя изменить. Я сразу заметил, вы не такая, как они, заметил еще до кладбища. Вы думаете, что сможете уехать, а прошлое останется здесь, в Ельске?

– Да, – с вызовом произнесла Марина.

– Все останется с вами, куда бы вы ни поехали.

– Вы говорите так, словно пытаетесь убедить меня остаться.

– Нет, вам надо уехать, потому что у вас бу дет ребенок от него, – взгляд Холмогорова указал на могильный холм.

Марина почувствовала, как земля уходит у нее из-под ног, как заваливается городской пейзаж, словно Ельск сползает вместе с уходящим солнцем за горизонт. Ей казалось, будто она продолжает стоять ровно, а наклоняется мир.

Холмогоров придержал ее за руку:

– Наверное, это то, что вы хотели услышать в шуме ветра, который говорил с вами голосом мужа?

– Да… – растерянно произнесла женщина.

– Вы, несмотря на горе, счастливее многих.

– Кто будет – мальчик или девочка? – спросила Марина, даже на мгновение не усомнившись в том, что Холмогоров говорит правду.

– Не знаю, – качнул головой Андрей Алексеевич.

– Откуда?.. Как?..

– Главное, что знаю.

– Я тоже знала, – наконец улыбка на губах Марины стала осмысленной, – вот только он не знал, – вздохнула она.

– Теперь знает. Его здесь больше нет, – вздохнул Холмогоров, – и эта могила ничем не лучше любого другого места для разговора с ним.

Марина Комарова почувствовала странную легкость. Могила в самом деле больше не держала ее. Она шла вниз по склону, опираясь на руку Холмогорова. Тот довел ее до калитки и разжал пальцы. Он ничего не пожелал ей на прощание, просто остался стоять, а женщина пошла к мосту быстро и решительно, словно куда-то спешила.

Холмогоров увидел, как Марина догнала другую женщину в черном. Навстречу им шли девять ОМОНовцев, тех, что за столом держались поближе к майору Грушину. Спецназовцы шли, пьяно пошатываясь, но пытаясь при этом сохранять достоинство. Камуфляжная форма обязывала твердо держаться на ногах.

«Боец, – как говаривал их командир майор Грушин, – существует лишь в двух ипостасях: или в строю, или погибшим». Эта формула была для него универсальной, отговорки и ссылки на болезнь, праздничный день, количество выпитого в расчет не принимались, нарушителям приходилось отвечать «по всей строгости».

Человек, взобравшись на вершину, смотрит вдаль, идущий по земле – под ноги. ОМОНовцы же дошли до той кондиции, когда каждый шаг требовал усилия воли. Холмогорова, стоявшего у кладбищенской ограды, они пока не замечали.

Андрей Алексеевич подумал: «Я чужой для них. Если не сказать больше. Вчерашний ужин в ресторане заставил их почувствовать собственную слабость. Вчера я был обязан остановить их. Сегодня – не вправе мешать проститься с друзьями».

Идти сейчас в город он не мог – туда вела единственная дорога. На ней не разминешься.

Оставалось подняться на холм. Холмогоров легко добрался до вершины, туда, где под березами виднелись пятна песка. Сюда снесли после похорон сбитые из досок подставки для гробов. Анд рей Алексеевич присел на одну из них и прислонился к стволу березы.

Ветер донес до него шорох травы под ботинками тяжело ступавших мужчин. ОМОНовцы смолкли, лишь только миновали калитку в ограде.

Вскоре, когда милиционеры остановились, ветер принес к Холмогорову и запах крепких дешевых сигарет.

– Кто скажет слово? – спросил сержант Сапожников.

– Я не умею, – отозвался Куницын. – У других складно получается, а меня говорить не учили.

– Ты, Олег, письма хорошие писать умеешь, скажи.

– Генерал толково сказал, добавить нечего.

– А мне не понравилось. Вроде все правильно – по сути, но души в словах нет.

– Он же ребят не знал, о чужом человеке с душой не скажешь.

– Так что? Просто так на могилах выпьем и уйдем? Тоже не правильно. Мы слова не скажем, и на наших похоронах ребята промолчат. Я такой смерти себе не желаю.

– Слова или есть, или их нет. Мужики, я так думаю, надо по-простому сказать, так, как мы между собой говорили бы.

– Вот и скажи.

Сержант Куницын закрыл глаза, наморщил лоб и шепотом, от которого у ОМОНовцев мурашки по спинам побежали, стал цедить слова:

– Ребята. Мы вот.., это.., к вам пришли… И вы бы к нам пришли. Борис, Леша, Вася, Коля.

С каждым могло случиться. Если я живу, то это потому, что вы погибли. А потому мы – живые, тут, на ваших могилах, должны поклясться отомстить за вас, за каждого нашего несколько чеченов положить, чтобы они, падлы, знали.

Куницын, когда говорил, медленно разводил руки, пока не стал похож на кладбищенский крест. Его вкрадчивый шепот, казалось, проникает не только в души товарищей, но и просачивается под землю. Сапожников дернул Павла Куницына за рукав. Тот открыл глаза, недоуменно посмотрел на свои разведенные в стороны руки, словно они принадлежали кому-то другому.

– Ты, Паша, чего?

– Сам не заметил, как руки поднялись.

– Такое бывает.

– Я правильно все сказал?

– Даже не знаю.

– Мы должны отомстить.

– Должны…

– Тогда и ты клянись.

Сапожников молчал, молчали и другие спецназовцы.

– Я клянусь, – тихо проговорил Куницью, – клянусь убивать за вас, ребята, чеченов без разбору. Клянусь мстить.

Куницын обвел взглядом приятелей.

– А теперь и вы все поклянитесь.

Ни у кого не хватило сил отказаться.

– Клянусь…

– Клянусь…

– Ты чего, Гришка, молчишь?

– Кавказскую овчарку вспомнил, – ответил Гриша Бондарев.

– Не бойся, мертвые не кусаются. Клянись! – бросил Куницын.

– Клянусь…

Все замолчали, избегая смотреть друг другу в глаза. Сапожников торопливо свинтил пробку с бутылки, плеснул понемногу на каждую могилу, неумело перекрестился и отпил пару глотков.

Бутылку пустили по кругу. Каждый из ОМОНовцев, запрокидывая голову, видел над собой безрадостное дождливое небо. От этого еще горше становилось на душе, хотелось выть по-волчьи.

– Мы поклялись, – напомнил Куницын и протянул руку ладонью вниз.

Рука ложилась на руку, сжимались пальцы.

– Смерть за смерть…

– Отомстим…

– Мы им покажем…

– Черт, – выругался Куницын.

Он так долго стоял на одном месте, что не заметил, как его ботинки увязли в раскисшей земле.

В какой-то момент ему показалось, будто кто-то невидимый схватил его ноги мертвой хваткой.

– Бывает, – вздохнул Сапожников, – перенервничали.

ОМОНовцы, не оглядываясь, двинулись к мосту. Холмогоров чувствовал себя опустошенным, хотелось подойти к спецназовцам, сказать слова, способные унять злость и ненависть в их душах, но не существовало таких слов – он оставался чужим для них, их горе не было его горем. Слова утешения всегда лживы.

* * *

Перед отъездом Холмогоров навестил мэра Цветаева. Тот так и не понял, почему церковь не может стоять в конце Садовой улицы.

– Андрей Алексеевич, вы пока поработайте по своим каналам, я по своим, потом встретимся и примем компромиссное решение.

– Я приеду не раньше, чем через две недели.

– Вот и отлично.

– Они ничего не изменят. Место или подходит для строительства храма, или нет.

– Значит, Ельску еще повезло, – грустно усмехнулся Цветков.

– До встречи, – довольно холодно попрощался Холмогоров.