Секретный агент ФСБ Глеб Петрович Сиверов по кличке Слепой смял в пальцах незакуренную сигарету, поискал, куда бы ее бросить, и, не найдя, рассеянно затолкал обломки в карман утепленной кожаной куртки. Первый морозец ощутимо пощипывал уши, ноги в тонких кожаных туфлях понемногу коченели в чересчур глубоком для ноября, доходящем до щиколоток снегу, но Слепой не чувствовал холода.

С того места, где он стоял, невозможно было разобрать ни слова из того, что говорилось у открытой могилы. Ему не был виден даже гроб – все заслонял черный частокол спин. «Вот так мы и прощаемся друг с другом, – думал Глеб, сквозь притемненные стекла очков наблюдая за мучительно медленно тянущейся церемонией. – И это, между прочим, не худший вариант. А ведь я мог оказаться на задании, где-нибудь на другом конце страны или вообще за границей, и узнать о его смерти только много недель спустя. Что за проклятая работа! Эх, Амвросий Отарович, Амвросий Отарович! Больше не будет шашлыков, и долгих разговоров у огня, и не с кем будет помолчать о самом важном, чем не поделишься даже с женой.., особенно с женой.»

Он достал из кармана другую сигарету и нервно прикурил ее, прикрывая ладонями огонек зажигалки.

Толпа у могилы пришла в движение – люди по одному подходили к зияющей яме и бросали в нее по горсти земли, отдавая последнюю дань старому генералу.

Глеб невольно представил себе глухой стук, с которым мерзлые комья разбиваются о деревянную крышку гроба, и ему стало не по себе. "Не дай Бог умереть от старости, – подумал он, – в кругу друзей и родных, которые будут плакать и в то же время прикидывать, во что обойдется гроб. Вот из этого и складывается жизнь – живым жить, мертвым лежать… Интересно, что напишут на моей могиле? «Здесь покоится тайный агент ФСБ, профессиональный убийца Глеб Сиверов»?

Впрочем, вряд ли. Мое настоящее имя теперь знают только два человека на всем белом свете – я да Федор Филиппович. Глеб Сиверов погиб в Афганистане, так что вряд ли его имя украсит могильную плиту.., еще одну могильную плиту. Вряд ли. Вряд ли я вообще доживу до старости. Скорее всего, если мне вообще суждено быть похороненным, то лучшее, на что я могу рассчитывать, это колышек с фанерной табличкой, на которой будет написано: «Неизвестный мужчина», и длинный номер."

Короткая шеренга солдат с синеватыми от холода лицами синхронно вскинула к серому небу стволы карабинов со штыками. Когда эхо последнего залпа, перекатываясь по пустым аллеям, отзвучало и стихло, поглощенное тысячеголосым вороньим граем, Глеб повернулся и зашагал прочь, растирая в кармане сломанную сигарету и не замечая этого.

Сев за руль своей БМВ, он некоторое время раздумывал, куда ему направиться. Логичнее всего было бы поехать в Берингов проезд – даже в мыслях он все еще избегал называть квартиру Ирины Быстрицкой своим домом, хотя они были вместе не первый год. Глеб скрыл от нее смерть генерала Лоркипанидзе, хотя и затруднился бы хоть как-то объяснить это решение даже себе. Не хотел волновать? Да, конечно, хотя Ирина вовсе не институтка и умеет справляться с ударами судьбы. И потом, смерть старика – не такой уж сильный удар. Больно, конечно, но так уж устроен мир, что старики рано или поздно умирают, так что это известие Ирина как-нибудь пережила бы. Гораздо большим потрясением для нее будет узнать обо всем после.

Тогда зачем было скрывать от нее то, что все равно рано или поздно станет известно? С внезапным раздражением Глеб подумал, что, скорее всего, это произошло помимо его сознания – просто сработала многолетняя привычка жить двойной жизнью, все время что-то скрывать, лгать, выкручиваться…

Он отъехал от кладбища и, плавно набирая скорость, погнал машину в сторону Арбата. По случаю первого дня зимы, до которой по календарю оставалось еще как минимум две недели, на дорогах творилось черт знает что. За двадцать минут Глеб объехал три свежих аварии, на троллейбусных остановках то и дело попадались остро поблескивающие продолговатые кучки мелких осколков – как раз по ширине лобового стекла, – которыми расслабившиеся за лето троллейбусники неизменно встречали первый гололед, словно он был первым не в этом сезоне, а во всей истории человечества.

Наконец, он припарковал автомобиль во дворе старого дома в одном из арбатских переулков и по заплеванной лестнице поднялся к себе в мансарду. Конспиративная квартира, бывшая некогда мастерской художника, встретила его тишиной и приятным полумраком – Глеб плохо переносил яркий свет, зато отлично видел в темноте. Раздевшись, он первым делом прослушал ленту автоответчика – та оказалась пустой. На компьютер никаких новых сообщений тоже не поступало, так что агент по кличке Слепой, судя по всему, в данный момент мог считать себя свободным.

Прицепленный к поясу пейджер молчал – генерал Потапчук был занят какими-то своими делами и в услугах Сиверова не нуждался.

Глеб несколько раз прошелся по мастерской, безотчетно ускоряя шаги. Заметив, наконец, что мечется из угла в угол, как тигр в клетке, он заставил себя сесть и попытался успокоиться.

«Ну, в чем дело? – спросил он себя. – Старика жаль, но не из-за этого же, в конце концов, ты бегаешь, как заведенный? Нет, – ответил он себе, – не из-за этого. Тогда в чем дело? Неужели это от того, что ты солгал Ирине? Но ведь ты лгал ей тысячу раз – правда, по совсем другим поводам, но ложь остается ложью, какая бы солидная теоретическая и моральная база под нее не подводилась. Не стоит обманывать себя, в стотысячный раз твердя о служебной тайне – ты лжешь, потому что тебе так удобнее, ты так привык.., да и кто отважится сказать правду после стольких лет вранья? А правда в том, что ты просто оружие, Сиверов, вроде винтовки или ножа.., этакая самоходная мортира, наделенная разумом и чувствами, а заодно уж, для ровного счета, любовью к классической музыке, красавицей-женой и ребенком. Все это чудесно, но оружие ржавеет от бездействия. Если мортира способна что-то чувствовать, то этот процесс должен причинять ей боль. Вот тебе и причина твоей беготни. Говоря прямо и без дипломатических реверансов, ты просто давно никого не убивал. Вот тебе вся правда, как она есть.»

Слепой вскочил и снова начал мерить шагами просторную мансарду. Самоанализ, который, по идее, должен был помочь ему разобраться в себе и, следовательно, успокоиться, только еще больше взвинтил его. На ум ему пришли нехитрые приемы аутотренинга, в незапамятные времена усвоенные в армейском госпитале, и он горько усмехнулся: пытаться успокоить себя самоуговорами в подобной ситуации было бы равнозначно.., чему? "Это то же самое, что белить протекающий потолок после каждого дождя, даже не пытаясь залатать крышу, – подумал Глеб. – Или красить автомобиль без двигателя, надеясь, что он от этого поедет. Вот тебе и самоанализ. Тут забегаешь, право. И ведь как все логично выстраивается! Не могу я бездельничать, я от безделья болею… И отдыхать я давно разучился, больше трех дней не выдерживаю.

А работа у меня какая? А простая у меня работа: наводи промеж глаз и жми на курок – по возможности плавно… Вот тебе и на: Глеб Сиверов – Терминатор, маньяк со старого Арбата. Нет, чувствую, что без кофе мне не обойтись."

Чтобы занять руки и голову, он пренебрег кофеваркой и приготовил кофе в старой медной джезве, которая, как и он сам, помнила многих людей, ныне вычеркнутых из списков живущих на земле. «Из всех наших с ней общих знакомых, – подумал Глеб, – только Потапчук еще жив. И только генерал Лоркипанидзе умер своей смертью.»

– Вот такие интересные у нас с тобой знакомые, – вслух сказал он, обращаясь к джезве.

Джезва в ответ закипела и попыталась залить плиту, но Глеб успел опередить ее – он всегда успевал первым, и только это обстоятельство позволило ему дожить до сегодняшнего дня. Наполнив ароматным напитком тонкостенную чашку, он вернулся в кресло, наугад выбрал компакт-диск и включил музыку. Это оказался Моцарт. Слепой откинулся на спинку кресла и сделал первый глоток, пытаясь убедить себя в том, что наслаждается жизнью. Из этого ничего не вышло – кофе казался чересчур горьким, а знакомые до последней ноты аккорды давили на уши, вызывая острое желание биться головой о стену. Глеб раздраженно выключил проигрыватель и с сомнением заглянул в чашку. Тишина принесла некоторое облегчение, даже кофе перестал вонять каменным углем и приобрел свой обычный дразнящий аромат. Пить его, тем не менее, вряд ли стоило – все-таки это был стимулятор, а Слепой и без допинга ощущал себя чересчур взвинченным. "Брому бы сейчас, – подумал он. – Целый стакан.., а лучше – сразу ведро, чтобы не размениваться на мелочи. Бросать надо эту работу, вот что.

Ну, и куда ты пойдешь? – спросил он себя. – Учеником токаря на завод? Или в бодигарды к какому-нибудь толстосуму? И то, и другое одинаково противно.

Что толку хитрить? Следует признать, что ни на что, кроме того, чем сейчас занимаюсь, я более непригоден. На моей нынешней работе сохраняется хоть какая-то иллюзия собственной полезности, причастности к большому, нужному делу, пусть даже, занимаясь этим делом, не всегда удается сохранить чистыми руки и совесть. И потом, как ни крути, нигде больше у меня не будет такой свободы. Свобода эта, конечно, относительная, и степень ее измеряется всего-навсего длиной поводка. Просто мой поводок подлиннее, чем у большинства сограждан.., но и дергают за него, в случае чего, гораздо сильнее. Так однажды и голову оторвут."

Глеб сделал еще один глоток и решительно отставил чашку в сторону. Все сегодня было не так, даже кофе не радовал, хотя Ирина Быстрицкая не раз, смеясь, называла его кофейным наркоманом. Вздохнув, Глеб закурил и неторопливо направился в соседнюю комнату. Вскрыв оружейный ящик, он разложил на столе несколько стволов и приступил к чистке оружия, действуя неторопливо и методично. Привычная монотонная работа успокаивала, и через полчаса Сиверов поймал себя на том, что насвистывает из Мендельсона – похоже, приступ вселенской тоски благополучно миновал. Глеб нарочно не стал искать причину такой чудесной перемены, поскольку та лежала на самой поверхности и запросто могла снова испортить ему настроение. Конечно же, мир стал светлее оттого, что он снова занимался привычным делом: оттого, что снова взял в руки оружие.

* * *

Азат Артакович прибыл на место встречи минута в минуту и теперь пребывал в немалом раздражении, поскольку человек, с которым он должен был встретиться, имел наглость опаздывать. То, что человек этот носил полковничьи погоны и считал себя шишкой на ровном месте, Азата Артаковича совершенно не волновало: для него это был просто очередной вор и спекулянт, у которого было то, в чем в данный момент нуждался Азат Артакович.

Телохранитель в длинном черном пальто мерз снаружи, внимательно оглядывая улицу в оба конца и постукивая каблуком о каблук, чтобы согреться. Снег, валивший три дня подряд, наконец перестал, с очистившегося неба вовсю светило морозное солнце, и телохранитель поочередно прикрывал то одно, то другое ухо ладонью в тонкой кожаной перчатке.

– Не хочет шапку надевать, э? – добродушно сказал Азат Артакович водителю, кивая в сторону замерзшего телохранителя. – Отморозит последние мозги, что делать будет?

– На базар пойдет, – подобострастно хихикнул его собеседник, – деньги есть, ума не надо.

– Зачем на базар? – не понял Азат Артакович.

– Мозги покупать, – пояснил водитель. – Коровьи. Может, человеческие попадутся – кто их знает, этих русских.

Азат Артакович рассмеялся и похлопал водителя по спине.

– Шутка, э? – сказал он.

– Шутка, – подтвердил водитель.

Азат Артакович откинулся на мягкую кожаную спинку сиденья и посмотрел на часы. Золотой «ролекс» мягко блеснул из-под угольно-черного рукава пальто. Раздражение улетучилось – Азат Артакович был горяч, но отходчив, да и полковник пока опаздывал всего лишь на пять минут.

Пять минут по московским меркам – не опоздание, тем более, в такой гололед.

Азат Артакович поудобней устроился на сиденье, извлек из кармана пальто сигару в алюминиевом футляре и неторопливо свинтил колпачок. Припаркованный в двух минутах езды от Красной площади «ягуар» мерно клокотал двигателем на холостом ходу – Азат Артакович любил, чтобы в салоне было тепло, и давно уже перешагнул ту грань, за которой человека перестают волновать такие глупости, как цены на бензин.

Впрочем, если покопаться в памяти, получалось, что по ту сторону этой зыбкой черты он никогда и не был – бедность для него была и навсегда останется не бедой, а одним из самых страшных пороков. «Если у тебя нет денег, – любил повторять он, – значит, ты просто не хочешь их зарабатывать. Ждать, когда тебя накормят с ложечки, конечно же, проще, только это не по мне. Я свои деньги зарабатываю в поте лица. Тебе понятно, э?» После этого он обычно вручал просителю двадцать долларов и отправлял того восвояси. Вторично к нему никто не обращался.

Он понюхал сигару, с удовольствием втягивая трепещущими ноздрями аромат хорошего табака. Водитель предупредительно щелкнул зажигалкой. Азат Артакович неторопливо срезал кончик сигары специальными ножничками и погрузил ее в ровное оранжевое пламя. Конец, сигары зарделся, Азат Артакович сделал глубокую затяжку и немедленно разразился надсадным кашлем.

– Слушай, что такое? – утирая навернувшиеся на глаза слезы, пожаловался он водителю. – Никак не могу привыкнуть к этой дряни. Пахнет хорошо, а курить совсем нельзя. Почему так, э?

Водитель не успел ответить – позади «ягуара» припарковался грязно-белый "мерседес " – универсал – из тех, что в народе метко прозваны «чемоданами».

Телохранитель напрягся, отпустил свое ухо и сделал шаг в сторону подъехавшей машины, запустив правую руку за лацкан пальто. Азат Артакович поморщился – он не любил старых машин, совершенно справедливо полагая, что им самое место на свалке.

Из «мерседеса» вышел седовласый, крепкий еще мужчина в длинном кожаном плаще, возраст которого был вполне сопоставим с возрастом «мерседеса».

Взглянув на этот плащ, Азат Артакович поморщился вторично – такие носили лет пятнадцать назад. Видимо, расцвет благосостояния полковника Караваева был уже позади, хотя Азат Артакович уже привык с недоверием относиться к таким вещам, как одежда – русские сплошь и рядом валяли дурака, прибедняясь и строя из себя идиотов, причем так убедительно, что немало бедолаг, попавшись на эту удочку, в одно прекрасное утро обнаруживали, что раздеты до нитки и пущены по миру.

Он сделал знак телохранителю, и тот отступил с дороги, пропуская полковника к «ягуару».

– Иди погуляй, дорогой, – сказал Азат Артакович водителю, и тот безропотно полез наружу.

Телохранитель предупредительно открыл перед полковником дверцу «ягуара», с легким удивлением окинув взглядом его потертый кожаный плащ и старомодную шляпу с узкими полями. Полковник нырнул в пахнущий дорогим одеколоном и хорошим табаком кожаный салон и опустился на сиденье рядом с хозяином автомобиля.

– Я полковник Караваев, – представился он.

– Знаю, дорогой, – сказал хозяин. – Видел твою фотографию. Азат Артакович я, слышал, э?

– Слышал, – кивнул полковник. – Наш общий знакомый отзывался о вас очень лестно.

– Не забыл, э? – усмехнулся хозяин. – Хороший парень, большие дела вместе делали.

– Что вас интересует? – спросил полковник.

– А что у тебя есть? Меня многое интересует.

– А у меня многое есть.

Он не лгал. Полковник Караваев в данный момент отвечал за списание и утилизацию имущества и вооружения расформированного два месяца назад мотострелкового полка, и потому у него действительно было множество вещей, которые могли всерьез заинтересовать такого солидного покупателя, как Азат Артакович. Краем уха полковник слышал, что этот толстый армянин сидит в Москве уже второй год и партиями скупает оружие и обмундирование прямо под носом у ФСБ, не боясь ни черта, ни дьявола. Что он делает со всем этим добром, полковник не знал и знать не хотел. Возможно, толстяк перепродавал его с большим наваром, а может быть, армяне втихую готовили какой-нибудь новый Карабах – это были их проблемы, полковника же в данный момент более всего интересовали деньги. Триста сорок второй мотострелковый был не первым подразделением, чьим имуществом занимался полковник Караваев, и ржавый «чемодан» вместе с кожаным плащом, купленным черт знает когда и никак не желавшим снашиваться, служил, конечно же, исключительно для отвода глаз – шиковать по эту сторону государственной границы полковник не собирался. Который уже год благополучно буксовавшая военная реформа пока что приносила ему стабильный доход, но он понимал, что это не может продолжаться вечно, и давно уже присматривал себе симпатичный особнячок где-нибудь в Бельгии или, чем черт не шутит, в самой Швейцарии. Дражайшая половина Анна Евгеньевна может отправляться ко всем чертям со своими платиновыми париками и карликовым пинчером, которого полковник уже лет пять страстно мечтал удавить голыми руками. Главное, не упустить момент, когда запахнет жареным, и без колебаний рвануть за бугор.

– Автоматы? – беря быка за рога, спросил Азат Артакович. Полковник кивнул.

– Гранатометы?

– Обязательно.

– Может быть, парочка БТР?

– Почему же парочка? – обиделся Караваев. – Это танков у меня парочка, а бронетранспортеров штук двадцать наберется. Завернуть?

– Не спеши, дорогой, разберемся.

Азат Артакович пососал свою забытую сигару и обнаружил, что та потухла. Услужливого водителя в кабине не было, полковник никакой инициативы в этом смысле не проявлял, и Азат Артакович, кряхтя, полез в карман за зажигалкой. Мимо «ягуара», осторожно притормаживая и забирая вправо, проехал грязный, от колес до крыши облепленный серым снегом фордовский грузовой микроавтобус с неразличимыми номерами. Этот курятник на колесах не нашел ничего лучшего, как припарковаться прямо перед «ягуаром», начисто заслонив обзор своей замызганной кормой.

Бдительный телохранитель шагнул вперед, наперерез вылезшему из кабины водителю «форда», который, зябко ежась и пряча кисти рук под расстегнутой джинсовой курткой на овечьем меху, торопливо ковылял к заднему борту своего «курятника» на разъезжающихся по гололеду ногах, Добравшись до заднего борта, он вдруг поскользнулся, потерял равновесие и, чтобы удержаться на ногах, схватился рукой за капот «ягуара». Другая его рука оставалась под курткой. На лицо его свешивались пряди длинных, до самых плеч, грязноватых светлых волос, а из-под длинных подковообразных усов небрежно свисала наполовину выкуренная сигарета. Азату Артаковичу показалось, что он разглядел на лице этого хиппи-переростка длинный, во всю левую щеку, извилистый шрам, но в следующую секунду ему стало не до шрамов, потому что события начали развиваться с фантастической скоростью.

Телохранитель устремился к нарушителю спокойствия, подняв в предупредительном жесте левую руку, а правую снова запустив в недра своего черного пальто, но вдруг тоже поскользнулся и навзничь рухнул на покрытый ледяной коркой асфальт. Азат Артакович с недоумением наблюдал за тем, как под его затылком растекается ярко-красная лужа, и только когда сидевший рядом Караваев, тихонько взвыв, лихорадочно зашарил трясущимися руками по дверце в поисках ручки, до него дошло, что происходит.

С противоположной стороны улицы бежал водитель «ягуара», на ходу пытаясь достать зацепившийся за что-то пистолет. Волосатый парень в джинсовой куртке уже открывал заднюю дверь своего фургона. Он оглянулся через плечо и небрежно вскинул руку с длинным револьвером, казавшимся еще длиннее из-за навинченного на ствол глушителя. Хлопнул выстрел, и водитель Азата Артаковича, свалившись на бегу, боком въехал по гололеду прямо под колеса проезжавшего мимо «мерседеса». «Мерседес» затормозил так резко, словно под колесами у него был сухой асфальт, а не сплошной каток, и его закружило в смертельном вальсе, основательно приложив боком к фонарному столбу.

Задняя дверь «форда» между тем распахнулась, и прямо в глаза Азату Артаковичу глянуло дуло автомата с глушителем. Лобовое стекло «ягуара» разлетелось вдребезги, на светлую обивку салона брызнула кровь. Полковник Караваев нащупал, наконец, ручку двери, но было поздно – на асфальт он вывалился уже мертвым. Волосатый водитель «форда», пригнувшись, заглянул в салон «ягуара». Азат Артакович еще шевелился, и тот добил его выстрелом в голову из длинноствольного «магнума» с глушителем, после чего запрыгнул в кузов фургона, который тут же стремительно оторвался от бровки тротуара и сразу же свернул в жерло проходного двора.

Свидетели происшествия еще только-только начали осознавать, что произошло на их глазах, когда грузовой микроавтобус сделал первую остановку на параллельной улице. Из него выпрыгнул прилично одетый молодой человек со спортивной сумкой за плечом и заторопился к станции метро. Тремя кварталами дальше микроавтобус опять остановился, высадив еще двоих пассажиров, которые удалились, небрежно помахивая сумками и о чем-то оживленно беседуя.

После этого старый «форд» снова свернул во двор.

На этот раз из него вышли пятеро, четверо из которых тоже несли спортивные сумки. Быстро оглядевшись по сторонам, они вошли в подъезд и, пройдя его насквозь, вышли на улицу с парадного хода. Прямо напротив подъезда их поджидал красный микроавтобус «мерседес», похожий на коробку из-под обуви.

Погрузившись в автобус, молодые люди составили свои спортивные сумки в конце салона и привольно раскинулись на сиденьях, доставая сигареты. Один из них сел за руль, и автобус тронулся.

Волосатый водитель «форда» достал из-за отворота куртки «магнум», аккуратно свинтил глушитель, сунул его в карман и снова убрал револьвер за пазуху.

Завершив эту нехитрую операцию, он потянул себя за нечесаные светлые лохмы, и те неожиданно остались в его руке, открыв гладко выбритый череп с устрашающим ожогом на левой стороне. С усами оказалось сложнее – они держались насмерть и ни в какую не желали отклеиваться. Со всех сторон немедленно посыпались шутки и забористые советы.

– Ну, Батя, – сказал один из пассажиров микроавтобуса, – ты же у нас вылитый Тарас Бульба!

– А что, ему идет, – сказал другой и, не удержавшись, заржал, сильно откинувшись назад, так что почти улегся на сиденье, на котором до этого сидел боком.

– Вот стервецы, – добродушно проворчал Батя, заглянул в салонное зеркальце и фыркнул – вид у него сейчас и в самом деле был такой нелепый, что дальше некуда.

Сидевший за рулем Костя оглянулся через плечо и тоже хрюкнул от смеха. Машина опасно вильнула вправо, зацепив передним колесом бордюр.

– На дорогу смотри, – посоветовал ему майор по кличке Батя, – тут тебе не тундра.

– Хэй-хо! – выкрикнул Костя голосом оленевода Бельдыева и поддал газу.

Майор дотянулся до бардачка и, порывшись в нем, извлек на свет божий пузырек с растворителем для клея. Шипя и ругаясь сквозь зубы, он принялся старательно отмачивать свои пышные усы, и через минуту они легко отделились от лица и вместе со светлым париком отправились в бардачок.

Через полчаса красный «мерседес» подъехал к выкрашенным в унылый серый цвет воротам в сплошной кирпичной стене дышащего на ладан инструментального заводика. На левой створке ворот корабельным суриком было выведено кривыми подтекающими буквами: «ООО „Олимп“» – заводик отчаянно нуждался в средствах и охотно сдавал в аренду пустующие складские помещения.

– 0-0-0, – подал дежурную реплику неугомонный Костя. – Читай ниже, это же олимпийские кольца, – традиционно отозвался кто-то из глубины салона, и все рассмеялись, хотя этот обмен репликами происходил всякий раз, когда группа возвращалась на базу. Цитата из бородатого анекдота давно превратилась в часть ритуала, знаменовавшего удачное завершение работы.

Костя нажал кнопку на пульте дистанционного управления, и неказистые ворота послушно распахнулись, впуская микроавтобус в длинное, как самолетный ангар, помещение бывшего склада.

Здесь было пусто, грязно и холодно, из разбитых окошек тянуло морозным сквозняком, хотя они и были расположены высоко, под самой двускатной крышей.

Ворота с лязгом захлопнулись, и в помещении сразу стало темнее. Пассажиры микроавтобуса выгрузились, забрав свой багаж, и неторопливо зашагали в сторону видневшегося впереди строительного вагончика с забранными ржавой решеткой окнами, косо стоявшего посреди ангара и имевшего самый заброшенный вид.

Их шаги гулко отдавались в пустом помещении.

Батя подошел к дверям вагончика и, достав из кармана связку ключей, отпер совершенно ржавый с виду висячий замок, на первый взгляд выглядевший так, словно им не пользовались лет двадцать. Фанерная дверь распахнулась с душераздирающим скрипом, косо повиснув на расшатавшихся петлях.

– Уэлкам хоум, – сказал Костя.

Вагончик был пуст, как и помещение бывшего склада, если не считать валявшихся на полу серо-желтых газет времен горбачевской перестройки да нескольких пустых бутылок, густо заросших серой мохнатой пылью. Между двойными рамами грязных окон чернело множество высохших трупиков мух, а из потолка бесполезно торчали два оголенных провода в матерчатой оплетке.

– Пусть кричат «уродина», – пропел Костя, – а она нам нравится, хоть и не красавица…

Батя вынул из кармана сотовый телефон и набрал какой-то номер.

– Прачечная, – ответили ему после условленных трех гудков.

– Пятьсот тридцать четыре, – сказал Батя.

– Двадцать три, – отозвалась трубка.

– Восемьсот сорок один, – продолжал настаивать майор.

– Двенадцать, – послышалось в ответ. – Как дела, Батя?

– Итс о'кэй, – сказал он и покосился на Костю, который немедленно показал ему большой палец – молоток, мол, командир. – Открывай, Рубероид, не томи.

Прямо под его ногами что-то громко зажужжало и щелкнуло. Майор нагнулся, сдвинул в сторону мятую пожелтевшую газету с портретом Шеварднадзе на первой полосе и взялся за обнаружившееся под ней вделанное в пол металлическое кольцо.

– Сезам, откройся, – пробормотал Костя.

Потянув за кольцо, майор отвалил в сторону массивную крышку люка и первым спустился в открывшееся отверстие. Замыкавший шествие немногословный крепыш по кличке Шалтай-Болтай передал шедшему впереди него Косте свою сумку и, перед тем как закрыть за собой люк, старательно пристроил газету так, чтобы она легла на прежнее место, когда крышка захлопнется.