Так завершился сей неудачный с любой точки зрения визит, но сюрпризы на этом, увы, не кончились.

Вернувшись домой, в свою Курносовку, которая, кстати, опостылела ей с первого же взгляда, княгиня Аграфена Антоновна прямо прошла в свою спальню и заперлась там на ключ, дабы в тишине и покое собраться с мыслями и привести в порядок растрепанные нервы.

Да, княжна Вязмитинова оказалась неожиданно сильным противником — настолько сильным, что не побоялась выступить против Аграфены Антоновны с открытым забралом. Ведь девчонка прямо бросила ей в лицо обвинение в убийстве этого старого греховодника, графа Бухвостова! Она так верно описала побудительные мотивы и ближайшие планы Аграфены Антоновны, как будто видела все своими глазами. И что с того, что в руках у девчонки нет ни реальной силы, ни власти? В случае чего она молчать не станет. Глядишь, кто-нибудь да прислушается к словам безумной княжны — не все же кругом дураки! Прислушается и решит, что в словах этих есть резон. А потом... О том, что может случиться потом, думать было страшно.

Да, девчонка не безумна, она умна, но по молодости лет еще не научилась скрывать свой ум. Она высказывала верные, но кажущиеся дикими для высокородной девицы ее возраста суждения, читала неподобающие книги, не считалась с общественным мнением, возмутительно одевалась и манкировала светскими обязанностями — словом, делала все, чтобы ее сочли безумной. В отличие от большинства знакомых княжны, Аграфена Антоновна отлично понимала все странности в ее поведении. Более того, причуды эти вовсе не казались ей такими уж странными. Княжна палит на заднем дворе из ружья? Правильно делает! На ее месте княгиня Зеленская тоже выучилась бы метко стрелять и, будьте покойны, уж нашла бы, на ком испытать свое умение!

Что там еще? Экономов аглицких перед сном почитывает? Правильно! Кругом одни воры, никому довериться нельзя, а она совсем одна среди этого ворья. Уж лучше, право, сушить мозги за книгами, чем управлять своим имуществом так, как это делал некогда князь Аполлон Игнатьевич!

Света чурается? Тоже правильно. Ежели бы Аграфена Антоновна могла выбирать, она бы тоже носа на приемы не казала... Чего там делать-то? Сплетни слушать, на рожи постылые глядеть? Тьфу! Тоже мне, высший свет...

Даже последняя выходка княжны с подвешенной на цепочке пулей, на первый взгляд совершенно дикая, ни с чем не сообразная, в глазах Аграфены Антоновны выглядела целиком оправданной и весьма остроумной. За этой выходкой скрывалась целая история, которую надобно было знать во всех подробностях, чтобы оценить поступок княжны по достоинству. Подробности эти были известны одной лишь Аграфене Антоновне, оттого-то выдумка княжны шокировала всех, кроме нее. А выдумка была хороша! Проклятый кусок свинца вторично угодил в цель, что, вообще-то, с пулями случается крайне редко. Дикость? Пускай дикость, но ведь с помощью этой дикости княжна добилась своего! Ей удалось ошеломить Аграфену Антоновну, сбить с толку, заставить растеряться и в конечном итоге признаться перед дочерьми в своем преступлении. Слава богу, что эти дуры, кажется, так ничего и не поняли...

Но что же делать? Ведь княжна ясно дала понять: будешь и дальше набиваться в опекунши — пристрелю, как собаку. И неважно, что доказательств связи Аграфены Антоновны с убийством графа Бухвостова не существует. Княжне не нужны доказательства, она и без доказательств уверена во всем. Будь этой сумасбродке хотя бы лет двадцать — двадцать пять, княгине не о чем было бы беспокоиться. Возраст заставляет людей трижды подумать, прежде чем отважиться на рискованный шаг, а юность — совсем другое дело. Юность не любит рассуждать, она живет сердцем, и ум, каким бы острым он ни был, в семнадцать лет всегда подчиняется сердцу, а не наоборот. Сердце велит стрелять, и ум послушно придумает, как это сделать, чтоб не поймали.

Княгине сделалось очень неуютно, и она вдруг с полной ясностью осознала, что дело с опекунством над княжной Вязмитиновой и ее состоянием окончено. Княжна неожиданно навязала ей открытый бой, к которому Аграфена Антоновна была совершенно не готова, и одержала в этом бою решительную победу. Уж она-то подготовилась к сражению на славу! А все Шелепов, ни дна ему ни покрышки... Теперь, даже если бы Аграфене Антоновне предлагали опекунство, она сочла бы за благо от него отказаться. Деньги деньгами, но жизнь дороже. Пусть, кто хочет, рискует головой, опекая эту сумасшедшую...

Княгиня по-всякому повертела в уме заманчивое слово «сумасшествие», но так и не придумала ничего дельного. Вердикт о недееспособности выносит опекунский совет, заседающий в Петербурге, и руководствуется он при этом отнюдь не досужими сплетнями. Прежде чем принять окончательное решение, с княжной непременно встретятся, поговорят, и, наверное, не раз. И сразу станет ясно, что никаким сумасшествием тут даже и не пахнет... Потом всплывет прошлогоднее дело, когда Аграфена Антоновна пыталась всеми правдами и неправдами заполучить право опеки над княжной, тут же вспомнится, что помешал ей в этом граф Бухвостов, и закрутится колесо, и выбросит оно Аграфену Антоновну в самом лучшем случае в ссылку, в Сибирь, а то и вовсе в каторжный рудник... Но это лишь при том условии, что княжна не успеет раньше всадить в нее пулю из своего ружья.

Но ведь и оставить все как есть тоже нельзя! Девчонка поклялась, что разыщет убийц Бухвостова, и, судя по тому, что она сказала, искать ей осталось недолго. Батюшки! Вот так увязла — ни вперед, ни назад!

Княгине сделалось по-настоящему страшно только теперь, когда она осознала, что у нее не осталось выбора. Всегда был, а теперь вот не осталось! Как сказал ей однажды ее зять, этот аферист Огинский, «или грудь в крестах, или голова в кустах». Где-то его теперь носит, кого он нынче пытается обвести вокруг пальца? Негодяй он, конечно, но в такой ситуации ни одна блоха не плоха.

Да, при сложившихся обстоятельствах Аграфене Антоновне сильно недоставало бесследно растворившегося в весенней капели пана Кшиштофа. Она не знала, какую именно роль могла бы отвести этому проходимцу в своей игре, но смутно чувствовала, что ей не хватает именно его — блестящего, высокого, черноусого, с отлично подвешенным языком и решительно лишенного каких бы то ни было принципов, кроме одного: хватай побольше, беги подальше.

И в эту самую минуту, когда княгиня уже была близка к отчаянию, провидение наконец сжалилось над нею. Благосклонность фортуны выразилась в негромком стуке, которым отозвалась на чье-то прикосновение обшарпанная дверная филенка.

— Вон! — угрюмо крикнула погруженная в невеселые раздумья княгиня.

Стук повторился.

— Вон, я сказала! Поди вон!!! Немедля!

Зычный крик княгини отдался в пустоватой, еще как следует не обжитой спальне звонким отголоском, на оконном стекле испуганно забилась ошалелая муха.

— Я-то пойду, — послышался из-за двери приглушенный мужской голос, — но после вам придется самой меня разыскивать. А это, ваше сиятельство, не так просто, как может показаться на первый взгляд. И не кричите вы так, Христа ради, услышат ведь!

Аграфена Антоновна невольно вздрогнула и схватилась за сердце, надежно похороненное под толстым слоем дряблого жира, затянутого в тугой корсет. За дверью, вне всякого сомнения, стоял наконец-то вернувшийся Савелий. Появление его было запоздалым и, может быть, уже ненужным, но княгиня сейчас готова была схватиться за любую соломинку.

Быстро встав, она открыла дверь и впустила нового лакея.

Савелий ужом проскользнул в комнату и, скинув мужицкую шапку, скромно остановился у двери, с деланным смирением глядя в пол.

— Где тебя носило столько времени? — заперев дверь и вернувшись в кресло, грозно спросила княгиня. — По кабакам шлялся, деньги мои пропивал?

— Грешен, ваше сиятельство, — с неожиданной откровенностью ответил лакей. — Было такое дело, врать не стану. Однако осмелюсь доложить, и польза кое-какая от этого получилась.

— Да какая там польза! — презрительно молвила княгиня. — Какая от тебя, проходимца, может быть польза?

С некоторых пор она боялась Савелия до судорог, но обращалась с ним так, как умный человек обращается со злобным цепным псом, то есть изо всех сил старалась ничем не показать своего страха.

— Польза от меня, ваше сиятельство, может быть разная, большая и маленькая, — в своем обычном тоне, наполовину почтительном, наполовину издевательском, отвечал Савелий. — Проходимец, говорите? Правда ваша, как есть проходимец. Только знаете, как в народе говорят? Рыбак рыбака видит издалека.

— Ты мне еще сказку расскажи, — проворчала княгиня, — или песню спой плясовую. И хоровод, хоровод не забудь. Дело говори!

— Так я же и говорю. Вы мне поручили узнать, не вьется ли кто вокруг княжны. Так вот-с, ваше сиятельство, я непременно должен сделать комплимент вашей великой проницательности и предусмотрительности. Именно что вьется!

— Комплименты свои при себе оставь, — буркнула княгиня. — Ты кто таков, чтобы мне комплименты делать? Сказывай, что узнал. Кто там вокруг нее увивается? То-то я гляжу, что она больно храбрая! Никак, заступника себе нашла?

— Я в этом сомневаюсь, — сказал Савелий. — Дозвольте присесть, ваше сиятельство? Премного благодарен!

Не дожидаясь разрешения, он уселся в свободное кресло и самым возмутительным образом развалился в нем раньше, чем княгиня успела возразить. Скрестив на груди руки и задумчиво поглаживая пальцами бритый подбородок, Савелий продолжал:

— Очень сомнительно, ваше сиятельство, чтобы человек сей был княжне Вязмитиновой заступником. Сомневаюсь даже, что ей известно о его существовании. В любом случае о свадьбе, коей вы так сильно опасаетесь, речь не ведется.

— Так к чему тогда ты мне о нем рассказываешь? — удивилась княгиня. — Чего ж ему тогда надобно?

— Полагаю, ваше сиятельство, того же, чего и вам, — денег. Их у княжны много, и взять их кажется легко, вот и нет отбоя от... гм... как бишь вы меня назвали?

Брови Аграфены Антоновны грозно шевельнулись, но она почла за лучшее пропустить оскорбительный намек мимо ушей.

— А что за человек? — спросила она, встревоженная появлением на горизонте конкурента. — Кто таков?

Савелий вынул из кармана глиняную трубку, повертел ее в руках, бросил быстрый взгляд на княгиню и с видимой неохотой убрал трубку обратно в карман.

— Человек весьма любопытный, — сообщил он, снова принимаясь поглаживать подбородок. Делал он это легко и изящно — словом, совсем не так, как это делают мужики. Да и кто, скажите на милость, видел хоть раз мужика, который, скрестивши на груди руки, гладил бы себя по подбородку?! Затылок почесать, в бороде пятерней покопаться — это да, это сколько угодно. — Очень любопытный человек, ваше сиятельство! Выдает себя за лейб-гусара, прибывшего в отпуск по ранению. Разодет, как павлин, орденами так и бренчит, рука на перевязи, на левом глазу повязка — одним словом, герой. Но поселился сей герой почему-то в трактире у самой заставы, да таком худом, что в нем не всякий приказчик остановится. В дворянское собрание носа не кажет, а ходит все больше по кабакам, собирает сплетни про княжну Вязмитинову. Иногда тайно уезжает из города, переодевшись в статское платье. Конь у него хороший, кровный рысак, но я за ним проследил и выведал, куда он ездит. А ездит он, ваше сиятельство, на берег Черного озера, что верстах в пяти от вязмитиновской усадьбы, в лесу. Ума не приложу, чего ему там надобно.

— Может, встречается с кем? — предположила княгиня, слегка заинтригованная этой таинственной историей. — Может, он как раз таки е княжной амуры разводит, а у озера свидания ей назначает?

Савелий отрицательно покачал головой.

— Не извольте беспокоиться, ваше сиятельство. Ни с княжной, ни с кем бы то ни было другим наш гусар не встречается. Мне показалось, что он вообще избегает встреч с людьми, стремясь сохранить свои поездки в глубочайшей тайне. Давеча, ваше сиятельство, сей блистательный герой, случайно наткнувшись в лесу на егеря княжны, изволил зарубить его саблей, даже не потрудившись вступить с ним в переговоры.

Княгиня испуганно перекрестилась. Впрочем, испуг ее был в большой степени притворным, о чем свидетельствовали глаза Аграфены Антоновны, в которых светился живейший интерес.

— Страсти какие, — сказала она, вынимая из ящика туалетного столика серебряную табакерку и беря оттуда щепотку нюхательного табаку. При этом мизинец ее был жеманно оттопырен. — Этот гвардеец и впрямь занимательный персонаж. Любопытно, что же это он, вырядившись этаким петухом, от людей-то прячется?

— Полагаю, ваше сиятельство, что это неспроста, — сказал Савелий. — Он явно не хочет, чтобы о нем узнала княжна, но главная загвоздка не в этом. Мне показалось, что некое событие нарушило его планы. Думаю, изначально он предполагал вращаться в обществе, оттого и обвешался блестками, как рождественская елка. Он такой же лейб-гусар, как я — индийский магараджа, и раны его, говоря начистоту, кажутся мне столь же фальшивыми, сколь и его роскошные усы.

Княгиня начинила табаком обе ноздри, сморщилась и чихнула. Произведенный ею звук напоминал выстрел осадной пушки; за ним последовал еще один чих, не менее громкий и энергичный, а затем еще один, и еще, и еще...

— Интересно, — больным голосом произнесла она, закончив чихать и промокая надушенным платочком заслезившиеся глаза. — Что же это за событие, которое помешало ему воспользоваться своим маскарадом?

— Полагаю, в городе или его окрестностях внезапно появился некто, с кем наш герой боится случайно столкнуться, — сказал Савелий. — Некто, с кем он близко знаком и кто мог бы опознать его, невзирая на накладные усы и фальшивые локоны.

Княгиня поморщилась, явно не зная, чихнуть ей прямо сейчас или потерпеть еще немного.

— Сие есть домыслы, — пробормотала она, держа наготове платок, — от коих не видно ни малейшего толку. Узнать, кто этот человек, было бы любопытно, но как это сделать? Кто он, этот «некто», о котором ты говоришь?

— Полагаю, догадаться нетрудно, — сказал Савелий, который теперь напоминал мужика разве что одеждой. — Особенно при вашей проницательности, ваше сиятельство. Подумайте сами, кто из людей вашего крута перебрался в здешние края в течение последней недели?

Княгиня громоподобно чихнула и поверх прижатого к лицу платка посмотрела на развалившегося в кресле лакея, моргая слезящимися глазами.

— Ты на что намекаешь? — спросила она. — Я сюда приехала. Я! И что с того?

— Совершенно правильно, — согласился лакей. — Вы, ваше сиятельство. А также ваше семейство, в числе коего не следует забывать о княжне Ольге Аполлоновне.

— Ты на что намекаешь?! — грозно повторила княгиня. Ее дряблое лицо начало стремительно темнеть, наливаясь венозной кровью. — Ты что себе позволяешь?!

— Вот видите, — ничуть не испугавшись, заявил Савелий и самым наглым манером забросил ногу на ногу. — Вы уже и догадались. Только кричать на меня не надобно, ваше сиятельство. Лишний шум нам с вами ни к чему, да я ведь и не виноват, что порядок вещей таков, каков он есть. Теперь подумать надобно, как нам из этого порядка вещей пользу извлечь. Сами посудите, ваше сиятельство, вся наша жизнь такова: крутишься, стараешься, ночей не спишь, а все для того лишь, чтобы на кусок хлеба заработать. Так стоит ли мне за это пенять?

Болтовня эта, по сути своей бессмысленная, достигла тем не менее цели: княгиня успокоилась, перестала грозно таращить глаза, и лицо ее вновь приобрело нормальный цвет.

— Тебе откуда про княжну Ольгу ведомо? — спросила она, глядя мимо Савелия.

— Помилуйте, ваше сиятельство! — воскликнул лакей. — Прожить в вашем доме хотя бы три дня и не знать подробностей этой печальной истории? Сие решительно невозможно, и ежели вы, ваше сиятельство, хотите, чтобы было иначе, так велите своим дочерям ссориться хоть немного потише.

— Они у себя дома, как хотят, так и ссорятся, — автоматически отрезала княгиня, но в глубине души вынуждена была согласиться с Савелием: не только домашняя прислуга, но и любой, кому вздумалось бы остановиться за забором и послушать с минуту, мог без труда узнать все тайны ее дочерей, а также их мнения друг о друге. — Ты язык-то попридержи, — продолжала она ворчливо. — Знаю, что промеж лакеев заведено над господами насмехаться, знаю, что языки ваши ничем не укоротишь.

— Прощения просим, ваше сиятельство, — с плохо скрытой издевкой ответствовал Савелий, даже не переменив позы. — Однако я и не думал насмехаться ни над вами, ни над вашими дочерьми. Мы ведь о другом говорим.

— Да, — с видимым облегчением оставляя в стороне скользкую тему взаимоотношений лакеев и господ, произнесла Аграфена Антоновна. — Как, ты сказал, он себя называет, этот твой лейб-гусар?

— Студзинский, — ответил Савелий. — Майор Студзинский.

— Студзинский, Огинский, — задумчиво пробормотала княгиня, и Савелий заметил вспыхнувший в ее глазах мрачный огонек. — Поляк?

— Он бы и рад, наверное, выдать себя за русского, — сказал лакей, — да акцент в карман не спрячешь. Поляк, ваше сиятельство, чистокровный поляк.

— С лица каков?

— Трудно сказать, ваше сиятельство. Волос светлый, и, как приглядишься, видно, что не свой. На левом глазу повязка, усы и бакенбарды, натурально, накладные, тоже светлые. Глаза карие, почти черные, нос прямой; брови, ваше сиятельство, как смоль. Я и то удивился: и дернул же его черт с такими бровями блондином представляться! Словом, от его настоящего лица в этом портрете одни глаза да брови и остались. Ну, статен, высок, косая сажень в плечах, однако по глазам видно, что трусоват. В карты плутует, и притом не больно-то ловко...

— В карты?! — страшным свистящим шепотом выкрикнула княгиня. — В карты?! Он! Как есть он! Ах, негодяй, ах, мерзавец! Сгною! На куски разорву! Майор... Майором заделался! Повышение ему, значит, вышло! Ну, Савелий, я тебе этого не забуду. Будет тебе от меня награждение, непременно будет.

— Премного благодарны, — откликнулся лакей. — Что вы намерены предпринять? Осмелюсь заметить, ваше сиятельство, что, кем бы ни был этот человек, другом вашим он точно не является, а планы его, мне пока непонятные, явно идут вразрез с вашими. Княжна Вязмитинова, конечно, богата, но я не думаю, что вы захотите делиться ее деньгами с этим человеком.

— Делиться с ним? — княгиня презрительно фыркнула. — Еще чего! Планы у него... Может, и были у него до сего дня какие-то планы, да только теперь все вышли. Убери его с глаз моих, а я в долгу не останусь. Только раньше поклон ему, аспиду, от меня передай, чтоб знал, кого на том свете благодарить.

Савелий низко наклонил голову. Княгиня приняла это движение за поклон, но тут заметила, что лакей попросту внимательно рассматривает собственные ногти.

— Прошу простить, — не поднимая головы, сказал Савелий. — Чувства вашего сиятельства в отношении этого человека мне понятны...

— Не сметь говорить о моих чувствах! — почти взвизгнула княгиня.

— Слушаю-с. Однако, если ваше сиятельство позволит, я просил бы разрешения дать вам небольшой совет.

— Говори, — отдуваясь, разрешила княгиня.

— Убить неугодного вам человека мне легко и просто, — сказал лакей. — Я могу сделать это в любую минуту — вчера, сегодня, через месяц... Надо ли торопиться? Скажу вам, не кривя душой, мне очень любопытно, что он затевает. Возможно, ему известен способ завладеть деньгами княжны — я имею в виду, способ более простой, нежели тот, к которому решили прибегнуть вы. К тому же, ваше сиятельство, он явно неспроста вертится вокруг Черного озера. Ваш беглый зять не произвел на меня впечатления человека, который хоть что-нибудь делает без выгоды для себя. Похоже, он привык играть по-крупному. Так, может быть, стоит проследить за его игрой, чтобы в решающий момент выхватить банк у него из-под носа? Не надо спешить. Пока он не подозревает о том, что узнан, он у вас в руках, и вы можете уничтожить его, когда вам заблагорассудится, даже не прибегая к моей помощи. Достаточно лишь сообщить о нем куда следует, и он погиб.

Княгиня криво усмехнулась.

— Мнится мне, — медленно проговорила она, — что и ты, любезный, погибнешь, коли о тебе сообщить куда следует. Да еще, небось, и награду дадут. Твоя голова, поди-ка, недешево стоит.

Савелий вдруг засмеялся — легко, непринужденно и почти беззвучно.

— Отдаю должное вашей проницательности, — сказал он. — Но станете ли вы, княгиня Зеленская, хлопотать из-за несчастных двух тысяч награды? Вы дама умная, решительная, и держать меня в кулаке, полагаю, кажется вам гораздо более выгодным делом, чем доносить на меня.

— Две тысячи? — изумилась княгиня. — Да ты отъявленный вор! Такого, пожалуй, удержишь в кулаке... Кулак-то, небось, не казенный! А две тысячи — тоже деньги, особливо при моих теперешних достатках. А?... Про это ты не думал?

— Думал, — сказал Савелий. — Да ведь меня, ваше сиятельство, коли и повесят, так не сразу, а сперва допросят. А уж я, матушка, молчать не стану. Мне терять нечего, на мне и без Бухвостова графа много чего числится. Два-то раза не повесят, правда ведь? А уж один-то мне и так обеспечен. Так что, ваше сиятельство, ежели что, я на тот свет, и вы — вслед. Посему ссориться и пугать друг друга нам незачем. Две тысячи... Да разве это деньги! Ведь мы с вами, княгиня, миллионное дело затеяли!

Неожиданно для себя самой княгиня улыбнулась. Ей вдруг очень кстати вспомнились слова пана Кшиштофа, который предрекал ей, помимо всего прочего, будущность королевы преступного мира. О, он много чего предрекал, этот черноусый слизняк! И, увы, многие его предсказания уже сбылись, а другие обещали сбыться в ближайшее время.

«Что ж, — подумала княгиня, — видно, так тому и быть. Видно, на этом свете не миновать быть либо злодеем, либо жертвой. Жертвой она уже побыла. А уж коли приходится злодействовать, так чего мелочиться? Только что, сию минуту, какой-то висельник нанес ей тягчайшее оскорбление, поставив ее, княгиню, на одну доску с собою, а у нее даже внутри ничего не дрогнуло. Они, видите ли, затеяли миллионное дело! Они! Хорош союзничек! Поглядим, — решила княгиня Аграфена Антоновна. — До поры любой союзник хорош, а там — поглядим».

— Ладно, — сказала она, — быть посему. Следи за ним, узнай, чего он хочет, и доложи мне. Ссориться нам с тобою и впрямь не резон. Так вот, на будущее, чтобы не ссориться, запомни: знай свое место! Не перебивать! — прикрикнула она, заметив, что Савелий открыл рот. — Молчать, когда я говорю! Не знаю, кем ты был раньше, но теперь ты — государев преступник, висельник, каторжная морда, и не смей со мной, княгиней Зеленской, равняться!

Подумав секунду, Савелий медленно поднялся из кресла, встал перед княгиней и отвесил ей глубокий, в пояс, почтительный поклон. Лицо его при этом сохраняло серьезное выражение — как раз такое, какое хотела видеть на этом лице Аграфена Антоновна.

— Ступай, — сказала княгиня, весьма довольная собой, и мановением руки указала лакею на дверь.

Савелий, не переставая кланяться, пятясь задом, вышел в коридор и закрыл за собою дверь. Откуда-то доносились голоса и немелодичное бряканье дурно настроенных клавикордов — очевидно, кто-то из княжон пытался музицировать, а остальные две комментировали эти потуги в присущей им язвительной манере. Лакей княгини Зеленской, за голову которого была обещана награда в две тысячи рублей, распахнул окно в коридоре, стал на подоконник и бесшумно выпрыгнул в сад. Здесь он обернулся и, презрительно улыбнувшись, процедил сквозь зубы:

— Слушаю-с, ваше сиятельство... Старая безмозглая индюшка!

Лакей этот, если не обращать внимания на его одежду, был как две капли воды похож на поручика Ахтырского гусарского полка Юсупова — того самого Юсупова, который минувшей ночью столь опрометчиво проиграл пану Кшиштофу Огинскому двести пятьдесят тысяч рублей.

* * *

— А я повторяю, любезный, — хмуря тонкие брови, говорила княжна Мария Андреевна, — что ты — обыкновенный вор. Вернее, вор необыкновенный. Я тебя плетьми велю побить!

— Как угодно вашему сиятельству, — бормотал приказчик, комкая в ладонях шапку и пряча от княжны вороватые глаза. — Плетьми так плетьми, нам не привыкать. А только не возьму я в толк, за что ваше сиятельство на меня гневается. Я перед вами, аки перед Господом, чист...

— Чист, говоришь? — Княжна вынула из рукава и начала не спеша разворачивать какую-то бумажку. Приказчик исподлобья тайком наблюдал за этой процедурой, не забывая обиженно шмыгать предательски алевшим носом и горестно шевелить косматой бородой. — Значит, чист... Ну а это что такое?

Она ткнула бумагу едва ли не в самую бороду приказчика. Приказчик втянул голову в плечи, развел руками и заныл:

— Не могу знать, ваше сиятельство. Буковки тут какие-то, а мы люди простые, грамоте не обучены...

— Воровать зато обучены, — перебила его княжна. — Как же ты грамоты не знаешь, когда здесь твоя подпись стоит? Ты что же, любезный, думал, что я тебе на слово поверю, будто ты этот лес за тысячу купил, когда он и пятисот не стоит? Не великоват ли барыш? У меня карман глубокий, да на всех вас, плутов, никакого кармана не хватит. По миру меня пустить решил? Вот она, купчая, тобою подписанная, а в ней черным по белому сказано, что лес сей куплен тобою у управляющего графини Хвостовой за четыреста пятьдесят целковых. Смотри! Подпись не твоя разве?

— Как не моя, — уступил приказчик, — известно, моя. Да только я, ваше сиятельство, окромя этой подписи, ни единой буковки не знаю. Только ее, проклятую, рисовать и научился, а что там в вашей бумаге написано, я знать не знаю и ведать не ведаю. Уж они напишут... Небось, управляющий-то разницу себе в карман положил, а я, выходит, ответ держать должен?

Они стояли на просторном заднем дворе вязмитиновской усадьбы. Почти все пространство двора и часть подъездной аллеи были заняты крестьянскими подводами, на которых свежо белели, распространяя густой аромат канифоли, штабеля досок и брусьев. Лошади устало мотали головами и звенели уздечками, отгоняя мух. Бородатые возчики с кажущимся равнодушием наблюдали за разносом, который устроила приказчику княжна, лишь изредка позволяя себе ухмыльнуться в бороду.

— Ну вот что, любезный, — сказала княжна, сворачивая купчую по старым сгибам и убирая ее обратно в рукав. — Ты меня утомил. Недосуг мне с тобою препираться. Не пороть же тебя, в самом деле!

— То-то, что не пороть, — пробормотал приказчик. — Пороть-то и не за что!

— Заворачивай-ка ты оглобли, — будто не слыша его, продолжала княжна. — Вези свой лес куда хочешь, поступай с ним как знаешь. Хоть с кашей его ешь, мне безразлично. Задаток вернешь моему управляющему. Прощай, любезный.

— Да как же?! — возопил приказчик таким голосом, будто его грабили средь бела дня. — Как же, ваше сиятельство? Куда ж мне столько леса?! Не губите! Детей моих пожалейте!

Он бухнулся на колени и так истово воткнулся лбом в землю, словно хотел посмотреть, что находится под нею. Княжна отступила на шаг, спасая подол, в который норовил вцепиться приказчик, и брезгливо поморщилась. Мужики-возчики ухмылялись уже в открытую, и было видно, что они получают истинное наслаждение от происходившей сцены.

— Ступай, ступай, — сказала Мария Андреевна. — Обирать себя я не позволю даже ради твоих детей, которых у тебя, кстати, нет.

— Помилуйте, ваше сиятельство, — взмолился приказчик, поняв наконец, что дело не выгорело: хрупкая семнадцатилетняя барышня на поверку оказалась тверже стали, и с устным счетом у нее, как выяснилось, был полнейший порядок. — Помилуйте, матушка, бес попутал!

— Сие мне ведомо, — сказала княжна. — Ладно, на первый раз прощаю. Ступай к управляющему, получишь пятьсот рублей. Да пусть лес выгружают поскорее!

Уладив вопрос с лесом, необходимым для ремонта восточного крыла дома, она повернулась к приказчику спиной и, не слушая его униженных благодарностей, удалилась в свои покои. Она чувствовала себя так, словно вывалялась в грязи, хотя и понимала, что поступила правильно. Поставить вороватого приказчика на место было необходимо, но, торгуясь с ним, Мария Андреевна чувствовала себя униженной. Вывод напрашивался сам собою: нужно было срочно менять управляющего. Эконом, который позволяет первому встречному проходимцу обирать свою хозяйку, либо ни на что не годен, либо сам нечист на руку. В любом из этих случаев его надобно гнать взашей.

В поисках успокоения она прошла в библиотеку. Стоявшие вдоль стен до самого потолка стеллажи, битком набитые книгами, всегда оказывали на нее умиротворяющее воздействие. Под золочеными корешками скрывались сокровища человеческой мысли, накопленные за многие столетия. Рядом с этим вековым опытом собственные проблемы всегда казались Марии Андреевне мелкими и незначительными.

Княжна прошла вдоль полок, легко ведя рукой по темному золоту корешков, выбрала книгу, села в кресло и попробовала читать, но через пять минут бросила эту затею. Мысли разбегались, она никак не могла сосредоточиться на чтении; величественные строфы давно умершего поэта сегодня казались ей чересчур напыщенными и ненужно вычурными, а слова и поступки героев, некогда вызывавшие слезы, нынче выглядели глупыми и надуманными.

Отчаявшись найти утешение в поэзии, Мария Андреевна взяла лежавший на столе открытый трактат по экономике и попыталась забыться среди моря цифр и графиков. Премудрость сия более не казалась ей бессмысленной тарабарщиной, в ней была стройность, была даже красота, доступная далеко не всякому; чего в ней не было, так это тепла, в котором так нуждалась сейчас Мария Андреевна.

Закусив губу и нахмурив брови, сидела она над забытой книгой. Взгляд ее был устремлен в будущее, которое сейчас представлялось ей бесконечно длинной чередой дней, наполненных утомительной борьбой — борьбой, в которой княжна не видела никакого смысла, никакой радости. Свойственные ее возрасту мечты и светлые надежды как-то вдруг потускнели и тоже казались пустыми и никчемными; трепетное, незнакомое ранее чувство, которое вызывал в ней Вацлав Огинский, было на самом взлете опалено пламенем войны. Вацлав исчез в дымном зареве войны, и от него уже давно не было никаких вестей. Оставшийся в памяти княжны образ безусого корнета в потертой юнкерской куртке и с офицерской саблей, казавшейся для него слишком большой и тяжелой, мало-помалу тускнел, теряя яркость и индивидуальность. Во время своей последней встречи они не успели даже по-настоящему поговорить. Вацлав Огинский, каким его знала когда-то княжна, давно перестал существовать, превратившись в мужчину, в сурового воина, с коим Мария Андреевна была едва знакома. Даже мысленно связывать свою судьбу с этим полузнакомым человеком казалось Марии Андреевне чересчур наивным и самонадеянным. Да, воспоминания о Вацлаве согревали ей душу и вызывали в ней смутное волнение; но каково-то его отношение к ней? Да и жив ли он, Вацлав?

Словом, более всего Марии Андреевне хотелось сейчас взять ружье, выйти на задний двор и извести еще пару фунтов пороху и свинца, окончательно превратив в решето золоченую французскую кирасу. Но на заднем дворе гремели сгружаемые доски и раздавались громкие голоса возчиков, коим незачем было видеть, как чудит их сиятельство. И без того уж о ней чего только не рассказывают!...

Дверь библиотеки негромко стукнула, и в комнату, шлёпая босыми пятками по паркету, вошла горничная.

— Ваше сиятельство, там вас какой-то офицер спрашивают, — доложила она. — Имени не говорят, просят принять. Молодые, в шнурах, при сабле...

Мария Андреевна медленно встала, уронив лежавшую на коленях книгу и даже не заметив этого. Сердце у нее билось тревожно и гулко, щеки раскраснелись. Бестолковый доклад горничной прозвучал для нее голосом провидения. Могло ли так случиться, что там, у порога, стоял Вацлав, о котором она только что вспоминала с такой тоской? Неужели ее мысли на самом деле были предчувствием?

Только сейчас Мария Андреевна поняла, до какой степени ей все это время не хватало постоянной поддержки верного друга, на которого можно было положиться во всем. И вот этот друг, кажется, вернулся издалека — пусть на короткое время, но все-таки, все-таки...

Надежда была так сильна, что княжна даже не задумалась о том, почему явившийся столь неожиданно офицер отказался назвать свое имя. Вопрос этот промелькнул в ее сознании, но тут же был отброшен, как неприятный и вызывающий ненужное беспокойство. В конце концов, она слишком устала сомневаться, подозревать и заранее продумывать последствия; для разнообразия ей хотелось хотя бы немного просто пожить.

— Проси, — велела она Дуняше. — Проси немедленно. Что же ты стоишь?

Она нарочно не стала спрашивать у горничной, как выглядит нежданный гость. Судя по румянцу, пятнами горевшему на щеках Дуняши, офицер был не только молод, но и весьма недурен собой. Шнуры, о которых упомянула горничная, должны были прямо указывать на гусара — словом, все, что услышала и о чем догадалась до сих пор княжна, целиком укладывалось в образ Вацлава Огинского, и Мария Андреевна, сама о том не подозревая, боялась, что дальнейшие расспросы послужат причиной разочарования.

Горничная убежала, и вскоре за дверью послышался твердый стук сапог. Стук этот был какой-то неровный и чересчур частый — можно было подумать, что у гостя три ноги. Не успела Мария Андреевна удивиться этому странному обстоятельству, как дверь библиотеки распахнулась и на пороге показался человек, столь настойчиво добивавшийся свидания с княжною.

Мария Андреевна с трудом подавила горестный вздох, ибо, как и следовало ожидать, перед нею стоял отнюдь не Вацлав Огинский. Правда, это тоже был гусар, и довольно молодой, но выглядел он много старше Вацлава, и венгерка на нем была совсем другого цвета, нежели та, которую княжна видела на Огинском во время своей последней встречи с ним. Офицер был черноволос и гладко выбрит; при ходьбе он заметно прихрамывал и по этой причине основательно налегал на толстую полированную трость с рукояткой в виде собачьей головы. Глаза у него были слегка раскосые, что придавало его смуглому лицу восточный вид; на миг эти черные, мерцающие, как угли, глаза задержались на тонкой фигуре княжны с выражением почти болезненного изумления; возникла довольно неловкая пауза, в течение которой хозяйка и гость не слишком учтиво разглядывали друг друга. В следующее мгновение офицер, осознав, как видно, неловкость своего положения и овладев собою, склонился перед Марией Андреевной в глубоком поклоне.

— Прошу простить меня, сударыня, — заговорил он звучным, не лишенным приятности голосом. — Боюсь, мое вторжение дурно характеризует меня в ваших глазах, но поверьте, что лишь крайняя необходимость вынудила меня приехать сюда, не будучи представленным.

— Так представьтесь, сударь, — сказала Мария Андреевна. — Приличия хороши, когда не мешают делу. А ведь у вас ко мне дело, не так ли?

— Увы. — Офицер еще ниже склонил голову. — Дорого бы я дал, сударыня, чтобы у меня не было этого дела! Но позвольте рекомендоваться: Ахтырского гусарского полка поручик Юсупов. Я к вам с поручением от поручика Огинского.

— От Вацлава?! — не сумев сдержаться, воскликнула княжна. — Боже мой, что же вы раньше не сказали! Но сядьте, прошу вас. Я вижу, что вам больно стоять. Вы, очевидно, ранены?

— О, сущий пустяк, — сказал поручик Юсупов, — не извольте беспокоиться. Я и впрямь нахожусь в отпуску по ранению, однако вам не следует обо мне тревожиться.

Поза его, однако, столь явно противоречила словам, что княжна поспешила сесть сама, дав поручику возможность опуститься в кресло, не нарушая при этом этикета.

— Вы можете курить, если хотите, — сказала она и, кликнув горничную, велела подать вина.

Поручик с видимым удовольствием последовал приглашению и, достав откуда-то кисет, принялся набивать простую глиняную трубку, темную и обгорелую. Делал он это с такою неторопливостью, что у княжны поневоле родилось подозрение: уж не тянет ли он время? В ее душу начал закрадываться страх, и догадки, одна ужаснее другой, хороводом зароились в мозгу. Тогда княжна взяла себя в руки и, как бывало уже не раз, отчаянно бросилась прямо навстречу своему страху.

— Вы сказали, что имеете ко мне поручение от Вацлава Огинского, — сказала она ровным голосом. — Говорите же, прошу вас. Здоров ли он?

Поручик опустил трубку, которую только что собрался раскурить, и спрятал глаза.

— Прошу простить меня, сударыня, — сказал он, вертя трубку в руках и упорно глядя в пол. — Боюсь, известие, доставленное мною, причинит вам боль. Будь моя воля, я бы ни за что... Эх!... — воскликнул он в сердцах и хватил себя кулаком по колену.

— Прошу вас, сударь, — заметно побледнев, проговорила княжна, — заклинаю вас, не мучьте меня. Скажите скорее, что произошло? Вацлав ранен? Быть может, ранен тяжело? Говорите же, сударь, прекратите, наконец, эту пытку!

Поручик крякнул, спрятал в карман набитую трубку и неловко поднялся, тяжело опираясь на трость. Вытянувшись, как на плацу, он посмотрел Марии Андреевне прямо в глаза, и та прочла в его взгляде правду раньше, чем Юсупов заговорил.

— Увы, сударыня, поручик Огинский мертв. Он умер на моих руках и перед смертью умолял меня, своего друга, передать вам это печальное известие. Клянусь всем святым, сударыня, в моей жизни не было более тяжкого поручения! Если бы я был в силах хоть как-то облегчить ношу, которую против собственной воли взвалил на ваши хрупкие плечи...

— Как это произошло? — стеклянным голосом спросила Мария Андреевна, оставив без внимания уверения поручика Юсупова в сочувствии и преданности — уверения, которых он еще не успел как следует начать.

Во взгляде Юсупова что-то изменилось. Сначала в нем промелькнуло немое изумление, с которым он глядел на княжну в первые секунды встречи, а затем оно сменилось уважением — тем особым уважением, с которым бывалый воин смотрит на слабого, обескровленного, окруженного со всех сторон, но продолжающего мужественно биться противника.

— Рядом с ним взорвалась граната, — сказал он после непродолжительной паузы. — Наш отряд, возглавляемый поручиком Огинским, попал в засаду у реки. Нас буквально расстреляли в упор, и спастись удалось очень немногим. — Тут он заметил непроизвольное движение княжны и поспешил погасить огонек надежды, вспыхнувший было в ее глазах. — Но я ушел лишь после того, как Вацлав испустил последний вздох. Его душа отлетела вместе с вашим именем, сударыня, и теперь, глядя на вас, я понимаю причину этого.

Княжна повернулась к нему спиной и отошла к окну, пережидая странное, незнакомое ей прежде состояние. Мир неожиданно потемнел перед ее глазами, как будто Мария Андреевна смотрела на него через закопченное стекло; все звуки отдалились и достигали ее ушей как будто сквозь вату или из соседней запертой комнаты; тело сперва сделалось непослушным, а потом и вовсе куда-то пропало. Княжна отрешенно подумала о том, что так бывает, наверное, за секунду до того, как человек падает в обморок. В течение какого-то времени она вертела в уме это слово — «обморок», вдруг сделавшееся простым и понятным: обморок — морок, наваждение...

Потом мутная пленка перед ее глазами лопнула, медленно, словно нехотя, разойдясь в стороны, и княжна увидела прямо перед собою белое кружево оконной занавески, а за нею — промытое до полной прозрачности стекло и густую зелень парковых деревьев. Следом вернулись звуки, а вместе с ними и ощущение собственного тела — молодого, сильного, до неприличия здорового, способного справиться с любым обмороком, с любым наваждением. На мгновение в Марии Андреевне вспыхнула острая ненависть к собственному телу, которое упрямо продолжало жить и после смерти дорогих ей людей. Но потом и это чувство прошло, сменившись уже знакомым ощущением пустоты, образовавшейся на месте чего-то привычного и родного. Так было после смерти старого князя; так было, когда полковник Шелепов сообщил ей о гибели Федора Дементьевича Бухвостова, и так же было теперь, когда незнакомый поручик с раскосыми монгольскими глазами принес печальное известие о Вацлаве.

Из собственного опыта княжна знала, что с этим непреходящим ощущением пустоты можно жить, но ей вдруг сделалось интересно: сколько потерь может вынести человек, прежде чем лишится рассудка? Порой ей начинало казаться, что этот миг недалек; то же самое она чувствовала и сейчас.

— Что он сказал? — спросила она, медля поворачиваться к гостю лицом. — Что именно он просил вас передать мне?

Юсупов переступал с ноги на ногу, не отрывая изумленного взгляда от прямой спины и гордо приподнятой головы юной княжны. Ему подумалось, что кое-кто сильно ошибся в отношении этой девицы. «Тут возможно одно из двух, — подумал он. — Либо ее любовь к этому неизвестному мне поляку была вовсе не так сильна, как говорят, либо свести княжну с ума будет сложно. Ха, сложно! Боюсь, человек с таким самообладанием тронется умом в самую последнюю очередь. Но какова!... Право, достойна восхищения».

— Я восхищен вашим мужеством, сударыня, — совершенно искренне сказал поручик Юсупов, обратившись к спине княжны, которая по-прежнему смотрела в окно. — Что же до последних слов Огинского... Боюсь, он не успел договорить до конца. «Скажи княжне Марии» — таковы были эти слова, и, произнеся их, он испустил дух. Думаю...

— Как же вы узнали, — по-прежнему глядя в окно, за которым не было ничего интересного, перебила его княжна, — что его слова были обращены именно ко мне, княжне Марии Вязмитиновой? Мария — весьма распространенное имя среди христиан, и не только на Руси.

Пользуясь тем, что княжна на него не смотрит, Юсупов озадаченно поиграл бровями. Такого вопроса он как-то не предвидел; он, этот вопрос, более всего напоминал ловушку, в которую поручик забрел по неосмотрительности, недооценив противника. Однако медлить с ответом было нельзя, дабы недоумение княжны не переросло в подозрение, а подозрение — в уверенность.

— О, — сказал Юсупов, — но это же так просто, сударыня! Неужто вы думаете, что Огинский мог не рассказывать о вас мне, своему ближайшему другу, с которым делил поровну кров, пищу и все превратности войны? Неужто вы думаете, что кто-то, встретив вас и поговорив с вами в течение минуты, сможет потом удержаться от восхищенных описаний вашей внешности, вашего обаяния, манер и острого природного ума, проглядывающего в каждом вашем слове? Я множество раз слышал от Огинского рассказы об ангеле, светлый образ которого он повсюду носил в своем сердце; и как мог я не догадаться, о ком идет речь, когда он перед смертью произнес ваше имя?

Княжна неожиданно повернулась на каблуках и устремила на лицо поручика пристальный испытующий взгляд. Юсупов, однако, успел приготовиться и встретил этот взгляд без тени замешательства. Эта забава начинала казаться ему не лишенной интереса.

— Никогда не думала, что Вацлав Огинский был хвастлив, — произнесла княжна. Она была бледна, в глазах горел мрачный огонек, слегка напугавший Юсупова.

Поручик склонился, прижав ладонь к сердцу.

— Сударыня, — воскликнул он, — мне жаль, если слова мои были вами неверно истолкованы. Во всем, что говорил о вас мой друг Огинский, не было и тени непочтительности. Напротив, он всячески превозносил вас, как будто вы не человек, а вот именно ангел. Увы, сравнение избитое, но иного я просто не в силах подобрать. Поймите, сударыня, что перед лицом смерти люди спешат поделиться друг с другом самым дорогим, самым светлым, что у них есть.

Княжна медленно склонила голову в полном достоинства поклоне, и Юсупов вновь поймал себя на том, что любуется ею. Удержаться от этого занятия в присутствии княжны Вязмитиновой было трудно, а пожалуй, и невозможно, и Юсупов подумал, какая все-таки скотина этот липовый лейб-гусар и как низко пала высокородная княгиня Зеленская. Впрочем, выбирать ему не приходилось, по крайней мере пока. Сначала нужно было разобраться в запутанной сути происходящего, а после уж принимать окончательное решение.

— Благодарю вас, сударь, — сказала Мария Андреевна. — Известие, доставленное вами, и впрямь тяжело для меня, но вы сумели смягчить удар. Видно, вы и впрямь любили Вацлава. Воистину, настоящая мужская дружба достойна восхищения. Ей не страшны никакие преграды; истинные друзья всегда найдут возможность поверить друг другу свои тайны, даже если служат в разных полках и воюют в ста верстах друг от друга.

Юсупов — или, если угодно, Савелий, лакей княгини Аграфены Антоновны Зеленской — испытал такое чувство, будто его среди бела дня совершенно неожиданно хватили по лбу оглоблей. В глазах у него на миг потемнело, а под языком возник неприятный медный привкус, как будто он долго сосал дверную ручку. Да, он и впрямь недооценил противника, как если бы, вызвав на дуэль зеленого новичка, внезапно получил сокрушительный рубящий удар, легко смявший его хитроумную защиту. Вот те на! Кто же мог подумать, что дворянская девица семнадцати лет способна не только удержаться на ногах после такого известия, но еще и разобраться в многочисленных нашивках, выпушках и галунах, коими изобилует военная форма? Кто, черт подери, мог хотя бы предположить, что барышня, получившая столь утонченное воспитание, отважится прямо в глаза выказать недоверие гонцу, который принес ей столь скорбную весть? Кто мог ожидать, что это будет сделано столь мастерски и внезапно?

Что ж, теперь по крайней мере Юсупов понимал, откуда бралось выражение звериного страха, появлявшееся в глазах княгини Зеленской всякий раз, стоило той заговорить о княжне Вязмитиновой. Старая крокодилица отлично знала, с кем имеет дело, и только ее неуемная алчность заставляла ее действовать наперекор страху.

— Простите, сударыня, — сказал он. — Боюсь, между нами вышло недоразумение. Я забыл — вернее, просто не счел нужным упомянуть о том, что Вацлав Огинский погиб буквально за два дня до получения мною перевода в Ахтырский полк, где мой родной дядюшка командует эскадроном. Он давно звал меня к себе, а после смерти Огинского у меня более не осталось причин для отказа. Еще раз покорнейше прошу меня простить. Мне попросту не пришло в голову, что вы можете заметить различия в форме, оттого-то я и не упомянул о том, что казалось мне незначительной деталью.

— Простите и вы меня, сударь, — сказала княжна. — У меня и в мыслях не было оскорбить вас подозрением. Просто я, наверное, искала повода вам не поверить... Простите великодушно!

После того как недоразумение благополучно разрешилось, они поговорили совсем недолго. Поручик, хоть и не был поручиком, старался держаться в рамках возложенной на себя роли. Роль требовала от него деликатности и предупредительности. Получившая столь чувствительный удар княжна наверняка хотела поскорее остаться одна, и Юсупов, игравший галантного кавалера и воспитанного человека, не мог игнорировать это желание. Посему задержался он ровно на столько, сколько потребовалось, чтобы получить от княжны приглашение бывать в доме. Добившись этого приглашения, Юсупов откланялся, сел в наемный экипаж и покинул усадьбу, старательно сохраняя на лице скорбное выражение.

Княжна покинула усадьбу почти сразу же вслед за ним, держа путь к Черному озеру. Ей нужно было выплакаться наедине с собой, но на сей раз из этой затеи ничего не вышло. Едва спрыгнув с коня на берегу, она вдруг услышала в кустах неподалеку громкий шорох и треск ломающегося под чьей-то ногой хвороста, а вслед за тем до ее слуха донесся глухой топот конских копыт по тропе. Топот быстро удалялся и вскоре совсем затих в отдалении, но княжна еще долго смотрела в ту сторону, кусая губу и озабоченно хмуря тонкие брови.