На исходе этого длинного субботнего дня майор в отставке Балашихин вошел в парк, со всех сторон зажатый .серыми бетонными массивами микрорайонов и напоминавший от этого горную котловину, поросшую смешанным лесом. Парк и был когда-то лесом, кусок которого каким-то образом пощадили архитекторы из ГлавАПУ и разудалые московские строители. Теперь, впрочем, о прошлом здесь мало что напоминало. Бывший перелесок был основательно вытоптан и прорежен, вдоль и поперек расчерчен асфальтовыми дорожками и утыкан скрипучими качелями, вокруг которых, как слепни вокруг лошади, роилась детвора, оглашавшая окрестности своими дикими воплями. Собранные в кучу, эти цветы жизни сильно напоминали Балашихину племя свирепых пигмеев-людоедов, и он в который раз поздравил себя с тем, что в свое время счастливо избежал брачных уз.

Он вошел в парк не сразу. Остановив такси в двух кварталах отсюда, он не спеша прошелся пешком, внимательно глядя по сторонам и автоматически выполняя давно вошедшие в плоть и кровь приемы, с помощью которых профессионалы всего мира обычно избавляются от «хвостов». Делал он это скорее по привычке, чем в силу осознанной необходимости, ни на секунду не сомневаясь в том, что, будучи заподозренным в двойной игре, давным-давно стал бы трупом.

Слежки он за собой не обнаружил, да ее и не было, и бывший майор, растоптав последние сомнения, направился к месту встречи, тем более что времени оставалось в обрез.

Пруд, конечно же, был искусственным. Его выкопали посреди обширной поляны, располагавшейся почти в центре бывшего леса, и сделали как бы ступицей колеса, от которой во все стороны расходились спицы асфальтовых дорожек, так что заблудиться в парке было бы трудно даже при сильном желании. Пруд был окружен гранитным парапетом, в нескольких местах разорванным спускавшимися к воде ступенями. Здесь в последнее время стали давать напрокат водные велосипеды, и Балашихин никак не мог взять в толк, какое удовольствие можно получить от поездки по грязноватой луже площадью не больше двух километров. Тем не менее вся поверхность пруда была усеяна теми, кто не разделял мнения майора, и еще с десяток желающих топтались в терпеливой очереди на ступеньках.

В дальней восточной части пруда возвышалась облупившаяся железобетонная ротонда, которая уже давно перестала притворяться гранитной. Именно там он должен был встретиться с Лопатиным. Присмотревшись, Балашихин почти сразу разглядел сиротливо топтавшегося возле самой ротонды следователя прокуратуры. Гонимый надеждой и отчаянием, «орел» прилетел на место встречи гораздо раньше назначенного срока.

Балашихин посмотрел на часы. Хронометр показывал семнадцать сорок шесть, а это значило, что у него еще есть время на то, чтобы в последний раз осмотреться и на всякий случай еще раз подумать, стоит ли игра свеч.

После того как он заговорит с Лопатиным, идти на попятный будет поздно.

Ничего подозрительного вокруг по-прежнему не усматривалось. Балашихин разглядывал прохожих, опасаясь внезапно заметить знакомое лицо. Многие стояли затылками, но все это были отдыхающие, терпеливо ожидавшие своей очереди покрутить педали водного велосипеда, да еще в отдалении маячил какой-то бомж в невообразимо грязном брезентовом балахоне – согнувшись в три погибели, шарил в кустах кривой палкой, тщетно разыскивая бутылки, подобранные, по всей видимости, его более расторопными собратьями. Этот бомж не понравился майору: фигура у него была совсем не стариковская, и даже с такого расстояния, несмотря на скрюченную позу, было хорошо видно, какие широкие у него плечи. Страшное дело – водка, подумал Балашихин. Упаси Боже от такого…

Здоровый же мужик, работать бы и работать, а он – бутылки… Тьфу!

Майор неторопливо закурил, бросая по сторонам настороженные взгляды, и медленно двинулся по асфальтированной дорожке вдоль берега с видом праздношатающегося человека, вышедшего подышать воздухом в выходной день. Сигарета показалась ему безвкусной, а предзакатный солнечный свет – чересчур ярким, режущим глаза, как нацеленный в лицо луч авиационного прожектора. Он знал, в чем тут дело: ему было не по нутру то, чем он в данный момент занимался. Поразмыслив какую-то секунду, Балашихин пришел к выводу, что ему было не по нутру буквально все, чем он занимался с момента увольнения из ГРУ. Это напоминало какое-то бессмысленное барахтанье ради куска хлеба.

Если говорить о моральной стороне дела, то майору за годы службы не раз доводилось принимать участие в операциях, которые, с точки зрения разных гуманистов-моралистов, наверняка представлялись более чем сомнительными. В конце концов на то и спецслужбы, чтобы выгребать за других то, что те не хотят или не могут выгрести из-под себя сами. Так, во всяком случае, полагал майор Балашихин и все, к чьему мнению он привык прислушиваться. Другое дело, что раньше он всегда действовал во исполнение прямого приказа и в рамках разработанного штабистами плана – даже тогда, когда во главе поредевшей диверсионной группы выходил из окружения по чужим незнакомым горам или, убегая из плена, душил часовых куском капронового шнура, которым до этого были связаны его руки. Теперь же он действовал целиком и полностью по собственной инициативе и испытывал тот же дискомфорт, что и во время торговли ржавыми немецкими автомобилями.

Что до Лопатина, то его судьба Балашихина не волновала. Если ты играешь с кошкой, будь готов к тому, что тебя оцарапают. Тигр – тоже кошка, но когти у него" больше, поэтому, решив порезвиться с тигром, не мешает на всякий случай запастись белыми тапочками.

«А я? – подумал Балашихин. – С кем играю я? Или с чем?» Он опять посмотрел на часы. Было без трех минут шесть, и он решительно направился к ротонде, отбросив последние сомнения. Сто тысяч – почти ничто для Москвы, но в местечке наподобие Краснополянска это солидный капитал. Плюс те деньги, которые он выручит от продажи своей квартиры в «элитном» доме… Вперед, сказал себе Балашихин, и не оглядываться. Кто не рискует, тот не пьет шампанское. Бог любит смелых. Вперед.

Майор подошел к ротонде точно в восемнадцать ноль-ноль. Теперь Лопатин был виден ему. Бледный и осунувшийся то ли от переживаний, то ли просто с перепоя, в глазах – безумный блеск попавшей в капкан крысы, одет как попало, явно впопыхах… Да, подумал Балашихин с презрительной жалостью. Укротитель из тебя, братец, как из дерьма пуля…

Следователи прокуратуры Тревожно озирался, вертя во все стороны головой, как радарной антенной. Ну что за слизняк, с отвращением подумал Балашихин, приближаясь к нему. И это вот создание решило тягаться со Званцевым! Смех в зале, и больше ничего…

Он прошел мимо Лопатина, едва не задев его локтем, и негромко сказал, глядя прямо перед собой и почти не шевеля губами:

– Идите за мной.

Лопатин дернулся было и даже открыл рот, словно собираясь задать какой-то вопрос, но быстро сориентировался и не спеша двинулся за майором, дисциплинированно держась на приличном расстоянии и более или менее делая вид, что гуляет ради собственного удовольствия.

Балашихин почти физически ощущал затылком его взгляд и поэтому, не мудрствуя лукаво, уселся на первую же свободную скамейку. Ему вдруг до смерти захотелось поскорее покончить со всей этой бодягой. Лопатин был ему отвратителен, и дело, которое он сам взвалил на себя, было ему противно, и сам он сейчас был отвратителен себе до тошноты. Ни к селу ни к городу вспомнилось вдруг, как его вывернуло наизнанку прямо на труп первого убитого им человека. Это было некое противоестественное подобие потери девственности. Примерно то же самое происходило и сейчас, но отставной майор надеялся, что на этот раз ему удастся удержать съеденное при себе: обед был хорош, да и желудок у него за эти годы стал все-таки покрепче, чем в тот, первый раз.

Лопатин подошел наконец и сел рядом. Собиравший бутылки бомж нырнул в кусты и развернул направленный микрофон, из чисто хулиганских побуждений щелкнув по нему ногтем. Сидевший в микроавтобусе с наушниками на голове человек сильно вздрогнул и прорычал невнятное ругательство, адресованное непосредственно «бомжу». Занимавший соседнее кресло Званцев удивленно взглянул на него, но, сообразив, в чем дело, успокоился и даже позволил себе улыбнуться. Секунду спустя оператор обернулся к нему и кивнул. Званцев взял с контрольной панели вторую пару наушников и осторожно пристроил их поверх своей дорогостоящей модельной стрижки. Разговор начался.

– Вы Лопатин, – без вопросительной интонации сказал Балашихин.

– Д-да… – отозвался следователь. Судя по голосу, он уже окончательно спекся и теперь был готов на все.

«Дерьмо», – подумал Балашихин.

«Дерьмо», – одновременно с ним подумал Званцев.

– Вы вляпались, Лопатин, – сообщил своему собеседнику майор. – Не надо было браться за дело, которое вы не в состоянии довести до конца. Что думаете делать?

– А кто вы, собственно, такой, что задаете мне подобные вопросы? – предпринял Лопатин попытку сохранить лицо.

– Это совершенно вас не касается, – немедленно отбрил его Балашихин. – Вас должно интересовать только мое желание помочь вам выпутаться из той каши, которую вы заварили по своему недомыслию.

Сидевший в микроавтобусе Званцев криво улыбнулся. Кто бы говорил о недомыслии, подумал он, неторопливо закуривая и упираясь взглядом в низкий потолок фургона. Чья бы корова мычала…

– Видеокассета, на которой запечатлены ваши развлечения, находится у меня, – продолжал между тем Балашихин. – Возможно, вы помните не все из происходившего нынешней ночью. В таком случае должен вам сказать, что такое увидишь далеко не в каждом порнофильме. Честно говоря, меня чуть не стошнило.

– Зачем вы это мне рассказываете? – сдавленным голосом спросил Лопатин.

Балашихин характерным жестом дотронулся до шрама над левой бровью указательным пальцем. Он сидел в вольной позе отдыхающего после напряженной трудовой недели горожанина, забросив правую руку за спинку скамьи и положив ногу на ногу, словно беседовал с приятелем о погоде.

– Я говорю это затем, – благожелательно улыбаясь и щурясь на предзакатное солнышко, пояснил он, – чтобы вы поняли ценность этой кассеты. Я готов вам помочь, но бесплатно в наше время, как известно, поют только птички.

– У меня нет сбережений, – сказал Лопатин. – И продать мне, в общем-то, нечего. Так что вы обратились не по адресу. И потом, скандал можно пережить.

Вы об этом подумали?

– Не сомневайтесь, – сказал Балашихин, – подумал. И об этом, и обо всем остальном. Мне нравится твердость, которая появилась в вашем голосе, стоило мне завести разговор о деньгах, но в конце концов это ваши проблемы. Неужели вас не предупредили, что кассета – это только начало?

– Э-к… – странно квакнул Лопатин.

– Должны были предупредить, – продолжал Балашихин как ни в чем не бывало. – И предупредили, я это вижу по вашему, с позволения сказать, лицу. Или вы думали, что они шутят? Имейте в виду: в том, что касается работы, у этих людей полностью отсутствует чувство юмора. Так что деньги у вас есть, не сомневайтесь. Много денег.

– Сука рваная, – сквозь зубы процедил Званцев, и сидевший рядом с ним человек, не поворачивая головы, медленно кивнул, полностью присоединяясь к мнению начальства.

– Какие деньги? – перепугался Лопатин. – Где?

– Сто тысяч долларов, – любезно проинформировал его Балашихин. – Где именно, сказать не берусь. На вашем месте я бы пошарил по укромным уголкам, пока… гм.., не вернулась жена или мои коллеги не дали делу ход.

– Сто тысяч? – бледнея, переспросил Лопатин.

– Сто, – подтвердил майор. – Номера купюр переписаны, так что в ваших интересах избавиться от этих денег как можно скорее.

Званцев выразительно посмотрел на своего соседа.

Тот кивнул, снял с головы наушники и вышел из фургона.

Через пару минут он вернулся и молча уселся на место, снова кивнув Званцеву. Званцев улыбнулся.

– А где гарантии, что кассета не скопирована? – спросил Лопатин.

– В Караганде, – грубо ответил Балашихин. – Что вы торгуетесь, как на базаре? Кассета хранится в сейфе, ключ от сейфа есть только у меня.

– Так я вам и поверил, – пробормотал Лопатин.

– Так подите и проверьте, – отрезал Балашихин.

– Да, – после паузы сказал следователь, – похоже, что вы правы.

– Козлы е…ные, – снова процедил Званцев. Сидеть на месте с каждой секундой становилось все тяжелее: хотелось двигаться, рвать, молотить кулаками, вырывать пальцами гортани и выдавливать глаза. Утешало только то, что торг близился к концу.

– Как мы поступим? – окончательно сдаваясь, спросил Лопатин.

– Встретимся завтра, в двенадцать, – ответил Балашихин.

– Здесь же?

– Не прикидывайтесь большим идиотом, чем вы есть на самом деле. В ГУМе, у фонтана. Вы мне – деньги, я вам – кассету. И давайте без дурацких шуток.

– – Какие уж тут шутки…

– И то верно. Шутки не в ваших интересах. Ну, до завтра.

– Погодите, – сказал Лопатин. – Они же завтра будут звонить, что мне им сказать?

– Да пошлите их к чертовой матери, – посоветовал Балашихин. – Деньги вы найдете, а кассета у них.., как бы это выразиться.., не совсем та. То есть, кадры там тоже попадаются завлекательные, но вас на ней нет.

Голос у него был такой спокойный и уверенный, что даже Званцев заколебался. «Вот черт, – с легким испугом подумал он. – А вдруг не блефует?»

Разговор закончился. Больше из наушников, кроме отдаленных детских воплей, смеха и неразборчивых голосов гуляющих, ничего не доносилось. Званцев бросил наушники на контрольную панель и вышел из микроавтобуса, на ходу проверяя, на месте ли футляр со шприцем.

* * *

Приблизительно в то самое время, когда гладко выбритый и благоухающий дорогой туалетной водой Илларион Забродов стоял перед распахнутым настежь шкафом, сосредоточенно размышляя, какую рубашку ему надеть на свидание со своей новой знакомой, в квартире следователя прокуратуры Константина Андреевича Лопатина находился посторонний. Посторонний этот был молодым, никак не старше тридцати лет, человеком весьма приятной и располагающей к себе наружности. Роста он был среднего, волосы стриг и укладывал по последней моде всегда у одного и того же парикмахера, одевался дорого, но неброско и никогда не появлялся на людях без галстука. С виду это был типичный молодой бизнесмен – странная и противоестественная смесь чисто американской манеры одеваться и вести себя в обществе с отечественной пронырливостью и изворотливостью, не снившимися никаким Морганам и Рокфеллерам даже в золотые деньки накопления первоначального капитала.

Во внешнем облике этого респектабельного молодого человека было две сразу же бросавшихся в глаза несообразности: во-первых, несмотря на жару, он был в кожаных перчатках, а во-вторых, при всей своей респектабельности, находился в чужой ванной в тот момент, когда хозяев заведомо не было дома. Более того, он не просто находился в ванной комнате, но стоял обеими ногами на краю порыжевшей чугунной ванны и, придерживаясь одной рукой за беленую стену, другой шарил в вентиляционной отдушине под потолком. Круглая решетка, закрывавшая отдушину, лежала в раковине умывальника. Молодой человек тихонько насвистывал сквозь зубы какой-то жалобный мотив, ощупывая мохнатые от многолетней грязи стенки отдушины своей запакованной в черную кожу рукой и сильно напоминая при этом интеллигентного сантехника из известного анекдота.

Нащупав наконец искомое, молодой человек вынул из отдушины увесистый прямоугольный сверток, обернутый черным полиэтиленовым пакетом и обвешанный пыльной паутиной и еще какими-то неаппетитными лохмотьями:

При взгляде на эти лохмотья ему немедленно вспомнился все тот же анекдот про сантехника, и он с негромким смешком процитировал:

– Да вы что, гадите туда, что ли?

Развернув пакет, молодой человек бросил быстрый взгляд внутрь, удовлетворенно кивнул и, поискав глазами вокруг себя, протер запыленную поверхность пакета персональным полотенцем мадам Лопатиной. Что подумает и скажет по этому поводу сама мадам, ему было глубоко безразлично.

Молодой человек не был профессиональным домушником, форточником и уж тем более медвежатником или мокрушником. Он выглядел как клерк и был, по сути дела, клерком, занимавшимся в «Борее» в основном тем, что искал пути уклонения от налогов. Кроме того, время от времени он выполнял мелкие поручения Званцева, которого, к обоюдному удовольствию, именовал не иначе как боссом.

Поручения эти заключались, как правило, в мелком шантаже и, в случае острой необходимости, совращении замужних дам с целью их компрометации и все того же шантажа.

Званцев никогда не послал бы этого мелкого сукиного сына на такое ответственное дело, как извлечение из лопатинской квартиры подложенных туда накануне денег, если бы не то обстоятельство, что все его «специалисты» нужны были ему для того, чтобы захватить Балашихина. Забрать деньги было необходимо. Лопатин, хоть и дурак, мог захватить на встречу диктофон, и тогда подготовленный Званцевым удар мог обернуться против него самого.

Сотрудники агентства, не сговариваясь, называли званцевского порученца Васильком, хотя по паспорту он был Леонидом и, более того, Ильичом – кличка Генсек к нему как-то не пристала, а вот на Василька он был похож, хотя никто не взялся бы объяснить, на какого именно и чем конкретно.

Впервые в жизни проникнув в чужое жилище без ведома хозяев, Василек волновался, но далеко не так сильно, как этого можно было ожидать от другого человека на его месте.

Тому было много причин, но главными среди них были, во-первых, блаженная уверенность в том, что с ним лично ничего по-настоящему плохого произойти не может, а во-вторых, святая вера в то, что в случае чего Званцев не выдаст.

И, кроме того, он ведь ничего не крал, – ничего, что принадлежало бы супругам Лопатиным, так что волноваться, по мнению Василька, было нечего.

Он волновался бы гораздо больше, если бы мог видеть сквозь стены.

Обладай он такой способностью, он сумел бы разглядеть мадам Лопатину, которая в этот момент входила в подъезд в сопровождении своего отпрыска. Мадам Лопатина весила сто двадцать три килограмма, насаженных на крепкий, ширококостный скелет работящей российской крестьянки, волей судьбы занесенной в большой город.

Она была одета в поношенный спортивный костюм фирмы «Адидас» и начавшие расползаться по швам белые кроссовки, на голове – в бейсбольную шапочку красного цвета. В одной руке она держала пустое пластмассовое ведро из-под рассады, в другой – лопату с аккуратно обернутым полиэтиленом штыком. Настроена мадам была весьма решительно, поскольку вот уже почти сутки терзалась дурными предчувствиями по поводу оставшегося в городе супруга, которого, как и всех мужиков, считала безмозглым кобелем (хотя и скрытым до поры до времени).

Поспешавший за ней по пятам отпрыск не терзался никакими предчувствиями. Он был до смерти доволен, потому что дачу не переваривал еще сильнее Лопатина-старшего. На плече у него висела сумка с пустым термосом и остатками взятых на два дня продуктов, а на белобрысой разбойничьей физиономии блуждала довольная ухмылка, уступавшая место угрюмой сосредоточенности всякий раз, когда ему казалось, что мать готова обернуться.

Заметив его, дворовая компания разразилась было приветственными воплями, но мадам Лопатина развернула свою орудийную башню, и вся эта банда двоечников и хулиганов, портившая ее сына, моментально улетучилась. Испытывая мрачное удовлетворение от очередной победы, мадам Лопатина величественно проследовала в подъезд. Отпрыск, Юрий свет Константинович, оглянулся на приятелей, скорчил унылую рожу и нырнул следом.

– Мам, – канючил он, поднимаясь по ступенькам, – ну, ма-а-ам…

Мадам Лопатина не ответила. Она была сосредоточена на предстоявшем разговоре с мужем, ни минуты не сомневаясь в том, что тема для разговора найдется. Сам Лопатин не раз признавался, что с ее чутьем и умением вести допрос работать бы ей не кассиршей в культторге, а, как минимум, в ФСБ, а еще лучше – в гестапо. Гестапо или не гестапо, а дерьмо из своего благоверного она собиралась выбивать по всем правилам и хотела, чтобы сын присутствовал при этом процессе. Она никогда не упускала случая продемонстрировать Лопатину-младшему, какое ничтожество его отец, не подозревая при этом, что сын, полностью соглашаясь с ней в этом вопросе, придерживается о ней самой точно такого же мнения.

Поднявшись на свой этаж, жена следователя прокуратуры Лопатина уверенно повернула ручку двери своей квартиры. У ее мужа была отвратительная привычка никогда не запирать за собой дверь, словно здесь была не Москва, а какие-нибудь Малые Зачухи. Дверь, как и следовало ожидать, послушно распахнулась настежь, и гневному взору мадам Лопатиной предстал прилично одетый молодой человек в черных перчатках и с черным пластиковым пакетом под мышкой, застывший в дверях ванной в нелепой позе бегуна, собравшегося рвануть сразу во все стороны.

Мозг мадам Лопатиной в экстренных ситуациях работал со скоростью, далеко превышающей быстродействие самых современных компьютеров. Незнакомец выглядел как вор, застигнутый на месте преступления, а следовательно, таковым и являлся. Удивляться, куда подевался супруг, выстраивать логические цепочки, а тем более пугаться было некогда: вор мог оправиться от неожиданности и, чего доброго, выхватить оружие.

Мадам Лопатина нанесла колющий удар обернутой полиэтиленом лопатой, по-прежнему держа ее одной рукой. Лопата – не самое удобное оружие, а прихожая двухкомнатной хрущевки не настолько просторна, чтобы как следует размахнуться даже карандашом, и потому вместо сокрушительного удара опешивший Василек получил лишь чувствительный тычок. Он успел увернуться, но налетел при этом на косяк двери совмещенного санузла. Лезвие лопаты ударило его по руке, соскользнуло и вышибло у него из-под локтя пакет. По полу прихожей веером рассыпались серовато-зеленые бумажки. Мадам Лопатина даже не сразу поняла в пылу сражения, что это такое, но тут у нее за спиной, как вышедший на тропу войны индеец, завопил отпрыск.

– Баксы!!! – выкрикнул Юрий Константинович и, с трудом протиснувшись между дверным косяком и бронированной кормой своей мамаши, бросился к деньгам.

Мадам Лопатина сделала отчаянную попытку ухватить своего не в меру сообразительного ребенка за шиворот, но в свободной от лопаты руке у нее по-прежнему было зажато пустое ведро. Ведро огрело Лопатина-младшего по загривку, и он с коротким воплем свалился на поя, накрыв деньги животом. Мадам Лопатина, не рассчитывавшая на такой поворот событий, тоже потеряла равновесие и тяжело упала на одно колено, выронив орудия труда.

Василек, успевший более или менее прийти в себя и сообразить, что деньги пропали, а на очереди стоит свобода, изо всех сил оттолкнул грузную женщину с дороги и, перепрыгнув через перегородившую прихожую ее заднюю часть, устремился к выходу. Приземлился он неудачно – прямо на ведро, которое, смачно хрустнув, вывернулось из-под ног и отлетело, к счастью, не вперед, а назад, так что Василек, в свою очередь, вместо того, чтобы опрокинуться на спину, полетел вперед и с размаха впечатался лбом в дверной косяк. Перед глазами у него вспыхнуло северное сияние небывалой красоты, но любоваться им было некогда: с неожиданным для ее грузного тела проворством мадам Лопатина развернулась, стоя на одном колене, и цапнула Василька за рубашку. Василек рванулся, с треском и хрустом теряя пуговицы, и пробкой вылетел на лестничную площадку, все еще ничего не видя из-за реявших перед глазами белых звездочек. Слетая вниз по лестнице, он почувствовал, как что-то со стуком ударило его по затылку и, отскочив, с грохотом запрыгало следом по ступенькам. «Ведро, – сообразил Василек. – Хорошо, что не лопата.» Добежав до первого этажа, он заметил, что за ним никто не гонится, и остановился, чтобы привести себя в порядок. Пуговиц на рубашке не осталось ни одной, узел галстука уехал куда-то под левое ухо, а на лбу наливалась соком здоровенная, болезненная на ощупь гуля, пачкавшая пальцы красным.

Василек торопливо затолкал в брюки выбившийся подол рубашки, снял и спрятал в карман перчатки, поправил галстук, прикрыв им все, что можно было прикрыть, пригладил волосы и доверху застегнул пиджак. После этого его внезапно разобрал дикий, ни с чем не сравнимый хохот.

Он корчился под лестницей, сотрясаясь от истерического смеха и холодно думая в то же время, что ничего смешного в его положении нет: он провалил дело, потерял деньги и вообще чуть было не оказался повязанным какой-то бабой. Тут ему пришло в голову, что баба в данный момент, возможно, вызывает по телефону милицию, и смех как рукой сняло. Василек опрометью бросился на улицу, и только добежав до своего «опеля» и запустив двигатель, сообразил, что милиции ему следует опасаться в последнюю очередь. Редкий человек, не задумываясь, позвонит по 02, увидев такую кучу денег. Сначала он их, как минимум, пересчитает, потом подумает, не присвоить ли, и только по том, если он полный идиот, начнет звонить, надеясь, что родные органы защитят его (и чужие баксы в придачу).

Мадам Лопатина, стоя у окна, проводила убегавшего Василька долгим задумчивым взглядом, прикидывая, не сплавить ли ему на макушку цветочный горшок, который потяжелее, но, по здравом размышлении, решила пока что отказаться от активных боевых действий. На глаз она определила рассыпавшуюся по полу прихожей сумму как близкую к сотне тысяч долларов и не собиралась пока что привлекать постороннее внимание такими эксцентричными выходками, как швыряние цветочных горшков из окон. Когда сгорбленная, словно в ожидании выстрела, спина взломщика скрылась за углом ближайшего дома, мадам Лопатина перевела взгляд на своего отпрыска, который, притихнув, стоял рядом, не предпринимая попыток исчезнуть: железная рука мадам Лопатиной крепко держала его за шиворот.

– Так, – сказала мадам Лопатина, – выворачивай карманы.

– Ну, мам… – завел было отпрыск, но, поняв, что деваться некуда, покорно вывернул карманы и задрал футболку. Ни в карманах, ни за пазухой денег не было – они оказались в трусах. Сумма, изъятая мадам Лопатиной у своего отпрыска, составила около семисот долларов.

– Теперь слушай меня внимательно, – сказала мадам Лопатина. – Если ты хоть слово скажешь про деньги – неважно кому, – отправлю на все лето к бабушке Кате. Если будешь вести себя хорошо и не станешь болтать языком, куплю компьютер.

– «Пентиум-3», – подсказал отпрыск.

– Сам выберешь, – щедро пообещала мадам Лопатина. Сейчас она могла пообещать ему танк или реактивный истребитель – безразлично, лишь бы молчал. Отпрыск верно оценил ситуацию.

– И модем, – добавил он.

– И билет до Зеленограда, – подхватила мадам Лопатина, и отпрыск увял: бабушку Катю он не любил. – Помоги мне собрать деньги и иди гулять.

Оставшись одна, мадам Лопатина убрала деньги в пакет, а пакет затолкала в свою сумочку, размерами больше напоминавшую средний мешок из-под картошки. Сумочку она поставила в бельевой шкаф, дверцу шкафа заперла, а ключ положила в карман своих спортивных штанов.

Теперь можно было спокойно подумать.

Она заглянула в холодильник, вынула оттуда пятилитровую кастрюлю со щами и поставила ее на огонь, мимоходом отметив, что муженек к щам даже не притронулся. Лопатин терпеть не мог щей, так что же? Она-то их любила и, кроме того, была твердо убеждена в том, что щи полезны.

Мыслительный процесс у нее всегда шел лучше во время еды. Она наполнила щами большую эмалированную миску, отрезала внушительный ломоть хлеба от уже начавшей подсыхать буханки и стала есть, отдуваясь и шумно втягивая в себя щи. Случалось, что во время обеда Лопатин, не доев, клал ложку на стол и уходил из кухни – от этого зрелища его мутило. Ну и черт с ним, решила мадам Лопатина, так ожесточенно орудуя ложкой, словно копала окоп полного профиля под ураганным огнем.

Из всех пришедших ей на ум версий наиболее правдоподобной казалась одна: дурак Лопатин наконец-то поумнел, причем настолько, что не только начал брать взятки, но и стал прятать деньги от жены.., но, к сожалению, не настолько, чтобы за ними не пришел этот красавчик в перчатках. А может быть, подумала она, эта взятка – далеко не первая? Денег-то – сто тысяч… Кто ему столько даст за раз, сморчку этому?

Это было настолько возмутительно, что она даже на время перестала есть. Да как он смел?! Семья, можно сказать, голодает, жене надеть нечего, а он потихоньку прикапливает доллары. Интересно, на что?

Да, подумала она. Вот так живешь, живешь, а потом в одно прекрасное утро просыпаешься, а мужа нет. Сложил денежки в чемоданчик и ушел к какой-нибудь голоногой шлюхе с куриными мозгами и грудью, которую без лупы не разглядишь. Ну, я тебе покажу! Чуяло мое сердце…

Она снова стала есть. Решение было принято. Никакого скандала не будет. И пусть только попробует спросить, куда подевались деньги. Какие такие деньги? У тебя что, были деньги?

Это был исторический момент: мадам Лопатина, исполненная великих планов, начала свой путь навстречу неприятностям.