Кропотливая работа, незаметная внешнему миру, начавшись в восьмом часу утра, кипела весь день. Редкий прохожий, торопясь по своим делам, бросал рассеянный взгляд на приземистые башни и толстые стены, вцепившиеся в землю несокрушимыми руками контрфорсов. Никому даже в голову не приходило, что внутри этой примелькавшейся каменной глыбы при ясном солнце в будний день может бурлить деятельность, по напряженности своей мало уступающая той, что происходит в жерле вулкана.

Впрочем, подобное неведение было прохожим только на пользу, ибо в бурьяне, которым заросли приречные откосы, во дворе и на башнях засели отчаянные головорезы, коим было велено зорко следить и тихо резать глотки всякому, кто вздумает приблизиться к северной башне на расстояние пистолетного выстрела.

Часовых было всего четверо — вполне достаточное количество, учитывая то обстоятельство, что никто в городе не намеревался брать старую крепость в кольцо осады и идти на штурм.

Увы, не всякая волшебная шапка дает гарантию незаметности, и даже отточенное годами полузвериного существования искусство маскировки оказывается бессильным против человека, который заранее предугадывает ход событий. В тот день такой человек в кремле был: засев на верхней площадке одной из башен, он с рассвета поджидал дорогих гостей и видел, как с разных концов города к северной башне стекались личности самого подозрительного вида. Всего он насчитал одиннадцать человек, то есть дюжину без одного. Трое из этих одиннадцати были ему знакомы: Хрунов, плешивый немец в треуголке и здоровенный одноухий негодяй, издали похожий на огромного отощавшего волка. Четыре человека вместе с этими тремя вошли в подземелье, итого получилось семеро. Остальные четверо, следуя указаниям своего атамана, рассредоточились вокруг северной башни и попрятались, как тараканы по щелям. К счастью, никому из них не пришло в голову карабкаться на саму башню: это доставило бы сидевшему на ее верхушке человеку определенные неудобства.

Человек на башне терпеливо ждал развития событии, следя за ходом времени по неторопливому перемещению слепящего солнечного диска в голубом небе. Время шло, солнце поднималось все выше. Становилось жарко, но человек на башне не снимал не только своей широкополой шляпы, но даже и потрепанного плаща, в который был закутан до самой шеи. Сзади край плаща задирали поцарапанные сабельные ножны, спереди его оттопыривали рукоятки двух пистолетов. Из-под обвислых полей низко надвинутой шляпы виднелись только кончик прямого носа, жесткие черные усы с серебрившейся в них ранней проседью да твердый подбородок, имевший мужественные очертания.

Время от времени незнакомец выпрастывал из-под плаща обтянутую замшевой перчаткой руку и подносил к лицу недорогую темную сигару. Он несколько раз проводил сигарой у себя под носом, втягивая дразнящий аромат табака, после чего убирал ее от греха подальше. В полдень он выпил немного воды, принесенной в оловянной фляге, и сжевал сухарь с кусочком вяленого мяса. Сия скудная трапеза, казалось, полностью его удовлетворила; покончив с едой, незнакомец скрестил руки на груди и погрузился в каменную неподвижность, ожидая развития событий.

Около полудня он увидел какого-то оборванца, более всего напоминавшего нищего с церковной паперти. Подозрительная эта личность, воровато озираясь по сторонам, пересекла заросшее бурьяном, заваленное кучами битого кирпича, изрытое пространство и остановилась, испуганно вздрогнув, когда из-за контрфорса прямо перед нею внезапно появилась фигура одного из дозорных. Нищий довольно долго что-то втолковывал дозорному, после чего повернулся кругом и с прежней поспешностью запылил обратно, мелькая своими грязными лохмотьями.

Дозорный покинул свой пост и поспешил к башне, на верхушке которой засел наблюдатель. Последний насторожился и положил руку в перчатке на эфес сабли, но дозорный, скрывшись из его поля зрения, спустя минуту показался вновь и не спеша, вразвалочку, вернулся на свое насиженное место. Из этого следовало, что либо на первом этаже башни, либо на лестнице стоит еще кто-то; незнакомец в плаще сделал по этому поводу зарубку в памяти и вернулся к наблюдению. Ему было очень любопытно узнать, какую новость принес гонец. Незнакомец догадывался, о чем идет речь, но проверить правильность своей догадки в данный момент попросту не мог.

Между тем новость была и впрямь любопытная, и Хрунов, получив неожиданное известие, задумчиво поскреб подбородок.

— Что за дьявольщина? — пробормотал он. — Ничего не понимаю!

Позади него, в тускло освещенном коридоре беспорядочно тюкало о камень железо, стучали, падая на пол, обломки и скрежетали о кирпич лезвия лопат. Слышалось пыхтенье, кряканье и сдавленный мат бешено работающих людей. Их голые, в разводах грязи спины лоснились от пота, под бледной кожей размеренно перекатывались веревки мышц и сухожилий. Потом от них разило за версту, его едкий запах перебивал даже вонь смоляных факелов и чувствовался уже на расстоянии двадцати шагов от места раскопок.

Хрунов вынул кожаный портсигар и раскурил сигарку, просунув ее в приоткрытую дверцу фонаря, который держал в руке Ерема, принесший известие.

— Может, хоть ты что-нибудь понимаешь? — обескураженно спросил у него поручик, с негромким стуком закрывая дверцу.

От этого прикосновения фонарь качнулся, и по обросшему спутанными волосами лицу Еремы заметались глубокие тени.

— А чего тут понимать, барин? — рассудительно просипел он. — Баба с воза — кобыле легче.

— Да? — подозрительно переспросил Хрунов и вдруг крепко ухватил Ерему за бороду, для надежности намотав спутанную волосню на кулак. — Ты что делаешь, мерзавец? — яростно прошипел он прямо в расширившиеся глаза Еремы. — Ты что себе позволяешь, скотина? Тебе кто велел это делать? Кто тебе велел, а? Кто велел, я тебя спрашиваю!

Каждый вопрос сопровождался мощным рывком за бороду. Борода потрескивала, но держалась, косматая голова Еремы раскачивалась, как маятник, и в такт этим раскачиваньям по стенам метались угольно-черные тени. Глаза бородача наполнились мутными слезами, обезображенная длинным шрамом физиономия побагровела так, что это было заметно даже в полумраке.

— Ваше благородие! Барин, Николай Иванович, кормилец! — просипел Ерема, старательно держа на отлете огромные волосатые лапы, чтобы ненароком не задеть разгневанного атамана. — Да нешто это я? Да я ни сном ни духом! Мне бы это и в голову не пришло!

— А кому пришло? — продолжая дергать его за голову, шипел Хрунов. — Кому пришло? Кому? Кому? Кто, если не ты?

— Да что вы, барин, в самом-то деле?! — не утерпев, медвежьим басом взревел Ерема. — Ведь полморды оторвете, ей-богу! Что же я, по-вашему, вовсе без соображения? Что это вы себе в голову забрали? На кой леший мне такое удовольствие — с мертвяковой одежей по городу бегать?

— А я почем знаю? — не переставая сладострастно драть намотанную на кулак бороду, сказал Хрунов. — Может, ты его раздел да жилетку-то ненароком и обронил, а?

— Да Господи, барин! — взмолился Ерема. — Да зачем мне его одежа?! Куда я ее нацеплю-то? Мне ж в нее и с мылом не влезть!

— Ты дурачком не прикидывайся, — сказал Хрунов и опять с видимым наслаждением дернул его за бороду. — Ты человека за копейку можешь зарезать, а фрачная пара знаешь сколько стоит?

— Не знаю я, сколько она стоит, и знать не хочу! Охота мне об тряпки мараться, когда тут золота столько, что хоть лопатой греби!

Хрунов снова дернул его за бороду, но уже без прежнего воодушевления.

— Это верно, — сказал он и медленно, будто нехотя, отпустил Еремину бороду. — Но ты хоть понимаешь, что это значит? Это, брат, не шутки. Если начудил, лучше признайся, я тебя заранее прощаю, не бойся. Скажи, как было, чтоб я успокоился. Ведь ежели жилетка эта, которую у княжны под забором нашли, не твоих рук дело, то это черт знает что!

Он брезгливо стряхнул с пальцев застрявшие клочья грязных волос. Ерема обиженно пощупал бороду, бережно огладил ее ладонью и пожал плечами.

— Я, барин, на выдумку не горазд, — сказал он. — Прирезать княжну — это я могу, а вот сообразить, как ее на каторгу упечь, — нет, такое мне непосильно. А что вы говорите, будто я мог жилетку у княжны под забором ненароком обронить, так на том конце города краденым не торгуют. Там одни баре живут, и с тряпками кровавыми туда соваться резона нет. Выходит, не одни мы на том пустыре околачивались. Видал кто-то, выходит, как дело было, и по пятам за мной до самой крепости шел. А может, он тут, в кремле, хоронился, кто его знает?

— Да кто? — воскликнул Хрунов. — Ведь не было кругом никого!

— Э, барин, — сказал Ерема, — вам ли не знать, сколько купцов да путников богатых Богу душу отдали оттого лишь, что думали, будто нас рядом нету!

— И то правда, — задумчиво сказал Хрунов, со скрипом потирая небритую челюсть. — Выходит, кто-то за нами присматривает. Надо ухо держать востро, борода, иначе прихлопнут невзначай, как муху, и пикнуть не успеем. Однако княжна Вязмитинова хороша! Выходит, помимо нас, у нее врагов полон город!

— Выходит, что так, — сказал Ерема, и тут со стороны завала донесся радостный возглас, немедленно сменившийся возмущенным воплем.

Послышались странные звуки, более всего напоминавшие удары палкой по ватному тюфяку; кто-то опять матерно заорал, завыл дурным голосом, и Хрунов с Еремой услышали знакомый выкрик: «О, шайзе!»

— Кажись, нашли, ваше благородие, — дрогнувшим голосом произнес Ерема.

Они поспешили к разобранному завалу. Землю, битый кирпич и крупные куски кладки люди Хрунова, не мудрствуя лукаво, выносили в соседний коридор. Так приказал поручик; это несколько замедляло продвижение вперед, зато в расчищенном проходе было легче работать.

На расчищенном пятачке перед самым завалом кипела драка. Все четыре землекопа, побросав лопаты и ломы, сцепившись в одну рычащую, матерящуюся кучу, яростно тузили друг друга. У стены, прижав ладонь к щеке под глазом и широко раскинув ноги в тупоносых сапогах, сидел немец.

Глаза у него были круглые, редкие светлые волосы вокруг лысины торчали во все стороны; его треуголка валялась в пыли, под ногами у дерущихся. Там же, под ногами у сбесившихся землекопов, редкой россыпью поблескивали кругляши желтого металла.

— Добычу делят, убогие, — перекрикивая производимый дерущимися шум, сказал Ереме Хрунов. — А немец наш, видать, помирить их пытался. Вообрази себе, что было бы, если бы я не отобрал у них ножи. Угомони-ка их, да поскорей.

Ерема шагнул вперед, загородив дерущихся от Хрунова своей широкой сутулой спиной. Раздалось несколько хлестких, как пистолетные выстрелы, затрещин, кто-то, разбросав руки крестом, влетел в стену да так и остался стоять, распластавшись по ней, будто прилип, и вдруг стало тихо. Ерема собрал разбросанные по полу золотые монеты и передал их Хрунову.

Поручик пересыпал монеты в ладонь, наслаждаясь их блеском и мелодичным перезвоном. Все они были старинной чеканки, а значит, немец не соврал: клад действительно лежал тут, прямо у них под носом.

— Что стали? Работайте! — прикрикнул Хрунов на землекопов. — Да поживее, времени у нас кот наплакал. И учтите, висельники: еще одна такая потасовка, и я лично вас прикончу. Перестреляю, как псов! Все ясно? Ну, живо за работу!

Кряхтя, сопя и потирая ушибленные места, землекопы разобрали свои орудия и снова пошли вгрызаться в неподатливое тело завала. К Хрунову, отряхивая подобранную с пола треуголку, подошел Хесс. Левая щека его, и без того пухлая, теперь напоминала подушечку для булавок, под глазом багровел изрядный синяк.

— Доннерветтер, — сказал он, болезненно морщась. — Ваши бандиты меня едва не убили. Шайзе! Они настоящие животные! Ведь я всего лишь пытался воззвать к их рассудку.

— Нашли время взывать к рассудку, — усмехнулся Хрунов и небрежно ссыпал монеты в карман. — Людям свойственно терять разум при виде золота, а это, — он пренебрежительно кивнул в сторону землекопов, — как вы верно подметили, не совсем люди. Кстати, майн герр, вам не кажется, что для святого отца вы непозволительно часто поминаете черта? Смотрите, как бы он, откликнувшись на зов, не пришел по вашу душу!

— Это есть намек? — насторожился немец.

— Это не есть намек, — отмахнулся Хрунов, — это предостережение. И вот вам, если желаете, добрый совет: перестаньте путаться у моих людей под ногами. Теперь, когда цель близка, было бы обидно умереть, ненароком схлопотав лопатой по черепу. Уверяю вас, они, — он снова кивнул на землекопов, — просто не в состоянии понять, почему я вас до сих пор не пристрелил, ведь пользы от вас теперь никакой. Получите вы свою книгу или не получите — им безразлично. Они знают одно: клад рядом, на расстоянии вытянутой руки, и вы для них — подозрительный чужак, претендующий на долю их добычи. Поэтому перестаньте здесь вертеться, майн герр, берегите свое драгоценное здоровье. За книгу не волнуйтесь: последнее, что может заинтересовать моих висельников, это какая-то книга. Я велел приносить мне все, что хотя бы отдаленно напоминает рукописи, и это непременно будет исполнено, так что свою долю добычи вы получите. Одна книга, верно? Пойдемте, майн герр, нам надо кое-что обсудить.

Недоверчиво оглянувшись на землекопов, герр Пауль неохотно последовал за ним. Ерема остался у завала, наблюдая за своими коллегами на случай новых находок и связанных с ними разногласий.

— Положение осложнилось, майн герр, — сказал немцу Хрунов, отведя его в сторонку. — Боюсь, у нас осталось даже меньше времени, чем я предполагал. В игру вступил кто-то еще, и этот кто-то играет по своим собственным правилам, нам пока неизвестным. Да-да, не надо так на меня таращиться, я не пытаюсь вас обмануть.

— Объяснитесь, — потребовал немец. — И перестаньте говорить загадками. Что все это значит?

Хрунов вкратце описал ему ситуацию с подброшенным к дому княжны Вязмитиновой жилетом убитого Берестова.

— Вы видите, майн герр, я с вами откровенен, — закончил он свой короткий рассказ. — Берестов со своими раскопками мешал нам безумно. Подозреваю, что он действовал по наущению княжны, которой каким-то образом стало известно о кладе. Пока его смерть не была доказана, княжна могла думать, что ее человек сбежал вместе с золотом, но этот проклятый жилет спутал все карты. Тело станут искать; его, верно, уже ищут, и рано или поздно кто-нибудь догадается пошарить в здешних подземельях, потому что лучшего места, чтобы спрятать труп, просто не сыщешь. Здесь уже было бы полно полиции и солдат, если бы все они не бегали по лесам, разыскивая меня и моих людей. Теперь их, конечно, отзовут, но я очень рассчитываю на то, что они не начнут розыски раньше завтрашнего утра. Иное дело — княжна. Она представляет для нас опасность, ибо может знать о кладе. До сих пор она молчала, рассчитывая, вероятно, присвоить клад. Но теперь, когда двери ее дома охраняют драгуны, когда на нее пало подозрение в убийстве, она может заговорить, и мы рискуем оказаться запертыми в этой каменной норе, откуда нет выхода. Хочется вам подыхать на груде золота, со своим драгоценным манускриптом в руках? Мне — нет.

— Майн готт! — по-женски заломив руки, воскликнул немец. — Вы меня пугаете!

— Правда? — с дьявольским весельем спросил Хрунов. — Ну, так утешьтесь, вы не одиноки. Я тоже, признаться, напуган, и страшат меня не столько солдаты — уходить от них мне не впервой, — сколько этот таинственный незнакомец, который уже начал путать наши карты и, боюсь, не остановится на достигнутом.

— Доннерветтер, что же вы предлагаете? — спросил Хесс. — Ведь вы же, наверное, отвели меня в сторону не только затем, чтобы напугать?

— С вами приятно иметь дело, майн герр, — сказал поручик, — для святоши вы удивительно быстро соображаете. Все-таки вы, наверное, иезуит, пес Господень или как вы себя там называете. Впрочем, можете не говорить, мне на это наплевать. У меня к вам деловое предложение. Вам придется поработать, святой отец. Я помогаю вам, настала и ваша очередь посодействовать мне.

— Вот как? Что же вы задумали?

— Княжна Вязмитинова угрожает не только мне, но и вам. Пожалуй, вам в первую очередь. О моем присутствии в городе ей неведомо, зато про вас она все знает, а чего не знает — догадывается. Сидя взаперти, она непременно станет ломать голову над тем, кто ее так подставил, сложит вместе убийство Берестова, ваше исчезновение, подброшенную ей улику и решит как дважды два, что все это — ваших рук дело. Она будет не права, однако вам от этого не легче, правда? Посему мои счеты с княжною теперь в равной мере касаются и вас, майн герр. Я не уйду из города, пока княжна жива.

— Не очень разумная позиция, — заметил Хесс, — но Бог вам судья. Не понимаю, при чем здесь я? Мне нужна только книга, и я, в отличие от вас, покину этот дикий край, как только получу желаемое.

— Вы глупеете прямо на глазах, — сказал Хрунов. — Никуда вы не уйдете, майн герр, и ничего вы не покинете, пока я вас не отпущу. Вам ясно?

— Майн готт, да вы негодяй! — возмущенно воскликнул немец. — Вы бесчестны, сударь! Кто дал вам право удерживать меня? Ведь вы твердо обещали...

— Помочь вам раскопать завал и заполучить книгу, — закончил за него Хрунов, — что я, заметьте, и делаю. Более я вам ничего не обещал, а посему извольте взять свои слова обратно, пока не схлопотали пулю в лоб.

— Как глупо, — проворчал Хесс. — Ну хорошо, я погорячился, прошу меня простить. Однако, повторяю, вы не имеете права требовать...

— Еще как имею, — перебил поручик. — Прав тот, кто сильнее. Вам ли, иезуиту, этого не знать? И потом, что вы так вскинулись? Боязно вам, сбежать хотите? Так я вам вот что скажу: плохо вы знаете княжну. Она отменно соображает, не прощает обид и имеет очень длинные руки. Думаете, она не сможет достать вас в Европе? Не будьте так наивны, майн герр. Да стоит ей только шепнуть пару слов на ушко этому влюбленному ослу, молодому Огинскому, и он будет гоняться за вами до тех пор, пока не порубит на кусочки! Поверьте, я не преувеличиваю, мне уже приходилось сталкиваться с нею. Вы совершили роковую ошибку, связавшись с княжной, майн герр, и ваше неведение, хоть и служит вам оправданием, ничего не меняет. В ваших собственных интересах сделать так, чтобы эта змея умолкла навсегда, иначе вас не спасут никакие монастырские стены.

— Майн готт, какие слова, — с оттенком презрения сказал иезуит. — Складывается впечатление, что вы сами верите в то, что говорите. Хотя в чем-то вы, несомненно, правы. Огинский действительно влюблен в нее, и он знает, где меня найти. Его отец богат и влиятелен, и если орден будет поставлен перед необходимостью выбора между мною и им, то, боюсь, мною пожертвуют раньше, чем я сумею произнести слово в свою защиту. Вы правы, у меня нет выхода. Так чего вы от меня хотите — чтобы я пошел и зарезал княжну?

— Вряд ли у меня получится вас заставить, — сказал Хрунов, раскуривая потухшую сигарку. — Даже если предположить, что вам удастся справиться с этой бестией, драгуны немедля нафаршируют вас свинцом. И потом, мне не нужно известие о смерти княжны. Любые известия не очень-то надежны, коль скоро речь идет об этой чертовке. Я хочу убить ее сам — во-первых, чтобы быть твердо уверенным в ее смерти, а во-вторых, потому, что это доставит мне удовольствие. Могу я позволить себе маленький каприз? Молчите, не отвечайте, это был риторический вопрос. А то еще скажете, чего доброго, что я такого права не имею, и мне придется сгоряча проломить вам голову фонарем... Словом, от вас требуется всего ничего — подойти к парадному крыльцу и затеять разговор с часовым. Он станет вас не пускать, а вы станете возмущаться — дескать, вы тут живете и имеете полное право войти. Это все, что мне от вас нужно, — чтобы вы отвлекли часового и дали моим людям подкрасться к дому незамеченными. Даже если княжна увидит вас из окна, она будет озадачена, решив, что, видно, поторопилась с выводами относительно вашего участия в этой истории... Короче, как я уже сказал, ваше появление послужит отменным отвлекающим маневром.

— А вы? — подозрительно спросил немец.

— Что — я? Я останусь здесь и буду наблюдать за своими висельниками. Они верны мне до тех пор, пока я им нужен. А как только они найдут золото, им сразу покажется, что они богаты, самостоятельны и неуязвимы и в атаманах больше не нуждаются. Словом, оставлять их без присмотра смерти подобно. Набьют золотом котомки и разбегутся... Вы же видели, что они здесь учинили из-за пригоршни монет. Да не волнуйтесь так, майн герр, я никуда не денусь. Во-первых, я буду ждать вас потому, что мне нужна княжна, а во-вторых, дай Бог управиться с работой хотя бы к полуночи. Проклятые французы так основательно завалили проход, что просто зло берет. Хотя, не будь их, нам бы ни за что не найти клад...

Компаньоны вернулись к завалу, посторонившись, чтобы пропустить мимо себя двоих землекопов, тащивших носилки с мусором. Они увидели, что Ерема тоже присоединился к работающим; с его помощью дело пошло веселее, и один из упавших крест-накрест обломков стены уже был сдвинут с места, опрокинут и положен на пол вдоль коридора. Осыпавшуюся сверху землю убрали, и теперь над верхним краем завала виднелся черный просвет. Задрав голову, Хесс увидел вместо привычного уже сводчатого потолка неровный земляной купол в бахроме мелких корешков.

— Неприятное зрелище, — сказал Хрунов, проследив за направлением его взгляда. — Ну, да тут уж ничего не попишешь. Надо бы, конечно, ставить крепь, как в рудной шахте, однако нам не до крепи. Авось до ночи не рухнет, а после — хоть трава не расти.

Ерема между тем поддел ломом большой кусок кирпичной кладки, приналег, и бесформенная глыба шевельнулась, косо поднимаясь со своего продавленного земляного ложа. Бородач крякнул, застонал, его страшное лицо налилось кровью, на лбу и шее вздулись жилы. Железный лом начал понемногу сгибаться под непомерной тяжестью, но тут стоявшие рядом землекопы бросили свои лопаты, уперлись в кирпичную глыбу руками, налегли, Ерема тоже налег, отбросив лом в сторону, и неровный каменный обломок, качнувшись, опрокинулся, открыв взорам кладоискателей раздавленный деревянный сундук, обитый позеленевшей медью. Вокруг сундука россыпью лежали черные от времени монеты, напоминавшие груду глиняных черепков. Землекопы с криком бросились к деньгам, но Ерема оттолкнул их.

Хрунов шагнул вперед, наклонился, зачерпнул горсть монет, глянул раз и с отвращением бросил деньги на землю.

— Медь, черт бы ее побрал, — сказал он. — Однако, как я погляжу, царь Иван Васильевич был тот еще крохобор! Ну, что стали? Копайте, ребятки, копайте! Золото рядом, его осталось только поднять с земли. После отдохнете, а сейчас копайте!

После этого он взял Хесса за рукав и отвел его в сторону.

— Предупреждаю вас, майн герр, — сказал он, — что, если весь ваш хваленый клад будет состоять из позеленевших медяков, вам несдобровать.

— Бросьте кривляться, — раздраженно сказал немец, вырывая из его пальцев свой рукав. — Неужто вам самому не противна избранная вами роль злодея? Вы же видели золото, держали его в руках и на моих глазах положили к себе в карман. Так чего вам еще от меня надобно? Я знаю столько же, сколько и вы. И перестаньте грозить мне расправой, доннерветтер! У меня тоже есть пистолет, и при необходимости я сумею им воспользоваться.

— Ладно, — сказал Хрунов, — не будем ссориться. У нас с вами впереди еще очень много работы. Готовьтесь, майн герр, вечером вам предстоит визит к княжне Вязмитиновой. Боитесь? Правильно делаете, я тоже ее боюсь.

* * *

В урочный час княжне подали завтрак, а после и обед. Мария Андреевна не стала демонстративно отказываться от пищи, как сделал бы на ее месте кто-то иной. Напротив, оба раза она поела с большим аппетитом, съев даже больше, чем обыкновенно. Еда придает организму силы, и тревоги, которые гложут нас изнутри, не давая ни минуты покоя, много легче переносятся на полный желудок. Княжне Марии было недосуг тревожиться и оплакивать участь Алексея Берестова. Нужно было думать, дабы скорее найти выход из создавшейся ситуации.

Увы, ничего особенно умного и тем более конструктивного Мария Андреевна до сих пор не придумала. Мысли ее, как предсказывал Хрунов, все время возвращались к немцу, и с каждым таким возвращением смешливый герр Пауль представал перед княжною во все более зловещем свете. Княжна искала и не находила вокруг себя другого человека, который мог быть повинен во всех ее теперешних несчастиях; увы, герр Пауль лучше кого бы то ни было подходил на роль злодея. Он был знаком с участником нападения на мосту и сам оказался там как раз вовремя, чтобы увидеть финал схватки — именно финал, а не начало или кульминацию. Он мог отдать своему одноухому знакомцу приказ убить Берестова и подбросить княжне его окровавленный жилет, дабы подозрение в страшном злодействе пало на нее. К тому же он весьма своевременно исчез, избежав тем самым весьма неприятного разговора с полицмейстером, да, если на то пошло, и с княжною тоже.

Увы, во всех этих рассуждениях имелся один, но зато весьма существенный изъян: имея возможность совершить перечисленные злодейства, герр Пауль не имел на то веских причин — по крайней мере, видимых. Берестов мог мешать ему искать что-то — интересно, что именно? — в подземельях кремля, но убивать студента было глупо, и еще глупее казалась княжне неуклюжая попытка направить подозрения полицмейстера на нее. Если бы не ее собственное странное поведение, если бы не этот дурацкий пистолет, так не вовремя выпавший прямо под ноги полицмейстеру, эта попытка и вовсе выглядела бы смехотворной. К тому же, если виновником был герр Пауль, необдуманный побег выдавал его с головой — опять же, если это был именно побег, а не плен или смерть...

По всему выходило, что за странными событиями последнего месяца стоял кто-то третий, невидимый и неуловимый настолько, что о его присутствии можно было только догадываться. Впрочем, княжне казалось, что она видела этого человека. «Его благородие», «барин», которого спасло от верной смерти только появление кареты Вацлава Огинского, явно желал Марии Андреевне зла, но что связывало его с Хессом? Были они напарниками или, наоборот, конкурентами, врагами? Быть может, и Берестов, и немец пали от его руки? Быть может, одноухий бородач, в компании которого княжна видела немца рано утром, был конвоиром, который вел герра Пауля к месту казни?

Как бы то ни было, подброшенный кем-то под забор окровавленный жилет Алексея Берестова, похоже, был попыткой вывести княжну из игры, в которую она еще не успела вступить. Княжна кому-то сильно мешала, и ее решили убрать с дороги руками полицмейстера. Конечно, ее домашний арест был полумерой и ограничил ее свободу лишь на короткий срок, потребный полицмейстеру для того, чтобы остыть и осознать, что его подозрения нелепы...

Подумав об этом, княжна почувствовала растущую тревогу. Возможно, неизвестным злоумышленникам достаточно отодвинуть ее в сторону буквально на несколько часов, чтобы благополучно довести задуманное злодейство. Очевидно, они были очень близки к цели и, между прочим, полагали, что у Марии Андреевны имеется ключ к разгадке этой мрачной тайны. Княжна закусила губу и нахмурилась, пытаясь понять, что это был за ключ, но так ничего и не придумала.

В раздумье она подошла к окну, отдернула занавеску и посмотрела вниз, во двор. Караульного солдата нигде не было видно, но из-под навеса крыльца лениво вился голубой дымок его носогрейки. В открытых воротах каретного сарая виднелась задняя часть прогулочной коляски; кучер, присев на корточки, что-то делал с колесом, бросая неодобрительные взгляды в сторону крыльца. Конный драгун возле калитки исчез, оставив на память о себе лишь горку лошадиного навоза. Впрочем, горку мог оставить один из рысаков, коими была запряжена коляска полицмейстера; важно было не это, а то, что навоз до сих пор не убрали. Дворник, вероятнее всего, сейчас давал показания в полиции, и княжна с раздражением подумала, что, если бы все эти бездельники, коих она кормит и одевает, выполняли свои обязанности хотя бы наполовину, никакому негодяю не удалось бы подбросить к ней во двор кровавую тряпку и незамеченным убраться восвояси. «Не дом, а проходной двор, — подумала она. — Посреди ночи из окна вылезает немец и начинает карабкаться через забор, а сторожу все трын-трава...»

По коридору, стуча сапогами, бродил еще один солдат — караулил оружейную. Княжна повернула ключ, распахнула дверь и выглянула в коридор.

— Послушай, любезный, — обратилась она к солдату, — как бы мне переговорить с господином полицмейстером?

Караульный повернул к ней усатое лицо, покрытое густым кирпичным загаром, и стал навытяжку.

— Не могу знать, ваше высокоблагородие, — сказал он. — Их высокоблагородие господин полицмейстер изволили уехать, а когда вернутся, не докладывали. Наше дело солдатское — стоять, где сказано, и охранять, что велено.

— Это понятно, — терпеливо сказала княжна. — Но можно же, наверное, как-то его найти. Быть может, ваш старший знает, как это сделать?

— Старшего нету, — сочувственно сказал солдат, — только я, да Григорий Юрьев, да Михайла Свиньин, что на заднем крыльце. А нам, ваше высокоблагородие, с поста отлучаться строго-настрого заказано, не то как раз дадут батогов отведать. А батоги, ваше высокоблагородие, дело такое... От большого усердия ведь и до смерти забить могут. Так что не серчайте, барышня, ваше высокоблагородие, потерпеть вам придется, пока господин полицмейстер сами пожаловать изволят.

«Вот так, — подумала княжна, закрыв дверь. — Арест, хоть и домашний, он и есть арест. Придется вам, барышня, подождать. На то и расчет: пока я буду ждать, пока полицмейстер будет без толку допрашивать дворню, там уже все кончится... Интересно все-таки, где это — там?»

Она открыла ящик комода, вынула из-под стопки белья запасной ключ от спальни немца, взяла уже однажды пригодившийся ей ключ от платяного шкафа и, зажав оба ключа в кулаке, вышла в коридор. Солдат снова сделал на караул, княжна кивнула в ответ и подошла к двери, что вела в спальню немца. Здесь она обернулась на солдата, но часовой истуканом стоял у двери оружейной, глядя прямо перед собой.

Она отперла дверь и вошла. Из-за задернутых штор в комнате царил прохладный полумрак, и пахло здесь точно так же, как и в прошлый раз, — офицерским одеколоном и сапогами. Княжна раздернула шторы и огляделась. Из-за переполоха, который творился в доме, горничная сюда еще не заходила. Постель герра Пауля стояла неубранной — то есть неоправленной, поскольку немец, судя по всему, этой ночью спал не раздеваясь и не разбирая постели, если вообще спал. Покрывало было смято, и пышная пуховая подушка все еще хранила на себе отпечаток головы. Подойдя поближе, княжна увидела, что и покрывало, и наволочка основательно грязны — так грязны, словно их не меняли в течение полугода. Это было странно, поскольку герр Пауль не выглядел грязнулей, да и белье в его комнате менялось регулярно.

Потом Мария Андреевна вспомнила, что ночью слышала, как стукнула дверца шкафа, и решила проверить, все ли там на месте.

В шкафу по-прежнему висели сюртуки и панталоны немца, и даже папка с рисунками все так же стояла у его задней стенки. Запах одеколона здесь был гуще, но теперь к нему примешивалось еще что-то — едва уловимый кладбищенский запашок сырости, тлена и разрытой земли, запах заброшенного склепа. Наклонившись, княжна раздвинула висевшую в шкафу одежду и обнаружила источник этого странного запаха — свернутый в тугой узел ком одежды, в которой она без труда узнала один из костюмов герра Пауля.

Брезгливо морщась, княжна вынула тряпичный ком из шкафа и встряхнула. Взлетело облако известковой пыли, посыпалась земля, и по паркету со стуком запрыгал крохотный обломок красного кирпича, формой напоминавший наконечник стрелы. Сюртук и панталоны, лежавшие перед княжной, были сверху донизу испачканы землей, известкой и кирпичной пылью. Особенно досталось локтям и коленям: они были основательно потерты, как будто на них долго ползали, а грязь так глубоко въелась в добротное сукно, что удалить ее без помощи горячей воды, мыла и умелой прачки не представлялось возможным. Сзади сюртук лопнул по шву, а жилет и рубашка издавали резкий неприятный запах мужского пота. Судя по костюму, герр Пауль провел вторую половину вчерашнего дня весьма интересно.

«Верно я подумала, что он кладоискатель, — решила княжна. — Интерес к кремлю и испачканное землей платье доказывают это как дважды два. Теперь ясно, зачем он ехал сюда из самой Германии и зачем все время лгал. Что ж, не знаю, как в Германии, а у нас, в Смоленской губернии, где золото, там непременно кровь, по-другому как-то не выходит. Так что же он нашел, этот лукавый немец, — кровь или золото? И с чего, ради всего святого, он взял, что в кремле можно найти клад? А ведь не он один так решил, потому что в последнее время вокруг кремля постоянно идет какая-то возня...»

Уходя, она оставила платье герра Пауля лежать на полу спальни. Время притворства и фальшивых улыбок вышло; увы, княжне казалось, что время вышло совсем и что ей больше никогда не увидеть лживого тевтона — притворщика, проныру, любезника и охотника за чужим золотом.

Вернувшись к себе в комнату, она вспомнила, что минувшей ночью почти не спала, и, не раздеваясь, прилегла на постель. Предзакатное солнце золотило на окнах шторы, в косом луче танцевали пылинки. Сон все не шел, хотя веки горели огнем; княжна лежала, слушая, как размеренно и громко тикают в углу башенные часы, и наблюдала за танцем сверкающих на солнце частичек праха. Мысли ее, как и эти пылинки, беспорядочно роились, ни на чем подолгу не задерживаясь; княжна ждала наступления темноты, но время тянулось нестерпимо медленно, и промежутки между ударами часов, казалось, раз от раза делались все длиннее. Она пробовала читать, но лежавший в изголовье Платон сегодня показался ей еще скучнее, чем обыкновенно, а идти в библиотеку за другой книгой не хотелось. К тому же княжна подозревала, что даже самая увлекательная из книг сегодня покажется ей тусклой и пресной: по сравнению с обступившими ее мрачными загадками рассуждения древних философов и болтовня светских романистов выглядели не стоящими выеденного яйца. Единственным чтивом, которое сейчас могло бы ее рассеять, были записки ее покойного деда, но все его журналы остались в библиотеке вязмитиновского дома, и в них, наверное, до сих пор копался любознательный отец Евлампий.

Губы княжны тронула тень улыбки: простоватый батюшка и все, что было с ним связано, теперь отодвинулись куда-то за горизонт, словно до них было не десять верст, а десять тысяч раз по десять.

В дверь постучала горничная и спросила, будет ли барышня ужинать. Мария Андреевна открыла глаза и только теперь поняла, что все-таки заснула. За окном догорала тонкая полоска заката, в комнате безраздельно царили синие сумерки, черные витые стрелки на блестящем медном циферблате показывали девять с минутами. Княжна крикнула подавать ужин в столовую, зажгла свечу и, подойдя к зеркалу, стала поправлять прическу. За дверью все так же мерно расхаживал часовой; он стерег запертую оружейную, но Марии Андреевне вдруг представилось, что солдат караулит ее и, стоит только ей высунуться из комнаты, непременно пальнет по ней из ружья.

Дикая фантазия при всей своей неправдоподобности основательно ее взбодрила, и мозг княжны заработал в полную силу, вырабатывая план побега. Что она станет делать, выбравшись из дома, Мария Андреевна пока не знала, но и сидеть сложа руки в ожидании неизвестно чего было нестерпимо.

Собственно, никакого особого плана и не требовалось: ее передвижения по дому никто не контролировал, а часовые стояли только возле оружейной, на парадном крыльце и у задней двери. Прошлой ночью никаких часовых и в помине не было, но княжна ушла из дома через окно; теперь же, когда двери столь бдительно охранялись, воспользоваться проторенным путем ей сам бог велел. Она подумала, что напрасно рассказала полицмейстеру про дыру в заборе; впрочем, даже если эта лазейка и была взята под охрану, никто не мешал Марии Андреевне найти или устроить другую. Нужно только дождаться темноты, и тогда троица сонных инвалидов с их ружьями и тесаками не будет для нее серьезным препятствием.

Приведя в порядок свой внешний вид, она спустилась в столовую и поужинала в одиночестве, стараясь есть как можно медленнее, ибо не знала, чем занять себя до полуночи. За десертом она распорядилась накормить солдат, и ей было сказано, что те уже получили плотный ужин и по чарке водки. Говоря о водке, горничная как-то странно посмотрела на княжну, будто желая что-то сказать своим взглядом. Тогда Мария Андреевна всерьез задумалась о том, так ли необходим задуманный ею побег: похоже, домашняя прислуга была уверена, что хозяйке непременно надобно бежать из-под стражи, и даже предприняла кое-какие самостоятельные шаги в этом направлении. Оставалось только надеяться, что кухарка от большого рвения не подсыпала в солдатский ужин толченого стекла или крысиного яду. Впрочем, подобного коварства княжна от своих слуг все-таки не ждала.

Итак, вопрос о побеге повис в воздухе: побег означал бы признание собственной вины, и, хотя полицмейстеру после можно будет объяснить оправданность и даже необходимость такого поступка, прислуге этого не втолкуешь. Так и будут считать, что барышня укокошила своего ухажера, сбежала из-под стражи, а после, видать, откупилась от полиции, благо денег у нее сколько хочешь, а господам, как известно, все дозволено...

Вернувшись к себе, Мария Андреевна открыла шкаф и вынула оттуда свой костюм для верховой езды, скроенный на манер обычной амазонки, но с узкими мужскими панталонами, заменявшими юбку. Костюм был старый, княжна не надевала его уже года полтора, а то и все два, и теперь даже не была уверена, что сумеет в него влезть. Она где-то читала, что человек растет до двадцати пяти лет — правда, под конец уже не так скоро и заметно, как в самом начале жизни. Еще она подумала, что костюм этот теперь стал реликвией тех времен, когда страшные воспоминания двенадцатого года были еще слишком свежи в ее памяти и когда вся она представляла собою сплошной комок нервов, ежеминутно готовый обороняться и нападать.

Потом она вдруг сообразила, что выбраться из дома через окно можно только внизу, на первом этаже, а чтобы попасть вниз, снова придется пройти мимо часового в коридоре, который не преминет поднять тревогу, узрев свою пленницу в столь необычном виде. С таким же успехом она могла бы объяснить свое намерение солдату простыми словами: дескать, ты, дядя, пока отвернись, а я пойду погуляю и, быть может, еще успею кого-нибудь убить до наступления утра.

Тогда она свернула костюм в тугой комок по образцу того, что нашла в шкафу у Хесса, с тою лишь разницей, что завернула в одежду сапоги для верховой езды. Теперь все было готово; оставалось лишь дождаться более позднего часа и выбросить узел в окно, с тем чтобы после подобрать его и переодеться где-нибудь в укромном уголке за конюшней.

Время шло медленно. Наконец пробило десять, потом половину одиннадцатого, а после и одиннадцать. Княжна терпеливо сидела в кресле, делая вид, что читает. За нею никто не наблюдал, но она все равно упорно листала страницы Платона, пытаясь понять, о чем пишет древний грек. Строчки прыгали у нее пред глазами, руки слегка подрагивали: княжна уже знала, что, покинув дом, непременно отправится в кремль, а такая прогулка под покровом ночи не сулила ничего хорошего. Трижды порывалась она встать и пошарить по ящикам комода в поисках пистолета и трижды оставалась на месте, потому что никакого оружия в комнате заведомо не было. Наконец она решила, что перед уходом непременно заглянет на кухню и украдет там самый большой нож, какой сумеет найти. Мысль о том, что можно что-то украсть в собственном доме, где все до последнего гвоздя принадлежит ей, немного ее позабавила.

Башенные часы в углу захрипели, словно прочищая горло, и гулко ударили один раз. Княжна отложила книгу и встала, чувствуя знакомую слабость во всем теле, предшествовавшую обычно опасным приключениям, кои так часто происходили с нею в прежние времена.

Она подошла к окну, держа под мышкой узел с одеждой и сапогами, и в этот миг шаги часового в коридоре вдруг затихли. Вместо них послышался странный шорох, как будто усатый караульный, устав ходить из стороны в сторону, решил прилечь прямо на полу.

Княжна прислушалась, но из коридора не доносилось ни звука. Это было странно. Мария Андреевна подозрительно покосилась на дверь, а потом, прильнув щекой к оконному стеклу, попыталась разглядеть крыльцо. То, что она увидела, насторожило ее еще больше: из-под навеса крыльца торчал начищенный солдатский сапог. Похоже было на то, что все выставленные полицмейстером часовые разом решили отдохнуть и улеглись там, где стояли, — прямо на своих постах...

Положив на подоконник узел с одеждой, княжна на цыпочках пересекла комнату и резко распахнула дверь. Она успела увидеть часового, который, широко разбросав руки и ноги, плавал посреди коридора в луже собственной крови, а в следующее мгновение перед ней возникла страшная, вся в лохмотьях и космах сутулая фигура, по-обезьяньи скалившая на нее беззубый рот с рассеченными наискосок губами. Заскорузлая от грязи пятерня грубо толкнула Марию Андреевну в лицо с такой силой, что она, отлетев от двери, упала спиною на стол, опрокинув свечу и разбросав бумаги. Перед тем как упасть, княжна успела увидеть блеск стали в руке незнакомца.

— Вяжи ее, щербатый, — услышала она знакомый сиплый голос. — Да пасть заткни, не то орать примется.

В черно-серебристом лунном сумраке она увидела, как лохматая фигура метнулась к ней от двери, держа наготове веревку. Шарящая в поисках какого-нибудь оружия ладонь Марии Андреевны наткнулась на что-то продолговатое, плоское и сомкнулась на фигурной рукоятке из слоновой кости раньше, чем княжна успела сообразить, что именно подвернулось ей под руку. Щербатый Иван навалился на нее сверху, обдавая кислым запахом грязи и нищеты. Шершавая, колющаяся волокнами веревка коснулась ее щеки; княжна коротко взмахнула рукой, и костяной ножик для разрезания бумаги глубоко вонзился в жилистую шею щербатого Ивана.

Разбойник захрипел, выкатив серебристые от лунного света белки глаз; горячая кровь, хлынувшая из артерии, разрубленной изящной костяной безделушкой, окатила лицо и шею Марии Андреевны, заставив ее содрогнуться от отвращения. Ножик сломался у самой рукояти с негромким, но отчетливым щелчком; застонав от напряжения, княжна сбросила с себя бьющееся в мучительных конвульсиях тело, перепрыгнула через него, метнулась к двери и, как на каменную стену, налетела на широкую грудь Еремы.

Бородач встретил ее хлестким ударом по лицу, нанесенным тыльной стороной ладони. От этого удара княжна отлетела в угол комнаты и упала на пол, чувствуя, как немеет лицо и как хлынувшая из носа кровь смешивается с кровью убитого ею бандита.

— Майн готт! — услышала она еще один знакомый голос. — Доннерветтер, нельзя же так! Не смейте ее бить, она выше вас по происхождению!

— Молчи, немчура, не то и сам схлопочешь, — сипло отозвался одноухий. — Да я ее и не бил вовсе, а только хлопнул маленько, чтоб потише себя вела. Гляди-ка, чего она со щербатым сделала! Все, отгулял щербатый. Спасибо хоть, что не мучился...

— Майн готт!

— Чего майн готт? Помогай вот, после руками махать будешь, успеешь еще...

Княжну бесцеремонно связали, забив рот самодельным кляпом. Кляп отчаянно вонял псиной, и княжна сосредоточила все свои силы на том, чтобы мысленно отстраниться от этого запаха, перестать его чувствовать, — в противном случае, она знала, ей предстояло умереть, захлебнувшись собственной рвотой. Ерема рывком поставил ее на ноги; княжна качнулась, но устояла. По верхней губе все еще текла теплая густая кровь, потихонечку пропитывая кляп.

— О майн готт! — снова воскликнул впечатлительный тевтон, который сегодня, похоже, позабыл все остальные слова.

— Давай, сиятельство, — легонько подталкивая княжну между лопаток, просипел Ерема, — шевели ногами. Али тебя на плече снести, как куль с отрубями?

Помедлив секунду, княжна двинулась к двери — не потому, что испугалась, а потому лишь, что мысль о прикосновении грязных лап этого чудовища была ей ненавистна. Кроме того, она когда-то прочла, а позже не раз убеждалась на опыте, что из каждого прожитого мгновения вырастает павлиний хвост вероятностей. То, что сейчас казалось безнадежным, через минуту могло измениться до неузнаваемости; иными словами, пока ты жив, всегда остается надежда.

Ее провели по коридору, посреди которого плавало в луже крови тело часового. На ступеньках лестницы лежал дворецкий с размозженным черепом; подсвечник, которым он был убит, валялся тремя ступеньками ниже. Княжна видела подпертую суковатым поленом дверь людской и крыльцо, поперек которого распластался еще один часовой. У ворот конюшни плоским мешком лежало тело конюха; из кустов рядом с калиткой торчали сапоги, недавно подаренные княжною сторожу. Судя по всему, часовому на заднем крыльце тоже досталось, ибо Хесс и Ерема передвигались по двору свободно, никого не опасаясь. Одноухий в два счета заложил карету; княжна воспрянула было духом, но рук ей так и не развязали, а посему укрытое в экипаже оружие осталось для нее недоступным. Она напряглась, пробуя путы на прочность, но тщетно: Ерема был мастером своего дела, и с таким же успехом княжна могла пытаться разорвать стальные прутья медвежьей клетки.

Набросив поверх своих лохмотьев ливрею, испачканную кровью, Ерема взгромоздился на козлы. Ворота уже были открыты; Хесс забрался в карету и сел напротив княжны, молитвенно сложив перед собою руки.

— Это не то, что вы думаете, фройляйн Мария, — горячо зашептал он. — Майн готт, какой ужас, какое гнусное варварство! Поверьте, меня заставили сотрудничать под страхом неминуемой и весьма мучительной смерти, и я действовал против собственной воли, уступая грубой силе...

Княжна бросила на него равнодушный взгляд и отвернулась к занавешенному окну. Потом щелкнул бич, раздался сиплый голос одноухого, погонявший лошадей, и карета тронулась, унося княжну Вязмитинову навстречу судьбе.